Expat. Ром, мужеложство и порка
Добавлено: Ср мар 08, 2023 8:04 pm
M/F
Expat
Ром, мужеложство и порка
«Так Вы говорите мне, адмирал, что мои планы относительно роли флота в войне не соответствуют его славным традициям? Назвать Вам три самых славных традиции Королевского флота? Извольте: ром, мужеложство и порка!»
Приписывается Уинстону Черчиллю.
Я не ручаюсь за детальную точность этой истории. Несколько поколений она передавалась из уст в уста, тайком, благо доходящая до ханжества строгость нравов викторианских и последующих времён не способствовала огласке подобных случаев. Наконец, в середине сороковых годов прошлого (ХХ) века, прямой потомок одного из главных действующих лиц, некто Роберт Эйр (точнее, Эйр-Ноттингтон) - литератор, лингвист, переводчик с нескольких восточных языков и в прошлом капитан зенитной артиллерии, а на тот момент старший cотрудник военной администрации одного из британских владений на Ближнем Востоке – рассказал её по секрету жене – рыжеволосой ирландке из Дублина, начинающей (на тот момент) детской писательнице. Читавшие мою первую повесть –«When Irish eyes are smiling» – где этот «случай из практики предка - капитана флота» мельком упомянут, могут отметить, что, даже в середине двадцатого века, капитан Эйр-Ноттингтон несколько лет набирался храбрости рассказать историю, по понятиям нашего времени вполне невинную. Те же, кто прочтёт продолжение «Ирландских глаз» – «Но Запада нет и Востока нет» – когда получится, надеюсь, его опубликовать – возможно, оценят обстоятельства, при которых Роберт, наконец, поведал этот случай жене летом 1946 года. Упомянутая леди впоследствии записала рассказ мужа, возможно, слегка приукрасив его при этом, но, будучи, повторяю, детской писательницей и к тому же (по причинам, очевидным для читавших «Ирландские глаза») принципиальной противницей телесных наказаний, так и не придумала, как вставить его в свои книги, и в конце концов, уже в шестидесятые годы, показала записанную историю среднему сыну – ныне профессору физической химии Оуэну Эйр-Ноттингтону. Он-то, в свою очередь, и рассказал её мне на банкете удивительно скучной европейской конференции, на которой мы в числе полудюжины делегатов представляли британскую науку. Банкет был в одряхлевшем, но всё ещё шикарном chateau XVII века вблизи Гренобля, на красное вино устроители-французы не поскупились, так что языки были развязаны у всех, а речь естественным образом зашла о истории и наполеоновских войнах. По моему опыту, англичане всегда подкупающе сердечны к человеку, говорящему с русским акцентом и всё же знающему их историю и литературу лучше среднестатистического аборигена (хотя это, к сожалению, совсем не трудно).
Извините великодушно за возможные огрехи по технической части - ни я, ни профессор Эйр-Ноттингтон не специалисты по парусному флоту (хотя он и говорил, что некоторые детали его матушка, по её словам, уточнила у его тёти, а её бывшей школьной подруги, историка по профессии, весьма интересовавшейся одно время этим периодом)...
А теперь, как говорил Достоевский, к делу.
******
******
Капитан Оливер Ноттингтон отставил в сторону блюдо и взялся за рюмку портвейна, заставляя себя не думать раньше времени о предстоящем деле. На душе у него было скверно.
Вверенный ему двадцативосьмипушечный фрегат шестого класса, Корабль Его Величества «Пилчард», пятый месяц болтался – то есть крейсировал - вблизи берегов Нормандии и Бретани, охотясь на корабли неприятеля, которые попытались бы прорваться через береговую блокаду к Бресту. После ещё свежего в памяти Трафальгара, однако, число любителей попытать счастья среди французов заметно поуменьшилось, да и Брест – не Тулон. За всё время удалось изловить двух купцов (третий ушёл, к немалому раздражению капитана), что, в общем-то, и составляло суть береговой блокады, но капитан Ноттингтон мечтал не о том – его амбицией было захватить в честном бою военный корабль, желательно не слабее, а сильнее «Пилчард». Будучи в своё время лейтенантом на «Темерэр», капитан, разумеется, участвовал в таких операциях, но в капитанском качестве не мог пока похвастаться ни одним призом. В ожидании своего шанса капитану Ноттингтону приходилось коротать время за известными назубок обязанностями повседневной службы, включая осточертевшие и ему, и команде ежедневные учения, бесперспективным разглядыванием горизонта в подзорную трубу, и, на досуге, перечитыванием – в четвёртый раз – нескольких захваченных с собой книг и сочинением поэтических опытов, от которых истинный ценитель поэзии, скорее всего, попытался бы спастись вплавь, рискуя жизнью и здоровьем.
Но лучше скука и рифмоплётство, чем такое развлечение, как сегодня, подумал капитан, отставляя недопитую рюмку и делая знак юнге-денщику убрать поднос и убраться самому. Капитан проследил за ним взглядом. Тот-то юнга вроде постарше, если память не изменяет, но всё равно для петли, вроде, молод. Но вот мой лучший канонир... Кто бы мог подумать – здоровенный бородатый мужик, китобой, и вдруг... Кто же мне его заменит... Черти бы взяли и этого Бэрли с его наблюдательностью, и Флеминга с его педантичностью – назначили помощничка за мои грехи... Если я попробую... нет, этот зануда наверняка сообщит в Адмиралтейство... А там до сих пор дрожат, что французская зараза вот-вот прорвётся к нам, и настаивают на строжайшем соблюдении уставов. Хотя при чём тут... А в уставе ясно сказано – смерть через повешение.... Потерять лучшего канонира, да ещё земляка, таким нелепым образом.... Ладно, делать нечего, надо начинать.
- Приступим, мистер Флеминг ?
- Я готов, сэр, - Первый помощник не отказался бы от лишнего глотка вина, но продолжать обед после того, как капитан закончил свой, было невозможно.
- Мистер Редфорд?
- Aye Sir (так точно, сэр).
- В таком случае, документы на стол, часовых – к дверям.
Двое морских пехотинцев с каменными лицами заняли места у дверей капитанского салона, а довольно тощая папка документов – на столе, капитан Ноттингтон и лейтенанты Флеминг и Редфорд (второй помощник) остались сидеть на тех же местах, где обедали, только вот их лица, и без того постные, приняли ещё более серьёзное выражение.
- Приведите арестованных.
Фрегат шестого класса – небольшой корабль, в русском флоте его, видимо, определили бы скорее корветом, так что даже из трюма привести арестованных недолго. Вот и они. Ну да, юнга как юнга, но Хоуден, Томас Хоуден, лучший канонир на корабле... Здоровенный парень, косая сажень в плечах, белобрысый, сероглазый, с короткой и тоже светлой бородкой на обветренной круглой физиономии – настоящий йоркширец, северянин, кровь викингов, ну не похож он, ну совсем не похож на...
- Арестованные, назовите себя. Имя, возраст, откуда родом, должность на корабле.
- Старший канонир Томас Хоуден, сэр. Двадцать пять лет. Из Уитби, Йоркшир. Старший орудийного расчёта.
- Юнга Джон Снейпс, сэр, четырнадцать лет. Из Уитби, Йоркшир. «Пороховая обезьяна» в том же расчёте.
Тоже из Уитби... тоже земляк, значит. Тем хуже. Делать нечего, приступим сразу к существу дела.
- Старший канонир Томас Хоуден и юнга Джон Снейпс. Вы обвиняетесь в том, что вчера, 14 августа сего 181* года, на борту Корабля Его Величества «Пилчард», совершили противоестественный и богопротивный акт мужеложства. Признаёте ли вы себя виновными?
- Никак нет, сэр.
- Никак нет, сэр.
В таком случае... вызвать первого свидетеля.
Свидетель, долговязый парень со шрамом на щеке, отрапортовал о своём прибытии и застыл по стойке смирно у дверей, стараясь не глядеть на арестованных, которые, в свою очередь, отвели глаза, переминаясь с ноги на ногу между конвоирами.
- Свидетель, назовите себя - полностью.
- Старший матрос (able seaman) Джетро Тревельян, сэр. Двадцать пять лет, из Боскастла, Корнуолл. Марсовый.
Тревельян... Ну да, “а Tre-, a Pol-, or a Pen- tell you of a Cornish man” – фамилия на Тре-, Пол- или Пен- выдаёт корнуольца....Поклянитесь на Библии говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды.
- Клянусь, сэр.
- Где Вы были вчера вечером, после четвёртых склянок, старший матрос?
- На средней палубе, сэр, в носовой части.
- Что делали?
- В кости играли, сэр. После четвёртых склянок разрешается, сэр.
- Знаю, что разрешается. С кем играли?
- С шотландцем этим, сэр, с Мюиром. Остальные перепились, сэр, а в этого сколько ни лей... После четвёртых склянок разрешается, сэр, только чтоб к утру, как стёклышко.
- Знаю, что разрешается. Отвечайте на вопросы, а не то... Видели ли Вы, чем занимались обвиняемые?
- Нечётко, сэр. Темно было, это ж средняя палуба и вечерняя вахта. Видел, что они... ну, вроде как обнимались, сэр. Юнга- на карачках, а Хоуден – над ним сверху. Постанывание да кряхтение – слышал.
- Был ли у них ... недостаток в одежде ?
- Извиняюсь, сэр, не понял....
- Были ли у них спущены штаны, чёрт возьми?
- Не поручусь, сэр. Вроде были, сэр, но под присягой утверждать не буду, сэр. Я боком сидел, сэр, и смотрел всё больше на кости, а потом Бэрли как заорёт...
- До Бэрли ещё дойдёт дело. Что было потом?
Потом Хоуден встал, а юнга... вроде как подтягивал штаны, сэр, но ручаться не могу, сэр. Они в самом носу были, по дороге в гальюны, там темно, сэр.
- Что-нибудь ещё можете добавить?
- Никак нет, сэр. Разрешите идти, сэр?
- Идите. Следующий свидетель?
Следующий свидетель оказался полной противоположностью предыдущему – приземистый, зато широкоплечий, с почти треугольной добродушной физиономией. Допрашивать его оказалось сложным делом – то есть ещё удалось разобрать, что матроса зовут Иан Мюир, что он из Глазго, Ланаркшир (матрос, правда, произнёс «Глезга»), и что он клянётся говорить правду (“ou aye, Ah dae sweerrr”), но когда дело дошло до первого же содержательного вопроса (где были вчера в вечернюю вахту), капитан почесал в затылке и беспомощно взглянул на второго помощника. Матрос говорил по-английски или, по крайней мере, на явно англосаксонском диалекте, но... это был не просто диалект и тем более не просто акцент. Вычленить из этого потока совершенно непривычных звуков какой-то смысл попросту не представлялось возможным. :
- Мистер Редфорд, по Вашей части. Вы бывали в их краях...
- Я в Эдинбурге жил, сэр, а этот малый из Глазго. В Эдинбурге говорят, что лучшее, что когда-нибудь вышло из Глазго, это дорога на Эдинбург. И наоборот, насколько я знаю. Это старинное соперничество, почти как ланкастерцы и Ваши земляки, сэр.
- Когда мне понадобится географическая или историческая справка, я о ней попрошу, мистер Редфорд. Что он говорит?
- Я же говорю, я и сам не очень-то разбираю, сэр.
- Может, в письменном виде?
- Не силён он писать, сэр, или говорит, что не силён. Говорит, видел возню, если я правильно понимаю, и видел, как Хоуден поправлял штаны.
- Хоуден? Не юнга?
- Хоуден, сэр.
- Какие звуки Вы слышали? – капитан адресовался на этот раз прямо к матросу, справедливо рассудив, что понимать-то приказы он должен.
- Слышал... пыхтение, сэр, и юнга вроде как стонал, а потом слышал крик Бэрли - не дожидаясь просьбы, растолковал лейтенант Редфорд, хотя капитан на этот раз и сам более или менее понял ответ – или решил, что понял, после того, как ему помогли.
Истощив запас вопросов, капитан отпустил свидетеля ко всеобщему облегчению и, вытерев лицо платком, вызвал следующего:
- Канонир Эндрю Райт, сэр. Двадцать один год, из Кендала, Уэстморленд.
Уэстморленд... тоже северянин... Взяв с матроса обычную клятву, капитан задал стандартный вопрос:
- Где Вы находились вчера вечером, после четвёртых склянок, канонир ?
- Играл в карты в кормовой части средней палубы, сэр.
- В кормовой части?
- Так точно, сэр. Разрешите продолжать, сэр?
- Разрешаю.
- Ну вот, потом понадобилось мне – извиняюсь - в гальюн, сэр, на бак. А там помощник боцмана Бэрли в гамаке спал. Я хотел мимо пройти, но тут корабль качнуло, а я ж недавно завербовался, сэр. Обычно-то я бы устоял, сэр, даже после четвёртых склянок, но вчера ж ром вместо пива выдали... с непривычки-то, сэр. Качнуло меня, ну и повалился я всем телом на Бэрли... и разбудил. Ну, думаю, пропал, верная дюжина катит... А он, гляжу, не на меня смотрит, а поверх моего плеча, а потом как заорёт: вы что же это делаете, а?
- Что видели Вы сами?
- Да немного видел, сэр. Я всё больше за себя волновался. Повернулся, вижу, там Хоуден и юнга этот, Снейпс. Вроде не то боролись в шутку, не то ещё что. А как Бэрли заорал, они быстро друг от дружки в стороны.
- Были ли у них... был ли у них беспорядок в одежде? – вклинился в допрос лейтенант Флеминг.
- Виноват, сэр, не приметил.
- Уфф..., - отпустив свидетеля, капитан почувствовал, что не против сделать маленький перерыв.
Итак, джентльмены, пока что ситуация следующая. Возню, пыхтение и постанывание подтверждают более или менее все трое. Тревельян заметил некоторый... ээ... недостаток в туалете у юнги, но не у Хоудена. Мюир - наоборот. Райт, откровенно говоря, не видел толком ничего. Остаётся последний, самый важный свидетель. Вызываем?
Последний свидетель держался, в отличие от остальных, уверенно, с сознанием собственной важности, а на арестованных взглянул без всякого смущения, а, наоборот, с явным злорадством.
- Помощник боцмана Бенджамин Бэрли, сэр. Двадцать восемь лет, из Челтенгема, Глостершир. Клянусь говорить...
- Где Вы находились вчера вечером после четвёртых склянок, помощник боцмана ?
- Позволил себе отдохнуть в гамаке, сэр, в носовой части средней палубы. После четвёртых-то склянок можно, сэр. Потом какой-то идиот толкнул меня, я проснулся и увидел обвиняемых прямо перед собой.
- Что делали обвиняемые?
- Да трахались они, сэр, извините за прямоту, за бухтами каната. Юнга на карачках, штаны вниз чуть не до колен, а Хоуден над ним сзади трудился, аж пар шёл. Я как заору на них...
- Вы убеждены, что они были... эээ.. соединены? – уточнил лейтенант Флеминг. В языке того времени, и тем более в словаре джентльмена, не было более точного выражения ..
- Убеждён, сэр, так же как в том, что меня зовут...
- Я знаю, как Вас зовут, - капитану всё меньше нравился помощник боцмана, и речь шла явно не просто о всем известной, до сих пор служащей предметом шуток неприязни северянина к южанину (в конце концов, марсовый Тревельян, которого капитан помнил по последним учениям, произвёл на него вполне приятное впечатление, а уж южнее Корнуолла – только мелкие островки), а о чём-то более серьёзном, - И Вы видели всё совершенно ясно?
- Так же ясно, как Вас вижу, сэр.
- Почему остальные не видели, а Вы видели ясно?
Не всякий юрист счёл бы этот вопрос законным, но капитан Ноттингтон не был юристом и тем более не имел опыта в делах такого рода.
- А кто остальные-то, сэр? Если Тревельян с этим джоком, то они дальше cидели, да и мой гамак мог заслонять, а этот растяпа новобранец, который меня толкнул, так испугался, что чуть не обделался, где ему было...
Это был конец. Это было уверенное, подробное утверждение под присягой, причём от человека, наделённого некоторым официальным статусом. Помощник боцмана не был офицером, но не был и рядовым матросом, и его свидетельство имело немалый вес. В сочетании с половинчатыми, но достаточно опасными показаниями остальных свидетелей, слова Бэрли лишали капитана всякой надежды на спасение своего лучшего канонира. Вообще говоря, англосаксонская бюрократия отличается от немецкой и основанной на ней российской тем, что не всегда старается на любой случай придумать инструкцию, за которую представитель исполнительной власти может спрятаться. Наоборот, конкретному чиновнику – а тем более офицеру вооружённых сил – часто даётся вполне официальное право решать вопрос на своё усмотрение и нести за это решение ответственность. Капитан корабля – характернейший пример этого подхода: он царь и Бог, властелин судеб своих подчинённых и очень, очень многое волен решать сам. Но, по злой иронии судьбы, именно в данном случае правила не оставляли капитану Ноттингтону никакой свободы маневра, предусматривая за мужеложство на военном корабле единственное наказание: смерть.
Пытаясь оттянуть время, а также в смутной надежде найти новые обстоятельства, капитан повернулся к первому помощнику:
- Осмотрим место преступления, мистер Флеминг?
- Как Вы рассудите, сэр...
Коротко велев часовым посторожить заключённых, а Бэрли- следовать за ним, капитан устремился из салона, мимо примыкавшей к нему каюты лейтенанта Флеминга и пирамиды с мушкетами в проходе, на верхнюю палубу, мимо нескольких вытянувшихся в струнку матросов, в люк и вниз по крутому трапу. Остальные двое офицеров последовали за ним. Спускаясь по трапу, капитан услышал доносившееся снизу пение – не отличавшееся весёлостью: мало кто из команды знал, в чём именно дело, но слухи о том, что на юте, в капитанском салоне, заседает военный суд и кому-то светит пеньковый галстук, успели распространиться по кораблю. На средней палубе несколько матросов из парусной команды зашивали толстыми иглами порванный парус, помогая себе песней. Вообще-то ритмичные рабочие песни – shanties, – здорово помогавшие морякам торгового флота в тяжёлой работе, были запрещены на флоте военном. Но офицеры небольших кораблей часто смотрели сквозь пальцы, если матросы не слишком громко напевали на работе, тем более, что в данном случае пели они не shanty, а просто старую матросскую песню, вынесенную из недавнего вест-индского похода и, увы, неплохо подходящую к подавленной атмосфере:
Now here comes our bosun, we know him too well,
He comes up on deck and he cuts a great swell;
It's "Up on them yards, boys, and God damn your eyes,
I've a pump handle here for to trim down your size."
Derry down, down, down derry down…
Now your quids of tobacco, I'd have you to mind,
If you spit on the deck, that's your death-warrant signed;
If you spit over bow, or gangway, or stern,
You are sure of three dozen to help you to learn!
Derry down, down, down derry down…
(Вот выходит на палубу боцман, грозный, как шторм. По реям, мол, ребята, и не зевать, так вас растак, а то у меня тут рукоятка от помпы вогнать в вас страх Божий.
И насчёт жевательного табака – смотри, куда сплёвываешь! Плюнешь на палубу – хоть на носу, хоть на корме – тут тебе и смертный приговор: обеспечены тебе три дюжины, чтобы запомнил урок)
Ну, три дюжины за плевок не туда – это матросов не напасёшься... Но одну – как минимум...
Велев оборвавшим песню и вытянувшимся (насколько позволяло крохотное расстояние между палубами) по стойке «смирно» матросам продолжать работу, капитан пригнул голову и двинулся на бак.
- Показывайте, Бэрли.
- Вот тут они были, сэр, а вот тут мой гамак висел.
Тут у капитана Ноттингтона начало появляться некое смутное подозрение. Что ж, если я не могу спасти Хоудена, то, по крайней мере, этому...
- Покажите точно!
Бэрли, еле удержавшись от того, чтобы пожать плечами, раскатал гамак и закрепил его обычным образом.
- Вот так, сэр. И всегда тут висит... А я лежал головой сюда...
Капитан сделал знак лейтенанту Флемингу, который, сообразив, в чём дело, извлёк из кармана деревянную мерную палочку, сделал какое-то измерение и кивнул капитану:
- Четыре дюйма, сэр!
- Воруете, Бэрли!? – голос капитана звучал откровенно злорадно, и лейтенант Редфорд с трудом скрыл удивление. Эта мелочная придирка была совершенно не в духе его командира, но формально капитан был прав: то, в чём он только что уличил Бэрли, действительно приравнивалось к воровству и наказывалось соответственно.
- Никак нет, сэр.. - Бэрли ещё не понял, в чём дело, - Я честный моряк, сэр, никогда и пальцем ни к чему чужому...
- Место! Место у товарищей воруете! Гамак висел на добрых четыре дюйма правее того места, где ему положено. Понятное дело, боцман не станет проверять собственного помощника (мистер Флеминг, сделайте ему выговор). А этого – на нижнюю палубу, в цепи, и пусть плетёт себе «кошку». Завтра утром – две дюжины за воровство.
Бэрли побледнел даже под матросским загаром. Наказание кошками измерялось в дюжинах – от одной до четырёх - но капитан Ноттингтон крайне редко назначал кому-то больше одной дюжины. Это был не только и не столько гуманизм, хотя капитан и слыл на флоте мягкосердечным человеком (говорили, что отчасти поэтому он – заслуженный моряк и сын шестого баронета – и командовал в сорок с лишним лет жалким фрегатом шестого класса). Это была рачительность хозяина - долгая война истощила ресурсы небольшой в общем-то страны, находить новых матросов было всё труднее, а «кошка-девятихвостка» - вещь серьёзная. Если кому-то из читателей покажется, что даже четыре дюжины – не так и много по сравнению с сотнями линьков, принятыми в те же годы в русском флоте, то это, боюсь, ошибка... Кошка делалась, как известно, так: кусок толстого каната, сплетённого из девяти верёвок потоньше (толщиной примерно в четверть дюйма каждая) расплетался, примерно на половину длины, на составные части – вторая половина служила рукояткой. Делал это сам приговорённый в ночь перед наказанием (до сих пор в английском языке бытует выражение «he made a cat for his own back” в значении «сам создал себе неприятности»), но боцман или его помощник внимательно следили за качеством кошки и в особенности за тем, чтобы на всех девяти хвостах было навязано достаточно плотных узелков. Эти-то узелки (некоторые, особо жестокие, капитаны заставляли к тому же вплетать в них проволочные крючки, но наш герой к их числу, разумеется, не принадлежал) и создавали, как говорят, основной эффект. Даже после одной дюжины ударов на спине наказанного не оставалось неповреждённой кожи, а сама кошка так пропитывалась кровью, что становилась непригодна для нового наказания, её торжественно выбрасывали за борт по окончании порки, и в следующий раз новый приговорённый плёл для собственной спины новую кошку. Но после одной дюжины матрос ещё мог с некоторым трудом исполнять свои обычные обязанности сразу. Две или тем более три дюжины были эквивалентны по своим последствиям тяжёлому ранению (Бэрли явно крупно не повезло), четыре – представляли более чем реальную угрозу для жизни даже очень сильного человека.
Проследив взглядом за тем, как несчастного помощника боцмана увели на нижнюю палубу под взглядами матросов из парусной команды (отчасти сочувствующими, отчасти злорадными - будучи помощником боцмана, Бэрли успел и сам кое - кому ободрать спину, да и особой справедливостью среди матросов не славился), капитан направился обратно на ют. К сожалению, объявить показания Бэрли недействительными он не мог, так что неприятная обязанность маячила впереди с прежней неотвратимостью... Поднимаясь по трапу, капитан скорее угадал, как услышал, как за его спиной парусных дел мастера вполголоса снова затянули свою песню, как нельзя лучше подходящую к ситуации:
So now, brother sailors, where'er you may be,
From them West India frigates I'll have you keep free,
For you’ll work and you’ll sweat till you ain't worth a damn
And get sent half-dead back to Merry England.
Derry down, down, down derry down.…
(Так что, братцы матросы, где бы вы ни были, держитесь-ка подальше от Вест-Индских фрегатов, а то заморят вас там работой да отправят назад в весёлую Англию полумёртвыми)
Если бы только полумёртвыми...
****
- Плохо ваше дело... Капитан посмотрел на обвиняемых, разрываясь между презрением к людям, уличённым в столь позорном преступлении, жалостью к землякам и упорно не желающим сдаваться перед лицом, казалось бы, неопровержимых улик недоверием. Тем более, что...
- Показания свидетелей сходятся – преступная связь имела место...Будете запираться дальше?
- Признаёмся, Том? – юнга как-то странно посмотрел на канонира.
- А что делать-то, если дело до пенькового галстука доходит...
Юнга поднял глаза на офицеров и, к удивлению лейтенанта Флеминга, вымучил из себя довольно бледную улыбку:
- Так точно, сэр, связь была. Но мужеложства – не было! Не было, сэр.
- Не понимаю? Что это значит: связь была, а мужеложства не было? – лейтенант Флеминг до сих пор не сообразил того, в чём капитан Ноттингтон (который последнее время смотрел всё меньше на своего лучшего канонира и всё больше на юнгу) был практически уверен последние пару минут, а читатель, надо полагать, понял и того раньше.
- Тебя... как зовут-то... по-настоящему? – в голосе капитана появились неожиданно неофициальные нотки.
- «Дженнифер, сэр. Дженнифер Снейпс. Дженни», - в голосе «юнги» слышалось странное сочетание страха и облегчения от того, что главное признание сделано.
- Сколько лет?
- Восемнадцать через месяц, сэр.
«Поздравляю вас, джентльмены, дело закрыто за отсутствием состава преступления,» - капитан Ноттингтон не мог сдержать вздоха облегчения, - «С этого момента мы имеем дело не с преступлением, потенциально караемым смертью и подлежащим рассмотрению военного суда, а с дисциплинарным проступком, с которым вполне могу вполне разобраться и я один. Мистер Флеминг, благодарю Вас за помощь, Вы можете быть свободны. Мистер Редфорд, Ваша вахта – прошу Вас занять место на шканцах»
- «Простите, сэр... не следует ли убедиться сначала, что юнга Снейпс – действительно женщина?», - лейтенант Флеминг был, как всегда, педантичен.
- Убедимся в свой черёд, мистер Флеминг. В процессе дисциплинарного взыскания... (эта пигалица чуть не подвела под петлю моего лучшего канонира... что ж, назвалась юнгой, пусть теперь и получает, как юнга... Вот только кто будет...).
Сначала, впрочем, предстояло выяснить кое-какие детали.
- Объясни, как оказалась на корабле.
- Дозвольте мне объяснить, сэр?
- Объясните, Хоуден.
- Вы не думайте,сэр, Дженни не гулящая какая. Она ж ко мне, ко мне пробралась на корабль, сэр. Она меня год ждала из плавания, а я как с китобоя, так прямо сюда.
- Почему не женаты?
- Да я ж китобой, сэр, из Уитби (этот живописный и очень небольшой городок действительно был тогда столицей британского китобойного промысла и до сих пор щеголяет аркой из рёбер кита на набережной). Вы ж знаете, сэр, какие порядки на китобоях. Вместо жалованья – долю платят, хорош улов – кум королю, плох – соси лапу. В прошлом плавании повезло нам, грех жаловаться, я и думал: ну вот, скопил на свадьбу. А вот про вербовщиков и забыл, сэр. На подходе к Уитби взяли они нас, сэр, на форменный абордаж, не хуже французского приватира... Ну, шкипер-то наш тоже не лыком шит: мы, говорит, китобои, нас, говорит, нельзя, я, говорит, до Адмиралтейства дойду. Так они и ушли ни ни с чем. Я уж думал: пронесло, но кто ж знал, что таможенник с ними в заговоре. Он им, как отшвартовались, списки, списки команды передал, сэр...
Хоудена явно прорвало, он говорил быстро и сбивчиво, не очень заботясь о субординации - да и понятно, раз у него только что, можно сказать, сняли петлю с шеи и дали впервые за долгое время возможность выговориться...
- В порту-то, сэр, они связываться не стали, испугались видно, что со всех китобоев народ набежит, и пойдёт... Но видно следили или что. А вечером потащила меня Дженни в театр под открытым небом... дурёха, прости Господи, надо ей было леди из себя строить, я говорю, что нам там делать, а она: последнее представление, ты ж там одичал среди белых медведей...
- Что хоть смотрели-то? – формально, это было не проявление праздного любопытства, а проверка правдоподобности рассказа.
- «Тайный брак» мистера Шеридана, сэр, только я, сэр, всё больше не на сцену смотрел, а на Дженни. Мне б только до дому с ней добраться и до койки. Добрался, как же.... По дороге из театра этого они меня и взяли в переулке, а ребят-то со мной не было, сэр, они-то не идиоты по театрам ходить, они сразу в кабак да к девочкам, как честные моряки. Двух-то я бы раскидал, сэр, и трёх тоже, но их ведь пятеро было, сэр... Скрутили они мне руки, всунули чуть не в зубы королевский шиллинг, - и вперёд, за короля и страну...
Капитан нахмурился. Теоретически, англичане «никогда не были рабами», и позорная практика насильственной вербовки не была разрешена парламентским актом. Но не была она и запрещена, и увы, без неё мало какой корабль Королевского флота имел бы полный комплект команды... Хоуден истолковал неодобрительное выражение его лица на свой лад:
- Да Вы, сэр, не сомневайтесь, я ж не против послужить королю Георгу, но хоть бы ночь, ночь одну дали нам с Дженни провести вместе... Ведь год ждали... Вот она, сэр, и придумала эту затею, я и не знал ничего... Я как увидел этого юнгу липового, так чуть за борт не свалился, но что делать-то было, когда её уже записали и задаток выдали... Взял я её к себе в расчёт от греха подальше, «пороховой обезьяной». Ребята, по-моему, догадывались, сэр, но молчали. И мы себя блюли до вчерашнего дня, сэр, но ром этот в голову ударил – по-моему, там на камбузе перепутали, сэр, и развели куда как крепче, чем надо. Это ж пойди выдержи, сэр: рядом, в соседних гамаках, и пальцем не тронь...
Действительно, вчера боцман доложил капитану Ноттингтону, что остаток судовых запасов эля прокис окончательно, настолько, что кое-кто из команды попал в лазарет, и пришлось вместо того распечатать бочонки с ромом, оставшимся от вест-индского плавания. Правила предписывали замену из расчёта «полторы пинты рома за галлон эля» с соответствующей разбавкой, но, кто знает, может быть, жулики из поварской команды и впрямь раз в жизни ошиблись по-настоящему и и развели грог не слабее, а крепче, чем надо....
- Как же ты вербовщиков-то обманула, а?
- Да они и не смотрели ничего, сэр, они рады-радёшеньки, когда кто по своей воле записывается. А уж как я сказала, что в море была...
- А ты что, в море ходила?
- А как же, сэр, с отцом – когда один из братьев болен был, а второй руку сломал. Оно конечно, йоркширский «коббл»- рыбачий бот –это тебе не фрегат, но море, сэр, – оно и есть море.
Оставалось выяснить последнюю деталь, строго говоря, находившуюся за пределами компетенции капитана как командира и военного моряка, но в какие дебри не приходится лезть по делам службы...
- Но... почему сзади, как собаки и язычники? Почему не лицом к лицу, как положено христианам?
- Что как язычники это точно, сэр, я у канаков подсмотрел, на Сандвичевых (тут Дженни навострила уши, ей явно было небезразлично, только ли подсмотрел или ещё и попробовал. Недаром в старой песне китобоев поётся, как они «просыпаются с трещащей головой в объятиях туземки - awaking in the arms of an island maid with a big fat aching head»).
- А что делать, сэр, объяснял Том, больно ей на спину-то ложиться, а тем более... Задница-то, извините, вся исполосована. Позавчера на учениях, сэр, картуши вниз по трапу уронила, а мистер Флеминг заметил, да и назначил ей на первый раз полдюжины «кошечек для юнг». Хорошо хоть, на первый раз не перед строем.
- Кто всыпал ?!!!!
- Помощник боцмана, сэр, как положено.
- Который?!!!! Не Бэрли? – капитан постепенно закипал. Да что это, заговор? Ну хорошо, глядя в полутьме среднего дека на сцепленные тела, можно не заметить. Но если взрослых матросов всегда наказывали только по спине и плечам, не унижая без необходимости достоинства, то юнг и малолетних мичманов по традиции пороли исключительно по голым ягодицам, чтобы знали своё место, а в такой ситуации некоторые вещи просмотреть невозможно ...
- Никак нет, сэр, не Бэрли. Дикон Кексби, сэр.
Капитан не знал, негодовать ему или смеяться. «Заговор» объяснялся просто. Дикон Кексби тоже был йоркширец и в прошлом рыбак, правда, не из Уитби, а из соседнего Скарборо.
- Кексби ко мне!!! Живо!!!
Дикон Кексби явно сообразил, что дело неладно, но старался держаться как ни в чём не бывало и отрапортовал о своём прибытии складно и чётко.
- Вы что это, Кексби? Какого дьявола не доложили мне, что на корабле женщина? Заговор? А?
- Не знал, что... не знал, сэр.
- Вы пытаетесь уверять меня, что не заметили, что это не мальчишка, когда наказывали её позавчера ?
- А я не любопытствовал понапрасну, сэр. Службу он... то есть она исполняет справно, а что пришлось поучить разок, так много ли у нас юнг, которым ни разу не попадало? И держалась молодцом, сэр – не пикнула, выдержала, как мужчина. А в остальном, сэр, если позволите, я помню, как в наших краях говорят...
- Hear all, see all, say nowt?
- Так точно, сэр.
Полностью это шутливое йоркширское правило звучит так : «Hear all, see all, say nowt; eat all, sup all, pay nowt; and if tha ever does owt for nowt, do it for thysen” - “всё слушай, всё примечай, ни о чём не болтай; ешь всё, что дадут, и ни за что не плати; а если когда сделаешь что задаром, так только для себя самого».
- Не пришлось бы тебе, Кексби (капитан машинально употребил вместо стандартного «Вам» давно отмершее в литературном английском, но сохранившееся в йоркширском диалекте слово «тебе» - “thee”) плести «кошку» для себя самого, и совершенно задаром.
- Ваша воля, сэр.
- Чёрт с Вами, Кексби, считайте, что Вам крупно повезло, и держите язык за зубами (если и ему достанется кошек, то вся история всплывёт неизбежно. Команде будет сказано, что Бэрли – за воровство. Юнгу - за серьёзное нарушение дисциплины. Хоудена, к сожалению, придётся, видимо, за то же самое. А этого-то – за что? Да и боцмана не оставишь без двух помощников сразу, тем более, что третий болен).
- Есть держать язык за зубами. Разрешите идти, сэр?
- Вы мне ещё понадобитесь, Кексби - вместе с «кошечкой для юнг». На этот раз дело не ограничится полудюжиной, но перед строем, как Вы понимаете, не получится. Придётся прямо здесь, благо пушка есть. Давайте за кошкой и назад.
- Есть, сэр.
- А Хоудена – вниз, на нижнюю палубу, заковать, и пусть плетёт «кошку» вместе с Бэрли. Завтра утром – дюжина за грубое нарушение дисциплины (как ни жаль, а придётся... В конце концов, это не петля – дюжина для такого здоровяка пустяк, меньше взрослому матросу не дают, а простить совсем – пойдут толки... Надо будет и Бэрли простить вторую дюжину, а то совсем глупо получится...).
- Разрешите обратиться, сэр ? ... - Томас Хоуден, видимо, осознал окончательно, что угроза петли миновала, - сэр, я-то выдержу хоть четыре дюжины, но, ради всего святого, помилосердствуйте с Дженни...
- Жива будет твоя милашка, а полторы дюжины ей только пойдут на пользу – чтобы в другой раз не соблазняла мне команду.. К возвращению в Портсмут всё пройдёт, а там не обессудь – выставлю её на берег.
То, что в случаях, подобных происшедшему, в первую и главную очередь виновата женщина – соблазнительница, внучка Евы – было так же очевидно для капитана Ноттингтона и большинства его современников, как для нашего просвещённого века очевидно обратное. Хоуден, видимо, был в этом менее убеждён, но спорить было не только бесполезно, но и опасно - для него и для Дженни.
На выходе Хоуден (которому пришлось согнуться в дверях в три погибели – он и с непокрытой головой был куда выше, чем подталкивавший его в спину конвоир в форменном головном уборе) столкнулся с возвращающимся Кексби. В левой руке у того был парусинный мешок невинного вида, уже знакомый Дженни и никак не улучшивший ей настроения. Капитан не мог перехватить взгляды, которыми обменялись двое его земляков, но прекрасно угадал немую просьбу: ты уж с ней полегче...
Теперь в салоне оставалось трое: капитан, Дикон Кексби и незадачливый юнга.
- Ну что же, юнга Снейпс. До прихода в Портсмут Вы остаётесь юнгой, и я даже заплачу Вам Ваше жалование за это время. О случившемся молчать, и не вертеть хвостом с командой, слышите – в том числе и с женихом. В ваших же интересах.
Другого выхода у капитана не было. Работа военного моряка – работа сторожевого пса, который должен быть поджарым, не голодным, но и не перекормленным, и всегда готовым драться за хозяйское добро. Ожидать от военного моряка, чтобы он исправно нёс службу, зная, что в соседнем гамаке спит молоденькая девушка – это всё равно, что ожидать от сторожевого пса, чтобы он стерёг дом, когда перед его носом непрерывно помахивают аппетитным куском мяса. До возвращения в Портсмут команда не должна знать, что Дженни Снейпс – Дженни, а не Джонни.
- А за нарушение дисциплины – на этот раз хватит с Вас полутора дюжин. Надо бы две, но полдюжины Вам, говорят, уже досталось позавчера. Но только попадитесь мне ещё раз...
Хорошо, что Кексби и так знает. Иначе лишнего человека пришлось бы посвящать в этот секрет. Этот ловелас с HMS Seahorse, с которым я познакомился в средиземноморскую кампанию, пожалуй, способен сам, собственноручно, отстегать женщину, но я-то...
- Приступайте, Кексби. Пушки видите. Выбирайте любую.
Действительно, в бою капитанский салон превращался в кормовую батарею, а в остальное время две девятифунтовых пушки стояли по краям, закрытые парусиной и спелёнатые верёвками, занимая изрядную часть помещения и терпеливо ожидая своего часа. Дикон выбрал левую по ходу – чтобы не мешать замаху правой руки, - быстро развязал верёвки, снял с пушки лист парусины, свернул его и застелил пушку сверху.
Оставалось только сделать в буквальном смысле то, что в смысле переносном до сих пор означает в английском языке «обнародовать неприятный сюрприз» - а именно, let the cat out of the bag, вытащить «кошку» из мешка...
В данном случае, впрочем, речь шла не о настоящей «кошке-девятихвостке», а о «кошке для юнг» которую матросы часто называли любовно «кошечкой» - pussy (нет, современное, непристойное, сленговое значение это слово приобрело куда позже и, насколько я знаю, независимо). От «взрослой» кошки «кошечка» отличалась тем, что, во-первых, четыре из девяти шнуров были обрезаны, оставляя только пять хвостов, а, во-вторых, на этих пяти не было узлов. Видимо, поэтому «кошечка» не вызывала серьёзного кровотечения и, соответственно, была вещью многоразового употребления, в отличие от настоящей «кошки».
Тем не менее, наказание даже такой кошкой считалось достаточно суровым, настолько, что через полвека после описываемых событий, в 1858 году, Адмиралтейство в неизречённой благости своей отменило «кошечку для юнг» и заменило её на розги – тоже не самое щадящее из орудий порки. Розги же (о незыблемость английских традиций!) продержатся в Королевском флоте до 1936 года – то есть ещё много лет после того, как взрослая «кошка» будет сдана в музей истории. После этого юнгам и несовершеннолетним курсантам останется (до 1967 года) довольствоваться тростью, как обычным школьникам – с той разницей, что, в порядке следования традиции, на флоте и тростью (по крайней мере до пятидесятых годов) наказывали очень часто по голому заду, причём – если верить утверждениям современников, опубликованным совсем недавно, весной 2006 года – не только мальчишек, но по крайней мере в некоторых случаях и девочек-курсантов из Women’s Royal Navy Service. Последнее было (если это не вымысел) явно противозаконно, тем более, что пороли почти наверняка офицеры-мужчины, рисковавшие бы в случае огласки большими неприятностями, - но девчонки не жаловались, боясь, что иначе их выживут с флота, и придётся распрощаться с мечтой о море. Да и как докажешь... Не знаю, что сказала бы Дженни Снейпс, если бы узнала, что полтора столетия спустя девушки будут служить в Королевском флоте на законных основаниях и рваться туда добровольно и без всяких причин личного характера, ради одной романтики стойко перенося не только тяготы службы, суровый регламент и часто ревниво-неприязненное отношение начальства и коллег-мужчин, но иногда и до тридцати, если верить свидетельствам, ударов тростью по голой корме за проступки не более серьёзные, чем её собственные рассыпанные картуши... Дженни-то с детства знала, как мало в морском деле романтики и как много тяжёлого, монотонного и опасного труда. Подозреваю, что если бы она, Дженни, имела возможность поговорить с одной из этих своих младших сверстниц двадцатого века, то вынесла бы ей старинный йоркширский приговор:
- Tha’s nowt up top, lass – мозгов у тебя нет, женщина...
Особенно если бы этот разговор произошёл сейчас...
Expat
Ром, мужеложство и порка
«Так Вы говорите мне, адмирал, что мои планы относительно роли флота в войне не соответствуют его славным традициям? Назвать Вам три самых славных традиции Королевского флота? Извольте: ром, мужеложство и порка!»
Приписывается Уинстону Черчиллю.
Я не ручаюсь за детальную точность этой истории. Несколько поколений она передавалась из уст в уста, тайком, благо доходящая до ханжества строгость нравов викторианских и последующих времён не способствовала огласке подобных случаев. Наконец, в середине сороковых годов прошлого (ХХ) века, прямой потомок одного из главных действующих лиц, некто Роберт Эйр (точнее, Эйр-Ноттингтон) - литератор, лингвист, переводчик с нескольких восточных языков и в прошлом капитан зенитной артиллерии, а на тот момент старший cотрудник военной администрации одного из британских владений на Ближнем Востоке – рассказал её по секрету жене – рыжеволосой ирландке из Дублина, начинающей (на тот момент) детской писательнице. Читавшие мою первую повесть –«When Irish eyes are smiling» – где этот «случай из практики предка - капитана флота» мельком упомянут, могут отметить, что, даже в середине двадцатого века, капитан Эйр-Ноттингтон несколько лет набирался храбрости рассказать историю, по понятиям нашего времени вполне невинную. Те же, кто прочтёт продолжение «Ирландских глаз» – «Но Запада нет и Востока нет» – когда получится, надеюсь, его опубликовать – возможно, оценят обстоятельства, при которых Роберт, наконец, поведал этот случай жене летом 1946 года. Упомянутая леди впоследствии записала рассказ мужа, возможно, слегка приукрасив его при этом, но, будучи, повторяю, детской писательницей и к тому же (по причинам, очевидным для читавших «Ирландские глаза») принципиальной противницей телесных наказаний, так и не придумала, как вставить его в свои книги, и в конце концов, уже в шестидесятые годы, показала записанную историю среднему сыну – ныне профессору физической химии Оуэну Эйр-Ноттингтону. Он-то, в свою очередь, и рассказал её мне на банкете удивительно скучной европейской конференции, на которой мы в числе полудюжины делегатов представляли британскую науку. Банкет был в одряхлевшем, но всё ещё шикарном chateau XVII века вблизи Гренобля, на красное вино устроители-французы не поскупились, так что языки были развязаны у всех, а речь естественным образом зашла о истории и наполеоновских войнах. По моему опыту, англичане всегда подкупающе сердечны к человеку, говорящему с русским акцентом и всё же знающему их историю и литературу лучше среднестатистического аборигена (хотя это, к сожалению, совсем не трудно).
Извините великодушно за возможные огрехи по технической части - ни я, ни профессор Эйр-Ноттингтон не специалисты по парусному флоту (хотя он и говорил, что некоторые детали его матушка, по её словам, уточнила у его тёти, а её бывшей школьной подруги, историка по профессии, весьма интересовавшейся одно время этим периодом)...
А теперь, как говорил Достоевский, к делу.
******
******
Капитан Оливер Ноттингтон отставил в сторону блюдо и взялся за рюмку портвейна, заставляя себя не думать раньше времени о предстоящем деле. На душе у него было скверно.
Вверенный ему двадцативосьмипушечный фрегат шестого класса, Корабль Его Величества «Пилчард», пятый месяц болтался – то есть крейсировал - вблизи берегов Нормандии и Бретани, охотясь на корабли неприятеля, которые попытались бы прорваться через береговую блокаду к Бресту. После ещё свежего в памяти Трафальгара, однако, число любителей попытать счастья среди французов заметно поуменьшилось, да и Брест – не Тулон. За всё время удалось изловить двух купцов (третий ушёл, к немалому раздражению капитана), что, в общем-то, и составляло суть береговой блокады, но капитан Ноттингтон мечтал не о том – его амбицией было захватить в честном бою военный корабль, желательно не слабее, а сильнее «Пилчард». Будучи в своё время лейтенантом на «Темерэр», капитан, разумеется, участвовал в таких операциях, но в капитанском качестве не мог пока похвастаться ни одним призом. В ожидании своего шанса капитану Ноттингтону приходилось коротать время за известными назубок обязанностями повседневной службы, включая осточертевшие и ему, и команде ежедневные учения, бесперспективным разглядыванием горизонта в подзорную трубу, и, на досуге, перечитыванием – в четвёртый раз – нескольких захваченных с собой книг и сочинением поэтических опытов, от которых истинный ценитель поэзии, скорее всего, попытался бы спастись вплавь, рискуя жизнью и здоровьем.
Но лучше скука и рифмоплётство, чем такое развлечение, как сегодня, подумал капитан, отставляя недопитую рюмку и делая знак юнге-денщику убрать поднос и убраться самому. Капитан проследил за ним взглядом. Тот-то юнга вроде постарше, если память не изменяет, но всё равно для петли, вроде, молод. Но вот мой лучший канонир... Кто бы мог подумать – здоровенный бородатый мужик, китобой, и вдруг... Кто же мне его заменит... Черти бы взяли и этого Бэрли с его наблюдательностью, и Флеминга с его педантичностью – назначили помощничка за мои грехи... Если я попробую... нет, этот зануда наверняка сообщит в Адмиралтейство... А там до сих пор дрожат, что французская зараза вот-вот прорвётся к нам, и настаивают на строжайшем соблюдении уставов. Хотя при чём тут... А в уставе ясно сказано – смерть через повешение.... Потерять лучшего канонира, да ещё земляка, таким нелепым образом.... Ладно, делать нечего, надо начинать.
- Приступим, мистер Флеминг ?
- Я готов, сэр, - Первый помощник не отказался бы от лишнего глотка вина, но продолжать обед после того, как капитан закончил свой, было невозможно.
- Мистер Редфорд?
- Aye Sir (так точно, сэр).
- В таком случае, документы на стол, часовых – к дверям.
Двое морских пехотинцев с каменными лицами заняли места у дверей капитанского салона, а довольно тощая папка документов – на столе, капитан Ноттингтон и лейтенанты Флеминг и Редфорд (второй помощник) остались сидеть на тех же местах, где обедали, только вот их лица, и без того постные, приняли ещё более серьёзное выражение.
- Приведите арестованных.
Фрегат шестого класса – небольшой корабль, в русском флоте его, видимо, определили бы скорее корветом, так что даже из трюма привести арестованных недолго. Вот и они. Ну да, юнга как юнга, но Хоуден, Томас Хоуден, лучший канонир на корабле... Здоровенный парень, косая сажень в плечах, белобрысый, сероглазый, с короткой и тоже светлой бородкой на обветренной круглой физиономии – настоящий йоркширец, северянин, кровь викингов, ну не похож он, ну совсем не похож на...
- Арестованные, назовите себя. Имя, возраст, откуда родом, должность на корабле.
- Старший канонир Томас Хоуден, сэр. Двадцать пять лет. Из Уитби, Йоркшир. Старший орудийного расчёта.
- Юнга Джон Снейпс, сэр, четырнадцать лет. Из Уитби, Йоркшир. «Пороховая обезьяна» в том же расчёте.
Тоже из Уитби... тоже земляк, значит. Тем хуже. Делать нечего, приступим сразу к существу дела.
- Старший канонир Томас Хоуден и юнга Джон Снейпс. Вы обвиняетесь в том, что вчера, 14 августа сего 181* года, на борту Корабля Его Величества «Пилчард», совершили противоестественный и богопротивный акт мужеложства. Признаёте ли вы себя виновными?
- Никак нет, сэр.
- Никак нет, сэр.
В таком случае... вызвать первого свидетеля.
Свидетель, долговязый парень со шрамом на щеке, отрапортовал о своём прибытии и застыл по стойке смирно у дверей, стараясь не глядеть на арестованных, которые, в свою очередь, отвели глаза, переминаясь с ноги на ногу между конвоирами.
- Свидетель, назовите себя - полностью.
- Старший матрос (able seaman) Джетро Тревельян, сэр. Двадцать пять лет, из Боскастла, Корнуолл. Марсовый.
Тревельян... Ну да, “а Tre-, a Pol-, or a Pen- tell you of a Cornish man” – фамилия на Тре-, Пол- или Пен- выдаёт корнуольца....Поклянитесь на Библии говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды.
- Клянусь, сэр.
- Где Вы были вчера вечером, после четвёртых склянок, старший матрос?
- На средней палубе, сэр, в носовой части.
- Что делали?
- В кости играли, сэр. После четвёртых склянок разрешается, сэр.
- Знаю, что разрешается. С кем играли?
- С шотландцем этим, сэр, с Мюиром. Остальные перепились, сэр, а в этого сколько ни лей... После четвёртых склянок разрешается, сэр, только чтоб к утру, как стёклышко.
- Знаю, что разрешается. Отвечайте на вопросы, а не то... Видели ли Вы, чем занимались обвиняемые?
- Нечётко, сэр. Темно было, это ж средняя палуба и вечерняя вахта. Видел, что они... ну, вроде как обнимались, сэр. Юнга- на карачках, а Хоуден – над ним сверху. Постанывание да кряхтение – слышал.
- Был ли у них ... недостаток в одежде ?
- Извиняюсь, сэр, не понял....
- Были ли у них спущены штаны, чёрт возьми?
- Не поручусь, сэр. Вроде были, сэр, но под присягой утверждать не буду, сэр. Я боком сидел, сэр, и смотрел всё больше на кости, а потом Бэрли как заорёт...
- До Бэрли ещё дойдёт дело. Что было потом?
Потом Хоуден встал, а юнга... вроде как подтягивал штаны, сэр, но ручаться не могу, сэр. Они в самом носу были, по дороге в гальюны, там темно, сэр.
- Что-нибудь ещё можете добавить?
- Никак нет, сэр. Разрешите идти, сэр?
- Идите. Следующий свидетель?
Следующий свидетель оказался полной противоположностью предыдущему – приземистый, зато широкоплечий, с почти треугольной добродушной физиономией. Допрашивать его оказалось сложным делом – то есть ещё удалось разобрать, что матроса зовут Иан Мюир, что он из Глазго, Ланаркшир (матрос, правда, произнёс «Глезга»), и что он клянётся говорить правду (“ou aye, Ah dae sweerrr”), но когда дело дошло до первого же содержательного вопроса (где были вчера в вечернюю вахту), капитан почесал в затылке и беспомощно взглянул на второго помощника. Матрос говорил по-английски или, по крайней мере, на явно англосаксонском диалекте, но... это был не просто диалект и тем более не просто акцент. Вычленить из этого потока совершенно непривычных звуков какой-то смысл попросту не представлялось возможным. :
- Мистер Редфорд, по Вашей части. Вы бывали в их краях...
- Я в Эдинбурге жил, сэр, а этот малый из Глазго. В Эдинбурге говорят, что лучшее, что когда-нибудь вышло из Глазго, это дорога на Эдинбург. И наоборот, насколько я знаю. Это старинное соперничество, почти как ланкастерцы и Ваши земляки, сэр.
- Когда мне понадобится географическая или историческая справка, я о ней попрошу, мистер Редфорд. Что он говорит?
- Я же говорю, я и сам не очень-то разбираю, сэр.
- Может, в письменном виде?
- Не силён он писать, сэр, или говорит, что не силён. Говорит, видел возню, если я правильно понимаю, и видел, как Хоуден поправлял штаны.
- Хоуден? Не юнга?
- Хоуден, сэр.
- Какие звуки Вы слышали? – капитан адресовался на этот раз прямо к матросу, справедливо рассудив, что понимать-то приказы он должен.
- Слышал... пыхтение, сэр, и юнга вроде как стонал, а потом слышал крик Бэрли - не дожидаясь просьбы, растолковал лейтенант Редфорд, хотя капитан на этот раз и сам более или менее понял ответ – или решил, что понял, после того, как ему помогли.
Истощив запас вопросов, капитан отпустил свидетеля ко всеобщему облегчению и, вытерев лицо платком, вызвал следующего:
- Канонир Эндрю Райт, сэр. Двадцать один год, из Кендала, Уэстморленд.
Уэстморленд... тоже северянин... Взяв с матроса обычную клятву, капитан задал стандартный вопрос:
- Где Вы находились вчера вечером, после четвёртых склянок, канонир ?
- Играл в карты в кормовой части средней палубы, сэр.
- В кормовой части?
- Так точно, сэр. Разрешите продолжать, сэр?
- Разрешаю.
- Ну вот, потом понадобилось мне – извиняюсь - в гальюн, сэр, на бак. А там помощник боцмана Бэрли в гамаке спал. Я хотел мимо пройти, но тут корабль качнуло, а я ж недавно завербовался, сэр. Обычно-то я бы устоял, сэр, даже после четвёртых склянок, но вчера ж ром вместо пива выдали... с непривычки-то, сэр. Качнуло меня, ну и повалился я всем телом на Бэрли... и разбудил. Ну, думаю, пропал, верная дюжина катит... А он, гляжу, не на меня смотрит, а поверх моего плеча, а потом как заорёт: вы что же это делаете, а?
- Что видели Вы сами?
- Да немного видел, сэр. Я всё больше за себя волновался. Повернулся, вижу, там Хоуден и юнга этот, Снейпс. Вроде не то боролись в шутку, не то ещё что. А как Бэрли заорал, они быстро друг от дружки в стороны.
- Были ли у них... был ли у них беспорядок в одежде? – вклинился в допрос лейтенант Флеминг.
- Виноват, сэр, не приметил.
- Уфф..., - отпустив свидетеля, капитан почувствовал, что не против сделать маленький перерыв.
Итак, джентльмены, пока что ситуация следующая. Возню, пыхтение и постанывание подтверждают более или менее все трое. Тревельян заметил некоторый... ээ... недостаток в туалете у юнги, но не у Хоудена. Мюир - наоборот. Райт, откровенно говоря, не видел толком ничего. Остаётся последний, самый важный свидетель. Вызываем?
Последний свидетель держался, в отличие от остальных, уверенно, с сознанием собственной важности, а на арестованных взглянул без всякого смущения, а, наоборот, с явным злорадством.
- Помощник боцмана Бенджамин Бэрли, сэр. Двадцать восемь лет, из Челтенгема, Глостершир. Клянусь говорить...
- Где Вы находились вчера вечером после четвёртых склянок, помощник боцмана ?
- Позволил себе отдохнуть в гамаке, сэр, в носовой части средней палубы. После четвёртых-то склянок можно, сэр. Потом какой-то идиот толкнул меня, я проснулся и увидел обвиняемых прямо перед собой.
- Что делали обвиняемые?
- Да трахались они, сэр, извините за прямоту, за бухтами каната. Юнга на карачках, штаны вниз чуть не до колен, а Хоуден над ним сзади трудился, аж пар шёл. Я как заору на них...
- Вы убеждены, что они были... эээ.. соединены? – уточнил лейтенант Флеминг. В языке того времени, и тем более в словаре джентльмена, не было более точного выражения ..
- Убеждён, сэр, так же как в том, что меня зовут...
- Я знаю, как Вас зовут, - капитану всё меньше нравился помощник боцмана, и речь шла явно не просто о всем известной, до сих пор служащей предметом шуток неприязни северянина к южанину (в конце концов, марсовый Тревельян, которого капитан помнил по последним учениям, произвёл на него вполне приятное впечатление, а уж южнее Корнуолла – только мелкие островки), а о чём-то более серьёзном, - И Вы видели всё совершенно ясно?
- Так же ясно, как Вас вижу, сэр.
- Почему остальные не видели, а Вы видели ясно?
Не всякий юрист счёл бы этот вопрос законным, но капитан Ноттингтон не был юристом и тем более не имел опыта в делах такого рода.
- А кто остальные-то, сэр? Если Тревельян с этим джоком, то они дальше cидели, да и мой гамак мог заслонять, а этот растяпа новобранец, который меня толкнул, так испугался, что чуть не обделался, где ему было...
Это был конец. Это было уверенное, подробное утверждение под присягой, причём от человека, наделённого некоторым официальным статусом. Помощник боцмана не был офицером, но не был и рядовым матросом, и его свидетельство имело немалый вес. В сочетании с половинчатыми, но достаточно опасными показаниями остальных свидетелей, слова Бэрли лишали капитана всякой надежды на спасение своего лучшего канонира. Вообще говоря, англосаксонская бюрократия отличается от немецкой и основанной на ней российской тем, что не всегда старается на любой случай придумать инструкцию, за которую представитель исполнительной власти может спрятаться. Наоборот, конкретному чиновнику – а тем более офицеру вооружённых сил – часто даётся вполне официальное право решать вопрос на своё усмотрение и нести за это решение ответственность. Капитан корабля – характернейший пример этого подхода: он царь и Бог, властелин судеб своих подчинённых и очень, очень многое волен решать сам. Но, по злой иронии судьбы, именно в данном случае правила не оставляли капитану Ноттингтону никакой свободы маневра, предусматривая за мужеложство на военном корабле единственное наказание: смерть.
Пытаясь оттянуть время, а также в смутной надежде найти новые обстоятельства, капитан повернулся к первому помощнику:
- Осмотрим место преступления, мистер Флеминг?
- Как Вы рассудите, сэр...
Коротко велев часовым посторожить заключённых, а Бэрли- следовать за ним, капитан устремился из салона, мимо примыкавшей к нему каюты лейтенанта Флеминга и пирамиды с мушкетами в проходе, на верхнюю палубу, мимо нескольких вытянувшихся в струнку матросов, в люк и вниз по крутому трапу. Остальные двое офицеров последовали за ним. Спускаясь по трапу, капитан услышал доносившееся снизу пение – не отличавшееся весёлостью: мало кто из команды знал, в чём именно дело, но слухи о том, что на юте, в капитанском салоне, заседает военный суд и кому-то светит пеньковый галстук, успели распространиться по кораблю. На средней палубе несколько матросов из парусной команды зашивали толстыми иглами порванный парус, помогая себе песней. Вообще-то ритмичные рабочие песни – shanties, – здорово помогавшие морякам торгового флота в тяжёлой работе, были запрещены на флоте военном. Но офицеры небольших кораблей часто смотрели сквозь пальцы, если матросы не слишком громко напевали на работе, тем более, что в данном случае пели они не shanty, а просто старую матросскую песню, вынесенную из недавнего вест-индского похода и, увы, неплохо подходящую к подавленной атмосфере:
Now here comes our bosun, we know him too well,
He comes up on deck and he cuts a great swell;
It's "Up on them yards, boys, and God damn your eyes,
I've a pump handle here for to trim down your size."
Derry down, down, down derry down…
Now your quids of tobacco, I'd have you to mind,
If you spit on the deck, that's your death-warrant signed;
If you spit over bow, or gangway, or stern,
You are sure of three dozen to help you to learn!
Derry down, down, down derry down…
(Вот выходит на палубу боцман, грозный, как шторм. По реям, мол, ребята, и не зевать, так вас растак, а то у меня тут рукоятка от помпы вогнать в вас страх Божий.
И насчёт жевательного табака – смотри, куда сплёвываешь! Плюнешь на палубу – хоть на носу, хоть на корме – тут тебе и смертный приговор: обеспечены тебе три дюжины, чтобы запомнил урок)
Ну, три дюжины за плевок не туда – это матросов не напасёшься... Но одну – как минимум...
Велев оборвавшим песню и вытянувшимся (насколько позволяло крохотное расстояние между палубами) по стойке «смирно» матросам продолжать работу, капитан пригнул голову и двинулся на бак.
- Показывайте, Бэрли.
- Вот тут они были, сэр, а вот тут мой гамак висел.
Тут у капитана Ноттингтона начало появляться некое смутное подозрение. Что ж, если я не могу спасти Хоудена, то, по крайней мере, этому...
- Покажите точно!
Бэрли, еле удержавшись от того, чтобы пожать плечами, раскатал гамак и закрепил его обычным образом.
- Вот так, сэр. И всегда тут висит... А я лежал головой сюда...
Капитан сделал знак лейтенанту Флемингу, который, сообразив, в чём дело, извлёк из кармана деревянную мерную палочку, сделал какое-то измерение и кивнул капитану:
- Четыре дюйма, сэр!
- Воруете, Бэрли!? – голос капитана звучал откровенно злорадно, и лейтенант Редфорд с трудом скрыл удивление. Эта мелочная придирка была совершенно не в духе его командира, но формально капитан был прав: то, в чём он только что уличил Бэрли, действительно приравнивалось к воровству и наказывалось соответственно.
- Никак нет, сэр.. - Бэрли ещё не понял, в чём дело, - Я честный моряк, сэр, никогда и пальцем ни к чему чужому...
- Место! Место у товарищей воруете! Гамак висел на добрых четыре дюйма правее того места, где ему положено. Понятное дело, боцман не станет проверять собственного помощника (мистер Флеминг, сделайте ему выговор). А этого – на нижнюю палубу, в цепи, и пусть плетёт себе «кошку». Завтра утром – две дюжины за воровство.
Бэрли побледнел даже под матросским загаром. Наказание кошками измерялось в дюжинах – от одной до четырёх - но капитан Ноттингтон крайне редко назначал кому-то больше одной дюжины. Это был не только и не столько гуманизм, хотя капитан и слыл на флоте мягкосердечным человеком (говорили, что отчасти поэтому он – заслуженный моряк и сын шестого баронета – и командовал в сорок с лишним лет жалким фрегатом шестого класса). Это была рачительность хозяина - долгая война истощила ресурсы небольшой в общем-то страны, находить новых матросов было всё труднее, а «кошка-девятихвостка» - вещь серьёзная. Если кому-то из читателей покажется, что даже четыре дюжины – не так и много по сравнению с сотнями линьков, принятыми в те же годы в русском флоте, то это, боюсь, ошибка... Кошка делалась, как известно, так: кусок толстого каната, сплетённого из девяти верёвок потоньше (толщиной примерно в четверть дюйма каждая) расплетался, примерно на половину длины, на составные части – вторая половина служила рукояткой. Делал это сам приговорённый в ночь перед наказанием (до сих пор в английском языке бытует выражение «he made a cat for his own back” в значении «сам создал себе неприятности»), но боцман или его помощник внимательно следили за качеством кошки и в особенности за тем, чтобы на всех девяти хвостах было навязано достаточно плотных узелков. Эти-то узелки (некоторые, особо жестокие, капитаны заставляли к тому же вплетать в них проволочные крючки, но наш герой к их числу, разумеется, не принадлежал) и создавали, как говорят, основной эффект. Даже после одной дюжины ударов на спине наказанного не оставалось неповреждённой кожи, а сама кошка так пропитывалась кровью, что становилась непригодна для нового наказания, её торжественно выбрасывали за борт по окончании порки, и в следующий раз новый приговорённый плёл для собственной спины новую кошку. Но после одной дюжины матрос ещё мог с некоторым трудом исполнять свои обычные обязанности сразу. Две или тем более три дюжины были эквивалентны по своим последствиям тяжёлому ранению (Бэрли явно крупно не повезло), четыре – представляли более чем реальную угрозу для жизни даже очень сильного человека.
Проследив взглядом за тем, как несчастного помощника боцмана увели на нижнюю палубу под взглядами матросов из парусной команды (отчасти сочувствующими, отчасти злорадными - будучи помощником боцмана, Бэрли успел и сам кое - кому ободрать спину, да и особой справедливостью среди матросов не славился), капитан направился обратно на ют. К сожалению, объявить показания Бэрли недействительными он не мог, так что неприятная обязанность маячила впереди с прежней неотвратимостью... Поднимаясь по трапу, капитан скорее угадал, как услышал, как за его спиной парусных дел мастера вполголоса снова затянули свою песню, как нельзя лучше подходящую к ситуации:
So now, brother sailors, where'er you may be,
From them West India frigates I'll have you keep free,
For you’ll work and you’ll sweat till you ain't worth a damn
And get sent half-dead back to Merry England.
Derry down, down, down derry down.…
(Так что, братцы матросы, где бы вы ни были, держитесь-ка подальше от Вест-Индских фрегатов, а то заморят вас там работой да отправят назад в весёлую Англию полумёртвыми)
Если бы только полумёртвыми...
****
- Плохо ваше дело... Капитан посмотрел на обвиняемых, разрываясь между презрением к людям, уличённым в столь позорном преступлении, жалостью к землякам и упорно не желающим сдаваться перед лицом, казалось бы, неопровержимых улик недоверием. Тем более, что...
- Показания свидетелей сходятся – преступная связь имела место...Будете запираться дальше?
- Признаёмся, Том? – юнга как-то странно посмотрел на канонира.
- А что делать-то, если дело до пенькового галстука доходит...
Юнга поднял глаза на офицеров и, к удивлению лейтенанта Флеминга, вымучил из себя довольно бледную улыбку:
- Так точно, сэр, связь была. Но мужеложства – не было! Не было, сэр.
- Не понимаю? Что это значит: связь была, а мужеложства не было? – лейтенант Флеминг до сих пор не сообразил того, в чём капитан Ноттингтон (который последнее время смотрел всё меньше на своего лучшего канонира и всё больше на юнгу) был практически уверен последние пару минут, а читатель, надо полагать, понял и того раньше.
- Тебя... как зовут-то... по-настоящему? – в голосе капитана появились неожиданно неофициальные нотки.
- «Дженнифер, сэр. Дженнифер Снейпс. Дженни», - в голосе «юнги» слышалось странное сочетание страха и облегчения от того, что главное признание сделано.
- Сколько лет?
- Восемнадцать через месяц, сэр.
«Поздравляю вас, джентльмены, дело закрыто за отсутствием состава преступления,» - капитан Ноттингтон не мог сдержать вздоха облегчения, - «С этого момента мы имеем дело не с преступлением, потенциально караемым смертью и подлежащим рассмотрению военного суда, а с дисциплинарным проступком, с которым вполне могу вполне разобраться и я один. Мистер Флеминг, благодарю Вас за помощь, Вы можете быть свободны. Мистер Редфорд, Ваша вахта – прошу Вас занять место на шканцах»
- «Простите, сэр... не следует ли убедиться сначала, что юнга Снейпс – действительно женщина?», - лейтенант Флеминг был, как всегда, педантичен.
- Убедимся в свой черёд, мистер Флеминг. В процессе дисциплинарного взыскания... (эта пигалица чуть не подвела под петлю моего лучшего канонира... что ж, назвалась юнгой, пусть теперь и получает, как юнга... Вот только кто будет...).
Сначала, впрочем, предстояло выяснить кое-какие детали.
- Объясни, как оказалась на корабле.
- Дозвольте мне объяснить, сэр?
- Объясните, Хоуден.
- Вы не думайте,сэр, Дженни не гулящая какая. Она ж ко мне, ко мне пробралась на корабль, сэр. Она меня год ждала из плавания, а я как с китобоя, так прямо сюда.
- Почему не женаты?
- Да я ж китобой, сэр, из Уитби (этот живописный и очень небольшой городок действительно был тогда столицей британского китобойного промысла и до сих пор щеголяет аркой из рёбер кита на набережной). Вы ж знаете, сэр, какие порядки на китобоях. Вместо жалованья – долю платят, хорош улов – кум королю, плох – соси лапу. В прошлом плавании повезло нам, грех жаловаться, я и думал: ну вот, скопил на свадьбу. А вот про вербовщиков и забыл, сэр. На подходе к Уитби взяли они нас, сэр, на форменный абордаж, не хуже французского приватира... Ну, шкипер-то наш тоже не лыком шит: мы, говорит, китобои, нас, говорит, нельзя, я, говорит, до Адмиралтейства дойду. Так они и ушли ни ни с чем. Я уж думал: пронесло, но кто ж знал, что таможенник с ними в заговоре. Он им, как отшвартовались, списки, списки команды передал, сэр...
Хоудена явно прорвало, он говорил быстро и сбивчиво, не очень заботясь о субординации - да и понятно, раз у него только что, можно сказать, сняли петлю с шеи и дали впервые за долгое время возможность выговориться...
- В порту-то, сэр, они связываться не стали, испугались видно, что со всех китобоев народ набежит, и пойдёт... Но видно следили или что. А вечером потащила меня Дженни в театр под открытым небом... дурёха, прости Господи, надо ей было леди из себя строить, я говорю, что нам там делать, а она: последнее представление, ты ж там одичал среди белых медведей...
- Что хоть смотрели-то? – формально, это было не проявление праздного любопытства, а проверка правдоподобности рассказа.
- «Тайный брак» мистера Шеридана, сэр, только я, сэр, всё больше не на сцену смотрел, а на Дженни. Мне б только до дому с ней добраться и до койки. Добрался, как же.... По дороге из театра этого они меня и взяли в переулке, а ребят-то со мной не было, сэр, они-то не идиоты по театрам ходить, они сразу в кабак да к девочкам, как честные моряки. Двух-то я бы раскидал, сэр, и трёх тоже, но их ведь пятеро было, сэр... Скрутили они мне руки, всунули чуть не в зубы королевский шиллинг, - и вперёд, за короля и страну...
Капитан нахмурился. Теоретически, англичане «никогда не были рабами», и позорная практика насильственной вербовки не была разрешена парламентским актом. Но не была она и запрещена, и увы, без неё мало какой корабль Королевского флота имел бы полный комплект команды... Хоуден истолковал неодобрительное выражение его лица на свой лад:
- Да Вы, сэр, не сомневайтесь, я ж не против послужить королю Георгу, но хоть бы ночь, ночь одну дали нам с Дженни провести вместе... Ведь год ждали... Вот она, сэр, и придумала эту затею, я и не знал ничего... Я как увидел этого юнгу липового, так чуть за борт не свалился, но что делать-то было, когда её уже записали и задаток выдали... Взял я её к себе в расчёт от греха подальше, «пороховой обезьяной». Ребята, по-моему, догадывались, сэр, но молчали. И мы себя блюли до вчерашнего дня, сэр, но ром этот в голову ударил – по-моему, там на камбузе перепутали, сэр, и развели куда как крепче, чем надо. Это ж пойди выдержи, сэр: рядом, в соседних гамаках, и пальцем не тронь...
Действительно, вчера боцман доложил капитану Ноттингтону, что остаток судовых запасов эля прокис окончательно, настолько, что кое-кто из команды попал в лазарет, и пришлось вместо того распечатать бочонки с ромом, оставшимся от вест-индского плавания. Правила предписывали замену из расчёта «полторы пинты рома за галлон эля» с соответствующей разбавкой, но, кто знает, может быть, жулики из поварской команды и впрямь раз в жизни ошиблись по-настоящему и и развели грог не слабее, а крепче, чем надо....
- Как же ты вербовщиков-то обманула, а?
- Да они и не смотрели ничего, сэр, они рады-радёшеньки, когда кто по своей воле записывается. А уж как я сказала, что в море была...
- А ты что, в море ходила?
- А как же, сэр, с отцом – когда один из братьев болен был, а второй руку сломал. Оно конечно, йоркширский «коббл»- рыбачий бот –это тебе не фрегат, но море, сэр, – оно и есть море.
Оставалось выяснить последнюю деталь, строго говоря, находившуюся за пределами компетенции капитана как командира и военного моряка, но в какие дебри не приходится лезть по делам службы...
- Но... почему сзади, как собаки и язычники? Почему не лицом к лицу, как положено христианам?
- Что как язычники это точно, сэр, я у канаков подсмотрел, на Сандвичевых (тут Дженни навострила уши, ей явно было небезразлично, только ли подсмотрел или ещё и попробовал. Недаром в старой песне китобоев поётся, как они «просыпаются с трещащей головой в объятиях туземки - awaking in the arms of an island maid with a big fat aching head»).
- А что делать, сэр, объяснял Том, больно ей на спину-то ложиться, а тем более... Задница-то, извините, вся исполосована. Позавчера на учениях, сэр, картуши вниз по трапу уронила, а мистер Флеминг заметил, да и назначил ей на первый раз полдюжины «кошечек для юнг». Хорошо хоть, на первый раз не перед строем.
- Кто всыпал ?!!!!
- Помощник боцмана, сэр, как положено.
- Который?!!!! Не Бэрли? – капитан постепенно закипал. Да что это, заговор? Ну хорошо, глядя в полутьме среднего дека на сцепленные тела, можно не заметить. Но если взрослых матросов всегда наказывали только по спине и плечам, не унижая без необходимости достоинства, то юнг и малолетних мичманов по традиции пороли исключительно по голым ягодицам, чтобы знали своё место, а в такой ситуации некоторые вещи просмотреть невозможно ...
- Никак нет, сэр, не Бэрли. Дикон Кексби, сэр.
Капитан не знал, негодовать ему или смеяться. «Заговор» объяснялся просто. Дикон Кексби тоже был йоркширец и в прошлом рыбак, правда, не из Уитби, а из соседнего Скарборо.
- Кексби ко мне!!! Живо!!!
Дикон Кексби явно сообразил, что дело неладно, но старался держаться как ни в чём не бывало и отрапортовал о своём прибытии складно и чётко.
- Вы что это, Кексби? Какого дьявола не доложили мне, что на корабле женщина? Заговор? А?
- Не знал, что... не знал, сэр.
- Вы пытаетесь уверять меня, что не заметили, что это не мальчишка, когда наказывали её позавчера ?
- А я не любопытствовал понапрасну, сэр. Службу он... то есть она исполняет справно, а что пришлось поучить разок, так много ли у нас юнг, которым ни разу не попадало? И держалась молодцом, сэр – не пикнула, выдержала, как мужчина. А в остальном, сэр, если позволите, я помню, как в наших краях говорят...
- Hear all, see all, say nowt?
- Так точно, сэр.
Полностью это шутливое йоркширское правило звучит так : «Hear all, see all, say nowt; eat all, sup all, pay nowt; and if tha ever does owt for nowt, do it for thysen” - “всё слушай, всё примечай, ни о чём не болтай; ешь всё, что дадут, и ни за что не плати; а если когда сделаешь что задаром, так только для себя самого».
- Не пришлось бы тебе, Кексби (капитан машинально употребил вместо стандартного «Вам» давно отмершее в литературном английском, но сохранившееся в йоркширском диалекте слово «тебе» - “thee”) плести «кошку» для себя самого, и совершенно задаром.
- Ваша воля, сэр.
- Чёрт с Вами, Кексби, считайте, что Вам крупно повезло, и держите язык за зубами (если и ему достанется кошек, то вся история всплывёт неизбежно. Команде будет сказано, что Бэрли – за воровство. Юнгу - за серьёзное нарушение дисциплины. Хоудена, к сожалению, придётся, видимо, за то же самое. А этого-то – за что? Да и боцмана не оставишь без двух помощников сразу, тем более, что третий болен).
- Есть держать язык за зубами. Разрешите идти, сэр?
- Вы мне ещё понадобитесь, Кексби - вместе с «кошечкой для юнг». На этот раз дело не ограничится полудюжиной, но перед строем, как Вы понимаете, не получится. Придётся прямо здесь, благо пушка есть. Давайте за кошкой и назад.
- Есть, сэр.
- А Хоудена – вниз, на нижнюю палубу, заковать, и пусть плетёт «кошку» вместе с Бэрли. Завтра утром – дюжина за грубое нарушение дисциплины (как ни жаль, а придётся... В конце концов, это не петля – дюжина для такого здоровяка пустяк, меньше взрослому матросу не дают, а простить совсем – пойдут толки... Надо будет и Бэрли простить вторую дюжину, а то совсем глупо получится...).
- Разрешите обратиться, сэр ? ... - Томас Хоуден, видимо, осознал окончательно, что угроза петли миновала, - сэр, я-то выдержу хоть четыре дюжины, но, ради всего святого, помилосердствуйте с Дженни...
- Жива будет твоя милашка, а полторы дюжины ей только пойдут на пользу – чтобы в другой раз не соблазняла мне команду.. К возвращению в Портсмут всё пройдёт, а там не обессудь – выставлю её на берег.
То, что в случаях, подобных происшедшему, в первую и главную очередь виновата женщина – соблазнительница, внучка Евы – было так же очевидно для капитана Ноттингтона и большинства его современников, как для нашего просвещённого века очевидно обратное. Хоуден, видимо, был в этом менее убеждён, но спорить было не только бесполезно, но и опасно - для него и для Дженни.
На выходе Хоуден (которому пришлось согнуться в дверях в три погибели – он и с непокрытой головой был куда выше, чем подталкивавший его в спину конвоир в форменном головном уборе) столкнулся с возвращающимся Кексби. В левой руке у того был парусинный мешок невинного вида, уже знакомый Дженни и никак не улучшивший ей настроения. Капитан не мог перехватить взгляды, которыми обменялись двое его земляков, но прекрасно угадал немую просьбу: ты уж с ней полегче...
Теперь в салоне оставалось трое: капитан, Дикон Кексби и незадачливый юнга.
- Ну что же, юнга Снейпс. До прихода в Портсмут Вы остаётесь юнгой, и я даже заплачу Вам Ваше жалование за это время. О случившемся молчать, и не вертеть хвостом с командой, слышите – в том числе и с женихом. В ваших же интересах.
Другого выхода у капитана не было. Работа военного моряка – работа сторожевого пса, который должен быть поджарым, не голодным, но и не перекормленным, и всегда готовым драться за хозяйское добро. Ожидать от военного моряка, чтобы он исправно нёс службу, зная, что в соседнем гамаке спит молоденькая девушка – это всё равно, что ожидать от сторожевого пса, чтобы он стерёг дом, когда перед его носом непрерывно помахивают аппетитным куском мяса. До возвращения в Портсмут команда не должна знать, что Дженни Снейпс – Дженни, а не Джонни.
- А за нарушение дисциплины – на этот раз хватит с Вас полутора дюжин. Надо бы две, но полдюжины Вам, говорят, уже досталось позавчера. Но только попадитесь мне ещё раз...
Хорошо, что Кексби и так знает. Иначе лишнего человека пришлось бы посвящать в этот секрет. Этот ловелас с HMS Seahorse, с которым я познакомился в средиземноморскую кампанию, пожалуй, способен сам, собственноручно, отстегать женщину, но я-то...
- Приступайте, Кексби. Пушки видите. Выбирайте любую.
Действительно, в бою капитанский салон превращался в кормовую батарею, а в остальное время две девятифунтовых пушки стояли по краям, закрытые парусиной и спелёнатые верёвками, занимая изрядную часть помещения и терпеливо ожидая своего часа. Дикон выбрал левую по ходу – чтобы не мешать замаху правой руки, - быстро развязал верёвки, снял с пушки лист парусины, свернул его и застелил пушку сверху.
Оставалось только сделать в буквальном смысле то, что в смысле переносном до сих пор означает в английском языке «обнародовать неприятный сюрприз» - а именно, let the cat out of the bag, вытащить «кошку» из мешка...
В данном случае, впрочем, речь шла не о настоящей «кошке-девятихвостке», а о «кошке для юнг» которую матросы часто называли любовно «кошечкой» - pussy (нет, современное, непристойное, сленговое значение это слово приобрело куда позже и, насколько я знаю, независимо). От «взрослой» кошки «кошечка» отличалась тем, что, во-первых, четыре из девяти шнуров были обрезаны, оставляя только пять хвостов, а, во-вторых, на этих пяти не было узлов. Видимо, поэтому «кошечка» не вызывала серьёзного кровотечения и, соответственно, была вещью многоразового употребления, в отличие от настоящей «кошки».
Тем не менее, наказание даже такой кошкой считалось достаточно суровым, настолько, что через полвека после описываемых событий, в 1858 году, Адмиралтейство в неизречённой благости своей отменило «кошечку для юнг» и заменило её на розги – тоже не самое щадящее из орудий порки. Розги же (о незыблемость английских традиций!) продержатся в Королевском флоте до 1936 года – то есть ещё много лет после того, как взрослая «кошка» будет сдана в музей истории. После этого юнгам и несовершеннолетним курсантам останется (до 1967 года) довольствоваться тростью, как обычным школьникам – с той разницей, что, в порядке следования традиции, на флоте и тростью (по крайней мере до пятидесятых годов) наказывали очень часто по голому заду, причём – если верить утверждениям современников, опубликованным совсем недавно, весной 2006 года – не только мальчишек, но по крайней мере в некоторых случаях и девочек-курсантов из Women’s Royal Navy Service. Последнее было (если это не вымысел) явно противозаконно, тем более, что пороли почти наверняка офицеры-мужчины, рисковавшие бы в случае огласки большими неприятностями, - но девчонки не жаловались, боясь, что иначе их выживут с флота, и придётся распрощаться с мечтой о море. Да и как докажешь... Не знаю, что сказала бы Дженни Снейпс, если бы узнала, что полтора столетия спустя девушки будут служить в Королевском флоте на законных основаниях и рваться туда добровольно и без всяких причин личного характера, ради одной романтики стойко перенося не только тяготы службы, суровый регламент и часто ревниво-неприязненное отношение начальства и коллег-мужчин, но иногда и до тридцати, если верить свидетельствам, ударов тростью по голой корме за проступки не более серьёзные, чем её собственные рассыпанные картуши... Дженни-то с детства знала, как мало в морском деле романтики и как много тяжёлого, монотонного и опасного труда. Подозреваю, что если бы она, Дженни, имела возможность поговорить с одной из этих своих младших сверстниц двадцатого века, то вынесла бы ей старинный йоркширский приговор:
- Tha’s nowt up top, lass – мозгов у тебя нет, женщина...
Особенно если бы этот разговор произошёл сейчас...