Пчела. Без названия
Добавлено: Пт мар 10, 2023 10:31 am
Пчела
Без названия
Посвящается, естественно, Слаю
*****
Я услышал, как в замке щелкнул ключ, и потер запястья, с которых только что сняли наручники. Настоящие полицейские наручники - в другой момент это заинтересовало бы меня или хоть какую-то эмоцию вызвало бы, но не сейчас. Левый глаз постепенно заплывал, саднило костяшки пальцев, болела голень, моя кожа была липкой и плохо пахла. Точнее, я вонял потом, как пролетарский подросток после футбольного матча. Нехорошо мне было… и потом лучше не стало. У меня отобрали все, что я уже привык считать своим – кошелек, ключ, мобильник. Я не понимал их языка, я не понимал их логики, мне было холодно – я все еще не акклиматизировался в Израиле.
Я тут всего четыре месяца – четыре без нескольких дней. Разумеется, я учусь в ульпане. Разумеется, я мою автобусы по ночам. Разумеется, разумеется, разумеется… меня не покидало ощущение странной свободы – свободы от себя, какое всегда охватывало меня в незнакомом городе. Я знаю, это не свобода, это невостребованность – то, что заставило меня ввязаться в драку, подарив мне на мгновение иллюзию общности с миром.
…Я методично обходил клуб, время от времени удостоверяясь в своем бодрствовании. Я улыбался и уступал дорогу, я не был пьян, но сознавал, что выгляжу пьяным. Я хорошо понимал, насколько я не похож на местных мужчин, и так же хорошо я понимал, насколько лакомой добычей являюсь для местных женщин – похотливых кобылиц, пахнущих неожиданно свежо и пряно. Тем более этих женщин – в коже и латексе, на каблуках, способных сокрушить мои ребра и одним ударом ноги изъять меня из мироздания. Мне предлагали боль, выпить, тело, деньги и гостеприимство. Я улыбался. Я говорил по-английски! Я никого не искал и ни в ком не нуждался, я был одинок, но не сознавал этого, я как будто спал и начал просыпаться, только когда увидел ее – она сидела, забравшись с ногами на диван, и смеялась так, как будто ей действительно было смешно, и это казалось нелепым – здесь, среди камня и цепей, музыки и боли увидеть смеющуюся женщину в белом платье. Отсмеявшись, она протянула руку, и мужчина вложил в ее раскрытую ладонь высокий стакан с прозрачными пузырьками. Мужчина стоял на коленях. Я тоже стал на колени, она улыбнулась мне – сразу, как будто ждала именно меня – и сказала по-русски:
- Удобно?
- Очень.
- Я тебя раньше не видела здесь.
- Меня здесь раньше и не было… Госпожа, - добавил я, проверяя свое везение. Мне везло как обычно и даже сильнее, потому что она сморщилась и переспросила:
- Кто?
Вот на это «Кто?» я и попался.
Я тяжело уезжал. За полгода до репатриации я проводил Надежду в Германию. Мы ехали в Борисполь в огромном автобусе какой-то благотворительной организации, Надин сын стучал по зубам нестираемым чупа-чупсом, ее мать мучилась тошнотой, глядя прямо перед собой, и я все носил ей ледяную воду из маленького автобусного холодильника. Надежда в сотый раз повторяла, что я должен учиться, не курить, заниматься английским, забыть ее, не сметь тосковать, прекратить тосковать, да перестань же, глупый! Я смотрел на нее, но все было так просто, как будто мы не расставались навсегда, как будто это не та женщина, чьи руки горячи и безжалостны, как будто не ее шрамы я ношу на себе и не ее дыхание четыре года задавало ритм моему сердцу. И только в Борисполе, когда мы остались одни возле автобуса и я наклонился попрощаться, когда она силой подняла меня и сказала:
- Все, понимаешь, все, ты свободен, меня уже нет, - и мочила слезами мою шею, я не узнавал ее голос и слова. - Малыш мой, мальчик ласковый, прости меня, тебе там не место, маленький, прости меня, зачем я все это делаю, Господи… - только тогда я внезапно понял, что это женщина, просто женщина. Так куда же я дел четыре года, что я делал рядом с женщиной, которая не внесла меня в длинные списки того, что нужно ей в Германии, которая оставляет меня здесь и плачет при этом… своих не бросают – это я точно знал. И все, я прошел консульскую проверку, записался в ульпан, успел даже перепихнуться с преподавательницей иврита, и все это время я не жил, не жил, не жил… Я просыпался утром и выдумывал цель – выучить десяток новых слов, зайти за документами в ОВИР, повидаться с очередным покупателем родительской квартиры. Мыслей не было, я копил впечатления в предчувствии неизбежной ностальгии, запоминая форму кленовых листьев и вкус творога у приветливых рыночных бабушек, и все это время я никому, ну совершенно никому не был нужен целиком.
*****
Сегодня я закрыла последние пять тысяч – все, теперь мой сын сможет получить нормальное образование и не вламывать всю жизнь, как я. Собственно, вся жизнь – это 35 лет, и для сына еще отца искать надо, но за этим дело не станет, жеребцов здесь хватает – мускулистых доноров спермы с отменным здоровьем и полным отсутствием признаков умственной деятельности. Генофонд, мать его, а на что еще они годятся? «Сама знаешь, на что», - сказала я себе, глядя в зеркало. Зеркало покраснело, я разделась и внимательно рассмотрела отражение. Борчиха-пловчиха-Салтычиха. Нет, та вроде по девочкам специализировалась, а я... а я по строительным работам. Не-е-ет, все, с бизнесом на сегодня покончено, на сегодня у меня другие планы, декольте и каблуки, тяжелые малахитовые серьги, а вот колец-перстней не надо, сниму – потеряю, а сниму я их точно...
В клубе был новый интерьер, впрочем, он у них всегда новый, Орна свое дело знает. Что ж мне тоскливо-то так, а, что ж меня тошнит от черной кожи и заклепок, все ведь хорошо? Все хорошо, все хорошо, я возьму вон того красавчика и утолю первый голод, благо красавчик не станет настаивать на продолжении банкета, это одноразовый красавчик, да и кто меня выдержит больше одного раза... меня надо сильно любить, чтоб выдержать. Меня вообще надо любить, если кто еще не понял, если кто думает, что сможет обойтись разменной монетой боли или послушания, подсунуть мне морковку вместо мяса, уговорить писать на простой ввиду отсутствия гербовой... А вот тут я соврала, это и есть как раз то, чем я сейчас занимаюсь – пишу на простой, довольствуюсь суррогатом, мастурбирую, по сути дела, потому что что да – больно, но прекратится это, как только будет угодно красавчику, а не мне. А мне надо, чтобы мне.
Полугодовой перерыв отзывался на моих партнерах, а я начала чувствовать правую руку – еще не боль, но уже осознание наличия мышцы по имени «бицепс». Больно будет завтра, а сейчас – сейчас мне было весело и свободно, я азартно меняла девайсы, устороила марафон, разулась и кидала туфли «собачкам», скользила босая по чьим-то потным спинам, то и дело просила воды, пила, снова порола и сравнивала узоры на ягодицах... вокруг собралась небольшая толпа, диджей наконец-то сориентировался и дал мне яркий свет, в котором почему-то исчезло мое белое платье. Подошел смешной, похожий на хорька мальчик и протянул мне скальпель, чтоб я расписалась у него на спине. Я расписалась, страстно желая, чтоб кровь брызнула мне на платье или даже залила его, но крови не было вовсе, как жаль, что я так благоразумна, как жаль... Одну за другой я погасила несколько свечей и присела отдохнуть – сессию уже не прекратить, мое наличие или отсутствие ничего не изменит, можно было остановиться, прислушаться к себе, начерно просмаковать впечатления... но двое толстяков, не участвовавших во всеобщем веселье, подсели ко мне и завели какой-то странный разговор – не платная ли я госпожа? Нет, точно нет? А то ведь так много русских, которые... конечно, в этом нет ничего недостойного, напротив, такой талант надо развивать, и неплохие деньги... они могут помочь, если я решусь... есть ли у меня работа? Они говорили на том элементарном иврите, на каком говорят с детьми, идиотами и новыми репатриантами, и я внезапно вспомнила первые годы в стране, дешевого парикмахера, деньги вместо отпуска, откровенное хамство государственных служащих, заявляющих, что они не понимают мои тщательно зазубренные перед выходом из дому фразы, соседку, позвонившую в дверь моей первой квартиры в хорошем районе и в ответ на мою широкую улыбку предложившую убирать у нее в доме по пятницам... Очередь в больничную кассу, трехмесячное ожидание химиотерапии и смерть матери, камень, брошенный религиозной сукой и рассекший мне кожу на ключице, бесплатного адвоката от благотворительной организации, укоризненно покачивающего головой: «Скромнее надо одеваться, девушка» и отказывающегося заводить дело... Таксистов со стандартным наборов вопросов – типа, а почему такая красивая девушка одна? А почему незамужем? А что я делаю в свободное время и не хочу ли я отдохнуть с его другом, очень уважаемым господином, заодно и денег подзаработать? Я вспомнила первые две квартиры, за которые ушлый маклер попытался не заплатить мне – дескать, краска не та и жалюзи не той фирмы, и вообще – понаехали тут, первый годовой абонемент в спортзал, первый мотоцикл, угнанный со стоянки перед страховым агентством – какое счастье, что я пошла-таки к адвокату и тот объяснил мне, что вот как раз моя страховка и покрывает угон, первая сделка, от которой я отказалась, сказав невозможные ранее слова: «Спасибо, мне это не выгодно»...
Я любезно ответила на все вопросы толстяков, выслушала их предложение поработать у них, попросила подождать меня минуточку и направилась к охране, которой и пожаловалась на сутенеров. Толстяков очень тихо вывели, из чего я заключила, что владельцы клуба не в доле. А что, я бы не удивилась. Меня позабавили злобные взгляды выводимых сутенеров и их попытки что-то протелеграфировать руками клубным королевкам – позвоню, мол, извини пока что, жди... Но, в общем, прежняя скука и неудовлетворенность опять занимали свое незаконное место в моей душе, и я стала потихоньку собираться: отправила в гардероб за шалью и сумкой какую-то малышку, сама умылась в холодной уборной, отказавшись от услуг туалетных мальчиков, и побрела к выходу, брезгливо поглядывая на оргию, в которую мало-помалу съехала начатая мной сессия. Я «сбила охотку», как говаривала покойная мать, не более того; здесь не было и быть не могло ничего похожего на то, что мне нужно – тишина, дом, горячие мужские руки, открытое тело и открытая душа, дрожащий голос, слезы и «прости меня, я больше не буду». Еще шаг, еще, еще, улица, свежий воздух, дыши-дыши, ступеньки... Мне было противно, я вспомнила себя два часа назад, и меня скрутил такой мучительный приступ отвращения к себе и стыда, что я присела на корточки, ожидая, что меня здесь же немедленно вырвет, но нет, обошлось, я только руки испачкала пылью... Когда я медленно, опираясь о стену, выпрямилась, то увидела давешних толстяков. На фоне рассвета они выглядели особенно монструозно – складчатые туши с запахом активной плоти и парфюма. Они смотрели на меня сверху, с лестницы, и неожиданный ракурс вчуже заинтересовал меня, и когда один из них протянул руку, чтоб то ли ударить, то ли потрогать меня – я вяло отпрянула в сторону, вместо того чтобы перехватить инициативу, тем более что второй, не такой уж, как я только сейчас разглядела, толстый, явно не собирался вмешиваться в инцидент. Я оглянулась – было пустынно и так тихо, что громкий звук показался бы не то что неприличным, а просто нереальным, из серии «...потому что этого не может быть никогда». Клуб находился в пятидесяти метрах вверх, сюда же вообще никто никогда не спускался, кроме парочек, желающих потрахаться в буколической обстановке. Похоже, именно этим я сейчас и займусь... точнее, меня займут. О моем досуге позаботятся, ну-ну, ты ж хотела ребенка, чем не подходящий случай, ага... я пятилась, пока не уперлась спиной в каменную стенку, и шарила рукой, пытаясь отыскать что-то, чем можно если не ударить, то хоть замахнуться и напугать. А может, я зря паникую?.. Додумать до конца эту миролюбивую мысль я не успела, потому что ситуация резко изменилась – раздался отборный русский мат, ложный толстяк визгливо заорал что-то про полицию, а второй шмякнулся о стену рядом со мной. Мельком виденный мною в клубе русский рыжик потирал ушибленную кисть, спускаясь ко мне по лестнице, и улыбался так, как будто сдал экзамен. Мы успели подняться наверх и перекинуться парой слов до того, как вызванная ложным толстяком охрана заперла рыжика в каких-то клубных недрах. Потом приехала полиция, на рыжика одели наручники и увезли, причем оказалось, что его иврит еще хуже его английского, и никто не стал слушать его объяснений, а толстяки даже не упомянули причину, по которой они привлекли внимание этого «русского хулигана». Разумеется, сутенеры поехали тоже, но без наручников, и в отношении полицейских к ним проскальзывала сочувственная нотка – мол, опять эти русские мешают жить мирным гражданам Израиля. И через несколько минут тишина вернулась на площадку перед клубом, как будто ничего не произошло, только небо стало заметно светлее. У нас вообще быстро светает.
*****
Я люблю угадывать, куда направляются пассажиры, и редко ошибаюсь, все-таки тридцать лет за рулем. Куда может ехать женщина средних лет на рассвете? Русская в белом платье, шали и на высоченных каблуках? Я тоже подумал, что от любовника, и рассчитывал на тишину и щедрые чаевые, но женщина назвала адрес полицейского управления Тель-Авива. Именно адрес – улицу и номер дома. Уважаю. Она сидела сзади и тихо разговаривала по-русски – один звонок, другой... потом заговорила на иврите, видимо с адвокатом, о процедуре внесения залога, потом звонила в полицию, потом зеленщику – чтоб принес овощей-фруктов и поставил под дверью, потом уборщице – чтоб приготовила гостевую спальню, потом опять адвокату по имени Далия Розен, потом какому-то Ави – чтоб начинали без нее, потому что она занята... и все это время с ее лица не сходила странная улыбка. Она не торговалась, когда я назвал ей цену за простой, и записала мой номер телефона, но он не понадобился. Она вышла из обшарпанного здания управления часа через два, я посигналил ей из тени, куда спрятался от августовского злого солнца, и она быстро подошла к машине – так быстро, что молодой рыжий парнишка, шедший за ней, едва успел обогнать ее и открыть перед ней дверь.
Без названия
Посвящается, естественно, Слаю
*****
Я услышал, как в замке щелкнул ключ, и потер запястья, с которых только что сняли наручники. Настоящие полицейские наручники - в другой момент это заинтересовало бы меня или хоть какую-то эмоцию вызвало бы, но не сейчас. Левый глаз постепенно заплывал, саднило костяшки пальцев, болела голень, моя кожа была липкой и плохо пахла. Точнее, я вонял потом, как пролетарский подросток после футбольного матча. Нехорошо мне было… и потом лучше не стало. У меня отобрали все, что я уже привык считать своим – кошелек, ключ, мобильник. Я не понимал их языка, я не понимал их логики, мне было холодно – я все еще не акклиматизировался в Израиле.
Я тут всего четыре месяца – четыре без нескольких дней. Разумеется, я учусь в ульпане. Разумеется, я мою автобусы по ночам. Разумеется, разумеется, разумеется… меня не покидало ощущение странной свободы – свободы от себя, какое всегда охватывало меня в незнакомом городе. Я знаю, это не свобода, это невостребованность – то, что заставило меня ввязаться в драку, подарив мне на мгновение иллюзию общности с миром.
…Я методично обходил клуб, время от времени удостоверяясь в своем бодрствовании. Я улыбался и уступал дорогу, я не был пьян, но сознавал, что выгляжу пьяным. Я хорошо понимал, насколько я не похож на местных мужчин, и так же хорошо я понимал, насколько лакомой добычей являюсь для местных женщин – похотливых кобылиц, пахнущих неожиданно свежо и пряно. Тем более этих женщин – в коже и латексе, на каблуках, способных сокрушить мои ребра и одним ударом ноги изъять меня из мироздания. Мне предлагали боль, выпить, тело, деньги и гостеприимство. Я улыбался. Я говорил по-английски! Я никого не искал и ни в ком не нуждался, я был одинок, но не сознавал этого, я как будто спал и начал просыпаться, только когда увидел ее – она сидела, забравшись с ногами на диван, и смеялась так, как будто ей действительно было смешно, и это казалось нелепым – здесь, среди камня и цепей, музыки и боли увидеть смеющуюся женщину в белом платье. Отсмеявшись, она протянула руку, и мужчина вложил в ее раскрытую ладонь высокий стакан с прозрачными пузырьками. Мужчина стоял на коленях. Я тоже стал на колени, она улыбнулась мне – сразу, как будто ждала именно меня – и сказала по-русски:
- Удобно?
- Очень.
- Я тебя раньше не видела здесь.
- Меня здесь раньше и не было… Госпожа, - добавил я, проверяя свое везение. Мне везло как обычно и даже сильнее, потому что она сморщилась и переспросила:
- Кто?
Вот на это «Кто?» я и попался.
Я тяжело уезжал. За полгода до репатриации я проводил Надежду в Германию. Мы ехали в Борисполь в огромном автобусе какой-то благотворительной организации, Надин сын стучал по зубам нестираемым чупа-чупсом, ее мать мучилась тошнотой, глядя прямо перед собой, и я все носил ей ледяную воду из маленького автобусного холодильника. Надежда в сотый раз повторяла, что я должен учиться, не курить, заниматься английским, забыть ее, не сметь тосковать, прекратить тосковать, да перестань же, глупый! Я смотрел на нее, но все было так просто, как будто мы не расставались навсегда, как будто это не та женщина, чьи руки горячи и безжалостны, как будто не ее шрамы я ношу на себе и не ее дыхание четыре года задавало ритм моему сердцу. И только в Борисполе, когда мы остались одни возле автобуса и я наклонился попрощаться, когда она силой подняла меня и сказала:
- Все, понимаешь, все, ты свободен, меня уже нет, - и мочила слезами мою шею, я не узнавал ее голос и слова. - Малыш мой, мальчик ласковый, прости меня, тебе там не место, маленький, прости меня, зачем я все это делаю, Господи… - только тогда я внезапно понял, что это женщина, просто женщина. Так куда же я дел четыре года, что я делал рядом с женщиной, которая не внесла меня в длинные списки того, что нужно ей в Германии, которая оставляет меня здесь и плачет при этом… своих не бросают – это я точно знал. И все, я прошел консульскую проверку, записался в ульпан, успел даже перепихнуться с преподавательницей иврита, и все это время я не жил, не жил, не жил… Я просыпался утром и выдумывал цель – выучить десяток новых слов, зайти за документами в ОВИР, повидаться с очередным покупателем родительской квартиры. Мыслей не было, я копил впечатления в предчувствии неизбежной ностальгии, запоминая форму кленовых листьев и вкус творога у приветливых рыночных бабушек, и все это время я никому, ну совершенно никому не был нужен целиком.
*****
Сегодня я закрыла последние пять тысяч – все, теперь мой сын сможет получить нормальное образование и не вламывать всю жизнь, как я. Собственно, вся жизнь – это 35 лет, и для сына еще отца искать надо, но за этим дело не станет, жеребцов здесь хватает – мускулистых доноров спермы с отменным здоровьем и полным отсутствием признаков умственной деятельности. Генофонд, мать его, а на что еще они годятся? «Сама знаешь, на что», - сказала я себе, глядя в зеркало. Зеркало покраснело, я разделась и внимательно рассмотрела отражение. Борчиха-пловчиха-Салтычиха. Нет, та вроде по девочкам специализировалась, а я... а я по строительным работам. Не-е-ет, все, с бизнесом на сегодня покончено, на сегодня у меня другие планы, декольте и каблуки, тяжелые малахитовые серьги, а вот колец-перстней не надо, сниму – потеряю, а сниму я их точно...
В клубе был новый интерьер, впрочем, он у них всегда новый, Орна свое дело знает. Что ж мне тоскливо-то так, а, что ж меня тошнит от черной кожи и заклепок, все ведь хорошо? Все хорошо, все хорошо, я возьму вон того красавчика и утолю первый голод, благо красавчик не станет настаивать на продолжении банкета, это одноразовый красавчик, да и кто меня выдержит больше одного раза... меня надо сильно любить, чтоб выдержать. Меня вообще надо любить, если кто еще не понял, если кто думает, что сможет обойтись разменной монетой боли или послушания, подсунуть мне морковку вместо мяса, уговорить писать на простой ввиду отсутствия гербовой... А вот тут я соврала, это и есть как раз то, чем я сейчас занимаюсь – пишу на простой, довольствуюсь суррогатом, мастурбирую, по сути дела, потому что что да – больно, но прекратится это, как только будет угодно красавчику, а не мне. А мне надо, чтобы мне.
Полугодовой перерыв отзывался на моих партнерах, а я начала чувствовать правую руку – еще не боль, но уже осознание наличия мышцы по имени «бицепс». Больно будет завтра, а сейчас – сейчас мне было весело и свободно, я азартно меняла девайсы, устороила марафон, разулась и кидала туфли «собачкам», скользила босая по чьим-то потным спинам, то и дело просила воды, пила, снова порола и сравнивала узоры на ягодицах... вокруг собралась небольшая толпа, диджей наконец-то сориентировался и дал мне яркий свет, в котором почему-то исчезло мое белое платье. Подошел смешной, похожий на хорька мальчик и протянул мне скальпель, чтоб я расписалась у него на спине. Я расписалась, страстно желая, чтоб кровь брызнула мне на платье или даже залила его, но крови не было вовсе, как жаль, что я так благоразумна, как жаль... Одну за другой я погасила несколько свечей и присела отдохнуть – сессию уже не прекратить, мое наличие или отсутствие ничего не изменит, можно было остановиться, прислушаться к себе, начерно просмаковать впечатления... но двое толстяков, не участвовавших во всеобщем веселье, подсели ко мне и завели какой-то странный разговор – не платная ли я госпожа? Нет, точно нет? А то ведь так много русских, которые... конечно, в этом нет ничего недостойного, напротив, такой талант надо развивать, и неплохие деньги... они могут помочь, если я решусь... есть ли у меня работа? Они говорили на том элементарном иврите, на каком говорят с детьми, идиотами и новыми репатриантами, и я внезапно вспомнила первые годы в стране, дешевого парикмахера, деньги вместо отпуска, откровенное хамство государственных служащих, заявляющих, что они не понимают мои тщательно зазубренные перед выходом из дому фразы, соседку, позвонившую в дверь моей первой квартиры в хорошем районе и в ответ на мою широкую улыбку предложившую убирать у нее в доме по пятницам... Очередь в больничную кассу, трехмесячное ожидание химиотерапии и смерть матери, камень, брошенный религиозной сукой и рассекший мне кожу на ключице, бесплатного адвоката от благотворительной организации, укоризненно покачивающего головой: «Скромнее надо одеваться, девушка» и отказывающегося заводить дело... Таксистов со стандартным наборов вопросов – типа, а почему такая красивая девушка одна? А почему незамужем? А что я делаю в свободное время и не хочу ли я отдохнуть с его другом, очень уважаемым господином, заодно и денег подзаработать? Я вспомнила первые две квартиры, за которые ушлый маклер попытался не заплатить мне – дескать, краска не та и жалюзи не той фирмы, и вообще – понаехали тут, первый годовой абонемент в спортзал, первый мотоцикл, угнанный со стоянки перед страховым агентством – какое счастье, что я пошла-таки к адвокату и тот объяснил мне, что вот как раз моя страховка и покрывает угон, первая сделка, от которой я отказалась, сказав невозможные ранее слова: «Спасибо, мне это не выгодно»...
Я любезно ответила на все вопросы толстяков, выслушала их предложение поработать у них, попросила подождать меня минуточку и направилась к охране, которой и пожаловалась на сутенеров. Толстяков очень тихо вывели, из чего я заключила, что владельцы клуба не в доле. А что, я бы не удивилась. Меня позабавили злобные взгляды выводимых сутенеров и их попытки что-то протелеграфировать руками клубным королевкам – позвоню, мол, извини пока что, жди... Но, в общем, прежняя скука и неудовлетворенность опять занимали свое незаконное место в моей душе, и я стала потихоньку собираться: отправила в гардероб за шалью и сумкой какую-то малышку, сама умылась в холодной уборной, отказавшись от услуг туалетных мальчиков, и побрела к выходу, брезгливо поглядывая на оргию, в которую мало-помалу съехала начатая мной сессия. Я «сбила охотку», как говаривала покойная мать, не более того; здесь не было и быть не могло ничего похожего на то, что мне нужно – тишина, дом, горячие мужские руки, открытое тело и открытая душа, дрожащий голос, слезы и «прости меня, я больше не буду». Еще шаг, еще, еще, улица, свежий воздух, дыши-дыши, ступеньки... Мне было противно, я вспомнила себя два часа назад, и меня скрутил такой мучительный приступ отвращения к себе и стыда, что я присела на корточки, ожидая, что меня здесь же немедленно вырвет, но нет, обошлось, я только руки испачкала пылью... Когда я медленно, опираясь о стену, выпрямилась, то увидела давешних толстяков. На фоне рассвета они выглядели особенно монструозно – складчатые туши с запахом активной плоти и парфюма. Они смотрели на меня сверху, с лестницы, и неожиданный ракурс вчуже заинтересовал меня, и когда один из них протянул руку, чтоб то ли ударить, то ли потрогать меня – я вяло отпрянула в сторону, вместо того чтобы перехватить инициативу, тем более что второй, не такой уж, как я только сейчас разглядела, толстый, явно не собирался вмешиваться в инцидент. Я оглянулась – было пустынно и так тихо, что громкий звук показался бы не то что неприличным, а просто нереальным, из серии «...потому что этого не может быть никогда». Клуб находился в пятидесяти метрах вверх, сюда же вообще никто никогда не спускался, кроме парочек, желающих потрахаться в буколической обстановке. Похоже, именно этим я сейчас и займусь... точнее, меня займут. О моем досуге позаботятся, ну-ну, ты ж хотела ребенка, чем не подходящий случай, ага... я пятилась, пока не уперлась спиной в каменную стенку, и шарила рукой, пытаясь отыскать что-то, чем можно если не ударить, то хоть замахнуться и напугать. А может, я зря паникую?.. Додумать до конца эту миролюбивую мысль я не успела, потому что ситуация резко изменилась – раздался отборный русский мат, ложный толстяк визгливо заорал что-то про полицию, а второй шмякнулся о стену рядом со мной. Мельком виденный мною в клубе русский рыжик потирал ушибленную кисть, спускаясь ко мне по лестнице, и улыбался так, как будто сдал экзамен. Мы успели подняться наверх и перекинуться парой слов до того, как вызванная ложным толстяком охрана заперла рыжика в каких-то клубных недрах. Потом приехала полиция, на рыжика одели наручники и увезли, причем оказалось, что его иврит еще хуже его английского, и никто не стал слушать его объяснений, а толстяки даже не упомянули причину, по которой они привлекли внимание этого «русского хулигана». Разумеется, сутенеры поехали тоже, но без наручников, и в отношении полицейских к ним проскальзывала сочувственная нотка – мол, опять эти русские мешают жить мирным гражданам Израиля. И через несколько минут тишина вернулась на площадку перед клубом, как будто ничего не произошло, только небо стало заметно светлее. У нас вообще быстро светает.
*****
Я люблю угадывать, куда направляются пассажиры, и редко ошибаюсь, все-таки тридцать лет за рулем. Куда может ехать женщина средних лет на рассвете? Русская в белом платье, шали и на высоченных каблуках? Я тоже подумал, что от любовника, и рассчитывал на тишину и щедрые чаевые, но женщина назвала адрес полицейского управления Тель-Авива. Именно адрес – улицу и номер дома. Уважаю. Она сидела сзади и тихо разговаривала по-русски – один звонок, другой... потом заговорила на иврите, видимо с адвокатом, о процедуре внесения залога, потом звонила в полицию, потом зеленщику – чтоб принес овощей-фруктов и поставил под дверью, потом уборщице – чтоб приготовила гостевую спальню, потом опять адвокату по имени Далия Розен, потом какому-то Ави – чтоб начинали без нее, потому что она занята... и все это время с ее лица не сходила странная улыбка. Она не торговалась, когда я назвал ей цену за простой, и записала мой номер телефона, но он не понадобился. Она вышла из обшарпанного здания управления часа через два, я посигналил ей из тени, куда спрятался от августовского злого солнца, и она быстро подошла к машине – так быстро, что молодой рыжий парнишка, шедший за ней, едва успел обогнать ее и открыть перед ней дверь.