Kuno. Флагелляция в Хишарте
Добавлено: Сб авг 14, 2021 6:17 pm
M/F, M/f, M/fm, FF/m, M/mm, F/ff, m/m
Kuno
Флагелляция в Хишарте
Светлой памяти Джеймса Гласа Бертрама
– I –
…История Хишарты дает множество примеров самого широкого распространения флагелляции во все времена и во всех сферах. Уже на фресках раскопанного археологами дворца в Эль-Хитри (III век) мы видим восседающего на троне правителя, на глазах которого двое слуг бьют палками распростертого перед ним человека. Когда в IX веке создалась империя Чалько во главе с харизматическим кланом людей-ястребов, завоевательные походы хишартских легионов в окрестные земли сопровождались массовым захватом рабов. Основная часть пленных шла в распоряжение императорского двора, часть же раздавалась знати и заслуженным воинам, которые могли по своему усмотрению использовать их силу и красоту. Легко представить, что розги, плети и палки успешно применялись владельцами для приведения к покорности строптивых невольников.
Хрестоматийным образцом беспощадного флагеллянта стал император Улуд (1162-1206 гг.), который замкнулся от мира в построенном на вершине неприступного плато замке Кеэр Харда, что означает «гора света», где и жил среди пышных богослужений и беспрестанных казней. Страдая к концу жизни старческой слабостью, развратный повелитель, по преданию, приказывал перед своим ложем бичевать юных невольниц, чьи движения и крики во время сечения вызывали в нем сладострастие. Известный путешественник Корнелиус из Брюгге, посетивший в 1612 г. полуразрушенный к тому времени замок тирана, еще видел в потолке железные кольца, к которым привязывали руки беспомощных жертв.
Девушек истязали до тех пор, пока император не ощущал желания, тогда их расковывали и вели на ложе, если же ему не удавалось возбудить свой пыл, то их тогда ожидала бы мучительная смерть под ударами. Впрочем, как гласит та же легенда, такого несчастья ни разу не случилось, потому что зрелище порки заводило правителя безотказно. К слову, своей любимой фаворитке Тоззи, которая выделялась умением особенно обольстительно вилять бедрами при экзекуции, государь в награду не только дал свободу, но и подарил целый остров на озере Шентес – его название сейчас переводят как «два прекрасных холма», хотя в старохишартском эти слова, вероятно, имели совсем иное значение.
(Триста лет спустя известный в те времена возмутитель спокойствия барон Алви Леттайя в своей Liber Сhamorum, «Книге хамов», дал весьма интересное объяснение гербового знака князей Хец-Эггешаль, возводивших свой род к старшему сыну фаворитки. Как известно знатокам геральдики, этот герб состоит из пяти красных полос на белом фоне, что, согласно официальной версии, соответствовало цветам правящей династии и обозначало пять рыцарских добродетелей. О верности этой догадки можно судить хотя бы по тому, что весь остаток жизни насмешник провел в бегах, спасаясь от разъяренных членов этой почтенной фамилии, и, в конце концов, был заколот в какой-то таверне).
Падение династии Ястребов в начале ХІІІ века открыло в Хишарте период смут и мятежей, обычно известный как Ineterregnum, междуцарствие, а безжалостная борьба за власть в стране и общее ожесточение ее жителей способствовало возобновлению еще более чудовищных зверств. Характерным примером был описанный анонимным хронистом случай при осаде в 1232 г. эгротским правителем Цетебом горной крепости, где укрывался тогда со своим войском другой претендент на императорский престол теханский князь Чжеди, по прозвищу Клевец. Желая заставить соперника сдаться, и опасаясь губить своих воинов на штурме хорошо укрепленной цитадели, Цетеб приказал вывести к крепостным стенам захваченную им молодую жену князя Чжеди и двоих его маленьких детей. По приказу изверга солдаты привязали пленных к ограде лагерного частокола, обнажили и принялись безжалостно избивать бичами из бычьей кожи. Однако в то время как дети жалобными криками умоляли отца о спасении, княгиня, несмотря на невероятные муки, призывала мужа не сдаваться и отомстить врагу за их страдания. Когда злодей увидел, что его жертвы потеряли сознание, он приказал привязать их израненные тела к таранам, полагая, что воины князя Чжеди не осмелятся их поджечь. Но как только осадные орудия были придвинуты к стенам, княжеские арбалетчики меткими выстрелами окончили страдания несчастных.
В ту же ночь распаленные праведным гневом теханские воины сделали вылазку из крепости и не только разгромили вражеское войско, но и захватили в плен самого вождя эгротов. Месть победителя была ужасной – по словам хрониста, казнь Цетеба длилась без перерыва три дня, и когда утомленные палачи позволили своей жертве умереть, то по велению князя им дали тысячу ударов палками, – историк однако умалчивает, остались ли они после этого в живых.
Мы же со своей стороны обязаны упомянуть о том, что печальная судьба княгини Чжеди и ее детей стала сюжетом для известной картины Ламенэ – выставленная в Париже в 1865 г., она имела шумный, но кратковременный успех, так как почти сразу же была куплена неким богатым коллекционером, пожелавшим остаться инкогнито.
Приход к власти дома Элаидов в 1292 г. стабилизировал положение в стране, а принятие императором Инри (1302-1336 гг.) христианства в качестве государственной религии способствовало значительному смягчению нравов. Парадоксально, но милосердная вера Христова стала косвенной причиной распространения флагелляции в Хишарте, потому что под влиянием церкви телесные наказания стали применяться за те преступления, за которые в давние языческие времена обычно карали удушением, сожжением или разрезанием на части. Так, уже в изданном преемником св. Инри императором Рецианом своде законов (Codex Retiani) порка плетьми полагалась за 30 видов различных преступлений, в то время как законодательство начала XV века расширяет область применения плетей до 59 статей. Вместе с тем, следует отметить, что юридические телесные наказания применялись исключительно к простолюдинам, в то время как хишартская аристократия еще в 1381 г. добилась от императоров своего освобождения от этого вида кар. Как мы увидим ниже, из каждого такого правила могли быть, и были исключения.
Когда в конце XVI века в стране начался период активного развития торгового капитализма, что определенной мерой повлияло и на практику уголовного законодательства. Например, если ранее пойманных в Чалько воришек и проституток секли плетьми на так называемом Вшивом рынке и изгоняли из города, то теперь после непременной экзекуции их стали отправлять в специально созданные работные дома, где с ними так же не церемонились, а плети и розги имели самое широкое применение. Особо мрачную славу приобрел находившийся в ведении имперского адмиралтейства Конопляный двор, к сожалению ныне уже разрушенный, где девицы легкого поведения были осуждены прясть коноплю для корабельных канатов. Любые провинности в этом месте наказывались поркой, которая совершалась охраной публично во дворе здания, без тени малейшей заботы о стыде преступниц – по всеобщему убеждению, и без того лишенных всякой нравственности. Известный моралист того времени Инри Хезике (Hezicot) в своем трактате «О прискорбном падении нравов» с негодованием пишет о современных ему представителях высших сфер, которые отнюдь не гнушались посещать такие зрелища и даже приглашать своих дам полюбоваться страданиями несчастных женщин. Впрочем, плебеи не многим отличались от аристократов, а публичные порки надолго оставались одним из любимейших развлечений черни.
Особо редкое зрелище подарил ей 1699 год, когда тайной полицией империи был раскрыт заговор против князя ла Хорна (La Horn), который в то время правил страной вместо впавшего в тихое помешательство императора Иоахима І. Душой комплота была двадцатилетняя принцесса Иоланта, младшая сестра первой жены государя, которая после смерти императрицы была удалена от двора и встала во главе недовольных правлением князя-регента аристократов. Пылая ненавистью к выскочке ла Хорну, в котором юная интриганка видела источник всех своих несчастий, Иоланта разработала план его ликвидации и захвата власти. Исполнителем задуманного покушения должен был стать слуга и одновременно любовник принцессы Кедлер (Cedler). Планировалось, что он с крыши монастыря Тиверианцев застрелит князя-регента на публичном богослужении по случаю годовщины вступления на престол правящей династии, после чего заговорщики предполагали с помощью некоторых полков взять в свои руки регентство над безумным императором.
Агентам ла Хорна удалось вовремя узнать о готовящемся выступлении. Весьма вероятно, что само оно могло быть инспирировано князем-регентом, который хотел заманить принцессу в ловушку и через подставных людей передал ей ложную информацию о готовности высшего командования армии к свержению своей власти. Хотя сам Кедлер был по ошибке смертельно ранен при попытке задержания, но в его доме были найдены письма, которые неоспоримо доказывали не только причастность Иоланты к заговору, но и ее руководящую в нем роль. Принцесса пыталась бежать, но была арестована и помещена в крепость. После недолгого следствия коронный трибунал приговорил ее как мятежницу к смертной казни, однако князь-регент счел необходимым внести в текст решения некоторые существенные изменения. Исполнение вынесенного принцессе приговора было назначено на 2 июля того же года.
Сэр Чарльз Говарт (Goward), бывший тогда послом короля Вильгельма при хишартском дворе, имел возможность наблюдать это незаурядное событие и в своих дневниках оставил нам его подробное описание. Поскольку зрелище собрались почтить своим вниманием многие весьма высокопоставленные особы империи, включая и самого князя-регента, экзекуцию было решено провести на площади Терсо, на которую выходили окна дома, занятого британским посольством. По словам нашего дипломата, ажиотаж вокруг предстоящей казни молодой и красивой девушки из высшего общества был настолько велик, что за место на балконе желающие платили по три гинеи с человека (чем, кстати, небрезгливый сэр Чарльз охотно воспользовался). Из своих источников он уже заранее знал о сути приговора:
«…В центре площади был установлен высокий эшафот, на котором находились плаха и виселица. При этом я обратил внимание на то, что помост был покрыт черным бархатом, как это полагается при казни знатных особ. В ответ на вопрос о причинах такой изысканности советник министра Л., имя которого я по многим причинам не хочу здесь называть, объяснил мне, что до провозглашения эдикта о бесчестии принцесса Иоланта номинально считается аристократкой и как таковая имеет право понести заслуженную кару в приличной ее положению обстановке. По его словам, принцессе были запрещены все свидания, и даже ее духовник не был к ней допущен – как видно, князь-регент настойчиво желал, чтобы она до самой последней минуты не догадывалась о предстоящем ей испытании.
Помост был оцеплен каре рэншайских пикинеров в коричневых камзолах, еще две шеренги выстроились вдоль улицы Птиц, по которой должен был проследовать из цитадели последний кортеж принцессы. С высоты балкона я мог видеть целое море голов – казалось, что весь Чалько пришел полюбоваться таким пикантным зрелищем. Даже надменный посол московитов с непроизносимым именем, тоже изволил пожаловать на площадь и восседал теперь на соседнем балконе, в самую сильную жару не снимая своей собольей шубы.
Когда колокола на кафедральном соборе пробили десять, затрещали барабаны, в глубине улицы заколыхались перья плюмажей эскорта и, наконец, под рев толпы, на площадь выехала закрытая карета, окруженная конными рейтарами. Она остановилась, и сопровождающий принцессу на казнь судебный исполнитель по этикету подал ей руку, помогая выбраться из кареты, а затем проводил по ступенькам на помост. Принцесса Иоланта в этот – как она тогда думала – последний для нее день был одета в шелковое платье цвета темного пурпура, ее рыжеватые волосы горели на утреннем солнце всеми оттенками меда и золота. Она была так хороша, что даже мой постоянный соперник де Бланжи (de Blangis), который явно предпочитает мальчиков, и тот облизывался, хищно шевеля пальцами в кружевной перчатке, пока герольд перечислял толпе все истинные и мнимые преступления принцессы.
Но вот, после недолгой исповеди, наступил решающий час. По знаку исполнителя принцесса без трепета опустилась коленями на бархатную подушечку, позволила завязать себе глаза и покорно положила на плаху прелестную головку – со своего балкона я увидел даже, как палач откинул пряди волос с ее шеи. Барабаны снова загрохотали, их звук нарастал все громче и громче, палач сделал взмах мечом и вдруг все, как по мановению, стихло.
Принцесса, ожидавшая смертельного удара, замерла все в том же положении. Двое помощников палача подняли ее с колен и сняли с ее глаз повязку. Исполнитель кивнул герольду, и тот зачитал второй, уже исправленный текст судебного приговора, в котором было объявлено, что своим преступлением она навеки вычеркнула себя из списка людей достойных, и поэтому будет подвергнута казни, установленной законом для подлого народа. Пока он читал, служители тем временем рассекли на части полотнище с гербом Иоланты – его обрывки были поверх шлемов пикинеров брошены в толпу, и там тот час началась свалка за драгоценные лохмотья.
Услышав оскорбительные слова, принцесса презрительно улыбнулась, как бы желая показать, что уже не дорожит земной честью. Она совершенно спокойно подошла под перекладину и протянула руки палачу, чтобы он их связал.
Жуткая игра, затеянная князем-регентом, продолжалась. На шею принцессы была наброшена петля, барабаны снова проиграли свое страшное стакатто, палач положил руку на рычаг, и снова, как прежде, на площадь опустилось безмолвие. Стало так тихо, что слышно было, как пыхтит и чешет бороду московитский посол (на полях рукописи дневника сделана приписка: «Только что вспомнил, как зовут этого грубияна: boyar Batogoff» – К.)
Принцесса по-прежнему стояла под виселицей. С завязанными глазами она не могла видеть, как исполнявший смертные приговоры палач покидает эшафот, куда в то самое время вразвалочку подымается иной его коллега по этому малопочтенному ремеслу – дюжий детина по кличке Кобчик, с дланью которого были знакомы, пожалуй, все гулящие девки города. Когда с нее вторично сняли повязку, принцесса недоуменно повела глазами, не понимая еще, какую новую шутку собрались ей преподнести – увы, слишком скоро все разъяснилось.
Герольд с ухмылкой развернул третий свиток и возгласил, что в своей безмерной милости сиятельный князь-регент прощает бывшей принцессе, а ныне просто девице Иоланте, покушение на свою жизнь и заменяет ей смертную казнь изгнанием из страны. Однако, не желая, дабы его кротость подвигла иных на подобные преступления, князь-регент повелевает подвергнуть злодейку телесному наказанию, предназначенному для подобных ей бесчестных и презренных тварей. «Пятьдесят ударов розгами!» – выкрикнул герольд, и когда исполнитель, повернувшись к палачу и его помощникам, сказал: «Мастера, делайте свое дело!», то его слова потонули в реве и свисте толпы.
И, хотя я одолжил свою подзорную трубу посланнику римского императора барону фон Куземски (von Kuzemsky), который в ту минуты находился рядом со мной, однако и без того мне прекрасно было видно выражение невероятного ужаса, отразившееся на лице принцессы. Видимо, в душе Иоланта уже была готова принять гибель, и не боялась ее, веря, что после короткого удара меча встретится на небесах со своим любимым. Замена плахи на петлю тоже не сильно испугала ее. И вот теперь оказывалось, что вместо славы мученицы за правое дело ее постигнет позорная экзекуция на глазах ликующей черни!
Помощники палача кинулись на девушку, как банда мародеров на беззащитный городок. Принцесса как могла отбивалась от них связанными руками, но один из негодяев (согласен, что эти джентльмены исполняли свою работу, но как иначе их называть?) ухватил ее сзади за волосы, а второй в это время сцепил каким-то крючком веревку на ее руках с петлей виселицы: заскрипели блоки, и тело Иоланты вытянулось в струнку над эшафотом, так что она даже носками туфель не могла коснуться помоста.
Возбуждение собравшихся на площади достигло апогея – было видно, как солдаты оцепления беспощадно колотят толпу прикладами и древками пик. Молодой граф де Лонгвиль (de Longuelle), секретарь и, по слухам, любовник уже упомянутого французского посла, настолько увлекся зрелищем, что в азарте перегнулся через перила и вывалился с балкона. Впрочем, внимание всех зрителей было обращено в ту минуту на эшафот, так что падения графа, кажется, почти никто и не заметил, кроме, разумеется, его самого – в тот неудачный для себя день де Лонгвиль сломал себе ключицу и на некоторое время стал предметом шуток при дворе. «Хорошее предзнаменование», – сказал фон Куземски. – «Дай, Господь, чтобы так пала слава короля Людовика!» (разговор происходит накануне войны за испанское наследство – К.).
Нас обоих тогда занимал один и тот же вопрос: каким же образом намеревается палач раздеть принцессу, если ее руки были связаны над головой? Однако умелый в своем ремесле Кобчик не стал даже пытаться задрать платье Иоланты, а попросту разрезал его по швам и сорвал с ее тела остатки. Пока палач занимался этим постыдным делом, один из его подмастерьев бегал по краю эшафота и с криком: «А вот кому?» бросал в толпу куски наряда несчастной, которым теперь суждено было украсить собой туалеты рыночных торговок. Из рук одной такой здоровенной тетки какой-то прощелыга выхватил пойманную той туфельку, но бабища тоже оказалась не промах и въехала обидчику в испитую рожу – вокруг обоих тут же закипела потасовка, и снова по головам черни пошли гулять полосатые древки.
Но вот палач закончил свою работу, и Иоланта была полностью обнажена. Ее прекрасное белоснежное тело четко выделялось на фоне темного бархата помоста, и взгляды толпы жадно ощупывали все ее несравненные прелести. Принцесса висела без движения, ее глаза были плотно зажмурены – вероятно, она или уже успела потерять сознание от горя и стыда, или же просто пыталась не смотреть вперед – прямо на уровне ее лица на балконе дворца Рыжих хвостов сидело несколько людей в масках, но какая личина могла бы скрыть зверовидного Бекля, телохранителя князя-регента? Хишартская пословица говорит, что «где черт, там и золото», и там, где бывает слуга, полагалось быть и самому ла Хорну. Как видно, хищник не смог превозмочь искушения посмотреть в глаза своей жертве.
Кобчик взял из рук служителя один из прутьев и с присвистом испробовал его в воздухе. Зная хишартские порядки, я предположил, что князь-регент сознательно заменил обычные в таких делах плети на розги, чтобы наказание принцессы казалось более смешным, нежели страшным. «Это, знаете ли, смотря какие розги», – пробормотал фон Куземски, не отрываясь от моей трубы. Не знаю, правду ли говорят, что он… (конец предложения тщательно зачеркнут – К.).
Палач отошел в сторону, неторопливо примерился, и его прут со всего размаха опустился на ягодицы жертвы, оставив на них яркую полоску. Я тогда выиграл гинею у фон Куземски, поскольку австриец имел неосторожность побиться со мной о заклад, что принцесса подаст голос после первого же прута. Впрочем, если он ошибался, то ненамного – уже третий удар, пересекший ее прелестные полушария, заставил принцессу застонать от боли, на пятом она вскрикнула, и с той минуты кричала уже не замолкая.
Кобчик размеренно наносил удар за ударом – от них тело принцессы дергалось, она извивалась на своей петле, не в силах защититься от жестоких лобзаний прута; временами ей удавалось развернуться к палачу боком, но тот терпеливо ждал, пока веревка не раскрутится в обратную сторону, и ягодицы Иоланты снова окажутся в поле поражения его розог, и лишь тогда наносил следующий удар. Иногда, когда от особо сильной конвульсии она таким образом меняла позицию, я мог видеть ее искаженное мукой, но все равно прекрасное лицо, по которому струились крупные слезы. И каждая судорога, каждый вопль, исторгнутый из груди девушки рукой палача, сопровождались гнусным улюлюканьем публики. «Так-то ласкал тебя, стерва, твой хахаль?! Нравится, поди, прыгать под прутиком, небось уже потекла вся?! Врежь ей, Кобчик! Всыпь! Жарь хорошенько!» – горланили уличные подонки, столпившиеся вокруг эшафота.
Палач уже трижды менял сломанный о тело принцессы прут на свежий, алые полосы на коже Иоланты пересекались, все гуще и гуще оплетая ее круп. Где-то примерно после тридцатого удара принцесса окончательно потеряла самообладание, и в ее криках появились мольбы о пощаде. «Нет! О нет! Пощадите, ради Бога, пощадите!» – рыдала она, содрогаясь всем телом. Гордая Иоланта ничем не отличалась сейчас от шестилетней малышки, разложенной поверх материнских коленей за случайно разбитую чашку. Увы, ее жалобные крики, способные, вероятно, вызвать сочувствие у каменной стены и заставить заплакать тигра, ничем не тронули сердце князя-регента – я заметил, как упомянутый Бекль и еще один такой же субъект наклонились к сидевшей между ними маске, но ее обладатель отрицательно покачал головой, и порка продолжалась своим чередом.
Я потерял счет нанесенным ударам, но вот палач кинул на помост истрепанный прут и не потянулся, по своему обыкновению, за новым. Иоланта, вероятно, была еще не в состоянии понять, что порка завершена, и по-прежнему рыдала, когда служители налегли на рычаги, и она ощутила ступнями ткань помоста. Кобчик чиркнул ножом по заплетенной над ее головой веревке, ноги принцессы подогнулись, и несчастная девушка упала к ногам палача. Тот снова ухватил за обрывок веревки и одним рывком поставил принцессу на ноги – она стояла посреди хохочущей толпы в одеянии Евы, униженная, оскорбленная и попранная, ее волосы растрепались, щеки пылали пунцом, а исхлестанные ягодицы горели на теле, как жерло вулкана среди снегов. Ехидный фон Куземски не преминул заметить, что князь-регент, вероятно, решил изобразить рукой палача императорский штандарт – это его наблюдение, которое в другой момент показалось бы мне остроумным, сейчас вызвало во мне дрожь (знамя Хишарты в конце XVII века представляло собой красную монограмму Христа на белом полотнище, окаймленном черной каймой – К.).
Кобчик передал принцессу в руки исполнителя, но как же он отличался теперь от того галантного кавалера, что еще так недавно вел высокородную Иоланту на встречу со смертью! Он грубо толкнул ее в спину перчаткой и, схватив за шею, повел вниз. На последней ступеньке помоста ноги принцессы разъехались снова, она споткнулась и упала ничком на покрытую лужами мостовую, но тогда один из солдат ударил ее древком по и без того истерзанному крупу, заставив снова подняться. Увы, теперь уже не обитая бархатом черная карета ожидала ее внизу – обратно в крепость девицу Иоланту должна была доставить грязная интендантская фура и, как мне рассказали потом, князь-регент долго боролся с искушением вести высеченную мятежницу обнаженной через весь город, но впоследствии все же передумал.
…Рассказ об этом дне должен завершить признанием, что почти все полученные за аренду нашего балкона и окон деньги я в тот же вечер проиграл уже упомянутому мной советнику Л. – видит Бог, мой конфидент обходится мне недешево, но он того стоит, да и чего не сделаешь ради блага любимого отечества? За картами зашел разговор о последних событиях, и я предположил, что порка принцессы Иоланты должна надолго запомниться. «Помилуйте, – сказал осведомитель, – поговорят и забудут! Поверьте моему опыту: из факта, что девушку высекли розгами, не сделаешь драмы в пять актов».
– II –
Шпион британского посла все же ошибался, потому что страдания несчастной Иоланты (до сих пор существуют, по меньшей мере, пять версий о ее дальнейшей судьбе) спустя полтора века вдохновили величайшего представителя хишартского неоромантизма Ларса-Леона Кайо (Cayoo) на знаменитый цикл сонетов «Песни плети». В отличии от иных современных ему обитателей Парнаса, которые, бывало, умирали от холеры в лагере борцов за свободу, погибали в бою за независимость своей родины или на дуэли за честь любимой женщины, он прожил долгую и счастливую жизнь, купался в славе и роскоши, и благополучно скончался в 1880 г., подавившись куриной косточкой на званом обеде по случаю своего шестидесятилетия.
Однако хотя сам Л.-Л.Кайо уже при жизни был признан классиком хишартской поэзии и увенчан всеми возможными лаврами и хризантемами, но далеко не все его произведения стали известны широкой публике, а некоторые так до сих пор и не были опубликованы. Причина такого, странного на первый взгляд, явления, в общем-то, понятна. Согласитесь, что одно дело чтить автора бессмертного «Вперед, страна, в огне и славе!», под пение которого хишартские колонны ходили в штыковую атаку, и совсем иное – ознакомиться, скажем, с сонетом, где классик сравнивает осенний закат с «бичом оставленной полоской на нежном девичьем заду». Мы не вспоминаем уже здесь такие вещи, как «О, злая сласть!» или «Когда падешь к моим ногам…», которые откровенно воспевают все радости флагелляции.
Нелишне также упомянуть, что на своем памятнике, воздвигнутом в 1920 г. к столетию со дня рождения, поэт изображен сидящим с любимой тросточкой в руках. По некоторым сведениям, в запасниках дома-музея классика в Земляничной долине таких тростей разных типов хранится не менее пятидесяти, и большинство из них явно предназначалось не только для опоры тела, но и для некоторых иных с ним упражнений. Говорят, что в свое время один известный ныне филолог провел анализ монограмм и надписей на этих инструментах, которые восторженные почитательницы таланта Л.-Л.Кайо дарили своему кумиру. Ходят также слухи, что за приличное вознаграждение и кафедру в провинциальном университете литературовед отказался от публикации и нашел себе менее скандальную тему при исследовании творчества поэта.
Кстати, в ритуал посвящения новичков в закрытое студенческое сообщество «каппа-пи-ню» при университете Чалько кроме традиционных тридцати ударов ремнем входит еще и целование неофитами трости на этом самом памятнике. Кроме того, иные ультрапатриотические стихи мэтра Кайо очень быстро попали в школьные хрестоматии. И, верно, не раз за плохое их знание с чьих-то попок спускались штанишки или задирались юбочки, и учительские розги всласть учили нерадивых хишартских подростков любви к поэзии их великого соотечественника – можно лишь представить, как сам поэт ухмылялся этим сценам из своих заоблачных эмпиреев.
Если так, то парнасцу нашлось и, вероятно, найдется еще немало поводов для ехидных улыбок. В то время как юридические телесные наказания были существенно ограничены уже при императоре Габриэле I (1805-1833 гг.) и окончательно вышли из употребления во времена его преемника Юлиана IV (1833-1866 гг.), одна область применения флагелляции и по сей день осталась почти в полной неприкосновенности. Речь идет об употреблении розги в семье и школе, где порка всегда считалась в Хишарте альфой и омегой воспитания. Недаром же аллегория Педагогии, изображенная на фронтоне основанного в 1603 г. здания Колледжа свободных искусств, представляет женщину в греческом одеянии, которая держит одной рукой книгу, а другой – пучок розог.
В те времена детей секли настолько повсеместно, что это ни у кого не вызывало не только протестов, но и малейшего удивления. Одна хишартская поговорка утверждает, что «перед розгой все равны» и надо сказать, что такое равенство соблюдалось от хижин до дворцов. К примеру, так называемые Книги гофмейстера, реестры расходов хишартского двора за XV-XVII века, недавно так тщательно исследованные в труде профессора Э.Биллинга, фиксируют среди прочих трат и регулярную заготовку прутьев «для нужд их императорских высочеств».
При этом даже формальное наследование трона не избавляло малолетних правителей от уготованной всем детям империи участи. Императрица Ильрика (1505-1559 гг.), вступившая на престол шестилетней девочкой под регентством архиепископа Шовеле (Shovele), воспитывалась очень тщательно и часто за упущения в этикете или плохо приготовленные уроки подвергалась наказанию розгами. Можно только представить, как тяжко было бедному ребенку высидеть на троне какую-нибудь многочасовую церемонию, например, прием иноземных послов, когда ее только что хорошенько высекли за ошибки в латинском сочинении! Причем, последнюю свою порку Ильрика получила всего лишь за день до провозглашения ее совершеннолетия, которое произошло в августе 1512 г. и сопровождалось, как известно, весьма драматическими событиями.
Младшим современником императрицы был полевой маршал Реншальд ла Керти (La Certey), известный как «меч народа», конная статуя которого украшает сейчас великолепную площадь Терсо – ту самую, где билась в руках палачей прекрасная принцесса Иоланта. В своих воспоминаниях этот жестокий ландскнехт довольно трогательно вспоминает о порках во времена детства, проведенного им в отцовском замке. По словам ла Керти:
»…Я и сестры мои, Элиза и Клара, воспитывались в послушании и святой строгости, и не раз за свойственные нежному возрасту нашему шалости бывали сечены розгами. Как заведено это было в нашем доме, после вечерни шестого дня мы призывались в большой зал замка, где родители наши разбирали проступки каждого за прошедшую неделю и воздавали всем по заслугам. Положено было так, что мы не только обнажали те части тела, которым суждено было претерпеть страдания, но и полностью снимали одежду свою, дабы предстать перед лозой отца земного нагими, как все мы в грядущем станем в долине Иосафата на суд Отца небесного. И хотя меня наказывали по голому телу на глазах моих сестренок, точно так же, как я видел их наготу под розгами, но по чистоте наших детских нравов мы не допускали еще никаких стыдных и непозволительных мыслей. И после того, как свершалось над нами наказание за детские прегрешения наши, с радостью целовали мы десницу карающую и прутья, которыми секли тела наши, и благодарили коленопреклоненно родивших нас за данное нам поучение. Ибо как Господь наказывает тех, кого любит, так и родители наши секли нас не из жестокости, а по любви к нам, дабы малым терпением могли заслужить мы прощение душам своим. И не раз я замечал, что после розог, какими бы злыми они не были, особо сладка мне была моя младенческая молитва перед сном, когда и тело и душа моя очищены были праведным огнем лозы от всякой скверны…»
Другой эпизод относится примерно к 1525 г., когда 13-летний ла Керти, как видно успевший к тому времени несколько забыть о родительских розгах, уже служил пажом при дворе императрицы Ильрики, которая, несмотря на свой собственный тяжкий опыт, явно не отрицала пользы телесных наказаний для иных непослушных подростков. Случилось так, что из-за какого-то пустяка ла Керти умышленно наступил ногой на плащ герцога Эскетеса (La Escetes), к слову сказать, одного из лучших фехтовальщиков своего времени. Вероятно, если бы наш герой был постарше, то дело бы окончилось дуэлью, на что самоуверенный мальчик в тайне и надеялся, а Хишарте, скорей всего, было бы суждено потерять тогда одного из лучших своих полководцев. Однако молодая императрица, к которой обратился разгневанный герцог, разумно решила, что ее паж, как несовершеннолетний, еще не имеет права брать в руки шпагу, и окончила дело достаточно обидным, но вполне понятным образом. Как пишет будущий маршал, а тогда просто Ренши:
»…Е.И.В. вызвала меня к себе и весьма строгими и полными укоризны словами обличила мою дерзость, после чего изволила приказать камеристкам отвести меня в задние покои и приготовить к установленному для детей моего возраста сечению розгами. Е.И.В. было благоугодно не только присутствовать при этом, но и наказать меня из своих рук, разложив у себя на коленях, как любящая мать любимого сына. По окончанию же заслуженной мной кары (которая воистину пошла мне на пользу!) Е.И.В. милостиво пожаловала меня к руке и словами ласковыми разъяснила, чтобы я извлек подобающий урок из постигшего меня в тот день злоключения, ибо лучше для юноши претерпеть благую боль от розги, нежели в веке зрелом пасть от меча разящего…»
После порки и прочитанной нотации пристыженный мальчик был послан к оскорбленному им герцогу и попросил у него прощения. Тронутый искренним раскаянием юного пажа, Эскетес не только извинил его проступок, но и расцеловал в щеки, а впоследствии всячески покровительствовал ла Керти при дворе. Когда последний был пожалован в оруженосцы, то именно герцог стал наставником юноши в боевых искусствах, что весьма помогло ему затем в многочисленных дуэлях, которых, по его собственным словам, он имел ровно сто и только в пятнадцати из них был ранен. Молодому человеку почти удалось вернуть свой долг в битве под Экхатой в январе 1539 г., когда, к тому времени уже дослужившийся до полковника имперской армии, ла Керти во главе своего регимента Бежевых рейтар почти беспримерной в военной истории атакой прорвался к окруженной противником позиции Эскетеса. Однако это уже не помогло ему спасти изрешеченного вражескими пулями герцога, который умер на поле боя на руках своего младшего друга, горько им оплаканный – нравы вполне достойные того жестокого и одновременно сентиментального века, когда слезы и кровь проливались одинаково часто.
Вместе с тем, было бы ошибкой полагать, что нарисованная мемуаристом идиллическая картина полностью отвечала реальности, а подобные наказания для молодых аристократов всегда оканчивались так благополучно. Так, в 1662 г., накануне своего первого выезда за рубеж, застрелился из пистолета 15-летний Ян-Тейра Хегери (La Hegery), к тому времени уже титулярный ловчий Циронский. Несчастие юноши заключалось в том, что он безуспешно пробовал ухаживать за одной из придворных дам, за что и был подвергнут порке своим наставником. О совершившемся наказании стало известно при дворе, и гордый мальчик не выдержал насмешек своей пассии. Памятником этой трагедии осталась в Чалько прославленная часовня Пронзенного сердца, воздвигнутая в память о сыне его отцом, графом Элан и Бьелла, вопреки всем протестам церкви. Вероятно, каждый из посетивших город туристов, любуясь ее ажурными колоннами, слышал эту трогательную историю.
При этом гиды обязательно добавят, что потрясенная своей виной возлюбленная юноши Хеана ла Шевет (La Shevett) отреклась от мира и приняла сан в женском монастыре сестер-гербертинок, известном своим суровым уставом, где затем стала аббатисой и провела остаток своих дней, предаваясь аскетическим подвигам. Не трудно догадаться, что главным их инструментом была многохвостая плеть с железными крючками на кончиках, которой подвижница секла себя трижды в день, а также усердно прикладывала к телам других сестер и послушниц. Ее слава была настолько велика, что уже через три года после своей смерти в 1680 г. она была беатифицирована, а впоследствии папа Иннокентий ХІІІ причислил ее к лику святых. Ее последователи добились выделения их в отдельный орден святой Хеаны (Ordo Sororum Sanctae Heanae).
По иронии судьбы именно сестры-хеанитки получили жалованную императорскую привилегию на заведование школами для девочек, которые до того находились в управлении разрозненных обителей. Можно только представить, как часто опускали розги на детские ягодицы благочестивые монахини, которым по уставу полагалось бичевать себя за малейшие согрешения. Если вам случится побывать в Чалько, не упустите возможности зайти в отель «Эрколь», в здании которого некогда размещался упраздненный в конце XIX века конвикт хеаниток, так называемый Дом коричневых передников. Выдержанный в средневековом стиле ресторан отеля размещается как раз в рекреационной зале общежития – путеводители усиленно рекомендуют его как место, где можно попробовать замечательную «хольду» (с гренками и тертым сыром). Уделите ей должное, как и превосходному вину местных погребов – в одном из них, говорят, находился карцер, куда помещали самых дерзких нарушительниц школьных правил, после чего они сразу становились шелковыми. Сколько слез было пролито в этих стенах, сколько коленок дрожали от боли на каменном полу, и сколько нежных округлостей было исполосовано прутьями, чтобы, по словам шотландца, привить их прелестным обладательницам правила послушания и хорошего тона! Впрочем, вряд ли кто из посетителей вспомнит сейчас об этих бедных овечках, лакомясь жареной ягнятинкой по-техански…
В то время как сестры-хеанитки усердно занимались сечением девичьих попок, хишартские мальчики получали заслуженные ими розги не менее часто. Бытописатель своей эпохи патер Редли (Redley) в знаменитом труде «Описание обычаев времен Юлиана ІІІ» бесстрастно описывает порядки в монастырской школе братьев христианского воспитания святого Тиверия (Congregatio Fratrum Instructionis Christianae a Sancto Tiberii), где он учился в 30-е годы XVIII века. Главным предметом в учебном процессе, как и во всей тогдашней Хишарте, была латынь, а основным побудительным к тому средством являлись:
»…Наказания школьные для тех, кто учиться не хотели, или бесчинство какое совершили, были: оставление без обеда, стояние на коленях или же порка. Инструменты для порки: плацента (placenta), то есть кожа толстая, в несколько раз сложенная, шириною в ладонь, на ручке деревянной укрепленная, которой – за ошибки в чтении или неумении повторить по памяти задание – бито было по рукам; за полное же незнание предмета своего или же проступок какой против правил школьных карали розгой черешневой, или дисциплиной (disciplina), обычно ременной, у суровых же учителей из шнурков нитяных туго сплетенной, семь или девять хвостов имеющей; этой-то розгой или дисциплиной бито было по обнаженному заду, самое малое, три раза, наибольшее – тридцать, в зависимости от терпеливости тела и характера профессора…»
Чтобы лучше научить детей латыни монахи-тиверианцы заставляли их не только на уроках, но и в общежитии общаться исключительно на языке Цицерона и Горация. Для нарушителей этого правила существовала, заимствованная ими у иезуитов:
«…nota linguae, сиречь табличка деревянная с буковками N.L. Таковую табличку сперва отдавал профессор тому ученику, что латынь лучше знал и доверия учительского заслуживал, с приказом, дабы услышавши кого по-хишартски говорящего, немедля отдал ему на знак нарушенного запрета. Не все, кому язык неосторожный табличку в руку вложил, за то сечены были, а только те, у кого она обедала и ночевала; ибо профессор, в класс учебный войдя, после молитвы обычной первый же вопрос ученикам задавал: «Quis habet notam linguae?» Тот, кто последним ее имел, с трудом на вопрос отзывался, но тот, кто ее держал предпоследним, всегда уведомлял профессора, кому табличку отдал, а так тот за всех наказание нес. За обед несколько плацент по рукам, за ночь же несколько плетей или розог по голому седалищу. Поэтому ученики как с испорченной монетой с этой табличкой увивались, стараясь как можно скорее отдать ее иному товарищу…»
Святые отцы также поощряли наушничество, для чего в каждом классе существовал официальный или же, чаще, тайный цензор, задачей которого было:
«…записывать поступки учеников, как в школе, дабы между детьми никакая непристойность не совершалась, так и в церкви особенно, где наибольшая скромность должна была придерживаться. Имел он для этого тетрадку с именами учеников всего класса, именуемую petulantes. Была эта бумага надрезана таким образом, что каждый кусочек имел на себе начальную букву названия того проступка, который кто-либо допускал. Например, если кто болтал на мессе, то цензор в линии его фамилии загибал вырезку с буковкой G, что означало garriebat; оглядывался ли кто, то загибал буковку С, которая означала circumspiciebat; если смеялся, то ставил ему R – ridebat. Если же кто или толкнул другого, или ногой пнул, или иное какое дело нескромное совершил, то загибал цензор буковку Р – petulantiam означающую. А кто множество разных шалостей допустил, то тогда загибал вырезку с одной, или двумя, или же тремя буквами Х, которая буква означала многократные проступки, ХХ означала большее бесчинство, а уже ХХХ получал проказник без конца и меры. В субботу проверялся petulantes учителем, и экзекуция наступала немедленно, по степени провинности.
Если был такой цензор явным, а в ответ на его обвинение мог ученик оправдаться свидетельством иных школьников, доверия у профессора заслуживающих, то господин цензор получал наказание talionis, а по-нашему «зуб за зуб». А если был секретным, то тяжко было от него требовать сатисфакции, ибо как он таился перед учениками, дабы не быть узнанным, так и они притворялись, будто не знают, кем он есть. Только такой цензор тайный должен был всегда перед каникулами вовремя из школы убраться, если не хотел на прощание от иных школяров шкуры иметь вытрепанной, какого счастья и явному цензору не раз доставалось. Если же не очень верно на должности своей служил и поступки записанные позволял у себя выкупать за сладости, ножики и подобные игрушки, всегда мальчикам интересные, то жил хорошо и безопасным оставался от кулачного прощания. Однако же если каким-нибудь случаем узнавали профессора о таковой измене, то секли его, аки кота, и с должности с позором гнали…»
Посвященную школьным правилам главу своей книги достойный Редли оканчивает такой фразой: «Вот такие-то были в наши времена способы приучения детей к науке, приведения их к набожности и пристойным обычаям».
– III –
Реформы просвещенного императора Габриэля и проведенная им секуляризация церковных имуществ привели к постепенному переходу системы образования в руки государства. Окончательно этот процесс завершился уже после революции 1902 г. и провозглашения республики. Вместе с тем, все проходившие в стране изменения мало коснулись практических приемов педагогики, где по-прежнему использовались учительские розги. Хотя официально телесные наказания школьников не обязывались, однако циркуляром министерства просвещения общеобразовательным учреждениям была предоставлена полная свобода в выборе надлежащих методов воздействия на подрастающее поколение. Безусловно, часть школ вывела порку из употребления, но тем резче был контраст для тех, кто волею судеб оказывался в таких местах, где по-прежнему пели прутья.
О сохранении практики телесных наказаний в учебных заведениях страны свидетельствуют недавно опубликованные воспоминания Женни Тиссо, дочери одного из руководителей т.н. «гезельской лиги» полковника Р.Эрля. В июне 1926 г. после разгрома лигистов правительственными войсками и ареста ее родителей, 12-летняя Женни была по решению суда помещена в закрытую школу для девочек в Кайтене на южных отрогах рэншайского плато.
Это учреждение набирало свой контингент из малолетних преступниц, бродяжек и просто сирот, которых в стране после окончания очередного периода гражданских войн было множество. Его воспитанницы не только учились, но и работали в поле и мастерских колонии, которая, по некоторым параметрам, немногим отличалась от концентрационного лагеря. За дисциплиной следили вожатые из молодежной организации правящей партии UCTA, в ведении которой и находилась колония. При этом они имели полное право наказывать девочек телесно за любые нарушения ими установленного порядка. Уже в первые дни своего пребывания в школе Женни поняла, что ее здесь ожидает:
»…В тот день наш отряд работал на прополке, и мы так запылились, что вожатые решили устроить малолеткам купание – нам приказали раздеться догола, загнали за загородку и принялись поливать с двух сторон из брандсбойтов; вода была холодная, и мы все визжали, но больше от восторга. К моему ужасу я вдруг заметила, что почти у всех девочек ягодицы расчерчены тоненькими полосками – одни из них уже потемнели, а другие были свежими и яркими.
– Тебя что, никогда не драли? – поинтересовалась Чака, разглядывая мою еще чистую попку.
– Нет, ни разу, – прошептала я. – Честно!
Она в ответ только присвистнула и покачала головой…
…После ужина я тихонечко спросила у Чаки: за что здесь бьют?
– А за все, – ответила она совершенно спокойно и, как мне показалось, даже равнодушно, – раз уж ты, лапочка, сюда попалась, то будь любезна, готовь задницу к худшему, все равно не отвертишься!
После ее слов я твердо решила, что буду всегда слушаться старших и выполнять их приказы, лишь бы не заслужить розги…»
Пытаясь избежать наказания, Женни первое время вела себя исключительно примерно, тщательно делая порученную ей работу и упорно не принимая участия ни в каких шалостях. Это, конечно, не могло не вызвать раздражения других воспитанниц, которых за проказы, лень и плохую учебу регулярно секли. Особую неприязнь испытывала к ней младшая ее на год Лиза – по словам нашей героини, эта рыжекудрая девчушка казалась ей настоящим демоном ада. Именно Лизе удалось, наконец, подставить новенькую, спустя уже два месяца ее жизни в колонии, когда их группа дежурила на кухне. Первую полученную порку Женни описывает в замечательных подробностях:
«…Когда я тащила к раковине поднос с посудой, Лиза исподтишка сделала мне подножку, я упала и разбила несколько стаканов. Эвита (одна из вожатых – К.) не видела этого и прибежала только на звук бьющегося стекла. Она даже не стала слушать моих оправданий, и при всех девочках надавала мне пощечин, а потом сказала, что после работы спустит мне шкуру. Я расплакалась и жалобно стала умолять ее не наказывать меня: «Пожалуйста, пожалуйста, только не розги!» – повторяла я сквозь слезы. В ответ Эвита улыбнулась, подозвала к себе Лизу, что-то ей сказала, и та немедленно рванула на улицу, так что только голые пятки засверкали. Потом Эвита, чтобы не терять времени, велела мне собрать осколки стекла, и когда я закончила, в комнату, как разрывная бомба, влетела запыхавшаяся Лиза с большим пучком крапивы в руках. Увидев, чем меня будут наказывать, я чуть не заскулила от страха, но неумолимая Эвита сказала, что я зазнайка, и она научит меня, как надо себя вести, а Лиза из-за ее спины показала мне язык.
По приказу Эвиты девчонки разложили меня на кафельном полу, быстро сдернули трусики и завернули на спину платье. Та же самая Лиза с торжеством уселась мне на шею и крепко прижала мои руки, кто-то еще схватил за щиколотки, и в ту же секунду как будто миллионы раскаленных железных иголочек впились в мою жалко дрожащую попку. Это было просто ужасно! От жгучей боли я так брыкалась, что девчонки не могли удержать мои ноги, но Эвита наоборот сказала им отпустить меня, и теперь хлестала не только по ягодицам, но и по икрам, лодыжкам и ступням. Я заливалась слезами, отчаянно визжала, называла Эвиту самыми ласковыми именами, какие знала, обещала, что никогда больше так не поступлю, но тщетно – меня секли до тех пор, пока пучок окончательно не истрепался.
Когда меня, наконец, отпустили, я была в такой истерике, что только с рыданием крутилась на месте, прижав ладони к пылающей огнем попке. Чтобы я успокоилась, Эвита поручила двоим девочкам отвести меня к умывальнику и протереть водой мое заплаканное лицо – это немного привело меня в чувство. Затем она отослала меня к кухонной мойке и я, глотая слезы, снова должна была драить ненавистные тарелки. Вся моя кожа от поясницы до пальцев ног, казалось, горела едким пламенем, и единственным спасением было то, что мне удавалось время от времени смочить водой обожженные места. Но хуже всякой боли была жестокая обида за то, что меня высекли незаслуженно, не выслушав и не разобравшись, тем более, что главная виновница моего унижения работала рядом и с наслаждением дразнила меня всю смену. По ее словам, я так орала, что с потолка падала штукатурка; она спрашивала, можно ли от меня поджечь спичку и предлагала подружкам размораживать на моей попе вынутые из холодильника котлеты. Я же была так подавлена своим несчастьем, что ничего не могла ей ответить и только тихонько плакала от стыда и тоски…»
Приведем еще несколько характерных цитат:
«…Особое внимание уделялось чистоте: в поле мы ходили босиком, но после возвращения в лагерь обязаны были мыть ноги под краном, что тщательно проверяли вожатые – за грязь полагалось десять розог, и редкий день проходил без того, чтобы кого-нибудь из девчонок не секли. Особенно часто доставалось младшим, которые еще не успели привыкнуть к здешним порядкам…»
«…Я очень завидовала моей Чаке за то, что она ни капельки не боится. Я всегда жутко трусила перед розгами, а ей ничего не стоило запросто выйти из строя, оголиться и вытянуться на скамейке в струночку, и все это она делала так уверенно, как будто ее собирались ласкать, а не сечь. Нет, она тоже кричала под прутьями, как и мы все, да иначе и быть не могло, потому что Ресси и – особенно – Эвита били бы тогда еще больней. Но зато Чака никогда не просила прощения и не пыталась оправдываться, если в чем-то попадалась, а уж тем более, никогда не закладывала…»
(В книге есть фотография девочки, сделанная на ее день рождения в ноябре 1925 г.: Женечка в сером охотничьем костюмчике стоит рядом со своим пони, радостная и счастливая – «Косы твои, да бантики, да прядь золотых волос!» – и понятия не имеет, что она, такая барышня из хорошего дома, любимая и, что греха таить, избалованная, будет рвать сорняки под палящим солнцем, колоть стерней свои нежные ножки и трепетать перед прутьями за невыполненную норму. «Ах, судьбы, кто же вас выдумывает?»)
Со временем, благодаря своей красоте, хорошему поведению и высшему по сравнению с остальными девочками интеллектуальному уровню Женни удалось выделиться среди других воспитанниц, тем более, что ей на руку играл тот ореол славы, который окружал нашу маленькую политзаключенную как дочку одного из лигистов (не следует забывать, что путч 1926 г. оценивался в Хишарте очень неоднозначно). Изменению ее статуса способствовали и некоторые личные обстоятельства (здесь мы опускаем страницы, которые очень откровенно описывают ее роман с одной из вожатых, поскольку тема однополой любви не входит в поле нашего внимания). Уже через два года своей жизни в колонии Женни стала горничной в помещении, где жили вожатые, что несло с собой не только привилегии, но и опасности, так как контроль над ее поведением и работой стал теперь гораздо жестче.
Вот что она рассказывает об истории своего знакомства с Палом Тиссо (Tisso), впоследствии командармом и кавалером ордена Черного пламени, который в то время был юнкером старшего курса ІІ Рэншайского училища и в апреле 1929 г. принимал участие в полевых маневрах недалеко от Кайтена. По этому случаю начальство колонии разрешило девушкам из UCTA организовать небольшую вечеринку с танцами, на которую были приглашены лучшие из юнкеров. Женни, которой было поручено убрать помещение, в тот раз отнеслась к своим обязанностям несколько легкомысленно, так что:
«…Ресси хорошенько оттаскала меня за уши, а потом приказала раздеться и заставила в таком виде перемывать пол. Я ползала на коленках с тряпкой в руках, а она следила за моей работой и временами похлестывала стеком по голому телу, чтобы я лучше старалась. Мало того: когда я потом прислуживала за столом, она еще и отругала меня при мальчиках, рассказала, какая я лентяйка, и что меня постоянно приходится наказывать, и, к всеобщему хохоту, развернула меня спиной и заставила показать гостям мою исполосованную попку. Это было так жестоко, хуже чем любые розги, что я хотела умереть, но мне приходилось разносить тарелки и разливать вино на глазах у всех… я иногда старалась незаметно улизнуть, чтобы хоть немножко поплакать, пока никто не видит…»
Впрочем, как оказалось, не все юнкера смеялись в тот вечер над несчастием Женни, а история эта окончилась весьма романтически. Тронутый прелестью и беззащитностью девушки, молодой Тиссо влюбился в нее с первого взгляда и через своего дядю, министра юстиции тогдашнего военного кабинета, добился ее освобождения из Кайтена. Не трудно догадаться, что наша Женни также ответила на чувства своего спасителя. И, хотя обоим пришлось пережить еще немало трудностей и приключений, но в октябре 1933 г. влюбленные, наконец, поженились, и остается только добавить, что жили они долго и счастливо.
Однако было бы ошибкой полагать, что такие порядки ушли в прошлое вместе со страшными для Хишарты временами армейских диктатур. Так, мой добрый друг д-р Хельски, психоаналитик, любезно познакомил меня с записями бесед с одним из своих пациентов Р., ныне уже покойным. С 11 до 17 лет он учился в привилегированном колледже святого Инри в Чалько, который, конечно, сильно отличался от описанной выше колонии для несовершеннолетних, однако не настолько, чтобы не вызвать нашего интереса. Необходимо заметить, что в ту пору в школах страны уже было введено совместное обучение мальчиков и девочек, однако это никак не повлияло на применение телесных наказаний, которые и далее занимали почетное место в системе обучения юных хишартцев. Единственным важным изменением стала почти повсеместная замена ранее употреблявшихся пучков тонких розог на постоянные прутья или, вернее, трости (cane), которые обычно делались из гибких веток гухо (Eusebia centranensis). Однако, как мы увидим ниже, в колледже святого Инри орудия наказания могли варьировать.
Руководство этой школы, в которой воспитывалась будущая элита Хишарты, в основу своих педагогических принципов ставило убеждение, что тот, кто умеет подчиняться, сможет в будущем повелевать другими. Именно с этой целью наказание детей поручалось старшеклассникам, которые в свое время так же прошли через розги. Поэтому заслуживший порку ребенок посылался с запиской в особую комнату для экзекуций, отдельную для мальчиков и девочек, где дежурившие в тот день ученики и ученицы старших классов и наказывали телесно провинившихся малышей, как когда-то секли их самих. По словам Р., некоторые из старших ребят и девочек находили в сечении явное удовольствие. Например, в первые годы его учебы среди младших школьниц особенно жуткой славой пользовалась некая Карен Л. – считалось, что она бьет особенно больно. Некоторые из девочек рыдали и даже при всех ползали на коленках перед учителями, только чтобы их не посылали под розги, когда она дежурила. Однако это никому из них не помогало, поскольку, как отмечает Р., считалось, что хорошая порка полезна для младших в любом случае, даже если они ее и не заслужили. Ниже следует исключительно интересная запись диалога Р. с д-ром Хельски об этих событиях:
– Вас часто наказывали?
– По большинству предметов я старался учиться как можно лучше, и поэтому меня очень редко отправляли на порку. Единственным, но зато большим, исключением были уроки физкультуры. Я был вполне здоровым, но физически слабым и довольно несмелым ребенком. Например, я был единственным мальчиком в классе, который не мог подтянуться на турнике, поэтому меня часто подвергали наказаниям, а каждое занятие по гимнастике было для меня страшным испытанием…
– Значит, почти на каждом уроке физкультуры Вас посылали в комнату для экзекуций?
– Нет. Спортивный зал находился в другом крыле корпуса, а стадион еще дальше. Поэтому наш учитель физкультуры капитан Т. за плохое выполнение упражнений обычно наказывал меня прямо во время занятий, на глазах у всех одноклассников.
– Капитан Т. сам наказывал Вас?
– Нет. Чтобы не терять урочного времени, это поручалось другим мальчикам, обычно тем, кто занимался особенно хорошо. Он сознательно шел на такое нарушение регламента, чтобы устыдить меня и показать пример другим ребятам, которые за свои успехи получали право власти над моим телом.
– Кто из них чаще всего это делал?
– Меня обычно порол Стефан Ц. – он всегда показывал лучшие результаты. Думаю, что ему тоже нравилось исполнять это поручение.
– Чем Вас наказывали?
– Резиновой гимнастической скакалкой. Если я не выполнял задание, то учитель приказывал мне идти к девочкам, которые занимались со своей преподавательницей рядом с нами, за скакалкой. Для меня это было хуже всякой порки…
– Как сами девочки относились к этой сцене?
– Большинство без интереса, некоторые жалели меня, а некоторые наоборот – смеялись надо мной…
– Кто именно?
– Например, Франтишка Л. Всегда, когда она видела, что я плетусь в их часть зала за скакалкой, она ехидно спрашивала: «Ну что, ревушка, снова не смог подтянуться? Опять будут тебя по заднице гладить, да?» Она первая вручала мне свою прыгалку, а когда я после порки приходил ее вернут, и говорил, как полагалось: «Спасибо», всегда злорадно отвечала: «На здоровье!»
– Почему Франтишка относилась к Вам неприязненно?
–
Kuno
Флагелляция в Хишарте
Светлой памяти Джеймса Гласа Бертрама
(М.Щербаков)О Боже, благодарствуй! Я в царствии твоем
Свое построил царство и ныне правлю в нем.
Хрупка моя обитель, заботы круглый год.
Я сам себе правитель. Я сам себе народ.
Согласно вечных правил – почет со всех сторон.
Я сам себя поздравил, когда взошел на трон.
Я все награды роздал, я все чины раздал.
Я сам все это создал, я сам это все создал.
Хожу к себе с докладом, воззвания пишу,
Командую парадом и знаменем машу.
О, сладость произвола! О, вольных дух казарм!
Я сам себе крамола, я сам себе жандарм.
Что хочешь растолкую, решу любой вопрос.
Одной рукой бунтую, другой пишу донос.
Стою, как есть, единый на плахе бытия.
Единый подсудимый, единый судия.
Когда же опускаю топор что было сил,
Прекрасно понимаю, что сам себя казнил.
Во имя государства глава моя легла.
О Боже, благодарствуй за все твои дела!
– I –
…История Хишарты дает множество примеров самого широкого распространения флагелляции во все времена и во всех сферах. Уже на фресках раскопанного археологами дворца в Эль-Хитри (III век) мы видим восседающего на троне правителя, на глазах которого двое слуг бьют палками распростертого перед ним человека. Когда в IX веке создалась империя Чалько во главе с харизматическим кланом людей-ястребов, завоевательные походы хишартских легионов в окрестные земли сопровождались массовым захватом рабов. Основная часть пленных шла в распоряжение императорского двора, часть же раздавалась знати и заслуженным воинам, которые могли по своему усмотрению использовать их силу и красоту. Легко представить, что розги, плети и палки успешно применялись владельцами для приведения к покорности строптивых невольников.
Хрестоматийным образцом беспощадного флагеллянта стал император Улуд (1162-1206 гг.), который замкнулся от мира в построенном на вершине неприступного плато замке Кеэр Харда, что означает «гора света», где и жил среди пышных богослужений и беспрестанных казней. Страдая к концу жизни старческой слабостью, развратный повелитель, по преданию, приказывал перед своим ложем бичевать юных невольниц, чьи движения и крики во время сечения вызывали в нем сладострастие. Известный путешественник Корнелиус из Брюгге, посетивший в 1612 г. полуразрушенный к тому времени замок тирана, еще видел в потолке железные кольца, к которым привязывали руки беспомощных жертв.
Девушек истязали до тех пор, пока император не ощущал желания, тогда их расковывали и вели на ложе, если же ему не удавалось возбудить свой пыл, то их тогда ожидала бы мучительная смерть под ударами. Впрочем, как гласит та же легенда, такого несчастья ни разу не случилось, потому что зрелище порки заводило правителя безотказно. К слову, своей любимой фаворитке Тоззи, которая выделялась умением особенно обольстительно вилять бедрами при экзекуции, государь в награду не только дал свободу, но и подарил целый остров на озере Шентес – его название сейчас переводят как «два прекрасных холма», хотя в старохишартском эти слова, вероятно, имели совсем иное значение.
(Триста лет спустя известный в те времена возмутитель спокойствия барон Алви Леттайя в своей Liber Сhamorum, «Книге хамов», дал весьма интересное объяснение гербового знака князей Хец-Эггешаль, возводивших свой род к старшему сыну фаворитки. Как известно знатокам геральдики, этот герб состоит из пяти красных полос на белом фоне, что, согласно официальной версии, соответствовало цветам правящей династии и обозначало пять рыцарских добродетелей. О верности этой догадки можно судить хотя бы по тому, что весь остаток жизни насмешник провел в бегах, спасаясь от разъяренных членов этой почтенной фамилии, и, в конце концов, был заколот в какой-то таверне).
Падение династии Ястребов в начале ХІІІ века открыло в Хишарте период смут и мятежей, обычно известный как Ineterregnum, междуцарствие, а безжалостная борьба за власть в стране и общее ожесточение ее жителей способствовало возобновлению еще более чудовищных зверств. Характерным примером был описанный анонимным хронистом случай при осаде в 1232 г. эгротским правителем Цетебом горной крепости, где укрывался тогда со своим войском другой претендент на императорский престол теханский князь Чжеди, по прозвищу Клевец. Желая заставить соперника сдаться, и опасаясь губить своих воинов на штурме хорошо укрепленной цитадели, Цетеб приказал вывести к крепостным стенам захваченную им молодую жену князя Чжеди и двоих его маленьких детей. По приказу изверга солдаты привязали пленных к ограде лагерного частокола, обнажили и принялись безжалостно избивать бичами из бычьей кожи. Однако в то время как дети жалобными криками умоляли отца о спасении, княгиня, несмотря на невероятные муки, призывала мужа не сдаваться и отомстить врагу за их страдания. Когда злодей увидел, что его жертвы потеряли сознание, он приказал привязать их израненные тела к таранам, полагая, что воины князя Чжеди не осмелятся их поджечь. Но как только осадные орудия были придвинуты к стенам, княжеские арбалетчики меткими выстрелами окончили страдания несчастных.
В ту же ночь распаленные праведным гневом теханские воины сделали вылазку из крепости и не только разгромили вражеское войско, но и захватили в плен самого вождя эгротов. Месть победителя была ужасной – по словам хрониста, казнь Цетеба длилась без перерыва три дня, и когда утомленные палачи позволили своей жертве умереть, то по велению князя им дали тысячу ударов палками, – историк однако умалчивает, остались ли они после этого в живых.
Мы же со своей стороны обязаны упомянуть о том, что печальная судьба княгини Чжеди и ее детей стала сюжетом для известной картины Ламенэ – выставленная в Париже в 1865 г., она имела шумный, но кратковременный успех, так как почти сразу же была куплена неким богатым коллекционером, пожелавшим остаться инкогнито.
Приход к власти дома Элаидов в 1292 г. стабилизировал положение в стране, а принятие императором Инри (1302-1336 гг.) христианства в качестве государственной религии способствовало значительному смягчению нравов. Парадоксально, но милосердная вера Христова стала косвенной причиной распространения флагелляции в Хишарте, потому что под влиянием церкви телесные наказания стали применяться за те преступления, за которые в давние языческие времена обычно карали удушением, сожжением или разрезанием на части. Так, уже в изданном преемником св. Инри императором Рецианом своде законов (Codex Retiani) порка плетьми полагалась за 30 видов различных преступлений, в то время как законодательство начала XV века расширяет область применения плетей до 59 статей. Вместе с тем, следует отметить, что юридические телесные наказания применялись исключительно к простолюдинам, в то время как хишартская аристократия еще в 1381 г. добилась от императоров своего освобождения от этого вида кар. Как мы увидим ниже, из каждого такого правила могли быть, и были исключения.
Когда в конце XVI века в стране начался период активного развития торгового капитализма, что определенной мерой повлияло и на практику уголовного законодательства. Например, если ранее пойманных в Чалько воришек и проституток секли плетьми на так называемом Вшивом рынке и изгоняли из города, то теперь после непременной экзекуции их стали отправлять в специально созданные работные дома, где с ними так же не церемонились, а плети и розги имели самое широкое применение. Особо мрачную славу приобрел находившийся в ведении имперского адмиралтейства Конопляный двор, к сожалению ныне уже разрушенный, где девицы легкого поведения были осуждены прясть коноплю для корабельных канатов. Любые провинности в этом месте наказывались поркой, которая совершалась охраной публично во дворе здания, без тени малейшей заботы о стыде преступниц – по всеобщему убеждению, и без того лишенных всякой нравственности. Известный моралист того времени Инри Хезике (Hezicot) в своем трактате «О прискорбном падении нравов» с негодованием пишет о современных ему представителях высших сфер, которые отнюдь не гнушались посещать такие зрелища и даже приглашать своих дам полюбоваться страданиями несчастных женщин. Впрочем, плебеи не многим отличались от аристократов, а публичные порки надолго оставались одним из любимейших развлечений черни.
Особо редкое зрелище подарил ей 1699 год, когда тайной полицией империи был раскрыт заговор против князя ла Хорна (La Horn), который в то время правил страной вместо впавшего в тихое помешательство императора Иоахима І. Душой комплота была двадцатилетняя принцесса Иоланта, младшая сестра первой жены государя, которая после смерти императрицы была удалена от двора и встала во главе недовольных правлением князя-регента аристократов. Пылая ненавистью к выскочке ла Хорну, в котором юная интриганка видела источник всех своих несчастий, Иоланта разработала план его ликвидации и захвата власти. Исполнителем задуманного покушения должен был стать слуга и одновременно любовник принцессы Кедлер (Cedler). Планировалось, что он с крыши монастыря Тиверианцев застрелит князя-регента на публичном богослужении по случаю годовщины вступления на престол правящей династии, после чего заговорщики предполагали с помощью некоторых полков взять в свои руки регентство над безумным императором.
Агентам ла Хорна удалось вовремя узнать о готовящемся выступлении. Весьма вероятно, что само оно могло быть инспирировано князем-регентом, который хотел заманить принцессу в ловушку и через подставных людей передал ей ложную информацию о готовности высшего командования армии к свержению своей власти. Хотя сам Кедлер был по ошибке смертельно ранен при попытке задержания, но в его доме были найдены письма, которые неоспоримо доказывали не только причастность Иоланты к заговору, но и ее руководящую в нем роль. Принцесса пыталась бежать, но была арестована и помещена в крепость. После недолгого следствия коронный трибунал приговорил ее как мятежницу к смертной казни, однако князь-регент счел необходимым внести в текст решения некоторые существенные изменения. Исполнение вынесенного принцессе приговора было назначено на 2 июля того же года.
Сэр Чарльз Говарт (Goward), бывший тогда послом короля Вильгельма при хишартском дворе, имел возможность наблюдать это незаурядное событие и в своих дневниках оставил нам его подробное описание. Поскольку зрелище собрались почтить своим вниманием многие весьма высокопоставленные особы империи, включая и самого князя-регента, экзекуцию было решено провести на площади Терсо, на которую выходили окна дома, занятого британским посольством. По словам нашего дипломата, ажиотаж вокруг предстоящей казни молодой и красивой девушки из высшего общества был настолько велик, что за место на балконе желающие платили по три гинеи с человека (чем, кстати, небрезгливый сэр Чарльз охотно воспользовался). Из своих источников он уже заранее знал о сути приговора:
«…В центре площади был установлен высокий эшафот, на котором находились плаха и виселица. При этом я обратил внимание на то, что помост был покрыт черным бархатом, как это полагается при казни знатных особ. В ответ на вопрос о причинах такой изысканности советник министра Л., имя которого я по многим причинам не хочу здесь называть, объяснил мне, что до провозглашения эдикта о бесчестии принцесса Иоланта номинально считается аристократкой и как таковая имеет право понести заслуженную кару в приличной ее положению обстановке. По его словам, принцессе были запрещены все свидания, и даже ее духовник не был к ней допущен – как видно, князь-регент настойчиво желал, чтобы она до самой последней минуты не догадывалась о предстоящем ей испытании.
Помост был оцеплен каре рэншайских пикинеров в коричневых камзолах, еще две шеренги выстроились вдоль улицы Птиц, по которой должен был проследовать из цитадели последний кортеж принцессы. С высоты балкона я мог видеть целое море голов – казалось, что весь Чалько пришел полюбоваться таким пикантным зрелищем. Даже надменный посол московитов с непроизносимым именем, тоже изволил пожаловать на площадь и восседал теперь на соседнем балконе, в самую сильную жару не снимая своей собольей шубы.
Когда колокола на кафедральном соборе пробили десять, затрещали барабаны, в глубине улицы заколыхались перья плюмажей эскорта и, наконец, под рев толпы, на площадь выехала закрытая карета, окруженная конными рейтарами. Она остановилась, и сопровождающий принцессу на казнь судебный исполнитель по этикету подал ей руку, помогая выбраться из кареты, а затем проводил по ступенькам на помост. Принцесса Иоланта в этот – как она тогда думала – последний для нее день был одета в шелковое платье цвета темного пурпура, ее рыжеватые волосы горели на утреннем солнце всеми оттенками меда и золота. Она была так хороша, что даже мой постоянный соперник де Бланжи (de Blangis), который явно предпочитает мальчиков, и тот облизывался, хищно шевеля пальцами в кружевной перчатке, пока герольд перечислял толпе все истинные и мнимые преступления принцессы.
Но вот, после недолгой исповеди, наступил решающий час. По знаку исполнителя принцесса без трепета опустилась коленями на бархатную подушечку, позволила завязать себе глаза и покорно положила на плаху прелестную головку – со своего балкона я увидел даже, как палач откинул пряди волос с ее шеи. Барабаны снова загрохотали, их звук нарастал все громче и громче, палач сделал взмах мечом и вдруг все, как по мановению, стихло.
Принцесса, ожидавшая смертельного удара, замерла все в том же положении. Двое помощников палача подняли ее с колен и сняли с ее глаз повязку. Исполнитель кивнул герольду, и тот зачитал второй, уже исправленный текст судебного приговора, в котором было объявлено, что своим преступлением она навеки вычеркнула себя из списка людей достойных, и поэтому будет подвергнута казни, установленной законом для подлого народа. Пока он читал, служители тем временем рассекли на части полотнище с гербом Иоланты – его обрывки были поверх шлемов пикинеров брошены в толпу, и там тот час началась свалка за драгоценные лохмотья.
Услышав оскорбительные слова, принцесса презрительно улыбнулась, как бы желая показать, что уже не дорожит земной честью. Она совершенно спокойно подошла под перекладину и протянула руки палачу, чтобы он их связал.
Жуткая игра, затеянная князем-регентом, продолжалась. На шею принцессы была наброшена петля, барабаны снова проиграли свое страшное стакатто, палач положил руку на рычаг, и снова, как прежде, на площадь опустилось безмолвие. Стало так тихо, что слышно было, как пыхтит и чешет бороду московитский посол (на полях рукописи дневника сделана приписка: «Только что вспомнил, как зовут этого грубияна: boyar Batogoff» – К.)
Принцесса по-прежнему стояла под виселицей. С завязанными глазами она не могла видеть, как исполнявший смертные приговоры палач покидает эшафот, куда в то самое время вразвалочку подымается иной его коллега по этому малопочтенному ремеслу – дюжий детина по кличке Кобчик, с дланью которого были знакомы, пожалуй, все гулящие девки города. Когда с нее вторично сняли повязку, принцесса недоуменно повела глазами, не понимая еще, какую новую шутку собрались ей преподнести – увы, слишком скоро все разъяснилось.
Герольд с ухмылкой развернул третий свиток и возгласил, что в своей безмерной милости сиятельный князь-регент прощает бывшей принцессе, а ныне просто девице Иоланте, покушение на свою жизнь и заменяет ей смертную казнь изгнанием из страны. Однако, не желая, дабы его кротость подвигла иных на подобные преступления, князь-регент повелевает подвергнуть злодейку телесному наказанию, предназначенному для подобных ей бесчестных и презренных тварей. «Пятьдесят ударов розгами!» – выкрикнул герольд, и когда исполнитель, повернувшись к палачу и его помощникам, сказал: «Мастера, делайте свое дело!», то его слова потонули в реве и свисте толпы.
И, хотя я одолжил свою подзорную трубу посланнику римского императора барону фон Куземски (von Kuzemsky), который в ту минуты находился рядом со мной, однако и без того мне прекрасно было видно выражение невероятного ужаса, отразившееся на лице принцессы. Видимо, в душе Иоланта уже была готова принять гибель, и не боялась ее, веря, что после короткого удара меча встретится на небесах со своим любимым. Замена плахи на петлю тоже не сильно испугала ее. И вот теперь оказывалось, что вместо славы мученицы за правое дело ее постигнет позорная экзекуция на глазах ликующей черни!
Помощники палача кинулись на девушку, как банда мародеров на беззащитный городок. Принцесса как могла отбивалась от них связанными руками, но один из негодяев (согласен, что эти джентльмены исполняли свою работу, но как иначе их называть?) ухватил ее сзади за волосы, а второй в это время сцепил каким-то крючком веревку на ее руках с петлей виселицы: заскрипели блоки, и тело Иоланты вытянулось в струнку над эшафотом, так что она даже носками туфель не могла коснуться помоста.
Возбуждение собравшихся на площади достигло апогея – было видно, как солдаты оцепления беспощадно колотят толпу прикладами и древками пик. Молодой граф де Лонгвиль (de Longuelle), секретарь и, по слухам, любовник уже упомянутого французского посла, настолько увлекся зрелищем, что в азарте перегнулся через перила и вывалился с балкона. Впрочем, внимание всех зрителей было обращено в ту минуту на эшафот, так что падения графа, кажется, почти никто и не заметил, кроме, разумеется, его самого – в тот неудачный для себя день де Лонгвиль сломал себе ключицу и на некоторое время стал предметом шуток при дворе. «Хорошее предзнаменование», – сказал фон Куземски. – «Дай, Господь, чтобы так пала слава короля Людовика!» (разговор происходит накануне войны за испанское наследство – К.).
Нас обоих тогда занимал один и тот же вопрос: каким же образом намеревается палач раздеть принцессу, если ее руки были связаны над головой? Однако умелый в своем ремесле Кобчик не стал даже пытаться задрать платье Иоланты, а попросту разрезал его по швам и сорвал с ее тела остатки. Пока палач занимался этим постыдным делом, один из его подмастерьев бегал по краю эшафота и с криком: «А вот кому?» бросал в толпу куски наряда несчастной, которым теперь суждено было украсить собой туалеты рыночных торговок. Из рук одной такой здоровенной тетки какой-то прощелыга выхватил пойманную той туфельку, но бабища тоже оказалась не промах и въехала обидчику в испитую рожу – вокруг обоих тут же закипела потасовка, и снова по головам черни пошли гулять полосатые древки.
Но вот палач закончил свою работу, и Иоланта была полностью обнажена. Ее прекрасное белоснежное тело четко выделялось на фоне темного бархата помоста, и взгляды толпы жадно ощупывали все ее несравненные прелести. Принцесса висела без движения, ее глаза были плотно зажмурены – вероятно, она или уже успела потерять сознание от горя и стыда, или же просто пыталась не смотреть вперед – прямо на уровне ее лица на балконе дворца Рыжих хвостов сидело несколько людей в масках, но какая личина могла бы скрыть зверовидного Бекля, телохранителя князя-регента? Хишартская пословица говорит, что «где черт, там и золото», и там, где бывает слуга, полагалось быть и самому ла Хорну. Как видно, хищник не смог превозмочь искушения посмотреть в глаза своей жертве.
Кобчик взял из рук служителя один из прутьев и с присвистом испробовал его в воздухе. Зная хишартские порядки, я предположил, что князь-регент сознательно заменил обычные в таких делах плети на розги, чтобы наказание принцессы казалось более смешным, нежели страшным. «Это, знаете ли, смотря какие розги», – пробормотал фон Куземски, не отрываясь от моей трубы. Не знаю, правду ли говорят, что он… (конец предложения тщательно зачеркнут – К.).
Палач отошел в сторону, неторопливо примерился, и его прут со всего размаха опустился на ягодицы жертвы, оставив на них яркую полоску. Я тогда выиграл гинею у фон Куземски, поскольку австриец имел неосторожность побиться со мной о заклад, что принцесса подаст голос после первого же прута. Впрочем, если он ошибался, то ненамного – уже третий удар, пересекший ее прелестные полушария, заставил принцессу застонать от боли, на пятом она вскрикнула, и с той минуты кричала уже не замолкая.
Кобчик размеренно наносил удар за ударом – от них тело принцессы дергалось, она извивалась на своей петле, не в силах защититься от жестоких лобзаний прута; временами ей удавалось развернуться к палачу боком, но тот терпеливо ждал, пока веревка не раскрутится в обратную сторону, и ягодицы Иоланты снова окажутся в поле поражения его розог, и лишь тогда наносил следующий удар. Иногда, когда от особо сильной конвульсии она таким образом меняла позицию, я мог видеть ее искаженное мукой, но все равно прекрасное лицо, по которому струились крупные слезы. И каждая судорога, каждый вопль, исторгнутый из груди девушки рукой палача, сопровождались гнусным улюлюканьем публики. «Так-то ласкал тебя, стерва, твой хахаль?! Нравится, поди, прыгать под прутиком, небось уже потекла вся?! Врежь ей, Кобчик! Всыпь! Жарь хорошенько!» – горланили уличные подонки, столпившиеся вокруг эшафота.
Палач уже трижды менял сломанный о тело принцессы прут на свежий, алые полосы на коже Иоланты пересекались, все гуще и гуще оплетая ее круп. Где-то примерно после тридцатого удара принцесса окончательно потеряла самообладание, и в ее криках появились мольбы о пощаде. «Нет! О нет! Пощадите, ради Бога, пощадите!» – рыдала она, содрогаясь всем телом. Гордая Иоланта ничем не отличалась сейчас от шестилетней малышки, разложенной поверх материнских коленей за случайно разбитую чашку. Увы, ее жалобные крики, способные, вероятно, вызвать сочувствие у каменной стены и заставить заплакать тигра, ничем не тронули сердце князя-регента – я заметил, как упомянутый Бекль и еще один такой же субъект наклонились к сидевшей между ними маске, но ее обладатель отрицательно покачал головой, и порка продолжалась своим чередом.
Я потерял счет нанесенным ударам, но вот палач кинул на помост истрепанный прут и не потянулся, по своему обыкновению, за новым. Иоланта, вероятно, была еще не в состоянии понять, что порка завершена, и по-прежнему рыдала, когда служители налегли на рычаги, и она ощутила ступнями ткань помоста. Кобчик чиркнул ножом по заплетенной над ее головой веревке, ноги принцессы подогнулись, и несчастная девушка упала к ногам палача. Тот снова ухватил за обрывок веревки и одним рывком поставил принцессу на ноги – она стояла посреди хохочущей толпы в одеянии Евы, униженная, оскорбленная и попранная, ее волосы растрепались, щеки пылали пунцом, а исхлестанные ягодицы горели на теле, как жерло вулкана среди снегов. Ехидный фон Куземски не преминул заметить, что князь-регент, вероятно, решил изобразить рукой палача императорский штандарт – это его наблюдение, которое в другой момент показалось бы мне остроумным, сейчас вызвало во мне дрожь (знамя Хишарты в конце XVII века представляло собой красную монограмму Христа на белом полотнище, окаймленном черной каймой – К.).
Кобчик передал принцессу в руки исполнителя, но как же он отличался теперь от того галантного кавалера, что еще так недавно вел высокородную Иоланту на встречу со смертью! Он грубо толкнул ее в спину перчаткой и, схватив за шею, повел вниз. На последней ступеньке помоста ноги принцессы разъехались снова, она споткнулась и упала ничком на покрытую лужами мостовую, но тогда один из солдат ударил ее древком по и без того истерзанному крупу, заставив снова подняться. Увы, теперь уже не обитая бархатом черная карета ожидала ее внизу – обратно в крепость девицу Иоланту должна была доставить грязная интендантская фура и, как мне рассказали потом, князь-регент долго боролся с искушением вести высеченную мятежницу обнаженной через весь город, но впоследствии все же передумал.
…Рассказ об этом дне должен завершить признанием, что почти все полученные за аренду нашего балкона и окон деньги я в тот же вечер проиграл уже упомянутому мной советнику Л. – видит Бог, мой конфидент обходится мне недешево, но он того стоит, да и чего не сделаешь ради блага любимого отечества? За картами зашел разговор о последних событиях, и я предположил, что порка принцессы Иоланты должна надолго запомниться. «Помилуйте, – сказал осведомитель, – поговорят и забудут! Поверьте моему опыту: из факта, что девушку высекли розгами, не сделаешь драмы в пять актов».
– II –
Шпион британского посла все же ошибался, потому что страдания несчастной Иоланты (до сих пор существуют, по меньшей мере, пять версий о ее дальнейшей судьбе) спустя полтора века вдохновили величайшего представителя хишартского неоромантизма Ларса-Леона Кайо (Cayoo) на знаменитый цикл сонетов «Песни плети». В отличии от иных современных ему обитателей Парнаса, которые, бывало, умирали от холеры в лагере борцов за свободу, погибали в бою за независимость своей родины или на дуэли за честь любимой женщины, он прожил долгую и счастливую жизнь, купался в славе и роскоши, и благополучно скончался в 1880 г., подавившись куриной косточкой на званом обеде по случаю своего шестидесятилетия.
Однако хотя сам Л.-Л.Кайо уже при жизни был признан классиком хишартской поэзии и увенчан всеми возможными лаврами и хризантемами, но далеко не все его произведения стали известны широкой публике, а некоторые так до сих пор и не были опубликованы. Причина такого, странного на первый взгляд, явления, в общем-то, понятна. Согласитесь, что одно дело чтить автора бессмертного «Вперед, страна, в огне и славе!», под пение которого хишартские колонны ходили в штыковую атаку, и совсем иное – ознакомиться, скажем, с сонетом, где классик сравнивает осенний закат с «бичом оставленной полоской на нежном девичьем заду». Мы не вспоминаем уже здесь такие вещи, как «О, злая сласть!» или «Когда падешь к моим ногам…», которые откровенно воспевают все радости флагелляции.
Нелишне также упомянуть, что на своем памятнике, воздвигнутом в 1920 г. к столетию со дня рождения, поэт изображен сидящим с любимой тросточкой в руках. По некоторым сведениям, в запасниках дома-музея классика в Земляничной долине таких тростей разных типов хранится не менее пятидесяти, и большинство из них явно предназначалось не только для опоры тела, но и для некоторых иных с ним упражнений. Говорят, что в свое время один известный ныне филолог провел анализ монограмм и надписей на этих инструментах, которые восторженные почитательницы таланта Л.-Л.Кайо дарили своему кумиру. Ходят также слухи, что за приличное вознаграждение и кафедру в провинциальном университете литературовед отказался от публикации и нашел себе менее скандальную тему при исследовании творчества поэта.
Кстати, в ритуал посвящения новичков в закрытое студенческое сообщество «каппа-пи-ню» при университете Чалько кроме традиционных тридцати ударов ремнем входит еще и целование неофитами трости на этом самом памятнике. Кроме того, иные ультрапатриотические стихи мэтра Кайо очень быстро попали в школьные хрестоматии. И, верно, не раз за плохое их знание с чьих-то попок спускались штанишки или задирались юбочки, и учительские розги всласть учили нерадивых хишартских подростков любви к поэзии их великого соотечественника – можно лишь представить, как сам поэт ухмылялся этим сценам из своих заоблачных эмпиреев.
Если так, то парнасцу нашлось и, вероятно, найдется еще немало поводов для ехидных улыбок. В то время как юридические телесные наказания были существенно ограничены уже при императоре Габриэле I (1805-1833 гг.) и окончательно вышли из употребления во времена его преемника Юлиана IV (1833-1866 гг.), одна область применения флагелляции и по сей день осталась почти в полной неприкосновенности. Речь идет об употреблении розги в семье и школе, где порка всегда считалась в Хишарте альфой и омегой воспитания. Недаром же аллегория Педагогии, изображенная на фронтоне основанного в 1603 г. здания Колледжа свободных искусств, представляет женщину в греческом одеянии, которая держит одной рукой книгу, а другой – пучок розог.
В те времена детей секли настолько повсеместно, что это ни у кого не вызывало не только протестов, но и малейшего удивления. Одна хишартская поговорка утверждает, что «перед розгой все равны» и надо сказать, что такое равенство соблюдалось от хижин до дворцов. К примеру, так называемые Книги гофмейстера, реестры расходов хишартского двора за XV-XVII века, недавно так тщательно исследованные в труде профессора Э.Биллинга, фиксируют среди прочих трат и регулярную заготовку прутьев «для нужд их императорских высочеств».
При этом даже формальное наследование трона не избавляло малолетних правителей от уготованной всем детям империи участи. Императрица Ильрика (1505-1559 гг.), вступившая на престол шестилетней девочкой под регентством архиепископа Шовеле (Shovele), воспитывалась очень тщательно и часто за упущения в этикете или плохо приготовленные уроки подвергалась наказанию розгами. Можно только представить, как тяжко было бедному ребенку высидеть на троне какую-нибудь многочасовую церемонию, например, прием иноземных послов, когда ее только что хорошенько высекли за ошибки в латинском сочинении! Причем, последнюю свою порку Ильрика получила всего лишь за день до провозглашения ее совершеннолетия, которое произошло в августе 1512 г. и сопровождалось, как известно, весьма драматическими событиями.
Младшим современником императрицы был полевой маршал Реншальд ла Керти (La Certey), известный как «меч народа», конная статуя которого украшает сейчас великолепную площадь Терсо – ту самую, где билась в руках палачей прекрасная принцесса Иоланта. В своих воспоминаниях этот жестокий ландскнехт довольно трогательно вспоминает о порках во времена детства, проведенного им в отцовском замке. По словам ла Керти:
»…Я и сестры мои, Элиза и Клара, воспитывались в послушании и святой строгости, и не раз за свойственные нежному возрасту нашему шалости бывали сечены розгами. Как заведено это было в нашем доме, после вечерни шестого дня мы призывались в большой зал замка, где родители наши разбирали проступки каждого за прошедшую неделю и воздавали всем по заслугам. Положено было так, что мы не только обнажали те части тела, которым суждено было претерпеть страдания, но и полностью снимали одежду свою, дабы предстать перед лозой отца земного нагими, как все мы в грядущем станем в долине Иосафата на суд Отца небесного. И хотя меня наказывали по голому телу на глазах моих сестренок, точно так же, как я видел их наготу под розгами, но по чистоте наших детских нравов мы не допускали еще никаких стыдных и непозволительных мыслей. И после того, как свершалось над нами наказание за детские прегрешения наши, с радостью целовали мы десницу карающую и прутья, которыми секли тела наши, и благодарили коленопреклоненно родивших нас за данное нам поучение. Ибо как Господь наказывает тех, кого любит, так и родители наши секли нас не из жестокости, а по любви к нам, дабы малым терпением могли заслужить мы прощение душам своим. И не раз я замечал, что после розог, какими бы злыми они не были, особо сладка мне была моя младенческая молитва перед сном, когда и тело и душа моя очищены были праведным огнем лозы от всякой скверны…»
Другой эпизод относится примерно к 1525 г., когда 13-летний ла Керти, как видно успевший к тому времени несколько забыть о родительских розгах, уже служил пажом при дворе императрицы Ильрики, которая, несмотря на свой собственный тяжкий опыт, явно не отрицала пользы телесных наказаний для иных непослушных подростков. Случилось так, что из-за какого-то пустяка ла Керти умышленно наступил ногой на плащ герцога Эскетеса (La Escetes), к слову сказать, одного из лучших фехтовальщиков своего времени. Вероятно, если бы наш герой был постарше, то дело бы окончилось дуэлью, на что самоуверенный мальчик в тайне и надеялся, а Хишарте, скорей всего, было бы суждено потерять тогда одного из лучших своих полководцев. Однако молодая императрица, к которой обратился разгневанный герцог, разумно решила, что ее паж, как несовершеннолетний, еще не имеет права брать в руки шпагу, и окончила дело достаточно обидным, но вполне понятным образом. Как пишет будущий маршал, а тогда просто Ренши:
»…Е.И.В. вызвала меня к себе и весьма строгими и полными укоризны словами обличила мою дерзость, после чего изволила приказать камеристкам отвести меня в задние покои и приготовить к установленному для детей моего возраста сечению розгами. Е.И.В. было благоугодно не только присутствовать при этом, но и наказать меня из своих рук, разложив у себя на коленях, как любящая мать любимого сына. По окончанию же заслуженной мной кары (которая воистину пошла мне на пользу!) Е.И.В. милостиво пожаловала меня к руке и словами ласковыми разъяснила, чтобы я извлек подобающий урок из постигшего меня в тот день злоключения, ибо лучше для юноши претерпеть благую боль от розги, нежели в веке зрелом пасть от меча разящего…»
После порки и прочитанной нотации пристыженный мальчик был послан к оскорбленному им герцогу и попросил у него прощения. Тронутый искренним раскаянием юного пажа, Эскетес не только извинил его проступок, но и расцеловал в щеки, а впоследствии всячески покровительствовал ла Керти при дворе. Когда последний был пожалован в оруженосцы, то именно герцог стал наставником юноши в боевых искусствах, что весьма помогло ему затем в многочисленных дуэлях, которых, по его собственным словам, он имел ровно сто и только в пятнадцати из них был ранен. Молодому человеку почти удалось вернуть свой долг в битве под Экхатой в январе 1539 г., когда, к тому времени уже дослужившийся до полковника имперской армии, ла Керти во главе своего регимента Бежевых рейтар почти беспримерной в военной истории атакой прорвался к окруженной противником позиции Эскетеса. Однако это уже не помогло ему спасти изрешеченного вражескими пулями герцога, который умер на поле боя на руках своего младшего друга, горько им оплаканный – нравы вполне достойные того жестокого и одновременно сентиментального века, когда слезы и кровь проливались одинаково часто.
Вместе с тем, было бы ошибкой полагать, что нарисованная мемуаристом идиллическая картина полностью отвечала реальности, а подобные наказания для молодых аристократов всегда оканчивались так благополучно. Так, в 1662 г., накануне своего первого выезда за рубеж, застрелился из пистолета 15-летний Ян-Тейра Хегери (La Hegery), к тому времени уже титулярный ловчий Циронский. Несчастие юноши заключалось в том, что он безуспешно пробовал ухаживать за одной из придворных дам, за что и был подвергнут порке своим наставником. О совершившемся наказании стало известно при дворе, и гордый мальчик не выдержал насмешек своей пассии. Памятником этой трагедии осталась в Чалько прославленная часовня Пронзенного сердца, воздвигнутая в память о сыне его отцом, графом Элан и Бьелла, вопреки всем протестам церкви. Вероятно, каждый из посетивших город туристов, любуясь ее ажурными колоннами, слышал эту трогательную историю.
При этом гиды обязательно добавят, что потрясенная своей виной возлюбленная юноши Хеана ла Шевет (La Shevett) отреклась от мира и приняла сан в женском монастыре сестер-гербертинок, известном своим суровым уставом, где затем стала аббатисой и провела остаток своих дней, предаваясь аскетическим подвигам. Не трудно догадаться, что главным их инструментом была многохвостая плеть с железными крючками на кончиках, которой подвижница секла себя трижды в день, а также усердно прикладывала к телам других сестер и послушниц. Ее слава была настолько велика, что уже через три года после своей смерти в 1680 г. она была беатифицирована, а впоследствии папа Иннокентий ХІІІ причислил ее к лику святых. Ее последователи добились выделения их в отдельный орден святой Хеаны (Ordo Sororum Sanctae Heanae).
По иронии судьбы именно сестры-хеанитки получили жалованную императорскую привилегию на заведование школами для девочек, которые до того находились в управлении разрозненных обителей. Можно только представить, как часто опускали розги на детские ягодицы благочестивые монахини, которым по уставу полагалось бичевать себя за малейшие согрешения. Если вам случится побывать в Чалько, не упустите возможности зайти в отель «Эрколь», в здании которого некогда размещался упраздненный в конце XIX века конвикт хеаниток, так называемый Дом коричневых передников. Выдержанный в средневековом стиле ресторан отеля размещается как раз в рекреационной зале общежития – путеводители усиленно рекомендуют его как место, где можно попробовать замечательную «хольду» (с гренками и тертым сыром). Уделите ей должное, как и превосходному вину местных погребов – в одном из них, говорят, находился карцер, куда помещали самых дерзких нарушительниц школьных правил, после чего они сразу становились шелковыми. Сколько слез было пролито в этих стенах, сколько коленок дрожали от боли на каменном полу, и сколько нежных округлостей было исполосовано прутьями, чтобы, по словам шотландца, привить их прелестным обладательницам правила послушания и хорошего тона! Впрочем, вряд ли кто из посетителей вспомнит сейчас об этих бедных овечках, лакомясь жареной ягнятинкой по-техански…
В то время как сестры-хеанитки усердно занимались сечением девичьих попок, хишартские мальчики получали заслуженные ими розги не менее часто. Бытописатель своей эпохи патер Редли (Redley) в знаменитом труде «Описание обычаев времен Юлиана ІІІ» бесстрастно описывает порядки в монастырской школе братьев христианского воспитания святого Тиверия (Congregatio Fratrum Instructionis Christianae a Sancto Tiberii), где он учился в 30-е годы XVIII века. Главным предметом в учебном процессе, как и во всей тогдашней Хишарте, была латынь, а основным побудительным к тому средством являлись:
»…Наказания школьные для тех, кто учиться не хотели, или бесчинство какое совершили, были: оставление без обеда, стояние на коленях или же порка. Инструменты для порки: плацента (placenta), то есть кожа толстая, в несколько раз сложенная, шириною в ладонь, на ручке деревянной укрепленная, которой – за ошибки в чтении или неумении повторить по памяти задание – бито было по рукам; за полное же незнание предмета своего или же проступок какой против правил школьных карали розгой черешневой, или дисциплиной (disciplina), обычно ременной, у суровых же учителей из шнурков нитяных туго сплетенной, семь или девять хвостов имеющей; этой-то розгой или дисциплиной бито было по обнаженному заду, самое малое, три раза, наибольшее – тридцать, в зависимости от терпеливости тела и характера профессора…»
Чтобы лучше научить детей латыни монахи-тиверианцы заставляли их не только на уроках, но и в общежитии общаться исключительно на языке Цицерона и Горация. Для нарушителей этого правила существовала, заимствованная ими у иезуитов:
«…nota linguae, сиречь табличка деревянная с буковками N.L. Таковую табличку сперва отдавал профессор тому ученику, что латынь лучше знал и доверия учительского заслуживал, с приказом, дабы услышавши кого по-хишартски говорящего, немедля отдал ему на знак нарушенного запрета. Не все, кому язык неосторожный табличку в руку вложил, за то сечены были, а только те, у кого она обедала и ночевала; ибо профессор, в класс учебный войдя, после молитвы обычной первый же вопрос ученикам задавал: «Quis habet notam linguae?» Тот, кто последним ее имел, с трудом на вопрос отзывался, но тот, кто ее держал предпоследним, всегда уведомлял профессора, кому табличку отдал, а так тот за всех наказание нес. За обед несколько плацент по рукам, за ночь же несколько плетей или розог по голому седалищу. Поэтому ученики как с испорченной монетой с этой табличкой увивались, стараясь как можно скорее отдать ее иному товарищу…»
Святые отцы также поощряли наушничество, для чего в каждом классе существовал официальный или же, чаще, тайный цензор, задачей которого было:
«…записывать поступки учеников, как в школе, дабы между детьми никакая непристойность не совершалась, так и в церкви особенно, где наибольшая скромность должна была придерживаться. Имел он для этого тетрадку с именами учеников всего класса, именуемую petulantes. Была эта бумага надрезана таким образом, что каждый кусочек имел на себе начальную букву названия того проступка, который кто-либо допускал. Например, если кто болтал на мессе, то цензор в линии его фамилии загибал вырезку с буковкой G, что означало garriebat; оглядывался ли кто, то загибал буковку С, которая означала circumspiciebat; если смеялся, то ставил ему R – ridebat. Если же кто или толкнул другого, или ногой пнул, или иное какое дело нескромное совершил, то загибал цензор буковку Р – petulantiam означающую. А кто множество разных шалостей допустил, то тогда загибал вырезку с одной, или двумя, или же тремя буквами Х, которая буква означала многократные проступки, ХХ означала большее бесчинство, а уже ХХХ получал проказник без конца и меры. В субботу проверялся petulantes учителем, и экзекуция наступала немедленно, по степени провинности.
Если был такой цензор явным, а в ответ на его обвинение мог ученик оправдаться свидетельством иных школьников, доверия у профессора заслуживающих, то господин цензор получал наказание talionis, а по-нашему «зуб за зуб». А если был секретным, то тяжко было от него требовать сатисфакции, ибо как он таился перед учениками, дабы не быть узнанным, так и они притворялись, будто не знают, кем он есть. Только такой цензор тайный должен был всегда перед каникулами вовремя из школы убраться, если не хотел на прощание от иных школяров шкуры иметь вытрепанной, какого счастья и явному цензору не раз доставалось. Если же не очень верно на должности своей служил и поступки записанные позволял у себя выкупать за сладости, ножики и подобные игрушки, всегда мальчикам интересные, то жил хорошо и безопасным оставался от кулачного прощания. Однако же если каким-нибудь случаем узнавали профессора о таковой измене, то секли его, аки кота, и с должности с позором гнали…»
Посвященную школьным правилам главу своей книги достойный Редли оканчивает такой фразой: «Вот такие-то были в наши времена способы приучения детей к науке, приведения их к набожности и пристойным обычаям».
– III –
Реформы просвещенного императора Габриэля и проведенная им секуляризация церковных имуществ привели к постепенному переходу системы образования в руки государства. Окончательно этот процесс завершился уже после революции 1902 г. и провозглашения республики. Вместе с тем, все проходившие в стране изменения мало коснулись практических приемов педагогики, где по-прежнему использовались учительские розги. Хотя официально телесные наказания школьников не обязывались, однако циркуляром министерства просвещения общеобразовательным учреждениям была предоставлена полная свобода в выборе надлежащих методов воздействия на подрастающее поколение. Безусловно, часть школ вывела порку из употребления, но тем резче был контраст для тех, кто волею судеб оказывался в таких местах, где по-прежнему пели прутья.
О сохранении практики телесных наказаний в учебных заведениях страны свидетельствуют недавно опубликованные воспоминания Женни Тиссо, дочери одного из руководителей т.н. «гезельской лиги» полковника Р.Эрля. В июне 1926 г. после разгрома лигистов правительственными войсками и ареста ее родителей, 12-летняя Женни была по решению суда помещена в закрытую школу для девочек в Кайтене на южных отрогах рэншайского плато.
Это учреждение набирало свой контингент из малолетних преступниц, бродяжек и просто сирот, которых в стране после окончания очередного периода гражданских войн было множество. Его воспитанницы не только учились, но и работали в поле и мастерских колонии, которая, по некоторым параметрам, немногим отличалась от концентрационного лагеря. За дисциплиной следили вожатые из молодежной организации правящей партии UCTA, в ведении которой и находилась колония. При этом они имели полное право наказывать девочек телесно за любые нарушения ими установленного порядка. Уже в первые дни своего пребывания в школе Женни поняла, что ее здесь ожидает:
»…В тот день наш отряд работал на прополке, и мы так запылились, что вожатые решили устроить малолеткам купание – нам приказали раздеться догола, загнали за загородку и принялись поливать с двух сторон из брандсбойтов; вода была холодная, и мы все визжали, но больше от восторга. К моему ужасу я вдруг заметила, что почти у всех девочек ягодицы расчерчены тоненькими полосками – одни из них уже потемнели, а другие были свежими и яркими.
– Тебя что, никогда не драли? – поинтересовалась Чака, разглядывая мою еще чистую попку.
– Нет, ни разу, – прошептала я. – Честно!
Она в ответ только присвистнула и покачала головой…
…После ужина я тихонечко спросила у Чаки: за что здесь бьют?
– А за все, – ответила она совершенно спокойно и, как мне показалось, даже равнодушно, – раз уж ты, лапочка, сюда попалась, то будь любезна, готовь задницу к худшему, все равно не отвертишься!
После ее слов я твердо решила, что буду всегда слушаться старших и выполнять их приказы, лишь бы не заслужить розги…»
Пытаясь избежать наказания, Женни первое время вела себя исключительно примерно, тщательно делая порученную ей работу и упорно не принимая участия ни в каких шалостях. Это, конечно, не могло не вызвать раздражения других воспитанниц, которых за проказы, лень и плохую учебу регулярно секли. Особую неприязнь испытывала к ней младшая ее на год Лиза – по словам нашей героини, эта рыжекудрая девчушка казалась ей настоящим демоном ада. Именно Лизе удалось, наконец, подставить новенькую, спустя уже два месяца ее жизни в колонии, когда их группа дежурила на кухне. Первую полученную порку Женни описывает в замечательных подробностях:
«…Когда я тащила к раковине поднос с посудой, Лиза исподтишка сделала мне подножку, я упала и разбила несколько стаканов. Эвита (одна из вожатых – К.) не видела этого и прибежала только на звук бьющегося стекла. Она даже не стала слушать моих оправданий, и при всех девочках надавала мне пощечин, а потом сказала, что после работы спустит мне шкуру. Я расплакалась и жалобно стала умолять ее не наказывать меня: «Пожалуйста, пожалуйста, только не розги!» – повторяла я сквозь слезы. В ответ Эвита улыбнулась, подозвала к себе Лизу, что-то ей сказала, и та немедленно рванула на улицу, так что только голые пятки засверкали. Потом Эвита, чтобы не терять времени, велела мне собрать осколки стекла, и когда я закончила, в комнату, как разрывная бомба, влетела запыхавшаяся Лиза с большим пучком крапивы в руках. Увидев, чем меня будут наказывать, я чуть не заскулила от страха, но неумолимая Эвита сказала, что я зазнайка, и она научит меня, как надо себя вести, а Лиза из-за ее спины показала мне язык.
По приказу Эвиты девчонки разложили меня на кафельном полу, быстро сдернули трусики и завернули на спину платье. Та же самая Лиза с торжеством уселась мне на шею и крепко прижала мои руки, кто-то еще схватил за щиколотки, и в ту же секунду как будто миллионы раскаленных железных иголочек впились в мою жалко дрожащую попку. Это было просто ужасно! От жгучей боли я так брыкалась, что девчонки не могли удержать мои ноги, но Эвита наоборот сказала им отпустить меня, и теперь хлестала не только по ягодицам, но и по икрам, лодыжкам и ступням. Я заливалась слезами, отчаянно визжала, называла Эвиту самыми ласковыми именами, какие знала, обещала, что никогда больше так не поступлю, но тщетно – меня секли до тех пор, пока пучок окончательно не истрепался.
Когда меня, наконец, отпустили, я была в такой истерике, что только с рыданием крутилась на месте, прижав ладони к пылающей огнем попке. Чтобы я успокоилась, Эвита поручила двоим девочкам отвести меня к умывальнику и протереть водой мое заплаканное лицо – это немного привело меня в чувство. Затем она отослала меня к кухонной мойке и я, глотая слезы, снова должна была драить ненавистные тарелки. Вся моя кожа от поясницы до пальцев ног, казалось, горела едким пламенем, и единственным спасением было то, что мне удавалось время от времени смочить водой обожженные места. Но хуже всякой боли была жестокая обида за то, что меня высекли незаслуженно, не выслушав и не разобравшись, тем более, что главная виновница моего унижения работала рядом и с наслаждением дразнила меня всю смену. По ее словам, я так орала, что с потолка падала штукатурка; она спрашивала, можно ли от меня поджечь спичку и предлагала подружкам размораживать на моей попе вынутые из холодильника котлеты. Я же была так подавлена своим несчастьем, что ничего не могла ей ответить и только тихонько плакала от стыда и тоски…»
Приведем еще несколько характерных цитат:
«…Особое внимание уделялось чистоте: в поле мы ходили босиком, но после возвращения в лагерь обязаны были мыть ноги под краном, что тщательно проверяли вожатые – за грязь полагалось десять розог, и редкий день проходил без того, чтобы кого-нибудь из девчонок не секли. Особенно часто доставалось младшим, которые еще не успели привыкнуть к здешним порядкам…»
«…Я очень завидовала моей Чаке за то, что она ни капельки не боится. Я всегда жутко трусила перед розгами, а ей ничего не стоило запросто выйти из строя, оголиться и вытянуться на скамейке в струночку, и все это она делала так уверенно, как будто ее собирались ласкать, а не сечь. Нет, она тоже кричала под прутьями, как и мы все, да иначе и быть не могло, потому что Ресси и – особенно – Эвита били бы тогда еще больней. Но зато Чака никогда не просила прощения и не пыталась оправдываться, если в чем-то попадалась, а уж тем более, никогда не закладывала…»
(В книге есть фотография девочки, сделанная на ее день рождения в ноябре 1925 г.: Женечка в сером охотничьем костюмчике стоит рядом со своим пони, радостная и счастливая – «Косы твои, да бантики, да прядь золотых волос!» – и понятия не имеет, что она, такая барышня из хорошего дома, любимая и, что греха таить, избалованная, будет рвать сорняки под палящим солнцем, колоть стерней свои нежные ножки и трепетать перед прутьями за невыполненную норму. «Ах, судьбы, кто же вас выдумывает?»)
Со временем, благодаря своей красоте, хорошему поведению и высшему по сравнению с остальными девочками интеллектуальному уровню Женни удалось выделиться среди других воспитанниц, тем более, что ей на руку играл тот ореол славы, который окружал нашу маленькую политзаключенную как дочку одного из лигистов (не следует забывать, что путч 1926 г. оценивался в Хишарте очень неоднозначно). Изменению ее статуса способствовали и некоторые личные обстоятельства (здесь мы опускаем страницы, которые очень откровенно описывают ее роман с одной из вожатых, поскольку тема однополой любви не входит в поле нашего внимания). Уже через два года своей жизни в колонии Женни стала горничной в помещении, где жили вожатые, что несло с собой не только привилегии, но и опасности, так как контроль над ее поведением и работой стал теперь гораздо жестче.
Вот что она рассказывает об истории своего знакомства с Палом Тиссо (Tisso), впоследствии командармом и кавалером ордена Черного пламени, который в то время был юнкером старшего курса ІІ Рэншайского училища и в апреле 1929 г. принимал участие в полевых маневрах недалеко от Кайтена. По этому случаю начальство колонии разрешило девушкам из UCTA организовать небольшую вечеринку с танцами, на которую были приглашены лучшие из юнкеров. Женни, которой было поручено убрать помещение, в тот раз отнеслась к своим обязанностям несколько легкомысленно, так что:
«…Ресси хорошенько оттаскала меня за уши, а потом приказала раздеться и заставила в таком виде перемывать пол. Я ползала на коленках с тряпкой в руках, а она следила за моей работой и временами похлестывала стеком по голому телу, чтобы я лучше старалась. Мало того: когда я потом прислуживала за столом, она еще и отругала меня при мальчиках, рассказала, какая я лентяйка, и что меня постоянно приходится наказывать, и, к всеобщему хохоту, развернула меня спиной и заставила показать гостям мою исполосованную попку. Это было так жестоко, хуже чем любые розги, что я хотела умереть, но мне приходилось разносить тарелки и разливать вино на глазах у всех… я иногда старалась незаметно улизнуть, чтобы хоть немножко поплакать, пока никто не видит…»
Впрочем, как оказалось, не все юнкера смеялись в тот вечер над несчастием Женни, а история эта окончилась весьма романтически. Тронутый прелестью и беззащитностью девушки, молодой Тиссо влюбился в нее с первого взгляда и через своего дядю, министра юстиции тогдашнего военного кабинета, добился ее освобождения из Кайтена. Не трудно догадаться, что наша Женни также ответила на чувства своего спасителя. И, хотя обоим пришлось пережить еще немало трудностей и приключений, но в октябре 1933 г. влюбленные, наконец, поженились, и остается только добавить, что жили они долго и счастливо.
Однако было бы ошибкой полагать, что такие порядки ушли в прошлое вместе со страшными для Хишарты временами армейских диктатур. Так, мой добрый друг д-р Хельски, психоаналитик, любезно познакомил меня с записями бесед с одним из своих пациентов Р., ныне уже покойным. С 11 до 17 лет он учился в привилегированном колледже святого Инри в Чалько, который, конечно, сильно отличался от описанной выше колонии для несовершеннолетних, однако не настолько, чтобы не вызвать нашего интереса. Необходимо заметить, что в ту пору в школах страны уже было введено совместное обучение мальчиков и девочек, однако это никак не повлияло на применение телесных наказаний, которые и далее занимали почетное место в системе обучения юных хишартцев. Единственным важным изменением стала почти повсеместная замена ранее употреблявшихся пучков тонких розог на постоянные прутья или, вернее, трости (cane), которые обычно делались из гибких веток гухо (Eusebia centranensis). Однако, как мы увидим ниже, в колледже святого Инри орудия наказания могли варьировать.
Руководство этой школы, в которой воспитывалась будущая элита Хишарты, в основу своих педагогических принципов ставило убеждение, что тот, кто умеет подчиняться, сможет в будущем повелевать другими. Именно с этой целью наказание детей поручалось старшеклассникам, которые в свое время так же прошли через розги. Поэтому заслуживший порку ребенок посылался с запиской в особую комнату для экзекуций, отдельную для мальчиков и девочек, где дежурившие в тот день ученики и ученицы старших классов и наказывали телесно провинившихся малышей, как когда-то секли их самих. По словам Р., некоторые из старших ребят и девочек находили в сечении явное удовольствие. Например, в первые годы его учебы среди младших школьниц особенно жуткой славой пользовалась некая Карен Л. – считалось, что она бьет особенно больно. Некоторые из девочек рыдали и даже при всех ползали на коленках перед учителями, только чтобы их не посылали под розги, когда она дежурила. Однако это никому из них не помогало, поскольку, как отмечает Р., считалось, что хорошая порка полезна для младших в любом случае, даже если они ее и не заслужили. Ниже следует исключительно интересная запись диалога Р. с д-ром Хельски об этих событиях:
– Вас часто наказывали?
– По большинству предметов я старался учиться как можно лучше, и поэтому меня очень редко отправляли на порку. Единственным, но зато большим, исключением были уроки физкультуры. Я был вполне здоровым, но физически слабым и довольно несмелым ребенком. Например, я был единственным мальчиком в классе, который не мог подтянуться на турнике, поэтому меня часто подвергали наказаниям, а каждое занятие по гимнастике было для меня страшным испытанием…
– Значит, почти на каждом уроке физкультуры Вас посылали в комнату для экзекуций?
– Нет. Спортивный зал находился в другом крыле корпуса, а стадион еще дальше. Поэтому наш учитель физкультуры капитан Т. за плохое выполнение упражнений обычно наказывал меня прямо во время занятий, на глазах у всех одноклассников.
– Капитан Т. сам наказывал Вас?
– Нет. Чтобы не терять урочного времени, это поручалось другим мальчикам, обычно тем, кто занимался особенно хорошо. Он сознательно шел на такое нарушение регламента, чтобы устыдить меня и показать пример другим ребятам, которые за свои успехи получали право власти над моим телом.
– Кто из них чаще всего это делал?
– Меня обычно порол Стефан Ц. – он всегда показывал лучшие результаты. Думаю, что ему тоже нравилось исполнять это поручение.
– Чем Вас наказывали?
– Резиновой гимнастической скакалкой. Если я не выполнял задание, то учитель приказывал мне идти к девочкам, которые занимались со своей преподавательницей рядом с нами, за скакалкой. Для меня это было хуже всякой порки…
– Как сами девочки относились к этой сцене?
– Большинство без интереса, некоторые жалели меня, а некоторые наоборот – смеялись надо мной…
– Кто именно?
– Например, Франтишка Л. Всегда, когда она видела, что я плетусь в их часть зала за скакалкой, она ехидно спрашивала: «Ну что, ревушка, снова не смог подтянуться? Опять будут тебя по заднице гладить, да?» Она первая вручала мне свою прыгалку, а когда я после порки приходил ее вернут, и говорил, как полагалось: «Спасибо», всегда злорадно отвечала: «На здоровье!»
– Почему Франтишка относилась к Вам неприязненно?
–