ClubPN

Гертруда

Привидение Голиковского переулка

Мистический роман. Слаботематический



1.Он приходил

Дату Татьяна запомнила. Это было в точности 12 августа. К тому же у нее скверная привычка все записывать. А тут не просто увидела незнакомца в коридоре квартиры, а вроде как получила поручение. Поручения надо записывать уж во всяком случае, непременно и обязательно. Дела, поручения, обещания… Потом ставишь галочки, вычеркиваешь. Исполнено, исполнено, исполнено…

Против этой записи она поставила галочку нескоро, только через полгода. Затянула с исполнением. Потому что она поначалу просто ничего не поняла — от кого поручение, к кому поручение… Все было как-то смутно, неясно. А когда поняла, растерялась. Поняла-то поняла, а ясности не прибавилось.

Впрочем, все по порядку. Она увидела этого старика 12 августа, после обеда, примерно в три часа пополудни.

В том году на 12 августа выпало воскресенье, она весь день была дома. За неделю домашние дела набираются. Уборка, стирка. Сготовить что-то надо. Заняться собой. Самое время взяться за эти дела, пока она дома одна.

Квартира здесь большая, но малолюдная. Сама Татьяна здесь не совсем у себя дома, ее на время приютила подруга Жанка. У Жанки здесь две комнаты, они остались ей от бабушки, когда-то давно бабушка предусмотрительно прописала ее у себя. Еще две комнаты принадлежат старухе Наталье Ивановне, она живет одна. Еще две комнаты занимает другая старуха, Любовь Яковлевна Каплан. В одной своей комнате она живет сама, другую сдает жильцу. Жильца зовут Мишкой, здоровенный такой детина, рыжий весельчак. Он примерно ровесник Татьяны, ему лет двадцать семь или двадцать восемь. Балбес ужасный.

Словом, живые люди тут существуют, обитают, однако сейчас никого налицо нет. Старуха Наталья Ивановна лето проводит в деревне. Старуха Каплан половину времени живет у сына Гриши где-то на Войковской. Там у нее внуки, она их безумно любит, но утомляют они ее тоже безумно. Как только она вымотается до обморока, возвращается домой. Передохнет недельку, и опять к внукам… Сейчас она как раз там. Наталья Ивановна в деревне. Мишки тоже нет, по воскресеньям он дома не сидит. Это правильно, незачем молодому холостяку по выходным дням сидеть дома. Сама Таня сидит, только она другое дело, у нее не такие заботы, как у Мишки, а примерно такие, как у старухи Каплан. Передохнуть, отдышаться. Старуха отдыхает здесь от внуков, а Татьяна от своего счастливого брака. На это времени нужно побольше недели, потому что брак в самом деле был счастливый. К тому же все эти дела с разменом, они тоже не быстрые. Маклер, цепочка… Деньги…

Ну и пусть, она не спешит, она наслаждается одиночеством и покоем. Шмыгает по квартире в халате, на голове розовое махровое полотенце накручено тюрбаном. Из комнаты на кухню, из кухни в ванную… Там вода шумит, белье полощется, там на плите заняты три конфорки из четырех… На столе в больших мисках уже очищенные и нарезанные овощи. Багровая свекла, ярко-желтая морковь, бледно-желтая опалесцирующая картошка, сиреневый лук… Красота…

Да, и вот когда она в очередной раз мчалась из комнаты на кухню, она услышала прямо по курсу шум воды. Кто-то слил воду в сортире. Здесь сливной бачок старинного образца, расположен высоко. Конструкция вроде водонапорной башни. Обеспечивает стремительный поток воды, также обеспечивает шум, слышный по всему дому. Еще хорошо, что сортир в конце коридора, вдобавок за углом, коридор в том конце образует колено… Итак, вода отшумела, затем кашель, шаги, из-за угла показался старик, двинулся Татьяне навстречу.

Она не очень удивилась. Все-таки ее одиночество здесь не полностью гарантировано. Чаще всего в такое время никого нет, но мало ли…

Когда Наталья Ивановна в городе, к ней ходит в гости ее городская родня, племянник Юрка, племянница Лариска с сыном Максимом, а деревенская родня делает набеги круглый год. И поодиночке, и всем гуртом. А почему нет, если старуха в деревне, а здесь у нее две комнаты пустуют… Приезжают, селятся у тетки, носятся по магазинам. Многих Татьяна уже видела, знает. Уже бывала здесь Люда, добрая глуповатая женщина в очках, бухгалтер песчаного карьера, ее дети Ирка и Сережка, ее муж Виктор, мужнина мамаша, злобная и хитрая старуха, ее имени Татьяна не знала.

Старика до сих пор не видела, но почему бы ему не быть… Он как раз направляется во вторую комнату Натальи Ивановны, не ту, где она живет, а ту, которая пустует, стоит всегда незапертая. Странно только, что его сегодня с утра вроде как не было. Когда он появился? Неужто еще вчера, когда ее не было дома? Приехал, поселился, сутки сидел неслышно у себя в комнате… Нет, все равно чепуха.

Все это она успела сообразить быстро, пока старик сделал три шага, четыре шага… Походка у него шаркающая, волочит ноги. Наверное, артрит или что там еще бывает у стариков. Вообще вид у него довольно жалкий, неряшливый и запущенный. Небритый, седая щетина по меньшей мере трехдневная, видная издали. Одет непонятно. На нем вроде не рубашка, а гимнастерка какого-то старинного образца. Похожа на косоворотку, но цвета хаки, ткань плотная, вроде чертовой кожи, медные пуговицы… военное что-то… Штаны гражданские, но там цвет и фасон давно утрачены, просто жеваная тряпка.

— Здрасти, — сказала Татьяна, когда они сблизились на такое расстояние, что не замечать друг друга уже неприлично.

Он ее будто не видит, это его дело, а уж она будет вести себя как привыкла, как считает нужным…

Теперь старик ее увидел, церемонно наклонил голову. После чего молча проследовал дальше… Вдруг остановился, снова обратил глаза на Таню, поднял кверху палец, как бы призывая ко вниманию. Она тоже остановилась. Он уставил палец прямо на нее.

— Увидишь Катьку, передай, что у меня все в порядке.

Шамкает, зубов у него немного осталось. Совсем жалкий старик, хотя годиков ему не так много. Ну, от силы семьдесят, по нынешним временам это пустяки…

— А Катька — это кто?

— Ты ее увидишь, — ответил старик неопределенным тоном.

Татьяна не сдавалась.

— Где увижу?

Старик разозлился.

— Послушай, девушка! Я не знаю, как это будет, где это будет… Ты ли ее найдешь, сама ли она тебя найдет… Однако ты ее увидишь. Тогда передай: у меня все хорошо.

Логики в его словах не то чтобы совсем не было, но была какая-то странная, и на этот раз Татьяна решила с вопросами не торопиться, не спорить. Старик продолжал ворчать:

— Ведь я ничего не знаю… У меня и времени нет стоять тут с тобой пререкаться. — После этих слов он мрачно усмехнулся и повторил: — Времени у меня нет совсем, совсем нет времени… не осталось…

— От кого передать? — спросила Таня.

— О! — сказал старик, снова поднял кверху палец и ухмыльнулся смущенно. Шевельнулись седые брови, блеснули мутноватые голубые глаза. — Вот теперь ты права! Это я упустил, извини великодушно. Скажи, что Митя велел передать. Митя. Еще передай, что я на нее не сержусь. Так и передай: Митя велел сказать, что не сердится.

— Я все поняла, все запомнила.

— Очень тебе признателен! — сказал старик и снова церемонно наклонил голову.

Затем продолжил свой путь, скрылся в той комнате Натальи Ивановны, которая вечно пустует, вечно стоит незапертая. На этот раз тоже ключ не щелкнул изнутри в замке, только по коридору прошла волна табачного духа. Из комнаты пахнуло. Грубый какой-то табак, вроде папиросного, а может, даже махорка.

Татьяна продолжила заниматься своими делами. Старика не слышно, не видно. Со стряпней она покончила, собралась ужинать. Или обедать? Как называется прием пищи в шесть вечера? В другие времена и в других странах это называлось обедом. Здесь и сейчас это время считается послеобеденным. Как бы то ни было, у Татьяны это сегодня первый случай съесть нечто, состоящее из трех блюд. Первое, второе, третье…

Может быть, позвать к столу старика? Удобно ли это? Пожалуй, это всегда удобно. К тому же все эти тонкости этикета упрощаются тем, что она его приглашает не в гости, не в свою комнату, а всего-навсего на коммунальную кухню. Это общественное место. Впрочем, неважно. Она бы позвала его в любом случае. Жаль только, не спросила, как его зовут по отчеству. Знала бы отчество, просто заорала бы в коридоре: «Дмитрий Иваныч, я вам обед на столе оставила!» Это Жанкин стиль, Жанка всегда так делает. Голос у Жанки звонкий, пронзительный, его слышно по всему дому, слышно на улице, небось прохожие головы задирают. И соседи довольны, им тоже интересно знать, кого Жанка кормит обедами…

Ладно… Покамест обойдемся без оповещения соседей и опубликования в газетах. Она подошла к дверям той самой комнаты, постучала. Вспомнила Грина: «Негромкий корректный стук первого посещения». Второстепенный ведь писатель, откровенно вторичный, он будто даже кичится этим — условные страны, персонажи без принадлежности к месту, времени, народу, — а вот у него есть слух, зрение, и все время что-то такое просвечивает, что-то настоящее, неподдельное… Впрочем, к черту филологию, у нас тут другое… Постучала громче — на этот раз тоже никто не отозвался. Толкнула дверь, она распахнулась. Комната была пуста.

2. Сволочи

Никаких следов присутствия человека.

Нет разобранной постели, нет застеленной постели. Вообще никакой постели, только продавленная узкая кушетка с двумя валиками и драненькой обивкой — это единственное в комнате ложе. Нет пепельницы с окурками, нет бутылок, недопитых стаканов, тарелок с остатками еды, нет хлебных корок и смятых салфеток. Старый письменный стол с двумя тумбами и исцарапанной дубовой столешницей, пыль на столе нетронутая. Кстати, табаком в комнате не пахнет. Вообще ничем особым не пахнет, просто затхлый дух помещения, которое давно не проветривали.

Разумеется, Татьяна была в ярости.

Сволочи!

Вот, значит, как…

Она сразу поняла, что ей такое показывают. Это ей показали Дух Старого Полковника. Что-то вроде Кентервильского привидения на советский лад. С нашими, чисто советскими ужасами. Нам чужого не надо, у нас этого добра своего хватает. Наши истории и кровь леденят, и волосы дыбом становятся. Не покупайте дешевых подделок! Только наш Старый Полковник настоящий, остальные фальшивые. Наш призрак продается только вместе с замком. Имеет сертификат подлинности. Выдан где положено, в подвалах Лубянки… А вы как думали?

Да, это местная легенда. Кстати, эта самая комната — она и называется полковницкой. Когда-то квартира не была коммунальной. Всю квартиру занимал полковник. Может быть, это был полковник еще царской армии, а может, уже нашей, советской. Ну, тогда он, наверное, назывался полковником только условно, потому что советская армия называлась Красной армией, офицеров называли командирами, погон они не носили. По меньшей мере до войны никаких полковников не было. Однако легенда называет его полковником. В той он служил армии или в этой, сгинул он уже в советское время. Какая-то драматическая история. В конце тридцатых за ним пришли. Больше о нем ничего неизвестно. Расстреляли или в тюрьме умер — никто этого не знает доподлинно, никому не сообщили. А может, никто и не запрашивал… Говорили, что как-то к его гибели причастна жена. Чем-то виновата. Или она же и написала донос, или кто-то написал донос ради нее — путалась с кем не надо, и в тысячный раз разыгралась история Урии и Давида. Полковника забрали, она очень скоро снова вышла замуж. Квартиру населили новыми жильцами, больше из пролетариев. Лишь одна комната почему-то сохранила имя полковницкой… Но все это тоже крайне недостоверно.

Жильцы сменялись, слухи передавались из поколения в поколение, дорабатывались в соответствии с художественным вкусом новых поколений. Добавить чего-нибудь романтического. Якобы призрак полковника можно видеть раз в год, в день его ареста. Еще добавить… как там у классиков? Социальной скорби и какого-то там негодования.

И добавили.

А для дуры Таньки даже особо стараться не стали. Ведь этот розыгрыш совсем недорого обошелся. Не стали тратиться на костюмы и декорации. Старая гимнастерка из дедушкиного сундука. Исполнителя главной роли наняли за бутылку. Проникнуть в дом и исчезнуть незаметно — это фокусы нехитрые. А больше ничего не надо, не потребовалось.

Ну, пожалуй, одна сильная художественная подробность, — призрак с шумом слил воду в сортире. Это выдумано со вкусом.

Теперь остряки стоят за дверью и ждут. Давятся от смеха, шикают друг на друга, зажимают рты. Что Танька сделает в первую очередь? Позвонит Жанке и станет как бы невзначай выспрашивать, не знает ли она, как звали легендарного полковника. А жену его как звали? Не знаешь? А кто это может знать? Умора! Весельчаки уходят на цыпочках, и только оказавшись на безопасном расстоянии, начинают дико ржать. Сработало! Кровавый Призрак Голиковского переулка стонет и бренчит цепями.

Следующий шаг. Дура Танька дождется возвращения старухи Натальи Ивановны, возьмется за нее со своими вопросами…

Очень весело. Развлечений хватит на полгода, если все правильно рассчитать, если не выдать себя раньше времени.

Но кто эти весельчаки? Кто автор розыгрыша?

Первым на подозрении был рыжий Мишка. Он записной весельчак. Дальше Жанка. Она могла. Но без посторонней помощи ей не управиться. Наверное, позвала братьев Гинзбургов, они тоже известные остряки, хохмачи, авторы сценариев для студенческих капустников.

Ничего, она всех найдет, всех поубивает. Гинзбургов будет душить по очереди собственными руками, сначала старшего, потом младшего.

Сволочи!

3. Полгода развлечений

План истребления сволочей был разработан и принят к действию Татьяна дурой не была и не любила, когда ее дурой выставляют. В Бабу-Ягу и Кащея Бессмертного она уже не верила.

Только одно пятнышко замутняло ее чистый прозрачный скептицизм. Она дала обещание. Она сказала, что все поняла и все запомнила. Поэтому, кто бы ни был этот голубоглазый небритый пропойца в гимнастерке, Катю она найдет. Нет, она не верит в духов, привидения, в загробную жизнь. Но Катю найдет…

Это тоже было принято к исполнению.

А в остальном ближайшие полгода прошли живенько, с большими событиями. Весело прошли, если кому такое веселье нравится.

Наталья Ивановна вернулась из деревни.

В квартире вдруг закипела дикая коммунальная склока, чего не случалось уже сорок лет.

Приходил участковый милиционер. Проверка паспортного режима.

Старуха Каплан была изгнана. Следствие той же склоки.

Рыжего Мишку уволокли в милицию. Вернулся через два дня, хотя его возвращения уже не ждали. Смеялся.

Лариска, племянница старухи Натальи Ивановны, была изгнана.

Лариска вернулась самовольно и поплатилась за это — она была высечена публично, в присутствии тетки и всех оставшихся в наличии жильцов. Лучшие традиции коммунальной квартиры! Бессмертные страницы классики! Свет надо было тушить!

Старуха Наталья Ивановна сдала свою вторую комнату новому жильцу, и у Татьяны с этим жильцом был коротенький роман. Совсем маленький, пустяковый…

Татьяна довела до конца свой квартирный размен и оказалась обладательницей вполне приличной однокомнатной квартиры на Большой Переяславской, у Рижского вокзала. Впрочем, жить пока продолжает здесь, на Пятницкой.

У Татьяны первый раз в жизни приняли большой материал в настоящий столичный журнал. Ну, не статья, а интервью, это послабее, а все же… Хуже, что она попала не в «Вопросы литературы», а в «Советскую музыку». Тихое торжество абсурда…

Муниципальные власти продолжили расселение старого дома, чего никто уже не ждал, и Жанка получила вместо своих двух комнат однокомнатную квартиру в Южном Измайлово. Побывала там и прокляла все на свете — туда полчаса езды через Битцевский лес. Вернула смотровой ордер, со скандалом добилась замены. Жанка может…

Жанка набрала учеников, они ходят к ней на уроки в старое обиталище, в квартиру на Пятницкой. А почему нет, если дом стоит, от воды и электричества не отключен. Еще лет пять можно здесь продержаться…

У Татьяны приняли еще один материал в «Советскую музыку». Опять интервью.

Татьяна весьма не скоро рассказала Жанке о явлении Духа Старого Полковника, и Жанка поклялась, что к розыгрышу непричастна. Об стальном высказалась коротко: «Наплюй. Выкинь из головы!»

Жанкина подруга Катька сотворила чудо — она написала пьесу, которая была принята в репертуар одного провинциального театра. Дело ведь не в театре, а в высоких инстанциях, которые репертуар утверждают. Катьку утвердили, и теперь она может всю жизнь жить на «лаврушку» — так называются перечисления от театральных сборов, которые идут автору через агентство по авторским правам в Лаврушинском переулке. По копеечке за каждый вечер в каждом областном городе… Катька теперь Розов и Арбузов…

Катька, Катька…

Конечно, не эта Катька. Событий было много, но пока они происходили, Татьяна не оставляла своей затеи, она искала другую Катьку. Искала тихо, упорно, преодолевая множество препятствий. Она обещала…



Через полгода нашла…

4. Самозванка


…Хотя кому-то из своих могла подсказать, посоветовать. Это же кормушка. Есть люди, которые держатся другой тактики. Нашел кормушку — и молчи, никому не говори, не плоди себе конкурентов, не преумножай эти полчища. Таня таких конспираторов презирает. Помнит разговор с Аркашей о пишущих машинках. Они знакомы по музыкальным делам, одноклубники. Как-то топтались у дверей Дома композиторов на Неждановой, курили, болтали, разговор случайно коснулся пишущих машинок. Унылый и туповатый Аркаша вдруг страшно оживился. Он любит этот предмет, он понимает в этом предмете! Машинки! «Эрика»? Нет, она вполне приемлемого качества, нельзя это отрицать, она надежная, но ведь это портативка. А он этот этап прошел, портативки остались позади. К черту! Настоящая машинка — это машинка с широкой кареткой. Старая «Континенталь» неимоверной прочности вещь, но шрифт надо перепаивать, потому что ее родной шрифт очень несовременный. «Олимпия», «Рейнметалл»… Несовпадающая высота интервала у реликтовых моделей… Старое расположение клавиатуры… И по всему так выходит, что самое лучшее — это «Оптима». Среднего поколения, шестидесятых годов, кофейного цвета, с обтекаемыми формами… «Оптима» более поздних выпусков тоже никуда не годится, испохабилась, выродилась… Таня с ним соглашалась, все дельно говорит, а про себя прикидывала… Зачем ему машинки? Что он с ними делает? Аркаша михмовский мальчик, инженер по холодильному оборудованию. Служит на мясокомбинате, там огромные промышленные холодильники. А пишет он что? Неужто тоже романы сочиняет? Таня внутренне вздрогнула. Однако наводящие вопросы Аркаша пропустил мимо ушей, на более прямые отвечал уклончиво, сразу замкнулся, все его оживление пропало.

Все открылось года через два. Светка Переслегина, Танина старинная приятельница, рассказала, смеясь, что Аркаша кормится у нее. Светка работает в ВААП или ВААП-информ, Таня так и не узнала никогда, в чем разница между этими конторами. Поняла одно — там кормушка. Это агентство по авторским правам, они выпускают среди прочего аннотации к пьесам, писать эти аннотации дают сторонним авторам. Аркаша нашел этот источник и приник, присосался. Быстро насобачился, набил руку, дело-то нехитрое, доступное даже мастеру по ремонту холодильников. Но молчит, никому ни слова... Особенно филологам. Светка смеялась, когда узнала, что этот болван конспирирует, а Таня решила про себя, что он не болван, он свинья. Он инженер, в этом все дело. Филологи так себя не ведут.

…Да, имя им легион. Их полчища неисчислимые. И все хотят кушать. Все бегают в поисках пропитания. Ищут источники. Обмениваются друг с другом полезными сведениями. Это нормальное поведение, цеховое и коллегиальное. В ИНИОН ходить не пробовал? Там отдают на сторону писать рефераты. В ВААПе аннотации. В издательствах внешнее рецензирование. Последнее типичный продукт советского авторского права. Ты послал свой опус в издательство — они обязаны тебе ответить. Отказом, разумеется, потому что не бывает таких случаев, чтобы что-то из редакционного самотека было принято. Самотек хлам, самотек мусор… Но отказ прислать обязаны, а если не написали тебе, что рукопись отклонена, она считается принятой. Выражение согласия в конклюдентной форме. Авторский договор заключен. Извольте выплатить аванс! Потом можете ничего не издавать, не печатать, это закон позволяет, но аванс уже твой, аванс не возвращается. Так что отказы пишут как миленькие, в положенные сроки. Причем отказ должен быть обоснованным, на этот предмет в редакции хранится рецензия, а рецензировать самотек отдают на сторону, потому что штатные редакторы с самотеком не справляются. Значит, здесь кормушка. Прибегают эти самые полчища молодых, худых и голодных.

А чем еще может заработать филолог? Разве что репетиторством. Что ж, и этим занимаются, берут учеников. В лучшем положении девочки с романо-германского отделения, на них спрос. Русская филология в загоне, она ценится намного ниже. Но как-то можно перебиться, потому что сочинение на вступительных пишут везде, а в гуманитарных вузах есть еще устный экзамен по русскому языку и литературе. Вот так, с петельки на пуговку…

***

Все бегают, ищут, и Таня бегала, прошла все этапы этого пути. Она даже начала подниматься, выдвигаться в большой ораве маленьких литературных работников, перешла на следующую ступеньку, у нее уже не только рецензии, которые остаются навеки в пыльных редакционных шкафах, у нее вышла статья. Настоящая статья в настоящем столичном журнале. Потом другая, третья… Но почему-то не в филологических журналах, а в музыкальных. Почему? Потому что в филологической среде у нее связи профессиональные, а в музыкальной среде связи любительские. И оказалось, что любительские связи сильнее профессиональных. Как-то в них больше личного. Интересно, это всегда так? Может быть, это закон жизни?

Об этом она всерьез не задумывалась. Просто глазами все видит. В журнал «Вопросы литературы» у нее ни строчки не возьмут, ни полстрочки. Да, профессор А. и профессор Б. прекрасно к ней относятся, считают ее милой и способной девочкой. Но в журнал, сокращенно именуемый в обиходе «Вопли»? Статью? Нет, девочка, это не твой уровень. Ты часом с ума не сошла? Может, ты уже Опульская? Или ты Елистратова? Вот будешь как они, тогда… Тогда тебя и в ДАНы возьмут. Да, прямо в те самые «Доклады академии наук». Э-эх…

Зато с музыкантами все не так. Там все совсем наоборот. Она никуда не просилась. Она бы и не посмела. Это ж какие глаза надо иметь бесстыжие, чтобы переступить порог журнала «Советская музыка»! Ведь она же не музыкант, она ни одной ноты не знает. Только ее об этом и не спрашивали. А просто подзывает ее после концерта композитор… ну, настоящую его фамилию не будем называть, она у него слишком известная, чтобы ее здесь называть. Назовем его условно Бронфенбренер. Или Каценеленбоген. Поманил он ее и спрашивает:

— Таня, вы знаете, кто такой Аристарх Кузин?

Она знала. Это дирижер. Совсем старенький. Человек из далекого прошлого. О нем уже и забыли все. Он и в прошлом был не самый знаменитый в мире дирижер, а ныне лет тридцать как не концертирует.

— Танечка, подите поговорите с ним. У него юбилей, знаете…

— Поговорить? — она не поняла, растерялась.

Бронфенбренер быстро ей все растолковал. У старика юбилей. Надо дать материал в журнал. Лучше два материала, статью и интервью. Или как-то это совместить… Ну, это детали, разберетесь. Поручено это одной редакторше из «Советской музыки». Только она ничего не сделает. Она бестолковая. Глупа она невероятно, а беспомощность ее легендарная, превосходит все, что только можно вообразить в этой области. Устроил ее на это место... ну, назовем его Дербаремдикер, известнейший в музыкальном мире человек, очень влиятельный. Она его сноха. Он же и просил ей помочь. Потому что старик Кузин человек достойный, оконфузиться нельзя, а сноха дура. Вот Дербаремдикер и попросил Каценеленбогена найти грамотного человечка. У тебя же в клубе ребятишки… сплошь интеллектуалы, эрудиты… красноречия такого, что снобы с дирижерского факультета приходят их послушать.

— Вы, Таня, пойдете к этой редакторше, ходить вам недалеко, издательство «Советский композитор» через стенку. А она отправит вас брать интервью у Кузина.

— Но…

— Только после не позволяйте ей портить ваш текст! Она неумна, но сама думает иначе, у нее преувеличенные представления и своих способностях.

— Самуил Моисеевич, а я справлюсь? Вы же знаете, кто я…

— Справитесь. Кузин старой школы человек, умный, тонкий. Он тоже поймет, кто вы, даже ничего говорить не надо.

Бронфенбренеру она отказать не могла. Дербаремдикеру тоже.

Редакторша ее текст все-таки испортила, выкинула самые интересные подробности. Как лишние и ненужные.

А Кузин действительно был умным и тонким человеком.

— Вы напрасно говорите так громко, — заметил он сдержанно. — Я стар, но слышу я хорошо. Вы, наверное, забыли, я дирижер…

Таня сгорела со стыда.

Дальше разговор пошел гладко.

Кузин был стар, он плоховато помнил сегодняшнее утро. Принимал он таблетки или не принимал? Зато он хорошо помнил, о чем был разговор за столом в 19 году, в Витебске, когда там собрались филолог Бахтин, впоследствии знаменитый, пианистка Мария Юдина, тоже впоследствиии знаменитая, философ Пумпянский, критик Волошинов, критик Медведев, впоследствии почти забытые… А тогда они были молоды, в Питере было голодно, они перебрались сначала в Невель, потом в Витебск. Устраивали философские посиделки.

— А за глаза мы его дразнили так: мой друг Шопенгауэр… А еще Михал Михалыч любил повторять такую фразу…

Именно это все редакторша и повычеркивала. В самом деле дура, прав ее свекор Дербаремдикер.

А интервью народу понравилось. Причем тем людям, которые понимают…

Таня была чужая в этом мире, она не знала, что попала в хорошую историю. Люди чаще попадают в плохие истории, а она попала в хорошую. Кузин не был великий дирижер, а человек он был достойный. Имел великолепную репутацию — профессиональную и человеческую. В суровые годы, когда репутации сгорали в пять минут. Когда в «Правде» вышла статья «Сумбур вместо музыки». Когда вышло постановление ЦК об опере Мурадели «Великая дружба». Когда это постановление прорабатывали на собраниях. Когда люди выступали, шли на трибуну и произносили слова… Подписывали коллективные письма… Паф — и нет репутации. Кузин устоял. Не потерял себя. Кузин не выступал на собраниях, он концертировал, концертировал… Люди этого не забыли, люди все помнят… И теперь оказалось, что дать большое интервью с Кузиным — это хороший поступок. Проявили уважение, отдали должное… Ну, кто там с ним разговаривал, не так важно, девочка какая-то материал подписала, никто ее не знает… Однако…

***

Дальше все пошло хорошо.

Ее отправили брать интервью еще у одного старика. Это был старик! Тоже концертирующий музыкант в прошлом, а также инженер, изобретатель электромузыкальных инструментов. В начале века это было модно. Если напечатать все, что осталось в ее записях, можно сесть на огромный срок — за раскрытие государственной тайны. Старик был шпион. Наш доблестный советский разведчик. Официально он был эмигрант. Невозвращенец. Уехал за рубеж на гастроли, отказался вернуться. Был лишен гражданства. На самом деле он все время работал на НКВД… О, там такие приключения, такие повороты судьбы! Авантюрист отчаянный. Но то в молодости, там знакомства с Эйнштейном и Леопольдом Стоковским, а теперь совсем ветхий старичок со слабым голосом.

Потом еще… Не интервью, а статья.

Таню стала узнавать в лицо Марина Дроздова, Марина Дроздова с ней здоровается. Известный органист Дижур остановился в вестибюле с ней поболтать. Пять минут Дижур с ней разговаривал! Буфетчица Дома композиторов начала звать ее по имени. Завхоз Славка… Это признаки начинающейся карьеры.

Она, Таня, начинает делать карьеру в музыкальной журналистике. Но как же это? Она же самозванка! Это все обман, шарлатанство, она же ничего не смыслит в музыке! Она не знает ни одной ноты. Глаза ее бесстыжие… Ее скоро раскусят и выгонят...

Очень переживала. Прикидывала: ну, раз так вышло, я не лезла сюда, меня как бы нечаянно затянуло, может, пора пойти учиться? В музыкальную школу не возьмут, старовата. Брать уроки частным образом? Подруга Марина смеялась. Уроки? Это можно. Фугу ты уже знаешь, про сонатное аллегро я тебе все объясню. А ничего больше этого музыкальному критику знать не надо. Ни один музыкальный критик в городе Москве не знает больше этого. Они такие неучи! Они такие сволочи!

В это Таня верила. Они неучи. Это может быть. А она просто самозванка, самозванка… Впереди позор и разоблачение. Неприятное чувство.

5. Склока

А покуда начиналась ее внезапная музыкально-критическая карьера (которая, впрочем, вскоре окончилась, не успев достичь своего пика, не успев достичь полного блеска и сияния) Татьяна как-то упустила дела более близкие, домашние. Не обращала внимания на происходящее. Видела какие-то события, знала факты, но не понимала их смысла, не догадывалась, какой накал страстей за ними стоит. Живет себе и живет… В наивном предположении, что другие тоже живут себе и живут.

Ан нет! Другие это другие. У них и правила другие, и понятия другие.

Ты вон живешь в комнате по одну сторону коридора, а рыжий Мишка по другую сторону коридора. Хозяйка твоей комнаты Жанка, она перед государством выступает съемщицей этой площади, все платежки по коммуналке ты заполняешь на ее имя, а хозяйкой Мишкиной комнаты несомненно является старуха Каплан. Твоя хозяйка Жанка никаких денег в свою пользу с тебя не берет, просто так пустила тебя пожить, потому что вы подруги, а Мишкина хозяйка берет с него плату. У них так, у вас этак, все это знают, и никого это не волнует, никому дела нет. До этого нет дела даже начальнику жэка и начальнику милиции, а уж прочим и подавно. Ну, живут себе и живут, плохого не делают. Может, это и не полагается сдавать в субаренду казенное жилье, но так принято, все так делают. В газетах можно печатать объявления о сдаче комнат внаймы, и никто тебе слова не скажет.

Вот так они себе жили, жили, и даже те изменения в их жизни, которые могли считаться существенными с позиций закона и властей, для них лично ничего не меняли. А нам-то что? Нам какая разница?

Городские власти (не муниципальные, Хаген, вы правы!) вдруг зашевелились и решили, что старый дом, который начали расселять лет пятнадцать назад, пора расселить окончательно. Конечно, это расход и убыток ужасный, потому что на улицу оставшихся жильцов не выгонишь, каждому дай квартиру, но уж куда деваться… Вот и Жанке дали квартиру. Сначала она ездила со смотровым ордером в Южное Измайлово, вернулась в ужасе: от метро Измайловская ехать на автобусе полчаса лесом (Измайловским, не Битцевским, в тексте выше нелепая ошибка), на остановке автобуса очередь, а еще на этой Челябинской улице ни одной газовой плиты, только электрические. Не поеду!

Она дико скандалила в исполкоме и добилась своего, отхватила квартиру в более подходящем для себя месте, в Чертаново. Согласилась, а значит, официально поменяла место жительства. Из старого дома в Голиковском переулке выписалась, в Чертаново прописалась. Но, разумеется, никуда переезжать не стала. А откуда? И куда? Она в Голиковском уже и так второй год не живет, живет у мужа на Соколе. Там же и остается. А в Голиковском у нее живет подруга Татьяна, которая прописана тоже в другом месте, в их общей с мужем квартире на проспекте Мира, у метро Щербаковская. Там у них какой-то старый музфондовский кооператив. И как раз сейчас они с мужем эту квартиру благополучно разменивают. Уже почти разменяли. Между прочим, удачно разменяли, больно хороша была квартира в музфондовском кирпичном доме, с солиднейшими соседями, с консъержкой в подъезде, у самого метро... Теперь Татьяна поедет в неплохую однокомнатную на Большой Переяславской, у Рижского вокзала, и бывшему мужу достанется однокомнатная примерно того же качества. Но поедет она на Переяславскую покамест только на бумаге, получит ордер и штамп в паспорте, а жить она остается в том же Голиковском переулке.

Хороший переулок, никто не торопится отсюда переезжать. Вон и старуха Каплан никуда не спешит. Она тоже получила новую квартиру где-то у черта на куличках, в Строгино. И прописалась там. Более того, она уже отдала свою новенькую квартиру на обмен — они с сыном Гришей съезжаются. Обмен на разъезд штука труднейшая, а обмен на съезд — это быстро, это легко, это выгодно. Только свистни… Что у вас там? Двухкомнатная на Войковской и однокомнатная в Строгино? Ну, это либо четырехкомнатная в том же Строгино, либо хорошая трехкомнатная поближе к центру. Центрее, как выражаются маклеры. Стремянный переулок вам подойдет? Нет, не у самого Павелецкого вокзала, этот конец переулка ближе к Добрынинской. Тихое место.

И вот уже старуха Каплан второй раз за последние три месяца меняет адрес, она уже законная обитательница Стремянного переулка. А зачем это ей? А затем, что старуха Каплан еще не выжила из ума. Она любит сына Гришу и внуков Сашку и Женьку. Сама она старая, ей помирать скоро, тогда ее квартира в Строгино отойдет государству. А так эта квартира пошла в пользу сына и внуков. Сама же старуха Каплан остается здесь, в Голиковском. Все остаются в Голиковском. Такое место, что уж если кто попал в Голиковский, доброй волей отсюда не уйдет, разве что силой выкинут.

Так ведь не выкидывают пока!

Дом стоит. От воды и электричества его не отключают. В доме есть еще легальные жильцы, законные, вон той же Наталье Ивановне никто пока ордера не предлагал. А на тех бывших жильцов, которые не хотят уходить, жэк смотрит сквозь пальцы. Да и пусть себе живут! Жэк это даже одобряет. За свет, за газ, за воду платят? Прекрасно. Квартиры не пустуют? Прекрасно. Меньше риск пожара, меньше риск, что наркоманы забредут с улицы, устроят здесь свой притон. А старые жильцы — это старые жильцы. Их мы знаем. Всех знаем. Пусть себе живут. Может, они здесь еще лет пять продержатся. В точности до того дня, когда придут строители со своей техникой, начнут крушить перегородки и перекрытия.

А покуда мы здесь. Мы все здесь. И старуха Наталья Ивановна здесь, и старуха Каплан здесь, и рыжий Мишка здесь, и Жанка здесь, и Татьяна… Ну, Жанка не все время здесь, она использует только свою вторую комнату, к ней ученики сюда ходят. Огромная комната, прямо как танцзал, больше тридцати метров, жить там невозможно, ее зимой не протопишь, комната большая, к тому же угловая, четыре окна по двум стенам, высокие потолки, — но для других надобностей сойдет… Не это главное, главное, что мы все здесь. Живем себе и живем. Старуха Каплан искренне надеется и помереть здесь. Не доживет она до переезда. Она и не торопится в Стремянный переулок. Потому что очень уж она от внуков устает. А здесь как-нибудь дотянет. Отсюда ее и вынесут. Она уж и знает, кто ее выносить будет. Давно рядом живем. Кажется, старуха Наталья Ивановна надеялась на то же самое, только вслух этого не говорила, она суеверная. Живем себе и живем. Пока мы живы, о смерти говорить нечего. Это уж как бог даст. Грех об этом говорить. А уж о том, что кто-то из нас здесь живет неправильно… по бумагам он давно находится в другом месте… ну, это уж полная чепуха! У Жанки квартира в Чертаново? А нам-то что? Жанка и там не живет, живет с мужем на Ленинградке у Сокола? А нам-то что? Нам какая разница? У нас тут терем-теремок, давно живем, друг друга знаем, нам не надо друг к другу в паспорт заглядывать. Кому какое дело? Об этом и заикнуться нельзя! Никому дела нет!

Оказалось, однако, что кое-кому дело есть. Кое-кому чужие дела покоя не дают. Кое-кого просто печет. Ну не может человек этого терпеть! Как там у классика? Пепел Клааса стучит в его сердце? Вот и у нас то же самое. Неймется ей. Пепел Клааса… то есть паспорт старухи Каплан стучит в ее сердце. И каждая копейка в кошельке старухи Каплан тоже стучит в ее сердце. Но почему именно в ее сердце? Ведь она здесь даже не живет. У нее со старухой Каплан никаких отношений, ни дружбы, ни вражды, просто ничего общего. Нам до ее копеек дела нет, начальнику милиции до ее копеек дела нет, прокурору до ее копеек дела нет, а тебе-то что?

Нет, вот поди ж ты, неймется ей, ничем ее не остановишь.

— Лариска! Ну какое тебе дело? Кто ты здесь?

Нет, не унимается, задыхается от негодования.

— А что? Терпеть это? Стоять и смотреть? Она вон что выдумала: она здесь и не живет уже, давно выписалась, другую квартиру получила, а сама мало что жить осталась, она еще и сдает комнату, берет деньги! Деньги! За комнату! Которая даже не ее! Совсем охамела, жидовка старая!

— Лариска, услышу еще от тебя такое слово — выгоню, на порог больше не пущу!

— Теть Наташ! Ну при чем здесь это! Слово тебе не нравится. А остальное тебе нравится? Это можно терпеть? Вот так стоять и смотреть, что жидовка старая творит?

— Лариска, пошла вон!

— Теть Наташ! Ну что ты как эта!.. Ты что, правда меня из-за старой жидовки из дому выгонишь? Теть Наташ, ты же набожная, в церковь ходишь. И ты за эту тварь ненасытную насмерть стоишь?

— Лариска, пошла вон! Забирай Максима и выметайся.

— Теперь и за Максима взялась? Он тоже виноват?

— Вон отсюда! Давно надо с отцом твоим потолковать…

Предложение забрать Максима — это серьезный нажим. Лариска не просто так в гости к тетке ходит. Нет, выпить и пожрать это тоже неплохо, но главное, тетке можно ребенка подкинуть. На день, на недельку, на две… Тетка Максима любит, охотно с ним нянчится. А угроза потолковать с отцом — это вообще смерть… Конечно, тетя Наташа этого не сделает, а все же…

Лариска притихала. Но ненадолго. Вскоре снова начинала орать.

Тут главное — орать погромче. Скандалить, вопить. Чтоб соседи слышали. Тогда эти выражения негодования доведут до сведения твари ненасытной, и тварь отсюда как-нибудь сама тихо исчезнет. Нет, не то что усовестится, совести у нее нет, а просто испугается…

— Ну что, эта паскуда старая еще здесь? И Мишка здесь?

— Лариса! Ты опять?

— Заявить на нее надо!

Теперь наступила пауза. Долгое молчание.

— Ох, Лариса, вижу, неймется тебе. Будешь ты бита!

— Теть Наташ…

— Лариса, ты хоть соображаешь, кто ты сама есть? Ты на какие шиши живешь? Вот эти тряпки на тебе — на какие шиши они куплены?

— Теть Наташ…

— Надо поговорить и с отцом твоим, и с Юркой. Это ж кого вырастили? Такая девка, которой неймется на кого-то заявить!

Тряпки на Лариске были дорогие, она в тряпках знает толк.

А смысл тетинаташиных слов был простой. У Ларискиного папы одна судимость, у его брата Юрки две судимости. Юрка в семье самый богатый. Больше всех ворует. Он рубщик. Работает рубщиком в мясном отделе хорошего магазина. Туши разделывает. Люди таких профессий слово «заявить» воспринимают нервно. Между прочим, Лариску тоже пытались пристроить к делу. Выучилась на товароведа. Но толку из нее не вышло. Не научилась воровать надлежащим образом. Бестолковая она. Никудышняя.

Вот поэтому все и случилось.

Лариска заявила.

Не смогла удержаться. Негодование ее душило. Копейки старухи Каплан стучали в ее сердце…

6. Экзекуция

— Ты же не Капланшу выкуришь, ты Мишку выкуришь!

— А что тебе Мишку жалко? Кто он тебе?

— Он мою мать покойницу в гроб опускал. А я его из дому выгоню? Или тебе, стерве, позволю?

Для Натальи Ивановны это много значило — кто опускал в гроб ее мать. Она деревенская, патриархальная. Для Лариски не значило ничего…

Этими резонами Лариску не пронять.

— Лариска! А когда твой Максим руку порезал, кто таскал его в травматологию на Полянку?

Оказалось, что и этим Ларискино сердце тронуть невозможно. Это, понимаете ли, апелляция к таким сущностям, которые в Ларискином организме отсутствуют начисто.

У Лариски другие сущности. Другие эссенции и субстанции. У нее душа горит. Пламенеет гневом праведным. Она еще может смириться с тем, что люди берут деньги за свое, за кровное. Но как можно брать деньги за комнату, которая тебе уже не принадлежит, это выше ее разумения. Лариска раскрывает свои большие серые глаза. Вот как это так?

Не твое дело — это не резон. Лариска понимает, что ее просто морочат. Тут нарушен какой-то высший принцип. Трещат основы мироздания. Планеты сходят с орбит. А ей говорят: не твое дело!

Нетушки. Не может она этого вынести.

Лариска заявила, и в дом пришел мент.

Ну, правда, не сразу. Сначала Лариска ходила в жэк. Домоуправление по-старому. Там ее и слушать не захотели. Еще посмеялись. Кто с кого деньги берет — это недоказуемо. Или у вас расписки на руках? Вон как, без прописки живет… Это нехорошо. Только с этим не к нам, это в милицию, в милицию!

Выходит, она даже не виновата. Ее подтолкнули, заставили. Что ей сказали, то и сделала. Как-то забыла в увлечении, чем это грозит ей самой…

Однако это случилось, состоялось. В дом пришел мент. Обыкновенный участковый уполномоченный. Молодой милиционер, тихий на вид, даже застенчивый, с папочкой. Блондин. Потолковал со старухой Каплан. Мишку зачем-то увел с собой. До вечера Мишка не вернулся. На другой день тоже.

Зато на другой день исчезла старуха Каплан. Все как обычно, собрала сумочки с гостинцами, отправилась к внукам. Больше ее не видели. Через неделю ее сын Гриша пригнал грузовик Мострансагентства, стал вывозить старухины вещи. Мебель, книги, посуду... Это всегда печальное зрелище, когда выносят из дому чьи-то пожитки. Что-то в этом есть бедственное, безнадежное.

Оставшиеся жильцы сникли, притихли. Впрочем, сколько их, оставшихся…

Да, кстати, Мишка уже был среди них, он вернулся раньше. Думали, что он сгинул с концами, а он вернулся через два дня. Смеялся. Ничего не рассказывал. Живет как ни в чем не бывало в своей прежней комнате. Против человека по фамилии Кац советская милиция оказалась бессильна. К тому же он рыжий.

А все же после изгнания старухи Каплан что-то такое повисло в воздухе. Что-то клубилось, сгущалось. Все же никогда здесь раньше такого не было, чтобы человека просто вышибли. Старожилы не запомнят… Похоже, в самом деле пошатнулись основы мироздания.

Конечно, старуха Наталья Ивановна выполнила свое обещание не пустить Лариску на порог. Не пустила.

— Вон, я сказала!

Хлопнула тяжелая дверь, загремел ключ в старом замке. Лариска осталась на лестнице.

Но все как-то понимали, что это еще не все. Этим дело не кончится.

Так оно и вышло. Лариска была неуемная. Она выждала недельку и снова явилась. Ничтоже сумняшеся, без всякой опаски…

— Теть Наташ, ну что ты как эта!.. Ладно, на меня ты сердишься, а Максим в чем виноват? Мне ж его девать некуда, в детсаду карантин. Ветрянка.

Наталья Ивановна была смирная старуха. Но, видать, и ее проняло. Она долго смотрела на Лариску молча. Наконец объявила свое решение:

— Максима оставь. Сама убирайся! Ты зря пришла, гораздо лучше было Максима с Севкой прислать.

Севка — это Ларискин муж. Всеволод.

А Лариске хоть бы хны… Не верила она, что учинила что-то такое… окончательное. Позвонила еще неделю спустя. Карантин в детсаду кончился, она придет забрать Максима.

— Приходи, — сказала тетка коротко и повесила трубку.

Лариса пришла.

— А где Максим?

— С Татьяной во дворе гуляет. Ты проходи, проходи…

Тетка была хмурая, вид непроницаемый. Отвернулась, пошла в свою комнату. Лариса двинулась за ней.

В теткиной комнате за обеденным столом сидела компания. По сложившимся обстоятельствам — довольно многочисленное общество. Все оставшиеся жильцы квартиры, кроме Татьяны, которая, как уже известно, гуляла с Максимом во дворе. И кое-кто сверх того. Итак, здесь была Жанка, рыжий Мишка. Далее по часовой стрелке Катя, Жанкина подруга, которая здесь не живет, но часто бывает в гостях. Некто Агеев, это новый жилец Натальи Ивановны, молчаливый молодой человек, личность загадочная, о нем мало что известно. А ближе всех к дверям сидел Юрка, родной дядя Лариски по отцу, сухого сложения мужичок лет за сорок. Наталья Ивановна, войдя, немедленно присоединилась к собравшимся, заняла место за столом. Лариске сесть не предложила.

Значит, сидят эти шестеро за столом и смотрят на Лариску, которая дура-дурой топчется у дверей. И молчат, никто даже здрасте не сказал.

Здесь надо отметить, что не все присутствующие знали, зачем их собрали. Некоторые не бывали в комнате Натальи Ивановны раньше, поэтому не знали, что длинная скамейка, которая стоит поодаль от обеденного стола, ближе к окну, никогда раньше здесь не стояла, ее место в чулане, дальней нежилой комнате, где держат ведра, тазы, швабры, банки с соленьями, старые подшивки журналов.

Зато Лариса сразу все поняла. Если Юрка здесь… Попалась, ничего не поделаешь.

— Что ж, Лариса, рассказывай, — предложил Юрка.

— Что рассказывать, дядь Юр?

Надо отдать Лариске должное, она не стушевалась, не струсила.

— К ментам ходила? — спросил дядя Юра ласково.

— Дядь Юр, ты же не знаешь, что здесь было…

Он остановил ее жестом.

— Почему не знаю, слыхал. Старуха тут еще одна жила. Больше не живет. Очень жадная была старуха! Несправедливо поступала.

Юрка высоко поднял правую руку и потряс ей в воздухе. Ораторский жест. После такого жеста положено выкрикнуть лозунг. Кричать Юрка не стал, но в остальном оправдал ожидания публики, лозунг произнес.

— Это непорядок! Если бабка по фамилии Каплан берет лишнее с человека по фамилии Кац, это прямо израильская агрессия! Ментов звать мало, тут армию и флот поднимать надо!

Первым засмеялся загадочный Агеев, за ним остальные. Это немножко разрядило атмосферу. До сих пор все собравшиеся чувствовали себя неловко, будто и они в чем-то проштрафились. Примерно как старшеклассники в кабинете у завуча. Безобразничали все, а попался один. Он сейчас огребет за всех, ему и в дневнике напишут «принять меры», и родителей вызовут, а дружки его стоят, помалкивают, будто ни при чем…

Тем временем Юрка продолжил назидательную беседу.

— Значит, старуха поступала неправильно, а ты у нас, Лариса, правильная, ты справедливость любишь? — спросил он вкрадчиво.

— Ну…

— Что — ну? Ты же к ментам за правдой пошла? Или за чем другим?

— Дядя Юра…

Он щурился.

— Не спеши отвечать. Все равно ничего умного не скажешь. Лучше я тебе сам кое-что о справедливости скажу. Ты ведь, Лариса, не живешь здесь?

— Не живу.

— А старуха Каплан здесь жила. Тетя Наташа, сколько она здесь жила?

— Тридцать лет.

— Видишь, тридцать лет. Тридцать лет с тетей Наташей бок о бок жила, и ничего, как-то ладили. В суп друг другу не плевали, колбасу из холодильника не тырили. Старуха здесь была у себя дома. Ее дом, ее угол, ее пристанище. А ты, Лариса, здесь чужая. Верно?

— Да.

— Но тебя в дом пускали как порядочную, а ты в доме нагадила, ты в дом ментов привела, старуху из дому выжила. Жила здесь старуха тридцать лет, а больше не живет. И как мне теперь, Лариса, людям в глаза смотреть? Извините, люди добрые, что у нас в семье такое выросло!

Он сделал паузу. Лариса благоразумно помалкивала.

— Ладно, Лариса, ты знаешь, зачем я пришел.

— Дядь Юр…

— Что?

— Дядь Юр, ты народ собрал… это…

— Собрал. Это всех касается, дело общественное. Ну?

Лариса еще потопталась, потом дернула бровями, что означало: а черт в вами со всеми! смотрите, раз вам интересно!

После чего прошествовала к окну, остановилась возле скамейки и с совершенной непосредственностью принялась расстегивать штаны. Свои замечательные штаны, настоящие джинсы с лейблом «Левис». Расстегнула верхнюю пуговицу, вжикнула молнией, спустила штаны до колен, потом ниже, едва ли не до щиколоток. Черные колготки проследовали в том же направлении, к щиколоткам. Затем она так же деловито стала укладываться на скамейку. Оперлась руками, примерилась, улеглась животом, разместилась, вытянула ноги, длины скамейки для нее как раз хватило, хотя она долговязая, длинноногая. И уже лежа стала стаскивать трусики. Поерзала, чуть приподнялась, оторвала живот от скамейки, и готово, с этим предметом туалета тоже справилась успешно. Оголила свой великолепный белый зад и замерла, лежит смирно, будто даже не дышит.

За столом тоже молчали.

Первым нарушил тишину Юрка. Хлопнул ладонью по столу, засмеялся.

— Вляпались, мать вашу! Натерпимся позору… Мишка, нельзя старуху вернуть?

— Куда там! Она уже совсем переехала, вещи перевезла.

— Эх… Она же здесь жизнь дожить надеялась. А ты, тетя Наташа, куда смотрела? Давно надо было меня позвать, как только эта дура первый раз рот открыла. Я б ее мигом разложил, и ничего бы не было.

— Да кто мог знать! Ну болтала она тут, бесилась, но чтоб к участковому пошла…

Старуха лукавила. Просто пожалела она Лариску, а не надо было жалеть…

— Отец ее знает?

— Я ему ничего не говорила.

— Лариска, отец знает? — этот вопрос он задал чуть громче, потому что собеседница далеко.

— Не знает, — донесся голос от окна. Лариска лежала головой к окну.

— М-да… А Максим, значит, гуляет? Соседку Таней зовут?

— Таней..

— Когда ты ей велела вернуться?

— Велела погулять час, значит, минут через сорок вернется.

Юрка подумал, прикинул что-то… Прочие присутствующие в этом разговоре не участвовали, но прислушивались с интересом. Временами косились в сторону окна, туда, гда белел Ларискин зад. Лежит, не шелохнется…

Лариска баба дрянная, но Ларискин зад — это песня, это сказка. Круглый как орех и ослепительной белизны. Молочная белизна…

Юрка встал, вздохнул. Откладывать некуда…

— Что ж, Лариса, придется нам вспомнить счастливое детство! Средняя школа, десятый класс…

Лариска неожиданно прыснула. Опять сидящим за столом полегчало. Все-таки для некоторых эта сцена гнетущая, тягостная. Но не для всех. Подружки Жанка с Катькой давно переглядываются, улыбаются. Агеев невозмутим. Рыжий Мишка делает девкам глазки.

Оказалось, что ремень Юрка приготовил заранее…

***

Татьяна тем временем выгуливала Максима. Он маленький, долгая ходьба для него утомительна, и они устроили привал в маленьком скверике, который находился напротив их дома, под самым храмом папы Климента. Отсюда и окна их квартиры видны. Нет, Танино окно не видно, оно выходит на другую сторону, во двор, а окна кухни и обеих комнат Натальи Ивановны выходят сюда. Татьяна не знала, зачем ее отослали из дому, ей не сказали. Решили, что не стоит. Жанка и Катька девки простые, а Татьяна такая благовоспитанная. Нежное существо, кисейная барышня. Грубые стороны жизни не для нее. Те, кто так решил, вообще-то заблуждались, но теперь это заблуждение исправить было некому. Да и поздновато. Она не знала, зачем ее из дома выставили, безмятежно расположилась в скверике. А про удивительную акустику здешних мест она забыла. Как раз в скверике слышно все, что происходит на третьем этаже их дома. Не на втором, не на четвертом, а именно на третьем. Такая точка. Почему-то звук именно здесь фокусируется. Из комнат слышны голоса. На кухнях кастрюли гремят. У Жанки пишущая машинка постукивает. Голоса доносятся невнятно, слов не разобрать, а стук пишущей машинки слышен отчетливо.

Только не сейчас, не сегодня, сегодня какой-то другой звук. Что-то мерно хлопает. Закрытые окна приглушают звук, а все же можно различить… Ну конечно, очень знакомый звук. Кого-то там дерут. Стегают ремнем. Ни с чем этот звук не перепутаешь. Голый зад, сложенный вдвое ремень. Кстати, узкий ремень… Очень домашние звуки, очень семейные… Татьяна подняла глаза и установила источник звука. Окно Натальи Ивановны. Сразу сопоставила события последних дней, этот звук… просьбу погулять с Максимом… Все сходится, Лариску секут. Даже неплохо секут. Хотя, впрочем... Ну, это такой школьный стиль. Серия «опять двойка». Громко, звонко, эффектно, на улице слышно, но ничего опасного…

Татьяна в этом разбиралась. Вопреки тому, что о ней думали подруги. Просто она не такая непосредственная, не склонна делиться детскими воспоминаниями. Ничего радостного…

Она улыбнулась и поспешила увести Максима из сквера. Лариска молчит, но если вдруг взвизгнет… Максим узнает мамин голос… Нет, это никуда не годится.

— Идем, Максик, расскажешь мне про зоопарк. Кого вы там еще видели?

***

Татьяна правильно догадалась, драли Лариску. Остальные ее экспертные заключения тоже были безошибочны. И то, которое по первому впечатлению, и то, которое результат более глубокого рассмотрения вопроса.

Юрка драл племянницу хорошо. Замахнется как следует, крепко хлопнет. Звук громкий, сочный. Лариска дергается всем телом, чуть заметно вскидывает голову. Очередной замах… Круглые Ларискины ягодицы исправно пружинят под ремнем… Лариска дергается, вскидывает голову… Все эффектно, назидательно. Хорошо Юрка стегает, энергично, добросовесно. Получается горячо, больно… Не как-нибудь там понарошку. Великолепный Ларискин белый зад порозовел, затем покраснел, наливается румянцем все ярче. Очень хорошо! Как раз то, что нужно для взрослой дылды двадцати пяти лет от роду, рост сто восемьдесят, вес шестьдесят восемь, большие серые глаза…

Но если разобраться, вникнуть в предмет… если кто понимает… Нет, и в этом случае нельзя сказать, что это все притворство и шарлатанство. Просто это как бы имеет категорию «для домашнего пользования». Как раз то, что Юрка и обещал, сказал вслух: средняя школа, десятый класс. Экспертное заключение Татьяны имело в точности тот же смысл, только выражено другими словами: школьный стиль, серия «опять двойка». Это градусом пониже, чем серия «пришла домой под утро», понежнее.

А если иначе… Кстати, Юрка знал, что можно иначе. Лариска тоже знала. Если иначе, тогда даже такое хилое орудие, как ремень… И ремень сойдет! Резкое движение руки, очень быстрое, которое и глаз не может уследить … Не какой-то там дурацкий замах от плеча, будто дрова рубишь, а движение от локтя, движение кисти. Резкий свист в воздухе, сухой щелчок... Багровая полоса на теле... Дикий вой… Это да, это можно даже ремнем. Но зачем? Это уж точно не для домашнего пользования. Дикое что-то, уголовное. Не надо! Не наш стиль.

У нас и так все хорошо. Дядя Юра стегает, Лариска дергается и вскидывает голову Еще и ногами легонько взбрыкивает. Все при деле. Ларискин зад уже малиновый. Дивный цвет. Зрители тоже довольны, переглядывются и коварно улыбаются. Поучительности и назидательности прорва. Ярких воспоминаний на месяц.

— Ну что, Лариска, полсотни достаточно?

— Да.

— Ты подумай, может, добавить? Чтобы уж надолго хватило.

— Нетушки, спасибо.

— А ты, тетя Наташа, что думаешь?

— Хватит с нее.

— Что ж, раз никто не возражает… Нет, Лариска, ты пока не вставай. Ты сперва объяви свои дальнейшие намерения. Что ты собираешься сказать, когда я разрешу тебе встать?

— Извиниться собираюсь.

— Перед кем?

— Перед тетей Наташей.

— Вот! Это правильно. Вставай, теперь можно!

Лариска осторожно потрогала зад, стала лежа натягивать трусики. Все в обратном порядке: трусики, колготки, джинсы. Привела себя в порядок, остановилась в ожидании.

— Пойди умойся и жди в другой комнате. Придет Таня, приведет Максима, заберешь его и проваливай. Отцу ничего говорить не будем?

— Нет, ты что!

— Видишь, иной раз и дядю иметь полезно. Эх, не знал я, что ты тут вытворяешь…

7. Агеев, он же Кривчиков

Он проснулся, услышав женский голос где-то рядом. Не за стеной, не за дверью, а здесь же, в комнате. Открыл глаза, огляделся. Не понял, где находится, обстановка незнакомая, комната чужая. Женщина стояла спиной к нему. Значит, ему не приснилось, это ее голос он слышал.

Стоит совершено голая у платяного шкафа, открыла дверцу, смотрится в большое зеркало на внутренней стороне дверцы, переодевается, разглядывает себя и тихонько ворчит. Нет, не то что выражает досаду по поводу увиденного в зеркале — немного там увидишь, в комнате полумрак, за окном едва светает, еще такой синий рассвет, — так что досада этой дамы у зеркала имеет более широкий адрес. Недовольство мирозданием вообще, горечь по поводу несовершенства мира, сожаление о жизни, которая проходит напрасно… Выражено все это весьма энергично, сочно, изобретательно. Из тех слов, что он расслышал, самыми приличными были: «рыдание мудевое». Остальные слова такие, что их в печатном слоге привести нельзя. Хорошо ругается, видна школа, выучка. Закончила грустной нотой: «Нет, бля, в натуре, завязывать пора!» Он еще не совсем проснулся, голова тяжелая, соображает плохо, так что он оценил мастерство этой голой красотки не в полной мере, только смутно как-то отметилось на полях, что девка приблатненная. Нет, пожалуй, блатная. И что это значит, он ее вчера где-то снял, потащился к ней? Нет, не может быть. Тогда где он, кто она?

Она шатенка, это пока все, что он знает о ней достоверно. Молодая, никак не старше двадцати. Тело нежное, девичье. Худенькая, даже костлявая. Лопатки торчат. Тонкие руки. Все эти тряпки, что она с себя сняла, она сначала повесила на спинку стула, теперь их аккуратно собирает, складывает, заворачивает в газету, помещает в большой полиэтиленовый мешок с ручками и надписью красным по белому, латинскими буквами «Березка. Внешпосылторг». О, да это, кажется, вечерний туалет! Все дешевенькое, но именно вечернее. Черное платье, черные чулки. Отделка воротника и рукавов какой-то блестящей каймой. Это называется люрекс? В этом он не разбирается. Туфли на высоком каблуке тоже были завернуты в газету и последовали за тряпками — уложены поглубже, так, чтобы не помять платье и не продырявить каблуками мешок. Девка оглянулась, сказала спокойно:

— Разбудила? Извини. Ты спи, спи, я тут недолго…

Лицо незнакомое, раньше он ее не видел. Не помнит. Зато наконец понял, что тяжесть в голове это не просто спросонья. Голова гудит, в горле першит. Он вчера простыл, лег с температурой. Теперь помнит, сообразил наконец.

Он приехал в город позавчера, остановился в гостинице «Алтай» позади ВДНХ — с липовым командировочным удостоверением снабженца только туда. На другой день решил снять комнату, это дешевле и спокойнее. У него было несколько адресов, которые дали знакомые, но эти адреса не сработали. Старушка в Марьиной Роще все свои комнаты уже сдала, ее жильцы чаще всего цирковые — но не артисты, а так, мелочь, ассистенты, конюхи какие-то, униформа… Другая старушка просто померла. До конца дня еще далеко, и он решил поехать на проспект Мира — там квартирная биржа. Неподалеку от городского бюро обмена, угол Банного переулка, у книжного магазина. Кажется, у магазина есть название. «Журналист», что ли? Этого он не помнит. Помнит дождь. Он южанин, для него это невероятно — в середине лета так холодно, дождь, ветер. Простоял полдня и простудился. Успел познакомиться с половиной толпы, которая топталась на углу Банного. Многие топчутся не первый день. Народ простой, все охотно делятся опытом, обмениваются полезными сведениями. Комнату? Комнату найдешь быстро. Квартиру снять трудно, а комнату легко. Дальше подробности: хозяева бывают такие, этакие… условия бывают такие и этакие… Не вздумай платить за полгода вперед! А у него, он уже чувствовал, температура поднимается, он плохо переносит температуру, и он бы за год вперед заплатил, только бы сейчас лечь в постель… Вернуться в гостиницу? Он не выписался, вещи остались в номере, ночь за ним, уплачено до завтрашнего полудня, это расчетный срок — двенадцать дня… А квартиру искать завтра?

Нетушки. Он решил постоять еще, тут и подошла эта тетка, маленькая, худенькая, лицо испитое, серенькое. Новый знакомый Сеня издали показал глазами: не иди, она алкоголичка. А он пошел, потому что с этой теткой все просто — он сейчас же едет с ней, смотрит комнату, отдает деньги за месяц и немедленно остается ночевать. Это главное, а завтра посмотрим, завтра тоже день…

Поймал такси, и они поехали.

Конечно, новостройки. Конечно, это публика, которая получила квартиры не после пятнадцати лет доблестного стояния в очереди на родном заводе, а по расселению старых коммуналок на Арбате. Сто лет бы они еще торчали в этих коммуналках, но какая-то смышленая организация присмотрела дом: шестиэтажная махина в стиле русский модерн, высокие потолки в квартирах, мраморные лестницы, кованые перила, мраморные камины, колонны, лепнина под потолками… Догадливый завхоз Алексей Иваныч даже выкупил у некоторых жильцов уцелевшие предметы старой обстановки — что осталось еще от прежних владельцев и обитателей, не было пропито, не сгорело в печках в лихие годы. Дуб, орех, красное дерево... Кое-где бронза. Немного уцелело. А жильцов вон! Воспоминания о жизни арбатской он услышал в первый же вечер, хозяйка как-то виновато пробормотала, что не центр, а все же Москва (сама она, судя по голосу, в это не верила), в пределах кольцевой автодороги, и метро недалеко. Он не слушал. Заплатил, получил ключ и повалился. Постельное белье чистое. Хозяева пьют, а все же не опустились.

Последнее, что он помнит, порадовавший его вопрос хозяйки:

— Ты не в бегах?

— Нет, нет… Все чисто. Я же вчера в гостинице поселился, туда только с хорошим паспортом пускают. Аспирина у вас нет?

Аспирина у нее не было. Добрые здесь люди, участливые, много понимающие в жизни, но аспирина не держат.

А утром в его комнате голая девица. Сняла вечерний наряд, достала из шкафа другие шмотки, дневные. Что-то простенькое. Синяя юбка, серенький свитер. Конечно, тряпки ее собственные. Раньше жила в этой комнате, барахло тут осталось, не успела забрать. Сейчас заглянула только на минутку, переоделась и ушла. Он даже не заметил, когда она исчезла, закрыл глаза и снова провалился.

Следующий раз проснулся от шарканья веника по полу. Кто-то метет комнату. Открыл глаза: так и есть, мужичок метет пол. Лет сорока, тощенький, изможденного вида, щеки впалые. Судя по цвету лица, пьющий мужичок. И почему-то чисто выбритый. Еще не совсем рассвело, шести утра нет, а этот уже на ногах, чисто выбрит и метет комнату. Старательно метет. Сосредоточенно хмурится, оттопыривает нижнюю губу. Это особенность его внешности: впалые щеки, толстая нижняя губа, всегда оттопыренная, прямой взгляд, ясные чистые глаза хорошего человека. С раннего утра безупречно выбрит. И черт с ним…

Раз уж здесь такие порядки — в комнату нового жильца может войти каждый…

Интересно, этот последний? А где та, которая ему комнату сдала? Кажется, ее звали Галей. Сейчас может обнаружиться, что никакой Гали нет. Просто собутыльница, случайная знакомая. Захотелось выпить — сделала маленькую аферу: стащила ключ, поехала на Банный, сдала чужую комнату первому попавшемуся иногороднему болвану… Может такое быть? Вообще может. Но не здесь. На здешних он зря плохо подумал, просто нездоров, в голове мутится. Здесь народ неплохой.

Последняя мысль скоро подтвердилась.

Третий гость вошел в комнату неслышно. Постоял у дивана, посмотрел на лежащего. Дождался, когда тот откроет глаза, спросил:

— Как ты себя чувствуешь? Может быть, кушать хочешь? Я принесу.

Лежащий разглядывал его с интересом. Брюнет лет тридцати пяти. Небольшого роста, плотный, круглоголовый. Первая седина в волосах, пока еще не очень заметная. По внешности кавказец, скорее всего грузин. По-русски говорит чисто, акцент не слышен. Одет дорого, но плохо, без понимания предмета. Какая-то провинциальная мода, где-нибудь в Кутаиси это местный шик: дорогой серый костюм, а под ним не сорочка с галстуком, а тонкая черная водолазка с горлом. Костюм отутюжен, хозяин костюма выбрит — здесь, видимо, все бреются спозаранку.

— Нет, спасибо, есть не хочу.

Он начал подниматься.

— Телефон здесь есть?

— Меня зовут Боря, — назвался третий гость. — Настоящее имя Бондо, но обычно зовут Борей. Телефона здесь нет. Есть автомат напротив подъезда. Тебе надо срочно позвонить?

— А меня зовут Виктором. Можно не звонить, лучше сразу поехать.

— Куда? Ты совсем больной…

— В гостиницу, вещи забрать. На такси туда и обратно… Такси здесь поймать можно?

— Такси поймать можно, — невозмутимо ответил Бондо, он же Боря.

Сдержанный человек. Вчера хозяйка Галя ужасно горевала, когда он взял такси. Ничего не сказала, но по лицу видно, что горевала. Зачем тратить три рубля на такси, когда метро стоит пять копеек? А на три рубля можно выпить… И он все понимал, он бы не стал дразнить ее такой расточительностью, но у него температура… Другое дело Бондо, его выброшенной на ветер трешкой не испугаешь, ничем другим тоже не удивишь. Мало ли по какой причине плохо одетый незнакомец раскатывает на такси. Бондо одет хорошо, то есть дорого одет, а почему-то находится на окраине города, в нищенской квартире с сильно пьющими хозяевами. У каждого свои обстоятельства.

— Девушка утром заходила… Как ее зовут?

— Ее зовут Таня, — любезно и доброжелательно сообщил третий гость.

***

Он вернулся в Банный переулок на третий день, когда температура спала. Старый знакомый Сеня встретил его восторженными кликами.

— Ура! Ты живой! Только обобрали, не убили? На том спасибо.

— Нет, даже не обобрали. Приличные люди, хотя пьющие. Так что снова ищу комнату.

— Пожалуйста. Рафаил — помнишь, рыжая борода, — нашел квартиру. А до того у него объявление пошло в расклейку, ему звонили, предлагали комнаты, он все записал, отпавшие варианты отдал мне. Держи!

— Спасибо! Приглашу вас с Рафаилом на новоселье, выпьем.

Взял у Сени бумажку, посмотрел адреса, поехал на Ордынку. Хозяйка молчаливая старуха, ни о чем не расспрашивала. Он с ней расплатился, получил ключ, и старуха немедленно исчезла.

— Будет кто звонить, скажи, я у крестной.

Ладно, пусть у крестной. Огляделся — длинный коридор, по обе стороны комнаты. Сколько их? Шесть, семь? И все стоят запертые. Тишина. Ни одной голой девицы вокруг не видно. Впрочем, и его комнату никто не подметает, и никто не предлагает принести молока и аспирина. Подмел комнату сам. Ушел, вернулся вечером, дома по-прежнему никого. Утром тоже никого. Он нарочно поднял голову на рассвете, глянул в сторону гардероба — никого. Следующий день тоже прошел спокойно. Он уходил, приходил. Ездил в какую-то контору, отметил командировочное удостоверение. Записался в две библиотеки — Историческую и Ленинку. Осталось еще отношение в библиотеку имени Ушинского, отложил его на потом. Везде бумажки, причем везде липовые бумажки. В Исторической библиотеке просидел часа два, покопался в каталоге. Вернулся домой, там тихо.

А на третий день уже ничего не опасался, ничего худого не ожидал… Он совсем забыл. Строил глазки библиотекарше в историчке. Ну, кислый номер, скучная девица, измученная заполнением формуляров. Потом покупал перчатки в Военторге на Новом Арбате. Впереди зима, а он здесь мерзнет, особенно руки зябнут. Кожаные перчатки не годятся, в них холодно. Шерстяные лучше, но ненамного. Хороши варежки, но выглядят смешно и руки в них совсем неуклюжие. Потом его научили: покупаешь две пары шерстяных офицерских форменных перчаток, такие бледно-коричневые, рыженькие, надеваешь обе пары сразу, одну на другую. Отлично! Прошлой зимой он этот рецепт опробовал, а летом перчатки куда-то засунул, найти не смог, надо покупать новые. В Военторге нашел на втором этаже галантерейный отдел. За прилавком одна продавщица. Их должно быть две, но покамест и для одной дела нет, покупателей не видно, и вторая куда-то убежала. Он подошел, и единственная оставшаяся продавщица вежливо направилась к нему. Далее она собиралась, разумеется, вежливо улыбнуться и задать вежливый вопрос, только у нее это не получилось. Она, понимаете ли, жует. Теперь он задержал на ней взгляд, рассмотрел. Прелестная девица. Совсем молоденькая, лет семнадцати, очень красивая, очень милая. Смотрит виноватыми глазами и жует.

— Вы не торопитесь. Я никуда не спешу, я подожду, и вы не торопитесь, не отвлекайтесь.

Она продолжала поспешно жевать, ответила только глазами. Смешно округлила их (выражение ужас-ужас), наконец проглотила и смущенно прыснула.

— Извините… Вы вежливый.

— Это единственное, что во мне есть хорошего.

Ее звали Машей. Очаровательная девица. Совсем простенькая, веселая, смешливая, добрая, приветливая. И замечательная красавица. Потрясающая. Матовые щеки, темноватый румянец, аккуратный нос, полные губы, веселые серые глаза. Безупречная красота. Не девочка, а картинка. Ну, разве что чуточку скуластая, так это вполне русский стиль. Что она здесь делает? Эти существа мужского пола, что ходят вокруг, у них что, глаз нет? Ведь они толпами должны сбегаться, потому что это мечта, это сказка… Нет, бегут мимо, не замечают. Наверное, видели лучше.

Он купил свои перчатки, две пары, как и собирался, еще минутку они с продавщицей Машей болтали, перешучивались, наконец распрощались. Улица, прохожие, афиша кинотеатра «Художественный», станция метро пышного ампирного стиля, он это разглядывал, озирался, зевал по сторонам и как-то рассеялся, все забыл. Пришел домой, выложил покупки, переоделся, отправился на кухню, идет себе по коридору — а тут она.

Похлопал глазами, убедился. Никакого обмана зрения. Так и есть, это она. На этот раз брюнетка. Молодая, длинноногая, недурной внешности. Идет ему навстречу. Конечно, на этот раз лучше, какой-то более мягкий вариант — голая девица не в его комнате, а всего-навсего в коридоре коммунальной квартиры. Просто она из ванной идет, вон у нее на голове полотенце накручено. Вполне разумная причина ходить по коридору голой, если дома все равно больше никого нет.

Увидела его, остановилась.

— Ой… Вы кто?

— Думаю, что я ваш новый сосед. Моя фамилия Агеев. Снял комнату у Натальи Ивановны.

— Извините, я не одета. Пожалуйста, подождите меня здесь!

Развернулась на месте, пошла по коридору в обратную сторону. Он посмотрел ей вслед. Как держится! Невероятной выдержки девица. Не убежала с визгом. Остановилась, поговорила. Глазки не строит. Спокойна, любезна. Она у себя дома, а он неизвестно кто, неизвестно откуда…

Она вернулась в каком-то просторном халате. Черный, шелковый, расшитый желтыми драконами. Вежливо улыбнулась, продолжила церемонию знакомства.

— Агеев. Очень приятно! Скажите, вас всегда по фамилии зовут?

— Чаще всего.

— И вам нравится?

— Да, нравится.

— А меня чаще всего зовут Жанной Александровной, но мне не нравится. Мне больше нравится, когда меня зовут просто Жанной. Да пусть даже Жанкой, даже это лучше…

Он учтиво наклонил голову. Интересно, почему ее чаще всего зовут Жанной Александровной. Она молодая, примерно его возраста, ей лет двадцать или чуть больше того.

Она поняла.

— Я репетиторша, — это признание прозвучало чуть жалобно. — Ко мне девочки ходят на уроки английского.

— Только девочки?

— Только девочки. Старшеклассницы. Первой вы увидите Ляпину, она придет минут через пятнадцать. Поэтому вы меня извините, я спешу, мне надо одеться, приготовиться ее встречать.

— Да, да…

— Агеев! Еще минутку… Вы здесь недавно. Если вам что-то нужно, обращайтесь. У вас, наверное, и съестного ни крошки нет. Вон тот холодильник мой, можете без всякого стеснения….

— Спасибо, Жанна.

Почему-то ему очень хотелось назвать ее Жанной Александровной. Ей не нравится, но ей это идет.

Она махнула рукой, улыбнулась на прощание и пропала.

Замечательная барышня.

Вот так вот в один день… Прямо глаза разбегаются, потому что там блондинка, тут брюнетка, там редкая красавица, очень простая и добрая, а здесь не такая яркая красавица, но железный характер и огромное умение вести себя с достоинством. И тоже добрая. Что делать, как жить?

И ведь он еще не видел старшеклассницу Ляпину…

Также не следует забывать, что в кармане бумажка, а там еще два адреса, записанных рукой Рафаила. Поехать? Уж там-то он знает, что увидит.

Поехать просто так, только чтобы убедиться, что эта чертовщина срабатывает безошибочно…

Он засмеялся, повертел головой. Пошел в коридор, к телефону…

8. Пушкин. Пропущенная глава

На привокзальной площади он расспросил, как ехать в Усть-Нарву. Прохожие смотрели на вопрошающего неприязненно, но ответ давали подробный и обстоятельный. Уж если это у тебя в крови…

До автобуса было еще два часа. Надо скоротать время. Позавтракал в маленьком кафе. Купил в киоске газету. Начал читать, не вынес этого чтения, перевернул страницу, другую… На последней полосе стояло имя редактора газеты: А.Пушкин. Занятно. Спросил у киоскерши, нет ли другой газеты. Почему же нет, пожалуйста… Не нравится «Нарвский рабочий», возьмите «Кренгольмскую мануфактуру». Он сразу глянул на последнюю полосу. Ну конечно, так и есть, редактор опять А.Пушкин.

Он сразу понял, что это замечательный город, только не знал, в чем именно его прелесть и особенность…

…………….

……….

За столом играли в преферанс. Самый азартный игрок Леонид Николаевич. Балагур, весельчак. Сопровождает игру шутками, прибаутками и веселыми историями. Не всегда приличными.

— Взял он свои карты, посмотрел, и говорит: *издохен швохен! Что в переводе с древнежидовского означает: дело попахивает *уйком! Он это так громко говорит, со смаком, стесняться некого, за столом одни мужики. И вдруг из окошка дачи, прямо с первого этажа, такой тоненький девичий голосок: «А вы уверены, что правильно перевели с древнежидовского?» Полдня мы потом ржали…

— Леонид, твоя сдача!

………….

……………

— Даму? Какую тебе даму? Бубен? А может, тебе еще какую даму? Вот такую, прямо в натуре? Рыжую. И уже раздетую…

Леонид Николаевич посмотрел на шутника и сказал серьезно:

— А это ты зря ему предложил. Не твоя забота баб ему водить. Это у него свое. Куда бы он ни пришел, она уже там. Уже его дожидается.

— Кто?

— Ну, вот эта. Рыжая и уже раздетая.

— Почему?

— Судьба у него такая. Планида.

…………………………….

……………

Рядом на лавочке сидел старик. Кривчиков его знал. Это здешний ночной сторож. Призван оберегать покой обитателей международного студенческого лагеря «Норус». В частности, его обязанность не пускать на территорию лагеря посторонних. Кривчикова почему-то пускает. Старику надоело сидеть молча.

— Рыжую ждешь?

— Рыжую. А ты, дядя Саня, откуда значешь?

— Я все про тебя знаю. Присматриваю я за тобой.

— Зачем?

— Михаил Петрович велел.

— А это кто?

— Начальник угрозыска города Нарвы.

— А фамилия его как?

— Пушкин.

— Дядя Саня, а твоя фамилия как?

— Пушкин.

— Это хорошо. А скажи, зачем я нужен начальнику угрозыска?

— Этого я не знаю, это тебе самому видней. Только он велел тебя пускать, но присматривать. Я ему и говорю, что все в порядке. Ведет себя смирно, не бузит, с иностранцами не путается, не фарцует. Пьет мало. Один коктейль в баре, потом подцепит девку и тащит к себе в поселок. А здесь ни-ни… Распорядка не нарушает.

— Это хорошо… А скажи, дядя Саня, он тебе не родня? Ты Пушкин, он Пушкин…

— Ну, если родня, то дальняя. Мы из одной деревни. Усть-Жердянка называется. Псковской области.

— И у вас там все Пушкины?

— Нет, у нас там все Логиновы. Но потом пришло эстонское буржуазное время… Знаешь, до войны?

— Слыхал.

— Потом они сделали свою эстонскую паспортизацию. И не понравилось им в волости, что у нас все Логиновы. Меняйте, говорят, фамилии на разные. Выбирайте, какие вам больше нравятся. А кто не хотел, тем сами фамилии выбрали. Какие знали, такие и дали. А какие они русские фамилии знают в эстонской волости? Ленин, Троцкий, Пушкин и Толстой. Пришел мой отец домой и плачет: я теперь Пушкин.

— Ну, хорошо, хоть не Троцкий.

Старая загадка решилась…

— Ладно, ступай, вон твоя рыжая уже показалась…

……………..

………..

Он покрывался испариной через пятнадцать минут после начала урока. Спина мокрая, лоб мокрый…

…………………………………….

……

Учтивый школьный тон:

— Я вижу, вы сделали все, что от вас требовалось. Результаты скромные. Не понимаю, как вам это удается.

…………………………………….

….


— Ваша тетя настаивала, чтобы оценки выставлялись за каждый урок. Даже за каждое задание. Она требует, я выставляю. А она проверяет оценки?

— Каждый вечер.

…………………………………….

….

— Потрясающий успех! За два месяца мы одолели школьную программу. Позор! За два месяца человек начинает говорить на языке, петь песни и видеть сны…

…………………………………….

….

— Нет, это не просто плохо. Это по ту сторону добра и зла! Это страх и трепет!

Молчание. Мысль про себя: дамочка с кафедры английского языка образована лучше, чем можно было ожидать.

…………………………………….

……

— Вы знаете, я люблю и уважаю вашу тетю.

— Да, знаю.

— Я никогда не посмею как-то вмешиваться в ее домашнюю жизнь, что-то ей указывать. О чужой домашней жизни мне даже знать ничего не положено.

Это был не вопрос, а утверждение, поэтому отвечать не надо, он молча ждал продолжения.

— Но эту оценку, Кривчиков, я выставляю с надеждой, что вас дома будут наказывать. Сегодня же вечером!

Молчание.

— Я не могу позвонить вашей тете и высказать это пожелание. Я не могу отказаться от уроков. Я могу только мечтать и надеяться: Кривчиков большой мальчик, но сегодня его будут наказывать очень больно!

Серые глаза щурятся.

Молчание.

— Мы не в школе, я не могу написать здесь: «принять меры». Я напишу «обратить внимание».

Молчание…

…………………………………….

…..

— Кривчиков! Какая радость! Вы уже что-то такое произносите, выговариваете. По вашему нынешнему состоянию вы уверенно сдадите экзамен на троечку. В любом вузе столицы нашей родины. Не меньше тройки.

…………………………………….

….

— Света, ты шутишь!

— Извини, ничего не могу поделать. У меня обязательста. Я обещала.

— Что ты обещала? С ума сошла…

…………………………………….

….

— Света, ты откуда здесь? Ты же и адреса этого не знаешь?

— Олух…

…………………………………….

….

— А она рыжая?

— Нет, брюнетка. А почему ты спросил?

…………………………………….

…………………………………….

….

— Ложись, ложись…

— А она здесь зачем?

— Теперь штаны… Держите его! Нет не так. Руки держите, чтоб попку ладошками не закрывал. Так хорошо.

Громкое девичье хихиканье…

— Орать не будет?

— Да пусть орет. Не опасно…

— А-аааааа!

— Он смеется над нами. Лариса, пожалуйста, держите его крепче! Он сильнее нас обеих…

— А-аааааааааааааааа!

— Он смеется над нами.

— А-ааааааааааааааааааааааа!

Громкое девичье хихиканье…

…………………………………….

…………………………………….

….

9. Опять Кривчиков

Почему с ним происходит эта чертовщина? Потому что он дурак. Потому что он конспиратор и темнила.

Прилетев в этот город, он должен был немедленно отправиться к Светлане. Сразу же, с чемоданом в руках, нигде не задерживаясь и не останавливаясь в пути. Приехал в город, где твой родной дом, так и иди домой, а не в гостиницу. Или у тебя есть сомнения? Твой дом где-то в другом месте? У него нет сомнений. У других людей дом там, где живут мама с папой. У него нет мамы с папой, и было время, когда вместо мамы с папой у него была Светлана. Год он прожил у нее в доме. В другие времена он оставался у нее на руках на менее длительные сроки. Она хотела оставить его у себя насовсем, но не сложилось. Однако он помнит, кто она ему, а она помнит, кто он ей. И Светкина дочка Дашка ему как сестра. Только время идет, и домашняя девочка Дашка, всего на три года старше его, выросла и уже не живет с мамой, она, представьте, вышла замуж. Трудно себе представить, но ведь правда, он приезжал на свадьбу. И сам он в таком возрасте, когда мальчики бегут не домой, а из дому. Примеряются, не будет ли удобнее пожить отдельно. Хотя бы временно. Допустим, на Ордынке, где за стенкой живет длинноногая брюнетка Жанна, которая не хочет, чтобы ее называли Жанной Александровной. Может быть, по этой причине он в городе пятый день, а Света его еще не видела? Нет, причина другая. Просто он балбес. Он прячется, тянет время, потому что приехал с планами, которых Света не одобрит. Но деваться некуда, сейчас он снимет трубку, наберет номер и соврет, что прилетел только что, сию минуту. Надо только оглядеться и замести следы. Уничтожить улики. Какой-нибудь чек из Военторга, из которого видно, когда он покупал перчатки… Билет…

Он уничтожил улики. Обдумал все, включая расписание авиарейсов. Упаковался, не забыл даже зубную щетку. Набрал номер. Соврал. Вышел из дому, поехал на Фрунзенскую набережную.

Звонок в дверь... Далее шум, крики, хохот, поцелуи… Это уж как полагается. Как он вырос! Его не узнать. Огромный, важный… Его вертят, тискают, треплют за уши, щиплют. Полный восторг. Светлана сияла, лучилась.

— Звоню Дашке! Вечером примчится на тебя посмотреть.

Его тащат на кухню, Света готовит обед.

— Мойся, переодевайся, присоединяйся, картошку будешь чистить! Под чистку картошки самый душевный разговор… Не забыл?

Он не забыл. И картошку чистить не разучился. Картофелина шуршит под ножом, тонкая вьющаяся ленточка очистков медленно спускается в миску. Одна ленточка на картофелину, без разрывов.

О своих планах он не успел рассказать подробно. Главное вмещается в одну фразу, Светлана все поняла.

— Вздорный план. Все отменяется!

Он засмеялся.

— Беру билет, лечу домой.

— Нет, пока ты чистишь картошку. И слушаешь мои скучные назидания. Потом я ознакомлю тебя со своими планами. Теперь все планы не твои, а мои! Понятно?

— Понятно.

Она шинковала морковь, торжествующе стучал нож, она ликовала.

— Попался! Дашки нет, я одна. Ты очень кстати подвернулся.

Понятно. Это ее давняя мечта. Ей всегда хотелось с ним понянчиться, но это удавалось только немножко, урывками. А ей хотелось. С тех самых пор, когда ему было три года. Дача в Усть-Нарве, бабушка кормит его завтраком на веранде, а он смотрит во двор. Зорко смотрит, и едва они появятся, орет басом:

— Светка! Дашка! Не ходите без меня! Сейчас покушаю, выйду.

Он картавил тогда, выговаривал «ситас покусаю». Они смеялись, терпеливо ждали его во дворе, он вылетал, снаряженный бабушкой, и они вместе шли на пляж. Света охотно с ним нянчилась, с большим удовольствием. Гордо шествует по поселку — молодая, двадцатичетырехлетняя, высокая, статная, длинные светлые волосы колышутся, разлетаются, — а за ней семенят двое детей, Дашка тащит Витьку за руку. Таким порядком они следуют мимо почты, магазина, старого кургауза, проходят светлый парк, черный парк. Зрелище впечатляющее, на них оглядывались. Все так и считали, что у нее двое детей. Не станешь же каждому объяснять, что второй ребенок не ее, а соседский. Однако лето проходит, и бабушка увозит Витьку домой, на другой край света, к маме и папе.

Потом эта история… Мамы и папы уже не было. Витька оказался у бабушки с дедушкой. Далее Света забрала его к себе, у нее он жил год, ходил в школу в Москве, в пятый класс. Через год вернулся к деду и бабке. Сложные обстоятельства…

Не удалось ей понянчиться с ним всласть, зато теперь открылась новая возможность. Конечно, это не так интересно, как раньше, он уже большой, но уж какой есть. Сейчас она возьмет его на ручки.

Весело оглядывает его могучую фигуру, щурится.

— О твоих планах скажу коротко: ты Циолковский!

— Э-ээ…

— Ты все понял, не прикидывайся. После мы еще поговорим подробно, сейчас не успеем, сейчас достаточно того, что ты понял.

— Понял. Света, а о своих планах ты можешь сказать так же коротко?

— Могу, — ответила она без колебаний. — Коротко будет так: выкинь из головы свои глупые выдумки! Остаешься здесь. У тебя продолжается счастливое детство.

Конечно, он так и знал. Его взяли на ручки.

— Что ж, это хорошо. Я все помню. В самом деле немыслимое счастье: в воскресенье поведут в цирк, в зоопарк, купят мороженого. Дашка была уже большая, в четырнадцать лет цирк и мороженое не так интересны, а я наслаждался.

Она мягко улыбалась.

— Теперь будет не так весело. Пока был маленький, был тебе цирк, зоопарк и мороженое, а теперь ты большой — и не будет тебе ни пива, ни преферанса, ни телевизора. И никаких девок! Только уроки, уроки, уроки…

— Какие уроки? — невинно поинтересовался Кривчиков.

— Как какие? Я тебе уже и репетиторшу нашла.

— А зачем мне репетиторша?

— Как зачем? Чтобы к экзаменам готовиться, конечно.

— К каким экзаменам?

Они делали друг другу глазки и хихикали, продолжали игру.

— К вступительным, разумеется.

— Разве я куда-то поступаю?

— А как же! — И она вдруг переменила тон на деловитый, домашний. — Все, Витька, картошки достаточно. Начинай молоть мясо.

— На котлеты?

— Да. На пельмени у меня подходящей свинины нет. И лепить долго…

— Света, так ты не ответила. Я куда-то поступаю?

— Вот зануда! Поступаешь, поступаешь…

— А куда?

— Куда надо. Тебе об этом знать пока рано. Придет время, я сама тебе все скажу.

Она посмотрела на него с торжеством. Кривчиков опустил голову. Он побежден.

Светлана встала, пошла к плите, засыпала картошку в кипящий бульон, немного увеличила пламя под кастрюлей. Он посмотрел вслед. Поверить невозможно, что Светке уже тридцать девять лет. Она всегда была молодая. Сколько он ее помнит, она всегда была молодая. Когда он был маленький, он и представить не мог, что она когда-нибудь может стать другой. Что ж, она не располнела, не подурнела. Все такая же красивая. Все такая же сильная, живая. Стала чуть шире в бедрах, в плечах. А глаза совсем прежние…

Она обернулась.

— Говорила я тебе: теперь все планы не твои, а мои.

— Это я понял.

— А я все жду, когда ребенок вскинет голову, завопит, затопает ногами. «Света, ты не можешь… Света, ты не смеешь… Я не буду… я не хочу… Я большой, у меня своя жизнь…» — она удачно передразнила плаксивые интонации большого мальчика, у которого своя жизнь.

— Ну что ты, Света! — вежливо сказал большой мальчик.

Помолчали.

Можно помолчать, самое главное уже сказано, верхняя точка пройдена, это перегиб, перевал, дальше плавный спуск вниз. Разговоры тихие, элегические. Приятные воспоминания.

Для начала поболтали на кулинарные темы.

— Почему лук нельзя в мясорубку?

— Эх, учила я тебя, учила, а ты… Лук нельзя в мясорубку, потому что она его давит, мнет, выжимает сок.

— И что?

— А то, что сок горький. От лукового сока фарш будет горчить. Лук мелко рубят ножом. Некоторые его еще припускают, но я против этого. Ты знаешь слово «припустить»?

— Да, знаю.

Вдруг она вернулась к прежней теме, но тихонько, мягким голосом.

— Я все ждала, что ты скажешь: какое еще поступление? Я уже поступил, учусь в институте, в этом своем Кокандском ханстве. Я не помню точно названия, пышное что-то. Его величества Кокандского хана центральная высшая педагогическая академия.

Кривчиков хмыкнул.

— Что ты хмыкаешь? Я твои мысли знаю. Светка глупая, она эту провинциальную публику презирает, зато Московский университет уважает, тамошние людишки для нее цвет советской филологии. Анна Ивановна! Николай Иванович! Какие люди! А есть и такие имена, которые Светка произносит с дрожью в голосе. Лотман! Бахтин! Ролан Барт! Якобсон!

Кривчиков молчал. Она продолжала:

— Это у нее студенческое. На втором курсе обожала Турбина. Но и сегодня, если в город приедет Лотман и даст публичную лекцию, она ночь будет стоять в очереди, чтобы на эту лекцию попасть. Только это глупо!

Она весело захихикала.

— Зачем ей Лотман, когда у нее есть Кривчиков? Ему только позвонить. Билет на самолет стоит пятьдесят два рубля. Для него копейки. Прилетит завтра утром. Прочтет лекцию не хуже Лотмана. Поужинает, поцелует в щеку и улетит назад.

Опять замолчала. Затем сказала с непонятной интонацией:

— А я останусь. Телеграммы буду ждать.

— Какой телеграммы?

— Не понимаешь? Зарежет тебя кокандский хан.

— За что?

— Ничего не понимаешь, — она досадливо поморщилась.

— За что?

— За то, что ты узнал что-то такое, чего тебе знать не положено. Вошел в дом людей, которые сильнее тебя, и узнал про них лишнее.

— Не понимаю. Что я такого узнал?

— Не понимаешь. Для тебя это пустяк. А я от одних этих названий содрогаюсь — Наманган, Андижан, Фергана, Коканд… Как можно жить в городе под названием Наманган?

— Почему нельзя?

— Восток. Другие люди, другие понятия. У меня там на базаре голова кружится. Запахи, крики, выражения лиц… Кузнеца помнишь? Маруф…

Кузнеца он помнил. Тоже поморщился.

Сказал успокоительно:

— Черт с ним. Кузнецы говорили между собой, были уверены, что ты по-таджикски не понимаешь. Ошиблись, извинились. Руку к сердцу прикладывали. Ты скажи, за что меня зарежут?

— Помнишь, ты рассказывал, тебя попросили об услуге? Пустяк, мелочь. Всего-то написать школьное сочинение. Шолохов, «Судьба человека». Только срочно!

— Помню.

— Пришел человек, которого ты хорошо знаешь. Забрал тебя прямо с лекций. Отозвал в сторонку. Сказал, как он тебя уважает. Произнес важнейшее слово «ильтымос». Руку к сердцу прикладывал?

— Прикладывал.

— Тебя отвезли на машине в такой квартал, где ты раньше не бывал. Квартира с хорошей обстановкой, но без людей. Пока ты писал, машина ждала у подъезда. Заднее стекло с занавесочками. Шофер даже не вышел покурить ни разу. Забрали твою писанину, сказали «спасибо» и попрощались. Верно?

— Верно.

— Смысл этой аферы понимаешь?

— Понимаю. Ничего загадочного. Подменить сочинение.

— Правильно. Ребенка пристроили в институт. И не в родном Коканде-Намангане-Андижане, а в Ташкенте или даже Москве. Хорошо заплатили. Задним числом это все раскрыть трудно, поди докажи, что он там на экзамене отвечал, а сочинение осталось. Лежит в архиве. Документ. Улика. Оценка за него была четверка или пятерка, а сочинение даже на тройку не тянет. Кто-то капнул. Сочинение надо подменить. Есть верные люди, сделают, штампики поставят, будто это натуральный экзаменационный лист. Почерк свой, родной. Но само сочинение где взять? Большие люди, сильные люди, все могут, самолет могут специальный отправить с этим сочинением, а написать сочинение не могут. Никто не может! Такое сочинение, чтобы в Москве, во ВГИКе пятерка…

— Почему ВГИКе?

— Это условно. Пусть Щуке. Или в институте международных отношений. Вдруг кто-то говорит: я такого человека знаю. Все будет хорошо, это грамотный мальчик. Согласились, рискнули. И правда, все прошло на ура.

Она смотрела на грамотного мальчика выжидающе. Он молчал, потом попросил:

— Дальше.

— Дальше вопрос — что с грамотным мальчиком делать. Может быть, сберечь, он полезный человек, еще пригодится. А может, он теперь ненужный человек, лишнее знает. Номер машины запомнил. Ему сказали спасибо, а потом так вышло, что он в городском парке сидел в ресторане на поплавке, поссорился с какими-то хулиганами, и они его зарезали. Среди бела дня. Теперь ищи-свищи, они были из другого города…

Он вздохнул.

— Света, ты все это тонко понимаешь. Но все же ты о восточных людях слишком плохо думаешь. Не настолько они коварные.

— Неужто?

— Да. Кокандский хан не велел меня зарезать, велел спасибо сказать.

— И все?

— Нет, не все. Он хорошо отблагодарил.

— Ну-ка, ну-ка… Деньги?

— Нет, плохо ты о нем думаешь. Уважение важнее денег. Он хорошо отблагодарил, с уважением.

— Рассказывай! — скомандовала Света.

Ей в самом деле стало интересно, аж глаза заблестели.

— Меня призвали в армию.

— Начало хорошее!

— Не спеши. Итак, я студент, у меня бронь или броня, не знаю, как правильно. У меня приписное свидетельство, может, ты знаешь, что это такое.

— Знаю.

— Я стою на военном учете как призывник, но как студент имею отсрочку. Вдруг вызывает завкадрами, говорит: не пугайся! Главное — не бойся. Какая-то там ошибка в документах, тебя не так поставили на учет… Вызовут в военкомат. Получишь повестку — не бойся!

— Очень хорошо…

— Да. Получаю повестку. Призыв! Я попал в весенний призыв. Иду молча, не протестую. Прохожу медкомиссию. Не совсем удачно. Пишут акт обследования… больница… Бац — списан. Комиссован. Признан негодным к несению строевой службы в мирное время, годен в военное время к нестроевой… Какие-то буквы и цифры — номер статьи по расписанию болезней. Ограниченная годность. Выдают взамен приписного свидетельства военный билет. Там должно быть написано «принят на учет». А там написано «снят с учета как непригодный». До свиданья, товарищ, вы нам больше не нужны!

— Да, услуга серьезная.

— Очень. А ему ничего не стоило. Там бешеная рождаемость, план по призыву каждый год перевыполняют, здоровым людям дают отсрочку.

Вдруг он вспомнил.

— И ты послушай, я еще повеселился. Тебе будет интересно. Там такие сцены… Врач психиатр русская женщина. А призывник по-русски не говорит. Что делать? Она спрашивает как умеет. «Охмок эмас ми сан? Джинды эмас ми сан?» Мальчишка страшно пугается. «Йок, йок!»

— Да, по-узбекски это звучит грубо. Ты не дурак? Ты не сумасшедший? Джинды — это даже не сумасшедший, а юродивый, какое-то религиозное помешательство.

Она месила фарш, лепила котлеты.

— Хорошо. Кокандский хан тебя не зарежет. Ты меня успокоил. Но все равно делать тебе там нечего. Ты из института отчислился?

— Взял академический отпуск.

— Ладно, сойдет. С армией отношения улажены. Восемнадцать тебе исполнилось. В права наследства вступил? Был у нотариуса?

— Да.

— Дом продал?

— Нет, теткам отдал. Они и так были на покойника обижены, потому что денег мне досталось больше, им меньше.

— Что ж, ты свободен. Долгов нет. Там все закруглил, можно все бросить, уехать. Форма номер 286 у тебя с собой?

— Да.

— Ты очень предусмотрительный юноша! И небось еще какие-нибудь липовые документы на чужое имя?

— Ну…

— А пока ко мне из аэропорта ехал, заглянул еще к одной барышне, которую с прошлого раза знаешь, оставил у нее другой чемодан?

— Света!

— Да ладно, я тебя знаю… Выбрось из головы! Это глупость: он устроил себе отпуск, приехал, чтобы в библиотеке посидеть, по букинистикам побегать. Потом вернется домой. Циолковский в Калуге! Непризнанный гений. Городской сумасшедший.

Она прыснула и покачала указательным пальцем в воздухе:

— Не выйдет! У меня другие планы.


***

………………..

…………..

За столом было шумно. Народ взрослый, Светкины друзья, Витька многих не знает. Он здесь самый младший, так что сидит скромно, не высовывается. Поболтал немножко с Дашкой. Они же старинные друзья, они почти родня, они друг друга любят, но как-то он терялся, он не знает, о чем говорить со взрослой Дашкой, замужней Дашкой. Потом это пройдет, опять окажется, что у них много общих интересов, есть о чем поговорить, за день друг другу всего не перескажешь… Но пока они поболтали коротко, сдержанно, после чего Виктор умолк. А за столом галдели, гомонили, смеялись, перекликались издали.

— Передай ему холодец, сам не дотянется…

— Ну, дамы, вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?

— Какая вычурная фраза!

— Почему? Мне нравится.

— Манерная.

— Почему?

— Потому что красота слога без всякого смысла.

Он не слушал. Конечно, здесь все такие ученые. Булгакова не издают, а они все читали. Они и Набокова читали. Как раз такой круг, где читают самиздат и тамиздат. Интеллигенция. Светка таких любит, а он нет.

Внезапно Дашка решила втянуть его в разговор. Из добрых намерений, конечно. Почему это Витька сидит в уголке, никто на него внимания не обращает? Пусть он им задаст, этим снобам!

— Самый грамотный здесь Витька. Давайте его спросим, есть там смысл или нет.

— Ладно, раз самый грамотный…

— Витька, валяй!

Он нехотя начал объяснения.

— Раньше не умели долго хранить сухие вина. Если вино легкое, спирта мало, оно быстро скисает. Перевозить на большие расстояния его нельзя. Поэтому легкие вина всегда местные, ближние, а крепкие вина дальние, привозные. Херес и мадера — дальние. Ром вообще с другого конца света. Вино какой страны вы предпочитаете — это значит: вам покрепче или полегче?

— Браво! А при чем здесь время дня?

— Утром крепких напитков не пьют. С утра пьют сухие вина, за обедом сухие вина, пиво, всякие крюшоны. С утра люди работают. Ближе к вечеру пьют вина покрепче. Чем позже, тем крепче. Вечером сухое вино пить ни к чему, даже вредно.

— Почему?

— Потому что лишняя жидкость. Вечером бутылка коньяку лучше, чем пять бутылок сухого вина. После вина утром встанешь с отекшим лицом.

— Какие познания! И обратите внимание, сам пьет только водку.

Разговор перешел на другое, и он обрадовался. Дашка подмигивала с другого конца стола: знай наших! А он сидел вялый — пил немного, но ел сегодня больше, чем надо. Светка на радостях кормит его весь день. Вышел покурить на балкон.

Дама стояла у перил, спиной к нему. Узкая талия, прямая спина, черные блестящие волосы. Волосы шапкой. Как бы черный гладкий шлем. И очень красивые ноги взрослой женщины. Икры, щиколотки…

Услышала его шаги, обернулась, слабо улыбнулась. Да, она интересная. Не красивая, а интересная, своеобразная. Породистая. Характер виден. Не просто хорошенькая фифочка, каких в толпе набирается примерно пятнадцать на каждую сотню. А годиков ей тридцать или около того…

— Мне понравились ваши комментарии, — сказала она ровным, незаинтересованным тоном. — Вы разбираетесь. Теперь даже любопытно, что курит человек, который так хорошо смыслит в спиртных напитках. Наверное, он и в табаке знает толк…

— «Приму» курит.

— Какой ужас, — вяло сказала дама. — Какой ужас.

Тон у нее такой, что она как бы не настаивает на продолжении разговора. Поговорили из вежливости, чтобы не стоять рядом молча, кивнули друг другу и разошлись. А все же интересно, кто она…


…………………………………….

…………….



***

— Ты взрослый, ты должен понимать. Это не баловство. Она так зарабатывает на жизнь, — говорила Света.

— Я понимаю.

— Тогда считай, что я это говорю на всякий случай. У нее маленькая зарплата. Дамочка с кафедры английского языка. Ассистент без степени, и стаж меньше пяти лет. Сто двадцать пять! А у нее ребенок, девочка пяти лет. Ребенка надо растить, кормить, одевать, покупать книжки, возить на дачу. Мужа нет. Поэтому она работает, работает, работает! Для нее очень важен этот заработок. У нее большие надежды на эти деньги, что я ей обещала. Ее нанимают на год, ей сулят золотые горы!

— Я понимаю, — повторил он свое прежнее утверждение.

— У нее надежды на меня. А у меня на нее все надежды! Она как училка жестокая, свирепая. Зачет по этой… как ее, лексикологии, что ли… балбесы по три раза к ней ходят сдавать. И тебя она будет тиранить. Но она тебя натаскает. Ты лодырь, у тебя способности к языкам плохие, но она тебя вытянет. Понятно?

— Да, я понимаю, — терпеливо повторил он в третий раз.

— Но если ты будешь волынить… если ты посмеешь как-нибудь состроить недовольную рожу… Она гордая, она деньги вернет!

— Я понимаю…

— И последнее. Если дамочке платят большие деньги, а потом мальчишка хватает ее за талию, это значит, что ей платят не за работу, а за что-то другое. Это уж такой позор… низость последняя… Думаю, ты сам понимаешь!

— Я понимаю…

10. Жанка

Обычно он просто идет в гардероб. По левой стороне ближайшая к лестнице секция. Обеих гардеробщиц он знает, а они знают его. Пятьдесят копеек. Он сдает плащ, получает номерок, поднимается по широкой мраморной лестнице, застланной ковром. Проходит мимо билетерши, стоящей слева, бормочет на ходу: «я от Клавдии Васильевны», старенькая билетерша кивает. Они все пенсионерки, бедные старушки, и на этом своем маленьком левом бизнесе тоже не разбогатеют. А для него хорошо, он знает, что никогда в Большом зале консерватории не будет такого концерта, на который он не сможет попасть. Билет ему не нужен, он от Клавдии Васильевны. Место в зале ему тоже не нужно, места в зале для той публики, которая сюда покрасоваться ходит. Нарядились, пришли себя показать и на других посмотреть. Светское общество. Вон во втором ряду партера сидит артист Михаил Козаков. Когда аплодирует, встает и орет, чтобы дирижер Р. видел со сцены, что Козаков здесь, в зале, Козаков его приветствует. Ладно, может быть, Козаков большой ценитель Малера. А также Брукнера и Рихарда Штрауса. Очень может быть, потому что сегодня он здесь и позавчера он тоже был здесь. Возможно также, что у него много свободного времени, если на концерты через день ходит. То есть у него у самого сегодня вечернего спектакля нет. Также не исключается, что Козаков в числе тех лиц, которым дирижер Р. сам разослал приглашения на свой концерт. Это подробности жизни Михаила Козакова, он человек известный, Кривчиков помнит его с младенчества, когда Светка водила его на фильм «Человек-амфибия». У самого же Кривчикова жизнь проще, ему не нужно приглашение, не нужен билет, не нужно место в партере, он прекрасно может забраться на верхотуру, на второй ярус, посидеть там на ступеньке. Его это не роняет. Пятьдесят копеек. Рядом сидят студенты консерватории. Наверное, они тоже все от Клавдии Васильевны. Некоторые сидят с партитурами. Кривчиков без партитуры, он нотной грамоты не знает. Просто так слушает.

Он и так всем доволен, ему всего хватает.

Всегда хватает, а сегодня не хватает. Ему нужен билет.

— Клава, смотри, кто пришел!

Старушки улыбаются.

— Э-ээ… Клавдия Васильевна, Полина Сергеевна, я сегодня с другой просьбой пришел.

— Говори.

— Билеты мне нужны. На завтра, два билета.

— На что тебе билеты?

— Я завтра не один, я с дамой. Ее на ступеньки не усадишь. Место нужно. Партер или ложа.

Клавдия Васильевна глянула на него внимательнее.

— Поля, ты на него посмотри! Он при галстуке. Поля, ты понимаешь, к чему дело идет?

— Жениться собрался, — уверенно говорит Поля.

— Нет, еще не то чтобы жениться…

— Просто так девке голову морочишь? И нас зря морочишь.

Они переглядываются, качают головами: видали мы таких.

— На завтра?

— На завтра.

— Поздно спохватился, разява. Ладно, будет тебе место. Бельэтаж. Цветов девке купи! И это… Пиджак твой… клапаны карманов внутрь заправь.



…………………………………….

….



— Так я и знала! Девки, пиво и преферанс.



…………………………………….

….


Голос из репродуктора:

— Первая четверть пройдена за тридцать две секунды. Бег ведет Азарт, мастер-наездник Крашенинников. Сбоила Друть. Сбоил Алмаз…


…………………………………….

……



— Не знала, что ты азартный.

— Я не играю.