ClubPN

Oscar_d

Герасим, однако

Есть творчество, есть халтура, а есть пустая трата времени с
расчетом на светлое будущее. Творчество - это когда работаешь на
себя, на свою идею. Чаще в стол. Реже - на выставку или презентацию,
и уж совсем редко - для заказчика. Халтура - когда надо стандартно
перелопатить кучу материала и выдать классический, абсолютно
устраивающий заказчика результат. Положить денежку в карман и
строить планы на творчество. Но иногда бывает, что работа абсолютно
не творческая, а к тому же безденежная. Вот как сегодня. Стоишь с
новым любимцем - Никоном и ждешь, пока руководительница агентства
выжмет из новых девиц хоть что-то удобоваримое на снимке. Девицы
стараются во всю, но толку... В первую свою съемку все они настолько
зажаты, что или стоят дубово или строят из себя "Девушку месяца" из
последнего Плейбоя. Со временем некоторые из них начнут понимать
хоть что то, и тогда можно будет поработать для души. А пока
неизбежная морока - нудная, не интересная. А в голову все лезет уже
год так и не дописанный, лежащий в винчестере сюжет.

К полудню зной стал совсем невыносим. Крупными каплями капал пот с
голых спин мужиков, обедавших в чахлой тени кустов калины на окраине
поля. Темными пятнами пот проступал на белых рубашках девок,
обмахивавших барыню опахалом из пыльных павлиньих перьев. И только
ближе к вечеру небо наконец то начали заволакивать тучи. Духота не
спадала, но появилась надежда на дождь ...
Герасим спускался к реке. Среди деревьев уже темнелись стены
обчественной бани, большой и не часто посещаемой деревенскими. Но
сейчас баня не была пустой. Три бабы сидели на лавке в предбаннике.
Настька теребила сарафан, Алена прятала лицо в ладонях, а толстая
баба, которую все вокруг звали не иначе как Ключница, угрюмо
смотрела на пол ...
Ключница поднялась: "Все, скидывай сарафан, пошли". Настька
вздрогнула, но еще не понимая, что уже началось, сбросила сарафан, и
держась за полу рубашки, перешагнула порог.

Барыня не любила суеты у себя в доме. Но порядок любила, и сжимались
плечи у испуганных дворовых, когда она негромко подзывала Ключницу и
указав веером на провинившуюся приказывала: "в баню"... И уж тем
более, если добавляла: "как следует". Вот от того и не любили в
деревне обчественную баню, что для многих она была памятна не
столько раскаленным паром, сколько "горячими". Впрочем, в бане
розгами стегали в основном девок да незамужних баб, мужниных же
драли короткой многохвостой плетью. Сначала это была специально
выписанная из города игрушка с резной ручкой вишневого дерева. Но
иностранная штучка быстро истрепалась о пышные зады деревенских баб,
и тогда Герасим сам сделал крепкую, увесистую замену. Когда продукт
местной кожеобработки с размаха со свистом впивался в телеса
провинившихся селянок, то по бабскому визгу сразу становилось ясно,
что ничего эта немчура не понимает в хорошей порке.

Дело было не сюжете, я хорошо знал, как развиваются события, но
знать и написать - совсем разное дело. Я мог полчаса рассказывать
эту историю, ее предисловие и что случится позднее, но вот рассказ -
это одно а строки набранного текста...

Именно жара была причиной того, что Настьке пришлось к вечеру вместе
с Аленой и Ключницей сидеть в нетопленой бане. Жара, да
недогадливость девок, не закрывших утром ставни хозяйской комнаты.
Сомкнувшая глаза только под утро, когда наконец то спала жара,
барыня проснулась уже к полудню в насквозь промокшей рубашке с
оборками. Конечно, такое пробуждение не могло не закончиться плохо.
Вот барыня и решила срочно женить Герасима - мужик живет себе
бобылем в дальней избушке, а пора его уж остепенить, да поближе к
усадьбе переселить. После утопления пса, жил Герасим на отшибе,
выполнял разные работы да, как мужик не местный, да еще странный,
был определен пороть по необходимости местных. Женить Герасима было
решено на Аленке - девке горделивой, из за своей строптивости так
пока и не вышедшей замуж, хотя уже давно было пора.
Вызвала барыня Ключницу и долго и подробно планировала свадьбу.
Только Аленка узнала о грядущей перемене своей судьбы, так
работавшая вместе с ней совсем юная Настька услышала о Герасиме все,
что только Аленка о том знала или слышала. Не хотела Аленка жить с
немым да нелюдимым. И когда барыня позвала Аленку, та по глупости,
да непоразумению не пошла, в послала Настьку передать, что не желает
Аленка замуж. Дура девчонка побежала передать эту весть. Может, все
и обошлось бы, но жара, жара стояла с утра и видно от нее спасения
ни в доме, ни в саду, а тут еще и девки упрямиться? Барыня махнула
Настьке - ступай, и Ключнице: "Аленку - в баню, как следует". Потом
кивнула вслед убегающей Настьке: "Ее тоже - и после паузы - передашь
Герасиму - пусть и тебе всыплет - нет порядка в доме".
Изволив отведать полдник, барыня женитьбу отменила, а баню - нет.
Со скупых слов знакомых девок Настька знала, что в бане не конфеты к
празднику раздают, и догадывалась, что секут по голому заду но не
смотря на предупреждения матери: "не попадись под барскую руку, а то
попаришься с присвистом" никак не могла поверить, что именно ей
сейчас предстоит реветь перед мужиком. "Ложись" - скомандовала
Ключница указав Настьке на стоявший по центру невысокий стол из двух
широких досок. Обрадованная, что не пришлось оголяться, девка шустро
поставила колено на доску, подобрала другую ногу и опустилась
животом и грудью на поверхность стола. После, слегка приподнявшись
на руках, подвинулась вперед и замерла, сжавшись всем телом.
Ключница связала девке обе ноги вместе нешироким рушником и
закрепила его концы за стол. Также оказались связаны и вытянутые
вперед руки. Покончив с вязанием, Ключница тяжело взобралась на стол
и зажала своими коленями Настькину голову. "Давай, чего тянуть-то" -
бросила вошедшему Герасиму. Тот понял, кивнул, но торопиться не
стал. Неспеша взял из стоявшей в углу кадки розги. Ключница
вздохнула и вдруг резко приподнялась, нагнулась вперед и одним
движением задрала Настькину рубашку до самых плеч. Девчонка
дернулась, забилась, но крепко прижатая за плечи к столу, только
заплакала. Солнце, прорвавшись сквозь тучи и маленькие оконца у
притолоки, резко разделило глубокой тенью тело ниже спины на две
половинки. Именно по этой тени и нанес первый шлепок прутьями
Герасим.

Если отвлечься от вспыхивающего в видоискателе красного огонька
подсветки точки автофокуса, то можно увидеть дорожку, спускающуюся с
холма к прибрежным зарослям. Баню, стоящую почти над рекой.
Приоткрытую дверь в предбанник. На лавке - аккуратно сложенные
одежки и Алена, поправляющая свой уже снятый сарафан. Она
прислушивается к тому, что происходит за плотно закрытой дверью. Ей
страшно и стыдно. Стыдно не только того, что ее, голую сечь будет
Герасим (до этого не доводилось - однажды только пороли, но Герасима
не было, и розги брала Ключница). Стыдно что именно из за нее
Настька сейчас вскрикнула.

Настя взвизгнула от боли и неожиданности. Герасим удовлетворенно
хмыкнул. Для него порка была привычной работой, которую он, как и
всякую другую, исполнял неторопливо, размеренно, со всем возможным
тщанием и усердием. Вот только хрупкую Настьку он побаивался
зашибить. Вот и не ударил, а скорее шлепнул. Впрочем, реакция на
первый удар Герасима вполне удовлетворила - даже совсем еще
несмышленая девка должна была получить наказание сполна. Следующий
удар был несколько сильнее. Отступив на шаг назад, мужик замахнулся,
раздался свист, звонкий шлепок, эхом откликнулся визг девчонки, и
негромкое уханье Герасима. Так оно и продолжалось: в размеренном
ритме мелькали прутья, взвизгивала сквозь приглушенный рубашкой плач
Настька. Розги не трогали ни загорелые ноги, ни совсем по детски
беззащитную спину. Только на попке увеличивалось количество красных
полосок. В паузах между свистами девка пыталась отодвинуть зад от
розог, изворачиваясь на столе, и Герасим замечал то белую грудь под
загоревшей шеей, то темнеющий уголок на в низу живота. Может быть
Герасим увидел бы больше, но Ключница крепко прижимала Настьку к
столу, не давая ей вырваться. Когда розги измочалились, баба кивнула
Герасиму: мол ладно, хватит уже. И стала развязывать рушники. Все
еще продолжая рыдать и ничего еще не понимая от боли, Настя медленно
слезла со стола. Задранная рубашка едва прикрывала одну грудь и
оставляла открытой другую и хорошо исполосованный зад. "Поправься,
бесстыдница - проворчала Ключница - да не уходи, поглядишь, как
впредь виниться." Настька испуганно забралась в угол.
Алену пришлось буквально тащить через порог и вытаскивать из
рубашки. Пока Герасим придерживал голую девку на столе, Ключница
вязала ей ноги, но не вместе, а каждую к своему углу стола. Так же
были растянуты и руки. Баба взяла розги и стала с другой, от
Герасима, стороны стола. В отличии от худенькой Настьки, у Аленки
было к чему приложить прутья. Девок на выданье Герасим порол не раз,
и знал, что может стегать не уменьшая размаха. Розги свистнули и
пошли равномерно гулять по спине и заду лежащей Аленки. Когда
Герасим перемещал удары выше поясницы Ключница, улучшив момент, со
своей стороны сильно стегала Алену по заду. Поменяв очередную связку
прутьев, Герасим остановился, перевел дух и пошел к жбану.
Пока Герасим отхлебывал квас, Ключница стала взмахивать прутьями
сзади девки так, что розги попадали по ногам, а их кончики
опускались по левой и правой половиках зада. После небольшой паузы
Герасим продолжил свою работу.
Долго еще выла Аленка под розгами, но наступило время, Ключница
устала и махнула рукой. Дав одеться девкам, Ключница отправила их по
домам.
Герасим ждал. Когда дородная баба взялась за полы одежды он понял,
что его работа на сегодня еще не окончена. Едва не запутавших в
завязках, Ключница сбросила рубашку. Забралась на стол, широко
распластавшись по нему. Теперь настала очередь Герасима взяться за
полотенца. Привязывал он основательно. Широко раздвинул ноги и,
сильно натянув, вытянул руки. Взял розги, но взглянув за солидный
бабий зад, задумчиво потер затылок и, решив что делать, вышел.
Вернулся через несколько минут с плетью в руках. Увидев знаменитую
поделку Герасима и хорошо зная, как сильно она вразумляет попавших
под нее, Ключница взвыла. Для Герасима вопли разложенных на столе
были не впервой, он привык не обращать на них внимание. Его
волновало только то, что с одной стороны плеть не успела как следует
размякнуть, а во вторых - быстро темнело. Выходило, что для хорошей
порки Герасиму предстояло как следует потрудиться.

Ну вот и все. Съемка закончена, пленка отдана шефине. Быстро
попрощаться и домой, к недоделанным проектам, которые надо было
сдать еще вчера, к неоконечному "произведению", которому грозит так
и увидеть своего выхода в свет. Можно, конечно, еще пригладить,
где-то подработать слишком уж корявые предложения. Но нет главного,
нет той духоты, что стоит над рекой, нет жалости к глупой девчонке
Настьке. Нет сожаления, что так сильно выдрали Аленку - сама
виновата, может именно ее и не хватало Герасиму. И не будь она столь
упрямой, получилась бы нормальная деревенски - счастливая семья с
кучей детишек в доме. Даже по поводу Ключницы и то нет злорадства.
Не повезло бабе. Не взяли Марию в девичестве замуж, а там и барыня
от себя не отпустит. Так и жить Ключницей. Может и приласкала она ту
же Настьку, да нельзя - остальные, почувствовав слабину, совсем
разбалуются. И так приходится бабе лишь надеяться, что не
переусердствует Герасим.

Ключница надолго запомнила как старательно, из всех своих немалых
сил, Герасим замахивался плетью. Как врезались кожаные ремешки в
кожу. Как дергались и тряслись пышные телеса, как до хрипоты выла
она, забыв, что Герасим ее не слышит и ничто ее не поможет, так как
некому остановить мужика. А Герасим теми же сильными движениями,
которыми привык косить, взмахивал плетью и так же, как внимательно
направлял движение косы, так же точно направлял удары, стремясь не
порвать кожу, но не оставить на заду и спине не одного светлого
места.
Только первый удар грозы в наступившей темноте заставил Герасима
завершить работу. Он аккуратно выжал мокрую от соленого пота
Ключницы плеть и удовлетворенно взглянул на вздрагивающую лоснящуюся
задницу. Хорошо - вся в рубцах, а крови совсем немного - только
капельки на перекрестьях синих полос. Отвязав стонущую бабу, Герасим
аккуратно собрал остатки розог, выбросил их в канаву за задней
стеной и под первыми каплями дождя пошел к себе в избушку.
Он шагал, шлепая босыми ногами по лужам, и о чем то про себя
улыбался. То ли вспоминал небольшую светлую грудь Настьки, то ли
спутавшиеся темные волосы Аленки, которые взлетали над головой после
свиста розог, то ли видел перед собой пышный зад Ключницы, то ли
просто был рад, что кончается день, что работа выполнена хорошо, что
идет дождь. Неизвестно, о чем думал Герасим, шагая в летнюю грозу.
Сам он никому не сказал, да и не мог сказать.

Oscar_d

Герасим - 2

А слово -
вовсе не оружье мести, нет
и даже не бальзам,
что ложится на раны
оно - как продолженье старой драмы
которую суфлер забыл
и ты не подсказал...

Бывают случайности, бывают совпадения, бывают закономерности.
Главное - их не перепутать. Аленка в рассказе должна была быть
случайным персонажем, я даже не знаю, почему назвал ее именно
Аленка. Но убегая после порки под первыми каплями дождя, она вдруг
остановилась, оглянулась... и из нарисованной отрывистыми серыми
карандашными линиями стала цветной, живой. Чаще грустной, иногда
озорной, упрямой, нежной. Но нежность скрыта за неприступностью -
очень, очень редко кому Аленка позволяет увидеть себя настоящую.

Первые капли дождя давно уже превратились в потоки. Холодила
разгоряченные плечи мокрая прилипшая рубаха. Герасим шагал, время от
времени стряхивая взмахами головы крупные капли на волосах, шагал и
медленно перемалывались мысли вокруг не состоявшейся его женитьбы.
Не могла ему не нравиться Аленка. Невысокая, ладная, с тяжелой
темной косой до пояса. И как не прятал Герасим глаза, но заприметил
небольшую родинку на левой груди. Он шел и под холодным дождем и
бросало его то в жар, то в озноб при видении, как гладит и прижимает
к себе он эту непослушную родинку. Не суждено, однако...
Как был бы удивлен Герасим если бы узнал, что не держит Аленка на
него зла. Скоре наоборот, жадно прислушивается, о том, что говорят в
округе о немом.
А судачили о том, что быть бы Герасиму купеческим сыном, да не
судьба. За матерью его, красавицей Дарьей, ухаживал барин. Ну не
совсем барин, но и не дворовой - управляющий соседнего имения.
Совсем хотели было свадьбу сыграть, да и батюшка нынешней барыни не
был против отпустить Дарью, и не такую уж большую за нее сумму
просил. Но управляющий - не хозяин, у честного работника не было
больших денег, а честность в заклад для ссуды не отдашь. Вот и
пришлось несостоявшемуся жениху податься на заработки подальше, в
места более теплые да хлебосольные. Обещал через полгода вернуться,
но прошел оговоренный срок и напрасно Дарья вечерами сидела у
окошка, выглядывая на дороге путника. Проходили и уходили разные
люди, а ее суженого так и не было. То ли от тоски, то ли так уж
написано на судьбе - испить все до дна, но рожала Дарья трудно.
Суетились повитухи, доктора вызвали из города, и молились только о
том, что если не дитенок, так хоть мать бы выжила. Но бог дал,
бывает он иногда щедрым. Хоть и с трудом, все таки выдюжила Дарья за
двоих, но не смотря на все заповеди христовы, полюбить сына уже не
могла. Никто не мог упрекнуть ее в недосмотре за мальцом, не
досыпала, не доедала, все ради сына. Но любви, любви Герасиму так и
не перепало. Потом уже молва донесла, что блудный отец выбился в
люди, удачно женился, но были у него только дочери. Лишь изредка,
напившись в горькую, поминал он, что есть у него где-то там, на
севере, сын. Поминал, но так и не приехал и весточки не передавал.
Будто и не было его никогда вовсе.
И еще... Шептались, что не немой Герасим. Был младенцем - кричал,
как все. Раз ребятишки игрались во дворе барского дома а на них
молча набросилась громадная хозяйская собака. Все пацанята с воплями
разбежались, только Герасима пес опрокинул и прижал передними лапами
к земле. Сказывали, когда прибежали оттащить собаку, то увидели как
двое смотрели глаза в глаза и негромко рычали друг на друга. Капали
брызги слюны из раскрытой пасти и желтые клыки, судорожно
сглатывающие воздух, отражались в широко раскрытых глазах паренька.
Собаку потом, как бы ненароком, зашибли, но Герасим после этого не
смог сказать ни слова. Только иногда негромко то ли рычал, то что то
пытался что-то произнести. Для хозяев в том большого горя не было -
Герасим рос справным работником, но для самого парня... Ходили
сверстники с подружками, а Герасим стоял в сторонке. И сам стеснялся
немоты и безотцовщины и не нашлось никакой красавицы, которая
одарила бы парня ласковым взглядом. А потом разбежались все по
семьям. Герасим остался бобылем, твердо знавшим, что не суждено ему
на этом свете быть любимым.
Чем больше Аленка узнавала, тем больше начинало ее казаться, что
страшно она обидела Герасима, и не только, отказавшись от него не
подумав ни чуть, а тем, что насмеялась над бедой человека, не
сделавшего ей ничего плохого. Да, по приказу барыни выпорол. Но ведь
справедливо. По совести ее еще и не так надо было. Сильно, до крови,
до стонов, до жара холодного пота на просоленной розгами спине.
Не день и не два мучила себя Аленка раскаянием. Мучила и убедила -
надо решаться. Путь ее выпорют, точнее пусть сам Герасим ее высечет
а там решает: возьмет за собой - пойдет с радостью.
На Аленкину маяту обязательно бы обратили внимание, но как раз в это
время барыня мучилась необъяснимой болезнью. Как ее лечили - другая
история, но в суете и беготне на внезапно притихшую девку никто
внимания не обратил. Так, что нетрудно было, выбрав время, заставить
себя подойти к Герасиму и передать, что мол приказали всыпать ей
сотню соленых. Но потом, дав себе хоть небольшую отсрочку добавить -
завтра, на закате.
Догадывалась, но не знала наверняка глупая девка, что такое сотня
высоленных, тяжелых от распирающего их рассола розог. Что и более
сильные, не раз и не десяток уже поротые бабы не стонут - тяжко
воют, брызгая кровавой слюной из прокушенных губ и содрогаясь всем
телом под резкими ударами прутьев. Что истово молются, поминая всех
святых, услышав о половине назначенного. Не принято было говорить об
этом. Аленка не знала, но Герасим... Герасим видел, что такое -
соленая розга на мокрой от пота голой бабьей заднице. А тут -
Аленка. И впервые у мужика появилась нелепая мысль ослушаться - не
вымачивать в рассоле розги, или не давать всю сотню.
Мимо негустого подлеска, мимо поляны с упавшей одинокой сосной, мимо
просеки с березовым обрамлением, над рекой, к дальней избушке шла
Аленка на другой день. Солнце уже удлинило тень от ограды, когда
девка остановилась перед стогом сена. Чуть дальше, за стогом -
распахнутая дверь сарая. Когда-то это было стойло для живности,
которую держал старый лесник. Потом - склад для припасов, запасаемых
для артели лесовиков. Потом - просто большой пустой пятистенный сруб
с широкими воротами и земляным полом. Почти прямо напротив двери на
двух чурбаках лежала широкая доска, заботливо укрытая большими
рушниками. Рушники серые, жесткие, льняные, самотканые. Герасим
сидел на завалинке. Молча шевелились губы, как будто о чем то спорил
он сам с собой, да одна рука то крутила, то отпускала другую ладонь.
Увидев Аленку мужик приподнялся, похоже хотел что-то спросить, но
смутился и обречено кивнул. Как показалось девке - указал на
видневшуюся лавку. Аленка прошла в ворота и остановилась возле
доски. По краям рушники, как Аленкины глаза - вышиты пронзительно
синими васильками. Запах старых бревен, запах дранки на крыше, запах
сена со стога и главный - тяжелый дух настоявшегося рассола и
распаренных в нем прутьев. Так вымачивают прутья, что бы плести из
них корзины, коши, подноши. Так вымачивают прутья что бы оставить
рубцы на нежной девичьей коже.
Слезы крупными каплями навернулись на глаза, засверкали на ресницах.
Не видя ничего перед собой, Аленка быстро сняла одежду и стряхнув
слезинки, сжавшись всем телом легла, на рушники. Поерзала немного и
замерла, покорно вытянув вперед руки.
Как весною Герасим аккуратно, прямо, одна к одной, протягивал разоры
на пахоте, так аккуратно же ложились рубцы на Аленкиной спине.
Сначала красные, они быстро синели, но цветом полевым, а темной
синевой стылой воды на осенней реке. С каждым свистом розог, с
каждой новой полосой, все сильнее расплывались на рушниках темные
пятна от пота и слез. Пота, который крупными каплями набухал на коже
и тонкими струйками впитывался на льне. Ничего уже от скромной но
гордой девчонки не осталось в Аленке. Только боль, дикая, звериная,
нескончаемая и невыносимая. Ломающая тело, заставляющая вскидывать
ляжки и напрягающая до звона шею и плечи. Больно, ох как больно было
Аленке. Больно было и Герасиму. Старался он стегать аккуратно,
выжидал, пока хоть чуть расслабится тело, старался что бы не
пересекались стежки по коже, не захлестывались лозины и не кусали
своими кончиками бока и беззащитные груди. Но все равно больно,
очень больно...
Отпустила девчонку боль, не надолго, упала голова на искусанные
руки...
Герасим откинул прутья, попытался развязать веревки, не смог, и
подхватил Аленку под грудь и коленки бережно прижимая к себе понес.
Аленка очнулась уже на почти на пороге избушки, выскользнула из рук
и сжавшись, присела на траву, спрятав грудь за коленями.
Натянувшаяся кожа едва опять не бросила ее в беспамятство. Герасим
принес из избушки кожух, осторожно накинул на аленкины плечи и сел
рядом.
На реке заходящее солнце протянуло сверкающую дорожку поперек
стремнины. Золотистые и ярко зеленые ивы высветились в синей воде.
А они все так и сидели. И вдруг Аленка рассказала все и про свое
решение о сотне соленых тоже. Глаза у Герасима стали как два пятака,
нет не современных, легковесных, несерьезных. Как две больших,
тяжелых, литья Петра Алексеевича монеты. Что было ответить Аленке на
немой вопрос, только одно: "Люблю тебя, правда, правда. Если не
прогонишь - останусь хозяйкой в твоей избушке"...
Вы слышали это - "Я тебя люблю"? Не брошенное мимоходом, не затертое
в повседневности, а самое настоящее, искреннее... Правда, правда... Если
слышали - гордитесь, жизнь ваша состоялась. Получите вы хоть
нобелевскую премию, хоть орден "Победы", да хоть памятник по проекту
Церетели вам поставят при жизни - все это будет уже не то, все
вторично. Главное - хоть раз в жизни услышать: "Я тебя люблю". Если
слышали, я вам завидую...
Свадьбу сыграли скоро. Барыня, утомленная своими хлопотами да
лечением от хандры, благословила молодых и наградила нарядами да
пятирублевиком. С тех с Герасима сняли обязанность пороть баб, и уже
ключница пыхтя отдувалась розгами да плетью. Впрочем, Аленку она не
трогала.
А Герасима похоронили через четыре года. Не уберегся мужик: кололи
дрова на жаре а он возьми да облейся только что принесенной
колодезной водой из ведра. К вечеру Герасим зашелся от кашля, а
через неделю уже поп отпевал его в церквушке на холме, что над
рекой. В последние часы, в бреду сжимал он ослабшими пальцами
Аленкину ладонь, но не видел ее и сквозь хрипы все звал, звал и не
мог дозваться, хотя и сидела она рядом.
Нет в жизни счастья долгого.