ClubPN

A-viking

Чужая лавка

Мария с неприкрытой бабьей завистью оглядела сочное, налитое тело
девки: - Ну ровно как кошка сытая... ишь потягушки устроила...
Катька довольно усмехнулась и изогнулась еще раз, блаженствуя в
жаркой истоме хорошо протопленной баньки. Даже шутливо промяукала,
"царапанув" ногтями стенку пахнущего квасом и мятой предбанника. А
Мария, едва сдержав желание зло щипнуть тугие шары грудей с
вишневыми сосками, деланно-весело подмигнула:
- Иван-то глубоко засаживает?
Катька густо покраснела и обиженно отвернулась: - Да ну... удумаешь
тоже... не было ничего такого!
Мария въедливо прищурилась: - Зад-то у тебя хорошенько ремнем
расписан!
- Ну и что с того? - откровенно обиделась Катька, - будто тебя не
пороли...
- Меня папаня порол, да муж теперича вожжами жарит... Так они-то свои,
кровные! А у тебя дядька не-поймешь-какой-юродный, неужто не
поласкает, не приголубит такую кошечку? Неужто по голым булкам и
ладошкой не пришлепнет?
Катька надулась еще пуще: - Он.. Он.. Хороший и строгий! Он не
голубит, а если уж порет, так порет!
- Ну и я говорю, порет!- скабрезно разулыбалась Марья, - небось и
платье не сымаешь, когда порет?
- Сымаю... - проворчала Катька. - порет как положено, у него строго -
заголилась и получай... А насчет чего лишнего - напраслину говоришь...
Не добившись своего, Марья перевела разговор на что-то другое, но
неприкрытое ехидство и чуть не злоба, внезапно рванувшиеся из груди
этой сочной молодухи, запали в душу девушке. Иван действительно
приходился ей настолько далекой родней, что даже по тесным
деревенским меркам не определишь... Так уж вышло, что последние два
года они жали вдвоем с молчаливого и даже одобрительного согласия
более близкой родни Катерины: все же мужик в доме, хозяйство не
пропадет... А девка вырастет, там видно будет!
Поздним вечером, когда сизые космы тумана уже пропали в темноте и
дядька Иван собрался гасить свет, девушка тихо позвала его из своей
комнатки.
- Чего тебе, Катеринка? - дядька возник на пороге, обрисовавшись в
дверном проеме широченными буграми плеч и большой косматой головой.
Катька сбивчиво пересказала ему Марьины слова, надеясь на утешение и
такое любимое движение ивановой ладони: от затылка к плечам, по
волне густых волос расплетенной на ночь косы.
Однако Иван молча застыл, задумчиво поскреб бороду, так же молча
снял с печки кисет (покупных сигарет не признавал), свернул толстую
самокрутку. Выдохнул клуб терпкого дыма и лишь потом заговорил:
- Ну, видать, ты и вправду заневестилась, Катька... Не дело, значит,
мне уж тебя наказывать... На чужой роток не накинешь платок - а кто ж
поверит, что такую сладкую красавицу не потискать да не поласкать
душевно? Одни ведь живем... Вот и разговоры... Марья - дура, от голодухи
на мужика бесится, но язык распустит, и ославят тебя, Катеринка...
Хорошо, что сказала. Спи, невеста...
Ушел к себе, лег, ворочался... ну бабы, ну стервы... Ведь чуяла душа,
что не зря Мария так крутится рядышком, так и норовит прижаться или
под руку подставиться... Сел на кровати, снова закурил и почти не
удивился, когда по доскам пола послышались легкие босые шаги:
- Дядюшка Иван... (Катерина всегда называла его именно так): - Давай
плюнем на их всех... Пусть будет как раньше... Я люблю тебя даже когда
ты меня лупишь... Я тебя тогда еще сильней люблю! Я чего хошь для тебя
сделаю!
- Ну-ка брысь спать! Ишь ты...любит она... егоза...
"Хотя какая там егоза!" -подумал сам себе, провожая взглядом фигуру
в тоненькой ночной рубашке: девка и вправду самый смак, титьки
рубашку задирают, бедрами поведет - аж волна по телу, и по ночам во
сне стонет да мечется... Созрела красочка! Как есть созрела!
И на другой день и на третий Иван как-то по другому стал смотреть на
свою Катьку, (даже не замечая, что думает уже как о СВОЕЙ), подмечая
ее движения, повороты тела, изгибы ладной фигуры. Но раз
почувствовав ее "своей", он попал в мертвые тиски между откровенным
желанием и опаской навредить девушке... Детское "люблю и хочу"? Или
серьезные слова? Не умею, вздыхал Иван - как тут поговоришь, как
узнаешь? И решил - пусть идет как идет, куда выведет... А коль языки
бабьи в роспуск пошли, надо наперекосяк сделать! Тяжко, но -
придется...
И после субботней заутрени, сбросив у банной печи охапку ровно
наколотых дров, мрачно проговорил: - вот такие дела, Катеринка...
Придется тебе нынче на чужой лавке отлеживать...
- Это как на "чужой"? - не поняла Катька, уже запарившая в котелке
дикие травы - протирать горящие бедра после субботней лупки.
- Иван неуклюже пожал плечами, ворчливо пояснил: - К Степану отведу...
у него Светка такая ж как ты, когда ее порют, мать да бабка глядят.
Вот и тебя... там... посекут.
- Не пойду в чужие! - вскинулась Катька. - Не хочу! Дядюшка Иван,
сам выпори! Хоть втрое больше всыпь, не хочу в чужие!
- Ну-ка мне! - построжал голосом Иван. - Нельзя уж нам... Чтоб один на
один... Пока ты на лавке голеньким елозишь...
- Ну и чего? - тихо спросила Катеринка. - Так скажи, не буду
елозить... буду как деревянная лежать...
Иван аж крякнул: прикидывается или вправду не понимает, о чем
разговор? Потом посмотрел в глаза - не поймешь... Серединка на
половинку: тело просит, а сама девчонка и не поймет, чего просит...
Да ладно уж, тут как бы с собой совладать! Ведь и вправду как к
скамье идет, как ложится, как круглый зад кладет да потом под
прутами взбрыкивает - тут уж нет сил, как охота за тугие бока
приподнять, крепкий зад повыше вскинуть и...! Ух, упаси господи от
греха окаянного!
Упрямо мотнул головой: - И не перечить! Тута тебе не игрушечки! Под
чужими полежишь - зато разговоров не станет.
Катька задавила решительное "нет" и вдруг севшим голосом спросила: А
ты у Степана меня пороть будешь? Или меня Степан будет?
- Степан... - неохотно ответил дядька.
- А ты даже глядеть не станешь, как чужой мужик меня голышом на
лавке распинает? - она и сама не поняла, что этот вопрос задавала не
девчонка, а вдруг проснувшаяся женщина... Вопрос как последняя
надежда, как палочка-выручалочка. Черт с ним, со Степаном - но есть
нестерпимо захотелось, чтобы снова Иван, чтобы всегда только Иван...
- Вот потому и не буду... что у чужих. А ты гляди, Катеринка - там
бабы к тебе ох как приглядываться будут... Бабы Степановы, жена да
бабка, велели тебе не подол заголять, а совсем нагую сечь...
Ничего нового в этом нет - почти всегда секут голыми, но то, что это
намеренно и особо подчеркнули, неприятно резануло по сердцу.
Катерина отвернулась, спрятала глаза под упавшей на лицо прядью
волос... Но Иван почувствовал что-то новое, искрой мелькнувшее в
накаленном, почти злом, обиженном воздухе между ними. Оба смолчали.
Оба механически и коротко доделали мелкие дела по хозяйству. Также
молча Катерина вышла к калитке, в пол-оборота посмотрела на
сидевшего у крыльца Ивана, спрятанного за клубом самосадного дыма.
Коротко вздохнула и пошла к чужим...
Не проронив ни словечка, кроме послушно-вежливого "здравствуйте",
деревянным идолом простояла в уголке, пока юркий чернявый Степан при
сборе всего семейства стегал свою Светку. Та была ровесницей
Катерины, но тонкая, словно лозинка, вертлявая в отца,
глупо-смешливая от непривычной ситуации - в комнате была подружка,
которая не просто поглядит за поркой, но и сама потом попробует того
же! Мать и бабка Светки вроде и занимались какими-то своими делами,
но привычно видели все, что творилось в большой горнице. Светка в
ночной сорочке вытянулась на толстой пластине скамьи, Степан снял с
гвоздя крепкий ремень и возникшая словно ни откуда бабка самолично
задрала подол Светкиной рубашки едва не до лопаток, оголяя спину и
бедра. Светка сразу же замерла, накрепко стиснула половинки зада и
резко задергалась в такт отцовским ударам. Так и отлежала все сорок
ремней, звонко ойкая и добела сжимая узковатые, но сильные бедра.
Степан ухмыльнулся, показывая концом ремня на лавку:
- Давай, вторая доченька, твой черед.
Катерина шагнула к лавке, как сквозь вату услышав ворчание Светкиной
матери: - Ты еще в шубе ложись... Сымай рубашку напрочь, не в гостях,
а пороть привели...
Катерина задавила обиду, и решительно стянула рубаху прямо там, где
стояла. Не прикрывая руками яркой, спелой наготы, прошла через всю
горницу к лавке и, словно не замечая оторопелых глаз, вежливо
спросила у Степана:
- На лавку? Или на двор, на козлы дровяные? А то что ж мне...стыд не
дым, глаза не выест!
Пряча глаза от жены, Степан порол Катеринку с плеча, мстительно
отпечатывая на белом заду девушки налитые полосы широких рубцов. Она
лежала почти без движений, только изредка судорога пробегала по
красивым ногам и изгибала в талии юное тело. Она почти и не
понимала, как сильно хлещет ремень, как колышутся от тяжести ударов
полушария зада, только одно слово вспыхивало перед зажмуренными
глазами: - Чужие...чужие...
Не считала удары. Краем сознания только уловила, что давно уж за
полсотни, когда знакомая даже на ощупь рука коснулась головы и
волос:
- Ну все, Катеринка, подымайся...пошли домой...
Он вошел незваным и нежданным - теперь Степан виновато отводил глаза
не от жены с тещей, а от Ивана, расширенными глазами смотрела на
огромного мужика еще не отошедшая после собственной порки Светка... А
Катерина, тоже не глядя на него, равнодушно накинула рубашку,
натянула платье и также отрешенно пошла следом за ним, не забыв в
дверях остановиться и поклониться хозяевам дома.
Не успела затвориться за ними их собственная домашняя дверь, как
Иван тяжко бросил:
- Прости меня, Катеринка... Хотел, чтоб без пересудов... прости за чужую
лавку... Я хотел...
- Не надо, дядюшка Иван! - она подняла на него глубокие ясные глаза.
- Я все понимаю... На той неделе мне к кому идти, на чьей лавке
распинаться?
- Ну перестань же, Катеринка! - скрипнул зубами Иван.

Она повернулась к нему и посмотрела снизу вверх, не доставая головой
до плеча и все равно глядя как глаза в глаза. - Хорошо... Не буду. Я
всегда тебя слушалась Только напомни, как надо слушаться!
Он понял ее... Медленно кивнул: - Напомню...
А она сделала шаг навстречу, не стесняясь никого и ничего, закинула
руки ему на шею, обвила и прижалась горячим телом к широкой груди: -
Не хочу на лавке... От чужой пока еще живот стыдом сводит...Хочу на
кровати... На твоей...
Почти оттолкнула, метнулась в сени, тут же вернулась с тяжелым пуком
мокрых прутьев. И металась на Ивановой кровати, бесстыдно и жадно
раскидывая ноги, то снова судорогой плотно сводя ляжки, подбрасывая
зад, подметая спину волной волос и хрипло, надрывно и сладко считая:
- Двадцать...двадцать пять...Еще-о-о!!! С-сымай кожу с зада-а-а!!!
Со-орок... Обмякла на семидесяти, в мягком тумане парилки очнулась, с
рычанием дикой кошки повела бедрами под его руками, что втирали мазь
в исполосованную наготу, нашла силы поймать эти сильные руки,
завести под голодные без ласки груди и призывно вскинуть зад: - Бери
меня...
Тихо и сладко улыбнулась от мимолетной боли между ног, и снова
проваливаясь в забытье, счастливо слушая несвязное бормотание своего
мужчины: - Никаких чужих, красочка моя...любовь моя...все сам...только
сам...теперь всегда сам...