ClubPN

Автор неизвестен

Перевод Н.Н. Волковой.
Редакция Президента.

Фрэнк и я

Часть I

Глава 1
Странная встреча. Бегство к морю. Добрый самаритянин. Фрэнк и его обновки

Двадцать лет назад, одним прекрасным сентябрьским вечером, я не спеша возвращался с охоты домой по Хэмпширской дороге, обсаженной деревьями. Предвкушая ждавший меня добрый обед, я чувствовал себя абсолютно довольным, так как весьма славно провел время. Промахивался я сегодня редко, дичи было предостаточно, собаки меня не подводили.
Мне было тридцать, я был холост — я и по сю пору не женат — и жил с достаточным штатом мужской и женской прислуги в уединенной старинной усадьбе из красного кирпича. Этот дом передавался по наследству в моей семье уже на протяжении нескольких поколений.
Был седьмой час. Лучи заходящего солнца, пробивающиеся между стволами высоких, деревьев, чертили замысловатый узор света и тени на пыльном проселке. Воцарилась вечерняя тишина; ее нарушал только щебет невидимых птиц. Единственной одушевленной приметой пейзажа была одинокая фигурка — паренек, шедший в сотне ярдов впереди меня. Я двигался быстрее и вскорости догнал его; и тут он со мной заговорил.
Замедлив шаг, я ответил ему, и мы пошли рядом, в темпе, приемлемом для ребенка. Говорил он сдержанно, хотя и не выглядел особо застенчивым или смущенным; казалось, он рад моему обществу на пустынной дороге. Ему на вид было лет тринадцать; располагающий к себе, изящно сложенный голубоглазый подросток, с маленькими ручками и ножками, волосы у него были светлые, короткие и вьющиеся. Одет он был в норфолкский жакет из твида, в изящную зашнурованную обувь и белую соломенную шляпу. Я заметил, что вся его одежда, хоть и почти новая, запылена и покрыта следами дорожной грязи. Манеры у него оказались вежливые и непринужденные; и вообще он мне понравился, а его речь свидетельствовала о некоторой образованности. Во всех отношениях — маленький джентльмен.
— У тебя усталый вид, — заметил я.
— Я и вправду устал. Сегодня я прошел пятнадцать миль.
— Долгий путь для маленького мальчика... Куда же ты направляешься?
— В Саутгемптон. Хочу добраться до моря, — ответил он с некоторым колебанием.
— В самом деле? — Я был сильно удивлен, ведь мы были в двадцати милях от города. — И ты предполагаешь проделать весь этот путь пешком? — вырвалось у меня не без ехидства.
— Ну а как же, ведь на проезд у меня не хватит, — заметил он, слегка покраснев.
Скорее всего, он сбежал из школы. Но это не мое дело; более того, я был почти уверен, что на свете не сыщется такого шкипера, который взял бы на борт столь субтильного и тощего мальчонку, а посему бегство было для него способом повидаться с приятелями.
— Сколько же тебе лет? На мой взгляд, для моряка ты слабоват.
— Мне скоро пятнадцать, и я сильнее, чем кажусь. Я ему не поверил. Он не выглядел на свои лета.
— Но в любом случае сегодня тебе далеко не уйти. Что же ты будешь есть и где собираешься ночевать? — спросил я.
— Немного денег у меня есть. Куплю хлеба и сыру в первом же кабачке по дороге. Спать же буду в стогу сена, как и прошлой ночью, — храбро сообщил он.
Мне стало смешно, но решимость ребенка не могла не вызвать восхищения.
— Подозреваю, что ты удрал из школы. А ты не думал, что твои родители рассердятся или встревожатся, если узнают?
Он посмотрел мне в лицо и добавил, слегка запинаясь:
— Я круглый сирота. У меня нет ни отца, ни матери, и из школы я не убегал.
— Ну, значит, сбежал от друзей или родственников.
— У меня нет ни тех, ни других.
У него внезапно сел голос, а глаза наполнились слезами. Он быстро вытер лицо.
— Но где-то же ты жил до сих пор. Расскажи-ка мне о себе поподробнее и не бойся. Я тебе не наврежу. Наоборот, я смог бы помочь тебе и в дальнейшем, если ты на это решишься.
Он было заколебался, но заговорил:
— Мой отец был армейский офицер; они с мамой вместе умерли в Индии пять лет назад. Меня послали в школу под Лондоном. Полгода назад я узнал, что деньги, оставленные на мою учебу, закончились; некие люди взяли меня из школы, с ними я и прожил до позавчерашнего дня. Мне не хочется говорить, как их зовут и где они живут. Не знаю, почему они содержали меня, ведь им за это никто не платил. Пока они меня не забрали из школы, я вообще их никогда раньше не видел и не слышал о них. Относились ко мне до последнего времени неплохо, но, когда я отказался сделать для них кое-что, меня больно наказали и сообщили, что если я не соглашусь, то они выгонят меня из дому. Я стоял на своем; и через несколько дней меня и вправду выставили. Ну вот, два дня назад я покинул этот дом и решил добраться до Портсмута и уйти в море.
История казалась мне уж очень неправдоподобной. Но подросток говорил твердо и без колебаний; некие нотки в голосе заставляли верить ему. Я внимательно наблюдал за ним и задавал неожиданные вопросы, пытаясь поймать его на противоречиях; но мальчик не смущался и стоял на своем, ни разу не сбился даже в мелочах и вежливо, но твердо отказался назвать причины, побудившие его оставить своих благодетелей. Он заметил, что ему не верят. Гордо подняв голову, чуть зардевшись, он сказал:
— Я не лжец. Вам я сказал только правду. Я не сделал ничего дурного.
Лицо у него и вправду было искреннее; взгляд честных голубых глаз встретился с моим, так что я невольно подумал, что история эта, пожалуй, правдива. Если это так, то он заслуживает сострадания: такой юный, нежный, благовоспитанный мальчик выброшен в мир один в поисках самостоятельного пропитания. В любом случае тут крылась какая-то загадка, и я ощутил интерес к ребенку. А потому я решил взять его с собой, накормить обедом и оставить ночевать.
Я сказал:
— Хорошо, в любом случае ты сможешь пообедать со мной, и ночлег тебе будет обеспечен. А утром я посмотрю, что смогу для тебя сделать.
Грустное лицо мальчика просияло, он кинул на меня благодарный взгляд и простодушно воскликнул:
— Ой, спасибо! Большое спасибо! Вы так добры, так добры!
— Значит, решено. Пойдем побыстрее, ладно? Мой дом уже рядом.
Мы пошли бодрее. Мальчик повел себя более доверчиво — он рассказал, что окрещен Фрэнсисом, и из денег у него есть только шестипенсовик, а в стогу прошлой ночью он спал плохо и мало. Мы вскоре дошли до ворот моего имения и вступили на длинную широкую аллею, ведущую к дому. Дом с первого взгляда восхитил Фрэнка; несомненно, мальчик обладал определенным чувством прекрасного.
— О, какой чудный старинный дом, какая роскошная лужайка!
Меня тронуло его безыскусное восхищение. Я действительно гордился элегантной старинной усадьбой, ее асимметричным фронтоном, угловыми башенками, полукруглыми, глубоко утопленными французскими окнами, тяжелой дубовой дверью, которая хранила следы прикосновений всех поколений моей семьи.
Мы прошли в прихожую, где нас ожидал мой камердинер Уилсон, готовый принять мое ружье. Он был отличным слугой, повсюду сопровождал меня и хорошо применился ко всем моим привычкам, иной раз, скажем, весьма причудливым. Так что, когда я велел ему препроводить моего запыленного спутника в ванную, вымыть его и ухаживать за ним, Уилсон не выказал удивления. Я тоже отправился к себе, принял ванну, переоделся и затем проследовал в гостиную, где и встретился с мальчиком, которого ввел Уилсон.
Фрэнк — так я мысленно назвал его — выглядел свежим после купания, по его одежде и обуви прошлись щеткой. Вскоре позвали обедать, мы вошли в столовую и сели за круглый стол, который стоял в уютной нише в глубине старой, обшитой панелями комнаты. Фрэнк огляделся, слегка удивленный темным великолепием старомодной мебели и серебром сервировки. Мне кажется, его не сильно впечатлила торжественная наружность моего дворецкого. Разумеется, он был слишком хорошо воспитан для открытого восхищения и еще слаб от голода; словом, он воздал должное главным образом обеду. Я налил ему бокал шампанского, которое он выпил с удовольствием, словно бы пробуя впервые, и под его живительным влиянием парнишка разговорился. Я обнаружил, что он хорошо образован, складно говорит и легко откликается на юмор — черта, нечастая у мальчишек его возраста. Но вскорости он стал клевать носом — усталость взяла свое, и к концу обеда глаза его слипались. Я велел ему идти спать, что он с удовольствием и сделал, рассыпаясь в благодарностях за мою доброту.
Закурив сигару, я уселся в мягкое кресло, чтобы обдумать ситуацию: она странно волновала меня. Так или иначе, я не мог отделаться от мысли, что рассказ мальчика — правда. Я думал о хрупкости ребенка, которая делала его совершенно непригодным для грубой жизни простого матроса. И, докурив, я наконец решил оставить Фрэнка в доме на несколько дней, приодеть его и затем попытаться определить к делу, более подходящему к его способностям, чем карабкание по мачтам. Приведя свои мысли в порядок, я закурил вторую сигару, выпил бокал виски со льдом и направился спать. Я и сам устал, целый день бродя по жнивью.
На следующий день Фрэнк появился к завтраку с виду весьма окрепшим. Его щеки, столь бледные накануне, порозовели, а из глаз исчезла усталость.
Он приветствовал меня с улыбкой и в ответ на мои расспросы сообщил, что беспробудно спал до самого утра и теперь полностью пришел в себя.
Когда завтрак подошел к концу и моя горничная Эллен, прислуживавшая за столом, вышла из комнаты, я зажег сигару и, обратясь к мальчику, произнес:
— Что же, Фрэнк, давай поговорим. Для начала скажу тебе, что верю всему, что ты рассказал о себе.
— О, я так рад, что вы верите мне, — воскликнул мальчик, стискивая руки.
Я продолжал:
— Хотя я должен заметить, что это все выглядит весьма необычно: ты говоришь, что люди, тебе незнакомые, забирают тебя к себе домой, полгода держат тебя у себя совершенно бесплатно и затем внезапно изгоняют.
— Это очень странно. Но тем не менее все было так, как я рассказал вам, — ответил Фрэнк. Затем, на миг запнувшись, мальчик добавил, чуть покраснев: — Я думаю, что теперь понимаю, почему они взяли меня к себе.
Это последнее замечание тогда не произвело на меня ни малейшего впечатления, но впоследствии я его вспоминал. Я продолжил:
— Ты меня заинтересовал. Мне кажется, что ты не горишь желанием стать моряком. Думаю, что тебе лучше побыть несколько дней здесь. Тебя приоденут, и затем я предприму некоторые усилия и обеспечу тебя какими-нибудь занятиями на берегу.
Он пристально поглядел на меня, словно бы не понимая моих слов. Затем лицо Фрэнка оживилось, а глаза увлажнились.
— Ах! — вскричал мальчик. — Вы так добры ко мне; я не знаю, как вас и благодарить. Что до меня, то я буду счастлив остаться здесь на несколько дней! Я и вправду не хочу идти в море. Мне ненавистна сама мысль об этом. Но когда меня выгнали, моей единственной мыслью было убраться от них как можно дальше. Вот почему я подумал о море. О, еще раз спасибо за то, что вы избавите меня от столь ужасной доли! Я сделаю все, что вы пожелаете. Я хотел бы навсегда остаться с вами. У меня ведь нет ни единого друга, я так одинок, — добавил он с легким рыданием.
Слезы потекли по его щекам. По своей природе я несколько сентиментален и к тому же все время ощущал странное расположение к бедняжке, но тут окончательно проникся к нему всем сердцем. Я сказал себе, что для начала оставлю его в доме. Он будет составлять мне компанию, пока я здесь, — а затем, через некоторое время, я отправлю его в школу, чтобы положить начало его карьере, и нет причин, по которым я не мог бы так поступить. Я состоятелен, и нет никого, кто имел бы право на вопросы и вмешательство в мои дела.
— Что же, Фрэнк, ты можешь остаться со мной навсегда, если пожелаешь, — проговорил я.
Его лицо просияло, и, подбежав ко мне, он схватил мою руку, целуя ее в порыве благодарности вновь и вновь, пока от его горячности я не смутился до такой степени, что приказал ему отойти и сесть на место.
Если я что-то решил, я это сразу же и выполняю. А потому я позвонил служанке, которую послал за Уилсоном. Когда тот явился, я сообщил, что мастер Фрэнк остается со мной, и приказал запрячь дог-карт. Он должен был отвезти мальчика в ближайший к нам город — Винчестер, — снять мерки для некоторых предметов туалета и купить ему верхнюю одежду, рубахи, башмаки и все необходимое для полного гардероба юного джентльмена. Мой вышколенный слуга без единого замечания важно кивнул и покинул комнату. Вскоре он вернулся, доложив, что дог-карт ждет у дверей. Я вручил ему солидную сумму на предстоящие расходы, затем передал Фрэнка на его попечение, и они удалились. Как только они ушли, я достал ружье, пошел на псарню за собаками и отправился пострелять «птичек» и, поскольку охота задалась, так и провел весь день, придя домой как раз вовремя, чтобы переодеться к обеду.
Когда я появился в столовой, Фрэнк уже ждал меня, весьма элегантный в своей хорошенько вычищенной одежде, чистой рубашке с большим отложным воротником и узким галстуком; на нем были лакированные башмаки, и я вновь отметил изящество его ступней. Во время обеда он был очень оживлен и совсем по-мальчишески доволен своими одежками и другими вещами, которые купил для него Уилсон. Он без конца рассказывал мне про покупки и как они ели ланч в кондитерской.
Словом, он выглядел довольным этим днем, проведенным в городе, и не забывал благодарить меня. После обеда мы поиграли в дротики; мальчик проявил изрядную сноровку в игре. В десять часов я отослал его в постель.

Глава 2
Робкий мальчик. Заданный урок. Нерадивый ученик. Загадочная порка. Угроза розги. Наказание. Бледная попка Фрэнсиса. Порют ли мужчины девушек.

Прошло две недели. Фрэнк больше не вспоминал о своей прошлой жизни и выглядел абсолютно счастливым. Он настолько привык к дому, как если бы всегда жил со мной в Оукхерсте, но при этом он не дерзил и никогда не позволял себе лишнего. К этому времени у меня уже определилось мнение относительно характера и склонностей подростка. Он оказался доверчив и абсолютно правдив, обладал тонкой натурой и, по-видимому, обожал меня, а потому всегда предпочитал быть в моем обществе, как в доме, так и вовне его. Всегда печалился, когда я уезжал на обеды или вечера к соседям. Но никогда не сопровождал меня на охоте — говорил, что не вынесет вида убитых птичек. Я полагал, что с его стороны это слабость и глупость, и часто поддразнивал мальчика за такое слюнтяйство. Было странно, что мальчик, у которого хватило мужества для побега к морю, боится взглянуть на подстреленную куропатку. Я оказался совершенно прав в том, что Фрэнк совсем не годился в моряки.
У него оказалась масса достоинств. Я привязался к мальчишке и никогда не сожалел, что взял его под свою опеку. Конечно, он не был безупречен. Он был ленив, вспыльчив и своенравен. Иногда проявлял непослушание и до некоторой степени был склонен обходиться с прислугой — особенно с женской — в повелительной и высокомерной манере. Эту особенность я соотнес с первыми десятью годами его жизни, проведенными в Индии и с принятыми там обычаями обращения с туземными слугами.
Дни летели быстро и без особенных событий. Я ходил на охоту и иной раз проводил вечер в городе. Все шло своим чередом до конца октября, когда я решил отослать Фрэнка в школу к началу нового года. Не то чтобы хотелось отделаться от него, но у меня имелось давнее обязательство перед двумя приятелями — отправиться вместе на яхте в круиз по Средиземному морю. Мы готовились отплыть в начале января. Я не сказал Фрэнку, что собираюсь отправить его учиться, так как знал, что сама мысль об этом сделает его несчастным, но мне вовсе не хотелось позволять ему слоняться по дому. В последнее время я много думал о его будущем и был удивлен собственной беспечностью, с которой позволял ему беспрепятственно бегать по всей усадьбе, как это он делал до сих пор. Я помнил старое присловье о «дурной голове, рукам покоя не дающей» и потому решил задавать ему уроки, которые обеспечили бы занятость мальчика на некоторую часть дня. Сразу же отыскались кое-какие из моих старых учебников, и, когда мальчик пришел на ланч, я сказал ему, что в будущем хотел бы, чтобы он занимался по нескольку часов, и известил его также, что буду задавать различные уроки и задания. Когда я буду вечером дома, то стану их проверять.
Он выглядел удивленным и явно удрученным, когда слушал мои заявления, но сказал, что будет учить любой заданный мною урок.
На следующее утро перед охотой я отметил разнообразные задачки и отправил Фрэнка в библиотеку их решать, заявив, что проверю все уроки по возвращении, и запретив выходить, пока он все не сделает. Я устроил большую охоту с гончими и не возвращался до семи вечера, но, отобедав и закурив сигару, велел Фрэнку принести бумаги и книги. Я проэкзаменовал его и просмотрел упражнения, обнаружив, что он честно выполнил все свои задания. Затем мы поболтали, поиграли в дротики, пока ему не пришло время отправляться в постель.
Некоторое время все шло довольно гладко, пока я не стал замечать, что его раздражает навязанная ему рутина занятий. Он сделался небрежен в написании упражнений и подготовке уроков настолько, что мне пришлось выбранить его. По этому случаю он покаялся, обещая быть более прилежным, но через несколько дней небрежность и лень воспряли, и под конец он стал решительно непослушным. Посему я сделал вывод о необходимости принятия строгих мер, так как не считал позволительным для мальчика быть предоставленным самому себе. Я в общем-то сторонник дисциплины и убежден в действенности телесных наказаний; кроме того, полагаю, что всем мальчикам требуется периодическая порка. В Итоне меня самого частенько драли, и, я уверен, наказание пошло мне на пользу. Итак, однажды вечером, обнаружив, что мальчишка весь день особенно ленился, я довольно резко сказал ему:
— Последнее время ты исключительно невнимателен к своим занятиям, а сегодня не предпринял ни малейшей попытки выучить уроки. Я очень сердит. Если ты не приложишь большего усердия, то мне придется тебя выдрать.
Он вздрогнул от испуга, очень покраснел и, внимательно глядя на меня, произнес:
— О, мне очень жаль, что я рассердил вас. Знаю, что очень ленив последнее время, но в будущем я наверстаю. Правда, наверстаю. О, я надеюсь, вы никогда не выпорете меня.
— Это зависит от того, как ты себя поведешь. Если будешь упрямиться и не учить уроки, обязательно отхлещу тебя березовой розгой, — ответил я.
Фрэнк содрогнулся и крепко сцепил пальцы в замок. Опустил глаза, побагровел и после минутной заминки ответил, понизив голос:
— Нет, меня никогда не наказывали, только миссис... — он удержал имя, вертевшееся на кончике языка, — одна из дам, в том доме, где я жил, шлепала меня три раза, пытаясь принудить меня сделать то, от чего я отказался. Я вам говорил, что со мной плохо обошлись.
Я засмеялся:
— В самом деле? Это удивительно. Я думал, ты более стоек. Позволить дамам себя отшлепать! Ты говоришь, что тебе более четырнадцати лет?
Фрэнк зарделся еще ярче. Тяжко заерзав на стуле, он произнес заикаясь:
— О-о, вы... не поняли. Я-а... не мог... помочь... себе. Там... бы-ыли две... дамы. Я-а... не-е... — Он запнулся и стиснул руки. Вид у него был чрезвычайно растерянный и несчастный.
Я невольно ухмыльнулся:
— Не будем больше об этом. — Взял книгу и принялся читать.
Мальчик тоже было обратился к страницам своей книжки, но я заметил, что он словно бы ощущал некую неловкость. Через некоторое время он пробормотал мне «спокойной ночи» и ушел спать.
Мастер Фрэнк был крепко испуган моей угрозой порки. Очевидно, он и в мыслях не имел, что я смогу так с ним обойтись. Несколько дней спустя я обратил внимание, что мальчик смотрит на меня с некой робостью во взгляде, но порой его страх, казалось, проходил и Фрэнк снова причинял неприятности. В нем развивалось своенравие, и его характер оказался весьма прихотлив. Он бывал то оживлен и разговорчив, то сумрачен и угнетен; частенько мальчик проявлял непослушание, а иногда давал волю порывам страстей. Я не мог понять, что это на него находило. Его поведение утомляло и раздражало меня. Хотя он всегда извинялся после того, как вел себя дурно, было видно, что ему необходимо вкусить розги, приведшей бы его в чувство. И я решил выпороть его в следующий раз, когда он каким-либо образом провинится.
Он получил порку на следующей же неделе.
У него был прекрасный почерк — лучше моего. Однажды утром мне понадобился список некой рукописи. Я вручил ему ее, попросив сделать точную копию как можно быстрее, так как хотелось бы отправить ее после полудня. Работа была недолгая, и я велел ему сделать ее в течение часа.
К концу этого срока я пришел в библиотеку в ожидании обнаружить его с уже готовой копией. Но в комнате мальчишки не было, за работу он даже и не принимался; я увидел лежащую на столе рукопись рядом с большим стандартным листом бумаги. Тогда я ужасно разозлился и решил наказать его сразу, как только он появится. Розги у меня не было, но в саду при доме росло несколько берез. Я пошел и вырезал достаточное количество длинных, сочных и молодых прутьев и вскоре изготовил из них первоклассную розгу. Когда взмахнул ею в воздухе, чтобы проверить ее гибкость, то сказал про себя: «Ах, мастер Фрэнсис! Это сделает вашей попке больно». Я вернулся в библиотеку, положил розгу в выдвижной ящик и взялся за увлекший меня роман, удобно расположившись в мягком кресле перед огнем.
Где-то через час Фрэнк вошел в комнату. Я отложил книгу и встал со стула.
— Ты почему не скопировал рукопись? — строго спросил я, глядя ему прямо в лицо.
— Ой, я не озаботился, — ответил он легкомысленно.
Я изумился, так как раньше он никогда не отвечал мне столь дерзко.
— Ты сознательно меня ослушался и отвечаешь мне совершенно неподобающим образом. Ну так я тебя выдеру, — заявил я сердито, вынимая из ящика розгу и сунув ее мальчишке под нос. Он дернулся при ее виде, словно желая отпрянуть, и очень-очень испугался; лицо его покраснело, и весь он затрясся.
— Ой, пожалуйста, не секите меня! Ради Бога, не порите меня! — Он разразился слезами, простирая ко мне руки самым умоляющим жестом.
— Снимай штаны и ложись в углу дивана. Поперек, — холодно сказал я.
— Ой! Ой! Ой! — захныкал он. — Я знаю, что заслуживаю этого, но не бейте меня. Накажите меня другим способом.
— Я тебя накажу именно так, и не иначе. А ну сейчас же снимай штаны! Не думал, что ты трус.
— Я не трус, — всхлипывал он. — Я боли не боюсь. Могу ее терпеть. Но мне стыдно снимать штаны перед вами.
— Без глупостей! Когда женщина тебя шлепала, ты позволил ей снять с себя штаны; для мальчишки более стыдно снять штаны перед бабой, чем перед мужчиной! Сейчас же расстегивайся! И поживее!
— О, не заставляйте меня снимать штаны, — повторил он умоляюще снова.
Я потерял терпение.
— Если ты сейчас же не послушаешься меня, то я пошлю за Уилсоном и велю ему стянуть с тебя штаны и держать во время порки! — заорал я.
— О-о! Не делайте этого! Не делайте!— возопил он с ужасом в голосе и с гримасой страха на лице. — Я сниму штаны.
Он отвернулся в сторону, трясущимися пальцами ослабил подтяжки и расстегнул брюки, позволив поставить себя на колени, и затем улегся на диван поперек, так что руки его касались пола, а носки обуви — другой стороны дивана, сложившись, таким образом, крючком кверху попкой, в самой удобной для порки позе. Я не понимал, почему было столько шума из-за спущенных штанов. Это казалось полной нелепицей.
Стоя рядом с углом дивана, я закатал манжету рубашки, затем, поддернув «хвост» его сорочки, обнажил задницу, и, как только сделал это, парнишка издал глухое рыдание и закрыл красное лицо руками. Дрожь прошла по его телу.
—Что же, покажи, как храбро ты можешь получать порку. Не пытайся встать с дивана или закрыться руками, — сказал я, поднимая розгу и заставив ее просвистеть над обреченной попой. Плоть побледнела от ужаса перед грядущей поркой.
Я провел на ней всего восемь полосок. Удары были не столь уж увесисты, но они сильно татуировали его зад и сделали его ярко-красным. У Фрэнка оказалась нежная кожа. Мальчик вздрагивал от каждого удара, дергал бедрами из стороны в сторону, вопил от боли, и слезы струями лились по его щекам; но он стиснул зубы и ни разу не завизжал, а также не сделал ни единой попытки прикрыться руками.
Он действительно отважно принял наказание, учитывая, что впервые причащался розге. Он явно не трус. Я велел ему подняться, поправить одежду и идти к себе. Он встал, отведя взор, держа одной рукой брюки, а другой утирая слезы. Затем, через мгновение, он застегнулся и вышел, всхлипывая, с носовым платком около носа.
Я убрал розгу и выехал по соседству отдать несколько визитов. Опять мы не виделись с Фрэнком до обеда, и, когда он усаживался на место, то застенчиво посмотрел на меня, и густая краска залила его лицо. Поскольку дворецкого в это время не было в комнате, то я сказал шутливо:
— Что же, Фрэнк, думаю, у тебя снизу и сзади кое-что болит. Но что это ты зарделся, юный осел? Не ты первый. Многих мальчиков порют от случая к случаю. Им это требуется. И ничего, что это случилось с тобой.
Фрэнк слегка вздрогнул.
— Правда? — спросил он с некоторым сомнением. Затем принялся за еду.
Было невозможно не посмеяться, но поскольку он казался слабеньким и разбитым, то я налил ему вина. Когда трапеза закончилась и я, закурив, пересел в мягкое кресло, он подошел и уселся рядом как обычно, но молча. Я болтал с Фрэнком и подшучивал над ним, пока он вновь не заулыбался и не разговорился. По характеру он не бука и не держал на меня обиды.
После короткой паузы он внезапно спросил меня, раскрасневшись вновь:
— Как вы думаете, а девочек часто наказывают?
— Не так часто, как следовало бы, — ответил я, смеясь, — но многие девочки получают порку от матери или гувернантки.
— А вы знаете какую-нибудь девочку, хоть раз высеченную мужчиной?— был следующий вопрос.
— Нет, я не знаю такой девочки. Это, пожалуй, считается необычным. Хотя, несомненно, некоторые отцы секут дочерей.
Казалось, мой ответ полностью его удовлетворил. Фрэнк умолк, сидя перед камином в глубокой задумчивости. Он не был склонен к беседе и рано лег спать.

Глава 3
Сила розги. Вилла Сент-Джон. Недельные забавы. Шалости Фрэнка. Доклад домоправительницы. Суровая порка. Открытие. Тайна и ее чувственный эффект. Вид воспаленной попки. Приятная прогулка.

После этого все наладилось. Несколько дней Фрэнк явно смущался, часто вспыхивал, когда я смотрел на него; но время шло, и он постепенно забывал о наказании и стал столь же веселым и жизнерадостным, как до порки.
Он сделался послушен, и своенравных выходок больше не было. Когда бы мне ни случалось проверить мальчика, он учился прилежно, аккуратно выполняя задания. Убедительно чудесна сила твоя, о розга, вовремя использованная! С тех пор шла уже вторая неделя. Мне вздумалось прокатиться в город и провести несколько дней с юной дамой по имени Мод, которую я содержал на маленькой хорошенькой вилле в Сент-Джонс-Вуде. Мальчик расстроился, услышав, что я уезжаю, но обещал заниматься по три часа ежедневно, пока меня не будет. Я поручил мальчика опеке моей домоправительницы, миссис Эванс, — весьма достойной старой даме, живущей в Оукхерсте в разных должностях уже двадцать пять лет.
Затем я отбыл в Винчестер и поспел на полуденный лондонский поезд. По его прибытии я пересел со своим чемоданом в хэнсом и поехал прямо к маленькой вилле, где я был встречен поцелуями Мод, накануне извещенной письмом. Внезапный визит к даме, чьи счета вы оплачиваете, — самая большая ошибка, какую может совершить джентльмен.
Она угостила меня чаем в своей премиленькой гостиной, и мы немного поболтали. Затем она удалилась и через полчаса вернулась уже одетая — скромно, но очень мило. Она была прехорошенькая, пухленькая маленькая женщина с густыми светлыми волосами и бархатными карими глазами. Она признавалась, что я ей нравлюсь, и, я уверен, была мне более или менее верна. Мы вышли из дому и пообедали с изрядным количеством шампанского в вест-эндском ресторане, затем осчастливили своим посещением театр, легко поужинали, вернулись домой и отправились в постель.
Я провел на вилле с Мод целую неделю. Мы прелестно проводили время, гуляя целыми днями, обедая в разных ресторанах и посещая театры. Особенно я наслаждался ночами, проходившими в упоении нагими прелестями Мод. У нее были большие, круглые и твердые груди с прелестными розовыми сосками, большой, пухлый зад, ее кожа была белой, нежной и гладкой; кроме того, была просто мечтой для ёбаря, искусной во всех «науках страсти нежной».
К сожалению, мне пришлось вскоре вернуться в Оукхерст, так как я был приглашен на обед и выехал в Винчестер утренним поездом, прибыв домой около двух часов. Я удивился, что Фрэнк не встречает меня; после непродолжительного ожидания я уселся за ланч, недоумевая, что же стряслось с мальчиком и уж не приключилась ли с ним беда. Я как раз закончил ланч, когда в дверь осторожно постучали. В комнату вплыла домоправительница, миссис Эванс, величавая в своем лучшем черном шелковом платье и белом кружевном чепце, в ажурных перчатках и с золотой цепью на шее. Присев в старомодном реверансе, она сказала, что хотела бы поговорить со мной. Я любил добрую старую даму, которую знал с тех пор, как мне исполнилось пять лет. Она появилась в нашей семье в качестве няни. Отлично помню, как она шлепала меня и моих братьев и сестер, когда мы были маленькими. Я предложил ей присесть, сказав, что готов ее выслушать.
— Это по поводу мастера Фрэнсиса, — произнесла она, разглаживая складки платья.
«Так и знал», — сказал я себе.
Она была велеречивой старой дамой, наслаждавшейся звуками собственной речи; а потому ей понадобилось некоторое время для изложения всей этой истории, но я сокращу ее и приведу только основные моменты.
Во время моего отсутствия Фрэнк вел себя хорошо и не доставлял беспокойства вплоть до сегодняшнего утра, пока ему не пришло в голову устроить набег на кладовую и подкрепиться джемом и разными вкусностями. Ключница, случайно увидевшая юного мародера, возмутилась и хотела его выгнать; но уйти добром он отказался. Когда же она стала его настойчиво выпроваживать, он вышел из себя, трижды ударил ее по лицу и разрушил ей прическу. Женщина, оскорбленная и изрядно испуганная насилием со стороны мальчишки, с криками и жалобами побежала к домоправительнице. Фрэнк раскаивался и извинился перед женщиной, но ключница настаивала на том, чтобы все рассказали мне, и, таким образом, старая леди была вынуждена доложить мне о случившемся.
Мне было досадно слышать о его неджентльменском поведении, и я сильно разгневался на Фрэнка. Он заслуживал порки, и я намеревался ее осуществить. Я проследовал в библиотеку, приказав, чтобы Фрэнка прислали ко мне, как только он вернется домой.
Где-то через полчаса Фрэнк вошел в комнату и тихо приветствовал меня. Он выглядел так, словно бы ему было стыдно, — бледный, нервный, с удрученно опущенными долу глазами.
Я сказал:
— Фрэнк, мне весьма было прискорбно слышать о том, как скверно ты вел себя сегодня утром. Я не хотел бы обращать внимание на лакомства, которые ты стянул из кладовой, хотя это осмысленный поступок для мальчика твоих лет. Но мне неприятно думать, что ты настолько забылся, что ударил Джейн. Это трусливо и недостойно джентльмена. Я не подозревал, что ты способен на такое. Тебе должно быть стыдно за себя. Я намерен сурово тебя наказать. Приготовься к этому незамедлительно, — добавил я, доставая розгу.
Он испуганно посмотрел на нее, и на щеках у него выступил румянец.
— Мне стыдно, и я сожалею о своем поступке. Я так и знал, что меня накажут, — произнес он тихо. Затем, без единого слова, он спустил штаны и расположился поперек дивана, в углу.
Я задрал его рубашку и взялся за розгу, со всей злостью стал быстро, с оттяжкой, наносить удары, оставляя длинные красные рубцы по всей поверхности его белой задницы. Он извивался, корчился от боли и взвизгивал, когда жгучие удары розги падали со свистящим звуком на пухлую, упругую плоть, разрисовывая кожу полосами во всех направлениях. Но я продолжал стегать его до тех пор, пока наконец мальчишка не смог долее сдерживаться и стал пронзительно вскрикивать, одновременно прикрывая попку обеими ладонями. Я схватил его запястья одной левой, в то время как продолжал хлестать — с чуть меньшей силой, вытягивая из бедняги как чуть более громкие крики, так и жалостные призывы к пощаде и мольбы о том, чтобы стегали не так сильно. Он заплетал ноги и поджимал их под себя и затем вновь выбрасывал, мотая бедрами из стороны в сторону, и извивался от боли, на мгновение полуобернувшись ко мне так, что я увидел переднюю часть его обнаженного тела. То, что мне открылось, повергло меня в ступор, заставив вдохновенную руку опуститься, а розгу... выпасть из моего кулака. В эти секунды я увидел маленькую, с розовыми губками щелочку, затененную в верхней части слабой порослью кудрявого золотистого пуха,
ФРЭНК ОКАЗАЛСЯ ДЕВИЦЕЙ!
От поразительного и совершенно неожиданного открытия у меня голова пошла кругом. На мгновение я полностью оказался в тупике. Как только удары перестали обрушиваться на красный, исполосованный, дрожащий зад, девушка прекратила сопротивление и вытянулась на диване, жалостно всхлипывая.
Я долго смотрел на распростертое передо мной полуобнаженное тело.
Как же это я не догадался, когда впервые увидел беззащитную фигурку? Судя по широким бедрам и круглым ягодицам, это было тело девушки лет четырнадцати — пятнадцати. Как только я осознал, кого только что наказывал, неотрывно глядя на обнаженный зад и бедра молодой девушки, то я почуял, как мощно и властно встал мой член. Сколь отзывчиво и чутко сексуальное влечение и как быстро оно пробуждается!
Однако, в то время как все эти мысли и чувства проносились у меня в голове, «Фрэнк» лежала, всхлипывая на диване, и я обязан был принять решение, как вести себя с нею в дальнейшем. Колебаний я не испытывал, ибо сразу же осознал, что ни в коем случае нельзя дать ей понять, что мне известно истинное положение вещей. Без сомнения, от боли она не сообразила, что в муках выдала свой истинный пол.
Я разрешил ей подняться. Она страдальчески поднялась и очень медленно поправила одежду. Все тело «Фрэнка» дрожало от рыданий. Потоки слез струились по воспаленному лицу, губы беззвучно шевелились.
Порка — вещь суровая, особенно в этом случае. Ее зад должен бы гореть от пульсирующей боли. Мне было жаль девушку, но я ни секунды не колебался в отношении мальчишки, получившего подобный урок. В этот момент, когда она предстала передо мной снова в своем обычном облике, стриженная как мальчишка, было удивительно, насколько она естественна. Это было забавно, но я подавил искушение рассмеяться. Иначе «Фрэнк» поняла бы, что ее секрет разгадан. Я строго сказал, храня самое холодное выражение лица:
— Что же, можешь идти. Ты заслужил наказание и, видит Бог, получил его. Уверен, что ты никогда столь неджентльменски... никогда вновь не ударишь женщину.
Когда дверь за «Фрэнком» закрылась, я почувствовал облегчение. Открытие было столь внезапным, что несколько обескуражило меня. Следовало поразмыслить наедине, чтобы привести в порядок свои наблюдения и решить, что же делать с нею в дальнейшем. Мне лучше всего думается во время курения; итак, я закурил сигару и уселся в мягкое кресло. Теперь я думал обо всем, что приключилось, с тех пор как «Фрэнк» — как я по-прежнему мысленно называл ее — стала обитательницей моего дома, и в свете этого обретенного знания я понял значение многого, что ставило меня в тупик в самом начале. Теперь мне стало совершенно понятно, почему «Фрэнк» так смутилась, когда я посмеялся над ней за подчинение отшлепавшим ее дамам, и почему ей было так стыдно спустить панталоны в моем присутствии, и почему она робела предо мной, после того как я выдрал ее, и почему она всегда краснела в ответ на мои поддразнивания. Для меня стало понятно ее причудливое поведение, когда она бывала поочередно то оживленной, то угнетенной и столь подверженной вспышкам раздражения. Вне всяких сомнений, такое состояние нервного возбуждения было свойственно для начала вступления в период полового созревания и для нездоровья в первые дни месячных. Хотелось бы знать, как она ухитрялась скрыть все красноречивые признаки этого состояния от глаз женской прислуги, столь пронырливой в таких делах. Но она, бесспорно, нашла способы сокрытия своего пола, и я был убежден, что никто в доме, за исключением меня, не знает ее тайны.
Затем я задумался, почему она приняла мальчишеский облик и каковы ее цели. Откуда она взялась? Кто были те загадочные леди, которые бесплатно содержали ее? Что она отказывалась делать, несмотря на троекратное наказание? Меня мучили все эти вопросы, так как я не мог найти им сколько-нибудь удовлетворительного объяснения. Но я не сомневался, что выясню все это в свое время.
Я твердо решил оставить девочку в Оукхерсте, более того, как только она сочтет нужным открыть свою тайну, то позволю ей это сделать; и, со своей стороны, я не собирался дать ей понять, что мне все известно.
Я и предвидеть не мог, какова будет развязка этой истории. Но пока что пусть все идет, как обычно. Должен сказать, мне нравилось, что постоянно рядом со мной хорошенькая девушка в мужском платье. Пикантности ситуации добавляло то, что это никому, кроме меня, не известно. Помимо всего, было приятно осознавать возможность иногда тешить себя видом ее полуобнаженного тела; я решил драть ее в случае непослушания — пороть ее не очень сильно, только чтобы чертить розовые отметинки на белых и пухлых ягодицах прелестной маленькой попки.
Это была восхитительная мысль! Как только я предался ей, мой член стал почти как каменный. Мне всегда нравилось разглядывать женские попки, но никогда, вплоть до последнего времени, я ни одной женщины не отстегал. Я знал, что многим мужчинам в охотку пороть юных девиц, но сам до сей поры не имел ни малейшей склонности к этому. Но теперь, однако, я осознал, что подобные действия будут всегда доставлять мне удовольствие. Фактически с этой минуты я превратился в поклонника розги.
Я пробыл в библиотеке еще час, перебирая в уме детали и обдумывая планы. Я решил отписать двум своим приятелям, что обстоятельства препятствуют нашему совместному походу на яхтах. Не могу же я оставить девочку одну в доме. А по правде говоря, мне не хотелось покидать ее ни на минуту. Она неизменно была мне по душе и тогда, когда я считал ее мальчиком, а теперь я питал к ней еще более нежные чувства; не то чтобы любовь, но нечто похожее на сердечную склонность. Тем не менее я решил не причинять ей вреда и никак ее не соблазнять. Буду пороть ее, если она заслужит наказание, наслаждаясь в то же время зрелищем ее наготы, и ничего более; во всяком случае, сейчас. Но я не мог отделаться от мысли, что все это однажды закончится тем, что я ее выебу, когда она немного подрастет. Тут я вспомнил о моем сегодняшнем приглашении на обед, и поскольку дом, куда я собирался, был в нескольких милях от Оук-херста, то следовало поторопиться.
Я поспешил в комнату, оделся и выехал в брогэме, прибыв как раз вовремя. Блюда были искусно приготовлены, вина — отменные, меня принимала хорошенькая девушка, веселая и разговорчивая, и я прекрасно провел время. Представляю, что бы она подумала, узнав, что несколькими часами ранее я крепко высек голую попу представительницы ее же пола. Вернулся я домой не слишком поздно, но поскольку «Фрэнк» отправилась спать в свой обычный час, то этим вечером я ее не видел.
На следующее утро, когда я уселся за завтрак, девушки в комнате еще не было, но где-то минут через десять она появилась, немного грустная, но свежая и румяная. Она застенчиво приветствовала меня своим «доброе утро», опустив глаза и алея щеками. Теперь я смотрел на ее лицо с новым и более острым интересом, когда знал, что она — девушка. Она действительно была очень недурна, и если бы удлинить ее золотистые волосы и одеть как подобает ее полу, то была бы совершенно очаровательна. У нее было для этого все — хороший цвет лица, огромные прозрачные голубые глаза и пикантный, созданный для поцелуев розовый бутон губ. Как странно, что я ранее никогда не обращал на это внимания. Затем я пристально изучил ее фигуру, стараясь проследить женственные очертания, проступающие под покроем ее одежды. На ней была двубортная куртка, доходящая до бедер и очень эффектно скрадывающая округлости, но мне казалось, что я могу видеть едва намеченные ягодицы еще не развитой девичьей попочки.
Конечно, тогда она с легкостью сходила за мальчика, но хотелось бы знать, как долго она сможет сохранять такой облик, не вызывая подозрений. Когда девушка опускалась на свое обычное место напротив меня, я обратил внимание, что усаживается она осторожно и не всем весом тела. Было ясно, что попка была все еще чувствительна. Я жалел ее, но должен был соблюдать видимость. Кивнул ей беспечно и сказал с усмешкой:
— Кажется, что этим утром ты не можешь удобно усесться. Она быстро глянула на меня и тут же молча опустила глаза.
Мне было радостно видеть, что завтракает она с аппетитом, как обычно. Действительно, с тех пор, как она живет здесь, в Оук-херсте, она в добром здравии; кожа ее чиста и щеки румяны благодаря любви девушки к свежему воздуху и движению. Она имела обыкновение каждый день носиться наперегонки с моими собаками.
Когда завтрак подошел к концу, она подошла к очагу и встала у огня, опершись локтями на широкую, низкую каминную полку и разглядывая свою физиономию в зеркале.
— Ну, Фрэнк, попа очень болит? — весело спросил я. Продолжая стоять ко мне спиной, она обернулась и ответила с самым скорбным видом:
— Только когда я сажусь; но щипало почти всю ночь. Я спать не смог.
Внезапное желание увидеть ее попку и следы своей деятельности посетило меня в это мгновение.
— Иди же сюда и покажи мне.
Она обернулась, ярко зардевшись и поколебавшись минуту, но подумала, что лучше повиноваться. Подошла туда, где я сидел, и, повернувшись спиной, расстегнула брюки, соскользнувшие к ступням, и застыла полностью неподвижно, держа полочки рубашки таким образом, чтобы скрыть секретное местечко. Я улыбнулся и, задрав заднюю часть рубахи до самой талии, обозревал стоящую передо мной девичью фигуру, обнаженную от ляжек до лодыжек. По мере того как я смотрел на нее, мой член зашевелился и я ощутил сильное желание засунуть руку между белых округлых бедер и коснуться ее маленькой щелочки. Тем не менее я сдержался. Затем я изучил повреждения, нанесенные розгой премиленькой оформившейся попке, найдя, что кожа ее очень красна; рубцы уже начинают сходить, но пухлые, упругие ягодицы еще сплошь покрыты длинными красно-лиловыми полосами, разбегающимися и перекрещивающимися во всех направлениях. Бедняжка! Следовало бы наказать ее не так строго. Она сильно страдала.
Я очень осторожно положил руку на ее зад, воспаленный и красный. Она сжалась и шарахнулась с криком:
— Ой, не трогайте! Ужасно больно!
Затем, уже застегнувшись, она уныло произнесла:
— Ох, вы так отстегали меня...
Я действительно сожалел и пообещал себе, что никогда больше ее так сильно не высеку, даже если она сотворит нечто исключительно скверное.
Я ответил ей с улыбкой:
— Да ничего. Все следы сойдут за пару дней. — Затем добавил: — Я устрою тебе праздник. Повезу тебя гулять на весь день, сразу же после ланча. Дома обедать не будем, а останемся и закусим в отеле в Винчестере. Как тебе это?
Лицо ее просияло. Слабая улыбка тронула ее губы, и она ответила, что это все ей нравится. Затем девушка вернулась к себе в комнату, а я, отдав распоряжения конюхам, закурил и уселся читать газету.
К двум часам дня мой почтовый фаэтон, запряженный парой, подали к дверям. Затем мы с «Фрэнком» надели пальто, заняли свои места и тронулись в путь. День был холодным и безветренным, солнце сияло ярко, дороги — тверды и сухи, но не пыльные, и, пока мы медленно катились по дороге, свежий, чистый воздух наполнял наши легкие, оживляя и меня и девушку, румяня наши щеки и заставляя блестеть глаза. Девушка воспряла духом; она разговорилась и уже через короткое время хохотала и болтала как обычно, весело и беззаботно.
Когда тени стали длиннее, я повернул лошадей на Винчестер. Прибыли в город мы к шести часам и устроились в удобном старомодном отеле, где меня хорошо знали. Затем, после умывания и туалета, мы уселись за маленький вкусный обед. Я заказал бутылку бургундского испытанной марки. Налив спутнице бокал, осведомился, понравилась ли ей прогулка и ужин с вином. Она отвечала утвердительно, прямо глядя на меня, без следов смущения и краски на лице.
Мы отправились домой рысью. Уже была лунная ночь, начало одиннадцатого, когда мы достигли Оукхерста. Я отправил «Фрэнка» спать и засел в библиотеке — выпить стакан виски со льдом и тихо насладиться сигарой перед отходом ко сну.

Глава 4
Рождественские веселья. Желание выпороть. Посвящение Мод. Розга и результат ее использования. Краснеющий «трусишка». Эротические книги. Как наказывается любопытство. Взбучки и розги. Как подготовить свою жертву. Пикантная сенсация. Обнажение ягодиц. «Фрэнк» и тайна его наказания из прошлой жизни.

На следующее утро «Фрэнк» вышла к завтраку раньше меня. Когда я спустился в комнату, она радостно приветствовала меня, выглядя такой прелестной, свежей и розовой, что я ощутил желание заключить ее в свои объятия и расцеловать в алые губки. Даже одежда мальчишки ее не портила.
— Ну и каково сегодня утром? — шутливо спросил я. Вопрос заставил ее слегка покраснеть, но она с готовностью ответила, что много лучше, можно удобно сидеть, но все пока еще достаточно заметно. После завтрака, когда я определял дневное задание, то изменил всю программу обучения, сделав ее менее трудной и более приемлемой для девочки. Казалось, перемены ее обрадовали, и она радостно удалилась с книжками в библиотеку.
Итак, все шло своим чередом. Прошло еще какое-то время, и настало Рождество, когда у меня в доме как у старшего в роду собралось множество родственников обоего пола — все спальни старого дома были заполнены. «Фрэнк», которого я представил как своего юного друга, на время приехавшего ко мне в гости, быстро сделался любимцем дам. Они все говорили, что он «такой прелестный мальчик». Сдержанность и благовоспитанность стяжали «ему» популярность и у джентльменов. Никто из моих гостей не имел ни малейшего подозрения, что «мой юный друг» — девчонка.
В этот год случилось то, что обычно называется «старым добрым Рождеством» — много мороза и снега. Сельские дети пели рождественские песни и безнадзорно играли вечером в самых глухих уголках парка.
Большой парадный зал нашей усадьбы с его военными и охотничьими трофеями был украшен венками остролиста и омелы, традиционными местами для поцелуев. Я перецеловал под ними несколько хорошеньких кузин. Имелось и большое рождественское дерево перед старым добрым очагом, украшенным массивными медными изогнутыми собачками. Мы поднимали пиршественные чаши во время рождественской трапезы, ели неподражаемую индейку и сливовый пудинг и, по-моему, явно переели себе во вред. Словом, вытерпели все виды довольно скучных рождественских забав, обычных для этого времени года.
Неделя прошла довольно приятно, но я был рад, когда все закончилось и родственники разъехались по домам. Настолько я привык жить сам по себе в своем доме, что присутствие большого количества людей утомляло меня. Не будучи человеком семейным, я находил безусловно утомительными беседы на домашние темы с моими родственницами, так что не без чувства облегчения вернулся к своим обычным занятиям, днем развлекая себя охотой или стрельбой, а вечером, оставаясь дома, оживленной болтовней «Фрэнка» и ее занятными замечаниями обо всем на свете. Иногда она ленилась и временами слегка своенравничала, но никогда не совершала серьезных проступков. Хоть меня часто посещало желание полюбоваться ее задницей, я был тверд в своем решении никогда не заставлять ее спускать штаны, если она действительно не заслуживает наказания.
Я часто отправлялся в город на день-два по делам или развлечения ради, и в этих случаях останавливался у Мод, которая всегда была мне рада. И так как я сделался поклонником розги, то довольно скоро приобщил к этому и сию молодую леди. В один из своих визитов я прихватил с собой маленькую хорошенькую розгу, кокетливо перевязанную голубой лентой с бантиком. Я спрятал ее под подушку, укладываясь в постель. Мод ничего не заметила, и я быстро стиснул ее в своих объятиях. Затем началась болтовня, снова перешедшая в объятия, после чего мы уснули. Ее тяжелая, мягкая попка была прижата к моему животу, в то время как мое орудие поместилось у нее между бедер. Когда я проснулся на следующее утро, занимался рассвет и у меня вовсю стояло. Мод еще спала, но я разбудил ее, и когда она полностью проснулась, то сообщил ей, что в последнее время увлекся применением телесных наказаний. Затем, извлекши розгу из-под подушки, попросил позволить мне посечь ее.
Она села в постели и с изумлением уставилась на меня своими карими глазищами. Затем расхохоталась, приговаривая, что никогда не слышала ни о чем подобном и что она не понимает, как это можно получать удовольствие от причиняемой ей боли. Я заверил ее, что порка будет не всерьез, скорее — так, щекотка. Будучи покладистой, она вскоре согласилась и позволила похлестать ее.
Мод легла ничком, вытянувшись во весь рост. Я стянул с нее одеяло, задрал ее ночную сорочку до плеч, так что ее хорошенькое беленькое тельце совершенно оголилось. Затем я деликатно похлестал ее, пока розовый румянец не окрасил ее кожу и она не перевернулась на спинку, заявив, что с нее достаточно и что попка заболела.
Я очень сильно возбудился, и мой член был просто взбешен, и тут-то я обнял ее, лежавшую с распростертыми ногами, и выеб как никогда страстно, заставив ее выгнуться подо мною и издергаться задом с редкостной прытью. Когда все кончилось и Мод отдышалась, она со смехом заметила, улыбаясь, что раньше я никогда не проявлял такого пыла и она никогда бы не поверила, что я могу так возбудиться, всего-навсего надрав ей задницу. В свою очередь, я рассмеялся и обнял ее, объяснив при этом, что уже давным-давно известно, как усиливаются мужские страсти, сами ли мужчины порют женщину или присутствуют при подобной порке.
После этого случая, когда бы я ни проводил ночь с Мод, то всегда давал ей попробовать розги. Со временем она привыкла и обрела способность выдерживать умеренно болезненную порку. Это стало нравиться мне еще больше, когда обнаружилось, что это всегда увеличивало наслаждение от близости, которая, разумеется, следовала за поркой.
Но хотя мне и полюбилось шуточное использование розги, я постоянно ждал возможности применить ее по-настоящему. Все это, разумеется, при случае.
Однажды после обеда мы как обычно сидели у огня. Я курил, а «Фрэнк» читала, когда я сказал, так, чтобы меня могла слышать только она:
— Фрэнк, думаю, что надо отправить тебя в школу. Тебе будет хорошо среди других мальчишек и ты сможешь большему научиться, чем здесь.
Испуг появился на ее покрасневшем лице.
— Ох, — честно выдохнула она, — не отсылайте меня в школу. Я не хочу быть среди других мальчиков. Здесь, с вами, я так счастлив. Я уверен, что учусь как надо.
— Ты сможешь целыми днями играть в футбол на воздухе со своими ровесниками.
— Ой, эта игра такая грубая. Мне бы не понравилось играть в нее.
Я рассмеялся и произнес с нарочитым сарказмом:
— Ей-богу, ты как баба...
Слезы навернулись на ее глаза; она выглядела такой расстроенной, что я не стал ее больше дразнить, но вскоре она успокоилась, и мы поиграли в шахматы.
Через несколько дней после того я получил двойное удовольствие — от созерцания ее попки и наказания за грубое непослушание.
У меня большая библиотека, содержащая множество сочинений на всевозможные темы и изрядное число романов. В те времена я к тому же имел некоторые книги явственно эротического толка, с цветными иллюстрациями. Они хранились отдельно от прочих, запертые в небольшом шкафу, ключ от которого всегда был при мне.
«Фрэнк» любила чтение и изучила всю библиотеку, за исключением литературы, запрятанной под замок.
Я знал, что она совершенно невинная девушка, и намеревался оставить ее такой и впредь. Несколько раз она спрашивала меня, почему я держу эти книги под замком, и часто просила позволения их посмотреть. Но я неизменно отказывал ей, предупредив ее к тому же, чтобы она не пыталась открыть шкаф. Вне всякого сомнения, ее любопытство усилилось из-за запрета, и со своенравием, присущим ее полу, она решила посмотреть именно эти особенные книжки, хотя ей были доступны все остальные тома библиотеки.
Однажды утром я ушел на охоту, предполагая отсутствовать целый день, но моя лошадь потеряла подкову и захромала, так что я был вынужден повернуть к дому, куда и добрался к двум часам дня. Я переоделся и, съев ланч, направился в библиотеку: дверь была открыта, я заглянул внутрь и обнаружил своего «юного друга» перед запертым шкафом, пытающегося подобрать ключи из целой имевшейся у нее связки. Пару минут я понаблюдал за бесплодными усилиями, а затем вошел. Застигнутая врасплох при виде меня (девочка думала, что я сейчас далеко!), Фрэнки уронила ключи на пол, побледнела и застыла, уставившись на меня и онемев.
— Ага, негоднике Хорошо же я тебя накрыл, — воскликнул я. — Как же ты смеешь пытаться открыть шкаф, я ведь тебе категорически запретил?
Я был сердит, но в то же время и рад, что она дала мне повод оголить ее зад. Я не хотел сечь ее, полагая, что было бы более возбуждающим перегнуть ее через колено и отшлепать.
По моему лицу она могла понять, что я в гневе, и, без сомнения, ожидала порки, но поскольку была сильной духом, то не стала ныть и пробить ее отпустить. Она только бросила протестующий взгляд и, покраснев, молча застыла в ожидании своей участи.
— Драть я тебя не буду, но отшлепаю. Снимай куртку. Иди сюда,— сказал я, опустившись в кресло. «Фрэнк» по виду несколько успокоилась, услышав, что порки не будет. Девушка сразу же сняла куртку и подошла ко мне.
Я уложил ее в классической позиции для шлепания — поперек коленей. А затем стал готовить ее к экзекуции. Хочу заметить для поклонников розги, что подготовка обреченного к наказанию — всегда исключительно волнующая процедура, которую стоит по возможности растянуть. Крупная ошибка — сразу же раскладывать обнаженное тело жертвы.
Если случается, что объектом телесных наказаний выступает особа женского пола, то следует хорошенько задрать подол ее платья, затем — одну за одной — нижние юбки и в последнюю очередь — сорочку. Потом надлежит неспешно развязать ее панталоны и спустить до колен. Но сейчас я отстегнул ее подтяжки спереди и сзади, расстегнул штаны и спустил их до икр, затем осторожно задрал ее рубаху и заткнул хвост за спинку жилетки.
После этого внимательно, сполна ощущая подъем всех чувств (а также и члена), я оглядел ее прелестный задик и ножки от бедер до лодыжек, которые, казалось, сделались чуть пухлее с тех пор, когда я их видел последний раз. Не торопясь приступить к шлепанью, я сперва выговорил ей за непослушание, в то же время любуясь ее нагими прелестями. Я не смог удержаться, чтобы не приложить два-три раза свою ладонь к поверхности ее молочно-белой атласной кожи, в то же время нежно пожимая пухленькие округлости ее плоти; но я не дал воли своему желанию запустить руку между ее плотно сжатых бедер. Как сладко было касаться ее прохладной гладкой кожи, но еще более восхитительно — наблюдать, как ее лилейно-белая поверхность ярко розовеет под моими шлепками. Все это время она лежала смирно, хотя, вне всякого сомнения, со смятением в душе — перегнутая поперек моих бедер, руками касаясь пола, а средней частью туловища как раз давя на мой справный инструмент, который, я ощущал, вот-вот взорвется у меня в штанах.
Левой рукой я крепко держал ее поверх талии, а правую руку с размаху опустил на середину правой половинки ее попы, и по комнате разнесся громкий шлепок. Хотя я и не шлепал в полную силу, но красный след моей пятерни тут же отпечатался на ее белой нежной коже, и Фрэнки вздрогнула, ойкнув от боли. Вновь вверх-вниз рукой, на сей раз по левой округлости, которая тоже вмиг украсилась алыми отпечатками пальцев, и вновь девушка сжалась под ударами, и легкий стон слетел с ее губ. Я продолжал шлепать ее — звучно, но не сильно, поочередно то по левой, то по правой половинке зада; рука моя каждый раз отскакивала от ее упругой, свежей плоти. Краснота становилась все ярче, и как только боль стала нестерпимой, девушка разразилась слезами и задергалась у меня на коленях, и с каждой судорогой ее голый животик терся и давил на мое орудие, которое уже выпирало из моих брюк, как железный прут. Ее движения возбудили во мне нестерпимое вожделение; я прижимал ее к своим бедрам так, что ощущал ее корчи во всей полноте. Какое изысканное ощущение! Но вскорости я вынужден был прекратить наказание, хоть и жаждал его продолжить; судорожное прикосновение ее животика к моему хую вынудили бы меня «дать отпущение», что было бы нежелательно. К тому же я не собирался наказывать ее чересчур сурово. Я дал ей десятка два шлепков, которые она перенесла весьма стойко, хотя ее зад должен был ощутимо гореть. Она и не пыталась прикрыться руками, хотя и вскрикивала.
Я позволил встать ей с моих колен, и поскольку еще отнюдь не утомился от лицезрения ее наготы, то велел ей оседлать стул спиной ко мне, не натягивая штанов. Придерживая расстегнутые брюки одной рукой, она молча забралась на стул, устроившись, как ей было велено. И вновь я восхитился ее совершенной юной фигурой и красно-розовой попкой, столь контрастирующей с молочно-белыми бедрами. После минуты-другой наслаждения дивным зрелищем я велел ей застегнуться. Она повиновалась — с опущенной головой, с красным лицом (хоть попка была еще краснее) и со слезами на глазах, уставленных в пол.
Я отпустил ее, и она бегом покинула комнату.
Откинувшись в кресле, я чувствовал себя столь возбужденным, что отдал бы все, чтобы заполучить в этот момент женщину. В Винчестере много «дырок», причем некоторые из них совсем недурны, но тратить время на поездку в город было бы бессмысленно, поскольку ко времени прибытия все вспыхнувшие было во мне страсти уже бы угасли. А потому я откинулся в креслах, чтобы со вкусом покурить; к тому времени, как я прикончил внушительную сигару, желание мое было уже не столь острым.
В тот день я снова увидал девушку только перед обедом, за столом она сидела почти удобно, очевидно, без видимого беспокойства от шлепков. Она была скорее молчалива и подавленна в начале трапезы, но после того, как съела немного супа, кусочек рыбки, выпила бокал вина, предложенный мною, она оживилась.
Когда дворецкий покинул столовую, я задал ей несколько наводящих вопросов, и она, смущаясь, отвечала мне, что это шлепанье, которое я ей устроил, не было столь суровым, как наказание, некогда полученное от леди; она также рассказала мне, что трижды за три дня подряд подверглась наказанию толстой подметкой домашней туфли. В результате ее попа превратилась в сплошной кровоподтек, вся почернела и посинела и несколько дней не проходила. Затем, после одного или двух вопросов, «Фрэнк» поведала мне, что, хотя шлепанье и было суровым, оно по болезненности даже и рядом не стояло с теми побоями, которые я ей учинил за драку с Джейн. Она стиснула руки и, казалось, содрогнулась при одном только воспоминании.
Я пытался узнать, что же именно заставило даму отшлепать мою героиню столь сурово, но она более ничего не сказала и выглядела столь несчастной, когда я стал настаивать, что я оставил эту тему.
Затем я попросил ее взять роман, который интересовал нас обоих, и по обыкновению почитать его вслух; я любил ее слушать, так как читала она хорошо и обладала мелодичным выразительным голосом с отличной дикцией. Она взяла книгу, свернулась в кресле напротив, и уже через некоторое время мы углубились в историю, произошедшую с «Лунным камнем» Уилки Коллинза.
Она читала мне около часа, после чего я отправил ее спать.

Глава 5
Развитие «Фрэнка». Большая попа Мод. Полдень в беседке. Как нашлепали Тома и где блуждала рука «Фрэнка». Материнские слезы. «Фрэнк» платит по счетам. Суровая порка. Связанная и высеченная. Наша годовщина. Благодарность «Фрэнка». Завеса еще не отдернута

Теперь я пропущу некоторое время. Была середина июня; «Фрэнк» жила при мне уже около девяти месяцев. Она говорила, что ей сейчас где-то между пятнадцатью и шестнадцатью годами. Девочка немного подросла, и очертания ее фигуры несколько округлились, но она продолжала выглядеть мальчишкой в своем мужском обличье. Вот почему я проследил, чтобы она неизменно была наряжена в длинные свободные куртки, скрывающие выпуклости бюста и ширину бедер, а потому секрет ее пола по-прежнему был известен только мне.
За последние месяцы я не отказывал себе в удовольствии спускать с нее штаны — хотя и не так часто, как хотелось бы, — и каждый раз, когда я видел ее полуобнаженное тело, оно выглядело все более созревшим: попка — все шире и пышнее, бедра — круче, а икры — полнее, чем прежде, и, глядя на ее нагие прелести, с трудом верилось, что она действительно еще так молода.
Теперь я больше не сек ее за проступки, а предпочитал шлепать у себя на коленях из-за острого чувственного наслаждения, которое я испытывал, когда ее животик терся о мой инструмент. Хоть я и не наказывал ее особенно строго, но пронзительная боль заставляла ее изрядно дергаться, вынудив меня однажды вопреки моему желанию обильно излиться, оборвав тем самым дивные ощущения.
Наказание она всегда выдерживала стойко: она могла всхлипывать и метаться, но никогда не позволяла себе орать и визжать. После того как боль проходила, брала себя в руки, никогда не дулась, больше не краснела и не опускала взгляда, как раньше. Действительно, она, казалось, воспринимала эти редкие экзекуции как само собой разумеющееся — зная, что я никогда не наказываю незаслуженно. Всякий раз, когда мне доводилось класть ее поперек своих колен, я был совершенно уверен, что из нас двоих я волнуюсь сильнее, хотя, разумеется, и по-другому, поскольку, само собой, она, подергиваясь, щекотала мне член, а я же всего лишь делал больно ее попке.
Постепенно я все крепче привязывался к ней и думал, что она начинает питать ко мне нежные чувства, поскольку иногда она пристраивалась подле моих ног на табурете, уютно прильнув ко мне, приклонив голову мне на колени почти по-девичьи и глядя на меня с восторженной улыбкой. В таких случаях я с трудом удерживался от того, чтобы заключить милое создание в объятия и всю ее расцеловать, тут же признавшись, что мне известно, что она — девушка.
Но мне всегда удавалось сдержаться. Это было не к спеху, и я решил помедлить перед попыткой «сорвать розу».
Я частенько уезжал на несколько дней в Лондон или куда-либо еще, но, когда бы я ни вернулся домой, «Фрэнк» встречала меня с неизменным теплом, с сияющими глазами и щеками, горящими от радости. Она сжимала мою руку в своих; убежден, если бы я только позволил, то она расцеловала бы меня. Но обычно я пожимал ее ладошку по-мужски и задавал несколько банальных вопросов.
В те дни стояла чудная погода; природа была в зените своей летней красоты, и поэтому мы с «Фрэнком» довольно много времени проводили на воздухе, в пеших прогулках или на колесах. Я хотел было обучить ее верховой езде, но она неизменно отказывалась, и думаю, что мне известны причины ее отказа. Ей не нравилось ездить верхом, потому что пришлось бы делать это в мужском седле.
Со временем девушка становилась моей постоянной спутницей. Я полагал, что в совершенстве изучил ее склонности и вкусы, но затем понял, что я все еще не знал ее в достаточной мере.
В конце июля я отправился в Лондон, где премило провел десять дней, поскольку знакомых у меня было много и я всегда получал достаточное количество разнообразных приглашений; кроме того, еще была и Мод. Я спал с ней каждую ночь и каждое утро вновь предавался своей страсти к порке ее большой белой задницы, пока та не становилась красной, как роза; сильная боль вызывала слезы на огромных очах. Но Мод была очень сдержанна, всегда прятала лицо в подушку и позволяла мне столько, сколько могла вытерпеть. После чего она перекатывалась на спину, раскинув ноги, горя всем лицом У нестерпимо сияя слезами в ожидании моего яростного натиска, который тут же и следовал.
После моего возвращения в Оукхерст, как обычно, «Фрэнк» обрадовалась встрече со мной, весь вечер не отходила от меня и была очень нежна со мной, вплоть до пылкости. Но вскоре я заметил нечто новое и необычное в ее поведении.
Приблизительно через неделю после своего приезда я взял книгу и направился в сад, решив почитать в беседке, стоявшей между двумя могучими дубами в отдалении от дома. Это место было моим излюбленным прибежищем в жаркую погоду из-за неизменной прохлады, проникавшей сквозь решетчатые стенки, густо увитые разнообразными вьюнками. Обстановку составляли низкие круглые мавританские кофейные столики, длинная плетеная кушетка с подушками, а пол покрывали два-три персидских ковра.
Подходя к беседке, я услышал голоса: один принадлежал «Фрэнку», а другой — незнакомому ребенку. Поскольку ранее «Фрэнк» никогда никаких детей не приводила в сад, то мне стало любопытно и захотелось увидеть, что же происходит в беседке, самому оставаясь при этом незамеченным. Поэтому я не вошел в беседку, но тихо отступил и заглянул внутрь через отверстие в стене. Спутником «Фрэнка» был мальчик лет девяти-десяти, в котором я узнал одного из детей почтенной миссис Баркер, жены садовника, который жил в коттедже по соседству с усадьбой, но у меня не служил. Я знал, что «Фрэнк» была знакома со всеми детьми этого семейства, но не предполагал, что она приятельствует с кем-либо из них.
Этот мальчик — Том, симпатичный парнишка с темными глазами и темно-русыми волосами, чистенький — был заботливо наряжен в костюмчик с короткими штанами.
Он и «Фрэнк» самым дружеским образом сидели бок о бок на кушетке. Я слушал и смотрел очень внимательно. Первая же фраза «Фрэнка» просто потрясла меня. Она спросила мальчика:
— Тебя когда-нибудь шлепали?
— Да, мастер Фрэнсис, — ответил Том. — Мама часто меня наказывает.
— Значит, ты знаешь, что это такое?
— Да, конечно. Прекрасно знаю. А вы, мастер?— ухмыльнулся малыш Том.
— Не твое дело, — отрезала «Фрэнк». Затем она продолжила: — Я дам тебе шестипенсовик, если ты позволишь себя отшлепать. Вреда я не причиню.
Я навострил уши и улыбнулся хладнокровию, звучавшему в вопросе «мастера Фрэнсиса». Том захохотал, но сразу же согласился, чтобы его высекли, оговорив, разумеется, что ему не будет больно. Я смотрел на это со все возрастающим интересом. Маленькое приключение возбуждало меня все сильнее.
«Мастер Фрэнсис» времени не теряла. Сразу же разложив малыша поперек своих коленей, она задрала ему рубашку столь же холодно и методично, как если бы выполняла некую работу. Я тихо посмеялся над нарочитой медлительностью девицы в выполнении такого рода «работы». У Тома был кругленький задик, на который она мельком посмотрела, затем погладила правой рукой и ущипнула плоть мальчика — точно так же, как это я проделывал с нею, — и в то же время подвела левую руку ему под животик и задержалась там; пальцы ее, без сомнения, коснулись маленького мальчишеского члена.
Я увидел, как внезапно вспыхнуло ее лицо, грудь затрепетала и глаза заблестели.
«Ага, мисс девица! — ухмыльнулся я про себя. — Вот вы и наткнулись на это в первый раз, но, клянусь, не в последний!»
Мальчик не двигался, и через одно-два мгновения рука убралась, затем, прижав его поверх поясницы, «Фрэнк» принялась шлепать. Вначале нежно; но затем, казалось, она постепенно разошлась и стала шлепать его все сильнее, заставляя кожу ребенка румяниться все ярче. Том принялся громко вопить и метаться от боли, но она держала его крепко и вновь с упоением лупила, выжимая из него крики, дерганье ногами и попытки прикрыть руками задницу. На мгновение «Фрэнк» остановилась, поймала его кисти и положила правую ногу поверх его ног и затем продолжила наказание, невзирая на взвизгивания и судороги, до тех пор, пока попка не стала малиново-красной. Затем она отпустила его и позволила сползти со своих колен на пол, где он и залег лицом книзу, громко подвывая, со спущенными бриджами и с надранной задницей. Очевидно, ему никогда не доводилось получать такое наказание.
«Фрэнк» почти запыхалась; к ее лицу прилила кровь, и было видно, как поднимается и опадает ее грудь под плотной тканью. Несомненно, она была приятно возбуждена, на лице — довольное выражение, глаза светились, а губы сложены в легкую улыбку.
Встав, она поставила орущего мальчика на ноги, застегнула ему брюки и пыталась его успокоить, но тщетно. Его попа ощутимо болела, он крепко напугался, плакал и вопил, что все расскажет матери. Затем, не дожидаясь честно заработанной монетки, убежал со всех ног.
Меня очень позабавила увиденная сценка, но и весьма удивили действия «Фрэнка». Не думал, что она способна на такие выходки. Оставив ее в беседке, я тихо выскользнул назад, вернулся домой и прошел в библиотеку, где и уселся обдумать это неожиданное происшествие.
Обмозговав все, я пришел к выводу, что телесные наказания, получаемые от меня девушкой, возбудили в ней желание самой причинить их кому-нибудь другому, вот как сейчас. И поскольку она довольно рано вступила в отрочество, то в ней проснулись и сексуальные инстинкты, и она, естественно, будучи женщиной, выбрала в качестве жертвы мальчика, — не только забавы ради, но и потому, что могла бы осязательно познакомиться с мужским половым органом.
Я ждал, что вскорости еще услышу побольше обо всем этом, так как мальчишка нажалуется матери на «мастера Фрэнсиса» и, вероятно, женщина может прийти ко мне и поднять шум.
Где-то через полчаса «Фрэнк» вошла в комнату, выглядя чуть бледнее и взволнованнее обычного. Она опустилась на стул у окна, тихая и задумчивая, но постоянно поглядывала на меня со странным блеском в глазах.
Было сильное искушение рассмеяться и сказать, что я видел, как она шлепала Тома и трогала его маленькое орудие. У меня также было желание дать ей ощутить полновесность моего члена. Но я сдержался.
— Ты где был? — тихо спросил я.
Она начала со смущенным видом и вся покраснев:
— В беседке.
— И что же ты там делал? — вопросил я с ехидством, выдавив кривую улыбку. Она еще гуще раскраснелась, совсем смутилась и наконец пробормотала, что «там было весьма прохладно». Затем она взяла книгу и принялась за чтение, дабы избежать дальнейших расспросов. Я тоже читал, и все это время между нами ничего не происходило.
Окна были открыты, прохладный ветерок гулял по комнате, тихо шевелились листы деревьев, пели птицы — словом, везде и во всем мир и покой. За исключением «Фрэнка», суетливого и ерзающего. Думаю, что прошел целый час, когда в дверь постучали и появилась одна из горничных, доложив, что миссис Баркер в передней — пришла доверительно побеседовать именно со мной.
Я спустился в переднюю, где и обнаружил женщину в крайнем негодовании; она с ходу выложила мне всю историю, выпалив мне, как жестоко «мастер Фрэнсис» отшлепал ее «малыша Тома» безо всякой на то причины; что попка мальчика очень болит и красна как огонь, что она найдет управу на «мастера Фрэнсиса», и все в таком роде. Я успокоил взволнованную особу, дал ей соверен и сказал, что накажу «мастера Фрэнсиса» за его проступок. Миссис Баркер была понятливая женщина; она поблагодарила меня за деньги и удалилась вполне удовлетворенная.
Мне было жаль, что все так произошло, но не хотелось скандала вокруг «Фрэнка», и я боялся, что миссис Баркер начнет болтать лишнее, хоть она и обещала мне молчать.
На «Фрэнка» я вовсе не сердился — скорее наоборот, в чем-то я ее понимал. Ей, как и мне, нравилось шлепать. Хоть я и помыслить не мог, что именно мои порки пробудят в ней жажду наказаний. Но, несмотря ни на что, следовало ее наказать, поскольку я это обещал.
Я вернулся в библиотеку, где ждал меня «Фрэнк», огорченный до невозможности.
Натянув маску строгости, я спросил:
— Полагаю, ты догадываешься о содержании моего разговора с миссис Баркер?
— Да, — убито пробормотала она.
— Ну, ты молодец, ничего не скажешь. И что же вдохновило тебя отшлепать это злосчастное дитя? — произнес я, изображая великое негодование.
Взгляд ее застыл на носках туфель, она вспыхнула, нервно сплела пальцы и ответила заикаясь:
— Я-а точно... сказать... не могу. Вы... частенько... шлепали... меня... и я... я... думаю, это заставило... меня... ощутить... жела-ание... тоже... кого-нибудь... отшлепать. Я-а... объяснить не могу.
— Но почему так сильно шлепал-то? Мать его мне сказала, что попа вся красная и болит. .
— Я не хотел так сильно, но как-то разошелся и себя не помнил. Мне жаль, что я сделал ему так больно, — проговорила «Фрэнк,» покраснев еще жарче, с самым смущенным и несчастным видом. Затем она добавила, затаив дыхание и со слезами на глазах: — Думаю, что вы выпорете меня.
— Да. Я должен сделать это. Сходи-ка за розгой, — заявил я, вручая девушке ключик от выдвижного ящика, в котором и хранилось орудие наказания. С одной стороны, было жаль девочку; в то же время меня вдохновляла мысль о порке — я давненько не видел ее попки, так как не порол девчонку со времен стычки с Джейн.
Она подошла к ящику, открыла его и принесла розгу и, вручая ее мне, умоляюще взглянула на меня, крупные слезы выступили на глазах и скатились по ее щекам.
— О, пожалуйста, не секите меня так сильно, как в тот раз, — взмолилась она. Затем, более ничего не говоря, сняла курточку, спустила штаны и, издав протяжный вздох, растянулась во весь рост на диване. Достав носовой платок, я связал им запястья «Фрэнка». Это действие ее напугало. Она промолвила с дрожью в голосе:
— Ах, зачем вы связали меня? Я буду лежать смирно, если вы не станете очень уж сильно меня пороть. О, пожалуйста, не порите меня слишком крепко.
— Я собираюсь дать тебе дюжину чувствительных ударов и руки связал, чтобы ты не прикрывал задницу в разгаре наказания, — ответил я, заворачивая ей рубашку и подтыкая ее наверх.
«Фрэнк» слегка всхлипнула, зарылась лицом в подушки дивана и задрожала всем телом. Розга ее страшила!
Я бросил продолжительный взгляд на совершенно голенький, пухленький, хорошо очерченный задик, представший передо мной. Округлые ягодицы были очень милы в своей молочно-белой наготе, но я думал, что они станут еще слаще, побагровев под жалящими поцелуями розги. Несколько раз я нежно прошелся по ее прохладной, ровной и мягкой коже и затем, твердо положив руку ей на поясницу, прижал девушку к дивану и начал пороть довольно ощутимо, но не с такой силой, как в прошлый раз. Она расплакалась и при каждом ударе задыхалась и вздрагивала, сокращая ягодицы; по мере того как удары продолжали падать, плоть ее начала судорожно дергаться; она корчилась, билась и кричала как резаная. Затем, приподняв голову, через плечо задержалась глазами, полными ужаса, на страшной розге; каждый раз, когда та свистела в воздухе и удар падал на ее сжимавшийся зад, девушка вытягивалась на диване, вихляя бедрами из стороны в сторону и испуская тихие пронзительные вскрики — но отнюдь не вопли во всю глотку! — до тех пор, пока не были нанесены все двенадцать ударов.
В целом она довольно хорошо переносила порку, хоть наказание и было достаточно суровым. Ее попа оказалась очень красной и хорошенько располосованной, когда все было кончено.
Следует признаться, что мне и вправду нравилось пороть девушку и, как прямое следствие, у меня была очень мощная эрекция. При обыденных обстоятельствах я человек не жестокий, но с недавних пор, стоило мне увидеть пламенеющую задницу извивающейся от боли особы женского пола, я не испытывал сострадания к ней, и моей единственной реакцией на происходящее было лишь сильное желание. Поэтому и сейчас я, как обычно, был исполнен вожделения и, чтобы покончить с искушением, развязал ей кисти, сообщив, что она может идти.
Она поднялась с дивана, замерев на мгновение-другое с гримасой боли на лице, тихо подвывая, голоногая, со спущенными штанами. Трясущимися руками она застегнула брюки и удалилась из комнаты.
Я уселся в кресло и закурил, думая, что у меня выдался довольно смачный денек.
Было уже пять, и поскольку идти никуда не хотелось, то я остался в библиотеке, читая до тех пор, пока не пришла пора переодеваться к обеду.
Когда я прибыл в столовую, «Фрэнка» там не было. Поскольку она не пришла ко времени подачи супа, то я послал одну из горничных выяснить, в чем там дело. Она скоро вернулась и поведала, что «мастер Фрэнк» не придет — у него сильно болит голова. Услышав это, я улыбнулся, сказав себе, что бедняжка страдает скорее от боли в попке, а не в голове.
Она не показывалась весь вечер. Я почти скучал без нее, обедая в одиночестве.
Тем не менее на следующее утро к завтраку «Фрэнк» появилась веселая и полная сил, приветствуя меня как обычно, без малейших следов хмурости или смущения. На несколько моих участливых вопросов она ответила, что ее попа весьма исполосована и слегка раздражена, но тем не менее сидеть можно и вполне удобно. Затем, улыбаясь мне в подтверждение своих слов, присела на место и ела с отменным аппетитом. Вне всяких сомнений, она — сильная духом, способная к любви девушка, и мне страстно хотелось ее целовать.
Неделя прошла без происшествий, а потом я уехал к морю, оставив ее безутешной, хоть она и не просилась со мной. Она, несомненно, полагала, что вне стен этого дома ее тайна скорее может быть раскрыта.
Я отсутствовал месяц и все это время получал от «Фрэнка» каждые три дня по письму; она писала длинные и многословные послания. Мне неизменно нравилось их читать — они доказывали, что девочка бодра и счастлива.
Вернулся я домой уже в сентябре и по любопытному совпадению в тот самый день, когда годом раньше подобрал «мастера Фрэнсиса». Она помнила об этом, и после теплого приветствия в передней проследовала за мной в гостиную, где, взяв меня за руку, вновь говорила о том, как она благодарна за всю мою доброту, добавив, что совершенно счастлива в Оукхерсте и надеется, что и дальше я позволю ей оставаться со мной. Она всегда выглядела совершенно счастливой; думаю, что она испытывала чувство привязанности ко мне, несмотря на ту боль в попе, которую я ей иногда причинял — возможно, и нравился-то я ей именно из-за этого.
Я вернулся к своей обычной для этого времени года жизни: верховая езда, ежедневная стрельба по мишеням, званые обеды или вечера по соседству, при случае наезды в Лондон. «Фрэнк» продолжала скрывать тайну своего пола.

Глава 6
Выбор профессии. Сохранить молчание. Как Анна Ли утащила часы. Скрученная и выдранная. Зачарованный наблюдатель. Кровь на попе. Созерцательные впечатления. Горняшка Люси. Волнительный трепет. Миг краткий и сладкий. «Фрэнк» задает вопросы

Теперь, дабы не утомлять читателя длиннотами моего правдивого повествования, я пропущу некоторый период времени, возобновив свой рассказ с той поры, когда «Фрэнк» достигла семнадцати с половиной лет. Она совсем вытянулась — до пяти футов и пяти дюймов своего окончательного роста, еще похорошела, а фигура еще более округлилась. Могу ручаться за нижнюю часть тела, поскольку верхнюю половину обнаженной я так еще и не видал. Будучи теперь почти совсем взрослой, она неизменно носила длиннополые сюртуки, и поскольку сделалась весьма пригожим молодцом, то я частенько замечал, как мои горничные бросали восхищенные взгляды на «мастера Фрэнсиса», как теперь ее называли.
Я всегда обходился с ней приятельски и никогда не позволял ей заподозрить, что ее тайна мною раскрыта, поскольку решил подождать до тех пор, пока она сама мне не откроется. Я ощущал уверенность, что в один прекрасный день она сама мне все расскажет, а потом — случится нечто весьма приятное.
Теперь я и на самом деле питал к ней очень теплые чувства и видел, что и девушка привязана ко мне, поскольку она обнаруживала свое пристрастие множеством бессознательных, мельчайших, чисто женских повадок, которые выдавали ее с головой.
В период, описание которого пропущено, я часто отлучался из дому, иногда на целый месяц, но «Фрэнк» неизменно оставалась в Оукхерсте, никогда не выражая ни малейшего желания хоть ненадолго отлучиться. Пускай Фрэнки и не воспитывалась, как подобает девице, но она была более образованной, чем девять из десяти ее сверстниц. Хотя я перестал давать ей задания, но до сих пор поддерживал дисциплину, раскладывая девчонку у себя на коленях и нашлепывая ее, когда ее поведение давало к тому весомые поводы. Иногда она бывала очень даже своенравной. Смею думать, что теперь, когда она стала взрослой, вполне развившейся молодой женщиной, мне более чем когда-либо нравилось спускать с нее штанишки и румянить ее широкий и пухлый задик. Я никогда не шлепал ее сильно, хотя и неизменно заботился об алой заре на ее белоснежных ягодичках и о достаточно сильной боли, чтобы вызывать слезы на глазах, заставляя ее слегка дергаться как раз напротив моего крепкого члена. Движения эти, безусловно, доставляли мне наивысшее удовольствие.
Даже став взрослой, она никогда не выражала ни малейшего несогласия, когда бы ее ни раскладывали на коленях, и, казалось, не придавала наказанию особого значения. Более того, присущим ей острым женским чутьем в самое последнее время она, казалось, предугадывала мою тягу к шлепкам, и думаю, что время от времени она нарочно капризничала, просто чтобы у меня мог быть повод для наказания. Но ей, видимо, и в голову не приходило, что молодой человек семнадцати — восемнадцати лет никогда бы не позволил отшлепать себя как ребенка. Она была не больно-то последовательна в своей роли юного джентльмена.
Я не знаю в точности, шлепала ли она когда-либо еще маленьких мальчиков, но смею утверждать, что наверняка такое случалось — поскольку жажда телесных наказаний, однажды пробудившись, уже не уходит (как у мужчины, так и у женщины). И у нее действительно было подобное желание ко времени наказания малыша Тома.
Девушка почти утратила свой довольно-таки повелительный тон в отношении слуг, и все они прониклись преданностью к ней, в особенности мой камердинер Уилсон, который определенным образом пренебрегал мною, в то время как заботливо приглядывал за всем, имеющим отношение к «нашему юному джентльмену» (так он называл «Фрэнка»). Иногда меня посещало беспокойство при мысли о скандале, который возникнет, если секрет «Фрэнка» раскроется, а это могло случиться в любой момент. Как же соседские дамы, юные и не очень, будут судачить обо мне и в ужасе воздевать руки от известия, что у меня уже три года обитает юная особа, наряженная с ног до головы в мужское платье! Я не очень-то забочусь о кривотолках, но во имя сохранения спокойствия я вовсе не жаждал, чтобы мои соседи пронюхали что-либо о «Фрэнке». Разумеется, в конечном итоге я буду вынужден отослать ее из Оукхерста, но я твердо намеревался вечно заботиться о ней. Между тем она меня забавляла, и я предвкушал момент, когда личина спадет и я обниму ее так, как мужчина обнимает женщину. Пословица гласит: «Всему свое время». Я долго ждал, но и не предполагал, что придется ждать столь долго. Девушка и вправду обожала меня, обладала живым нравом, любила прикасаться ко мне и, восседая на табурете рядом со мною, частенько смотрела мне в лицо с томным выраженьем милых голубых глаз.
Все эти мелочи имели важное значение, и я был совершенно уверен, что Фрэнки позволит мне делать с собой все, чего бы я ни захотел. Но прежде чем коснуться ее, я желал бы, чтобы она по своей воле призналась бы, что она — женщина.
Хотя покуда «Фрэнк» никогда не намекала на свою принадлежность к женскому полу, она с курьезной непоследовательностью неизменно раздражалась, если я беседовал с ней «как мужчина с мужчиной», и однажды вечером я так раздразнил ее, что она, чуть ли не поссорясь, была на грани саморазоблачения. Мы сидели после обеда в гостиной, и я сказал ей:
— Фрэнк, ты теперь молодой человек и тебе следовало бы задуматься о приобретении некоторой профессии. Я позабочусь обо всем, что касается финансовой стороны. Кем бы ты хотел стать? Ты опоздал с началом военной службы, но существуют юридическая, церковная или медицинская карьеры. Какую стезю ты желал бы избрать?
— О, — воскликнула она, почти побледнев. — Я не знаю, я никогда не думал ни о чем подобном. Я так счастлив здесь, с вами.
— Что? И это несмотря на все трепки? — со смехом сказал я. Она еле заметно улыбнулась.
— Да, несмотря на порки, которым я не придаю большого значения, ведь вы же никогда не назначаете мне наказание незаслуженно.
Я вновь расхохотался.
— Ну, я так не думаю. Но я очень доволен, что ты со мной. Мы весьма неплохо уживаемся.
— Так позвольте же мне оставаться с вами, — быстренько вставила она.
— Но в один прекрасный день я могу жениться, и тогда все наши прежние привычки должны будут измениться, и ты можешь ощутить некоторые затруднения. Вот почему мне кажется, что лучше бы тебе изучить какое-либо дело, чтобы стать совсем уж самостоятельным.
Мысль о моей женитьбе, казалось, глубоко потрясла девушку. Она порозовела, губы ее затряслись, и «Фрэнк» посмотрела на меня с самым жалким видом.
— О Боже! — прерывисто пролепетала она. — Никогда об этом не думал. Господи, что же мне делать, как быть, как быть! — добавила она, разрыдавшись.
Я сожалел, что взволновал «Фрэнка», но ухмыльнулся, проговорив с грубоватой доброжелательностью:
— Глупый мальчишка. Ты слишком взрослый, чтобы так реветь. Ну прямо как девчонка...
Она посмотрела на меня со слезами, скатившимися по щекам, и сказала:
— Я знаю, что не должен плакать, но ничего не могу поделать. Я-я-а... — Она запнулась и зарылась лицом в платок.
Я подумал тогда, что шутка зашла слишком далеко, но велел ей не реветь, так как в конечном счете у нас будет достаточно времени, чтобы все обдумать, и что «ему» нет нужды беспокоиться об этом сию минуту.
Казалось, такой ответ ее успокоил; осушив глаза, «Фрэнк» благодарно улыбнулась мне и вскорости уже радостно щебетала и хохотала. Она была отходчивым созданием, полагавшим, что лучшие новости — это их отсутствие. «Фрэнк» поиграла в шахматы, потом немного почитала, затем мы расстались на ночь. Наша тайна все еще разделяла нас.
Две недели прошло без чего-либо, достойного упоминания. Затем случились некие события, которые я считаю своим долгом изложить подробно, хотя они и обошлись без участия Фрэнки.
В один из дней, после завтрака, я занимался тем, что вешал на одну из стен передней очередной экспонат из моей коллекции восточного оружия; и тут появилась девушка с запиской от одного из моих соседей. Этот джентльмен оставил послание в сторожке с наказом передать его мне возможно быстрее. Девушке, Анне Ли, было около пятнадцати лет; сирота без роду-племени, брошенная в возрасте примерно пяти-шести лет в нашей деревне кочевавшими цыганами. Она отправилась бы в работный дом, но этому воспрепятствовало человеколюбие привратницы миссис Гроув, которая взяла к себе покинутое дитя и держала ее у себя до сих пор.
Записка требовала ответа; попросив девушку подождать в передней, я поднялся в библиотеку, где поспешно нацарапал несколько строк, вернулся и вручил их посыльной, наказав доставить адресату безо всяких проволочек. Она ушла, а я вновь обратился к своим воинским реликвиям. Развесив их, я подошел к маленькому столику, где оставил свои часы, приступая к своим занятиям. Я очень внимательно огляделся, но часов не обнаружил.
Это был старинный, массивный золотой хронометр, принадлежавший моему отцу, почему я им и дорожил. Поскольку никого, кроме Анны Ли, в комнате не было, то я был почти уверен, что часы утащила она. Я очень разозлился и тут же решил догнать девчонку, надеясь перехватить ее, пока она не спрятала добычу, и поэтому ничего не говорил прислуге. Я рванулся вниз. Пробежав по центральной аллее, я выскочил за ворота на дорогу и огляделся в поисках воришки, но ее нигде не было видно; вот почему я счел за лучшее вернуться к сторожке и поговорить с миссис Гроув.
Она приняла меня с чрезвычайным уважением и почетом, провела прямо в свою опрятную небольшую гостиную и усадила на лучшее место в ожидании того, что же я ей собираюсь сказать.
Миссис Гроув было около сорока пяти лет, она хорошо сохранилась — пышногрудая приятная особа, вдова привратника; после его смерти я разрешил ей остаться, поскольку она оказалась способна, с помощью своей дочери, справляться со всеми привратницкими обязанностями. Она была из местных; предана лично мне и всему, что связано с Оукхерстом.
Я рассказал ей о происшествии, попросил глаз не спускать со своей Анны и, если это возможно, выяснить, что же она сделала с часами.
Достойная женщина со всем вниманием выслушала мои сетования и сильно разозлилась на Анну, которая была, по ее словам, вообще озорная и неуемная. Затем она продолжала:
— Анна не смогла еще нигде спрятать ваши часы; скорее всего, она держит их при себе. Когда она вернется, то я ее обыщу и, если только их найду, устрою ей самую отменную порку, какую она когда-либо получала, а уж я-то не скупилась.
Я улыбался ее сочувственному тону, думая про то, что если часы найдутся, то задницу Анне Ли взгреют хорошенько. Миссис Гроув продолжала:
— Если у вас есть время, сэр, я хотела бы, чтобы вы подождали и увидели, что тут будет, и, если мне придется ее драть, мне бы очень хотелось, чтобы вы при сем присутствовали. Думаю, что было бы справедливо, если бы вы увидели ее хорошенько выпоротой за все беспокойство, причиненное вам.
Предложение привратницы меня сильно изумило, но пришлось по душе, поскольку с тех пор, как я стал «поклонником розги», мне часто хотелось видеть, как порют девушку, и сегодня представилась возможность удовлетворить эту прихоть. Меня отлично возбудит зрелище задницы, которую я раньше не видел, розовеющей под ударами дородной женщины. Мой член стал твердеть от одной мысли!
Я сказал, что обожду и выясню, что же случилось. Затем добавил:
— Не сомневаюсь, что Анна — воровка, но если при ней не будет часов, когда она вернется, то сделать мы ничего не сможем. Мы не можем высечь ее без уверенности, что часы стащила именно она.
— Да, сэр, думаю, что так, — отозвалась миссис Гроув не без сожаления.
Едва она кончила говорить, мы услышали стук входной двери — девушка была уже в доме. Миссис Гроув позвала ее, и Анна Ли весело вошла в комнату; увидев меня, застыла и на мгновение смутилась, но затем сообщила, что письмо доставлено по адресу.
Как я уже раньше сказал, Анне Ли было чуть более пятнадцати. Уже почти взрослая, крепкая девка, не дурнушка, но видом дерзкая; у нее смуглая, оливковая кожа, черные волосы и наглые черные глаза, очень белые зубы и красные губы. По ее виду можно было бы предположить в ней цыганскую кровь. Анна Ли была тщательно наряжена в ситцевое платье с белым фартуком; на голове красовалась полотняная шляпа-панама с алыми лентами. Словом, она была лакомым кусочком для экзекуции. Девушка сняла шляпу и намеревалась уйти, но была остановлена миссис Гроув, которая слов даром не тратила, а сразу же приступила к делу. Она сказала:
— Ты недавно была в усадьбе. Кто-то украл часы хозяина. Думаю, что это ты их сперла, и собираюсь тебя обыскать.
Говоря это, она крепко ухватила Анну, которая была настолько застигнута врасплох, что совершенно не возражала и стояла абсолютно безропотно, пока ее обыскивали. Сначала миссис Гроув ощупала карман фартука, затем прошлась по рукам девицы, чтобы посмотреть пропажу в рукавах, затем, распахнув платье, запустила руку ей в вырез, но и там ничего не нашла. Я уже начал думать, что у Анны часов при себе нет и, следовательно, я не получу удовольствия от вида ее надранной задницы.
Но миссис Гроув отнюдь не завершила обыск; к моему великому удивлению, она запустила обе руки Анне Ли под юбки и после краткого ощупывания возопила торжествующе:
— Вот они, сэр! — в сей же момент извлекши часы, которые Анна умудрилась запрятать в одно из загадочных мест под нижним бельем.
Воровка, схваченная буквально за руку, безмолвствовала. Угрюмое выражение проступило на ее побледневшей физиономии, и Анна Ли застыла, перебирая пальцами оборку своего фартука.
— Ну, мерзавка! — сказала миссис Гроув. — Ты сейчас получишь! Я тебе надеру задницу, ты, чертова воровка.
Направившись к двери, она крикнула дочери:
— Фанни! Иди сюда и захвати розгу.
Глаза Анны Ли вспыхнули, она метнула ненавидящий взор на привратницу и сказала сердито:
— Это негоже, если меня выпорют при джентльмене.
— Попридержи язык, скверная девчонка! Тебя следовало бы выпороть принародно на деревенской площади! — гневно ответила миссис Гроув.
В этот момент вошла Фанни, неся в руке внушительного вида березовую розгу, которую она возложила на стол. Эта розга была куда больше, чем та, которую я применял к Фрэнки.
Фанни было года двадцать три — высокая, широкоплечая деревенская девка, дюжая, как мужик. Мать вкратце рассказала ей о том, что сотворила Анна Ли, добавив:
— Собираюсь хорошенько ее выпороть. Хватай ее и держи как следует.
Фанни посмотрела на меня, чуть покраснев, и сказала:
— Ладно, мать, будем держать ее крепко. Не впервой пособлять тебе.
Она схватила воровку за запястья, нагнулась и с легкостью взвалила почти уже взрослую девицу на свою широкую спину, затем еще наклонилась вперед, приведя тело воровки в согнутое состояние с запрокинутой задницей, под самым удобным углом для порки.
Миссис Гроув выступила вперед и закатала подол верхней юбки Анны по самые плечи, проделав то же самое с нижними юбками и с сорочкой; белье, хоть и грубое, было довольно чистым; затем бережно сколола одежды так, чтобы они не упали во время наказания.
. Поскольку Анна не носила панталон, она оказалась обнажена от поясницы до подвязок. Она была недурно развита для своих лет, зад ее был широк и увесист — розге было где разгуляться.
Бедра ее были довольно круты, плотные икры обтягивались белыми бумажными чулками с черными подвязками выше колен; ее чистая и сияющая здоровьем кожа имела оливковый оттенок, казалась хоть и грубоватой, но почти гладкой; я сразу же обратил внимание, что обе ягодицы были испещрены небольшими розовыми черточками — очевидно, следами порки, осуществленной сравнительно недавно. Миссис Гроув засучила рукава, явив мускулистую руку, затем, взяв розгу, легко коснулась концами веток задницы Анны, указывая на рубцы, и сообщила:
— Вот, сэр. Эти метки остались с той порки, которую я устроила поганой девке за ее дерзости три дня назад.
При одном только касании розги тело виновницы слегка дрогнуло, но она не проронила ни единого слова.
— Сколько раз мне ее ударить, сэр? — вопросила миссис Гроув, пропуская розгу между пальцами левой руки, дабы заострить прутья.
Мои глаза не отрывались от толстой задницы Анны. Я в высшей степени возбудился, член стоял торчком, так что прошло довольно много времени, прежде чем я смог обрести спокойный, беспристрастный тон, чтобы ответить на ее вопрос.
— Думаю, что восемнадцати ударов будет достаточно, если вы проложите их хорошенько.
Миссис Гроув ухмыльнулась, сказав:
— Не извольте беспокоиться, сэр. Я ей так надаю, чтобы ее пробрало. Она получит так, как в жизни еще не получала.
Анна тяжко заворочалась на своем помосте. Высоко воздев розгу, женщина с ощутимой силой нанесла свой первый удар. Пухлая плоть Анны невольно дрогнула, и длинные багровеющие рубцы тут же выступили на оливковой коже. Сначала у нее были судороги, сокращались ягодицы, невольно закидывалась назад голова, и она втягивала воздух сквозь стиснутые зубы. Вновь и вновь свистящая розга рассекала воздух, падая на дергающуюся задницу жертвы; казалось, что острая боль прерывала ей дыхание, в горле у нее клокотало, зубы были стиснуты так крепко, что я видел очертания челюстей, в то время как слезы лились по щекам, но она не кричала.
Фиуш! Фиуш! Фиуш! Она больше не могла подавить вопли, и долгий душераздирающий крик сопровождал каждый лихой удар, множащий рубцы на жарких ягодицах.
Фиуш! Фиуш! Фиуш! Миссис Гроув порола не торопясь, так, чтобы Анна в полной мере ощутила кусающую боль каждого из ударов. Она громко орала, взывала к милосердию, сопротивляясь и изворачиваясь; так, один или два раза Фанни, при всей своей силе, чуть не упустила ее.
Фиуш! Фиуш! Фиуш! Фиуш! Ее задница загрубела от морковно-алых рубцов и вся пошла синяками. Громко крича и умоляя отпустить ее, Анна тянула ноги, выбрасывала их в разные стороны, выгибала поясницу, вихляла телом сбоку набок так, что порой мелькала ее маленькая щелочка, только начавшая обрамляться курчавым черным волосом, и я заметил, что маленькие пурпурные губки чуть разошлись, безмолвно приветствуя горящую попку.
Фиуш! Фиуш! Фиуш! Розга вздымалась и падала медленно и неумолимо, крики девушки перешли в визг. Она яростно боролась, сильно брыкаясь, и несколько маленьких капелек крови появилось на каждой малиновой ягодице.
Фиуш! Последний удар упал на дрожащую плоть орущей девчонки, и миссис Гроув, отложив розгу, осушила разгоряченное лицо фартуком. Затем она отколола юбки Анны, позволив им упасть поверх израненной задницы, которая весьма напоминала сливовый пудинг. Фанни отпустила руки жертвы, и Анна Ли встала на ноги, воя и трясясь, приплясывая от дикой боли. Миссис Гроув зловеще ухмыльнулась, сообщив:
— Теперь-то, Анна, вряд ли ты украдешь что-нибудь, когда тебя в другой раз пошлют в дом по делу. Ступай прочь.
Хлюпающая Анна с искаженным от боли багровым лицом, с трясущимися губами, со слезами, исчертившими щеки, прихрамывая, ушла из комнаты, прижимая руки к заднице.
Я глянул на Фанни, обратив внимание, что та улыбалась, сияя глазами, но, заметив мой взгляд, мигом напустила на себя суровый и мрачный вид. Забрав розгу, Фанни поспешно удалилась.
Миссис Гроув обратилась ко мне, говоря:
— Ну что же, сэр, я надеюсь, вы удовлетворены той поркой, которую я задала Анне. Она какое-то время будет ее помнить — несколько дней сидеть не сможет.
Сейчас я был возбужден более обычного и с трудом сдерживал свое волнение, но как можно более спокойно ответил миссис Гроув, что совершенно всем удовлетворен, а также весьма ей обязан за труды. Затем оставил сторожку, томимый острым желанием, поскольку, странное дело, я был более возбужден зрелищем наказания, в которое был вовлечен, чем тогда, когда сам наказывал «Фрэнка». Наказание было сурово; мучительные судороги обнаженного тела Анны казались мне такими эротичными; ее подрагивающая плоть, попа, обагренная кровью, увиденная мельком маленькая нежная щелочка — все это так воспламенило мою кровь, что казалось, будто мой член готов был взорваться, а яйца напряглись. Я поспешил домой, прошел в спальню, закрылся, ничего не замечая, и рухнул в мягкое кресло. Орудие мое стояло в полный рост!
Затем я увидал, что в комнате прибирается Люси, одна из горничных. Это была хорошенькая и очень женственная молодая женщина лет двадцати пяти, с густыми темно-русыми волосами и большими глазами орехового цвета. При моем внезапном появлении она слегка вздрогнула и уставилась на меня. Я, в свою очередь, воззрился на нее; она мне показалась в этот момент очень аппетитной в своем чистом, отглаженном розовом платье, обрисовывающем полную грудь и широкие бедра.
До сих пор у меня было правило никогда не позволять себе вольностей с женской прислугой — не из-за каких-либо нравственных соображений, но попросту потому, что я считаю подобную практику опасной и способной привести ко многим бедам. Кроме того, я брезглив, а у служанок не всегда вполне опрятны бельё и тело.
Но сейчас восставший член заставил меня забыть обо всем, кроме жажды женщины, а поскольку она была в комнате одна, то я решил покуситься на ее добродетель. О Люси я ничего не знал; она могла быть девственницей, а могла и не быть. Если она — девица, то резво меня оттолкнет. Если же нет, то может охотно позволить мне «поиметь» себя.
Все это стремительно пронеслось у меня в голове, пока я смотрел на чистенькую женщину.
— Люси, — проворковал я. — Ты такая милочка.
Она явно удивилась, так как я ей никогда ничего подобного не говорил, затем она глупо хихикнула, явно польщенная комплиментом. Я нарочито развязно подошел к Люси, схватил ее за грудь и прижался ртом к алым губам в жарком поцелуе. Она слегка сопротивлялась, но я заметил, что она не вспыхнула и, непохоже чтобы атака ее испугала. Подарив ей поцелуй, я опустился на стул, увлекая девушку к себе на колени.
Она нехотя посопротивлялась, приговаривая:
— Пустите меня, сэр! Да пустите же!
Но я крепко обнял ее за талию, нежно и легко целуя, в то же время чувствуя округлости под ее платьем. Затем моя рука нырнула под нижние юбки и нащупала твердые икры — это вызвало некоторый протест, и она тихо воскликнула:
— Не делайте этого, сэр! Уберите руки, сэр! Я вам не позволяю, сэр!
Но поскольку она не выражала страстного желания освободиться, моя рука продвинулась еще дальше, раскрыв разрез панталон, и потом проникла между плотно сомкнутых бедер, и я коснулся большим пальцем «местечка наслаждения», которое было покрыто густыми, мягкими, кудрявыми волосиками. Она тотчас же прекратила сопротивление и привалилась мне на плечо; лицо ее зарделось, грудь стала волноваться, и в глазах появилось томное выражение. Без сомнения, женщине доводилось и раньше чувствовать мужскую руку на своей щели, а то она не была бы столь невозмутима.
Я потер ее немного, заставив точку затвердеть; Люси извивалась, хихикала, иногда дыхание ее пресекалось. Несомненно, она порядком возбудилась, и я подумал, что для меня настало время сделать свое дело. Взяв ее на руки, я дотащил Люси до кровати и возложил на постель, не допуская никакого сопротивления. Она недвижно лежала на спине, закрыв лицо руками. Было очевидно, что она решилась на сношение. Меня это обрадовало; думаю, что попробуй она сопротивляться, я мог бы стукнуть ее — так сильно мною овладело вожделение.
Я подобрался к ней, запустил руки ей под подол, распустил завязки панталон и стянул их на икры; затем мои руки плавно заскользили по ее пухлым прелестям. Я мял крупные и тяжелые ягодицы, сжимал мощные, округлые бедра, вновь щекотал ее пиз-ду и нежно играл ее волосиками. Затем чуть ослабил шнуровку платья и просунул руку между двух грудей так глубоко, как позволил корсет. Расстегнув штаны, я выпустил свой бешеный член и затем задрал все ее одежды до пояса — моему взору предстало ее нагое тело; но ей это не особенно понравилось, отчего она сразу же прикрыла свою щель и пыталась натянуть сорочку, восклицая:
— Ой, не раздевайте меня!
Странно, что некоторые женщины, позволяющие мужчинам себя щупать и трахать, не любят выставлять себя напоказ.
Я расхохотался и, отведя ее руки, хорошенько рассмотрел, чем она владела, насладился полным видом всех ее достоинств, найдя ее тело чистым, а белье — просто отменным. Члены ее были изящно очерчены, кожа — бела, а волосики лобка — светло-русого оттенка.
Раздвинув ей ноги, я устроился между ними и направил головку моего инструмента в довольно тугое отверстие, затем, заключив Люси в объятия, устремил свое орудие в глубины ножен и принялся неистово двигаться.
Казалось, что ей все это нравилось, так как она обхватила меня руками и энергично прогибалась в такт моим движениям; а поскольку я был настолько возбужден, что забава не могла продолжаться долго, то через мгновенье-другое спазм сжал мое тело, и я послал жаркую струю в матку раньше, чем она получила все, что я мог бы ей дать.
Я поправил на Люси одежду, и она с улыбкой посмотрела мне в лицо. Вид у нее был удовлетворенный, глаза сияли.
— Ох, сэр, — произнесла она, изображая неодобрение. — Вам не следовало этого делать. Вы меня застали врасплох.
— Да ладно, Люси, — засмеялся я. — Кажется, тебе понравилось, да и мне тоже.
Она хихикнула, и щечки ее чуть зарделись. Вскочив с кровати, она неспешно засунула груди в платье и расправила нижние юбки, затем, подойдя к зеркалу, подобрала локоны под чепец и, когда совершенно привела себя в порядок, повернулась и лукаво посмотрела на меня.
Мы обменялись поцелуями, и Люси вышла, свеженькая и чистенькая, как ни в чем не бывало.
Я совершил необходимое омовение и присел, чувствуя себя куда лучше. Я сказал себе, что теперь, поскольку рубикон перейден, то я стану часто тешить себя забавами с моей пухленькой и хорошенькой молодой служаночкой.
В этот вечер после ужина я рассказал «Фрэнку» о краже часов и о том, как она была раскрыта. Она внимательно меня выслушала и, когда я закончил, засыпала меня вопросами:
— И что же, девушку каким-то образом наказали?
— О да, — был ответ. — Фанни вскинула ее себе на спину, а миссис Гроув — выдрала.
— И вы смотрели, как ее секут? — вопросила «Фрэнк» с величайшей заинтересованностью в голосе.
— Да.
— В самом деле?
Затем, с веселыми бесенятами в глазах, она продолжала с кокетливой скромностью:
— А не было ли довольно странным, что вы присутствовали при наказании девицы?
Я рассмеялся.
— Да нет, не думаю, что есть нечто странное в том, что я на это смотрел. Я ведь присутствовал и в других случаях, когда секли девчонок.
— Ой, правда? А вы никогда раньше про это не говорили... Я вновь расхохотался.
— Я вам не рассказывал всего, что делал или видел, мастер Фрэнк.
— Нет, я просто не предполагал, что вы это видели, — сказала она с улыбкой. Затем она продолжила: — А эту девушку миссис Гроув высекла так же строго, как вы меня тогда?
— Да уж думаю, что да, — вздохнул я. — Да нет, порка, которую я тебе устроил, не идет ни в какое сравнение с той, которую получила эта девочка. На заднице были капли крови, выступившие после наказания.
— Вот ужас, — вскричала «Фрэнк», чуть содрогнувшись. — Как жутко больно ей должно было бы быть. У меня болело несколько часов, хотя крови и не было.
— Это потому, что у тебя кожа нежнее. Но боль вскоре пройдет, девочка она здоровая, и ее задница заживет за несколько
дней.
На этом предмет беседы был исчерпан, но «Фрэнк» выглядела каким-то образом заинтригованной — приятно или нет, я так и не смог понять — разговором о порке. Она вдруг притихла, стала рассеянной, иногда как-то особенно взглядывала на меня, и думаю, что она, возможно, собиралась поведать мне свою тайну. Но она не сделала этого, и я, пошутив над ее задумчивостью, велел взять книгу для чтения вслух.
Она улыбнулась и, встав с места, направилась в библиотеку, вернувшись с томом Шекспира. Затем, усевшись неподалеку, читала мне «Бурю», обнаруживая недюжинный артистический дар. Время текло быстро; и было уже поздно, когда мы расстались на ночь.

Глава 7
Песнь пересмешника. Тайна раскрыта. Признание «Фрэнка». Возлюбленные. Первый поцелуй и объятие. Краткое ухаживание. Нареченная. Лишение невинности. Урок страсти. Второе соитие. Удовольствие напоследок. Как замести следы в доме.

После вышеописанных маленьких приключений все шло своим чередом. Потянулись недели; вновь пришла весна, и окрестности Оукхерста похорошели. Прекрасные старые дубы покрылись листвой, сад был полон крокусов, фиалок, нарциссов и других весенних цветов, а мшистые берега реки пожелтели от примул.
«Фрэнку» было уже восемнадцать, она стала во всех отношениях мягче, а со мной более женственной и нежной, и потому я был уверен, что приближается день, когда в ней заговорит влюбленная женщина.
Мне, как и всегда, нравилось пороть, и я часто мечтал увидеть и нашлепать ее сладкую попку. В последнее время я не испытывал и тени вины, стягивая с нее штанишки; она уже была благовоспитанной, прекрасно образованной юной дамой в мужском платье. Иногда я имел обыкновение несколько дней проводить в столице и в этих случаях обычно посещал Мод, еще находившуюся под моим покровительством, хоть она и сообщила мне, что подумывает о том, как бы выйти замуж. Когда же я оставался дома, то всегда, если была охота, мог иметь Люси, которая, со дня нашей первой близости, выказывала мне свое расположение, что иногда меня смущало, поскольку я был совершенно не расположен быть втянутым в интрижку с горничной. Но до некоторых пор мне не хотелось ставить ее на место, поскольку мне очень нравилось ее брать, а кроме того, она позволяла себя шлепать и обладала задницей, весьма к тому пригодной; зад ее бьш широк, толст и покрыт ямочками и вместе с тем настолько упруг, что я приходил в восторг, тем более что Люси могла вынести порку лучше любой доселе встреченной мною женщины. Иногда я сек ее так, что даже рука отнималась и зад становился просто свекольным и горел огнем.
Время от времени я устраивал званые обеды для окрестных помещиков; в этих случаях меня неизменно забавлял вид Фрэнки в чопорном вечернем костюме, выглядевшей совершенно как «джентльмен», неизменно спокойно ухаживающей за юными девицами и внушительными матронами.
«Фрэнк» всегда отменно обходилась с дамами, с которыми была сама любезность и внимание, но с тех пор, как она выросла, она сделалась застенчива с женским полом, и, смею думать, они почитали ее за существо ограниченное, поскольку «Фрэнк» не курила, не охотилась с гончими и не увлекалась всевозможными силовыми видами спорта. Меня неизменно удивляло, что никто из слуг не имел ни малейших догадок об истинном поле Фрэнки. И действительно, за все время жизни в Оукхерсте она умудрилась скрыть свой секрет ото всех, кроме меня.
Время шло; и в начале июля я решил, что должен уехать на несколько дней в Лондон по делу, касающемуся поместья. Я никуда не выезжал из дому уже пару месяцев, и когда «Фрэнк» прослышала об отъезде, она захандрила и в день разлуки все время льнула ко мне, и было заметно, что девочка с трудом сдерживает слезы.
Никогда ранее она не обнаруживала столько чувств по поводу разлуки со мной. Я было подумал, что мы пошутим вместе самым добродушным образом, но так и не смог добиться от нее улыбки; «Фрэнк» грустно сказала:
— Не знаю, что мне и делать с собой без вас. Я засмеялся, сказав:
— Ну почему, раньше я часто отлучался. Тебе следует развлекаться, как и прежде.
Засим пожал ей руку и отбыл, оставив ее стоять на террасе с самым расстроенным видом. Девушка очень привязалась ко мне, и я был в этом уверен.
В столице я остался дольше, чем рассчитывал, и получал почти ежедневные весточки от «Фрэнка», где говорилось, что она тоскует по мне и предвкушает мое возвращение. Мне тоже страстно хотелось к ней вернуться и часто думалось о ней. И к Мод я так и не поехал, а жил в комнатах при своем клубе.
Наконец пришел день, когда я мог уехать из Лондона. Я почти с облегчением очутился в поезде, везущем меня в Винчестер.
Когда мы прибыли на станцию, мой дог-карт уже ожидал меня, и вскоре я достиг Оукхерста, где на террасе меня встретила Фрэнки. Она радостно меня приветствовала: лицо ее сияло, а глаза светились счастьем. Поскольку мы были в присутствии слуг, то Фрэнки была вынуждена сдержать внешние проявления чувств, но я видел, что она очень взволнована.
Поскольку было довольно поздно, я сразу же прошел к себе в комнату и переоделся к обеду. Затем сошел в столовую, и мы заняли свои места за столом. За обедом «Фрэнк» говорила мало, но глаза ее лучились мягким светом, и она была настолько счастлива в моем обществе, что сидела тихо, не приставая с расспросами. Казалось, ей довольно просто быть подле меня. Когда закончился обед, я закурил, и мы спустились в гостиную. Была прекрасная погода. Солнце уже село; наступали сумерки. Поблизости на дереве пробовал свой голос пересмешник, издававший то громкие отдельные ноты, то соловьиные трели; вокруг — мир и покой... Настоящая ночь любви!
Я сидел в низком и мягком кресле, а «Фрэнк» рядом на табурете. Мы оба молчали, освещение было причудливым, и в комнате смеркалось. Она положила мне руку на плечо и, прильнув ко мне очень близко, прошептала:
— О, я так рад, что вы вернулись! Я страшно тосковал! Любящие ноты звучали в голосе «Фрэнка» и заставили меня подумать, уж не близка ли она к долгожданному раскрытию тщательно сберегаемой тайны. Впервые я обнял ее как женщину и прошептал прямо в ухо:
— Отчего же ты тосковал?
Теснее обняв ее за талию, я почувствовал ее трепет. Она молчала, но склонила голову мне на грудь и испустила длительный, робкий вздох.
— Почему же ты вздыхаешь? Что с тобой, Фрэнк! — сказал я, особенно выделяя имя.
Она еще помолчала. Пересмешник уже залился песней, его плавные трели заполнили ночь своей мелодией, я прижал ее ближе к себе и, склонясь над нею, спросил моляще:
— Фрэнк, скажи же мне.
Она внезапно оплела руки свои вокруг моей шеи, шепча голосом, пресекшимся от чувства:
— Не называйте меня так. Мое имя — Фрэнсис, я девушка и люблю вас! Я люблю вас!
Мое сердце учащенно забилось от радости и удовлетворения. Вот оно, признание. Наконец-то! Так вознаградилось мое терпение!
Я поднял ее с табурета и посадил к себе на колени. Сжав ее в объятиях, страстно целовал глаза, лоб, щеки и влажные уста. Было слишком темно, чтобы рассмотреть ее лицо, но как только мои губы коснулись мягких щек, то я ощутил, что они горят от румянца, она лежала в моих руках как ребенок и часто дышала.
Через минуту-другую я произнес:
— Фрэнсис, я это знал.
Она дрогнула и испустила тихий вскрик удивления:
— И давно тебе это известно? Как же ты угадал?
— Достаточно давно, с того дня, когда я так крепко высек тебя. Я понял это, когда случайно кое-что увидал.
— О! Боже всемилостивый! — воскликнула она, ужаснувшись.
Я рассмеялся, закрыв ее ротик поцелуем.
— Какая разница, когда и как я узнал. Ты говоришь, что любишь меня, — и я тебя люблю.
— Ой, и в самом деле? Я так, так рада. Я боялась, что ты станешь на меня сердиться. Я давно мечтаю сказать тебе, что я — девушка, но у меня никогда не хватало духу, — шептала она, все теснее прижимаясь ко мне. Затем, после небольшой паузы, она робко спросила: — А почему же ты не сказал мне, что все знаешь?
— Потому что это могло все спутать. Кроме того, я предпочел дождаться, пока ты мне сама в этом признаешься. Я был уверен, что ты мне это когда-нибудь скажешь. Я рад, что этот день наконец-то наступил. Ты теперь моя возлюбленная, девочка моя дорогая, — сказал я, целуя ее.
— О, как же ты был терпелив и добр со мною все эти годы; и как же я счастлива дать тебе радость, —- произнесла она неверным от счастья голосом. Затем она соскользнула с моих колен и уселась на табурет, положила свою ручку на мою и снова нежно сжала ее.
— А теперь скажи, когда же ты впервые почувствовала, что влюблена в меня?
— О, я люблю тебя с того дня, когда ты взял меня к себе в дом, сирую и бесприютную, и с тех давних пор мое чувство к тебе становилось все сильнее.
— Ты никогда не обижалась, если я сек тебя?
— Нет, никогда. Конечно, я не люблю, когда меня порют, потому что это довольно больно, и розга была ужасной, но, так или иначе, я ощущала, что люблю тебя еще больше после того, как ты наказывал меня.
Затем, после некоторой заминки, она застенчиво добавила:
— И я признаюсь тебе, что одно время нарочно бывала непослушной, чтобы ты мог отшлепать меня, так как мне нравилось лежать поперек твоих колен и чувствовать твою руку, гладящую мою обнаженную попу, хоть я и ненавидела боль, следующую за этим. Ты ведь всегда причинял мне острую боль.
Я усмехнулся этому необычному признанию, но был рад слышать его, поскольку это выдавало ее склонность к сладострастию. Затем сказал:
— Что же, тебе доставляет удовольствие лежать поперек колен и чувствовать мою ласковую руку на нагом теле? Хорошо, буду только рад доставить тебе это удовольствие.
Она не отвечала, но пожатие руки я понял как знак согласия, и я сразу же поднял ее и уложил, стянув с нее штаны, чего не позволял себе уже полгода.
Было слишком темно, чтобы увидеть ее задницу, но тем не менее я получал огромное чувственное наслаждение, проводя рукой по округлым полусферам пышной, упругой плоти, которые я гладил, сжимал и с которыми минуту-другую играл на тысячу ладов.
— Фрэнсис, тебе нравится? — спросил я, когда стал похлопывать ее по попке.
— Хорошо, — промолвила девушка, лежа вниз лицом на моих коленях. — Это так мило. Это необыкновенно приятно.
Я улыбнулся и для разнообразия ощущений положил руку на ее животик, впервые нежно коснувшись ее нетронутой щелочки. Фрэнсис вздрогнула, судорога прошла по ее телу, и я убрал руку с «островка», поскольку не хотел ее пугать излишней смелостью. Однако я решился лишить ее девственности этим же вечером и не ждал возражений, но намеревался сделать это с удобством, попозже и в собственной постели; я поставил ее на ноги, поцеловал и велел ей застегнуться. Затем позвонил слугам по поводу света, так как в комнате стояла кромешная тьма. Скоро вошел один из слуг, и снова вспыхнули все лампы. Затем я бросил взгляд на Фрэнсис, скромно сидевшую поодаль на стуле; она зарделась, поймав мой взгляд, но тотчас же подошла ко мне и, взобравшись на колени, села щека к щеке и с тихим вздохом полного облегчения прошептала:
— Как же славно, что теперь нет никаких тайн между нами!
— Да, это очень приятно. Мы теперь любовники, и ты должна сладко поцеловать меня.
Она тихо засмеялась, и ее вишневые губки сразу же прижались к моим, вновь и вновь нежно целуя меня. Она никогда раньше не целовала мужчину, и никто из мужчин, кроме меня, ее еще не целовал и не касался.
Было так восхитительно чувствовать ее девственный рот, прижавшийся к моему, и вдыхать это душистое дыхание; головокружительно было ощущать нежный зад, прижатый к моему восставшему члену, когда она сидела на моих коленях.
Я подумал, что пришло время откровенного разговора с моей любовью. Она любила меня, была неглупа и начитанна; таким образом, вне всяких сомнений, Фрэнсис очень хорошо представляла себе, что обычно происходит, когда мужчина и женщина любят друг друга.
Я сказал:
— Фрэнсис, я должен тебе кое-что сообщить. Мы любим друг друга и сегодня же ночью скрепим это чувство печатью в знак нашей взаимной любви. Ты понимаешь, что я имею в виду?
Лицо ее стало как нежно-алая роза, и она уткнулась мне в грудь. Затем, после минутного колебания, она сказала тихо, но твердо:
— Я люблю тебя. И сделаю все, что бы ты ни захотел.
Я приподнял голову и поцеловал ее в губы, нежно молвив:
— Я тоже тебя люблю. Ты моя милая девочка.
Она соскользнула с колен и уселась на стул, застенчиво глядя на меня, и я увидел, что она несколько испугана при мысли о том, что ее ждет. Должен сказать, что в этих обстоятельствах ее робость была едва заметной со стороны. Мое «ухаживание» было кратким, «предложение» — внезапным, а «венчание» завершало эту ночь. Неудивительно, что девушка слегка смущена!
Я более не донимал ее разговорами, а позвонил и приказал слуге принести бутылку шампанского и печенье. Вскорости кекс и шампанское были на столе, я велел Фрэнсис порезать «свадебный пирог», что она и сделала, слегка улыбаясь, и мы оба съели по кусочку. Наполнив бокал вином, я заставил девушку выпить, а сам в это же время пил за здоровье «невесты», наскоро сочинив шутливую речь, весьма позабавившую ее. Вино взбодрило Фрэнсис, а лицо ее вновь осмелело. Она снова превратилась в любящую девушку и безмолвно сидела рядом со мной, иногда нежно взглядывая на меня, с ласковым светом в прелестных голубых глазах, и легкая улыбка прочертила ямочки в уголках ее спелых, алых губ.
Не знаю, чувствовала ли «рдеющая невеста» нетерпение или нет, но мне, «пылкому новобрачному», казалось, что время тянется очень медленно. Когда наконец-то мозаичные часы на камине пробили одиннадцать, я поднялся с места и, сжав руку Фрэнсис, произнес:
— Пошли, радость моя. Пора идти в постель.
Затем я вывел ее из гостиной, и мы наверху пошли по длинному коридору, в конце которого были открыты наши спальни. Нам пришлось миновать ее «девичью светелку», но она вовсе не колебалась, когда мы проходили мимо, и в следующую минуту мы вошли ко мне, где могли быть уверены, что нас не побеспокоят, поскольку все слуги спали в другом крыле старой усадьбы.
У меня была большая комната, удачно обставленная как диванная, со столиками, шкафчиками, диваном и мягкими креслами; недурные картины развешаны по стенам; полированная дубовая дверь была наполовину покрыта превосходными старинными восточными коврами. Кровать большая, украшенная медью, достаточно поместительная для двоих. Я зажег огонь в высокой лампе на подставке, а также все восковые свечки в двух канделябрах дрезденского фарфора, стоявших на камине. Я хотел ярко осветить комнату, чтобы хорошо видеть прелести моей «нареченной».
Но то, что она сейчас переодета мальчиком, смешило меня. Тем не менее мужское обличье скоро будет сброшено и женственная фигура предстанет во всей своей нагой красоте.
Поцеловав ее, застенчиво стоящую посреди комнаты, я сказал:
— Ну, Фрэнсис, я хочу, чтобы ты разделась сама — мне так хотелось бы увидеть тебя обнаженную, всю и целиком. Ты же знаешь, голой я видел только половинку твоего тела.
Щеки ее порозовели, но она улыбалась, говоря:
— Да-да. Я сделаю так, как ты хочешь.
Она тихо сняла с себя сюртук и жилет, воротничок и галстук и, на секунду присев, стянула ботинки и носки; затем она отстегнула помочи, расстегнула брюки и позволила им соскользнуть на пол, наконец, после небольшой заминки, сняла рубашку и нижнюю сорочку и, бросив их на пол, встала предо мною полностью обнаженная. Она чуть дрожала, и ее стыдливость подсказала ей позу Венеры Медицейской. Одна рука опущена вниз, скрывая ладонью заветное место, другая прикрывала грудь, голова полуобернута в профиль, глаза опущены, и она покраснела вся, от лба до верхней части груди — даже ушки зарделись.
Я воззрился на нее с восхищением, одновременно остро ощущая желание обладать этой обнаженной, прелестной, невинной девушкой. Кожа ее была гладкой и белой как алебастр; сама она пухленькая, как куропатка; фигура полна гармонии. Ее изящная, четко очерченная голова грациозно посажена на стройной шее; прекрасно развитые руки и выпуклые груди, круглые, как яблочки, и на вид твердые, увенчаны маленькими торчащими сосочками, подобными розовым бутонам; живот широкий и нежный; маленькие нижние губки затенены мягкими, шелковистыми золотистыми волосиками.
Когда я вдоволь налюбовался видом чудного тела спереди, я развернул ее спиной и со все возрастающим восторгом взирал на фигуру сзади. Для меня предпочтительнее такой ракурс обнаженной женской фигуры. Ее сложение в этом развороте было совершенным. Она являла собой подлинные черты красы и грации: нежный изгиб плеч, ровная белая спина, мягко сужающаяся к пояснице, округлые очертания широкой пухлой задницы, круглящейся огромными полушариями, прекрасные полные белые бедра, сходящие к четко обрисованным икрам. Ее лодыжки были изящны, маленькие ступни безупречной формы, пальцы — с маленькими розовыми ноготками.
Я не прикасался к ней, и она позволила мне осмотреть себя, стоя почти неподвижно, как прекрасная статуя, только в отличие от холодной, как мрамор, Галатеи Фрэнсис была живая, из плоти и крови.
Заключив ее в объятия, я поднял ее и отнес в постель. Она лежала, вытянувшись во весь рост; затем, раздевшись, я потушил лампу и большую часть свечей, но несколько из них все же оставил, так что комната оставалась ярко освещена.
Она не двигалась и лежала так, как я ее положил, распростершись на спине, на внешнем краю постели, закрыв руками пылающее лицо, и я заметил, как легкая дрожь время от времени пробегает по всему телу.
Однако перед решающим натиском следовало бы завершить кое-какие приготовления, чтобы предотвратить появление следов, — надо было подстелить что-нибудь. Я достал пару огромных купальных полотенец и постелил их двойным слоем под ее поясницей, задом и бедрами. Жертва возложена на алтарь, готовая для жертвоприношения!
Пылая неистовой страстью, я взобрался на постель и стиснул ее гибкое, созревшее тело в объятиях, я играл с ее прелестными, округлыми и твердыми грудями, сжимая упругую плоть, и нежно пощипывал маленькие, розовенькие сосочки, которые, казалось, чуть отвердели от прикосновений моих пальцев, гладил изысканно-нежную, атласную кожу, ласкал ее нежный живот; руки мои блуждали по ее бедрам и касались икр. Затем, развернув Фрэнсис лицом вниз, я забавлялся ее роскошным задом; гладил его, чуть-чуть щипал и слегка пошлепывал, я запустил руку в пространство между ягодицами и, чуть разделив их, увидел крохотную лиловую точку в глубинах складки; затем, вцепившись обеими руками в мягкую, упругую плоть, так сдавил ее пальцами, что проступила кровь. Она не двигалась; но я мог чувствовать трепет, пробегавший по ее телу. Повернув ее снова на спину, зарывшись лицом в теплую ложбинку между ее грудками и целуя их, я брал в рот сосок, покусывая его и в то же время вдыхая сладкий, легкий запах, который источает тело молодой, чистой и здоровой женщины. Затем я смотрел на ее маленькую девственную щелочку, целовал ее и, положив на нее руку, нежно погрузил большой палец между губок, заставив девушку конвульсивно содрогнуться и испустить тихий испуганный крик; она бессознательно отвела мою руку от «точки блаженства».
Я завершал последние приготовления.
— Фрэнсис, — позвал я. — Пробил час. То, что я собираюсь сделать с тобой, сначала может вызвать некоторую боль, но впоследствии ты убедишься на опыте, что это одно только наслаждение, и я дам его тебе. Ты очень боишься?
— Нет, — шептала она, но тем не менее выглядела немного встревоженной, лежа предо мною нагая, с бьющимся сердцем, словно ожидая наказания.
Я развел ее ноги как мог широко, затем, устроившись в удобной для атаки позе, раздвинул пальцами плотно сжатые губки ее маленькой писеньки и погрузил между ними головку члена; девушка, ощутив твердый стержень, проникающий в тело, чуть отпрянула, испустив слабый вопль. Я закрыл ей рот поцелуем и навалился грудью на ее голую, волнующуюся грудь, затем подсунул руки ей под зад и, ухватившись за ягодицы, начал двигаться длинными, медленными толчками, каждый раз углубляя член чуть дальше в эту тесную норку, плотно охватившую его нежным объятием.
Восхитительное ощущение! Несколькими страстными движениями поясницы я постепенно проникал своим орудием глубже и глубже в недра пещеры; боль, все более сильная, вызывала дрожь и стоны, и девушка не могла мне помочь своими правильными движениями навстречу моим. Я продолжил свои действия, пока наконец-то головка моего инструмента не коснулась пленки, закрывающей вход. И теперь усилившаяся боль, которую она ощутила, как только я надорвал прочную перепонку, заставила ее испустить тихие восклицания, но она делала все, чтобы помочь мне, извиваясь, выгибая бедра, подергивая попой и прижимаясь грудью. Казалось, что пленку не пробить.
Я перевел дыхание, затем, вновь вцепившись ей в зад, вознаградил себя движениями, заставив ее всю задрожать и тяжко выдохнуть между ее тоненькими постанываниями и всхлипами:
— О-о... ты-и о-очень сделал мне больно.
Наконец я почувствовал, что преграда поддается, и после нескольких более страстных толчков ее невинность уступила дорогу; Фрэнсис испустила острый крик боли, и я проник в ее недра. Затем несколько кратких рывков завершили дело; настала кульминация, и блаженный спазм сжал мое тело; я обильно излился, выпустив поток кипящей спермы, в то время как она задыхалась, извивалась и неистово двигала задом, приглушенно вскрикивая равно от боли и удовольствия, когда горячая струя изливалась в ее истерзанную норку. И когда все было кончено, она, дрожа, лежала в моих объятиях, запыхавшаяся, с бурно вздымающейся грудью и с нервно подергивающейся плотью ягодиц; щеки ее пылали, а в глазах была истома.
Поскольку Фрэнсис была «маленькой», а я «большим», она очень страдала от боли, гораздо сильнее, чем это было бы с более крупной женщиной; получилось внушительное кровопускание, и свидетельство ее девственности в изобилии показалось на волосах ее «островка», бедрах и полотенцах под нею. И как только она пришла в себя, то сразу заметила кровавые пятна.
— О-о! — воскликнула она, ужаснувшись. — Я истекаю кровью!
Я поцеловал и успокоил ее, называя ее всеми ласковыми именами, говоря, что нет ничего страшного и что всякая женщина кровоточит, в большей или меньшей степени, в первый раз, когда ее обнимает мужчина. Она вскоре успокоилась и слабо улыбнулась мне; затем я взял таз с водой и губку, бережно убрал все следы моей «кровавой» работы с ее тела и осушил его мягким полотенцем, пока она лежала, разрумянившись лицом и разбросав ноги, со взором, устремленным на меня. Наконец я достал одну из моих ночных рубашек, одел девушку и улегся рядом с нею в постель, где она сразу же прижалась ко мне, сказав с глубоким вздохом:
—Я так рада, что все позади. Было очень больно, и ни малейшего удовольствия мне это не доставило.
Я улыбнулся, ответив:
— Надо думать, что было больно. Ничего. Ты в будущем найдешь это чертовски приятным.
Она глянула довольно недоверчиво, состроила гримаску и опустила голову на подушку. Фрэнсис выглядела полностью изнуренной: глаза у нее слипались, и через несколько минут она легко уснула. Затем я поднялся, потушил свет и тихо забрался в кровать, не беспокоя спящую девушку. Вскоре спал и я.
Просыпался я два или три раза за ночь, каждый раз радостно испытывая мощное напряжение, возникавшее от соприкосновения с пухлой, теплой плотью; но поскольку девушка продолжала крепко спать, то я не беспокоил ее. Я проснулся, когда уже светало. На каминных часах было шесть. Затем, сев в постели, уставился на Фрэнсис, спавшую на спине, словно дитя, и выглядевшую исключительно соблазнительной. Ее короткие вьющиеся золотистые волосы волнами ниспадали на широкий белый лоб, веки с голубыми прожилками плотно сомкнуты, длинные изогнутые ресницы отдыхали на мягких щеках, чуть розовевших самым нежным цветом, сходным с лепестками роз; алый рот был полуоткрыт, обнаруживая маленькие, жемчужно-белые зубки; и поскольку ворот рубахи был полурасстегнут, то я мог видеть верхнюю часть грудок, подобных маленьким снежным холмикам. Склонившись над ней, я прижался губами к розовому бутону рта в долгом, жарком поцелуе, и она проснулась, с некоторым замешательством озираясь вокруг, словно не понимая, где находится. Она пристально посмотрела на меня широко распахнутыми синими глазами; в то же время щеки ее залились краской; затем широкая улыбка озарила это милое лицо, и, обвив мою шею руками, она целовала меня, приговаривая:
— О, как же забавно — быть с тобой в одной постели!
— Думаю, что это очень мило, — возразил я, одной рукой лаская ее грудки, а другой — поглаживая попку. — Как тебе спалось?
— Очень крепко. Я не просыпалась с тех пор, как уснула и пока ты меня не разбудил. Очень устала от всего, что случилось сегодня ночью, — добавила она, застенчиво глядя на меня.
— Да и больно было тоже, — произнес я, тихо улыбаясь и щупая ее бедро. — Позволь же мне теперь взглянуть на больное место.
Она тоже рассмеялась и сразу же легла, а я откинул одеяло и завернул ее рубашку к подбородку, так что стала видна вся передняя часть ее тела; ее восхитительная кожа выглядела еще белее в свете дня, чем при свечах.
После того как я полностью насладился чудным зрелищем лежащей предо мною обнаженной девушки, я раздвинул ей ноги и затем двумя большими пальцами разделил сколь можно шире внешние губки и посмотрел вовнутрь. Я нашел внутреннюю плоть довольно воспаленной. Внутренние губы стали ярко-розовыми и немного припухли. Посмотрев в матку, можно было отчетливо видеть края разрыва девственной плевы — carinculae myrtiformes, как это называется у медиков.
— Местечко выглядит довольно воспаленным, — заметил я.
— Немного щиплет, и у меня ощущение, что внутри что-то осталось и мешает.
Взяв ее руку, я положил ее на мой возбужденный член.
— Вот, Фрэнсис, — молвил я. — Потрогай. Это оно порушило тебя.
Она села в постели, обхватив маленькой ручкой мое орудие, и уставилась на него глазами, круглыми от изумления.
— Ой, ну и жуткая же штука! Без сомнения, она меня покалечила!
Затем пальчиками померила его длину и, завернув кожицу, увидала рубиново-красный кончик, вид которого, казалось, ее позабавил.
— Ой, что за забавный инструмент такой, с этой большой красной шишкой. Не верится, что такая большая штука вошла в мой маленький — мою маленькую... — Она запнулась и смешно посмотрела на меня.
Она действительно не знала, как все это называется.
— Ты не знаешь, как это назвать? — спросил я.
— Нет. Хотелось бы, чтобы ты мне рассказал, — с готовностью ответила девушка.
Я расхохотался и сообщил ей значение слов, обозначающих разные части тела у мужчины и женщины, а также все из «словаря любви», в дополнение поведав о разных позах, в которых мужчина может обнимать женщину. Она слушала с восхищенным вниманием, лицо ее пылало, а глаза блестели от моих красочных описаний, и во время всей этой речи она держала в руках мое орудие, иногда пожимая его, вызывая острое сладострастие. И я сказал:
— Эта «штука» весьма отличается от той, которую ты трогала у малыша Тома, когда шлепала его.
Она выпустила его, сильно покраснела и пристально уставилась на меня в безмолвном потрясении; она выглядела такой глубоко озадаченной, что я рассмеялся и рассказал, что видел, как она порола мальчика и как клала свою руку ему под живот.
— О Господи! И ты видел все это? — с самым пристыженным видом сказала она. Затем она продолжила, с бесенятами в глазах:— Это был такой забавный маленький кусочек вроде червячка. А ты, должно быть, удивился, застав меня за этим?
— Нет, отнюдь, — ответил я, смеясь. — Мальчишка лежал у тебя на коленях со спущенными штанами, и было естественно, что тебе захотелось потрогать, что это там у него между ног. Ты тогда была уже большая девочка, и всем большим девочкам нравится трогать «штучки» у маленьких мальчиков. И, — добавил я, — все большие мальчики тоже обожают трогать «штучки» маленьких девочек.
Она коротко глянула на меня с пресерьезным видом и блеском в глазах, затем заметила:
— И вправду.
Я запрокинул ее, стянул с нее рубашку и стал играть: по очереди теребил ее грудки, пощипывал щечки ягодиц, шевелил волосики, скрывающие «венерин холм», и щекотал «местечко», пока она как следует не возбудилась. Грудь ее волновалась, сладострастие светилось во взгляде, щеки горели, и она раздвинула ноги: Фрэнсис явно желала близости. Я был в полной готовности, и вот, стиснув ее в объятиях, вошел в нее, на сей раз без особого труда, так как ничто теперь не мешало движению, хоть там и было достаточно туго.
Она дрогнула, испустив тихий крик, как только мой член вновь растянул ее еще болезненную маленькую писеньку, но овладела собой, стиснула зубы и на секунду затаила дыхание. Я начал двигаться, стараясь делать это возможно медленнее, поскольку хотел продлить удовольствие.
Мои губы слились с ее губами, грудь лежала на ее груди, мои руки сжимали ягодицы девушки.
При каждом движении я задвигал в нее член как можно дальше, затем вновь вытягивал его из тесных губок, оставляя внутри только головку, и опять загонял его по самое основание, в едином ритме сильных движений моей поясницы, заставляя Фрэнсис ерзать и извиваться от сладострастной боли.
Было восхитительно! Она яростно двигала поясницей, поднимаясь навстречу моим толчкам, чуть постанывая, но крепко обнимая меня и явно наслаждаясь самим процессом. Вскоре мне пришлось перейти к коротким рывкам; она дергалась и сдавленно постанывала; оргазм сжал наши тела одновременно, и, как только кончил я, кончила и она, протяжно застонав и дрожа подо мной, оживленно двигая попой, стиснув меня в объятиях, даже чуть покусывая мне плечо в экстазе, пока принимала всю влагу из моего еще твердого орудия, крепко сжатого нижними губками и никак не желающего покинуть это убежище.
Это была самая восхитительно. Не думал, что буду так наслаждаться женщиной. Я держал ее в объятиях, пока она не застонала и не задышала тяжело, затем, подарив ей поцелуй, спросил, как ей нравится второй урок «искусства любви».
— О, — ответила она. — Вначале было все-таки больно, но через несколько секунд боль уже прошла, и единственное, что я почувствовала, — это исключительное удовольствие. А под конец стало просто восхитительно, когда я испытала, как необычная дрожь прошла по моему телу и ты исторг горячую струю. Это было как погружение в пылающий поток, и я не могла удержаться от движений. Было просто чудесно!
Я не входил в нее более, но затеял легкую любовную игру, духом которой Фрэнсис сразу прониклась, окончательно полюбив эту забаву и показав свои несомненные наклонности к сладострастию.
Под конец я велел ей идти к себе и разобрать постель, чтобы все выглядело так, как если бы мы оба спали как обычно.
Она захохотала и выскочила из постели, сваленной поверх одежды. Затем Фрэнсис подобрала окровавленные полотенца, сообщив:
— Это все я уберу и, когда буду мыться, застираю их и оставлю в ванной комнате. — И добавила с заговорщицкой усмешкой: — Много же полотенец я перестирала.
— О Боже мой! Фрэнсис! — заорал я. — Как удачно, что ты подумала об этом. Я совсем забыл о них и оставил на полу. Ну поцелуемся же, и иди.
Она подошла к краю кровати и, наклонясь, прижала нежные губы к моим в долгом поцелуе и вышла из комнаты. Я забрался на свое обычное место и уснул, не просыпаясь до тех пор, пока камердинер не пришел сказать, что ванна готова.

Глава 8
На следующий день. Полное признание. Школьные будни «Фрэнка». В ловушке. Жизнь в Кенсингтоне. Развеять неведение. Отказ и его последствия. Загадочное наказание раскрыто. Три побиения шлепанцем. Одежды Генри. Маскарад. Бегство в Саутгемптон. Счастливое спасение беглянки. Вторая ночь любви

К завтраку я спустился в обычное время, но Фрэнсис не появилась до тех пор, пока я почти не закончил еду. Она вбежала в комнату, с улыбкой извиняясь за опоздание, и уселась за стол. Фрэнсис была одета в хорошо сшитый светлый костюм, и с трудом верилось, что этот элегантный, прекрасно выглядящий «юноша» напротив — девушка, которую я лишил невинности всего несколько часов назад. Лицо ее было довольно бледным, а глаза — немного усталыми, но выглядела она весело и почти не была удручена потерей девственности.
— Что же, Фрэнсис, — сказал я, помогая ей лукавством. — Надеюсь, у тебя хороший аппетит? Как ты себя чувствуешь? Болит ли оно ?
Она улыбнулась и слегка зарделась, но ответила совершенно спокойно:
— Ну, аппетит похуже, чем всегда. Чувствую себя довольно вялой, а «местечко» немножко побаливает, хоть я и обмыла его холодной водой, когда принимала ванну.
— Не обращай внимания. Боль скоро пройдет, — сказал я, приблизившись к ней и целуя ее в щеку.
— Не придавай этому значения. Я люблю тебя! — воскликнула она, обвив руками шею и возвращая мне поцелуй.
Меня радовало ее возбуждение, так как я стал по-настоящему привязываться к ней. Я приобнял девушку и тесно прижал к себе.
Поскольку у меня были дела в Винчестере, то я велел заложить дог-карт и спросил, не желает ли она прокатиться. Но она сказала, чуть улыбаясь, что предпочитает сегодня спокойно посидеть дома. Подарив ей прощальный поцелуй, я удалился.
Дела задержали меня далеко за полдень, и когда я вернулся, то сразу же прошел к себе; таким образом, мы с Фрэнсис не встречались до обеда, и затем я с радостью обнаружил, что она вновь выглядит почти как всегда, щеки ее опять приобрели нежно-розовый оттенок, а прелестные синие глаза ясны и прозрачны как обычно. Мы оба были голодны; так как кухарка сготовила нам славный обед, то мы воздали ему должное, выпив к тому же и бутылку шампанского. Весь обед Фрэнсис была весела и оживленна, заставляя меня хохотать над разными забавными замечаниями. Затем я закурил сигару, и мы прошли в гостиную. Я уселся в мягкое кресло, а Фрэнсис на табурет подле меня, опершись на мои колени; внезапно меня осенило, что она обязана рассказать мне о загадочных дамах, у которых провела полгода и затем была изгнана.
Поэтому я сказал:
— Фрэнсис, мне бы хотелось, чтобы ты рассказала мне все в подробностях о леди, забравших тебя из школы, и ты еще должна назвать мне истинную причину столь жестокого наказания и изгнания из их дома. Мне также нужно знать, почему тебе пришло в голову путешествовать, переодевшись мальчиком. Она взяла мою руку и сжала ее, произнеся:
— Я расскажу тебе все. Теперь между нами не будет секретов.
Она начала:
— Я никогда тебе не лгала, хоть и таилась все эти годы. Мое полное имя — Фрэнсис Говард, и, как я уже говорила, мои мать и отец умерли в Индии, когда я была еще малюткой девяти-десяти лет. Через месяц после их смерти меня отправили в Англию и определили в школу около Хайгэта, где уже было около двадцати других девочек разных возрастов. Обходились с нами неплохо, хорошо учили, и начальница — по фамилии Блэйк — была строга, но справедлива. Иногда она использовала розгу, но наказание прилюдно не налагалось, ни одной девочке не позволялось присутствовать, когда пороли ее соученицу. Лично я никогда не получала никаких взбучек за все время пребывания в школе. Миссис Блэйк относилась ко мне по-доброму, и я была вполне счастлива. Так тихо прошли пять лет. Мне было уже четырнадцать, и я никогда не покидала заведение. Но однажды утром миссис Блэйк вызвала меня в маленькую гостиную и с сожалением сообщила, что она не сможет оставить меня в школе и дальше, так как прошло полгода, а она не получала денег за мое содержание и обучение; она поведала мне также, что банкир, от которого приходили мои деньги, написал, что мой кредит превышен и что наличных для пересылки на мое имя нет.
Затем она стала говорить, что упомянула о моем положении в присутствии своей знакомой дамы, которая весьма любезно обещала взять меня к себе в качестве компаньонки для маленькой дочери. И она завершила свою речь распоряжением приготовить все мои вещи, так как та дама собирается посетить нас завтра.
Меня не очень озаботило известие, что все деньги кончились. Поскольку мне никогда их много не выдавали на карманные расходы, то я имела смутное представление об их ценности и таким образом не могла вполне осмыслить случившееся. К тому же меня утомила монотонность школьных будней, мне было радостно слышать о переменах в моей жизни. Вот я и покинула комнату, остаток дня проведя в упаковке своих одежек. У меня был неплохой гардероб для девочки моих лет.
На следующий день, после того как я пообедала, как обычно, с другими девчонками, миссис Блэйк велела мне собраться, спуститься в гостиную и ждать леди, которая может появиться в любой момент.
Я повиновалась, и около трех часов миссис Блэйк вошла в гостиную в сопровождении двух нарядно одетых дам, которых она представила как миссис Лесли и мисс Дундас и которые, как я впоследствии узнала, были сестрами. Миссис Лесли была рослая, темноволосая привлекательная дама лет тридцати пяти. Мисс Дундас, двадцатипятилетнюю, очень интересную особу, сестра часто называла Китти.
Миссис Блейк представила меня дамам, которые пожали мне руку, и обе были со мной исключительно любезны. Я подумала про себя, что было бы весьма заманчиво жить с такими милыми людьми.
Вскоре миссис Лесли спросила, полностью ли я готова к отъезду. Я отвечала, что да. Моя школьная наставница попрощалась, поцеловала меня и подарила соверен. Затем они пожали друг другу руки, и дамы немедленно отбыли, прихватив с собой и меня. Брогэм уже ждал у ворот, мы взобрались внутрь, кучер хлестнул лошадей, и в то же мгновенье меня быстро увезли из дома, в котором прошло пять скучных, но не горестных лет. Мне было немного грустно, я даже прослезилась, но вскоре утешилась; новизна ситуации показалась мне очень приятной; раньше я никогда не ездила в таком отличном экипаже, и я расселась среди мягких подушек, чувствуя себя очень удобно и думая, что, должно быть, мои новые друзья очень богаты. Две дамы тихо беседовали, изредка поглядывая на меня; после долгой поездки брогэм остановился около дома на широкой улице — название я подзабыла, но она, как мне кажется, где-то в Кенсингтоне.
Дом, довольно большой, стоял в удалении от улицы, в саду, обнесенном высокой стеной. Мы выбрались из коляски; миссис Лесли нажала кнопку электрического звонка, и тотчас же распахнулись садовые ворота; затем мы прошли по коротенькой аллейке и очутились в доме. Миссис Лесли тут же проводила меня наверх в премиленько отделанную спаленку и велела чувствовать себя как дома; затем поцеловала меня и удалилась. Почти сразу же две расфуфыренные горничные внесли мой сундук; одна из них осталась в комнате и помогла мне разобрать багаж. Когда мы все разложили по местам в недрах комода и гардероба, она расчесала мне волосы, тогда еще очень длинные, свободно спадавшие по спине почти до пояса.
Здесь Фрэнсис остановилась на минутку и прибавила:
— Всегда сожалела о своих волосах.
— Они отрастут снова, когда ты решишь их отпустить, — сказал я, лаская колечки на лбу девушки.
Она продолжила свою повесть:
— Служанка показала мне комнаты первого этажа и самую красивую из них — маленькую гостиную, где я застала миссис Лесли, мисс Дундас и еще пять молодых дам, сидевших в низких мягких креслах или возлежащих на кушетках за полуденным чаем. Дамы были хорошенькими и молоденькими, старшей было не более двадцати пяти лет, и все они были со вкусом одеты. Завидев меня, все повставали со своих мест и столпились вокруг, рассматривая меня с большим интересом, восхищаясь моими волосами и приговаривая, что я славная миленькая девочка, и когда я зарделась от их откровенных комплиментов, они подняли меня на смех. Но смех тот был добродушным, и вскорости я обнаружила себя сидящей в уютном кресле, поедающей кекс и с удовольствием потягивающей чай, вкуснее какого никогда в жизни не пробовала. Время пролетело быстро, мне было очень весело, и я скоро нашла доверительный тон с юными дамами, которые обращались со мной не как со школьницей, но как если бы я была взрослой. Они свободно болтали со мной, и я не без удивления услышала, что все они жили в этом доме.
В половине восьмого позвонили, и мы сошли в прекрасно обставленную столовую и уселись за стол, украшенный цветами. Его возглавляла миссис Лесли, а напротив восседала мисс Дундас.
Для меня, девочки, привыкшей обедать в час дня только жарким или горячим густым супом да простым пудингом, табльдот показался пышным и долгим, но я от души оценила изысканные, искусно приготовленные блюда и выпила бокал кларета, который мне дали, но он мне не понравился, хотя по душе пришелся стакан сладкого портвейна на десерт.
После обеда шестеро дам ушли, и я осталась наедине с миссис Лесли, ласково беседовавшей со мной; она выразила надежду, что мне у нее понравится; затем она спросила, правда ли, что у меня нет никаких родственников. Я сообщила ей, что мне ничего про них не известно. После этого я задала вопрос, когда же увижу ее дочку, у которой должна стать компаньонкой, но она от души расхохоталась, сказав, что произошла ошибка и что у нее нет никакой дочери, а есть сын Генри приблизительно моих лет, и он сейчас за городом в школе. Мне хотелось бы знать, как возникла эта ошибка, но я не забивала себе этим голову. Поговорив еще немного, она отвела меня в маленькую гостиную и дала мне почитать книгу рассказов, затем, сказав мне, что я могу идти спать, когда захочу, она удалилась. Некоторое время я читала, затем стала засыпать и вернулась в комнату, где газ был уже потушен, занавеси были опущены и все аккуратнейше приведено в порядок. Я еще посидела в мягком кресле, почти гордясь такой прекрасной комнатой, полученной в полное мое распоряжение. Затем, чуть позже, разделась и погасила свет, забралась в большую мягкую постель и скоро уснула.
На следующее утро, как обычно, я проснулась рано, встала, оделась и сошла вниз, но там не было ни души, и тогда я развлеклась прогулкой по коридорам и заглядыванием в комнаты, великолепно обставленные в разнообразных стилях. Где-то через час появились служанки и стали подметать в комнатах и коридорах, не без любопытства поглядывая на мои блуждания; наконец одна из них сказала мне, что лучше будет, если я уберусь к себе в комнату, так как завтрака не будет до десяти часов.
Я послушалась ее совета, вернулась к себе в комнату и легла в постель, чувствуя, что очень проголодалась. Я была рада, когда услышала звон колокола, который, как я догадалась, звал к завтраку, и я сошла в столовую, где обнаружила всех уже в сборе. Мне пожелали доброго утра, и мы уселись за стол, сервированный к замечательному завтраку, которому я и воздала должное. Но я заметила, что некоторые юные особы выглядели утомленными, сонными и вовсе не склонными к долгим беседам.
После завтрака миссис Лесли и мисс Дундас уехали в брогэме, а мы с другими дамами удалились в маленькую гостиную, где всячески развлекали друг друга до самого ланча, который подали в два часа. Позже миссис Лесли повела меня на прогулку в парк. В половине восьмого мы все встретились за обедом; дамы были уже облачены в вечерние туалеты. И так же, как и в прошлый вечер, все они удалились после еды, предоставив меня самой себе. Я взялась за книжку, которую читала, и ушла к себе в комнату.
Так шли недели. После нескольких первых дней миссис Лесли не очень-то меня замечала, а все другие дамы были всегда ко мне добры. У меня не было никаких обязанностей, и я развлекалась чтением или шитьем, и поскольку мне позволялось ходить везде, где я пожелаю, то я часто гуляла в Кенсингтон-Гарденс, имея обыкновение бродить по улицам и заглядывать в витрины магазинов. Так я приобрела уверенность в себе и не чувствовала ни малейшего страха, возвращаясь домой одна.
Очень скоро я обратила внимание, что в этот дом приглашалось много джентльменов, и некоторые из них часто оставались к обеду, но в таких случаях мне не позволялось присутствовать за общим столом. Также обнаружилось, что иногда джентльмены оставались на всю ночь, и уже в поздний час, лежа в постели, я слышала беседы, смех и пение мужчин и женщин в большой гостиной на первом этаже.
Мне все это казалось странным; но, будучи юной и совершенно невинной, я не понимала тогда, что же все это значит. Но теперь я — женщина, читавшая романы и всякие другие книги, в которых приводятся описания всяких непристойных вещей, бывающих на свете; и знаю, что это были за «дамы» и почему джентльмены посещали сей дом.
Она прервалась и посмотрела мне в лицо с легкой улыбкой. Затем она промолвила:
— Полагаю, что ты уже догадался, какого рода было заведение, которое содержала миссис Лесли.
— Конечно же, Фрэнсис. Но продолжай же, мне очень интересно, — произнес я.
Она продолжила:
— Ну что же, время шло, и вот я прожила там полгода, и в голове у меня иной раз возникала неясная мысль, что здесь что-то не чисто; я не видела ничего предосудительного, так как мне никогда не позволялось бывать в большой гостиной, когда там были мужчины. Девушки никогда не посвящали меня в свои тайны, хотя я и знала, что они имели привычку подшучивать и острить над каждым, кто приходил в дом, но всегда прекращали болтовню, если мне случалось войти в комнату.
Тогда я не знала, почему они были при мне столь сдержанны в разговорах, но ныне я определенно уверена, что причиной их скрытности было снисхождение к моей невинности. Я всегда вела себя с ними хорошо и думаю, что все они хорошо относились ко мне, за исключением мисс Дундас, которая, казалось, никогда не обращала на меня ни малейшего внимания.
Миссис Лесли, думаю, считала само собой разумеющимся, что я понимаю значение всего происходящего, хоть она и не говорила со мной на эту тему.
Однако мне было суждено узнать больше. Через некоторое время меня стали очень беспокоить знаки внимания пожилого джентльмена, которого я знала как мистера Вуда и который был частым посетителем этого дома. Он постоянно приносил мне в подарок фрукты и конфеты и даже однажды дал мне соверен. Гостинцы я брала, но его самого ненавидела, всегда стараясь убежать от него возможно скорее, хоть он и бывал неизменно вежлив, никогда не пытаясь лишить меня остатка свободы. Но тем не менее он и явился причиной моего выдворения из дому.
Однажды в полдень миссис Лесли позвала меня в гостиную и сказала, что, поскольку она содержит меня в неге и роскоши уже полгода и мне уже четырнадцать с половиной лет, то настало время и для меня кое-чем отплатить ей. Не дожидаясь момента, пока она соберется сообщить мне, что надо сделать, я сказала, что буду рада оказать ей услугу. Затем, уже самым холодным тоном, она сообщила, что мистер Вуд очень увлечен мною и собирается остаться в доме на ночь, чтобы переспать со мной. В то время у меня еще не было ясного представления, что же случится со мной, если я буду спать с мужчиной, но сама мысль о мистере Вуде заставила меня оцепенеть и ощутить смесь ужаса и отвращения. Я разревелась и категорически отказалась.
Миссис Лесли впала в бурное негодование, упрекая меня в неблагодарности. Она презрительно спросила, что же, дескать, я не знаю, что все девицы в доме спят с джентльменами, когда их просят об этом. Я почувствовала, что краснею, и вся затрепетала, но пробормотала, что не знаю ничего об этом, как оно и было. Действительно, я ничего об этом не знала. Она разбушевалась еще сильнее, заявив, что я — большая дура, чем она думала, и что она огорчит меня тем, что, если я не соглашусь спать с Вудом, она задаст мне чувствительную трепку. Засим она сердито велела мне убираться к себе и подумать над ее словами. Я возвратилась в комнату, чувствуя себя обескураженной и несчастной. Упав на постель, я горько рыдала. Но несмотря на ее угрозу, я твердо решила не спать с Вудом.
Примерно через час миссис Лесли с сестрой зашли ко мне. Я соскочила с постели и предстала перед ними, чувствуя себя сильно испуганной, но стойкой в своем решении. Миссис Лесли спросила меня, выполню ли я ее просьбу. Заливаясь слезами, я ответила, что нет, затем умоляла не пороть меня, говоря, что меня не секли ни разу в жизни.
Она ничего не сказала, но, схватив меня, разложила поперек кровати, мисс Дундас тут же вцепилась в запястья и крепко сжала мне руки. Затем миссис Лесли задрала мое короткое платьице и юбчонки до плеч и, развязав завязки панталон, спустила их до колен. Я не вырывалась и не просила не сечь меня, так как знала, что это бесполезно. Но мне было стыдно от пребывания в столь унизительной позе, а к тому же страшила боль, и что-то вроде мурашек пробежало по моей заднице, пока я лежала на кровати, с ужасом ожидая наказания. Миссис Лесли спокойно стянула с себя домашнюю туфлю, затем, придерживая мои икры, стала очень крепко меня шлепать. Так как я ранее никогда не получала взбучки, то боль чувствовалась довольно сильно, но я старалась вытерпеть все молча. Жалящие шлепки быстро следовали один за другим по всей поверхности моей задницы, боль становилась все острей и острей, я не могла себя сдерживать и принялась дергаться и вопить. Она без устали продолжала свое дело; казалось, задница просто в огне, и каждый шлепок сопровождался моим громким криком.
Наконец она остановилась и обулась. Вместе с сестрой они вышли, заперев снаружи дверь на ключ и оставив меня лежащей на постели со спущенными панталонами и задранными юбками, рыдающую от позора и боли. Когда боль в заднице несколько утихла, я утерла слезы, поднялась, подтянула панталоны и вновь легла, зарыв лицо в подушки и чувствуя себя очень несчастной. Примерно через час мисс Дундас принесла мне чай и хлеб с маслом, сообщив, что обеда я не получу и что я — дурочка. Затем она удалилась, оставив меня взаперти.
На следующее утро, одевшись, я сидела в ожидании, что меня выпустят, но этого не случилось. Мне что-то принесли на завтрак и чуть позже на ланч. В пять вечера миссис Лесли и ее сестра появились и вновь спросили меня, согласна ли я, и я опять отказалась. Затем меня во второй раз разложили и сильно отшлепали, и, так как мой зад продолжал болеть, я почувствовала, как горит кожа, — сильнее, чем прежде, и боролась более отчаянно и вопила гораздо громче, чем в первый раз. Когда наказание прекратилось, меня снова заперли. На следующий день, снова в пять вечера, они в третий раз посетили меня и задали тот же вопрос. Дрожа, плача и потрясая кулаками в порыве отчаяния, я орала, что никогда не соглашусь.
Затем в третий раз мой больной задик был оголен, и экзекуция возобновилась. На сей раз было больнее всего. Я дергалась, корчилась и визжала при каждом шлепке грубой подошвой. Я изо всех сил сражалась, чтобы вырваться из постели, и пыталась пинаться, но мисс Дундас сильно держала мне руки, а миссис Лесли стиснула мне ноги, в то же время продолжая шлепать, невзирая на взвизгивания и жалобы, пока не выбилась из сил. Затем она натянула туфлю и удалилась вместе с родственницей, закрыв меня, как и раньше, в комнате.
Плоть моя содрогалась. Я охрипла от крика, все щеки были в дорожках слез; я лежала на кровати пластом, вскрикивая и хлюпая, абсолютно несчастная, целых десять минут. Затем я встала и обмыла мой надранный, еще горящий зад холодной водой, которая в значительной мере ослабила боль. Затем я подобрала свои короткие юбки повыше и, встав пред зеркалом, глянула через плечо на задницу. Видно было, что она очень сильно распухла, а кожа блестит, как сырая свекла. Было так больно, что я присесть не могла. Впоследствии все посинело и почернело.
Меня продолжали держать взаперти и впроголодь три последующих дня, но больше не били. На четвертый день моего заключения миссис Лесли вошла в комнату и сказала, что если я не сделаю того, что делают все девушки в заведении, то она выгонит меня из дому. Угроза сильно испугала меня, но я упрямо повторила, что спать с ним не буду.
Сказав, что в таком случае я должна оставить дом в течение суток, миссис Лесли свирепо посмотрела на меня и удалилась, оставив дверь открытой.
Я была так возбуждена и так напугана, что опустилась на стул, вся дрожа, но жаловаться было некому. Через некоторое время я успокоилась и стала думать, что же мне делать.
Мне было ясно, что сама моя принадлежность к женскому полу сделает меня уязвимой для известного рода неуважения. В этот момент я искренне жалела, что не могу изменить свой пол. Внезапно меня осенило. Я переоденусь мальчиком и в таком виде стану искать себе какое-нибудь занятие. Это была отличная мысль. Стоило мне додуматься до этого, как я сразу рассмеялась, сообразив, что уж тогда-то спать с мужчиной меня ни за что не попросят. И трудностей с полным переодеванием в одежду мальчика у меня не было. Комнату рядом со мной занимал сын миссис Лесли, Генри, когда бывал дома. Его самого я никогда не видела, но слышала, что он моих лет и ростом примерно с меня. Я знала, что в его комнате множество всякой одежды.
Возьму самое необходимое, переоденусь, а затем уйду в Саутгемптон и стану матросом. Конечно, теперь все это кажется глупостью, но тогда я так не думала. Мне казалось, что скрыть свой пол будет очень легко.
Тут Фрэнсис опять остановилась на минуту. Затем сказала, чуть усмехнувшись:
— Возможно, я смогла бы скрыть свою тайну, если бы ты не спустил с меня штаны.
— Ну, рано или поздно я без того выяснил бы, что ты — девочка, — иронически возразил я..
Она продолжала:
— В этот день ко мне никто не пришел, кроме служанки с чашкой чаю. Я оставалась в комнате, и, таким образом, у меня было много времени, чтобы обдумать свой план во всех деталях. Когда я окончательно утвердилась в своих намерениях, то легла спать.
На следующее утро, как только рассвело, я поднялась, зашла в комнату Генри и извлекла из шкафа полный костюм для мальчика и все необходимое белье. Также мне посчастливилось раздобыть пару обуви, которая пришлась мне впору, и соломенную шляпу. Я вернулась в комнату, нарядилась в одежду мальчика, которая мне очень шла, и затем остригла волосы. В моем распоряжении было четыре фунта и несколько шиллингов, остатки денег, подаренных мне в разное время мистером Вудом. Так как я не хотела красть одежду, то решила заплатить за нее эти четыре фунта. Я написала записку карандашом на обрывке бумаги, адресуясь к миссис Лесли, сообщив, что я сделала, и приложив деньги.
Затем я тихо проскользнула вниз — в этот ранний час все в доме еще спали, — открыла входную дверь и со всей поспешностью выбежала из дому. Я примерно знала нужное направление и вскоре нашла омнибус, доставивший меня на Черинг-Кросс. Отсюда я направилась на Ватерлоо, где выпила чашку кофе и поела хлеба с маслом.
Мне было неудобно в брюках, но поскольку, казалось, никто не замечал ничего странного в моем облике, то я вскоре почти приободрилась. У меня было недостаточно денег, чтобы добраться до Саутгемптона, и я взяла билет до Фарнборо, который, как мне было известно, был почти на полдороге туда, куда я направлялась. Добравшись до Фарнборо, я спросила дорогу на Саутгемптон, сразу же отправилась и шла целый день. У меня осталось только восемнадцать пенсов, а путь был далекий, и поэтому я не смогла остановиться в гостинице. Шесть пенсов ушло на хлеб с сыром и кружку пива в кабачке при дороге. Когда же стемнело, я спряталась в стог, который очень удачно оказался поблизости, но от страха долго не спала, хотя и устала. На следующий день я продолжила свой путь, после хлеба и чая, который мне дали добрые люди, но после платы за завтрак у меня оставалось только шесть пенсов. Я прошла пятнадцать миль и начала ощущать себя очень усталой, когда ты догнал меня и так ласково со мной заговорил. Больше мне нечего рассказывать. Ты сам знаешь все, что происходило с момента моего появления в этом славном старом доме, где я была так счастлива.
Едва закончив свою речь, она прыгнула мне на колени, обняла мою шею и страстно целовала меня, восклицая:
— О, мой возлюбленный! Как хорошо, что ты со мной! Я люблю тебя!
Я целовал и ласкал ее, так как этот рассказ расстроил ее, и вскоре она успокоилась и тихо сидела прижавшись щека к щеке на моих коленках.
— Ты теперь не боишься спать с мужчиной? — спросил я с улыбкой.
— Если этот мужчина — ты, — ответила Фрэнсис, смеясь и близко прижимаясь ко мне. Затем она серьезно добавила: — Но я не смогу спать ни с каким другим мужчиной в мире. Ничто не заставит меня сделать что-то такое.
Затем весело продолжила:
— Даже ежедневная экзекуция не сломит меня.
— Теперь, — спросил я, — скажи, как же так случилось, что твоя школьная наставница оказалась знакомой миссис Лесли?
— Я думаю, что они — школьные подруги, — ответила она.
— Ты думаешь, она знала, какого рода дом содержит миссис Лесли?
— Нет, я так не думаю. Она была так или иначе обманута, и миссис Лесли, разнюхав, что у меня нет близких и друзей, забрала меня к себе, чтобы сделать из меня то, что хотелось бы ей.
— Да. Я думаю, что это так и было, — сказал я, целуя ее. — Но твой рассказ утомил тебя. Уверен, что ты хочешь прилечь. Ведь уже очень поздно.
Фрэнсис ответила, что ее ощутимо клонит ко сну. Мы вместе поднялись наверх, и она прошла мимо своей комнаты без малейших колебаний. Я рассмеялся. Она скорчила мне дерзкую рожицу, глаза ее искрились задором. Затем она разделась и легла в постель.
Я поступил так же, и очень скоро мои губы жадно приникли к ее губам, а моя грудь накрыла ее холмики. Мой член уже растягивал ее еще болезненную дырочку, и она двигала своей задницей, чуть попискивая под моими могучими движениями.

Часть II

Глава 9
Различные способы наслаждения. En levrette. Новые предложения. Уста Люси и как она их использовала. Как горняшка получила свое и немного большее. Надвигающаяся свадьба Мод. Порка на потеху и обычные последствия. Ревность. Переезд в Лондон. Мод и Фрэнсис. Каменная шотландская дева

Два месяца пробежали очень быстро. Теперь Фрэнсис неизменно называла меня Чарли — мое имя Чарльз Бомон — и, насколько я смог заметить, превращалась из чувственной девушки в самую очаровательную любовницу из когда-либо мне встречавшихся. Она настояла на том, чтобы еженощно спать со мной — да я и не возражал, — но неизменно возвращалась к себе рано поутру, так что у слуг не возникало ни малейшего подозрения. К ее изумлению и восхищению, я обучил ее практически всем позам, в которых мужчина может насладиться женщиной; и Фрэнсис всегда была готова к близости — днем ли, ночью ли. Часто, в дождливые утра, когда мы сидели в гостиной, не зная, чем заняться, я заставлял ее опираться на спинку кресла так, что мог обладать ею сзади, en levrette (по-собачьи), как это называют во Франции. Следует сказать, что было, несомненно, нелепо видеть «взрослого молодого человека» с рукавами рубашки, крепко привязанным к спинке стула, со штанами, спущенными до пят, обнажающими огромную, женственную белую задницу.
Близость en levrette ей нравилась, поскольку, как она говорила, ей казалось, будто я проникаю в этой позе глубже, чем в любой другой.
Это все было очень приятно, но я начал думать, что надо что-то решать в отношении моей новой любви, так как боялся, что Фрэнки рано или поздно выдаст сама себя. Она отпустила волосы длиннее, чем это положено «молодому человеку»; кроме того, с тех пор, как она превратилась в нежную, любящую женщину, она не столь строго, как ранее, следила за собой, отчего я постоянно опасался, что слуги заметят ее отношение ко мне.
Одновременно меня беспокоила также и Люси, которая по-прежнему находилась в моем распоряжении и еще более округлилась, чем когда-либо. Так как я брал Фрэнсис в свое удовольствие, то почти полностью забросил мою аппетитную горняшку, которую ранее трахал с завидным постоянством и которой, думаю, тоже пришелся по душе. Она не могла понять, почему это я внезапно отказался от нее, и поэтому завела себе манеру часто заходить ко мне в комнату под тем или иным предлогом, когда знала, что я у себя. В этих случаях я всегда коротко беседовал с ней и иногда дарил ей поцелуй, но ничего более; когда она видела, что я не собираюсь ничего с ней делать, то удалялась весьма разочарованная. Тем не менее Люси была женщина упорная и однажды заставила-таки меня удовлетворить свое желание.
Я зашел в комнату сразу же после завтрака, чтобы переменить сюртук; переодевшись, уселся в кресло прочесть письмо, которое только что получил от Мод. Она сообщала мне, что собирается в течение ближайшего месяца выйти замуж, и просила приехать повидаться с ней как можно скорее, чтобы мы могли уладить некоторые наши маленькие дела. Это меня не удивило, поскольку она и раньше намекала, что думает со мной расстаться.
Я уже заканчивал чтение, когда в комнате возникла Люси, очень хорошенькая, как всегда, в своем набивном платье, белом фартучке и чепце с широкими отворотами. Она изучала порядок расстановки вещиц на туалетном столике; затем, приблизившись к моему креслу, она грустно взглянула на меня своими ореховыми глазищами и сказала:
— Вы теперь меня по-настоящему не целуете. Вы, может быть, сердитесь на меня?
— Да ну что ты, Люси, — отвечал я, поглаживая ее щечку, но не целуя ее, так как не был в тот момент расположен к любви, потому что был с Фрэнсис ночью и утром.
— Так почему ж вы до сих пор не поцеловали меня? — протянула она, надувая свои пухлые алые губки и делая кокетливую гримаску. Я улыбался, но не дотрагивался до нее.
— Ладно же, я тебя поцелую, когда ты меня поцелуешь по-настоящему.
После такого моего заявления она бухнулась на колени и, к моему изумлению — так со мной никогда не обращались, — расстегнула мне штаны, достала мое орудие и начала резво ласкать его; заметив его вялость, усмехнулась и произнесла:
— Ну какое жалкое и слабенькое! Но я тебя бы-ыстро подниму.
Затем, склонив голову, она взяла в рот мой понурый член и начала горячим языком щекотать его головку и двигать кожицу вверх и вниз над заветным местечком, в скором времени заставив его восстать в полной красе и дав мне острое ощущение сексуального вдохновения — настолько чувственное, что я почуял приметы грядущего освобождения. Я поспешно возопил:
— Довольно, довольно, Люси! Ты меня заставишь в рот тебе кончить! Скорее отправь его куда надо! Скорее!
Она отпустила его; шаловливо подпрыгнув, с разгоревшимся лицом и сияющими глазами девчонка, хохоча, тут же подоткнула свои одежки до самых плеч, и, поскольку панталон-то на ней не было, я смог на секунду увидеть ее могучие бедра, полные ножки и заросли курчавых русых волос, скрывавших ее щель. Затем она повернулась задом и, взобравшись на меня своим тылом, просунула руку между ног, ухватила орудие и направила его в нужное место; затем она постепенно опустилась, поглотив целиком все дюймы моей возбужденной, торжествующей плоти и раскинувшись своим задом на моих бедрах.
Затем я ослабил лиф ее платья; поскольку Люси корсета не носила, ее роскошные груди прикрывала одна лишь сорочка, и я сразу же их высвободил; ухватясь за это великолепие, я произнес:
— Ну, Люси, доведи же дело до конца.
— Ладно, — ответствовала она. И начала то подниматься, то опускаться на «пуантах»; то приподнимала попу так, что между ее нижними губами оставался только мой кончик, то в следующее мгновение падала мне на колени, каждый раз правя орудием в недра своей пещеры, в то время как я сидел неподвижно, отдавшись необычным ощущениям и играя с ее огромными, алыми сосками. Задница ее ходила туда-сюда, движения становились все быстрее, и, когда она почувствовала близость развязки, она задергалась еще и еще сильнее; как волны морские, ходили ее груди. В следующую секунду я «освободился»; судорога сжала ее тело — я ощутил охватившую ее дрожь, и казалось, ее соски окаменели в моих руках, бедра тесно прижались к моим, и она вся изогнулась на этом копье, точно оно пронзило ее насквозь. И все было кончено.
Затем она легла спиной на мою грудь, бедра ее расслабились, усталый член покинул свое убежище, и вязкое белое вещество просочилось из ущелья между ягодиц, как только она уселась, раскинув ноги на моих коленках. Она расхохоталась и сказала:
— Думаю, ты мог бы это сделать для меня! Я тоже ухмыльнулся и произнес:
— Я не собирался делать это внезапно. Ты это мне сделала, ты, строптивая бабенка. Ты и вправду напала на меня, и я собираюсь задать тебе перцу за твое скверное поведение.
Затем я приготовил ее к наказанию.
— Ну шлепай же. Люблю, когда мне дерут задницу, — сказала Люси, задирая сорочку и нижние юбки и устраиваясь поперек моих коленей.
Мне всегда было упоительно ощущать, как отскакивает ладонь от ее пышных ягодиц, и, так как она сказала, что ей нравится надранная задница, я решил отделать ее самым что ни на есть чувствительным образом.
Со всего размаху я непрерывно клал удары по обширной поверхности ее белой кожи, которая сначала порозовела, затем приобрела более яркий оттенок и наконец побагровела; ее плоть невольно содрогалась в такт моим звучным шлепкам, но до поры боль, которая должна была быть достаточно сильной, она переносила без всяких ерзаний и криков. Тем не менее настал момент, когда она не смогла переносить ее долее; обернувшись, Люси взглянула, на меня с гримасой боли на лице, пролепетав дрожащим голосом:
— Ой, ну хватит же! Хватит, не могу больше. Попа очень болит.
Ей, видимо, было действительно больно — у меня даже руку свело! Я ее отпустил; и она, поднявшись, облегченно вздохнула. В глазах Люси стояли слезы, и она посмотрела на меня с укором:
— Ну ты и нагрел мне задницу. Меня в первый раз в жизни так отшлепали.
Затем она добавила со смешком:
— Вы мне хорошо отплатили за поцелуй, сэр.
После этого горняшка поправила чепец, поклонилась и отбыла восвояси. После того как я помылся и привел себя в порядок, я уселся за чтение письма от Мод во второй раз; пока я обдумывал все новости, мне в голову пришла мысль, что можно было бы отправить Фрэнсис пожить вместе с Мод. Так как сия юная дама собирается отставить мое покровительство по собственному почину, я думал, что она, вероятно, может согласится присмотреть за Фрэнсис и подготовить ту к облачению в наряды, более свойственные их полу. Затем, когда Мод выйдет замуж и покинет виллу, то я смогу поселить там Фрэнсис и иногда к ней приезжать. Это было бы то, что надо. Итак, я решил завтра же поехать в Лондон и решить все это с Мод.
Затем я спустился к ланчу, и, так как ощущал некоторое утомление после разнообразных треволнений, откупорил бутылку шампанского, которую мы с Фрэнсис тут же и распили. Я сообщил, что завтра собираюсь отправиться по делам в Лондон, не посвящая ее в подробности.
На следующее утро, сразу же после завтрака, я отбыл в Винчестер, успел на утренний поезд до города и сразу же поехал к Мод, которую уже некоторое время не видел. Она отлично выглядела и имела серьезный вид, как и приличествует помолвленной леди.
Она не поцеловала меня, и я шутливо посмотрел на маленькую женщину в своих объятиях, отказываясь отпускать ее, пока она не приветствовала меня как подобает. Она тут же поцеловала меня, и мы перешли к делам.
Она рассказала мне все о себе и сообщила, что ее нареченный — состоятельный торговец, живущий по соседству.
Когда она закончила, я посвятил ее в историю Фрэнсис во всех подробностях, рассказав, что происходило в Оукхерсте с первого дня появления девушки в доме. Затем я попросил Мод позволить девушке некоторое время пожить вместе с нею и подобрать ей подобающие наряды.
Мод была весьма заинтригована романтической историей. Она много смеялась над тем, как я обнаружил истинный пол моей гостьи. Как женщина добросердечная, она неизменно изъявляла расположение и признательность ко мне, вследствие чего я всегда обходился с ней очень хорошо, и она сразу же согласилась взять Фрэнсис под свою опеку и всячески за ней присматривать, также обещая, что девушка будет как следует одета и получит полный дамский гардероб.
Затем она заметила с хитроватой улыбочкой на губах:
— Представляю, что ты раскладываешь Фрэнсис на коленках чаще, чем это необходимо. Я-то знаю, как ты любишь надирать задницу.
— Да нет, ну что ты. Уверяю тебя, что никогда не шлепал ее, если только она не шалила, — смеясь, ответил я.
— Предполагаю, что она займет мое место в этом доме после моего ухода?
— Да, — был ответ. — Дом уже несколько лет как взят в долгосрочную аренду для моих визитов, и я сохраню тот же штат прислуги и куплю на круг всю твою мебель. (В начале нашей связи я подарил ей обстановку.)
— Ой, это очень кстати. Это избавит меня от хлопот по устройству распродажи, о которой я думала. А то моя обстановка не вполне годится в хозяйстве моего будущего супруга.
Затем она добавила с самым строгим видом, но с озорным блеском в глазах:
— Вам не следует приходить ко мне до моего замужества. Я собираюсь сделаться очень порядочной женщиной.
— Ну, без всякого сомнения, это так и случится, — заметил я со смехом. — Но пока еще ты не замужем, так позволь мне подарить тебе самое последнее прикосновение розги.
— Да, но если ты выдерешь меня, ты захочешь также и ебли, а я не думаю, что могу это тебе разрешить, — произнесла она с нарочитой жеманностью.
— Пошли же, — сказал я, беря ее за руку и увлекая ее в спальню, где она быстро разделась, оставив на себе только сорочку, чулки и туфли. Затем она взяла розгу и вручила ее мне, попросив:
— Только не пори сильно, пожалуйста.
Я заставил ее наклониться над краем постели. Затем задрал подол сорочки ей на голову и восхитился видом хорошенькой маленькой фигурки, обнаженной до подвязок. Уже давно розга пылилась без дела, и я смотрел на нее с вожделением, которое всегда нисходит на любителя розги, когда он готов воспламенить беленькую пухленькую задницу.
Мне хотелось бы выпороть ее довольно ощутимо, но я сдержал свой порыв и дал ей только дюжину ударов, с силой, достаточной, чтобы вызвать ярко-розовенькие полосочки на щечках ее попки. При каждом ударе она слегка взвизгивала, но и не протестовала, и уже к концу порки брюки у меня лопались; я разложил ее на кровати и взял с большим чувством. Она была прелестная маленькая женщина и мечта мужчины — но уже не первой свежести; представляю, сколько мужчин обнимало ее до сих пор. Вот почему ее нельзя никоим образом сравнить с моей юной и свежей Фрэнсис. Пока Мод одевалась, я сказал, что привезу Фрэнсис в город через несколько дней. Затем я дал ей чек для покрытия всех расходов, и после прощального поцелуя мы расстались.
К обеду я вернулся в Оукхерст. Когда мы поели, я закурил сигару и сообщил Фрэнсис, что хочу ей поведать нечто серьезное. Она выглядела весьма удивленной, но пододвинула табурет ко мне поближе и уселась слушать, не торопясь с опережающими вопросами... Я обратил ее внимание на то, что нам не следует длить более нашу совместную жизнь в Оукхерсте, поскольку нас почти наверняка раскроют, и после этого случится большой скандал, которого я особенно старался избежать.
Я добавил, что с нетерпением предвкушаю узреть ее в более подходящих одеждах и что решил отправить ее через пару дней к своей доброй знакомой даме, которая, как она сможет увидеть, сама отменно одета и с которой она, Фрэнсис, может пожить до тех пор, пока вновь не привыкнет к, ношению юбок.
Она внимала всему, что я говорил, с очень грустным лицом, и, когда я закончил, на ее глазах выступили слезы и она заговорила, испустив глубокий вздох:
— Ты прав. Я боюсь, что однажды о нас разнюхают, и считаю, что мне лучше уехать и жить вместе с твоей знакомой. Говорил ли ты с ней обо мне?
— Да. С этой целью я и был в Лондоне, и мы все решили. Я провел с ней целый день.
Фрэнсис надула губы, брови ее нахмурились, лоб пересекли морщины, и она посмотрела на меня с выражением, какого я никогда раньше у нее не замечал, — она, несомненно, ревновала меня к «даме-приятельнице».
— Предполагаю, что это твоя возлюбленная? — внезапно выпалила она самым обиженным тоном.
— Она была ею до того, как я вообще тебя увидел; и она собирается замуж через месяц, поэтому тебе не стоит ревновать, глупенькая, — ответил я с улыбкой.
— Убеждена, что ее ты любишь сильнее, чем меня! Я ее возненавижу! — сердито закричала Фрэнсис; затем, со всей женской непоследовательностью, она зарыдала. Я ощутил досаду и сурово произнес:
— Фрэнсис, не будь дурой. Руки чешутся дать тебе хорошую трепку за такую раздражительность!
— Ну и что из того, если ты меня отшлепаешь, — ответила она рыдая. Затем горячо добавила: — Говорю тебе — я ее ненавижу!
— Ты меня крепко разозлишь, ведя себя подобным образом. Я уже говорил тебе, что она была моей возлюбленной еще до того, как я узнал тебя. Сейчас она для меня ничего не значит. Будь разумной девочкой. Уверен, что она тебе понравится. У нее хороший вкус, и ты ведь захочешь, чтобы кто-нибудь помог тебе, когда ты будешь собирать себе приданое.
Брови ее разошлись, она утерла слезы и заулыбалась. Все женское в ней воспряло при мысли о покупке нарядов.
— О, как будет забавно почувствовать себя вновь в нижних юбочках! И в длинных верхних тоже! Последние нижние юбочки, которые я надевала — их забрала миссис Лесли, — были короткими, где-то между коленом и икрой.
— Ты очень быстро привыкнешь к нижним юбкам, и мне будет приятно увидеть тебя в туалете от какого-нибудь модного портного. Уверен, ты будешь бесподобна. Ты ведь знаешь, что мы будем часто видеться.
Она счастливо засмеялась, вскарабкалась ко мне на колени и поцеловала меня, приговаривая:
— Это же будет стоить кучу денег— нарядить меня, ведь я хочу иметь все самое лучшее!
— Так и будет. И когда та леди выйдет замуж и покинет дом, там будешь жить ты, и я буду приходить к тебе и оставаться там.
— Какой же ты душка! — воскликнула она, целуя и обнимая меня. — Я сожалею, что сейчас злилась; но ты мне так нравишься, что я не смогу вынести и мысли о том, что у тебя есть другая женщина.
Затем она задала мне кучу вопросов о той леди, и я отвечал — настолько искренне, насколько это было возможно при данных обстоятельствах. Тем не менее она, казалось, удовлетворилась услышанным, так как не изъявляла более признаков ревности, и к тому времени, когда она услышала все, что я имел ей сказать, было уже поздно, и мы отправились в постель.
На следующий день мы с Фрэнсис вдвоем начали готовиться к отъезду, так как я решил, что как только увижу, что Фрэнсис удачно устроена при Мод, то уеду в Шотландию к приятелю, приглашавшему меня пострелять вместе с ним диких гусей. Слугам объяснили, что «мистер Фрэнсис» уезжает в поисках лучшей доли, и через два дня, когда все было готово к нашему отъезду, я написал Мод, сообщив, что мы приедем завтра к ланчу.
Настало утро, и после раннего завтрака к дверям подали дог-карт; багаж был уже уложен. Фрэнсис дрожащим голосом попрощалась со слугами, которые собрались на террасе, явно сожалея об отъезде «мистера Фрэнсиса».
Затем мы уселись и тронулись в путь.
Грум ускакал далеко вперед, мы были одни в дог-карте; и как только мы выехали на большую дорогу, Фрэнсис разрыдалась, приговаривая:
— Ах, как же мне жалко покидать старый добрый дом!
— Да ничего, Фрэнсис, — ободрил ее я. — Скоро в твоем распоряжении будет прелестно обставленный маленький домик. Мы будем часто встречаться, веселиться в Лондоне, через некоторое время поедем вместе за границу.
Она заулыбалась, прижалась ко мне потеснее и вскоре воспряла духом. Вот уже мы достигли Лондона и к часу дня прибыли на виллу в Сент-Джонс-Вуд.
Мод приветствовала Фрэнсис самым дружеским образом и поцеловала ее, затем, секунду-другую оглядев девушку, ласково и без малейших признаков ревности произнесла:
— Ну что, милочка, должна сказать, что вы — красивый «юноша», но, когда вас оденут в подобающее платье, вы станете прехорошенькой девушкой.
Фрэнсис рассмеялась, явно польщенная совершенно искренним комплиментом. Затем мы уселись за славный ланч с шампанским, и хотя Фрэнсис сначала и смущалась, но потом оживилась от бокала вина, веселой беседы и ласкового обхождения Мод, и уже вскоре она оживленно щебетала в своем обычном духе.
После ланча, когда я закурил свою сигару, дамы устроились в уголке, перешептываясь и весело посмеиваясь всякий раз, когда их сияющие лукавством глаза обращались на меня. Без сомнения, они сравнивали впечатления от сладких порок и любовных утех, которые я им предоставлял.
И все-таки мне было приятно, что они пришлись друг другу по душе, и я был убежден, что ради меня Мод будет добра к девочке.
Я докурил сигару, и мне пришло в голову, что лучше сказать Фрэнсис о моей краткой поездке в Шотландию прямо сейчас. Я произнес, обратясь к девушке:
— Ты знаешь, что Мод менее чем через месяц собирается выйти замуж. Я уезжаю в Шотландию на три недели, и к этому времени ты должна получить свое «приданое», а также научиться достаточно изящно носить дамские туалеты. Таким образом, ты предстанешь предо мною в новом, чарующем свете. Я предчувствую, что ты тогда станешь моей настоящей возлюбленной. Мой спич обескуражил Фрэнсис; она воззрилась на меня с удивлением и затем разрыдалась, приговаривая:
— А-а, я-то думала, что ты приехал сюда, чтобы остаться здесь со мной.
— Ну конечно же, когда я вернусь. А пока ты развлечешься покупкой всяких приятных мелочей, которые тебе понравятся. С Мод вы ежедневно будете вместе ездить на прогулки. Ты увидишь, что три недели пройдут быстро.
Она грустно улыбнулась, а Мод ласково сказала:
— Выше нос, Фрэнсис. Мы славно проведем время безо всякого беспокойства от мужчин.
Тут уж сказать было нечего, и я послал за хэнсомом, и, когда он прибыл, мой чемодан и чехол с ружьями были уложены. Я с поцелуями простился с Мод, и она обещала следить за Фрэнсис самым заботливым образом. Девушка повисла у меня на шее, всхлипывая; я нежно поцеловал ее, отбыл с виллы и отправился на станцию Кингс-Кросс в совершенной уверенности, что моя драгоценная будет мне верна все время моего отсутствия.
Путешествие было долгим и утомительным, так как друг мой обитал в дебрях Аргишира, в двадцати милях от железнодорожной станции. Вот почему я смог прибыть к нему не ранее следующего дня.
Приятель мой был холост, а дом его — всего лишь охотничьей хижиной, так что житье было достаточно незамысловатым. Я не хочу входить в подробности того, что случилось во время моего пребывания на Севере — дни были похожи друг на друга, — только замечу, что хоть и славно отдохнул на охоте, но соскучился без дамского общества. Единственной особой женского пола, с которой я беседовал, была босая, но недурная собой девица, которую я встретил вечером на вересковой пустоши, возвращаясь домой. Дева «не говорить англиски», как она это причудливо пояснила, но мы ухитрились немного поболтать, и она позволила мне несколько раз поцеловать ее хорошенькое личико. Правда, когда я обнял ее за талию и попытался запустить руку под ее короткие юбки, она заехала мне по уху и замысловато обругала по-гэльски. Пришлось отпустить птичку!

Глава 10
В шелках. Старая и новая любовь. Веселый день и добрый обед. Воспоминания о прошлых порках. «Ну еще же!» Славный ночной труд

Я вернулся в Лондон утром после почти трехнедельного отсутствия и сразу же направился на виллу, где, как мне было известно, ждала Фрэнсис. Мы регулярно переписывались, и я сообщил ей о времени своего прибытия. Все время долгой езды от станции Кингс-Кросс я предвкушал, как увижу Фрэнсис в приличествующих ей нарядах, и вновь чувствовал себя взволнованным, будто жених, ожидающий свою новобрачную. Уже в доме я был препровожден в гостиную, где меня встретила любящая юная леди, обвившая ручками мою шею, целующая, ласковая и воркующая мое имя на тысячу нежных ладов.
Это была Фрэнсис. Я никогда бы ее не узнал, встретив на улице; она выглядела гораздо выше в длинных, струящихся одеждах и стала даже еще красивее, чем я ожидал. Девушка была изящно одета в платье, точно обрисовывающее округлые очертания этой великолепной женственности; это одеяние было все в воланах и оборках; кремовое кружево окаймляло шею и запястья. Волосы отросли длиннее, ниспадая челкой на широкий белый лоб и покрыв целой шапкой золотистых, мелких локонов ее изящную головку, но не скрывая прелестных ушек, похожих на раковинки. Голубые глаза казались больше и яснее, а кожа — белее и румянее; возбуждение читалось в нежной краске на персиковых щеках.
Утихли первые восторги, и она грациозно опустилась на стул. Изящные икры и крохотные ножки, обутые в элегантную лакированную обувь на каблучке, выглядывали из-под каймы тонких, отороченных кружевом юбок. В маленькой белой ручке она держала прозрачный, надушенный свежими духами платочек.
Глядя на меня с чувственным блеском в глазах и округлив в улыбке вишневые губки, она пропела:
— Ну, Чарли, и как ты меня находишь? Я был совершенно ослеплен этим неожиданным очарованием и пристально смотрел на нее некоторое время, будучи не в состоянии вымолвить ни единого слова, особенно ощущая, что она полностью принадлежит мне: никто другой не касался этого нежного, свежего, юного существа. Я поднял ее на руки, прижал к груди и восхищенно поцеловал ее очи, ланиты и уста; легкий аромат волос, плоти и платья возбудил во мне чарующее, мечтательное влечение.
Она тихо лежала в моих объятиях, вовсе не тревожась о смятой и растрепанной одежде. Наконец я смог ответить на ее вопрос:
— Ты обворожительна. Всегда думал, что ты была прелестна и в мужском платье, но теперь, когда увидел тебя в надлежащем твоему полу наряде, то нахожу тебя просто красавицей.
Фрэнсис залилась долгим, тихим счастливым смехом и промолвила:
— Как сладко слышать, что ты восхищаешься мной! И я так рада, что ты снова со мной. Как же я жажду снова возлечь рядом с тобой. О мой любимый! Душа моя!
И страстно целовала меня вновь и вновь.
Я уселся в кресло, посадив ее на колени и обняв за талию, затем, подтянув вверх ее юбки, полюбовался ее стройными ножками в бледно-голубых шелковых чулках, скрепленных черными атласными подвязками; запустив руку под подол, я ослабил завязку панталон и поиграл с шелковой порослью нижней части ее животика, ощутив прохладную упругость ее попки. Член рвался на волю; соблазн трахнуть ее был велик, но я укротил желание, хоть она и сидела на моих коленях, — будет лучше сделать это в постели; я буду совершенно свеж для долгой ночи наслаждений.
Я убрал руку от источника вожделений, к вящему разочарованию и удивлению Фрэнсис, которая думала, что собираюсь брать ее в «позе сидя», и уже расставила ноги, чтобы я мог в нее войти. Она глянула на меня с поволокой страсти во взоре огромных синих глаз, влажных и томных, но ничего не сказала. Подарив ей поцелуй, я прошептал:
— Давай подождем, пока не ляжем в постель, и там-то мы позабавимся всласть и в полной мере.
Затем я спросил:
—- Как же вы поладили с Мод?
— Ив самом деле неплохо. Она была добра и весьма любезна, и поэтому мне Мод пришлась по душе.
Она добавила, немного смутившись:
— Но Мод не очень-то образованна; мне не кажется, что она настоящая леди, хотя ее наряды отличаются отменным вкусом.
Я радостно засмеялся:
— Фрэнсис, ты весьма наблюдательна. Действительно, Мод не шибко начитанна, и, думаю, ее родители не были, что называется, из «благородных». Когда мы встретились, она была хористкой.
Через несколько минут после этого разговора Мод вошла в комнату и с радостью приветствовала меня. Затем, бросив на нас игривый взгляд, произнесла:
— Вижу, как мои голубки воркуют и милуются. Надеюсь, я вас не побеспокою. Или мне опять уйти? — спросила она, лукаво улыбаясь.
Фрэнсис со смешком соскочила с моих колен и, чуть покраснев, подошла к Мод, обнявшей ее за талию самым ласковым образом. Обратясь ко мне, Мод спросила:
— Ну, разве не миленько я ее одела? Разве она не хороша? Я отвечал утвердительно на оба вопроса, взглянув хорошенько на мою старую и мою новую возлюбленных. Фрэнсис была повыше на пару дюймов; и, хотя Мод была одета со вкусом, очень привлекательна и похожа на настоящую даму, но ее не отличала такая красота; во Фрэнсис чувствовалось еще что-то, позволявшее ей быть естественной, соответствующей своему облику утонченной, благородной юной дамы.
Мод позвонила, и прислуга внесла поднос с красивым чайным сервизом, который поставили на бамбуковый столик рядом с Фрэнсис, выглядевшей очень привлекательно во время чисто женского занятия — разливания чая.
Беседа была долгой. Было приятно видеть, что обе мои горлицы душевно расположены друг к другу: между ними не было ни малейшей натянутости в отношениях, и они несомненно доверяли друг другу. Через некоторое время я велел им пойти переодеться, поскольку решил повести их в ресторан пообедать. Они просияли и тотчас же побежали готовиться, вернувшись через полчаса уже наряженными. Не умею описывать дамские туалеты, но помню, что обе они выглядели очень мило, хотя мне кажется, что Фрэнсис была одета с несколько большим вкусом. Мы уселись в хэнсом и отправились в кафе «Ройял», где съели замечательный обед и выпили две бутылки шампанского.
Мы весьма развеселились, болтая во время трапезы. Фрэнсис была в наилучшем настроении, и ее влияние заставило Мод разговориться более против обыкновенного, так как обычно она отличалась немногословием.
Она собиралась выйти замуж через четыре дня и поведала нам, что ее жених не очень-то сообразителен, и хотя она неплохо к нему относится, но это не любовь. Затем она сообщила с улыбкой:
— Уверена, что он не имеет ни малейшего понятия о том, что называется «радостями порки», но даже если это и не так, то я не намерена позволять ему пороть меня.
Оборотясь ко мне, она добавила, состроив некоторую гримасу:
— Ну ты-то достаточно меня порол последнее время. Никто никогда больше не надерет мне задницы. Мы посмеялись; Фрэнсис сказала:
— Чарли очень это нравится, я знаю, он и меня к этому пристрастил; но не представлялось случая отодрать кого-либо, за исключением маленького мальчика несколько лет назад. Мод, я тебе об этом рассказывала, а также и о том, как мне все это понравилось.
— Да, — подхватила Мод со смехом. — Ты мне все рассказала, а также и то, что мамаша мальчишки нажаловалась Чарли, и он задал тебе трепку. Но ты не говорила, что это было тебе по душе.
Фрэнсис улыбнулась.
— Ну, не так уж это мне понравилось. Я это возненавидела. Было адски больно. Чарльз отвесил мне двенадцать крепких ударов.
— Да, — добавил я. — И тебе, безусловно, это не понравилось, судя по тому, как ты лягалась и визжала.
Она состроила рожицу и затем продолжила:
— Хоть мне и не нравится быть выпоротой, следует сказать, что мне очень хотелось бы отстегать хорошенького маленького мальчика или крупную, рослую девочку.
Я расхохотался, и Мод заметила:
— Забавная вещь. Никогда не испытывала склонности ни пороть самой, ни быть выпоротой.
Мы засиделись допоздна за десертом, с кофе и ликерами, а потом вернулись на виллу, где еще немного посидели в гостиной, пока я курил сигару. Затем Мод попрощалась на ночь и, покидая комнату, обратилась ко мне с улыбкой:
— Дай ей хоть немножко и поспать.
Взяв Фрэнсис под руку, я повел ее в «супружескую спальню» — самую большую комнату в доме. Она была превосходно обставлена и хорошо освещена мягким светом лампы; там стояла отличная большая постель, в которой я столько раз лежал с Мод и поперек которой столько раз ее раскладывал.
Мне больше нравилось любоваться на то, как прелестное создание освобождается от нежных лепестков своего наряда, чем смотреть на раздевание Фрэнсис в прежнем ее облике Керубино. Стоя подле постели, она освободилась от своего прелестного платья; потом сняла кружева и голубой атласный корсет, затем, уже в креслах, сбросила крохотные туфельки, и, расстегнув подвязки, стянула с ног туго облегающие шелковые чулки, следом, поднявшись, ослабила завязки панталон и нижних юбок, упавших на пол; наконец она позволила сорочке соскользнуть с ее гладких плеч, от округлых грудей и выпуклых бедер к маленьким ступням.
Потом, мягко приблизившись по сугробам белоснежных одежд, застыла на несколько секунд совершенно обнаженная, улыбаясь мне самой соблазнительной улыбкой, но вскоре скрыла свою сияющую красоту под премиленькой, отделанной кружевами рубашечкой. Мой член был как каменный; ведь я был без женщины почти целый месяц; и я поклялся себе, что уж она у меня накричится. Я выпростался из своих одеяний со всей возможной скоростью; но света не погасил, и вот уже я в постели рядом с милой; она тотчас же тесно прижалась ко мне. Задрав ей сорочку до самой шеи, я сжал в своих объятиях это податливое тело, ласкал ее всю с головы до ног. Я подумал, что ее кожа сделалась нежнее и глаже, груди круглее и тверже, зад — пухлее и больше, и вот почему ее тело стало более желанным для меня во всех отношениях.
Она обвилась своими ногами вокруг моих и опустила ласковую руку на неистовый член:
— О Чарли! Не правда ли, чудно снова слиться в объятиях? Чуть сжимая мой член, прошептала с нежным испугом:
— Как он нынче огромен: я его почти боюсь.
Я прижал свои губы к ее рту и запустил язык в его недра; стал, к ее удивлению, целовать ее таким способом — раньше ведь я так не делал.
— Нравится ли тебе это? — спросил я.
От пыла моих поцелуев у нее замирало дыхание; но, как только она смогла заговорить, ответила:
— Мне очень понравилось: я теперь все время буду так.
Засим она всунула свой мягкий, бархатистый язычок ко мне в рот.
Полубезумный от страсти, я положил ее на спину и откинул одеяло в изножье, в то время как она сразу же широко разбросала ноги и чуть приподняла поясницу, чтобы я мог с возможно меньшими усилиями проникнуть в ее дырочку. Подведя руки ей под поясницу, я мял ее ягодицы и, прильнув к ее обнаженной груди, осязал ее маленькие, твердые груди как упругие подушечки; прижав ее губки к своим, я глубоко и резко задвинул язык, в то же время устремив мой член в ее недра несколькими мощными движениями бедер. Затем я начал двигаться медленно, но сильно; она обвила руки вокруг моей шеи и забросила свои ноги мне на поясницу; ее мягкие, нежные бедра тесно прижимались к моим и двигались самым энергичным образом: все тело ее вздрагивало под моим напором. Она тяжело дышала, стонала и иногда тихо вскрикивала, поднимала задницу и содрогалась подо мною в сладостном неистовстве, отрывисто шепча:
— О-о Чарли-и! О моя-а лю-юбовь! О-о!
Я двигался неистово, мои удары постепенно ускорялись; при этом она столь сильно подпрыгивала и извивалась, что мой член почти выскочил из своего убежища, но, крепко схватив ее за ягодицы, я сумел удержать ее в этой позе и вскоре нырял уже совсем быстро.
— О-о! При-иближа-ается! О-о, скоре-е-е! О-о, бы-ыстре-е! Еще-о! Ну-у-у!
Пробил час. Я мощно кончил. Она затаила дыхание, глубоко выдохнула и изогнулась самым сладострастным образом; ее нижние губки плотно обхватывали мой уже смягчившийся стержень; и, как только горячая струя спермы излилась, я смог почувствовать, как плоть ее зада дергается и трепещет в моих ладонях. Когда она опустошила меня, прекратив вздыхать и дергаться, то восторженно вскричала:
— Это было восхитительно!
Я освободился и лег рядом. Она прижалась ко мне всем своим нагим телом, притихнув на некоторое время. Затем, подняв голову, Фрэнсис с улыбкой на влажных губах и чувственным тихим светом голубых глаз, прошептала:
— Ну еще раз. Я расхохотался, ведь прошло не более десяти минут, как мой член покинул ее дырочку, и, следовательно, я был не в состоянии проделать все сначала.
— Ты же отлично знаешь, так быстро я сейчас не смогу. Потрогай, какой он сейчас мягкий, — произнес я, нащипывая ей задницу.
Она положила ручку на мой член и пощупала его, сказав со смехом:
— Действительно, он сейчас не проткнет меня. Затем мы немного поговорили. Все это время она держала руку на моем жезле и, как только почувствовала, что он твердеет, начала его возбуждать, двигая кожицу вокруг головки туда-сюда, и, таким образом, вскоре орудие было вполне готово к услугам.
— Вот, — торжествующе проговорила она, — он почти готов, да и я тоже. Входи же.
Я развернул ее на бок. Лежа рядом, прижавшись животом к влажным подушечкам ее задницы, я ввел член, раздвинув ее бедра и погрузив его во влажную глубину, затем, обняв ее за плечи и положив руки на округлые грудки, взял ее в боковой позиции, особенно любимой. Вскоре после этого мы уснули; но когда бы я ни просыпался ночью, то неизменно находил Фрэнсис лежащей рядом, запрокинувшей на меня нежные ноги. Засим я ее брал и вновь засыпал. И один или два раза ей доводилось проснуться, покуда почивал я, но она тут же будила меня, нежно лаская мое орудие, и мы вновь изображали «зверя с двумя спинами». Таким образом мы провели всю ночь в череде изысканных любовных схваток, следующих друг за другом. К утру я порядком выдохся, а Фрэнсис выглядела почти такой же свеженькой, как и обычно.
В половине одиннадцатого мы встали, приняли ванны и оделись. Фрэнсис нарядилась в самый изящный утренний туалет, в котором была неотразима. Затем мы сошли к завтраку.
Мод встретила нас улыбкой, сказав:
— Что же, у вас обоих была отличная, долгая ночь. Думаю, он не дал тебе спать, а, Фрэнсис?
Та улыбнулась, но промолчала. Ответил я:
— Это Фрэнсис не давала мне глаз сомкнуть. Думаю, что меня-то в этом не упрекнешь.
— А я и не собираюсь тебя упрекать, — ответствовала она со смехом. — Думаю, что мы тогда оба были хороши.
Весело хохоча, мы втроем уселись за очень недурной завтрак, которому мы с Фрэнсис воздали должное, поскольку весьма нуждались в подкреплении сил после «трудов праведных».
Когда трапеза закончилась, Мод отправилась к своему другу, я, выкурив сигару, повел Фрэнсис на прогулку в Риджент-парк.

Глава 11
Мод удалилась. Медовый месяц. Явные и скрытые достоинства Фрэнсис. Необычная просьба и как ее удовлетворили. Наказание ради страсти. Сладострастные воспоминания

Через три дня Мод вышла замуж, но ни я, ни Фрэнсис на венчании не присутствовали. Однако накануне «светлого дня», когда моя прежняя возлюбленная покинула наш дом, я вручил ей чек, значительно превышающий стоимость ее обстановки, и прибавил еще кое-что в качестве свадебного подарка. Ко всему прочему мной был приложен поцелуй, и мы расстались лучшими друзьями после связи, длившейся более пяти лет. Уверен, что она сделалась доброй женой, а кроме того, стала матерью, и, пока они жили по соседству, мне случалось иногда встречать ее на улице и немного болтать с нею о том о сем, но я никогда не пытался возобновить нашу интрижку, хотя, без сомнения, она позволила бы мне ебать ее, стоило мне намекнуть. Итак, Мод покидает наше правдивое повествование.
Мы с Фрэнсис решили провести наш «медовый месяц» исключительно вдвоем. Оставшихся на вилле слуг было двое: кухарка и горничная — обе особы средних лет, умеющие держать язык за зубами, проведшие с Мод пять лет и поэтому известные мне вдоль и поперек; они, в свою очередь, изучили мои привычки и ничему не удивлялись.
Время проходило очень приятно. Фрэнсис была во всех отношениях прекрасной подругой — неглупая и остроумная; так как она всегда читала ежедневные газеты, то могла с толком беседовать со мною на любые злободневные темы, что необычно для женщины. Более того, она пребывала неизменно в хорошем расположении духа и готова была всегда сделать все, о чем бы я ни попросил. Что особенно импонировало мне, так это ее исключительная аккуратность: она никогда не позволяла себе выйти к завтраку в шлепанцах или неприбранной, но неизменно появлялась свежая и розовая от ванны, тщательно одетая, с заботливо причесанными волосами.
В этом отношении, да и во многих других, она разительно отличалась от Мод, которая имела обыкновение выходить по утрам, облаченная в капот и шлепанцы и с беспорядочно спутанными волосами.
У Фрэнсис был исключительный вкус, и, так как я не ограничивал ее в средствах, она вскоре добавила к своим первым платьям еще некоторое число изящных туалетов; и где бы она ни появлялась со мной, ее милое лицо и элегантная одежда привлекали почтительное внимание, хотя в ее внешности не было ничего броского и вызывающего. Она во всем была леди, и я гордился своей возлюбленной. Я договорился с владельцем частной конюшни, и благодаря этому у нее всегда был в распоряжении удобный экипаж — виктория или брогэм, — и мы имели обыкновение довольно часто выезжать вдвоем.
Я был членом двух солидных клубов, которые посещал, когда имел к тому расположение, и Фрэнсис, проявляя понимание, никогда не возражала против того, что ее оставляют одну. Ей было чем заняться; обычно каждую неделю ей присылали целый ящик книг от Моуди. Итак, я развлекался как хотел, но обыкновенно обедал дома с Фрэнсис, всегда нарядной за столом; да и еда была хороша, поскольку мы держали умелую кухарку, и можно было быть уверенным в получении искусно приготовленного обеда.
Я был верен Фрэнсис; и поскольку в Лондоне мы неизменно спали вместе, то каждый раз наслаждались сексуальными играми. Наша жизнь в маленькой вилле была мирной и счастливой.
Я частенько водил ее обедать в рестораны, после чего мы отправлялись в театры или иные места увеселений; девушка неизменно восхищалась представлениями — все для нее было внове. Я раздобыл для нее фортепиано и пригласил преподавателя музыки, и, поскольку у нее был недурной слух, вскоре она уже смогла немного играть. Выяснилось, что у нее приятный голос, и я заставил ее выучить некоторые из моих любимых баллад и петь мне их по вечерам, когда я бывал у нее.
Когда сезон охот и прогулок закончился, я часто на три или четыре дня оставался в Оукхерсте. Но я больше никогда не был близок с Люси, хотя она и попадалась мне под руку под любым предлогом. Она не пыталась «накинуться» на меня, но я уверен, что она не шла на риск лишь из-за сильной взбучки, как в последний раз.
Тем не менее мне было радостно возвращаться на виллу после многодневного отсутствия, и я находил приятность в том, что меня приветствовала улыбающаяся, красивая, нарядная молодая женщина, позаботившаяся о вкусном обеде и готовая забавлять меня весь вечер напролет своей живой болтовней. А за этим следовала восхитительная ночь!
Казалось, со временем Фрэнсис становится все более чувственной: действительно, она часто обнималась даже охотнее, чем я; и даже в дневное время она иной раз так или иначе подбивала меня трахнуть ее.
Я расскажу, как однажды она заставила меня удовлетворить свое желание.
Как-то в холодный полдень мы сидели у камина в гостиной с привычной чашкой чаю. Фрэнсис выглядела очень хорошенькой, облаченная в премиленькое дневное платьице, голубое, атласное, отделанное кружевами, ниспадавшее мягкими складками вдоль ее прелестной фигуры. Широкие, свободные рукава обнажали ее точеные, молочно-белые руки до самых ямочек на локтях.
Она налила и подала мне чашку чаю, затем стала озабоченно прохаживаться туда-сюда по комнате, перебирая безделушки на всех столиках, время от времени присаживаясь за фортепиано, касаясь клавишей и беря аккорды.
Наконец она подошла ко мне и, посмотрев мне в лицо, произнесла:
— Мне сегодня как-то беспокойно; и странное желание посетило меня.
— Что же это за желание? — спросил я.
— Мне хочется, чтобы ты разложил меня поперек коленей и отшлепал, как ты обычно делал, когда я была непослушной девчонкой в Оукхерсте, — ответила она с забавным выражением лица.
Я расхохотался.
— Да уж, ты-то знаешь, что я всегда готов спустить с тебя штаны с любой целью; но я предупреждаю — сделаю твоей попе бо-бо, как всегда, когда случалось тебя отшлепывать за твои выходки. Я не буду притворяться, что шлепаю. Мне нравится шлепать по-настоящему.
— Это то, чего я и хочу, — отвечала она. — Это моя прихоть — чтобы обошлись как со скверной девчонкой и отшлепали по-старому. Не более, но и не менее.
Мне уже не терпелось выполнить это необычное требование. Я никого не шлепал уже более года; и последний раз это было — когда я устроил Мод прощальную порку — несколько месяцев назад. И как я уже упоминал в своем рассказе, порка всегда доставляла мне огромное чувственное наслаждение.
Итак, обратясь к ней достаточно строго, как частенько бывало в Оукхерсте, произнес:
— Ты сегодня очень беспокойна. Я собираюсь хорошенько тебя отшлепать. Ложись поперек коленок.
Она прониклась духом происходящего, приняв испуганный вид, и затем, изображая протест, улеглась в указанную позу. Когда нарядная, красивая юная дама разлеглась на моих коленках, мой член просто воспрянул в штанах, резко выпрямившись во весь рост.
Я задрал подол ее голубого атласного платья так высоко, как это было возможно, изрядно измяв его со всех сторон. Затем, дабы продлить удовольствие, медленно закатал одну за другой ее пахнущие лавандой, отделанные кружевами, присборенные, белоснежные нижние юбки и тонкую шелковую сорочку, остановился и посмотрел на округлые очертания попы, которую скрывали только одни лишь хорошо сшитые, обрамленные кружевами, изящные панталоны; и из-за того, что она лежала изогнувшись у меня на коленях, тонкая ткань плотно облегала полусферы пухлых ягодиц; мне подумалось, что можно увидеть нечто розовое, просвечивающее сквозь легкую ткань. Ослабив завязку панталон, я стянул их почти до икр и уставился блестящими глазами и со все возрастающим упоением на ее широкую, глубокую, чудную молочно-белую задницу, расположившуюся во всей своей красе на моих коленях. Я с удовольствием смотрел на ее крутые, четко очерченные бедра и прекрасно сформировавшиеся ноги, выглядевшие еще очаровательнее в туго натянутых жемчужно-серых чулках. Подвязки были из темно-синего атласа, а маленькие ножки были сжаты сафьяновыми красно-коричневыми туфельками на высоких каблуках.
Зрелище было восхитительное! После того как я насытил зрение, настал черед осязания. Я оттянул ее бархатистую кожу вниз, в направлении колен и шлепал эту упругую, твердую плоть, сжимая ее пальцами до крови. Но самое восхитительное было еще впереди.
Я аккуратно, со всех сторон подоткнул до плеч нижнее белье, насколько это было возможно, ослабив завязки. И наконец расстегнул свои штаны, дав члену вырваться на свободу и давить на животик как раз напротив заветной точки. Она ощутила прикосновение копья, и легкая судорога пробежала по ее телу.
Когда все было готово, я начал шлепать ее, не сильно, но столь же чувствительно, как когда-то шлепал ее в бытность шаловливой малышкой в Оукхерсте. Ее следовало отшлепать так, как она этого желала.
Шлепал я очень медленно, и она привизгивала при сильных ударах, каждый из которых отпечатывался ярко-красным пятипалым цветком на ее лилейно-белой заднице, и по мере того как ее кожа становилась все краснее, боль все возрастала, и Фрэнсис извивалась совершенно по-старому. Но я придумал еще более утонченное ощущение чувственной природы, поскольку теперь ее прохладный, нежный, мягкий голый живот терся об обнаженную головку моего торчащего стержня. Подведя левую руку под ее живот, я ввел мой большой палец внутрь ее дырочки, в то время как правой рукой я продолжил крепко нашлепывать ее попу, и каждый удар заставлял ее сильно вздрагивать, тем самым заставляя мой палец погружаться все глубже во влажные недра «пещерки», пока он не достиг нежного бутончика, а тот немедленно выделил несколько капель жидкости, оросившей мой палец.
Наконец нашлепывание сзади и палец спереди довели ее до такой степени возбуждения, что она не могла более сдерживаться и, извернувшись вокруг собственной оси, посмотрела на меня, с горящим лицом, трясущимися губами, с огромными голубыми глазами, полными слез, вся лучась острым вожделением.
— Довольно, — закричала она. — Не шлепай меня больше! Скорее делай это! Я вся горю! Скорее обними меня! Еби меня!
Впервые она использовала столь откровенные выражения. Я тоже разгорячился. Взяв ее на руки, уложил на диван и откинул ее юбки выше пупа, затем, заключив в объятия, развел пальцами нижние губы и одним могучим напором пронзил ее своим копьем. А затем брал ее так страстно, что, когда все было кончено, она осталась лежать, постанывая и дрожа, на диване, в беспамятстве, с юбками, задранными до пояса и широко разведенными в стороны ногами, так что я мог полностью видеть ее щелку с крохотными полураскрытыми розовыми губками, и заметил, что золотые волосики усеяны россыпью жемчужно-белых капелек. Сладострастница преуспела в получении того, что хотелось, хотя это и стоило ей надранной задницы. Она весьма кстати сообразила, что если я настегаю ее, то воспламенюсь и трахну ее.
Все это доставило мне огромное удовольствие от начала до конца. Мне чрезвычайно нравилось шлепать белую, хорошенькую попку моей возлюбленной, а близость, завершившая процесс, была еще более восхитительной. Я застегнул штаны, обратясь к ней со смехом:
— Ну что, озорница, можешь поправить свои уборы. Галантное наказание закончено. И как тебе оно?
Она вскочила и натянула свои панталоны, лукаво улыбаясь мне, завязывая тесемки вокруг талии; затем она грациозно прыгнула на диван и воззрилась на меня с томным, чувственным выражением в огромных голубых глазах.
— Первая часть мне не совсем понравилась — больно было ужасно, — но вторая часть была восхитительна. Это стоит внимания: пройти через боль ради наслаждения. И как сильно ты это сделал! Казалось, ты возбужден сверх всяких пределов! Это потому, что ты шлепал меня?
— Да, — ответил я. — Порка всегда возбуждает меня. И в прежнее время в Оукхерсте — после того как я выяснил, что ты девушка, — когда я шлепал тебя, этого как раз хватало, чтобы удержаться и не трахнуть тебя после окончания наказания.
— Ах, — весело сказала она. — Всегда думала, что тебе нравится наказывать меня, и, я уже говорила, мне обычно нравилось быть наказанной. Это вызывало странное ощущение — хотя это и было всегда довольно болезненно — и рождало во мне необычное томление, словно вот-вот что-то должно случиться. В то время я не понимала, что происходит, но теперь-то я знакома с этим чувством. Меня тогда будоражило вожделение.
— Да, это было так. И я вскорости выяснил, что ты — девчонка со сладострастными наклонностями, — заметил я.
Она усмехнулась.
— Да, верно. Должна признаться, мне по душе любовные радости. Но как тебе удавалось сдерживаться все это время? Ты довольно-таки долго не обнимал меня.
Я расхохотался.
— Было трудненько, скажу я тебе. И ты постоянно находилась в опасности быть изнасилованной. Но ты знаешь, я частенько посещал Мод, и скажу тебе по секрету, так как ты теперь моя возлюбленная, что когда я бывал возбужден, то обычно брал Люси, горничную.
— Что? Эту огромную жирную бабу? — захлебнулась смехом Фрэнсис. — Я удивлена. Почему же ты ее-то выбрал? В доме были женщины и получше.
Я поведал ей, как впервые мне удалось прижать Люси, и даже расписал, как она «напала» на меня и как после этого я задал ей самую суровую трепку.
Фрэнсис все это очень позабавило. Она заметила с улыбкой:
— Бедняжка Люси! Как же ты ее уделал. Я-то хорошо знаю, рука у тебя тяжелая, когда ты шлепаешь. Моя попа еще саднит.
Затем она добавила, все с той же улыбкой:
— Думаю, что нет необходимости бояться твоего ухаживания за кем-либо из служанок в этом доме. Они слишком стары и страшны.
Я рассмеялся и поцеловал ее, сказав:
— Будь уверена, что никто из них не толкнет меня на измену тебе.
Затем мы проследовали в спальню и после вечернего туалета отправились в ресторан обедать, после чего — в театр; и завершили день ужином перед возвращением домой.

Глава 12
В компании с Фордом. Наше посещение веселого дома в Кенсингтоне. Восемь юных ангелов. Живые картины. Наказание нигилистки. Венера Анадиомена. Три грации. Школьницы-проказницы. Непритворные лесбиянки. Мое воздержание. Рассказ миссис Лесли. Нигде, кроме дома. Исполнение желаний. Св. Георгий

Когда через несколько дней мы выехали на прогулку, я внезапно решил расспросить у Фрэнсис, помнит ли она, где именно в Кенсингтоне находилось заведение миссис Лесли. Она уверенно ответила, что помнит, и тут же указала кучеру дорогу. Вскоре мы прибыли, по словам Фрэнсис, «на ту самую улицу», и, проехав некоторое расстояние, она показала мне усадьбу, воскликнув:
— Вот здесь! Думаешь, эта мегера еще тут живет? Ох как хочется шлепать ее здоровым тапком с толстой подметкой три дня кряду, как она меня шлепала.
Затем она улыбнулась и, сжав мою руку, заметила:
— Хотя, если бы она не вытурила меня после этого, то я бы никогда не встретила тебя.
— Ты не хочешь позвонить и взглянуть на нее? Может, она еще здесь, — проговорил я.
— Нет. Не хочу снова видеть ее лицо, хотя хотела бы узреть ее попу, багровеющую под моими шлепками, — ответила она все с той же улыбкой.
Мы поехали домой, и, пока мы обедали, подумалось, что было бы довольно забавно нанести визит миссис Лесли и посмотреть, что же за заведение она содержит.
Должно быть, она еще ведет свое дело.
Итак, как только я прикончил свою послеобеденную сигару, то сообщил Фрэнсис, что отбываю в клуб и, поскольку не вернусь допоздна, ей не стоит меня ждать. Она ответила «очень хорошо» и подарила мне поцелуй — Фрэнсис никогда не беспокоила меня расспросами, куда я направляюсь и что намереваюсь делать. Я вышел из дома, кликнул хэнсом и велел кучеру ехать в клуб, намереваясь потолковать со своим давним знакомцем Фордом, которого можно обычно найти после обеда в курительной. Как я и ожидал, он был на месте, с сигарой и чашкой кофе на маленьком столике.
Мы с ним были старинные друзья; он был примерно моих лет и тоже не женат. У нас бывало немало всяческого рода совместных похождений.
Я присел рядом, закурил сигару и спросил, знает ли он, содержит все ли еще некая миссис Лесли заведение на Бланк-стрит в Кенсингтоне.
— Да, — ответил он. — Конечно. Я там никогда не был, но слышал, что это первоклассное заведение. Под эгидой титулованных особ, а возможно, и под высочайшим покровительством, — заявил он, хихикнув.
— Собираюсь сегодня вечерком осмотреться, — сказал я. — Пошли вместе?
— Давай. Я тоже нынче склонен повеселиться. Ну, вперед! Покинув клуб, мы взяли экипаж, повелев кучеру отвезти нас на Бланк-стрит. Когда мы подъехали к началу улицы, я остановил кеб, мы расплатились и вышли, остаток пути пройдя пешком. Я коснулся электрического звонка, и ворота вскоре открыла щеголеватая горничная, которую мы спросили, можем ли видеть миссис Лесли. Женщина улыбнулась столь необязательному вопросу и просто сказала:
— Следуйте за мной, джентльмены.
Мы прошествовали в дом и были введены в большую, ярко освещенную гостиную, где она нас и оставила, сообщив, что миссис Лесли будет в самое ближайшее время.
— Ничего себе местечко, — фыркнув, заметил Форд и уместился в роскошное мягкое кресло.
Я прошелся по комнате, красиво обставленной в самом изысканном стиле, особой приметой которого было наводящее на размышления количество широких, низких, в мягких подушках кушеток и оттоманок, которые стояли вдоль стен и даже посреди комнаты.
В одном из углов комнаты была глубокая и широкая ниша, ведущая, наверное, в соседнюю комнату; но я не мог быть в этом уверен, так как все это место затенялось тяжелыми занавесями темно-бордового бархата.
Я часто бывал в заведениях подобного рода в Лондоне, а также в Париже, Вене и других городах на континенте, но никогда не видел более изысканной гостиной.
Не прошло и пяти минут, как миссис Лесли вышла в комнату и приветствовала нас как давних друзей, любезно предложив присесть и чувствовать себя как дома. Затем она опустилась на одну из кушеток, показав стройные ножки в черных шелковых чулках. Я хорошенько рассмотрел женщину, которая так жестоко обошлась с моей любезной. Безусловно, она еще недурна собой — рослая, темноволосая, хорошо сохранившаяся особа лет сорока. Она статная; шикарно одета и весьма любезна.
После краткой беседы она, улыбнувшись, сказала:
— Что же, предполагаю, что два джентльмена пришли не только, чтобы поговорить со мной. Не хотите ли увидеть моих юных леди? Сейчас никто из них не занят, и вы сможете посмотреть на них на всех.
Мы оба заявили, что будем польщены знакомством с дамами. Она поднялась с места и, подойдя к нише, трижды нажала кнопку электрического звонка. Через пять минут восемь юных дам и девиц выступили из-за занавесей. Их всех нам представили. Вот их имена: Алиса, Кейт, Эдит, Фанни, Роза, Эллен, Этель и Клара. Прекрасно одетые, они были разного возраста: двум из них, Кларе и Этель, обряженным в короткие юбочки и с волосами, распущенными по плечам, было не более четырнадцати — пятнадцати лет, но вот эти две, как я впоследствии выяснил, и не предназначались для мужчин. Другим было от восемнадцати до двадцати пяти; некоторые были стройные, иные — пухленькие, одни;— темноволосые, а другие — блондинки; высокие и маленькие, но все в той или иной степени привлекательны, а одна или две — красивы по-настоящему.
Мы заказали много шампанского и сидели на удобных кушетках, окруженные прелестными девочками, с которыми решили слегка поразвлечься, хоть я лично и не намеревался трахать ни одну из них. Они были полны веселья, хотя, конечно, смущены, но вскорости все развеселились; было много смеха и бесконечные шутки; иногда говорились или делались вольности, но ничего нескромного. Я начал весьма нравиться себе. Как давно я не развлекался подобным образом! Форд тоже выглядел очень довольным.
Через некоторое время миссис Лесли отвела нас в уголок из цветника девиц и спросила:
— Ну что, джентльмены, чем вы собираетесь заняться? Вдохновляет ли вас кто-нибудь особенно? Вам предлагается очень разнообразный выбор. Вы можете отправиться в постель с одной или несколькими девочками. Если кто-либо из вас — поклонник розги, имеется комната, обставленная всем необходимым, где можно связать и оголить девочку по своей прихоти и задать ей маленькую порку или, если это нравится вам больше, увидеть девицу, которую порет подружка. Или вы предпочитаете tableaux vivants (живые картины)? Этим я горжусь особенно. Могу вам представить все в движении, с костюмированными актрисами. Могу продемонстрировать статичные tableaux vivants с нагими фигурами. Могу показать также весьма озорные tableaux.
Мы немного посовещались, затем я сказал:
— Хотелось бы увидеть подборку картин, не все, но всех видов.
— Как угодно. Применяет ли кто-нибудь из вас розгу? Мы оба признались, что нам нравится это зрелище.
— Хорошо, — сказала она. — Я покажу вам две картины телесных наказаний; затем парочку tableaux на мифологические сюжеты, и завершат все два озорных представления.
Мы оба были удовлетворены намеченной программой, о чем и сообщили хозяйке.
Затем она предложила нам усесться в мягкие кресла, расположенные менее чем в футе от занавесей.
Миссис Лесли добавила, что нам следует подождать, пока будут готовы декорации и девушки переоденутся для первых двух сцен.
Она сделала знак молодым особам и удалилась за занавеси в сопровождении целой труппы хохочущих девиц.
Сидя в ожидании начала представления, можно было слышать суету девушек, шепотом переговаривающихся друг с другом и иногда хихикающих во время одевания.
Через десять минут миссис Лесли ясно провозгласила:
— Первая tableau представит нам «Телесное наказание нигилистки в русской тюрьме».
Тут же до середины раздвинулись шторы, отдернутые невидимым прислужником, и возникла tableau, очень ярко освещенная направленным светом, так что мы могли видеть мельчайшие детали.
Сцена изображала огромную тюремную камеру с голыми побеленными стенами, каменным полом и зарешеченным окном. Там находились шесть человек; пятеро «мужчин» и женщина, все обряженные в костюмы и соответственно представляющие: начальника тюрьмы, врача, надзирателя, двух караульных и нигилистку. В центре камеры высилось изогнутое деревянное сооружение, к которому была привязана скрюченная нигилистка, с ногами, свешенными к полу. Руки ее были распростерты одна над другой на одном конце козел, запястья закованы в кольца наручников; икры стянуты ремнями и прикреплены к бруску в основании сооружения.
Она была облачена в арестантскую робу — бесформенный балахон из синей саржи, подол которого, как и сорочка, был поддернут кверху до середины спины. Таким образом, она была раздета до подвязок и панталон. «Нигилистка», в которой я узнал Эдит, была пухленькая, но изящная, с роскошной большой задницей, развитыми бедрами, очерченными икрами, облаченными в черные чулки, сильно контрастирующие с белизной кожи. Слева от «узницы» стоял «тюремщик», осуществляющий наказание: бородатый «мужчина» в свободной зеленой блузе и брюках того же цвета, заправленных в высокие сапоги, достигающие самых колен, а также в круглой плоской фуражке на голове. «Он» высоко занес в воздух толстую жесткую березовую розгу, казалось, готовую упасть на голую попу жертвы. С другой стороны находился «врач», с усами и бакенбардами, в просторной темно-синей униформе, а позади был «начальник», с лихими усами и бакенбардами, в представительном мундире и с медалями на груди. Чуть поодаль от козел находилось двое караульных с портупеями, перекрещенными на груди. Задница жертвы была искусно загримирована, так что поверхность кожи, от поясницы до верхней части бедер, выглядела багрово-красной, вся исчерканная длинными синюшными полосами, забрызганная кровью, которая стекала по белым бедрам жертвы. Она повернула голову в сторону, глаза слепо смотрели с выражением сильного ужаса перед занесенным орудием, ее воспаленное лицо исказилось от боли, рот широко открыт, зубы оскалены, как в громком крике, слезы, казалось, того гляди, скатятся по щекам. Вся сцена выглядела весьма жизненно, исполненная драматического ожидания, что вот-вот розга упадет на окровавленную плоть и раздастся вопль жертвы. После я видывал много живых картин, но ничего лучшего мне не встречалось.
В тот же момент сомкнулись занавеси, закрыв картину. Мы с Фордом неистово аплодировали, стуча в ладоши и вскрикивая:
— Браво! Браво! Отлично! Великолепно! Затем, оборотясь ко мне, мой спутник прошептал:
— Это замечательно! Полная иллюзия! Никогда не видел ничего подобного ни в Вене, ни в Париже!
После довольно длительного перерыва миссис Лесли провозгласила:
— Следующая tableau представляет наказание в пансионе для юных леди.
Раздвинулись занавеси, и мы увидели, что ниша оборудована как классная комната, с партами, скамьями, аспидной доской, глобусом и картами на стенах.
В этой tableau участвовали десять человек; семеро из них, одетые как школьницы, в коротких платьицах, с распущенными по плечам волосами, сидели на высоких скамейках, так что можно было увидеть милые ножки в разноцветных шелковых чулочках, и в двух или трех случаях, когда юбочки были уж очень коротки, мы узрели украшенные кружевами панталончики.
В центре комнаты стояла величественная, рослая молодая дама, которая, скорее всего, изображала прислугу в заведении, в своем обычном наряде, состоящем из черного платья, белого фартука, воротника и манжет. Она склонилась, удерживая в классической для этого наказания позе девицу по имени Этель, которой было не более четырнадцати лет. Юбка ее короткого платья и тонкие нижние юбки были скреплены у плеч, а воздушные, окаймленные кружевами панталончики спущены ниже колен. У нее был самый восхитительный зад, с круглыми, аппетитными на вид, пухленькими ягодицами; нежная кожа — бела как снег, кроме тех мест, где были искусно нанесены розовые полоски и маленькие красные точечки, изображающие разрушительные действия розги. Бедра ее были прекрасно развиты, маленькие, но плотные икры обтянуты длинными коричневыми чулками, поддерживаемыми подвязками с бантами черного атласа, а ступни — в щегольские туфельки, застегнутые на все пуговки. «Классную даму» в седой накладке и очках изображала сама миссис Лесли, державшая над нежной девичьей задницей длинную, гибкую березовую розгу, премило украшенную голубой ленточкой.
Этель превосходно справлялась с ролью. Она озиралась через плечо с воспаленной физиономией, казалось, вопила от боли, и глаза ее молили о пощаде у суровой начальницы.
Другие «школьницы» смотрели на наказание каждая по-своему. Некоторых, очевидно, забавляло это зрелище, другие выглядели безразличными, третьи, казалось, были испуганы. Все было недурно отрепетировано. Эта tableau, как и предыдущая, выглядела замечательно правдивой и очень возбуждала и Форда и меня — двух поклонников розги. Вот почему мы не щадили ладоней, когда занавеси скрыли картину.
Затем Форд повернулся ко мне с усмешкой:
— Что за прелестный, беленький, кругленький задик был у этой юной девочки! Никогда ранее не видел таких молоденьких в эдаком ракурсе. Хотелось бы видеть, как ее дерут по-настоящему.
— И мне тоже. Но, на мой вкус, я лучше бы чувствительно отшлепал ее, разложив на коленях. Думаю, что такой способ наказания юных дев доставит больше удовольствия джентльмену, — заметил я.
— Теперь будет tableau с нагими фигурами, — сказал мой спутник, толкая меня в бок и потирая руки.
Вскорости миссис Лесли объявила:
— Следующая tableau — Венера Анадиомена. И вновь распахнулся занавес.
На сей раз декораций не было, но стены были задрапированы легким голубым газом. В центре находилась круглая голубая платформа, покрытая бархатом цвета морской волны, и на ней пять совершенно обнаженных женских фигур.
Венеру изображала Роза, лет двадцати двух, самая высокая и хорошенькая из девушек. Она стояла, переместив весь вес на левую ногу, чуть выдвинутую вперед, правая же нога была согнута так, что носком она чуть касалась земли. Ее красивые, округлые руки были подняты и грациозно переплетались на затылке, ладони сложены за головой, и пальцы почти касались друг друга. Длинные светлые волосы в художественном беспорядке разбросаны по плечам, отчасти скрывая округлые груди. У нее были огромные, прозрачные серые глаза и очень белая кожа, широкий нежный живот, крепкие, хорошо очерченные бедра, изящные щиколотки, идеальные ступни; щелка ее была затенена курчавой порослью светло-русых волос. Четырех нимф из свиты богини представляли светловолосые Эллен и Фанни и темноволосые Кейт и Эдит. Волосы их были распущены, а сами они лежали в грациозных позах вокруг главной героини, так что мы могли видеть каждый уголок обнаженных женских фигур: их славненькие розовые сосочки, их писечки, каждая из которых опушена волосами своего цвета, их пухленькие, округлые попочки — самая большая была у Венеры, — по-разному очерченные бедра и икры самых разных размеров. Это было чудное зрелище нагих женских прелестей, но tableau ни в малейшей мере не вызывала вожделения. В этот момент у меня было не более чувственного желания, чем при любовании мраморной скульптурной группой.
Тем не менее Форд, очевидно, был настроен иначе. И когда занавеси скрыли группу обнаженных девиц, он прошептал мне на ухо, причмокивая губами:
— Ей-богу! Эта малышка, изображавшая Венеру, очень аппетитное создание! Какая белая кожа! А что за чудные грудки! Какая задница! А эти волосики на лобке — как шелк-сырец! Чувствую сильное искушение тут же вскочить на подиум и трахнуть ее. Так или иначе, я с ней сегодня вечером пересплю.
Следующая tableau была «Три грации». Подиум к этому времени был покрыт черным бархатом, и граций изображали Кейт, Эллен и Фанни, обнимающие друг друга за груди и талии. Все три девочки отличались хорошо развитыми фигурами, пышными бюстами и округлыми задницами. Оливково-смуглая Кейт обладала изобилием черных волос в нижней части живота; щелка Эллен была скрыта русыми кудрями, а «венерин треугольник» Фанни — каштановой порослью. И пока платформа медленно вращалась, мы могли отлично видеть нагие прелести и сзади и спереди, пока занавеси не сомкнулись.
Пришел черед пикантных зрелищ, и миссис Лесли объявила, что сперва будет показано: «Две школьницы-шалуньи». Актрисами в данном случае были пятнадцатилетняя Клара и Алиса, маленькая, худенькая, с детским лицом, лет восемнадцати. Предполагалось, что они в своем дортуаре. Они сидят друг против друга, одетые в одни только длинные белые ночные сорочки. Эти одеяния были подоткнуты до талии, оставляя открытыми нижние области прелестных фигурок. Каждая из девочек держала палец в дырочке своей подружки. Маленькая щелочка Клары была чуть опушена светленьким пушком; но у Алисы — почти вся скрыта под покровом рыжеватых волос. Щеки их были накрашены до густого румянца; алые губы полуоткрыты; глаза смотрели друг на дружку со сладострастным выражением.
Они прекрасно играли, и мы им тоже поаплодировали.
В следующую же минуту мы услышали голос миссис Лесли:
— Последняя tableau называется «Лесбийский поцелуй».
Когда вновь распахнулся занавес, мы увидели на помосте, покрытом черным бархатом, две обнаженные фигуры Фанни и Кейт.
Фанни с волосами, заплетенными в толстые каштановые косы, лежала на спине, с раздвинутыми врозь ногами, обнимая черноволосую Кейт, лежащую также распростертой перед своей подругой, но валетиком, перевернувшись так, что лицо каждой девушки находилось между бедер другой. Рот Кейт покоился на щелке Фанни, в то время как губы Фанни прижались к писечке Кейт, и языки каждой из них касались чувствительной точки своей визави. Черный бархат, на котором они возлежали, подчеркивал совершенную белизну обнаженных тел, бедер и ног. Они выглядели воистину упивающимися взаимным «лесбийским поцелуем». Щеки их естественно разгорелись; глаза подернула поволока желания; тела вздрагивали; груди мерно и глубоко вздымались. Лицо каждой из девушек хранило выражение сладострастного наслаждения.
Через мгновение занавеси сокрыли чувственное представление, которое сильно возбудило и меня, и моего компаньона. Мы оба были убеждены, что в tableau «Лесбийский поцелуй» актрисы даже не играли, вернее, представляли самих себя.
Почти сразу же вышла миссис Лесли и, опустившись на кушетку, спросила с улыбкой, как нам понравилось представление. Мы оба в один голос подтвердили, что представление прекрасное во всех отношениях, и восхитились ее режиссерским талантом. Она выглядела польщенной нашими искренними комплиментами и ответила, что надеется увидеть нас вновь, тогда и покажет другую серию tableaux. Вскоре все девицы — за исключением двух самых юных — вышли из-за занавеси, одетые лишь в просторные капоты поверх нижних рубашек и в бархатные шлепанцы на босу ногу. Мы заказали еще шампанского, и веселье пошло быстрее и шумнее; девицы сгрудились вокруг нас и расстегнули нам брюки, играя с нами самым возбуждающим образом. Через несколько минут мы с Фордом сидели на кушетках и держали на коленях по паре полуодетых девчонок, чувствуя руками все их пухлые, теплые тела под этими скудными одеяниями, играя с их грудями, пощипывая их задницы, щекоча их дырочки и развлекаясь на тысячу ладов, пока они не стали извиваться, хихикать и истерически хохотать.
Вскоре Форд удалился в постель с Розой, но я по-прежнему решил не брать ни одну из дев. Они были более или менее привлекательными и складными; но ни одна из них не была столь прелестна или столь изящна, как Фрэнсис. Ни у одной из них не была белее кожа, тверже груди и нежнее животик, чем у моей возлюбленной. Кроме того, их, вероятно, трахали каждый день разные мужчины, тогда как Фрэнсис была девственницей, предназначенной именно мне. Итак, невзирая на мощнейшую эрекцию, я воздержался, несмотря на все уловки дев, думая о том, что я заставлю Фрэнсис извиваться самым причудливым образом, когда вернусь домой.
Я высвободился из объятий двух камелий, все еще сидевших у меня на коленях, и пожелал им спокойной ночи; затем отбыл вместе с миссис Лесли, которая провела меня в смежное помещение, где я оплатил свою долю развлечений.
Затем, исключительно из любопытства — услышать, что же она скажет, — я решил спросить ее о Фрэнсис. Я обратился в самом безразличном тоне:
— Мне известно, что несколько лет назад у вас была девица по имени Фрэнсис Говард.
Она сжала губы, чуть нахмурилась и, бросив испытующий взгляд на меня, проговорила:
— Откуда вы о ней узнали?
— Я слышал о ней мимоходом, — ответил я с непроницаемым лицом. Затем спросил самым невинным тоном: — Вы не знаете, что с нею сталось?
— Нет, — сухо ответствовали мне.
— Не могли бы вы рассказать все, что знали о ней? Даю вам слово, что ничто рассказанное вами не пойдет далее меня.
— Мне не очень хочется говорить об этой девушке. Она училась в школе, принадлежавшей моей доброй знакомой. Эта особа сказала мне, что не может содержать девочку, так как деньги за обучение закончились, и у нее не было друзей, которые могли бы платить за нее. Я предложила забрать ее к себе. Откровенно говорю вам, сэр, что поступила так потому, что это была привлекательная девочка и мне хотелось ее использовать. Если бы я не взяла ее, то она отправилась бы в работный дом.
Тут миссис Лесли остановилась, затем произнесла с усмешкой:
— Моя подруга не знала, в заведение какого рода попала девушка. Я продержала ее полгода и затем попросила сделать то, что делали и все другие, но Фрэнсис решительно отказалась. Я была очень раздражена, шлепала ее три дня подряд, но она оказалось упрямой девчонкой и стояла на своем. И я велела ей покинуть мой дом в двадцать четыре часа, желая всего лишь напугать ее, хотя в действительности и не намеревалась ее выгонять. Но дурочка восприняла это всерьез и сбежала на следующее утро, прихватив полный набор одежды моего сына, но оставив в уплату четыре фунта, и, поскольку она остригла себе волосы, предполагаю, что она вырядилась мальчишкой. Больше я о ней ничего с тех пор не слышала. Хотелось бы знать, что с нею сталось.
Я изобразил удивление, промолвив:
— Забавно, что девочка убегает в одежде мальчика-подростка.
— Да, это так. Но Фрэнсис во многих отношениях была девочкой незаурядной. Она обладала умом и сильным характером.
— Да уж, наверное, — заметил я с самым безмятежным видом.
Меня не спросили, почему я интересуюсь Фрэнсис, я не стал ей ничего объяснять.
Но я уверен, что она говорила правду, когда сказала, что действительно не хотела пускать девочку по воле волн.
Услышав от миссис Лесли все, что хотел, я пожелал ей спокойной ночи и покинул этот дом, удачно перехватив припозднившийся кеб и прибыв домой в два часа ночи. Я вошел, открыв дверь собственным ключом, и тихо отправился в спальню, обнаружив Фрэнсис крепко спящей и выглядевшей столь мило, что я ощутил опьянение собственным возбуждением. Ее шелковые золотые волосы разметались по отделанной кружевами подушке, одна рука была закинута за голову, щеки нежно розовели, нежные губы округлены в полуулыбке, как если бы она мечтательно грезила. Я забрался в постель, не потревожив ее, затем, стиснув ее в объятиях, разбудил фейерверком поцелуев.
— О Чарли! — воскликнула она, обвив руками мою шею и отвечая на мои ласковые приветствия. — Мне снилось, что я в твоих объятиях, и вот — мечты сбываются. Я так рада, что ты дома. Боялась, что ты будешь отсутствовать всю ночь. Затем, скользнув рукой по моему члену, распрямившемуся в полный рост, она радостно захохотала, произнеся:
— Ну вот он-то весь для меня!
Затем хорошенько устроилась на спине, стянула с себя ночную рубашку и раздвинула ноги.
Я зарылся лицом в ложбинку между ее роскошными грудями, целуя теплую, душистую плоть, посасывая сладкие маленькие сосочки и одновременно сжимая обеими руками пухлое и упругое тело. Но я был слишком возбужден, дабы прохлаждаться в забавах, и разместившись между ее ног, дал полную волю долго сдерживаемой страсти, беря девочку со всем пылом страсти и со столь яростным напором, что она задыхалась, охала и стонала под моими ударами. Я мог ощутить плоть ее задницы, подергивающейся в моих ладонях, когда она почувствовала себя утонувшей в дымящемся потоке. Когда она перевела дух, то сказала:
— О Чарли! Как это мило! Что же так возбудило тебя сегодня вечером? Ты не был столь страстен с тех пор, как отшлепал меня! — Затем она добавила со смешком: — Полагаю, что ты нашлепал девочку-другую.
— Нет, — ответствовал я, целуя ее. — Ты — единственная девушка, которую я сейчас деру.
Она прижалась ко мне и после недолгого отдыха стала играть с моим обмякшим дружком столь искусно, что он вскоре стал готов к действу: я вновь оседлал ее и проделал великолепную поездку. Вскоре мы заснули, не выпуская друг друга из объятий.
Мы делали «это» во время всего краткого остатка ночи, но, когда настало утро, проснулись с неутоленной страстью, и я трахнул ее еще два раза. Первый раз я заставил ее вылезти из постели и встать на колени с широко разведенными ногами, так, чтобы голова ее покоилась на подушке. Я завернул на плечи ночную сорочку Фрэнсис и полюбовался выпукло торчащим задом девушки. Благодаря этой позе я смог видеть нижнюю часть губок прелестной, в золотистых волосках, писечки. Встав на колени сзади, я схватил руками ее мягкий живот и затем вонзил свой член между бедер и углубился в тесные недра, пока мои яйца не стали касаться ее попки. Я трахал ее по-собачьи, в то время как она оживленно двигала задницей в такт моим движениям.
Следующая позиция называлась «св. Георгий». Я лежал навзничь, с членом, устремленным к небесам, а Фрэнсис «оседлала» меня. Она сидела спиной к моему лицу, так что я вполне мог видеть ее задницу в то время, как шла потеха.
Она поняла, что надо делать, и, когда я открыл ее нижние губы, Фрэнсис наклонялась все ниже, до тех пор пока не оказалась на копье. Затем, поднимаясь на коленях вверх-вниз, она терла мой острый член о приникшие к нему стенки своего отверстия самым восхитительным образом. В то же время я возбуждал ее, шлепая эту задницу до тех пор, пока она не покраснела.
Когда разрядка произошла, она посмотрела на орудие сладострастья, при сем вынув одновременно его из убежища и заставив меня окропить ее перевернутый зад беленькими капельками.
Затем я поднялся, отправился в гардеробную, принял ванну, оделся и сошел в столовую, где ко мне вскорости присоединилась Фрэнсис, цветущая, как роза, и очаровательная в чистом, хрустящем от свежести утреннем туалете. У нас обоих был отличный аппетит, и, пока мы ели завтрак, мы весело болтали. Но я ничего не сказал о своем посещении миссис Лесли.
Все утро я провел дома; после ланча мы выехали в Ричмонд, там же обедали, вернувшись на виллу около одиннадцати часов.

Глава 13
Комната для порки. Путешествие по Италии. Флирт, приключившийся с Фрэнсис. Отшлепана за легкомыслие. Женщину наказали как дитя

Время шло; миновали весна и лето, снова наступила осень. Я почти поровну делил свое время между Оукхерстом и Сент-Джонс-Вудом и тем не менее ухитрялся развлекаться к полному своему удовлетворению.
В обществе Форда я предпринял еще несколько визитов в заведение миссис Лесли, каждый раз знакомясь с новеньким собранием tableaux. Некоторые из сцен порки были исключительно экзотичны, поскольку исполнительницы были одеты и загримированы как рабыни-квартеронки.
Однажды утром, в основном к восторгу Форда (да и к моему тоже), мы узрели малышку Этель, совершившую проступок и по-настоящему выпоротую миссис Лесли. Это вам была не tableau понарошку; наказание осуществлялось в «комнате для порки» — большом зале, расположенном на самом верхнем этаже.
Комната была хорошо обставлена и плотно увешана коврами. На стенах висели большие зеркала, которые, так же как окна и двери, были задрапированы тяжелыми тканями; там было все, что может потребоваться для самого взыскательного любителя розги. Тут были обитые козлы и пологие скамейки, низкие и высокие лестницы, готовые места для экзекуций с кольцами для наручников и ножных кандалов жертвы. А на покрытых коврами стенах рядами висели березовые розги всевозможных размеров, хлысты всех видов, кожаные многохвостые плетки-ремешки для наказания «школьниц», ветвящиеся на узкие полоски, просто ремни всякой длины и ширины и широкие округлые деревянные досочки для шлепания с длинными ручками.
Кроме Форда и меня, никого не было. Когда мы расселись по местам, миссис Лесли быстренько связала хныкавшую юную ослушницу по рукам и ногам, пристроив ее к специальной плахе для наказаний, и в следующую же минуту короткие юбочки были подоткнуты, а панталончики спущены. Затем миссис Лесли отвесила ей двенадцать ощутимых ударов маленькой, но упругой березовой розгой, подрумянив и исполосовав сплошь весь ее пухленький, маленький беленький задик и заставив ее пронзительно визжать.
Поскольку миссис Лесли была искушена в пользовании розгами, она отвешивала удары весьма грациозно. Хотя это и была всего лишь маленькая хорошенькая взбучка, но Форд настолько возбудился, что послал за своей любимицей Розой и тут же отправился с ней в постель.
Тем не менее в тот день я сумел воздержаться. Но в двух других случаях, возбудившись более обыкновенного сладострастными играми с девицами, я все же брал какую-нибудь из них. Но я не отдавал никому предпочтения и всегда возвращался с еще большим вдохновением к Фрэнсис, коей оставался верен, если не считать этих двух происшествий.
Мы отлично ладили друг с другом; она никогда не причиняла мне беспокойства, оставаясь при этом такой же любящей, но при всей ее любви ко мне, думаю, она немного побаивалась меня; причем всерьез, так как она была в полной моей власти с того дня, когда я подобрал ее на дороге. К тому же я был почти на шестнадцать лет ее старше.
Во всяком случае, она по-прежнему вела себя образцово; поэтому в редких случаях, когда она сердила меня, я не испытывал колебаний, задавая ей трепку. Фрэнсис никогда не выражала протеста, всегда располагаясь так, как ей велели; и иногда я заставлял ее саму спустить панталоны и поднять юбки для экзекуции, что она и делала с самым кротким видом, хотя обычно я шлепал ее до тех пор, пока она не начинала кричать от боли.
Все это ей не нравилось, но мне-то было по душе! И все-таки она не выказывала ни малейших признаков гнева, и, когда боль проходила, осушала слезы, завязывала свои панталоны и тихо садилась на стул. Действительно, она как будто становилась со мной еще нежнее после того, как я задавал ей перцу. Есть определенная истина в том, что:
Слыхал, как в людях говорят:
— Три вещи лупят в аккурат,
Чтоб пользу с них иметь одну:
Ослов, орехи и жену.
Она обожала музыку, усердно ею занималась и, таким образом, сделалась очень недурной музыкантшей; ей также пришло в голову рисовать акварелью, и она со своим фортепьяно, коробкой красок и книгами отнюдь не скучала в мое отсутствие.
Шло время. Поскольку я обещал Фрэнсис взять ее с собой за границу весной, то в начале декабря спросил ее, где бы ей хотелось побывать на континенте. Она сразу же выбрала Италию — с тех пор, как Фрэнсис пристрастилась к живописи, она страстно желала бы увидеть картинные галереи Рима и Флоренции. Итак, несколько дней спустя, сырым и холодным декабрьским утром мы покинули унылый Лондон и направились на «солнечный юг».
С той минуты, когда мы в Дувре ступили на борт парохода, восторг бил в ней ключом. Все происходящее казалось совершенно новым и необычным. Меня очень забавляло наблюдение за неподдельным восхищением девушки от всего, что она видит, когда мы отправились на подробную экскурсию по Риму. Я бывал тут раньше и изучил город весьма тщательно; но мне понравилось бродить по нему со столь просвещенной спутницей, как Фрэнсис, которая, хоть и во многом оставалась ребенком, основательно интересовалась древностями «вечного города». Поскольку она читала об истории Рима, она знала много больше моего о Колизее, термах Каракаллы и прочих досточтимых развалинах.
Из Рима мы направились во Флоренцию, где «отметились» в посещении Флорентийской картинной галерее и галерее Уффици, к вящей радости моей ненаглядной, чья натура была куда артистичнее моей, поскольку меня искусство иной раз утомляло. И все-таки сдерживать ее энтузиазма не хотелось, и посему мы протащились по всем галереям и музеям вместе с Фрэнсис, повисающей на моей руке с самым восторженным видом, раскрасневшуюся, с глазами, блестящими от удовольствия. Казалось, картины никогда ей не надоедают.
Засим мы посетили Венецию, ставшую для нее откровением. Фрэнсис неизменно нравились прогулки со мной в гондоле прекрасными лунными ночами. Гондольер не мог нас видеть, и она имела обыкновение сидеть у меня на коленях и декламировать отрывки из Байрона. Иногда я трахал ее в этой позе. Как романтична и восхитительна близость в гондоле на венецианском канале благоуханной итальянской ночью!
Мы побывали в Неаполе и на юге Италии, а под конец путешествия поехали в Ниццу, где я решил на некоторое время остановиться, поскольку хотел немного поиграть в Монте-Карло.
Я снял несколько комнат в хорошем отеле, и мы после наших всех странствий расположились по-домашнему. В отеле было много постояльцев из разных стран; вскорости мы с «женой» завели множество знакомств, и женских и мужских — последних было больше. Поскольку Фрэнсис затмевала всех других дам в отеле, они ее ревновали. Несомненно, она была красивее и одета с большим вкусом, чем кто-либо из них, хоть тут и было несколько «модных» американских девиц. Все мужчины были исключительно внимательны к моей «супруге», и я вскоре увидел, что ей весьма льстит поклонение, которое совершенно не вызывало ее удивления. Она знала, что красива, но до сей поры едва ли общалась с кем-либо из мужчин, кроме меня. И посему, когда ее внезапно окружила толпа поклонников, было от чего потерять голову.
Мы посещали пикники и сами устраивали поездки за город, и всегда вокруг Фрэнсис увивалось немало молодых людей, но она так скоро усвоила искусство флирта, что дала бы фору молодой львице, прошедшей через полудюжину лондонских сезонов. И все же я мог видеть, что ее кокетство имело исключительно невинный характер; оно было вызвано естественным женским желанием нравиться. Меня весьма потешало зрелище того, как девчонка, воспитанная мной, в любой момент могущая покориться шлепкам моих рук, окружена плотным кольцом поклонников. Однако, не желая признаваться ей в своих опасениях, я тихо сказал ей, что не возражаю против ее развлечений легким флиртом, но ей стоит быть осмотрительной, не то она заставит других дам сплетничать о себе.
Все это ее весьма удивило. Поскольку она полностью игнорировала раздражение особ своего пола, то никогда не думала, что они могут отпускать какие-либо замечания по поводу сей невинной забавы. Она отвечала, что полностью заблуждалась относительно снисходительности к себе со стороны дам, и поскольку еще не привыкла к большому количеству мужчин вокруг себя, то обещала вести себя в дальнейшем особенно осторожно.
Несколько дней она держала слово, затем, казалось, забыла о моем предостережении и вернулась к своей прежней непосредственной и наивной манере. Я как-то брал ее с собой в Монте-Карло и, вручив некоторую сумму денег, разрешил ей попытать счастья за столами — больше для того, чтобы ее развлечь, так как она чисто по-женски любила азартные игры.
Но она скоро просадила все деньги и обратилась ко мне за следующей суммой самым хладнокровнейшим образом. Я сам иногда бывал не в ударе, да и вообще я тут не любимец фортуны; не будучи игроком, я тем не менее любил подходить к карточным столам.
Так прошло какое-то время. Фрэнсис развлекалась в обществе поклонников, но я приметил, что один из них, некий мистер Брук, привлекательный англичанин, молодой, лет двадцати пяти, привязался к моей любезной более, чем мне это понравилось. И ей, по-видимому, льстило его общество.
Я был почти уверен, что у девочки не было ни малейшей дурной мысли. Но я чуял, что мужчина замыслил недоброе. А потому я решил дать Фрэнсис понять, что не поощряю столь длительное ее пребывание в обществе этого господина.
Был чудный полдень, и я пригласил ее погулять. Она сразу же надела шляпку, и мы вышли на улицу. Я повел ее к морскому берегу, где мы уселись на теплый, сухой песок с подветренной стороны большой скалы, скрывшей нас от посторонних взглядов. Картина была волшебная: пред нами простиралось совершенно спокойное сапфиро-синее море с маленькими белыми пятнышками яхт и каботажных судов; песчаный пляж, на котором мы сидели, обрамляли олеандры и несколько пальм; а дальше, в глубь суши, вздымались пурпурно-коричневые горы.
— Фрэнсис, — сказал я, — тебе не следует повсюду расхаживать с мистером Бруком. Знаю, что ты не замыслила ничего дурного, но мне не нравится его столь упорное пребывание в твоем обществе. Более того, уже пошли разговоры.
Она взяла меня за руку и заглянула мне в лицо своими большими синими глазами.
— Ой, ну как не стыдно сплетничать обо мне и мистере Бруке! Мне он нравится более других, он такой милый. Но ты не думай, что я люблю его так же, как тебя, Чарли, — сказала она, теснясь поближе ко мне и прижимая свои розовые губы к моим в долгом поцелуе.
— Убежден, что это так, и полностью доверяю тебе. Надеюсь, что ты послушаешься. Ты не должна позволять Бруку волочиться за тобой.
Она серьезным тоном заверила, что в дальнейшем молодой человек будет держаться на почтительном расстоянии. Я поцеловал ее, и мы отправились гулять по прекрасным проселочным дорожкам. Мы шли рука об руку, как влюбленные, между зарослей роз и фуксий, проходя мимо шпалер, увешанных гроздьями пурпурного винограда, и огороженных апельсиновых садов, усыпанных золотыми плодами. Наконец мы добрались до отеля, едва успев переодеться к обеду.
На следующий день я взял ее в Монте-Карло, где мы весьма приятно провели несколько часов, пообедав в отеле, и под вечер немного поиграли у столов.
Прошла неделя. Было приятно видеть, что, хотя Фрэнсис продолжает слегка флиртовать со своими поклонниками, она более не позволяет Бруку монополизировать свое общество. Я в какой-то степени был этим удовлетворен, и неделя промелькнула спокойно.
Но, к сожалению, это было временное затишье. Брук, несомненно, имел нечистые намерения в отношении Фрэнсис и постоянно не давал ей проходу.
Затем, через несколько дней, я заметил, что она вновь позволяет ему крутиться около себя, и, к моей большой досаде, частенько видел и других женщин, в презрительном недоумении пожимающих плечами при виде всего этого.
Однажды вечером она так долго засиделась на веранде в сумерках со своим Бруком, что я несколько вышел из себя. Но, не желая устраивать сцены, удалился в нашу гостиную, окончательно решив по приходе Фрэнсис поучить ее уму-разуму и кое-чему еще.
Приблизительно через четверть часа она вплыла в комнату, и хоть я и чувствовал себя весьма раздосадованным, не мог не любоваться прелестной девочкой. Она была облачена в нечто шелково-кружевное, что спадало волнами с ее изящной фигуры; каждая черта ее облика — само совершенство вкуса. Щеки ее были нежно-розовы и румяны, как лепестки роз; прелестные белые плечи обнажены; она улыбалась, и огромные голубые глаза искрились весельем. Она уселась на стул и, вытянув носочки модных туфелек, произнесла:
— О Чарли, мистер Брук так меня позабавил!
— Да, — сердито произнес я, — в его присутствии ты так упоена. Ты помнишь, что я велел тебе не позволять ему столько с тобой беседовать наедине!
— Ну, не говори со мной так сердито. Я не могу унять его восхищение мною и его разговоры со мной...
— Нет, конечно. Но тебе не нужно так вызывающе флиртовать с ним. Ты весьма неблагоразумна и выставляешь меня на посмешище. Я очень зол на тебя и собираюсь устроить тебе порядочную трепку. Может быть, это сделает тебя осторожнее. Мне кажется, что ты не ведаешь, что творишь!
Лицо ее вытянулось, глаза наполнились слезами.
— Ой, ну что за жестокость! — возопила она. — Я чувствовала себя такой счастливой весь вечер и не думала, что делаю что-то скверное, беседуя с мистером Бруком. Ой, ну пожалуйста, не шлепай меня.
— Нет уж, — сказал я. — И даже более того: отшлепаю тебя вновь, если опять поймаю за флиртом с Бруком.
Она всхлипнула и с мольбой взглянула на меня, но я оставался непреклонен.
— Спусти-ка штаны, подбери юбки и ложись на диван, — строго сказал я.
Впервые она не сразу повиновалась моему приказу. Стиснув руки, она сказала со слезами в голосе:
— С трудом верится, что дама моих лет будет отшлепана как несмышленая девчонка.
— Ты во многих отношениях ведешь себя как дитя. Сладу с тобой нет. А теперь подготовься к наказанию и ложись немедленно.
Крупные слезы потекли по ее щекам; она испустила глубокий вздох, но, без единого слова, засунула руки себе под юбки и развязала тесемки панталон, спустив их и затем подоткнув свои тонкие юбки выше талии, разлеглась на диване в полный рост. Удерживая ее левой рукой поперек поясницы, я принялся смачно ее шлепать. Слезы струились по ее щекам, она хныкала, стонала и дергалась от боли под жалящими ударами, которые, падая на ее твердое, упругое тело, звучали как пистолетные выстрелы. Но боль она переносила мужественно, не завывая, не пытаясь вырваться. Когда я остановился после пары дюжин ударов, ее восхитительная попа просто полыхала. Я позволил ей встать, она натянула панталоны, обвила завязками талию и утерла глаза прозрачным, обрамленным кружевами платочком. В следующее же мгновенье она подошла ко мне и сказала:
— Мне жаль, что я огорчила тебя. Обещаю в дальнейшем быть поосмотрительнее. Поцелуй же меня.
Я поцеловал ее душистый рот, а затем мы легли в постель, и она опять дрыгала задницей; но на сей раз не от боли, а от удовольствия.

Глава 14
Ночной Париж. «Мулен Руж». Фрэнсис пробует канканировать. Tableaux vivants. Наброски о лесбосе. Лесбийские воспоминания. Подсматривая в щелочку. Наука французской любви. Открытие. Преступление отельной прислуги. Хорошенькая трепка. Фрэнсис дерет Аннетт. Не сминая одежд.

После этого небольшого происшествия мы остались в Ницце еще на две недели.
Я не знаю, то ли нашлепывание, устроенное мною для Фрэнсис, с обещанием добавки в случае неприличного поведения, то ли ее собственный здравый смысл сделали ее осторожнее, но в любом случае я не смог обнаружить ни малейших ее промахов за оставшееся время пребывания в отеле. Она была по обыкновению жизнерадостна, смеялась и шутила со своими поклонниками, но соблюдала дистанцию и столь определенно поставила Брука на место, что последний немедленно покинул отель. Следует сказать, что я был рад его исходу, поскольку он был смазливый юнец, с хорошо подвешенным языком, вследствие чего являл опасность для моей ненаглядной.
После Ниццы мы сразу направились в Париж, где поселились в одном из отелей на рю де Риволи. И после того, как Фрэнсис пополнила свою изрядную коллекцию новыми изысканными туалетами, мы пустились в наслаждения этого развеселого города. Прежде всего она основательно «отметилась» в Лувре. Это заняло у нас несколько дней. Я совершенно вымотался от блуждания по бесконечным картинным галереям, но мое сокровище заставляло меня сопровождать ее, приговаривая, что без меня не может наслаждаться живописью.
Затем мы посетили Тюильри, сады Версаля, часто ездили кататься в Булонский лес и посещали другие достопримечательности.
Потом, когда мы отдали дань традиции, Фрэнсис, которая уже кое-что знала к этому времени, настояла, чтобы ей показали ночной Париж. Я говорю по-французски и знал, что нам надо. Посему повел ее во всевозможные злачные места, включая «Мулен Руж», где она увидела чрезвычайно позабавившую ее знаменитую кадриль. Ее весьма заинтересовали юбки, панталоны, чулки и обувь профессиональных танцовщиц в номерах канкана. И на следующий же день она отправилась и купила полный набор пикантных одежд; обратившись ко мне, она со смехом указала на покупки и произнесла:
— Решила попрактиковаться в канкане. Тебя это развлечет. После этого она завела обычай почти каждое утро наряжаться в сборчатые юбочки, обильно отороченные лентами, свободные, полупрозрачные, с широкими кружевными оборками панталончики, длинные шелковые чулки и туфли на высоких каблуках. Затем, пока я лениво восседал в креслах, Фрэнсис пробовала подражать танцовщицам из «Мулен Руж».
Мне нравилось смотреть на хорошенькую, грациозную, складную девочку, крутящуюся на месте, высоко вскидывающую точеные ножки в облаке прозрачных тканей; продольный разрез панталон чуть раскрыт, так что я мог мимолетно заметить ее золотоволосую щелочку и миленькую попку. Это очень завлекательное зрелище, безусловно, сильно меня возбуждало. Стало быть, представление всегда заканчивалось одним и тем же. Я ловил раскрасневшуюся, запыхавшуюся девчонку, стягивал с нее эфемерные штанишки и трахал ее в какой-нибудь причудливой позе.
Среди мест, которые мы посещали, было заведение с дюжиной девиц, и там мы любовались tableaux vivants, составленных из обнаженных фигур разного рода, но это не превосходило аналогичных зрелищ, которые я видел у миссис Лесли. Tableaux с поркой там не было, так как во Франции, по-видимому, «прелести порки» ценятся не столь высоко, как в Англии.
Одна из tableaux, которая изображала различные способы удовлетворения женщинами своей страсти друг к другу, стала настоящим открытием для Фрэнсис, и не подозревавшей, что женщины частенько развлекаются столь необычным способом. До сих пор девушка оставалась почти невежественной во многих разделах «науки страсти нежной», поскольку я ничего не говорил ей ни о трибадизме, ни об искусственных фаллосах или других таинствах сексуальной страсти. Ей было известно, что мужчины используют женщин в разнообразных позах — я ей их все показал, — но на этом ее познания и заканчивались.
Когда мы вернулись в отель и стали обсуждать увиденное, она сказала, что не может поверить, что девушки действительно делают все это друг с другом. Я расхохотался и сказал:
— О да, ну конечно же. И гораздо чаще, чем принято считать. Затем прибавил:
— Когда ты была в школе, разве никто из взрослых девочек не пытался пощекотать тебя между ног?
— Бывало. Как-то старшая пансионерка посадила меня на колени, запустила руку мне под юбки и спустила панталоны; затем поцеловала меня и тут же сунула свой палец «туда» — мне стало больно и страшно. Я не поняла, к чему это все, с воплями примчалась в комнату миссис Блейк и рассказала ей про все, что девчонка проделала со мной. Начальница сильно рассердилась, и я знаю, что она высекла эту девочку, так как видела ту через некоторое время выходящей из покоев начальницы всхлипывающей и потирающей задницу. Она еще обозвала меня маленькой скверной ябедой.
Я ухмыльнулся.
— Да уж, Фрэнсис. Если ты не позволила большой девочке поиграть со своей «крошкой», то будь уверена, что другие девочки в вашей школе были не столь щепетильны. Вещи такого рода происходят во всех женских школах.
Затем она осведомилась о том, есть ли другие необычные зрелища там, где мы были сегодня ночью.
Я спросил, не хотела бы она увидеть мужчину и женщину, всякими способами возбуждающих друг друга. Она от души порадовалась подобному предложению и сказала, что ей бы очень хотелось это увидеть. Я обещал ей провести ее в заведение на следующую же ночь, после чего мы легли спать.
На следующий же день в десять вечера мы отправились туда. Я объяснил «мадам», что именно нам хотелось бы увидеть. Она улыбнулась и тут же провела нас в маленькую, но уютно обставленную комнату, неярко освещенную затененной лампой. Одна сторона комнаты была отделена резной деревянной перегородкой с искусно скрытыми маленькими дырочками на некоторой высоте от пола, через которые можно было видеть происходящее в соседнем помещении. Вторая комната была тоже красиво меблирована, но освещена ярко, так что были достаточно отчетливо видны мельчайшие подробности происходящего.
Пододвинув два мягких кресла к панели, «мадам» пригласила нас занять свои места. Мы уселись и устремили свои взоры в отверстия в ожидании представления.
Вскоре мы увидели вошедших туда мужчину и женщину. Он был высокий, мужественный малый лет тридцати, одетый в вечерний костюм — хотя и не джентльмен; она была крупная, здоровенная, довольно вульгарная, но недурная собой проститутка, обряженная только в сорочку, туфли и чулки. Ей было на вид лет двадцать пять.
Не знаю, ведала ли парочка, что за ними наблюдают, но в любом случае они вели себя достаточно непринужденно и от души наслаждались друг другом.
Времени они не теряли. Мужчина крепко поцеловал ее в пухлые румяные губы, затем, поставив партнершу на колени, стянул с нее сорочку, оставив ее совершенно обнаженной, за исключением туфель и ярко-красных длинных шелковых чулок, которые доходили до середины бедер и скреплялись черными подвязками с пышными бантами. Кожа ее была очень белой; к тому же она обладала чрезвычайно объемной грудью с большими красными сосками; мощные тяжелые бедра, полные икры, нижняя часть огромного живота густо заросла темно-русыми волосами, почти полностью скрывавшими ее щель.
Пошла потеха. Он взял в рот один за другим ее соски, покусывая и посасывая их с явным наслаждением, в то время как руки его играли с ее телом. Затем он положил ее лицом вниз поперек коленей и некоторое время поиграл с огромной попой. Гладил ее, щипал во всех местах, тер во всех направлениях; затем, разделив обширные ягодицы, заглянул между ними и осклабился. Затем стал весьма ощутимо шлепать ей зад; звуки шлепков так и отдавались в комнате, а жирная плоть тряслась как желе, и кожа вскорости покраснела. Она некоторое время выносила боль, затем обернулась и выскользнула из его рук, воскликнув — разумеется, по-французски: — Довольно! Не надо меня больше шлепать! После этого, соскочив с его колен и встав на колени перед ним, подоткнула подол его рубашки, обнаружив готовое к бою, твердо стоящее, толстенное орудие с красной, обнаженной головкой. Наклонив голову, она заглотила член почти до половины и начала возбуждать его, в то же время щекоча пальчиками его яйца. Он же — с глазами, подернутыми чувственным наслаждением — играл с ее чудовищными грудями; я уж было подумал, что он собирается кончить ей в рот. Но мужчина внезапно отпрянул и, заключив женщину в свои объятия, уложил ее на кушетку и раздвинул ей ноги так широко, что полураскрытые внешние врата жирной дыры раскрылись совсем и явили розовые внутренние губы. Опустив голову между бедер женщины, он зарылся лицом в заросли ее волос и, запустив язык в половую щель, так щекотал ее, что женщина задергалась, дрыгая ногами и громко хихикая.
Они действительно извлекали из этого удовольствие! Наконец он уложил ее на спину, подвел руки ей под задницу, языком проник в ее рот и направил свой меч ко входу в пещеру. Он неистово трахал ее, и, поскольку его рубашка была задрана на спину, мы могли видеть его голую попу, то поднимающуюся, то опускающуюся, и мерно двигающийся член, подобный поршню парового двигателя, в то время как она обвила партнера руками, закинула икры ему на спину и дрыгала задницей навстречу его движениям. Он двигался все быстрее и быстрее, женщина выгибалась ему навстречу, извиваясь; все ее тело дрожало под силой его толчков. Он перешел к кратким движениям, она взвизгивала и корчилась, и наконец, после завершающего рывка, их сотрясла общая судорога. Мы могли видеть затвердевшие мускулы его попы, в то время как он прижал девку к своей груди в самый страстный момент; она мощно повела задницей, и поток излился в ее дыру. Лицо ее приняло самое потешное выражение, глаза закатились так, что были видны одни лишь белки. Затем, пережив финальный порыв, они лежали в объятиях друг друга, тяжело дыша после страстных трудов. Он устроил ей сладострастнейший трах! Это был самый эротичный и возбуждающий спектакль, и мой член ныл от напряжения. Я поднялся со стула и взглянул на Фрэнсис, также вскочившую со своего места и завороженную увиденным. Лицо ее пылало, грудь волновалась, огромные голубые глаза, сияющие от страсти, казалось, вот-вот выскочат из своих орбит. Ни слова не говоря, она подняла юбки, развязала панталоны и быстро стянула их вниз; затем, подойдя к кушетке, легла на нее и призывно улыбнулась.
Пылая страстью, я подбежал к своей милочке, задрал ей юбки и пристроился между раздвинутых ног; стиснув ее руками, брал ее, не помня себя от наслаждения. И сама Фрэнсис, видимо, была охвачена наисильнейшим экстазом, поскольку брыкалась и извивалась больше обычного.
Как только мы привели себя в порядок, я позвонил мадам Лебланк и расплатился с ней. Затем мы с Фрэнсис покинули этот дом, направились в ресторан и съели восхитительный маленький ужин, добравшись в конце концов до отеля к часу ночи. Но хоть и было уже достаточно поздно, мы уселись обсудить наши вечерние забавы. После нескольких общих замечаний Фрэнсис заявила:
— Меня особенно поразили две вещи.
— Какие же? — спросил я.
— Ну вот, когда она взяла его «штуку» в рот и, казалось, стала сосать, а потом он засунул язык в ее «штучку». Мы никогда не целовали друг друга подобным образом.
— Это так. Но если ты думаешь, что тебе это понравится, мы иногда будем делать это, — ответил я, посмеиваясь.
— Уверена, что для разнообразия мне бы хотелось этого, — откликнулась она. — О, как это, наверное, восхитительно — быть обласканной нежным, теплым языком, — добавила самым томным тоном Фрэнсис, глядя на меня увлажнившимися глазками.
— Иногда это вовсе недурно, но вскоре ты поймешь, что это не насыщает по-настоящему, — сообщил я.
Она захохотала.
— Ну, в любом случае, однажды я это испробую. Затем Фрэнсис продолжила:
— А ты обратил внимание, какой у нее был чудной вид, когда она закатила глаза в «финальной сцене», и видел ли ты, как сильно она дергала задницей. В общем, все это было очень забавно.
Я сказал, что все заметил. Она продолжала:
— Я знаю, что слегка дергаю задницей, когда ты мне «это» делаешь, — это, конечно, глупости, но я не могу с собой совладать, — но не думаю, что закатываю глаза и выгляжу столь же дурацки, как и она.
— Ну и ты тоже, — ответствовал я со смехом. — Все женщины закатывают глаза и именно так выглядят, когда в финале их охватывает спазм, и все они дергают задами, когда в них изливается сперма.
— Что же, — сказала она. — Так соблазнительно было подсматривать, когда они делали «это». Но следует заметить, что это было просто цирковое зрелище — наблюдать две мерно двигающиеся вверх-вниз попы.
— Ну да, Фрэнсис, — заметил я с ухмылкой. — В чем-то с тобой согласен. Действо с виду нелепое, но ощущения отменные, сама знаешь.
— Да уж, — хихикнула девчонка.
— Что же, пойдем ляжем и перейдем от слов к делу, — предложил я, поднявшись с места и проследовав через раздвижные двери в спальню. Она последовала за мной, и весьма вскоре попы двигались, и девчонка закатила глазки, дергаясь и прыгая в сладостной судороге.
Прошло две недели, и хоть мы более не наносили визитов в заведение мадам Лебланк, но очень мило развлекались иными способами. Была середина апреля; в воздухе веяло свежими ароматами весны; на деревьях в Булонском лесу распустились почки, в полном цвету стояли подснежники и крокусы. И вот одним действительно прекрасным утром мы решили провести весь день в Версале.
Как только мы позавтракали, Фрэнсис облачилась в самый изысканный туалет; засим мы отбыли и прогулялись к Пале-Роялю, намереваясь заглянуть в магазины перед началом экскурсии. Но почти в самом начале прогулки Фрэнсис обнаружила, что оставила в спальне ключи и кошелек с пятью фунтами.
Мы сразу вернулись в отель и прошли к себе за забытыми вещами. Отворив дверь, мы узрели отельную горничную по имени Аннетт, стоящую на коленях перед одним из сундуков Фрэнсис, из которого было вытащено и свалено на пол все содержимое. Аннетт решила, что мы ушли на весь день, поскольку я сообщил ей, что к обеду мы не вернемся.
Когда она внезапно увидала нас на пороге комнаты, она подскочила, побледнела как мел и, застигнутая врасплох, застыла, уставившись на нас. Она была высокая, стройная, недурная собой девушка двадцати одного года, с оформившейся фигурой, темноволосая и темноглазая, белозубая, с красными губами и немного капризным nez retrousse (выражение лица). Кожа у нее гладкая и смуглая, одета Аннетт была в черное облегающее платье с белым фартуком, белыми воротником и манжетами; роскошные волосы венчал белый чепец с оборками и красными лентами.
Фрэнсис тут же подошла к туалетному столику, на котором она оставила кошелек, но его там не было, и, когда она мне это сообщила, я запер дверь и положил ключ в карман.
Затем я подошел к трепещущей девчонке и осмотрел ее бездонный карман, обнаружив там кошелек, полдюжины кружевных платков, столько же пар перчаток и большое количество мелких предметов, которые она вытащила из сундука. Не случись нам столь внезапно вернуться и поймать воришку за руку, мы бы никогда не узнали, куда делись эти мелочи.
Фрэнсис по-французски не говорила; и объясняться с девицею на ее родном языке пришлось мне. По-английски это выглядело примерно так:
— Вот ты и попалась, Аннетт. Ты воровка. Ну и что же ты имеешь сказать в свою защиту, прежде чем я вызову управляющего и попрошу передать тебя полиции?
Я не имел намерения предъявлять ей обвинение, рискуя быть вовлеченным в нудное и обременительное разбирательство, но хотелось задать ей острастку.
Она разразилась потоками слез; заламывала руки и восклицала с молящим выражением:
— О мсье! О мсье! Не отдавайте меня полиции! Я — честная девушка, но нечаянно соблазнилась, когда увидала кошелек и ключи на столе. О, не дайте меня арестовать! Простите меня! О! Пожалуйста, простите меня, я ведь содержу старую мать! О! Пожалуйста, простите меня!
Она была в ужасной панике, и внезапно мне пришло в голову, что можно бы извлечь некоторое удовольствие из происшествия. Я подумал, что, весьма вероятно, она предпочтет дать себя высечь, чем отправиться в узилище. В любом случае, я предоставлю ей свободу выбора, надеясь, что она выберет порку. Она была чистенькая, хорошенькая девочка, и мой член зашевелился при мысли о задранных юбках и подрумяненной заднице.
Словом, я произнес:
— Ты — воровка и поэтому должна быть наказана, но я не стану передавать тебя в руки полиции, если ты согласишься, чтобы тебя выпороли так, как поступают с испорченными девчонками у нас в Британии.
Она прекратила всхлипывания и кинула на меня взгляд широко распахнутых черных глаз, как если бы с трудом улавливала значение моих слов, затем она проговорила не без облегчения:
— О мсье, уж лучше я соглашусь на любое наказание, назначенное вами, чем отправиться в тюрьму и там увянуть.
— Отлично, — промолвил я. — Но ты должна уяснить себе, что я крепко надеру тебе задницу.
Аннетт чуть поколебалась и спросила неверным голосом:
— Но как, мсье, вы собираетесь наказать меня?
— Я собираюсь выпороть тебя по голой попе, — был ответ. Она зарделась и заревела вновь, испуганно приговаривая:
— О-о, но-о, мсье, когда я сказала, что хочу получить ваше наказание, я не думала, что вы станете осуществлять его на голом теле. Я думала, вы собираетесь нашлепать меня поверх одежды. Вы не должны обнажать меня. Я не выдержу раздевания. Это должно быть очень стыдно. О! Я этого не перенесу.
—Что же, если ты не подчинишься мне полностью, я должен буду послать за полицией, — заявил я, хватаясь за шнурок от звонка.
— Ой, не звоните, пожалуйста! Подождите секунду! О, что же мне делать! О, не зовите полицию! — жалобно причитала она, простирая руки в самых умоляющих жестах, в то время как слезы орошали пламенеющие щеки.
— Я позвоню, если ты не согласишься получить трепку по голой попе, — холодно сказал я.
Она стиснула руки и горько зарыдала, затем, после непродолжительного колебания, простонала в расстроенных чувствах:
— О-о мсье... мне стыдно... лежать... обнаженной. Н-но... я не могу идти... в тюрьму. Я должна покориться.
Затем, отворотившись от нас, она уткнулась лицом в фартук и расплакалась еще горше.
Ужас девушки пред обнажением тела был глубок и неподделен. Это французская горничная, но, несомненно, она была скромной девицей. Однако я должен признаться, что ее печальный вид только прибавлял пикантности ситуации. Это всегда доставляет удовольствие «любителю розги» — высечь преступницу, которая, как кажется, боится наготы более, чем боли от самой процедуры.
Все время, пока шла эта беседа, Фрэнсис стояла с чрезвычайно заинтересованным видом, при том не понимая ни единого сказанного слова и наконец-то нетерпеливо спросив меня, что же я говорил.
Я поведал ей, что предоставил горничной выбрать — отправка в тюрьму или порка; и та предпочла порку.
— Она это заслужила, — подчеркнула Фрэнсис с угрюмой усмешкой на устах. И нетерпеливо добавила: — Позволь мне выдрать ее. Ты же знаешь, я уже давно жажду осуществить сама телесное наказание. И вот он, мой шанс. Так позволь же мне сделать это.
Я улыбался; но в чем-то ее понимал и решил дать ей волю.
— Хорошо же, — промолвил я. — Я закину девчонку на спину, а пороть ее будешь ты.
Фрэнсис выглядела весьма довольной; она тут же приготовилась к наказанию, мигом сняв перчатки, шляпу и жакет. Затем она произнесла:
— Мы не достанем розгу, но я не собираюсь отбивать себе руки об эту попу. А потому ты должен найти что-нибудь, чем я бы могла ее побить.
Я осмотрел комнату в поисках орудия наказания, и мои глаза остановились на парочке маленьких ремешков для пледа; каждый из них составлял где-то два фута в длину и полдюйма в ширину. Один из них вполне бы сгодился, так как мог чувствительно искусать девичью задницу безо всяких синяков на теле. Я указал Фрэнсис на ремешки и велел ей взять один из них. Аннетт по-прежнему стояла к нам спиной, уткнувшись лицом в фартук, и продолжала рыдать. Приблизившись к ней, я положил ей руку на плечо, развернул лицом к себе и оторвал ее ладони от лица.
— Эта дама, моя супруга, собирается отстегать тебя. И наказание будет менее строгим, чем если бы тебя наказал я. Ну давай, снимай платье и корсет.
— Да, если мсье любезно покинет комнату. Обещаю не сопротивляться мадам, когда она будет меня сечь, — умоляюще сказала Аннетт, стискивая руки.
— Из комнаты я не выйду. Я собираюсь держать тебя во время наказания. Давай раздевайся, и поскорее, а то я позвоню.
Она мгновение колебалась, и я протянул руку к шнурку звонка. Тогда, испустив глубокий вздох, она медленно, непослушными пальцами сняла с себя требуемые предметы одежды и застыла пред нами, отворотив лицо и опустив глаза долу. Поскольку сорочка была вырезана довольно низко, можно было видеть ложбинку между ее маленькими, но хорошо оформленными грудями. Я заставил ее еще более оголиться, поскольку, когда вскидываешь на спину для порки особу женского пола, очень сложно задрать ей юбки так высоко, чтобы достаточно хорошо заголить задницу.
В одном углу комнаты в простенке стояло огромное зеркальное стекло, напротив которого находился гардероб с большим зеркалом. Меня осенило, что я смогу увидеть в зеркале все тело Аннетт целиком и, таким образом, ничего не упущу.
— Что же, Аннетт, я собираюсь вскинуть тебя на спину и держать, а мадам отхлещет тебя.
Говоря все это, я подошел к девушке, с дрожью отпрянувшей от меня, но не делавшей ни малейших попыток сопротивления.
Стиснув ее запястья в моих, я положил ее кисти к себе на плечи, и чуть ссутулившись, оторвал ее ноги от пола, безо всякого труда взяв ее на закорки самым правильным образом — у меня шесть футов росту, а она хоть и высокая, но легкая.
—Что же, Фрэнсис, — сказал я, — девушка наверняка будет брыкаться и дергаться, ощутив ремешок, и посему ты должна закрепить ее юбки, чтобы они не упали в разгар наказания.
Фрэнсис закатала до плеч белые и чистые юбки девушки и очень тщательно сколола их. Сорочка ее была заправлена в панталоны, которые в ее согнутом положении туго обтянули задницу. Поскольку я находился меж двух зеркал, я мог видеть все совершенно отчетливо.
Как только Фрэнсис начала развязывать панталоны Аннетт, она простонала:
— О мадам, не снимайте же с меня штаны!
Но штаны были развязаны и скатились к коленям. Затем она воззвала вновь:
— О мадам, пожалуйста, оставьте сорочку, не обнажайте меня совсем.
Рубашку также засучили и прикрепили к юбкам, обнажив девушку от пояса до подвязок. Почувствовав, что устранен последний предмет туалета, она тихо захныкала от стыда.
У нее была маленькая, но хорошо обрисованная задница, узкие бедра и изящные щиколотки, туго обтянутые чистыми белыми хлопковыми чулками, подвязанными на середине бедер черными лентами; лодыжки Аннетт тоже были хороши. Она носила щеголеватую, тщательно начищенную обувь. Ее смуглая кожа была очень гладкой и выглядела нежной.
Все было готово. Я растолковал рыдающей преступнице, трясущейся от стыда и ужаса, что она должна потерпеть и вынести наказание с мужеством, не привлекая внимание шумом.
Фрэнсис взяла ремень и обмотала его вокруг ладони, оставив хвостик для порки около восемнадцати дюймов длиной.
— Что же, Фрэнсис, — промолвил я. — Дай ей два десятка ударов, бей сильно, но не слишком. Начни с верхней части задницы и спускайся к бедрам, затем возвращайся к пояснице. Не горячись и не пересекай удары между собой.
Фрэнсис вознесла ремень в воздух и, поскольку я все мог видеть в зеркале перед собой, узрел расширенные от ужаса глаза служанки, а также заметил, что ее ягодицы сжались и гладкая кожа покрылась мурашками.
Хлоп! Длинный кусок кожи крепко пересек девичий зад, и обе оливковые ягодицы тут же пометились ярко-красной полосой той же ширины, что и ремешок; кусающая боль заставила плутовку судорожно задергаться; раздались сдавленные крики. Хлоп! Шлеп! Чмок! Шлеп! Хлоп! Шлеп! Фрэнсис махала ремнем столь грациозно и искусно, будто была опытной флагелланткой, кладя удары с одинаковой силой, не торопясь, один за одним, так что алые полосы впечатывались в кожу Аннетт с совершенно равными промежутками. Аннетт ерзала и дергалась, хныкала и хлюпала, и я мог чувствовать спиной ее дрожь и судороги каждый раз, когда обжигающий ремень падал на ее задницу.
Никогда ранее я не держал девчонку на спине, это было совсем новое и весьма приятное ощущение — чувствовать ее груди и животик, трущиеся о мою спину, а по моему животу терлись ее ножки, когда боль терзала ее.
Хлоп! Шлеп! Хлоп! Шлеп! Хлоп! Шлеп! Она подскакивала, мотая бедрами из стороны в сторону, плоть ее содрогалась при каждом ударе, она повернула голову и завела ее за плечо с мученическим выражением лица, при каждом свистящем ударе она задыхалась и вскрикивала, слезы ручьями сбегали по полыхающим щекам. К этому времени Фрэнсис дошла до бедер воришки, так что вся задница была ярко размалевана красными и белыми полосами.
Хлоп! Шлеп! Хлоп! Шлеп! Хлоп! Шлеп! Фрэнсис теперь нахлестывала верхнюю часть попы. Сильный шум, производимый ремнем, опускавшимся на попу жертвы, отдавался в комнате; она брыкалась пятками, стараясь высвободить свои кисти рук из моих тисков, и хоть и не орала, но стонала и жалостно скулила:
— Oh madame! Madame! Oh chere madame! Pas-si-fort! Oh pas-si-fort! Oh madame! Ayez pitie! J'en ai-assez! Oh! Oh-h!
(О мадам! О дорогая мадам! Потише! По-тише! О мадам! Пощадите! С меня довольно!)
Хлоп! Шлеп! Хлоп! Шлеп! Ее стоны и вопли поутихли, но она так неистово дрыгала ногами, что чулки сползли, и, в ее терзаниях и метаниях, я мельком видел ее черные волосы в промежутке ее бедер; ее дерганья стали столь сильны, что мне было сложно удержать ее в этом положении.
Хлоп! Шлеп! Фрэнсис нанесла два последних удара с чуть меньшей силой, вырвав у плутовки два довольно громких взвизга. Вот порка и завершилась, и вся поверхность ее попы от поясницы до бедер была ярко-красного цвета.
Фрэнсис отбросила ремень и на минуту застыла, глядя с довольной улыбкой на плоды своих трудов, затем отколола юбки служанки и позволила им упасть. Я освободил ее руки, и девушка встала на пол, постанывая и вихляя задницей из-за крепкой боли в хорошо надранной попе. Лицо ее горело, и она выглядела весьма смущенной.
— Ну, Аннетт, вот и все. Можешь идти, — сказал я.
Она подтянула панталоны и, отвернувшись, обернула завязки вокруг талии, затем напялила корсет и платье, хныкая, хлюпая и потирая глаза фартуком, затем нахлобучила на головку чепец и поспешила прочь из комнаты.
Порка этой девочки доставила мне огромное удовольствие своей неожиданностью—такое случается не каждый день. Я был очень возбужден, и, само собой, у меня была сильная эрекция.
Я взглянул на Фрэнсис, которой явно понравилась проделанная работа: глаза ее сияли, и она улыбалась.
— Ну, теперь-то ты довольна? — спросил я, смеясь и дергая ее за ушко.
— О да! Должна сказать, что порка — это возбуждающая вещь. Я теперь почти поняла, почему тебе так нравится это.
Затем, остановившись взглядом на ширинке моих панталон, которая была ощутимо переполнена, расхохоталась, произнеся:
— Заметно, что и ты весьма возбужден тем, что здесь происходило. Теперь-то и я распробовала вкус розги. Но тебе следует озаботиться не измять мое платье, оно же ведь новое.
— Хорошо, мадам, я не взъерошу ваших перышек, — со смехом проговорил я.
Заставив ее опереться на спинку мягкого кресла, я задрал ее изящную сорочку и бережно расправил по спине, затем подоткнул нижние юбки и обнажил продольный разрез панталон так, что пухлые белые ягодички были обрамлены белым полотном — чуть белее, чем ее нежная кожа. Я брал ее в позе en levrette и столь возбудился, что кончил почти сразу же. Тем не менее мой член оставался почти твердым, и я не извлек его, но продолжал свои труды и после продолжительной и упоительнейшей борьбы, при поддержке Фрэнсис, повторно разразился горячей струей спермы. Она почти лишилась чувств от слишком острых ощущений, ноги ее подогнулись, и она упала бы, если бы я не поддержал ее. Но платье-то осталось в порядке!
Я налил ей бокал вина, и вскоре она пришла в себя. Когда мы привели себя в порядок, то тихо выехали в Версаль, где и провели день, как и собирались с самого начала.
Должно быть, Аннетт перевелась на другой этаж гостиницы, поскольку более мы ее никогда не видели и, пока мы оставались в гостинице, нас обслуживала другая особа.
Мы задержались в Париже еще на две недели, но в это время ничего достойного внимания не произошло. Затем мы вернулись в Лондон. Фрэнсис очень понравилось ее первое заграничное путешествие, и она расцветала на глазах. Я оставил ее на вилле, а сам вернулся в Оукхерст.

Глава 15
Мальтузианская беседа. Возвращение Брука. Встреча в парке. Подслушивание и шпионаж. Украденный поцелуй. Ярость любовника. Наказана за нескромность. Ужасное бичевание. Похоть в жестокости. В позе «тачки» и другие способы

В своем старом доме я обнаружил все на своих местах, но были некоторые дела, связанные с недвижимостью, которые требовали моего личного участия, и мне пришлось снова исправно выполнять свои обязанности «сельского джентльмена». Случились также и некоторые перемены в штате прислуги. Люси вышла замуж и переехала в Винчестер, и теперь в моем распоряжении не было женщины, которую я мог бы шлепать или трахать, если бы вздумал чуть позабавиться.
Имелись две или три юных хорошеньких служаночки, но все они казались скромницами, и не думалось, что кто-нибудь из них может мне уступить по одному моему слову. Без сомнения, я смог бы обольстить одну из них, если бы посвятил себя целенаправленной охоте за юными девственницами. Но мог бы получиться ребенок, что привело бы к досадным затруднениям, а то и к скандалу.
Я часто удивлялся, что Фрэнсис никогда не пыталась обратиться на семейный путь; хоть я и был в полном расцвете мужских сил, а она совершенно здоровая женщина с жарким и страстным темпераментом, которая, вне зависимости от того, как часто ее трахали, не отпускала мой член, не выжав из него все до капли. Конечно, после каждого акта она неизменно предпринимала необходимые предосторожности, но от этого не всегда все зависит. В действительности, исходя из моего опыта, имеется только три верных способа предотвращения зачатия, и все три отравляют наслаждение от близости. Первое, так называемый «французский конверт», портит наслаждение мужчине. Второе, «предохраняющий колпачок», отравляет жизнь женщине. При третьем способе мужчине следует извлечь член в момент семяизвержения; это неприятно и для мужчины, и для женщины, не говоря уж о вреде для здоровья. Тем не менее с радостью сообщаю, что Фрэнсис за все время пребывания под моим покровительством ни разу не пропустила свои регулы.
Живя в деревне, я часто посещал обеды и вечеринки; но всякий раз, когда я сидел за моим холостяцким столом, то тосковал о ясном личике моей крошки и ее живой болтовне.
При всем при том я еженедельно отправлялся навестить ее, всегда оставаясь на вилле два-три дня, и у нас всегда это время проходило чудесно.
Так спокойно и радостно мы прожили лето. Когда настал ноябрь, я взял Фрэнсис в Брайтон, где мы провели месяц; затем отправил ее в Лондон, а сам поехал в Оукхерст — по обычаю встретить Рождество в обширном кругу родственников. Мне хотелось бы иметь при себе свою возлюбленную, но это было совершенно невозможно. Пока мои родственники оставались со мной, я не мог удалиться из дому ни на один день, но, как только они разъехались, отправился в столицу и обрел свое пристанище на вилле, вблизи Фрэнсис, которая обрадовалась моему приезду. Я был так же рад оказаться рядом с ней, и мы возобновили нашу «семейную» жизнь и были абсолютно счастливы и довольны обществом друг друга.
Но предопределено судьбой, что дела не могут все время идти столь гладко. Прошло время. Опять настал июнь, в разгаре был сезон в Лондоне, когда произошел эпизод, который меня тогда достаточно встревожил. Мы с Фрэнсис сидели в парке, когда, к моему неудовольствию, я узрел Брука — того самого молодого человека, который столь чрезмерно ухаживал за моей «женой» в Ницце — направляющегося к нам с приветственной улыбкой на устах. Он поднял шляпу перед Фрэнсис и поздоровался со мной, затем, дерзко плюхнувшись на свободный стул, вступил с нами в беседу. Я был настолько сух в ответах и сдержан в манерах, насколько это было возможно; но Фрэнсис, очевидно совершенно забывшая, что он был для нее причиной крепкой взбучки, хохотала и болтала с ним весьма непринужденно. Тем не менее я вскоре прервал их беседу, поднявшись со своего места и попрощавшись с Бруком; затем встала и Фрэнсис и после прощания с юношей взяла меня под руку. Мы прогулялись до Рутлэнд-Гейтс, погрузились в хэнсом и прибыли на виллу.
Я ничего не сказал по поводу этой встречи, полагая, что, возможно, мы больше никогда с ним не встретимся. Я пообедал дома с Фрэнсис, и мы провели вместе тихий вечер; она была такой же веселой и беззаботной, как обычно, нисколько не выглядя взволнованной встречей с молодым человеком.
Прошло два дня, я отправился в Оукхерст, где меня что-то задержало на десять дней. Все это время я получал весточки от Фрэнсис, которая всегда писала мне самые нежные письма, неизменно заканчивая их выражением надежды на нашу скорую встречу.
Наконец, завершив все мелкие дела, я отбыл в Лондон, не известив Фрэнсис заранее о своем приезде, поскольку не был уверен в том, что уеду именно в этот день. Я прибыл на виллу около четырех часов дня, но моей возлюбленной дома не было, а служанка сообщила, что хозяйка на прогулке в Риджент-парке. В этом не было ничего необычного, поскольку я знал, что Фрэнсис любит там гулять или читать в хорошую погоду. А потому после ванны я переоделся в традиционный двубортный, длиной до колен сюртук и высокую шляпу и отправился в парк посмотреть, найду ли я там мою юную леди.
Был чудный полдень, ясный, солнечный, но нежаркий. Парк стоял во всей своей красе. Дул прохладный ветерок, и небо было испещрено большим количеством прозрачных белых облачков, сияющих как снег под солнечными лучами. Прошлой ночью шел дождь, с деревьев смыло пыль, и они выглядели зелеными и свежими, будто росли в деревне, в сотнях миль от дымного, закопченного Лондона. Молодая трава была полна жизни, пестрели цветы, и вода в многочисленных прудиках сияла прозрачностью и чистотой. В этой части парка была уединенная беседка, в которой я частенько посиживал, покуривая сигару, пока Фрэнсис мне читала. Туда я и направил стопы, полагая, что, вероятно, я найду ее здесь. Эту беседку закрывала густая поросль кустарников, почти скрадывавших вход в нее, и когда я подошел поближе, то услышал голоса — мужчины и женщины. Мне показалось, что я узнаю голос Фрэнсис, но, чтобы убедиться в этом, я тихо скользнул к задам беседки, где заросли были особенно густы, и, посмотрев через щели, увидал Фрэнсис — а ее спутником был Брук. Они сидели рядом, беседуя и смеясь. Я рассердился, увидев Фрэнсис в уединенном месте в компании этого персонажа. Это было, скажем так, подозрительно, но я не думал, что она действительно мне неверна.
Затем в моей голове пронеслась мысль, что довольно странно для меня уже второй раз подсматривать за резвящейся Фрэнсис. Низко пригнувшись в кустах, я слушал и смотрел. Я не услышал ничего предосудительного, их разговор был самого невинного толка, вращался в основном вокруг всевозможных пьес и других увеселений, которые в то время имели место в Лондоне.
Но я обратил внимание, что Брук смотрит на нее нескромно; его глаза раздевали Фрэнсис с головы до ног, но она была в полном неведении относительно похотливого восхищения Брука и толковала с ним самым беспечным образом.
Тотчас он произнес:
— Где же ваш муж?
(Он не знал, что Фрэнсис не замужем.)
— Он в деревне, — был ответ.
Брук осклабился, поскольку все это ему понравилось. Затем они стали толковать о Ницце и о знакомых по отелю. Предполагаю, что он вспомнил, как Фрэнсис тогда флиртовала, поскольку он присел поближе и взял ее за руку — осмелюсь сказать, он так делал и раньше. Она не вырвала руки, и, поскольку это ободрило его, он обнял Фрэнсис и прижался к ее рту в долгом поцелуе, который она приняла без видимого сопротивления.
Я стиснул зубы и пробормотал ругательство, но решил посмотреть, позволит ли она ему нечто большее.
Через секунду он попытался запустить ей руки под юбки, но, едва она почувствовала его прикосновение к лодыжке, она вырвалась из его объятий и оттолкнула его, с горящим лицом и сверкающими от гнева глазами и, топая ногами, закричала:
— Вы не имеете права так поступать со мной! Как вы посмели! Я вам не позволяла целовать себя! Я вас ненавижу!
Он глумливо захохотал:
— Почему же это вы согласились встретиться со мной?
— Потому, что мне было одиноко и хотелось с кем-нибудь поболтать. И я не думала, что вы воспользуетесь моим одиночеством. Я-то полагала, что вы — джентльмен, — сказала она с презрением. Затем она отбыла из беседки, оставив его с носом.
Я ощутил облегчение. Очевидно, ничего грязного между ними не происходило, но тем не менее я был очень зол на нее за свидание с мужчиной и еще более сердит за поцелуй. К тому же хотелось проломить Бруку голову, и, когда я вспоминал само происшествие, то оно казалось настолько отвратительным, что меня и вправду тянуло кинуться в драку. Хотя по-настоящему никто и не пострадал.
Он уселся, закурил сигару и стал дымить; затем я тихо вышел на главную аллею, где тоже присел, обдумывая все происшествие, которое меня очень разозлило, а также пошатнуло доверие к Фрэнсис.
Так я просидел в раздумье около получаса, затем вернулся на виллу, где обнаружил Фрэнсис, ждущую меня в гостиной. Она не выказала удивления при моем приходе, поскольку от служанки узнала, что я уже приехал. Она и не подозревала, что ее видели вместе с Бруком. Она выбежала мне навстречу с приветственной улыбкой на устах, восклицая:
— О, мой дорогой, я так рада видеть тебя. Почему же ты не написал и не сообщил мне о дне своего приезда, чтобы я могла бы подготовиться к встрече?
Затем она подставила губы для обычного поцелуя, но я прохладно ее отстранил и опустился на стул, не говоря ни слова. Улыбка сошла с ее лица, и она недоуменно уставилась на меня.
— Чарли, что случилось? Почему ты не целуешь меня? — спросила она с беспокойством.
— Почему я не целую тебя? — горько откликнулся я. — Потому что мне затруднительно быть ласковым к женщине, чьи губы еще не остыли от поцелуев другого.
Она была полностью захвачена врасплох; щеки ее побледнели, и она на минуту застыла в безмолвном потрясении, затем, упав на стул, закрыла лицо руками и стала рыдать с самым безнадежным отчаянием. Я рассказал ей об увиденном. Затем я прибавил:
— Ну и как у вас с Бруком? Вы часто встречаетесь? Оторвав руки от лица, она ответствовала, всхлипывая:
— Я совершенно случайно встретила его два дня назад в Риджент-парке, и он заговорил со мной, и поскольку мне было очень тоскливо, то я поболтала с ним, гуляя по парку. А когда мы прощались, то он попросил о встрече со мной сегодня; я говорила с ним всего два раза.
Затем, заламывая руки, она взмолилась:
— О Чарли! Не сердись так на меня. Я была очень неблагоразумна, но в ни в чем не грешна перед тобой. Ты можешь во всем верить мне. Я в жизни не обманывала тебя. О, пожалуйста, прости меня. Ты ведь знаешь, я очень мало с кем могу поболтать, когда тебя нет.
— Но ведь я тебе уже давно говорил, что не желаю, чтобы ты беседовала с Бруком. А ты не послушалась и, что еще хуже, позволила себя поцеловать. Должно быть, ты давала ему авансы, иначе бы он такого себе не позволил.
— О, я уверена, что не давала ему ни малейшего повода! — разрыдалась она, заливаясь слезами. — Знаю, что поступила скверно, допустив этот поцелуй, но я действительно не желала ничего дурного. Ты должен простить меня. Я о нем вовсе и не думаю. О, ты же знаешь, что я не люблю никого, кроме тебя.
Затем, поднявшись с места и близко подойдя ко мне, она воскликнула:
— О! Поцелуй же меня!
Я поверил ей, но тем не менее был весьма сердит и решил дать ей почувствовать свое неудовольствие.
— Я не поцелую тебя — я очень сердит. Еду обедать в клуб и не вернусь допоздна. Я решил не спать с тобой, постели мне отдельно.
Она пристально посмотрела на меня с видом глубокой печали и, горько рыдая, упала на диван. Я не сказал ей ни единого слова, но тут же отбыл из дому и отправился в клуб. Заказал хороший обед, который съел с завидным аппетитом, и выпил бутылку шампанского; затем, почувствовав себя лучше, перебрался в курительную, выбросив все из головы. И ко времени, когда я прикончил сигару, решил простить Фрэнсис, поскольку, в сущности, ее прегрешение было невелико. Но перед тем, как вернуть ей свое расположение, я вздумал дать ей суровый урок. Завтра она получит звонкую порку. Розга, которую я использовал для задницы Мод, до сих пор лежала в выдвижном ящике комода в спальне. Обдумав решение, направился в театр, после чего поужинал и прибыл домой в час ночи. Открыв дверь запасным ключом, я отправился спать в отдельную комнату, где все было любовно приготовлено для меня.
На следующее утро, когда я сошел к завтраку, Фрэнсис уже была в комнате, бледная и несчастная. Я холодно поздоровался и, усевшись на место, принялся за еду. Она налила мне кофе, то и дело поглядывая на меня с самым жалостным видом, и я видел, что сама она почти ничего не ела. Закончив еду и закурив, я вышел в гостиную и, удобно устроившись в мягком кресле, прочел утреннюю газету от начала до конца. Затем написал несколько писем, сходил отправить их и прогулялся в Риджент-парке до времени ланча. Взбучку для Фрэнсис мне хотелось устроить после ланча.
Во время еды я не обменялся с ней ни единым словечком, и было заметно, что она с трудом удерживает слезы. Из комнаты она удалилась со всей возможной быстротой. Я закурил сигару и стал дымить ею, решив, что, как докурю, позову Фрэнсис и объявлю ей об ее участи. Но я едва докурил ее до половины, как она вошла в комнату и, подойдя к месту моего отдыха, посмотрела на меня с самым жалким видом, со слезами на глазах и, чуть не плача, сказала:
— О Чарли! Я так несчастна. Я так больше не могу. Почему ты не простишь меня? Накажи меня любым способом. Отшлепай меня. Высеки меня. Я покорюсь всему, лишь бы ты только простил меня.
Мне было отрадно слышать такое. Ее сознательное решение понести наказание показывало, что она по-прежнему искренне любит меня. Тем не менее я не сказал ей, что и сам собирался выпороть ее, даже если бы она не предлагала наказать себя. Я просто сказал:
— Ты действительно заслуживаешь побоев. Я выпорю тебя, и когда наказание свершится, то поцелуемся, и я больше ни слова не скажу о происшествии.
Она посмотрела на меня не без облегчения; затем робко произнесла:
— О, мне бы так хотелось быть нашлепанной, а не выпоротой! Я так боюсь розги!
— Я решил выдрать тебя, — был резкий ответ. Она чуть вздрогнула, но ничего более не сказала. Затем я продолжил:
— Иди наверх и подготовься к наказанию. Оставь все белье, но сними платье и корсет и ослабь все завязки. Будь в комнате, пока я тебя не позову. Когда пойдешь сюда, захвати розгу с собой. Она в выдвижном ящике.
Она удалилась, и я начал свою часть приготовлений. Вытащил кушетку на середину комнаты и достал четыре ремня, с помощью которых собирался привязать лодыжки и запястья, поскольку решил наказать ее строго. Затем меня осенило, что она будет вопить так, что услышит прислуга. Я вызвал женщин к себе и велел тут же приготовиться к выходу из дома. Они выглядели удивленными, но я велел купить для меня некоторые пустяки в магазинах, находящихся в разных концах города. У них должно было уйти более часа на выполнение поручений, так что ко времени их возвращения все уже будет сделано.
Все было готово, и я присел на стул обождать минуту-другую перед выполнением работы, которая, я знал, доставит мне величайшее удовольствие. Я смаковал в воображении саму эту мысль! Розга не касалась попы Фрэнсис с того давнего дня, когда ее выдрали за порку малыша Тома.
Для некоторых читателей этой истории может показаться странным и неестественным, что я предвкушал с большим наслаждением порку, позорную и болезненную для любимой мною и любящей меня девушки. Но каждый, кто хоть немного поймет поклонника розги, проникнется и чувствами, охватившими меня в этот момент. В каждом — будь то мужчина или женщина — более или менее присутствует «сладострастие жестокости», которое проявляется у разных людей по-разному. Поклонникам розги нравится причинять боль жертвам при телесных наказаниях разнообразными способами. Но многие из мужчин, которые находят удовольствие в зрелище корчей и воплей женщины от боли, причиняемой телесными наказаниями (которые сами они же и осуществляют), могут быть во всех иных отношениях нежными и добросердечными. Странно, но это действительно так — когда мужчина, мечтающий об использовании розги, обнаруживает себя секущим голую попу партнерши, то он при этом ощущает лишь одно всеподавляющее сексуальное желание.
Но к делу. Я позвал Фрэнсис вниз, и через несколько минут она уже сошла, неся в руке розгу, которую мне и вручила; сама же кротко застыла в ожидании дальнейшего. Она выглядела очаровательно, но щеки были бледны, а в голубых глазах — испуганное выражение. Ее длинные золотистые волосы были уложены спиральными локонами на затылке, и на белый лоб спускалась мягкая челка кудрявых волос. Она надела просторный розовый шелковый халат, который скрывал ее гибкую фигуру прямыми складками, ниспадавшими от плеч до маленьких ступней, которые были тщательно обуты в туфельки на французских каблучках.
Взяв ремни в руки, я велел ей принять известную позу. Слезы хлынули из глаз, когда она увидела ремни. Она поняла, что хоть я и не собираюсь их использовать по назначению, тем не менее это значит, что я приведу ее в христианский вид. Но безо всяких протестующих слов и телодвижений она улеглась на диван лицом вниз, с вытянутыми руками. Я быстро привязал руки и лодыжки к ножкам дивана, но тело не было связано никоим образом; так, что было довольно простора для вихляний задницы под осиными укусами лозы. Французы называют это движение la dance de la croupe (танец задницы ). Затем я откинул подол халата ей на плечи, завернул полупрозрачные кружевные белые юбочки и бледно-голубую сорочку. Эти ее панталоны, тоже бледно-голубые, не имели обычного выреза, а были застегнуты по бокам. Прелестные ножки были затянуты в темно-синие чулки, перехваченные посредине бедер розовыми атласными подвязками. Я расстегнул пуговицы панталон и стянул их книзу, обнажив ее сияющую белизной задницу. В этот момент она была как никогда желанной, лежа распластанной и обрамленной ворохом белоснежных юбок и бледно-голубых шелковых, отороченных кружевом панталон. Я восхищенно задержал взгляд на этом зрелище (член был просто как кочерга) — и думал о том, что такие милые ягодички более предназначены для нежных поцелуев возлюбленного, чем для кромсающих плоть нападок розги. Засим несколько раз моя ладонь прошлась по алебастрово-белой, нежной и прохладной коже, которую мои удары вскоре сделают ярко-красной, ноющей от боли и загрубелой на ощупь. Но угрызения совести меня не мучили; итак, взяв розгу, я со свистом взмахнул ею в воздухе и произнес:
— Что же, Фрэнсис, сейчас я задам тебе перцу.
Она дрогнула и напрягла мышцы ягодиц до самого основания, так что они приняли форму полумесяца с четко обозначившейся границей между ними.
— О Чарли! — вскричала она испуганно. — Пожалуйста, не будь слишком суров ко мне!
Я пробным ударом опустил розгу на ее широкую задницу, тут же пометив белую кожу алыми полосками; она конвульсивно вздрагивала, плоть ее сотрясалась, она издавала тихие придушенные крики, зарываясь лицом в подушки дивана.
Вновь и вновь я клал крепкие удары на сжавшееся тело, которое краснело с каждым ударом все сильнее и вскоре украсилось темно-красными перчинками — точками в местах касания почек на концах розги; она, дергаясь, запрокидывала голову, мотая длинными волосами из стороны в сторону, и жалобно стонала. Я продолжал медленно настегивать ее и класть удары на разные места попы; длинные бордовые полосы исчертили всю поверхность ее дрожащей плоти, и она начала вскрикивать от боли. «Сладострастие жестокости» полностью завладело мною, и, не обращая внимания на вопли, я продолжал ее стегать. Она металась из стороны в сторону, насколько ей позволяли путы, то напрягая поясницу, то расстилаясь всем телом на ложе, в тщетных попытках избежать пронзительных укусов розги.
Она взглянула на меня из-за плеча с мольбой в глазах, полных слез, растрепавшиеся завитки волос наполовину скрывали ее лицо, изуродованное болью, слезы ручьями сбегали по морковно-алым щекам, распухшие губы искривило страдание.
— О-о, довольно! Довольно! — выдыхала она в промежутках между криками. — Я не мо-огу это-о снести! О-ой! Я не-е могу э-это вы-нес-ти! Ой! Ой! Пощади-и! Ты-и меня-а-а разорве-е-еш-ш-шь в клочья! О-о! А-а! О-о-о!
Я прервался ненадолго. До того я сек ее слева направо, и я теперь решил обойти диван, дабы отстегать ее справа налево; обе ягодицы должны получить равное воздаяние. Она-то думала, что наказание закончено, но заблуждалась. Когда Фрэнсис узрела меня вновь воздевающим лозу, она протяжно завыла от ужаса, униженно моля не полосовать ее более.
Я вновь клал лозу на исчерканную, воспаленную и болезненную задницу, крики становились все громче и громче — слава Богу, что я догадался услать прислугу, —- ее метания и судороги становились все неистовей. Фрэнсис ерзала, корчилась, вопила, орала, молила и взывала к милосердию.
Я остановился и изучил задницу женщины. Вся поверхность от начала бедер до поясницы покрылась мозаикой из шрамов и синяков и была усеяна розовеющими точечками. Выступили даже и капельки крови там, где была повреждена кожа. Я порол без особой строгости, но кожа ее была исключительно нежной, а потому легко повреждалась розгой. Она сильно страдала. Действительно, девушка была почти в обмороке — на лбу выступил холодный пот, лицо побледнело, и глаза закрылись. Я натянул на нее одежды и побыстрее освободил руки и ноги. Затем водою из стакана увлажнил ее губы.
У меня стоял, и очень хотелось бы трахнуть ее; но делать это в такую минуту было бы сугубой жесткостью. Я жесток только во время наказания. Мои чувства к ней переменились — я более не сердился на мою возлюбленную, но был исполнен одной лишь жалости. Дорого же она заплатила за свое легкомыслие! Я обнял ее, поцеловал и баюкал до тех пор, пока слабость не прошла. А после принесенного мною бокала вина живые краски начали возвращаться на ее лицо. Укоряюще глядя на меня, она спросила еще слабым голосом:
— О, что же ты так отхлестал меня? Я и представить не могла, что ты можешь быть так жесток.
Затем, чуть прихныкивая:
— Ох, как попка болит. Так и дергает от боли.
— Я тебя помою, и боль утихнет, — промолвил я.
Я снес ее в спальню на руках, положив вниз лицом на постель, затем, вновь задрав юбки, обмывал губкой, смоченной в холодной воде, распухшую от боли, полыхающую плоть до тех пор, пока она не остыла. Затем в ход пошел вазелин.
Она выглядела изможденной. Я укутал ее, опустил шторы и тихо покинул комнату.
Я вернулся в гостиную, спрятал ремни и розгу в шкафчик и навел порядок, и, как раз когда я закончил, явились слуги. В пять часов горничная, как обычно, подала мне чаю, и, подкрепившись чашкой напитка, я отнес другую Фрэнсис, которую нашел спящей. Я постоял и посмотрел на нее с минуту, но она не просыпалась. Я оставил чай на прикроватном столике.
Наш обед бывал в половине восьмого — у меня оставалось еще два часа, и поскольку я решил никуда не выходить сегодня, то устроился в уютном кресле с книгой и отлично провел время, пока прислуга не пришла доложить об обеде. Я не ожидал увидеть Фрэнсис и как раз собирался распорядиться о супе и вине для нее, когда она сошла в комнату. Она была одета в прехорошенькое дневное платье, и волосы ее были тщательно прибраны, но щеки были еще бледны и глаза с красными веками — мутноваты; садилась она с большой осторожностью, слегка изменившись в лице, когда задница коснулась сиденья.
— О дорогой! — печально пробормотала она. — Чертовски больно, и пришлось переменить сорочку — та вся в крови.
Я налил ей шампанского и стал весело болтать с нею, повторяя, что она вновь моя возлюбленная. Казалось, это немного подняло ее настроение, она поела и ко времени десерта разговорилась и слегка улыбалась, не обнаруживая никаких признаков угрюмости или гнева по отношению ко мне, задавшему ей столь чувствительную порку. Но я наверняка знал и мог довольно точно представить ход ее мыслей. Она сказала себе, что совершила проступок, заслуживающий наказания; наказание не замедлило себя ждать, я же простил ее прегрешение, и теперь все очень хорошо. После обеда мы направились в гостиную выпить кофе. Пока она лежала на диване, я некоторое время читал ей. Затем мы немного поболтали и, когда в половине одиннадцатого поднялись в спальню, Фрэнсис ступала уже очень уверенно.
Когда мы улеглись в постель, она тесно забилась мне под бок, я целовал ее теплые, мягкие губы и играл ее восхитительными грудями. Затем, задрав подол ее ночной сорочки, бережно положил руку на ее попу, ощутив еще некоторую загрубелость от шрамов и такую чувствительность, что легкое прикосновение моих пальцев заставило Фрэнсис вскрикнуть от боли.
— Ой, не трогай же, — попросила она.
Я убрал руку, но потерся членом о живот девушки, спросив:
— Как ты думаешь, перенесешь ли ты, позволив мне совершить «это» с тобой?
— Боюсь, что нет, — отвечала Фрэнсис. — Моя попа еще слишком болит, чтобы вынести малейшее воздействие. И не думаю, что «это» возможно в позе «лицом к лицу».
Поскольку мой член, казалось, взорвется, я решил взять ее во чтобы то ни стало; но на минуту задумался, как «поиметь» ее, чтобы никак не давить на ее задницу. И я вспомнил о позе под названием «тачка». Это не очень-то удобная поза для женщины и одна из тех, которые я не жалую; посему и не показывал ее Фрэнсис, хоть и был с ней в разных других необычных позициях. Тем не менее сегодня я решил трахать ее именно так. И я сказал:
— Я могу сделать это так, что ты совершенно не ощутишь никакого давления на задницу; ты не будешь лежать на спине, а я не буду касаться ягодиц. Но ты найдешь эту позу ужасно неудачной.
— Ой, меня не интересует, в какой позе ты меня возьмешь, только чтобы ты не тревожил больное место! — воскликнула она безо всяких колебаний, в то же время трогая член нежной ладошкой.
— Нам нужно вылезти из постели, — заметил я.
Она тут же выскочила из кровати, проговорив со смешком:
— Ну поскорей же!
Я последовал за ней и отвернул фитиль лампы, которую оставили гореть на всю ночь. Комната теперь была залита светом, и Фрэнсис выглядела такой соблазнительной в длинной белой ночной рубашечке, с маленькими босыми ножками, выглядывающими из-под окаймленного кружевами подола, пока заинтересованно стояла, предвкушая ту позу, в которой я, возможно, поимею ее, не касаясь воспаленной задницы.
Она вновь сияла! Взяв ее на руки, я повернул ее вниз лицом, держа за ноги, со свободно свисающими руками, ночная сорочка скатилась к голове, обнажив тело почти целиком. Затем я заставил ее заплести икры вокруг моей шеи, в то время как сам держал ее за талию, сцепив руки на животе и отстраняя ее руки. Итак, тело было под наклоном, и, поскольку ее попа была в самом верхнем положении, ее щелка оказалась на уровне моего члена. Затем, чуть преклонив колени, я легко направил орудие в недра и стал двигать пояснице. Она повторяла мои движения, и мы достигли согласия, близость нам нравилась, потому что в это время исполосованный, весь в красных шрамах, чувствительный зад Фрэнсис не тревожили никоим образом.
Когда все кончилось, я поставил ее на ноги, и она заметила со смехом:
— А славно ты исхитрился. Но должна заметить, это очень неудобная поза. Заставляет кровь притекать к голове.
После чего мы легли в постель и уснули вновь.
На следующее утро, едва проснувшись, я заставил ее лечь ничком; закатал до плеч рубаху, чтобы можно было подробно осмотреть ее задницу. Она очень затекла и выглядела весьма болезненной, и, вне всякого сомнения, так оно и было. На поврежденных участках кожи уже образовались рубцы, а полосы были еще довольно заметны. Тем не менее сама плоть имела здоровый вид, и вскоре все пройдет, но минует некоторое время, прежде чем исчезнут все приметы происшествия и прелестная маленькая попка обретет свою лилейную белизну.
Мы выбрались из постели и вновь соединились в позе «тачка». Затем оделись и со зверским аппетитом принялись за завтрак. Через несколько недель я повез Фрэнсис в Булонь, где мы провели несколько недель, почти ежедневно купаясь; моя прехорошенькая возлюбленная очень мило выглядела в купальном костюмчике. Действительно, она была так соблазнительна, что я частенько брал ее прямо в купальне, когда она выходила из воды вся мокрая и посвежевшая, подобная некой морской нимфе.
Покинув Булонь, мы вернулись в Лондон, и я жил в основном на вилле, иногда на несколько дней наезжая в Оукхерст, только чтобы следить за течением дел. Когда начался сезон охоты на диких гусей, я отправился в Шотландию и две недели гостил у приятеля в Аргишире. Сентябрь я провел в Оукхерсте, охотясь на куропаток, а в октябре я вновь увез Фрэнсис за границу.

Глава 16
Бег времени. Большая перемена. Фрэнсис заговорила. Разоблачение.Фрэнсис и бракосочетание. Игра губами. Начало и конец. Прощальные игры. Пути расходятся. Один.

Пропустим события последующих трех лет. Фрэнсис исполнилось уже двадцать четыре года, а мне же — около сорока. Все это время мы были в наилучших отношениях, и не могу найти ни единого облачка, омрачившего бы небеса наших отношений, хоть поклонение мужчин и настигало Фрэнсис повсюду, куда бы мы ни направлялись. Моя подруга вечно была окружена увивающимися воздыхателями везде, где бы мы ни останавливались. Тем не менее, поскольку она не допускала излишней фамильярности с собой, то не припомню случая, чтобы она позволяла себе поразвлечься флиртом. Брука же мы более никогда не видели.
Хоть Фрэнсис и оставалась мне верна, признаюсь откровенно, что я-то не был ей верен, попросту для разнообразия. Но мне не встречалось женщины с лучшей фигурой или более искушенной в любви, чем моя дорогая. Я не жил с нею постоянно, поскольку часть моей жизни проходила в Оукхерсте, к тому же раз в год я наведывался в Шотландию. Но я неизменно ездил с ней летом на морские курорты, а также каждую зиму мы проводили за границей. Побывали в Испании и Алжире, а однажды она провела полтора месяца в пароходном круизе по Средиземноморью.
Я никогда более не сек ее, но время от времени шлепал, что она неизменно принимала безо всякого ропота, за исключением тихих покрикиваний и слез на глазах после экзекуции. Нам обоим продолжало нравиться наше мирное бытие как бы давно женатой пары; и меня и ее восторгали наши совместные ночи.
Но в последнее время я тем не менее представлял себе конец всего этого. Я понимал, что рано или поздно все кончится, как только я найду это несколько утомительным. Итак, на всякий случай на имя Фрэнсис я положил деньги в различные предприятия, имеющие независимую страховку с гарантиями, по которым аккуратно платили. Таким образом, в случае разрыва наших отношений она была бы обеспечена. Наконец, это было самое меньшее, что я мог сделать для женщины, которую соблазнил и которая оставалась мне неизменно верна.
Я ничего не говорил Фрэнсис о прибереженных для нее капиталах, и она выглядела совершенно счастливой в своем крохотном домике, когда бы я ни бывал у нее. Она постоянно писала мне самые теплые письма.
Но вернемся к нашим баранам. Был конец ноября, и я как раз прибыл на станцию Черинг-Кросс после двухмесячного отсутствия, во время которого побывал в разнообразных домах своих провинциальных знакомых и за все это время не виделся с Фрэнсис и не спал ни с какой другой женщиной; соответственно, я с нетерпением предвкушал миг, когда заключу любимую в свои объятия.
Появился я на вилле к пяти часам и был радушно принят ее хозяйкой, премило выглядевшей в туалете из какой-то мягкой темной ткани, с неглубоким вырезом каре. Мы уютно устроились пред огнем, и, пока Фрэнсис возилась с чаем, я поведал ей обо всех, с кем мне довелось встречаться.
Она налила мне чашку и подала, стоя позади стула, пока я потягивал бодрящий напиток, и постоянно склонялась ко мне для поцелуев.
Наконец она взобралась ко мне на колени, и, разумеется, моя ладонь скользнула под одежки и стала играть с шелковыми волосиками ее лобка — на ней не было панталон, — в то время как ее ручка расстегнула мне штаны и освободила-таки мой член, который был достаточно крепок после двухмесячного простоя. Она нежно, подушечками пальцев подвигала туда-сюда кожицу поверх алого кончика и спросила с усмешкой:
— Я надеюсь, что он хорошо себя вел за время своего отсутствия?
— Да, — подтвердил я, сияя. — Не видишь, какой твердый?
— Ну, это ничего не доказывает! Очень легко сделать его еще тверже, но в любом случае я собираюсь смягчить его восторги.
Произнеся это, она соскользнула с колен и повернулась ко мне спиной, затем поддернула юбки до самой талии и замерла на секунду, так что я мог любоваться ее прекрасной белой попой и крутыми бедрами. Затем, приблизившись, нагнулась и, просунув руку между ног, направила мое орудие в свою тугую дырочку, в то время как мои яйца касались ее задницы, и, постепенно опускаясь, дюйм за дюймом поглощала мой член, пока ее попа не коснулась яиц. Обняв ее за талию под юбками, я сцепил руки на мягком, прохладном животе и стал неистово дергать бедрами. Фрэнсис вторила мне, поднимая и опуская задницу; и очень скоро я задрожал от сексуального возбуждения, прокладывая себе дорогу в «грот любви».
Когда все кончилось, мы удалились в спальню и привели себя в порядок; затем сошли к обеду, о пользе и удовольствии которого позаботилась Фрэнсис. Нам подали бульон, тюрбо под соусом из омара, ножки поджаренного гуся на горячее и суфле. Пили мы шерри и шампанское; был у нас и десерт с кофе и ликерами. Тем не менее меня задело, что Фрэнсис, обычно всегда оживленная, не столь разговорчива, как обычно. Я пристроился в уютное кресло для чтения ежевечерней газеты, а она взяла книгу, но я заметил, что она не так уж интересуется тем, что читает; она постоянно бросала на меня крайне озабоченные взоры. Можно было заметить, что что-то ее беспокоит, и я гадал, в чем же дело. Прошли томительные минуты, и вот она отложила книгу и, приблизившись ко мне, села по старой привычке на скамеечку около ног, положив руки мне на колени и глядя мне прямо в лицо.
— Чарли, — сказала она серьезно. — Я хочу сказать тебе кое-что очень важное.
Ее серьезность меня изумила, столь это было для нее необычно.
— Ну и что же это? — спокойно спросил я, ожидая, что мне расскажут о долгах портному или о чем-то в эдаком роде.
Но сообщение, услышанное мной, было куда как важнее, чем счета от модистки. Она начала:
— Ты знаешь, что я очень благодарна тебе за твою доброту с того самого дня, когда ты взял меня в дом, и мы всегда были друзьями. Я продолжаю тебя любить и думаю, что и ты продолжаешь питать ко мне некоторую симпатию, но я частенько подумываю, что однажды ты вздумаешь жениться, — хоть ты и не найдешь в мире женщины, которая любила бы тебя сильнее меня. Или тебе взбредет в голову покинуть меня по той или иной причине, и что же тогда станется со мною?
— О, девочка моя дорогая, — сказал я, склоняясь и даря ей поцелуй. — Если какое-либо событие из упомянутых тобой событий и произойдет, то будущее твое не должно тебя тревожить. Я уже позаботился обо всем, ты никогда не будешь нуждаться. Но для чего ты мне все это говоришь? Я никогда не женюсь и не хочу покидать тебя.
Она благодарно поцеловала меня.
— Да-а, сейчас-то ты не хочешь покидать меня, но боюсь, что со временем ты от меня устанешь. Сейчас я молода и, как ты говоришь, прекрасна. Но такой я буду не всегда.
Я ощутил, что в этих словах много правды, и ничего не сказал. И она торопливо продолжала:
— Ну, а теперь я скажу то, что потрясет и рассердит тебя, но я чувствую, что обязана не держать тебя больше в неведении касаемо того, что случилось со мною за время твоего отсутствия.
Она остановилась на мгновение, а я ломал голову, что же это происходит. Фрэнсис продолжала:
— Около шести недель тому назад, когда я сидела за чтением в любимом уголке парка, ко мне подошел оборванный бродяга и выпросил у меня «немного на хлеб, так как он голодает». Я дала ему шестипенсовик из кошелька, в котором было много мелочи. Он это заметил и, когда я собралась убрать кошелек на место, грубо вырвал его и попытался меня ограбить. Я боролась и громко кричала, и мои крики услышал джентльмен, который примчался мне на помощь и прогнал бродягу прочь. Руки у меня были все в синяках, я очень напугалась и вся тряслась; он предложил мне руку, и, когда мы вышли из парка, посадил меня в кеб и отвез домой.
Я дернулся от злости и пробурчал:
— Проклятье!
Она положила свою ручку на мою и утешающе произнесла:
— Ну, Чарли! Не надо так гневаться. Ничего плохого не случилось. Подожди, пока я не расскажу историю до конца.
— Продолжай, — проворчал я сердито.
— Я пригласила его к себе на следующий день, предложила ему чаю, и мы долго беседовали. С тех пор он посещал меня несколько раз, и я часто встречала его в парке. Он — джентльмен и неизменно относился ко мне с исключительным уважением. Он сказал, что полюбил меня. Сегодня он сделал мне предложение.
Я был совершенно захвачен врасплох и крепко рассердился.
—Черт бы его побрал! — заорал я. — Он кто? Расскажи мне все, что знаешь. Ты его что, любишь? Возможно, он пытается тебя обмануть, да и только.
— Я так не думаю, — заметила она. Затем она продолжила: — Его фамилия Маркхэм, ему лет сорок пять, он вдовец с двумя детьми. Мальчику шесть лет, а девочке — девять. Он коммерсант из Кейптауна и весьма состоятелен. Мне он нравится, но это не любовь.
Я некоторое время молчал, осмысливая столь поразительное известие. Затем я сказал:
— Ты хочешь покинуть меня и выйти замуж за Маркхэма?
— В этом вопросе меня волнуют только твои советы и пожелания. Если ты хочешь, чтобы я оставалась с тобой, так и сделаю; если ты думаешь, что я должна принять его предложение, я обвенчаюсь с ним. Теперь хорошенько обдумай все сказанное мною и затем скажи, чего же ты ждешь от меня.
Я глубоко обдумал ее рассказ. В конечном итоге я пришел к выводу, что, хоть я и не хочу сейчас расставания с Фрэнсис, тем не менее было бы дурно с моей стороны стоять на ее пути и отговаривать от замужества. Она может никогда больше не получить такого предложения, и если он богатый и порядочный человек, то это замужество — наилучший выход для нее; возможно, и для меня тоже, поскольку мне облегчалась забота о ее будущем.
Итак, подарив ей поцелуй, я сказал:
— Ну что же, любимая, мне очень жаль расставаться с тобою, но в этой ситуации, я думаю, тебе лучше принять предложение Маркхэма. Я наведу о нем справки и выясню, что он из себя представляет. Но будь уверена в своем решении, прежде чем ты окончательно примешь его предложение.
Она уселась на стул и, подперев рукой подбородок, погрузилась в глубокие раздумья. Но я предполагал, что могу угадать ее мысли. Она примет это предложение. Любая женщина жаждет замужества и собственного очага, от которого, насколько ей известно, никто ее не отлучит — как бы она себя ни вела, — даже если она утомит своего мужа.
Через несколько минут она сказала:
— Я еще не могу принять окончательное решение; хорошенько обдумаю все сегодня. Я должна завтра утром увидеться с мистером Маркхэмом и дать ему ответ.
Тут уж ничего нельзя было сказать, и мы оба сидели молчаливые и задумчивые. Мы оба были расстроены, нам было неуютно, и в итоге вскорости мы отправились в спальню. Но когда легли, тесно сплетясь ногами, мысли наши направились в сладострастное русло, и мы два раза соединились, прежде чем уснули.
На следующее утро после завтрака я спросил ее, приняла ли она окончательное решение и что собирается делать.
— Да, — севшим голосом сказала она. — Мое слово — выйти за мистера Маркхэма.
Затем, подойдя ко мне, охватила меня руками и прижала к груди в страстном объятии, в то время как слезы сбегали по ее лицу.
— О Чарли!— всхлипнула она. — Какая жуткая тоска — расставаться с тобой. О дорогой мой! О любимый мой!
Затем она добавила, пытаясь улыбнуться:
— Но, возможно, лучше мне покинуть тебя, прежде чем я стану старой, уродливой и надоем тебе.
Я был уверен в ее решимости выйти замуж за этого человека, но все же на сердце было тяжело оттого, что я покинут моей прелестью, моей возлюбленной, с которой я провел столько счастливых лет. Тем не менее меня утешала мысль, что поскольку она покидает меня по собственной воле, то я никогда не стану корить себя за разрыв с нею — а такое, возможно, могло когда-либо случиться. В одиннадцать часов Фрэнсис направилась на свидание с Маркхэмом, а я остался, чтобы написать несколько писем.
Она вернулась к ланчу в назначенный час и сообщила мне, что дело улажено и день венчания назначен, затем показала мне колечко, которое ей подарил нареченный; но вообще-то Фрэнсис не выглядела столь уж воодушевленной тем, что вскоре собирается стать «порядочной замужней женщиной», и во время еды грустно поглядывала на меня. Я весь день провел в Сити, собирая сведения о Маркхэме, и выяснил, что это человек с отменной репутацией, торговец алмазами в Кейптауне. Его считают богатым.
Мне было приятно слышать отличные отзывы о человеке, про которого я готов был думать, что он — обманщик, собирающийся просто воспользоваться Фрэнсис.
Когда мы встретились за обедом, она выглядела чуть бодрее. Я сообщил ей все, что слышал о мистере Маркхэме, и она поведала мне, что ее замужество должно состояться через месяц. Затем мы еще поговорили на эту тему, и я дал ей несколько «отеческих» советов.
Фрэнсис время от времени встречалась со своим другом и накупила столько приданого, что весь дом был завален сундуками, картонками и всеми видами дамских украшений, хоть у нее уже и был внушительный гардероб. Поскольку она собиралась вступить в брак с состоятельным господином, то я и не думал, что теперь меня заставят обеспечивать и приданое, но все же настоял на оплате расходов, хотя она этого и не желала. Она объяснила, что мистер Маркхэм снабдил ее достаточной суммой на покупки.
Все это время она была особенно нежной и внимательной ко мне, на глаза ее часто наворачивались слезы, и иногда она тихо держала мои руки в своих. Иногда днем, сидя подле меня, она могла внезапно расстегнуть мне штаны и поиграть с моим орудием, пока я не начинал ее трахать.
И действительно, денно и нощно она позволяла мне иметь ее сколь возможно чаще, пока мы не расстались.
Наконец ее туалеты были готовы, сундуки увязаны, и до замужества оставалась неделя. Венчание обещало быть тихим, и отправиться на него она должна была из отеля, в котором провела бы ночь перед церемонией.
Неделя пролетела быстро. В утро своего отъезда она проснулась рано, и очень скоро пробудился и я. Поскольку мы последний раз вместе в постели, я решил повеселиться от всей души и так долго, как это было возможно.
Целуя ее глаза, персиковые щеки, розовый, ароматный рот, я откинул одеяло и снял с себя ночную сорочку, заставив сделать то же и Фрэнсис. Комната была хорошо освещена. Теперь я играл с любимой, обнаженной женщиной на тысячу ладов, запрокидывая ее так и сяк, располагая ее по-всякому, чувствуя каждый уголок ее тела и тысячекратно пощипывая всю эту пухлую плоть. Я нашлепывал ее задницу, пока розовый румянец не расцвел на ягодичках, похлопывал ее спину, плечи, округлые бедра и изгибы ее икр, даже мягкий, нежный живот получил несколько слабых шлепков. Когда ее плоть стала полыхать и зудеть и мы оба хорошенечко возбудились, я раздвинул ее ноги и, прижавшись губами к восхитительным маленьким розовым губкам златовласой писечки, глубоко запустил язык в ее потайные недра и минуту-другую ласкал крохотную чувствительную пуговку. Фрэнсис вся затрепетала, корчась и извиваясь, и закатила глаза в сладострастном восторге. Я быстренько убрал язык, и она села, уставившись на меня. Лицо ее горело, глаза сверкали, груди мерно и глубоко вздымались.
— О-о! — воскликнула она, испустив глубокий вздох. — Как это было... Я ощущала твой язык как кусочек влажного бархата. Ну, Чарли! Почему же ты не делал мне так раньше?
Я захохотал, но ничего не ответил. Она сказала мне:
— Я сейчас сделаю это тебе.
Затем она улеглась между моими ногами и первый раз в жизни взяла мой член себе в рот, нежно покусывая его зубками, щекоча кончик бархатным язычком и двигая вверх-вниз губками кожицу, пока я не потерял разум от страсти и как раз находился на грани оргазма. Выдернув свой член из ее рта, я набросился на нее, и мы слились в тесном объятии. Моя голая грудь возлежала на ее нагих, пульсирующих грудях, мы терлись животами, губы, казалось, сплавились воедино, и мой член был в ней. Крепко вцепясь в ее ягодицы, в то время как она скрестила ноги на моей пояснице, я брал ее в опьянении страстью, сделал это дважды, не вынимая члена, заставив ее стонать, пищать и извиваться всей попой каждый раз, когда я кончал. И когда все было кончено, она лежала в моих руках почти без чувств от упоения страстью. Все ее тело дрожало. Это была грандиозная близость, и мы оба насладились ею в полную силу.
Мы поднялись, приняли ванну и сошли к завтраку. Но ни у кого не было аппетита, мы были угнетены. И хоть было и печально, мы с Фрэнсис старались не подавать виду и казаться оживленными.
Как только закончился завтрак, она ушла готовиться к отъезду и вернулась через полчаса, уже одетая и в шляпе. Как и всегда, одета она была с изысканным вкусом и выглядела очаровательно. Сейчас же подали четырехколесный кеб к воротам виллы; сундуки и картонки были вынесены и уложены на крышу экипажа. Настал момент расставания, и Фрэнсис обвилась вокруг меня, горько рыдая и страстно целуясь.
Я ощутил ком в горле, когда оторвал ее руки от моей шеи. Затем, после очень долгого поцелуя, вывел ее из дому и усадил в кеб. Она сжалась в углу, всхлипывая, с платком, прижатым к глазам. Но тут же кеб тронулся, оставив меня совершенно несчастным.
Я весь день просидел в клубе и там же пообедал, рано вернувшись домой, но, когда я вошел в столовую, где все напоминало мне о моей утраченной любви, я почувствовал себя столь печальным, что тут же покинул дом и отправился в мюзик-холл, только чтобы чем-то занять себя до вечера.
На следующее утро, проснувшись с обычным стояком, подумал о той близости, которую имел всего сутки назад. В этот момент я отдал бы все, чтобы только ее вернуть.
В этот же день, в два часа пополудни, она вышла замуж, но я не видел, как ее обвенчали. Новобрачные провели месяц в Париже, а затем отплыли в Кейптаун. Фрэнсис написала мне из Саутгемптона в день отплытия. В своем как всегда длинном письме она сообщила, что муж ее добр и хорош, но он никогда не сравнится с ее первой и единственной любовью, Чарли, которого она никогда не забудет.
Через несколько дней я передал виллу фирме аукционистов, попросив их распродать обстановку. А затем вернулся домой в Оукхерст. Сначала мне было немного грустно, но затем я вернулся к прежнему распорядку жизни.
В первый год замужества она иногда писала мне, затем переписка прервалась, и я думал, что никогда более не увижу ее и не услышу о ней. Я полагал, что она навсегда ушла из моей жизни.

Глава 17
Вокруг света. Женщины мира. Нашлепать японку. Порка в Китае. Горничная Мэри и ее опыт. Наказания в обители милосердия. Фрэнсис — вдова. Снова вместе. Из замужней жизни. Муж-полуимпотент. Наказание детей. Тайное подглядывание. Мнение гувернантки о телесных наказаниях

Прошло еще два года. Я по-всякому развлекал себя в это время, но больше не обзаводился виллой ни в Сент-Джонс-Вуде, ни где-либо еще. Живя в Англии, в основном я обретался в Оукхерсте; довольно часто ездил на континент. Я также предпринял кругосветное путешествие, и поскольку торопиться было некуда, то оно растянулось на восемь месяцев. Я не приобрел столь уж экзотических впечатлений, но повидал необычную, чужую жизнь, и мне довелось обнимать многих женщин. Я отправился с запада на восток и, проезжая по Соединенным Штатам, трахался с американскими девчонками во всех крупнейших городах этой страны, от Нью-Йорка до Сан-Франциско.
На Гавайях я видел группу смуглых, почти полностью обнаженных дев, танцевавших танец «хула-хула», и, когда пикантное представление подошло к концу, взял одну из танцорш на циновке туземной хижины.
Некоторое время я провел и в Японии. Будучи в Иеддо, я посетил «йошивара», при каждом случае имея одну из словно нарисованных, прекрасно вышколенных девиц. Но я предпочитал посещать чайные домики в провинциях и развлекаться там с гейшами и с прелестными, смуглыми малышками «мусмиё», полными веселья и всегда готовыми к разного рода забавам. Однажды мне даже удалось удивить одну из них. Она была очень молоденьким и пухленьким миниатюрным созданием, с которой я играл, когда она была полностью обнажена.
После обычных забав я неожиданно уложил девушку на колени и чувствительно нашлепал ее толстую круглую задницу. Она была ошеломлена и не знала, плакать ей или смеяться. Такое приключилось с ней впервые, хоть она и знала все другие способы, посредством которых мужчины возбуждались из-за женщин. Когда я поставил ее на ноги, она уставилась на меня черными, полными слез глазами, в то же время потирая попу обеими руками. Затем, когда боль постепенно прошла, она разразилась смехом и мы таки потрахались!
В Китае я несколько дней провел в Кантоне и посетил две-три «цветочные баржи». Но я не в восторге от желтолицых китаянок с миндалевидными глазами и крохотными ножками. Я переспал всего лишь с одной из них — и то лишь для того, чтобы сказать, что я имел дело даже с китаянкой.
В Индии я познал достоинства индусских и мусульманских девиц, а на Цейлоне — вкусил сингалок. И теперь должен признаться, что нет в мире лучшей любовницы, чем молодая, здоровая, чистая англичаночка.
Будучи в Кантоне, мне довелось узреть наказание преступницы бамбуковыми палками. Китайский «бой», нанятый мною в качестве гида, был хитроумный малый по имени А Ван, говорящий на пиджине. После того как мы посетили все, что обычно показывают туристам, мой «бой» как-то спросил, хочу ли я посетить публичную казнь. Как это он выразился:
— Два пилаты башка долой.
Два пирата, хотел он сказать. Но китайцы не могут произнести звук «р», всегда превращают его в «л».
Я ответил, что это зрелище меня не интересует. Но я сказал, что меня весьма занимает, как используется для наказания бамбуковая палка, и добавил, что хотелось бы, если это возможно, узреть наказание женщины-преступницы. Ни мускул не дрогнул на бесстрастном лице А Вана при такой моей просьбе. Он покивал головой, промолвив:
— Холосо. Моя мозета эта дела мал-мала, пли мандалина суда. Кака-нибудя, моя тебя показет.
Имелось в виду:
— Хорошо. Я могу легко это устроить в суде мандарина. Как-нибудь я это покажу.
Мандаринский суд — нечто вроде нашего английского уголовного суда. Но власть мандарина — скорее абсолютная; это нечто куда большее, чем полицейско-судебное управление.
Через пару дней после этой беседы А Ван вновь возник в моем отеле, вместе с паланкином и двумя носильщиками-кули.
— Следуйте за мной, — сказал он кратко.
Я взобрался в паланкин, он дал указания кули, и мы тронулись. А Ван указывал нам путь впереди. Через полчаса мы достигли здания суда, огромного деревянного здания, куда, казалось, пускали всех желающих. Сам мандарин восседал на некоем возвышении, окруженный солдатами и чиновниками, а вокруг толпилось много людей всех сословий и званий.
А Ван, как мог, переводил все решения судьи. Я увидел несколько узников, приговоренных мандарином к разным видам наказаний, но удары палками не были назначены никому. Я уже стал было подумывать, чтобы уйти, но тут вывели женщину для вынесения ей приговора.
А Ван сообщил мне, что это — лодочница, уличенная в поджоге лодки. Достаточно серьезное преступление для Кантона, где большая часть населения проживает на воде.
Преступница — женщина простого звания, с незабинтованными ногами. Была она крепкой, сильной на вид девкой лет двадцати пяти, совсем недурной для китаянки из низших слоев общества.
Она была опрятно одета в обыденный синий просторный хлопчатобумажный жакет, доходивший до середины бедер, в широкие брюки того же цвета и из той же ткани; ее длинные жесткие черные волосы были замысловато сколоты четырьмя широкими длинными медными шпильками, на несколько сантиметров торчащими из прически.
Мандарин строго обратился к преступнице, безучастно глядевшей на него, но после его краткой речи, обращенной к девушке, выражение сильного страха возникло на ее лице; она разразилась слезами и, простирая к нему руки, казалось, умоляла о пощаде. А Ван прошептал, оборотясь ко мне:
— Эта зенсина получить много-много бамбук.
Мандарин подал знак, и три стражника схватили ее и уложили ничком на пол, прижав ее руки, распростертые под прямым углом. Два солдата присели на корточки, держа ее за руки; третий в том же положении крепко схватил ее лодыжки.
Четвертый экзекутор закатал до плеч ее жакет и, просунув руку под живот, развязал завязки брюк, спустил их до пят, обнажив тем самым нижнюю часть женской фигуры на обозрение народа на площади.
Зрители с пучками на голове бесстрастно взирали на это. Для них не было ничего необычного. В Кантоне часто женщин наказывают публично.
У преступницы был широкий зад с обширными мясистыми ягодицами, мощные ляжки и широкие икры. Кожа ее была гладкой, но желтого оттенка, неприятного на взгляд европейца. Но, помимо всего, это была женская задница, и ее намеревались побить. Этого было для меня вполне достаточно. Когда я увидел голый, пухлый, хоть и желтый, женский зад, в штанах у меня тут же зашевелилось.
Два экзекутора, держа в руках бамбуковые палки, преклонили колена по разные стороны от жертвы. Инструментами наказания служили куски бамбуковой щепы около двух футов длиной и трех дюймов шириной, а удары наносились закругленной ее частью. По сигналу мандарина представление началось. Один экзекутор начал порку с верхней части попы, постепенно продвигаясь вниз, в то время как другой, начав со средней части бедер, поднимался вверх. Удары наносились довольно крепко, каждый из них, падая на обнаженную женскую плоть, отзывался эхом и метил желтую кожу широкими алыми полосами. Она плакала, рыдала и отчаянно вырывалась, но державшие ее люди надежно удерживали ее в этом положении, а те, кто ее сек, все быстрее обрушивали удары со все возрастающей скоростью, так что вскоре бамбуковые жезлы встретились на середине ее задницы, уже побагровевшей к этому времени.
Затем они вновь принялись обрабатывать задницу, как и в прошлый раз: один шел вверх, а другой — вниз. Удары палок звучали пистолетными выстрелами, огромные ягодицы, дрожа, сдвигались и раздвигались словно в агонии; по мере того как длилось наказание, ее вопли становились все громче и более пронзительными. Когда палки опять встретились, мандарин подал знак к окончанию; Затем двое отпустили ей руки и еще один — ноги, но она продолжала лежать на полу, повизгивая и трясясь от боли.
Всего она получила пятьдесят ударов — я сосчитал, — и задница превратилась просто в кусок мяса, но между тем не выступило ни капли крови. Никто не обращал на нее внимания, и постепенно ее вопли перешли во всхлипывания, сотрясающие ее тело.
С трудом встав на ноги, она натянула брюки и непослушными руками затянула завязки на талии. Затем два солдата взяли лодочницу под руки и вывели из суда, рыдающую, стонущую и едва передвигающую ноги. Ее отправили в тюрьму: в дополнение к телесному наказанию ее приговорили к году заключения. Я покинул суд, взобрался в паланкин и был доставлен в отель. После этого я дал А Вану «кумсё» — награду, — и он отбыл с неизменно непроницаемым лицом.
Через два дня я отплыл в Гонконг, откуда на почтовом пароходе отправился в Лондон.
После моего возвращения в Англию прошло три месяца, которые я тихо провел в Оукхерсте, но я смог получить свое в любое удобное для меня время, поскольку в моем распоряжении была горничная Мэри.
Ее не было в доме перед моим отъездом; наша домоправительница наняла ее во время моего отсутствия.
Мэри было года двадцать три, она была высокая, миловидная, складная, с изящными ступнями и лодыжками. Я положил на нее глаз через несколько дней после моего возвращения домой и добился ее расположения без особенных трудностей, поскольку ее довольно часто трахали и перед поступлением ко мне на службу. Тем не менее она была лакомым кусочком; у нее была чудная, белая, нежная кожа, твердые грудки и большой пухлый зад; более того, она была аккуратной в одежде и с чистым телом, так что я смог бы совершенно свободно задирать ей юбки, когда бы ни захотел. Не люблю женщин с грязным бельем.
Мэри была также искушена во «всех науках страсти нежной», и она позволяла мне вытворять все, что я ни пожелаю, за исключением одной вещи. Она никогда и никаким образом не позволяла мне себя пороть.
Однажды после хорошего траха я спросил у нее, почему она так боится даже маленького бичевания. Она объяснила мне причину, а также вкратце поведала историю своей жизни.
Она осиротела в шестилетнем возрасте и была помещена в благотворительное учреждение, где телесное наказание широко применялось к воспитанницам, какой бы проступок они ни совершили. Младших девочек шлепали, а старших — пороли. Саму ее так часто и крепко шлепали в нежном возрасте и так сильно пороли в девичестве, что теперь одна мысль о телесном наказании заставляет судорожно напрягаться все ее тело.
Когда она поступила в приют, там было около пятидесяти девочек до шестнадцати лет; с этого возраста их определяли в услужение. Пороли каждую девочку со дня поступления и до дня выхода из учреждения.
Там случалось ежедневное «публичное наказание» в девять часов утра, когда все провинившиеся в течение последних суток подвергались порке в порядке старшинства, от младшей к старшей, в присутствии всех других. Все совершалось размеренно, но приготовления много времени не отнимали, поскольку девочки не носили панталон. Маленькие ослушницы, одна за другой, должны были распластаться на скамейке и быть хорошенько отшлепанными одной из помощниц директрисы. Более взрослые по очереди удерживались на конторке старшими товарками. Директриса — единственная, кому разрешалось использовать розгу — осуществляла наказание, никогда не давая менее шести ударов и иногда назначая аж целых восемнадцать за серьезные проступки, от воровства до нескромного поведения. Она стегала неизменно крепко и иногда даже до крови. Почти каждое утро находилась виноватая, а иногда даже и двое-трое. Самое большое количество, которое видела Мэри, — восемь девочек подряд.
Мне с трудом верилось, что в благотворительном учреждении так сурово обращаются с девочками в наш просвещенный век; но Мэри клялась, что это правда, и она добавила, что через семь лет после ее пребывания в учреждении дисциплина в нем еще поддерживается с прежней жесткостью.
Затем она мне рассказала о своей жизни после выхода из приюта. В возрасте шестнадцати лет ее наняли в помощницы служанки в большой сельский дом, где у хозяина было трое сыновей. Они все трое «обратили на нее внимание», и через пару месяцев после ее пребывания в доме ее соблазнил самый старший. Затем она разрешила это и остальным двоим и провела два оживленнейших года. У нее было обыкновение забавляться с каждым из них почти ежедневно, и очень часто все трое брали ее в одну ночь; каждый из них проводил в ее постели по паре часов.
Она служила еще в двух местах, перед поступлением в Оукхерст, и, как она мне прошептала со смехом, везде ее трахал хозяин. Я рассмеялся, подарил ей поцелуй и услал к себе.
Несколько дней спустя после этой беседы я почитывал «Тайме» после завтрака и, бросив взгляд на колонку рождений, смертей и свадеб, наткнулся на извещение о смерти Маркхэма. Я быстро прочитал, что Роберт Маркхэм скончался в Вюнберге, в Капской колонии, 10 апреля, в возрасте 50 лет.
Газета была от 26 мая, значит, Фрэнсис уже шесть недель вдова. Я сложил газету и с самыми разнообразными чувствами задумался о моей былой возлюбленной — так я еще продолжал мысленно ее называть — и был удивлен, что она до сих пор не написала мне о своей утрате. Затем я пытался представить, что же она делает сейчас, став вдовой. Осталась ли она в колонии или возвращается в Англию? Если она вернется, то я представлял, что буду делать при встрече. За все время со дня ее замужества мне частенько думалось о ней, а теперь, когда я знал, что она свободна, мое старое влечение вспыхнуло с новой силой, и я надеялся так или иначе заключить ее в свои объятия.
Целыми днями я ждал от нее весточки; и так дни перешли в недели, а писем не было, и я решил, что она осталась в Кейптауне. А время шло. Был конец июня, и я подумывал об отъезде к морю, когда однажды утром получил письмо. Хоть на нем и был лондонский штемпель, на конверте я узнал руку Фрэнсис. Я нетерпеливо вскрыл его и, глянув на адрес вверху, увидел, что это Кенсингтон. Затем стал читать. Письмо было длинное, в самых теплых выражениях подробно повествующее мне обо всех последующих событиях и содержащее просьбу откликнуться в любое удобное время. Меня порадовало это письмо; оно вселило в меня уверенность, что Фрэнсис по-прежнему питает ко мне привязанность. Но при всем при том я не был уверен, что она позволит мне переспать с ней, когда мы встретимся. Ну да время покажет.
Я уселся и накатал в ответ любовное письмо, завершив его сообщением, что прибуду к ней в три часа пополудни на следующий день. Тут же его отправил, чтобы она получила его сегодня же вечером.
Послав за камердинером, я сообщил ему, что в определенный час собираюсь в Лондон, и велел ему с утра поехать в город и приготовиться к моему прибытию.
Он поклонился и удалился, не задавая вопросов, но я знал, что застану все в полном порядке, когда подъеду на следующий день. Закурив сигару, я присел отдохнуть, с удовольствием помышляя о новом свидании, а возможно, и близости с Фрэнсис.
На следующее утро, рано позавтракав, я поехал в Лондон. По моем приезде сразу же прошел в комнаты, где и переменил свой туалет. Затем отправился на ланч в клуб и, после застолья, отправился в экипаже по адресу, указанному Фрэнсис. Это оказался прехорошенький домик на одной из лучших кенсингтонских улиц. Я постучал в дверь, мне открыла опрятная горничная. Она взяла у меня визитную карточку и провела меня в гостиную, красиво обставленную и весьма артистически украшенную. В гостиной были два французских полукруглых окна, простенки между которыми были заняты большими жардиньерками, уставленными горшками с цветущими растениями, и еще стояло несколько фарфоровых ваз со свежесрезанными розами. В другом углу комнаты находился глубокий альков, скрытый тяжелыми восточными тканями. У Фрэнсис всегда был хороший вкус, и она действительно свила себе уютное гнездышко.
Тут я услышал звуки легких шагов по коридору, дверь распахнулась, и в комнату вошла она. В этот момент отпали все мои сомнения по поводу того, примет ли она меня. По взгляду на ее лицо я понял, что она по-прежнему осталась моей возлюбленной. Обвив мою шею руками, она прижала свои губы к моим в долгом, страстном поцелуе и прильнула ко мне в тесном объятии, испуская тихие восклицания радости и называя меня тысячью ласковых имен. Я до боли стиснул ее, горячо возвращая ей поцелуи, и на минуту-другую мы просто прилипли друг к другу в полном восторге.
Затем мы сели рядышком на диван, и я хорошенько ее рассмотрел. Ей исполнилось где-то двадцать семь — двадцать восемь лет, и, таким образом, она пребывала в полном расцвете зрелой, чувственной женственности. Она стала более солидной, но мне она казалась желаннее прежнего. Огромные ясные голубые глаза сияли от удовольствия, персиковые щеки окрасил нежно-розовый румянец, губы стали пухлее и краснее и очертания фигуры — аппетитнее.
Она не носила обычного траура, но была одета в черное атласное полуприталенное платье для домашних приемов, с высоким кружевным воротом и жабо; ее прекрасные волосы были завернуты в низкий узел на затылке. И никакого корсета. Это я понял, когда обнял ее за талию.
Взяв мои руки в свои, она рассказала о своей жизни в колонии.
Муж ее обходился с ней, вне всяких сомнений, достойно, но особого единения душ у них не было. Он был неизменно погружен в свои дела, уходя в свою контору с утра и оставаясь там до вечера. У нее сразу же появились друзья — и женщины и мужчины; в ее распоряжении было достаточно денег, и таким образом, судя по всему, ей было грех жаловаться. Вообще она была совершенно счастлива. Муж ее умер богачом, основной капитал предназначался детям по достижении ими совершеннолетия, но Фрэнсис он выделил шестьсот фунтов в год и сделал ее опекуншей своих детей.
Я спросил, почему она мне не написала сразу. И она ответила, что решила с большим удобством расположиться в доме, перед тем как мне написать. Затем она спросила, как я жил все эти три года. Я дал ей краткий отчет о своем времяпрепровождении, и ее очень заинтересовали описания некоторых эпизодов, которые я наблюдал или в которых участвовал во время кругосветного путешествия.
Затем она сказала с улыбкой, чуть приподнимая подол платья, так что стали видны ее крохотные ножки в лакированных туфельках:
— Ты видишь, я не в строгих и унылых вдовьих нарядах. Терпеть их не могу, но облачаюсь в них, когда выхожу на улицу.
Я захохотал и, обняв ее за талию сквозь платье, произнес:
— Очень рад, что ты не в крепе. Смотреть на него омерзительно, а на ощупь он — еще противнее.
Она соблазняюще улыбнулась, и я тут же усадил ее на колени, она отвернулась от меня, выглядывая из-за плеча; ее яркие глаза мерцали сладострастным огнем, который я так часто замечал в прошлом; я прижался ртом к ее пухлым алым губам в долгом поцелуе с тем чувством восторга, которое не посещало меня, когда я целовал других женщин. Затем, задрав ей подол до самых коленей, я посмотрел на нее и увидел, что ее красивые ноги стали чуть полнее по сравнению с тем, когда я видел ее в последний раз. Казалось, что черные шелковые чулочки лопнут, не выдержав напора пухлых бедер.
Надув вишневые губки в притворном гневе, она возопила:
— Сэр, вы — нахал! Как вы позволяете себе подобные вольности в отношении безутешной вдовы!
Затем, расхохотавшись, она приникла ротиком к моим губам и запустила свой бархатистый язык ко мне в рот, но вскоре извлекла его оттуда и уже серьезно сказала:
— О Чарли! Так сладостно ощутить пожатие твоих рук!
— А мне блаженно обнимать тебя снова! — вернул я комплимент, целуя ее и сам уже орудуя языком, в то же время рукой нащупывая под одежками островок блаженства. Под платьем ничего, кроме юбок и сорочки, не было! Сладострастница предусмотрительно приготовилась к близости! Пока моя рука шарила по животику и бедрам, она расстегивала мне штаны, и вот уже мы возбуждаем друг друга. Она двигает кожицу на моем члене, а я большим пальцем пробуждаю ее писечку, заставив Фрэнсис извиваться и истерически хохотать. Я ослабил лиф ее платья и распахнул сорочку, почти полностью обнажив белоснежные полушария грудей. Они увеличились в объеме, но остались столь же твердыми и округлыми, как и ранее. Чуть потискав их, я взял в рот розовый сосок и пососал его, пока он слегка не затвердел, и казалось, что она вот-вот замурлычет от удовольствия, как кошка, которую гладят.
Затем я распростер ее лицом вниз на диване и, откинув легчайший подол, совсем обнажил ее роскошную задницу, которая явно увеличилась, округлилась и стала более желанной, чем когда-либо. Я залюбовался, поцеловал ее несколько раз и шлепнул бархатистую прохладную кожу. Она повернула голову, проговорив с усмешкою:
— Ну, теперь устрой мне маленькое шлепанье. Но не сильно. Я желал оказать ей эту услугу и нежно нашлепал ее упругий зад, пока розовый румянец не снизошел на свежие ягодицы. Затем я остановился.
— О, — простонала она. — Как мне нравится! Какое пикантное легкое покалывание! Так приятно! Пока ты меня шлепал, я воображала себя девчонкой в Оукхерсте.
Я повернул ее на спину и зарылся головой между бедер, целуя ее щелку, в то же время вдыхая аромат фиалок, исходивший как от нижнего белья, так и от чистой здоровой плоти.
Тонкий нежный запах был восхитителен и, казалось, еще возвысил мои чувственные страсти, которые так и кипели. Глаза мои горели, кровь быстро двигалась по жилам, а как стоял! Пора приниматься за дело!
Расширив пальцами щелочку между нижними губками, я вставил ей член и нежно устремил его в пещерку, которую я нашел такой же упругой, как и ранее. Она не принимала ничего толще члена!
Затем, слившись с нею в поцелуях и поддерживая ее задницу двумя руками, я входил в нее долгими, сильными толчками. Она всегда была страстной, чувственной женщиной, но теперь, казалось, она просто неистовствует, и то, как она извивалась в ответ на мои движения, изумило меня. Обвив меня руками и ногами, она прижала меня к груди, испуская тихие стоны удовольствия и восклицая на выдохе, подо мною:
— О-о Ча-арли! О-о ми-илый! О-о, ме-е-е-е-длен-не-е-ей! О-о лю-ю-ю-бовь моя-а! О-о лю-ю-бовь моя-а!
Говорить больше она не могла. Ее охватил спазм, и она вздыхала, извивалась и дергала задом в полном безумии, больно сдавив мне бедра и покусывая плечо в экстазе сладострастного наслаждения, в то время как мышцы дырочки плотно сжали мой член, пока он не истощился и не выскользнул, весь выжатый, из своей норки.
Затем мы немного полежали, поглаживая друг другу руки. Это была восхитительно! Я не получал такого со дня, когда она меня покинула, более трех лет назад.
Она, со своей стороны, весьма восхитилась тем, что получила.
После краткой передышки она поднялась с видом глубоко удовлетворенного желания. Щеки ее покрывал густой румянец, голубые глаза сияли сладострастным, чувственным огнем. Сорочка ее обвисла, обнажая огромные, прекрасные груди, лихорадочно вздымающиеся и опускающиеся. Волосы ее растрепались и свисали золотыми кольцами до самой талии.
Она подтянула сорочку, застегнула лиф платья и закрутила свои локоны. Затем, сидя напротив на диване, смотрела на меня, лукаво улыбаясь, пока я застегивал брюки и поправлял галстук.
Когда я все поправил, как мог в данных обстоятельствах, я сел рядом и обнял ее за талию. Она прильнула к моему боку.
— О Чарли! — горячо воскликнула Фрэнсис. — Что за радость я получила от тебя! У меня не было такого с тех пор, как мы расстались.
Она передохнула мгновение, чуть смущенно посмотрев на меня.
Затем она продолжила:
— Ну, я все тебе расскажу. Постараюсь говорить коротко и ясно.
— Продолжай же и не думай, что ты меня чем-то поразишь, — заметил я с улыбкой.
Она начала:
— Мой покойный муж был привязан ко мне. Он мной восторгался и очень любил видеть меня всегда хорошо одетой, особенно во время обеденных приемов, которые мы устраивали еженедельно, и должна сказать, я была одета лучше всех за столом. Но когда он женился на мне, он уже был слаб здоровьем, следовательно, плох и в постели. Более того, по своему темпераменту он был человек холодный. Он понятия не имел о прелестных маленьких штучках, которые возбуждают страсти и так много добавляют к «восторгам сладострастья». Он никак не играл со мной и не испытывал пристрастия ни к какой части моего тела. И действительно, я не знаю, видел ли он отчетливо мои ноги, груди или живот. Днем он меня никогда не ласкал, и, хоть он обычно спал со мной каждую ночь, он частенько не брал меня по неделе или даже по десяти дней кряду. И даже если он обнимал меня, то мог только осуществить половой акт, и когда кончал, отворачивался и засыпал. Более того, близость с ним была не особенно приятна оттого, что при всех его желаниях он не достигал полной эрекции и долго не мог кончить. Он наваливался на меня всем телом во время акта, просто калеча мне живот и груди. Часто, после трудов праведных, он задыхался, а мне-то было больно, его «штучка» слабела, и он прекращал все это. В этих случаях я чувствовала себя больной, слабой и разбитой; хоть он и не мог кончить, я кончала несколько раз, не чувствуя никакого удовольствия. Вот почему я не особенно пеклась об его объятиях, хоть это бы и не помешало.
— Вот именно, — заметил я, — неудивительно, что ты чувствовала себя больной и разбитой.
Она продолжила:
— Ты знаешь, какой у меня страстный темперамент.
— Ну да уж конечно! — воскликнул я.
— Не перебивайте меня, сэр, — сказала она с шутливым нажимом. — Ну вот, вообрази, как меня это все ужасно мучило — лежать рядом с человеком, у которого может «встать», но который не может удовлетворить моего желания, хотя бы самым несовершенным образом. Мне страстно мечталось о темпераментном любовнике, который нежно заключит меня в объятия и оттрахает надлежащим образом. У меня было немало поклонников, и частенько я ощущала желание позволить тому или иному из них овладеть мною. Не потому, что мне кто-то нравился, но просто чтобы утолить желание, временами переполнявшее меня. Особенно после ночи, когда мой муж проявлял упорство и бывал неудачливее обыкновенного. Тем не менее я ухитрилась обуздать свои страсти. Мужу я оставалась верна, и нет в Южной Африке мужчины, который бы когда-либо целовал меня и касался моего тела. Ну вот, я тебе и рассказала все.
— Моя бедняжечка Фрэнсис! — сказал я, клюнув ее поцелуем. — Могу представить, как ты должна была страдать. Но ничего, теперь тебя это не должно заботить. Я собираюсь побыть в Лондоне некоторое время, буду приходить и видеть тебя так часто, как ты этого захочешь. Я думаю, что еще не утратил своего пыла.
— Да конечно же, — сказала она с воодушевлением. Затем, засмеявшись и приобняв меня, она добавила: — Я хочу видеть тебя как можно чаще.
Поболтав еще немного, я спросил ее о детях мужа от первого брака. Она сообщила, что они вместе с ней и в настоящее время обучаются гувернанткой, но мальчик пойдет в школу на следующий год. Затем она добавила:
— Ты должен посмотреть на детей. Последние три года я была их наставницей и научила их почти всему, что они сейчас знают. И думаю, что они оправдают мои усилия.
Она вышла из комнаты и вернулась через несколько минут в сопровождении молодежи, которых она шутливо отрекомендовала следующим образом:
— Мастер Роберт Маркхэм, девяти лет от роду; мисс Дора Маркхэм, двенадцати с половиной лет от роду.
Роберт был хорошенький круглолицый мальчик, наряженный в костюмчик с бриджами из черного бархата. Дора была очень красивой девочкой, с огромными серыми глазами, длинными каштановыми волосами, распущенными по плечам до самой талии; она была со вкусом облачена в прекрасно сидевшее траурное платье и выглядела настоящей маленькой леди.
Дети не были ни застенчивы, ни дерзки, и, поздоровавшись в благовоспитанной манере, они присели, и мы немного поболтали. Я обратил внимание, что они обращались к Фрэнсис «мама».
В комнате они пробыли недолго, и, когда они ушли, я сказал Фрэнсис:
— Это прелестные дети, и ты можешь быть за них спокойна. Они выглядят весьма благовоспитанно.
— Да, — ответила она. — Теперь-то они благовоспитанны. Мне все-таки удалось хорошенько их приструнить. Но когда я выходила замуж за их отца, они были просто жуткими чертенятами. Мать их умерла, когда они еще были во младенчестве, и их оставили исключительно на прислугу — преимущественно туземную — до моего прибытия в Вюнберг. Я сразу же за них взялась, и вначале это была тяжкая работенка, поскольку они и понятия не имели о послушании; но я была тверда и шлепала их, когда они проявляли строптивость. После нескольких порок они стали послушнее, но временами продолжают причинять мне хлопоты. Когда мы приехали в Англию, я обзавелась хорошенькой маленькой розгой и теперь секу их, когда они плохо себя ведут или ленятся на уроках. Я не позволяю это делать гувернантке. Девочка более непослушная, чем мальчик, и мне приходится ее чаще, чем брата, раскладывать поперек колен. Я ухмыльнулся.
— А тебе нравится их сечь?
— Да, — ответствовала она. — Могу поклясться, что да. Особенно мальчишку. Он прехорошенький парнишка и такой стойкий, всегда твердо переносит наказание, и у него такая аппетитная маленькая попка и такая миленькая маленькая «штучка». Всегда стараюсь дотронуться, когда наказываю его.
— Ах, шалунья! — воскликнул я со смехом. Затем добавил: — Очень хотелось бы посмотреть, как ты их наказываешь.
— Думаю, что ты еще это увидишь, — заметила она, отвечая на улыбку и состроив мне гримаску.
— Ты не сможешь спрятать меня где-либо и показать, как ты управляешься с розгой, буквально в ближайшее время?— попросил я самым жалобным тоном, в то же время запуская руку под юбки и нежнейше массируя ей «тайну наслаждений», которая еще сохраняла «сок любви» после последней близости.
Она вытянула ноги и расхохоталась.
— Думаю, что можно будет это устроить. Спрячу тебя в алькове за занавесками, и ты сможешь подсматривать за ними. Никто и не узнает.
— Ну славная девочка. Уверен, что мне представится такая возможность, — произнес я, даря ей горячий поцелуй.
— Но, возможно, тебе придется обождать некоторое время, перед тем как кто-то из них будет наказан. Никогда не порю их, если они этого на заслужили.
— Я и не тороплюсь. Хотелось бы видеть, когда накажут двоих сразу, но конечно же более всего мне доставит удовольствия твоя возня с девочкой.
— Ну, я это отлично знаю, скверный мальчишка, — заметила она, расстегивая мне брюки и извлекая мой полувозбужденный член. Затем, нежно массируя его, она продолжала: — Ты увидишь их наказанными одновременно. Тебе очень понравится попа Доры. У нее замечательная белая кожа. Я никогда не видела ничего белее, и она настолько нежная, что буквально все оставляет на ней следы. Трусиха она ужасная, и всегда у нас суматоха, когда ее наказывают.
— Ну это все на потеху экзекуторше и наблюдателю, — сказал я с усмешкой. Затем, когда мой член под ее искусными манипуляциями вновь стал пригоден к делу, я распластал ее на диване и учинил прочувствованный трах ко взаимному удовлетворению.
Был уже седьмой час, и я было приготовился к уходу, но Фрэнсис меня не отпускала. Она сказала, что приготовила прелестный маленький обед и что предвкушает продолжение нашего свидания.
Мне было радостно еще побыть со своей давней любовью, в чем я и признался. Она сказала:
— Обед будет готов к семи вечера, и я побегу переодеваться, но я пришлю горничную, которая покажет, где у нас тут можно умыться.
Она отбыла, затем пришла служанка и проводила меня наверх в прелестно оборудованную спаленку, где я обнаружил кувшин с горячей водой, гребень и щетки, полотенца и разные прочие туалетные принадлежности, приготовленные для меня. Я хорошенько умылся и причесался, и, когда сошел в гостиную, Фрэнсис была уже на месте, выглядя свеженькой и миленькой в красивом черном шелковом платье, с волосами, причесанными по последней моде. Нас обоих приветствовала гувернантка, которую мне представила Фрэнсис. Она отрекомендовала меня как своего старинного покровителя, что до некоторой степени было правдой.
Гувернантка, мисс Мартин, была весьма достойная женщина, не более тридцати лет от роду, у нее были располагающие лицо и манеры, и одета она была со вкусом. Мы немного побеседовали, и было приятно видеть, что Фрэнсис относится к ней с теплом и доверием, беседуя с ней как с равной. В семь часов нас позвали к обеду, и я, выполняя волю Фрэнсис, подал руку мисс Мартин, и мы направились в столовую. Мы уселись за круглый стол, украшенный цветами и фруктами. Обед был хорош и славно приготовлен, вина — отменные, и нас обслуживали две вышколенные горничные. Фрэнсис всегда была эрудированной особой и веселой собеседницей, но в этот вечер ее речи отличались исключительным блеском и остроумием. Мисс Мартин тоже имела что сказать, и я с удивлением заметил, что она слегка забавляет хозяйку. Тем не менее разговор наш носил исключительно приличный характер, и все мы прелестно ладили друг с другом. К десерту допустили детей, одетых как на картинке. Каждого наделили тарелкой фруктов, и они в самое короткое время покинули комнату, непринужденно болтая, но ведя себя при этом очень хорошо.
После ужина Фрэнсис разрешила мне выкурить сигару, и, когда я закончил, мы направились в гостиную, где моя милая хозяйка, посмотрев на меня с усмешкой, опустилась на диван, бывший алтарем нашей любви несколькими часами ранее. Я уселся на стул поблизости, и мы долго и доверительно разговаривали, пока мисс Мартин играла нам на фортепиано.
В одиннадцать вечера я пожелал дамам спокойной ночи и, вернувшись к себе, отошел ко сну, весьма довольный тем, что моя прежняя любовь будет всегда в моем распоряжении, когда бы я ни пожелал.
Время проходило быстро и приятно. Я призывался к Фрэнсис почти ежедневно, она неизменно была мне рада, и редко когда я покидал дом, не потрахавшись хотя бы разочек. Иногда я обедал у нее, но она никогда не выезжала со мной. Она полушутя объяснила мне, что теперь она — богатая вдова и не желает скандала вокруг своего имени. Думаю, что она была права. И я был почти доволен, так как она не возражала против близости со мной. А она никогда не возражала, напротив, всегда была готова к услугам и с радостью принимала «стрелы Амура».
Мы праздновали жизнь в наших объятиях, и мне всегда казалось пикантным брать сладострастную и чувственную женщину, безупречную в выборе нарядов, во всех самых изысканных позах: на диване, сидя на стуле или иногда на четвереньках на полу.
Не было более похотливой женщины, чем Фрэнсис, которая так и поводила задом в самозабвенных судорогах любви.
Я еще не видел наказания никого из ребятишек и стал подумывать, что любимая забыла об обещанном зрелище, и однажды напомнил ей об этом. Она со смехом отвечала, что ничего не забыла, но у нее уже давненько нет случая наказать ни девочку, ни мальчика. И вновь подтвердила, что она даст мне знать, как только дело дойдет до розги.
Через день после разговора я собрался в Оукхерст по делам и перед отъездом дал знать Фрэнсис о дне своего возвращения. Я вернулся в полдень означенного дня и, войдя к себе, нашел записку от Фрэнсис. Ее принесли утром, и она была хоть и коротка, но весьма значима по содержанию. Она гласила:
«Дорогой Чарли! Приезжай к трем и проведи день до обеда со мной. Любящая тебя Фрэнсис. P. S . Я собираюсь наказать обоих ребят».
Я улыбнулся сообщению, но более всего самой записке. Я был доволен, что любимая выполняет обещание, и сказал себе, что вторая половина дня может стать волнующей и во всех отношениях меня вдохновит. *
Прежде всего, я получу удовольствие от зрелища двух маленьких попочек, краснеющих и дергающихся под розгой, а затем, когда хорошенько буду возбужден, задеру юбки самой экзекуторше и дам ей попробовать мою «розгу». Все это будет необыкновенно! Ланч у меня был в клубе, и ровно в три я уже стучался в двери дома в Кенсингтоне и был препровожден в гостиную, где и застал Фрэнсис с самым игривым выражением лица, ожидавшую моего прибытия. Она была в прелестном, обрамленном кружевами полуприталенном платье для домашних приемов, и когда я заключил ее в объятия, то ощутил, что она без корсета, и, запустив руку под юбки, понял, что она к тому же и без панталон.
Как только моя рука коснулась ее нагой попы, она захохотала, сказав:
— Ты видишь, что я тоже приготовилась к взбучке.
— Ну и ладно, — сказал я, усевшись на стул и усаживая ее на колени. — Мы сегодня позабавимся по-всякому. А теперь скажи-ка мне, в чем провинились дети.
Она сообщила:
— Гувернантка пожаловалась мне на постоянную лень Роберта. Она говорила мне, что он игнорирует ее замечания. Дора мне наврала и надерзила; вранье я не прощаю. Решила всыпать ей хорошенько. У нее есть склонность ко вранью, и девчонку должно дважды выдрать за неправду.
— А они знают, за что их секут? И где же юные грешники? С нетерпением желаю увидеть попу Доры, — произнес я.
Фрэнсис улыбнулась и сказала:
— Они знают, что их собираются высечь, и ожидают этого в классной комнате. Обычно я их там и учу, но сегодня доставлю сюда. Никто не знает, что произойдет. Мисс Мартин ушла на пару часов, прислуга вся внизу. Они знают, что иногда я наказываю детей, но полагаю, что им не следует быть в курсе, что я пригласила тебя на это зрелище.
Затем, возложив руку на ширинку моих штанов, добавила со смехом:
— Уверена, что самая мысль подглядеть наказание Доры заставит затвердеть «это» место. Истинный поклонник розги!
— Ну, я должен сказать, что «это» уже начало шевелиться, — произнес я со смехом.
Она продолжила:
— Ну, ступай же за занавески. Ты можешь оттуда выглядывать, но старайся держать их все-таки плотно сомкнутыми и не производи излишнего шума.
Затем она соскочила с моих колен и покинула комнату. Я зашел за занавески и задернул их поплотнее, оставив маленькую щелочку между ними, через которую я мог подсматривать, не опасаясь быть обнаруженным.
Через пару минут Фрэнсис вернулась, ведя за руки юных преступников. Роберт, разодетый в свой черный бархатный костюм, имел удрученный вид, но внешне страха не выказывал. Дора выглядела сильно испуганной, она хныкала, и слезы катились по бледным щечкам.
Как я уже писал, это была обворожительная малышка, с длинными блестящими каштановыми волосами, падающими на плечи. Она была прекрасно одета с ног до головы, и юбка ее черного платья опускалась чуть ниже колен, оставляя открытыми маленькие, но уже хорошо сформировавшиеся ножки, обтянутые черными шелковыми чулками и обутые в лакированные туфельки.
Фрэнсис прикрыла дверь. Затем, подойдя к шкафчику, достала маленькую, тонкую, перевязанную алой ленточкой березовую розгу, которая, хоть выглядела игрушечной, была достаточно хороша для татуировки детских попочек и могла заставить их ощутить боль.
Оба ребенка по опыту знали, что эта игрушка может ужалить, и при виде щетинистых веточек губы Роберта слегка затряслись, а Дора заскулила громче и закрыла лицо руками.
Фрэнсис, с орудием казни в руке, уселась на низкий стульчик, поставленный к занавескам на расстоянии моей вытянутой руки. Затем она повелела ослушникам подойти и встать перед нею. Мальчик повиновался немедленно, но девчонка колебалась, и пришлось строго повторить приказ, прежде чем Дора повиновалась.
Сперва Фрэнсис схватила Роберта, уложила его на колени и расстегнула ему бриджи и спустила их до колен. Затем она бережно подоткнула его сорочку со всех сторон, в то же время притрагиваясь к его крошечному члену. Когда она коснулась его, то с усмешкой поглядела в мою сторону. Она сидела справа от занавесок, и я видел мальчика, распростертого во весь рост на ее коленях, со свисающими руками и ногами, и я мог явственно видеть все, как если бы юный грешник был распростерт на моих коленях.
Теперь она выговаривала мальчишке за лень и сообщила ему, что станет драть его всякий раз, когда гувернантка сообщит ей, что он не приготовил уроки. И все время своей речи она хлопала и шлепала ягодички его пухлой маленькой задницы. Затем она дала ему дюжину легких ударов, которые конечно же разрисовали его кожицу алыми метками. При каждом свисте лозы он привизгивал и проворно дергался туда-сюда, суча попой от боли и громко крича, со слезами, омывающими щеки. Он, несомненно, выказывал мужество во время порки, не орал благим матом и только раз пытался закрыться руками, но тут же прекратил, когда мачеха строго произнесла:
— Убери-ка руки.
Когда она завершила наказание, она позволила ему отойти и встать на колени, опираясь на сиденье стула, со спущенными штанами. Он повиновался и замер в позе, красной обнаженной задницей вверх, опираясь на спинку стула, тихо подвывая и бессознательно потирая свои маленькие шрамики.
Ну, а теперь пришла очередь Доры!
Пока наказывали брата, она стояла, трясясь и плача, неотрывно глядя с выражением ужаса в огромных серых глазах на дергающуюся задницу братца. (После того как все закончилось, Фрэнсис сообщила мне, что это был первый раз, когда их наказывали в присутствии друг друга.) Она отложила розгу и достала из кармана носовой платок, затем схватила запястья девчонки и связала их без малейшего сопротивления со стороны последней. В следующий же момент девочка разлеглась поперек колен мачехи, где и лежала, тихо подвывая от страха. Затем Фрэнсис завернула ее верхнюю короткую юбку, закатала ажурные маленькие юбочки и задрала сорочку, обнажив очертания детского тела, полускрытого одними лишь изящными панталончиками. Они застегивались по бокам, безо всякого переднего разреза; Фрэнсис расстегнула все пуговички и спустила полотнища, оголив задницу девочки и верхнюю часть ее ляжек.
Я ранее никогда не видал попки столь юной девочки — ей было чуть более двенадцати с половиной лет — и уставился с жадным вожделением на столь восхитительный спектакль. Это была самая замечательная попка из всех виденных мною: пухленькая, круглая, совершенно соразмерная и, кроме того, прекрасно развитая для девочки ее возраста — в общем, пикантный кусочек!
А ее кожа! Где мне найти слова для описания особенной белизны исключительно прелестной кожи девочки? Обычный язык, используя такие выражения, как «алебастровая белизна», «лилейно-белая», «молочно-белая», «белоснежная», не может описать ее подлинную красоту. Оттенок ее был необычайно нежен и разительно отличался от ранее виденного мною, тонкие голубые вены слабо просвечивали на гладкой поверхности, и всю ее отличала исключительная нежность структуры и такая тонкость, что, казалось, даже легкое прикосновение, не то что пламенеющий укус розги, заставит проступить кровь.
Фрэнсис еще раз глянула в мою сторону; улыбнувшись и указав на попу Доры, чтобы привлечь внимание к ее редкостной красоте; но я обратил внимание, что она не дотрагивалась и не лазила между ног, как в случае с Робертом. Предполагаю, что она не видела ничего забавного в таком обхождении с лицом одного с нею пола.
Она взялась за розгу — казалось, жалко касаться лозой этого снега с горных вершин — и, придерживая рукой трепещущую поясницу девочки, крепко схватила ее, приговаривая:
— Что же, скверная девчонка, я тебе задам перцу за твое вранье!
Дора сжалась и заскулила. На мгновение в воздухе просвистела розга и звучно упала на нежную маленькую попку; обе ее ягодички сразу же покрылись алыми шрамами и большим количеством красных перечных пятнышек. Девочка выгибалась, запрокинула головку в судороге, которая разметала ее волосы по всему личику, и издала долгий, пронзительный вопль. Фиуш! Фиуш! Фиуш! Розга, мотая всеми своими ленточками и бантиками, поднималась и опадала, вызывая все новые алые шрамы на дрожащей плоти юной ослушницы и оравшей и дергавшейся чуть ли не в агонии при каждом новом ударе. Тем не менее ее наказывали не более сурово, чем брата. Но кожа ее была куда нежнее кожи мальчика, и она значительно интенсивнее ощущала боль. Фиуш! Фиуш! Фиуш! Она визжала и извивалась, дергая бедрами во все мыслимые стороны и пиная шелка одежд всеми возможными способами. Фиуш! Фиуш! Фиуш! Она обернула голову через плечо и, мотая головой с растрепанными волосами вдоль алого, искаженного физическим страданием и перемазанного слезами лица, и жалостно захныкала:
— Ой, ма-ама! Ой-й! Пустите, пус-стите меня-а! (Фиуш!) Оа-аау-аа! (Взз!) Ой-й! Я-аа бу-уудуу... ойй!.. хо-оорошееей! Ой! (Фиуш!) А-аа! Ойй! У-уу! Я-аа никогда-аа! Ойй! Вра-ать не-ее буудуу! (Фиуш!) Уауааа! Ойй! Ааах!
Фиуш! Фиуш! Фиуш! Она пронзительно заверещала, задергалась, принялась орать во всю глотку и дрыгаться, но Фрэнсис крепко ее держала и медленно нахлестывала, а маленький задик становился все багровее и багровее под молниями в руках моего божества. Фиуш!
— Ойй! Уааауауу-ахх!!
Последний удар пал на дрожащую попку голосящей девчонки, и прелестная экзекуторша откинула розгу. Восхитительная попка Доры теперь была цвета переспелой малины, покрыта боевыми шрамами и точно наперчена красным перцем — вся в маленьких алых точечках. Ей досталось восемнадцать ударов, и сейчас она лежала, дрожа, вскрикивая и извиваясь в судорогах от боли.
Сию же секунду Фрэнсис взяла девчонку в руки и поставила ее на колени, с задранными юбками и спущенными панталонами на стул, подле ее брата. Таким образом, я смог хорошо видеть две надранные маленькие задницы. Обе они были алей зари и хорошенько растатуированы шрамами, но попа у Доры была куда как более располосована и выглядела более уязвленной, чем у Роберта. Ослепительно-белоснежные бедра являли собой резкий контраст с морковно-алой задницей его сестры. Мальчик сдерживал рыдания, но его сестра продолжала скулить, ее всхлипы заставляли трястись всю ее задницу. Я сравнил их маленькие попки, заметив, что его маленькая задница хоть и кругленькая, но не столь пухла и обширна, как задница его сестры. Как только прекратились завывания Доры, Фрэнсис сдернула ее со стула и поставила на ноги лицом к занавескам. Затем она еще чуть поддернула юбки девочки и взялась было за ее панталоны, но, пред тем как их натянуть, она замешкалась на некоторое время, бросив быстрый улыбчивый взгляд в мою сторону. Совершенно определенно, ей хотелось, чтобы я увидал маленькую писечку Доры.
Такой крошки я никогда не видел!
Восхитительная маленькая «штучка», с малюсенькими розовыми губками, безо всяких признаков опушения. Она казалась маленькой щелочкой в нижней части детского живота. Когда Фрэнсис решила, что с меня достаточно, она натянула панталончики и развязала Доре руки, в то же время повелев мальчишке застегнуть штаны. Он так и сделал, а затем его услали в классную вместе с рыдающей сестрой, еле волочившей ноги.
Мне как поклоннику розги все увиденное согрело душу: это было подлинно строгое наказание, и, как следствие, возбуждение было весьма сильным. Фрэнсис раскинулась на диване, и я вышел из-за занавесей, все стояло почти вертикально, так что панталоны расстегнулись почти сразу. Богиня расхохоталась, увидев, что член совсем уж достигает ее, и устроилась поудобнее на диване, дабы достойно встретить мою атаку.
Без лишних слов я задрал ей юбки и распростер ее податливые ноги, вторгся в нее и взял ее с крепким чувством. С первого же рывка до последних чувственных мгновений, когда мы сжались в едином освежающем спазме, она стонала, извивалась и отвечала на мои порывы; теперь мы лежали, обнимаясь и целуясь, взаимно удовлетворенные друг другом.
Как только мы привели себя в порядок, Фрэнсис заперла розгу в тот же шкафчик. Мы присели отдохнуть и обсудить наше приключение.
Начала Фрэнсис.
— Ну, ты доволен тем, как я посекла ребятишек?
— Очень доволен, — осклабясь, произнес я. — Ты искусно и красиво держала розгу, посекла их весьма чувствительно, но вовсе не сурово.
Она улыбнулась, польщенная комплиментом по поводу бичевания.
— Ну разве у Доры не нежная кожица? Ты видел, как сильно розга располосовала ее, и ты слыхал, как она громко выла во время порки, но я действительно не секла ее в полную силу. Если бы я так сделала, то скоро бы кровь проступила. Ни малейшего присутствия духа, и всегда у нас в таких случаях содом.
Затем она присовокупила со смехом:
— Я показала тебе нечто большее, чем поротую задницу. Когда-нибудь ты такое видел?
— Никогда в жизни!— воскликнул я. — И никогда не видел наказания столь юного существа. У нее премиленькая маленькая задница; и ты должна — пока я в городе — разрешить мне всегда присутствовать, когда бы ты ее ни наказывала.
— О, я всегда предоставлю тебе такую возможность, когда соберусь задрать ей юбки, но я почти уверена, что этого не случится в течение нескольких недель. Сегодняшняя порка будет держать ее в рамках все это время. К шлепкам она равнодушна, но розга ее пугает.
Затем мы поболтали о том о сем; после чего, по просьбе Фрэнсис, я разложил ее на коленях и устроил ей небольшое, но прочувствованное нашлепывание и завершил наши послеполуденные забавы совокуплением en levrette, когда Фрэнсис опиралась на спинку кресла.
Потом она переоделась к обеду, да и я пошел в спальню, неизменно приготовленную для меня — помыться и расчесать шевелюру.
Когда я вернулся в гостиную, то застал там мисс Мартин в одиночестве. Мы сердечно поздоровались, поскольку были дружески расположены друг к другу — я выступал другом семейства и старым покровителем миссис Маркхэм. Мисс Мартин принадлежала к располагающему типу женщин — не то чтобы красавица, но приятная на вид. У нее ясные глаза цвета ореха, пышные русые волосы, белые зубы и пухлая, но четко очерченная фигура. Она восседала в мягких креслах, откинувшись в непринужденной позе, и поскольку ее юбки чуть задрались, то я узрел изящные лодыжки в коричневых шелковых чулках и узкие ступни в башмачках на высоких каблуках.
Она много путешествовала по континенту со своими предыдущими хозяевами и оказалась интересной собеседницей, но мне казалось, что гувернанткой она была не всегда. Мы поболтали о различных новостях, и затем наша беседа перешла на детей. Мисс Мартин знала, что и мальчика и девочку сегодня наказали, но она не ведала, что я в курсе событий, и, разумеется, не имела ни малейшего представления, что я при сем присутствовал и уж тем более что имел обыкновение спать с «миссис Маркхэм». Она поведала мне, что оба ребенка — умные и толковые дети, но довольно непослушные.
Затем я спросил ее с самым невинным видом:
— А вы одобряете телесные наказания для детей?
— Вне всяких сомнений, — был категоричный ответ.
—Для мальчиков или для девочек? — продолжал я вопрошать.
— И для тех, и для других. Девочек следует карать в случае непослушания; иногда с ними сложнее, чем с мальчишками. Я имею в виду маленьких мальчиков. У меня нет опыта занятий с мальчиками старше десяти лет.
— О Боже!— возопил я с наигранным изумлением. — Понятия не имел, что в наше время девочек подвергают телесным наказаниям.
Мисс Мартин улыбнулась.
— Ну да, в некоторых школах и даже кое-где в семьях, — заметила она.
Предмет нашего разговора сделался любопытным, и, поскольку тема вовсе ее не смущала, я решился задать ей еще несколько вопросов.
— И каков же, с вашей точки зрения, наилучший способ наказания девочки?
— Думаю, что нет ничего лучше метода наказания капризули, чем порка березовой розгой, старым добрым способом, — хладнокровно ответствовала она.
Я с трудом удерживался, чтобы не рассмеяться над безыскусностью ее речей. Затем я сказал:
— Предполагаю, у вас значительный опыт по этой части?
— Да, — ответила она. — Я была гувернанткой в семье на протяжении семи лет и все это время использовала розгу, когда мне это разрешали. Но некоторые дамы не позволяли мне этого, да и сами они не наказывали ребятишек.
Нить беседы оборвалась. В комнату впорхнула Фрэнсис, улыбающаяся и свеженькая, неизменно хорошо одетая, и мы проследовали к вкусному, как обычно, обеду.
За десертом, к моему вящему удивлению, в комнате появились дети, так, как это было всегда и заведено, когда бы я ни обедал с их мачехой.
Мальчик выглядел как обычно, а девочка — бледненькой и расстроенной. Они оба были приветливы со мной, так как я частенько приносил им бонбоньерки; теперь они присели к столу, и я обратил внимание, что девочка очень осторожно присаживается на краешек стула. Вне всяческих сомнений, ее зад давал о себе знать. Я наполнил их тарелки фруктами и стал с ними беседовать, но Дора сегодня была не в лучшем виде. Чисто из озорства да и просто, чтобы услышать, что они скажут, я спросил:
— Ну что, вы вели себя хорошо сегодня?
Дора зарделась и в молчании опустила взор. Фрэнсис и мисс Мартин заулыбались. Но Роберт выпалил со всей непосредственностью ребенка:
— Не-ет, мы плохо себя вели. Мы баловались, и мамочка нас обоих посекла. Дора вопила, а я нет.
На Дору было страшно смотреть; само сообщение о наказании в моем присутствии оскорбило ее стыдливость. Оборотясь к брату, она гневно вскричала:
— Вот паршивец! О себе говори, что тебя высекли, если хочешь. А в мои дела не лезь!
Глаза ее горели, щеки были как пламень; она опрометью выскочила из-за стола и вылетела из комнаты.
Мальчик выглядел сконфуженным, и мы посмеялись. Гувернантка заметила ему:
— Роберт, ты только не сплетничай в школе.
Вскоре он присоединился к сестре, затем и мы с гувернанткой спустились в гостиную, где и провели приятнейшие два часа в беседах и музицировании. Затем я вернулся в свои апартаменты, выкурил сигару, выпил виски с водой и улегся на свою «девичью постельку», полностью удовлетворенный прошедшим днем.
Я пробыл в городе еще три недели, часто навещая Фрэнсис, но более я не видел голой попочки Доры, так как с тех пор, когда ее высекли в компании ее брата, она вела себя столь безупречно, что не подавала своей мачехе повода выдрать ее.
Оставив Лондон, я, по своему обыкновению, отправился в Шотландию, где оставался более месяца, охотясь на гусей со своими приятелями. После возвращения удалился в Оукхерст, где и провел зиму, забавляясь на привычный лад — стреляя, охотясь, выезжая на обеды и принимая ответные визиты соседей. Когда бы я ни испытал расположения к послеполуденному траху, то всегда мог призвать Мэри, мою прелестную горничную. Мне надо было только моргнуть в прямом смысле этого слова, и она тихонечко прокрадывалась в комнаты, смиренно ожидая моего прихода.
Я также завел привычку делать двухдневные наезды в Лондон, чтобы повидаться с Фрэнсис. Так время и шло.

Глава 18
Разлука. История мисс Мартин. Помешательство на фотографии. Фрэнсис и гувернантка снимают друг друга. Небольшое сапфическое приключение. Излияния «соломенной вдовы». Вальс голышом. Воспоминания о бичевании. Спор и ставки. Дюжина тайных ударов. Соглядатай и финал

Прошли зима и весна. И вновь разгар лета, и я провел этот сезон в Лондоне. Фрэнсис уже год жила в своем доме, а ее интрига со мной пока не стала никому известна. Поскольку она была молода, хороша собой и довольно богата, то у нее завелось много друзей обоего пола. Она часто выезжала и иногда устраивала званые обеды; кроме того, у нее бывали «послеполуденные приемы», которые неизменно пользовались успехом. Своей славой они были обязаны — и заслуженно — самой миссис Маркхэм, гостеприимной хозяйке. Поклонников у нее было немало, разного сорта: некоторые из них — нищие авантюристы, охотники за ее капиталами, иных прельщали ее лицо и фигура. Я чувствовал почти абсолютную уверенность, что она рано или поздно выйдет замуж, но пока что никому не отдавалось явного предпочтения. Мы продолжали пребывать в дружеских отношениях, и Фрэнсис неизменно радовалась моему приходу, рассказывая обо всем, что бы ни случилось с ней, советовалась во всех делах, более того, позволяла мне трахать ее, когда бы я ни захотел. Кроме того, было известно, что ни один поклонник не был близок с ней физически, так что я предпочитал «не будить лихо» и просто наблюдать идущие вокруг меня игры. Мальчика послали в закрытую школу; но девочка оставалась в доме, обучаясь у мисс Мартин. Иногда она проявляла непослушание, и в таких случаях получала от мачехи порку в гостиной; меня всегда заботливо предупреждали о времени наказания, и я ни разу не выдал себя, стоя за занавесями. Теперь Доре исполнилось уже тринадцать с половиной лет, она чуть подросла, и ее прелестная маленькая задница стала больше и пухлее. Но она осталась жуткой трусихой, когда шла под розгу. Всегда орала, дрыгала ногами и взывала к пощаде, с первого до последнего удара. Мне нравилось это зрелище!
Лето тянулось. Фрэнсис с Дорой и мисс Мартин отправились в Истбурн, а я поехал в Норвегию на рыбалку. Особого удовольствия это мне не доставило, поскольку сезон заканчивался. Тем не менее мне показалось довольно интересно, поскольку раньше в Норвегии я не бывал. Мне нравилось ездить с места на место в коляске и восхищаться волшебным зрелищем фиордов, хоть я был разочарован синеглазыми льноволосыми норвежками. Многие из них недурны, но ничего особенного, и те из них, с кем я переспал, оказались в высшей степени холодными, громоздкими созданиями, лежавшими подо мной как бревна и еле-еле двигавшими задом в самый патетический момент.
Мы с Фрэнсис вернулись в Лондон почти в одно время, и все между нами пошло как и раньше. Она по-прежнему получала массу приглашений, но неизменно сохраняла один свободный вечер, чтобы я смог отобедать с нею и мисс Мартин. На этих обедах мы бывали неизменно оживленны и, как только кончали есть, направлялись в гостиную, где Фрэнсис садилась ко мне под бочок — пока мисс Мартин музицировала — и рассказывала, что она делала после нашей последней встречи. Она часто просила моего совета. Но все-таки я заметил, что она недоговаривает и мы уже постепенно расходимся.
Кроме того, приближалось мое сорокапятилетие, а у нее были поклонники и помоложе меня. За них бы она пошла замуж.
Я ничего ей не говорил, зная, что в свое время она мне все объяснит сама. Было заметно, что она видит во мне скорее покровителя и друга, чем любовника, хоть я и продолжал ей нравиться как мужчина. Она и мисс Мартин крепко сдружились; но я знал, что моя богиня не расскажет своей подлинной истории гувернантке, и эта дама никогда не узнает, что и сейчас у нас с Фрэнсис интрижка.
А вот мисс Мартин поведала свою историю Фрэнсис, которая и посвятила меня в нее. Вполне обыденный сюжет, безо всякой романтики. Я повторю его тут.
Гувернантка была замужняя дама. Мартин — ее девичья фамилия. Она была дочерью бедняка в Дорсетшире и в двадцать лет вышла замуж за кассира крупного банка в Плимуте, человека довольно обеспеченного. Брак оказался прескверный; супруг был склонен к азартным играм и скачкам и потратил большую сумму денег, затем запил и отвратительно обращался с нею, наконец, присвоил деньги из банка и, чтобы избежать ареста, удрал из страны, оставив ее без гроша после трех лет злосчастного брака. К счастью, детей у них не было. Отец и мать к тому времени умерли, а богатых родственников, способных ее поддержать, у мисс Мартин не было. Но поскольку она была недурно образованна и смогла раздобыть рекомендации, то стала гувернанткой, обеспечивая себя сама с тех самых пор, когда супруг покинул ее. Она даже точно не знала, жив он или нет. Фрэнсис также сообщила мне, что мисс Мартин никто, кроме ее собственного мужа, не обнимал и что она тоскует по мужской близости с тех пор, как он покинул ее.
Впоследствии обе леди решили развлечься фотографией. Для этого Фрэнсис приобрела полный набор необходимого оборудования, решив все делать сама, опираясь на помощь подруги-гувернантки. Итак, они оборудовали темную комнату для проявления снимков, и поскольку обе они были неглупые и умелые особы, то очень скоро превратились в искусных фотографов-любителей.
Они снимали друг дружку в разнообразных костюмах, привлекли и меня к съемке их в разных позах; они приобщили к этому также детей и прислугу. Дамы совершали поездки в провинцию для фотографирования живописных старых строений или чего-нибудь еще, что потрясло их воображение.
Однажды, когда помешательство на фотографии достигло своего апогея, я распивал днем свой чай с Фрэнсис в гостиной после хорошенькой близости, когда она внезапно спросила:
— Как ты думаешь, у мисс Мартин хорошая фигура? Я ответил:
— Кажется, да; но когда женщина облачается во все свои тряпки и корсет, невозможно сказать, что тут от природы, а что — искусство ее портного. Единственный способ выяснить, хороша у нее фигура или нет, — это взглянуть на нее обнаженную. Тебя я теперь часто вижу нагой и могу сказать, что у тебя самая сладкая фигура, — прибавил я, целуя ее и щупая ей задницу.
Она разулыбалась, весьма польщенная. Затем продолжила:
— Хотел бы ты увидеть нас вместе обнаженными, чтобы ты мог сравнить мое тело и тело мисс Мартин?
Я расхохотался, полагая, что она шутит.
— Мне бы очень хотелось сравнить вас, если это, конечно, возможно.
— Вполне, — был сухой ответ. — Ты завтра увидишь нас совершенно голыми. Мы собираемся сфотографироваться в таком виде, и ты можешь схорониться в привычном месте, в алькове, пока мы будем заняты делом. Разумеется, она и не подозревает, что ты здесь, и она будет вести себя совершенно непринужденно. У тебя будет возможность произвести подробный осмотр всех ее прелестей.
Мне это очень понравилось, и я откинулся на спинку кресла, хохоча от удовольствия, и, поцеловав Фрэнсис, вымолвил:
— Вот умница — придумала такое. Это чертовски забавно, и мне это страшно нравится.
— О, я так и знала, — сказала она с улыбкой. — Будь завтра здесь в четверть второго. Утром она собирается за покупками и не вернется до двух часов, а к этому времени ты уже будешь за занавесками. У нее не возникнет и тени подозрений, что ты пришел сюда в ее отсутствие.
— Ну, я не подведу. Убежден, что ее фигура не лучше, чем у тебя, — произнес я, беря Фрэнсис на руки и сажая ее верхом, приспосабливая к траху сидя.
Как только дело было сделано и она расправила свои юбочки, убежав переодеваться к обеду, я отправился в клуб. Заказал добрый обед и, пока смаковал его, думал о «живой картине», которую собираюсь увидеть завтра. Зрелище обещало быть волнующим и пикантным.
Не так уж часто мужчина получает шанс узреть порядочную женщину полностью обнаженной. Не думаю, что большинство мужей когда-либо видели своих жен абсолютно голыми. Ну, а мисс Мартин была скромницей, и никто из мужчин, кроме ее мужа, не видел ее обнаженной, — а может быть, и он тоже, — и она пребывала в совершенном неведении о том, как выглядит в глазах мужчины. Все дело принимало пикантный оборот! После обеда я сыграл несколько партий в бильярд и вернулся домой, где еще почитал и покурил на сон грядущий.
На следующий день, точно в четверть второго, я прибыл в дом и, войдя в гостиную, обнаружил Фрэнсис с камерой и фотографическими принадлежностями, в полной боевой готовности к съемкам. Мы расцеловались; затем посмотрели друг на друга и расхохотались, как школьники. После небольшой беседы мы услышали стук входной двери.
— Да вот и она, — прошептала Фрэнсис, задорно сверкая глазами. — Ну, иди прячься. Увидишь кое-что забавное.
Я засел в засаду, а она вышла. В алькове стояло мягкое кресло; я уселся и стал развлекать себя прихваченной с собой газетой. Примерно через двадцать минут открылась дверь, и вошли обе дамы, смеясь и поддевая друг друга, и сразу же начали готовить пластины. Я обратил внимание, что на них нет ничего, кроме капотов и рубашек, голые ноги обуты в бархатные шлепанцы, а длинные волосы — распущены по плечам.
Когда все было готово, Фрэнсис заправила пластину в камеру и произнесла с хохотом:
— Ну а сейчас мы сделаем по две фотографии каждой из нас в полный рост: одна анфас, другая — вид со спины. Я буду первой снимать. Разденься, пожалуйста, и займи свое место.
Весело фыркая, мисс Мартин скинула шлепанцы, стянула халат и спустила сорочку; засим, полностью нагая, заняла свое место перед камерой, застыв в грациозной позе. Она была двумя годами старше моей несравненной, на дюйм выше и гораздо более крупного телосложения. Она была, что называется, привлекательная женщина. Кожа ее была гладкой, приятного кремового оттенка, сиявшего в свете дня как полированная слоновая кость. Руки у нее были пухлыми и хорошо очерченными. Широкий, полный стан с большими, круглыми, твердыми на вид грудями, с крупными, торчащими ярко-алыми сосками, окруженными кольцами темно-оливкового цвета. Бедра ее были весьма крутые, а живот — широк и безо всяких складок. Лобок скрывала роскошнейшая поросль длинных мягких русых волос, которые покрывали верхнюю часть бедер и даже добирались до верхней части живота. Я никогда раньше не видал таких «шерстей» у англичанки. Ну что же, вид спереди быстренько сняли и, как только Фрэнсис вставила новую пластину, мисс Мартин развернулась и явила объективу (и заодно моим жадным взорам) вид со спины. Обожаю любоваться обнаженными женщинами!
Плечи мисс Мартин были тоже обширны и покаты, спина и поясница обладали изяществом очертаний. Самым лучшим местом, бесспорно, был ее зад. Как только мой взгляд заскользил по его изгибам, я невольно подумал: «Есть где лозе разгуляться!» Очень большой и очень пухлый, с широкими, полными, но упругими ягодицами, плотно сдвинутыми друг с другом. Полные бедра красивых очертаний, изящные лодыжки, узкие икры, аккуратные ступни.
Когда «задворки» гувернантки были успешно сняты на карточку, она накинула капот прямо на голое тело и заняла свое место за камерой.
Затем обнажилась Фрэнсис. Ее также сфотографировали спереди и сзади. Поскольку любимая обещала меня повеселить, мне не терпелось увидеть, что же будет далее, поскольку предполагал, что фотографирование было всего лишь прелюдией к séance (зрелище).
Началась маленькая забава. Любимая достала ленту для обмеров и, приблизясь к мисс Мартин, сказала шутливо:
— Сними-ка халат, и давай померяем друг дружку, чтобы точно выяснить, насколько ты выше и крупнее меня.
Мисс Мартин, видимо, это развеселило, и она тут же разделась. Затем обе нагие дамы измеряли свой рост: Фрэнсис оказалась пяти футов ростом, а гувернантка — пяти футов шести дюймов.
После этого, смеясь и оборачиваясь во все стороны, они стали обмерять свои кисти, бедра и икры, а также груди и талии. Пока они предавались своим играм, я смог полностью сравнить прелести и той и другой леди.
Кремовая кожа мисс Мартин была весьма привлекательна, но мне больше нравилась лилейная белизна Фрэнсис. Я предпочитал легкий пушок и золотые колечки волос вокруг местечка моего ангела густым бурым порослям вокруг щели гувернантки. У этой дамы имелись обширная грудь, тяжелый зад и в целом удачное телосложение, но Фрэнсис была лучше. И опять же, хоть мисс Мартин была и грациозная женщина, она уступала в изяществе и благородстве жестов моей возлюбленной. Обобщая сказанное, могу подтвердить, что обе дамы являли собой образцы разных типов зрелой женской красоты, но, на мой вкус, Фрэнсис выглядела более породистой, чем ее гувернантка.
Когда измерения пришли к концу, они встали лицом к лицу, созерцая свои прелести, и, казалось, белизна Фрэнсис и привлекла мисс Мартин. Она положила ладонь на грудь своей хозяйки и проговорила:
—Что за роскошная белая кожа. Хотелось бы иметь такую же.
Фрэнсис расхохоталась. Она весьма гордилась своей алебастровой белизной; но она произнесла — я так думаю, не вполне искренне:
— О, а мне кажется, что твоя еще лучше!
Затем она левой рукой обвила талию гувернантки, одновременно потискивая ее, нежно касаясь ее грудей и пощипывая большие, красные соски правой рукой, приговаривая при этом:
— Мне так нравятся твои грудки...
Гувернантка улыбнулась, чуть дрогнула, глаза ее засияли, но она ничего не сказала. Затем Фрэнсис положила ладонь на нижнюю часть живота подруги и стала играть с ее волосами, навивая длинные «локоны» на пальцы и мурлыча:
— Какие тут у тебя чудные волосики! Ничего подобного ни у одной женщины не видела.
Затем она принялась ласкать «местечко» большим пальцем. Сильная дрожь пробежала по телу женщины с головы до ног, дыхание стало неровным и беспорядочным, большие груди поднимались и опадали, лицо разрумянилось, глаза блестели нестерпимым блеском. Внезапно она обняла Фрэнсис и поцеловала ее в губы, прошептав жарким шепотом:
— О, милая миссис Маркхэм! Вы так меня возбуждаете! О, как жаль, что вы не мужчина!
Фрэнсис сжала ее в ответном объятии, и обе женщины вцепились друг в друга, тиская друг другу ягодицы, их груди притиснулись вплотную друг к другу, они терлись животами, волосы их «венериных холмов» перепутались друг с другом, пока они целовали друг друга в губы.
Бедняжка мисс Мартин, она так жаждала мужчину! Но Фрэнсис хранила ледяное спокойствие: она всего лишь забавлялась с гувернанткой, и ничего более. Отчасти из озорства, отчасти ради моего развлечения.
Через несколько минут она опрокинула свою подругу на диван и разложила ее назвничь, затем, выполняя свою миссию «мужчины», развела врозь ноги женщины и, разлепив нижние губки, исследовала розовое отверстие, проговорив с усмешкой:
— Ну вот, все почти заросло!
Затем она оседлала подругу, подведя ладони под попу последней. Женщины стали повторять движения традиционной, двуполой совокупляющейся пары. Фрэнсис двигала своей задницей вверх и вниз, отвечая каждым «мужественным» движением на «женственные» порывы гувернантки. И я видел, что дело дошло до конца: в глазах появилась поволока, и легкая дрожь пробежала по ее телу. Она была совершенно несведуща в трибадизме и тому подобных вещах. Фрэнсис, если бы захотела, могла ее просветить, но не стала. Через мгновение женщина резко поднялась. Фрэнсис оставалась холодной и собранной. Чего не скажешь о гувернантке. Она вся дрожала, раскраснелась и восклицала:
— О дорогая! Что же мы наделали! Я боюсь, что мы... неправильно, что плохо себя вели! Это очень мило, но не лезет ни в какие рамки и просто терзает меня! О! Сколько бы я дала, дабы оказаться в этот момент в руках сильного мужчины!
Я испытал большое искушение выступить вперед и предложить свои услуги.
Через секунду она продолжила:
— А что же, миссис Маркхэм, вы не очень-то по ночам жаждете мужа?
— Да не могу сказать, — последовал ответ (довольно-таки ханжеский, поскольку Фрэнсис с хитренькой улыбкой и блеском в очах глянула на занавески). Она-то знала, что «муж» вскорости вскарабкается на нее.
— Удивительно слышать это. Вы ведь, должно быть, горячего нрава.
Фрэнсис улыбнулась, ответив:
— Я думаю, и вы тоже.
—Да, — произнесла гувернантка.—К несчастью для себя, да.
— Для нас, вдов, это и вправду тяжело, — подытожила Фрэнсис со вздохом, как бы жалуясь на тягость целомудрия.
Мисс Мартин продолжала:
— Если бы знать наверняка, что я овдовела, то я бы хотела выйти замуж. Но о смерти мужа ничего не известно, да и он обещал еще вернуться. Если он и сделает это, то жить с ним я не стану. Он противный и отвратительно обращался со мной. Но, — застенчиво продолжала она после краткой паузы, — мужчина он был сильный и обычно крепко меня обнимал. Иногда он мог делать это по шесть раз за ночь! Не представляю, как это мы не завели ребенка!
— Ну, мой-то муж был другого сорта: он вообще едва умел делать это, — сказала Фрэнсис с самыми скорбными интонациями.
Как я уже говорил ранее, актриса она была первоклассная.
— О, это, наверное, так ужасно, — подытожила мисс Мартин. Затем она прибавила: — Я все удивляюсь, что же вы не выходите замуж во второй раз.
— Возможно, когда-нибудь и выйду, — был веселый ответ. Затем Фрэнсис поднялась, промолвив: — Мне теперь охота танцевать. Давай станцуем вальс. Ты будешь за «джентльмена» и должна будешь крепко меня обнимать.
Рассмеялась и мисс Мартин и, вскочив с дивана, обвила стан партнерши на манер вальсирующего «кавалера». Они стали кружиться под вальс, напеваемый Фрэнсис себе под нос. Они обе были неплохие танцорши, и это было завораживающее зрелище — две совершенно нагие женщины, скользящие в вальсе по комнате, с грудями, колышущимися в такт движениям, и с бедрами, сладострастно двигающимися одновременно с движениями икр.
Наконец, запыхавшиеся и порозовевшие, они опустились на диван. Я думал было, что на сегодня забавы завершены, но Фрэнсис их отнюдь не прекратила. Как только они перевели дух, она положила руку на задницу мисс Мартин и погладила ее, произнеся самым восхищенным тоном:
— Что за чудная у тебя задница, такая пухленькая и упругая. Я-то думала, что у меня обширный зад, но твой куда больше во всех отношениях.
Гувернантка просияла и выглядела польщенной.
— Да, у меня и верно большой зад, — заметила она не без самодовольства. — Моему мужу ужасно это нравилось.
— Да, он и впрямь достоин восхищения, — сказала Фрэнсис. — Я убеждена, что мужчинам нравится, когда у женщины огромная задница. Но этот разговор о попах навел меня на мысли о порке. Полагаю, что за время пребывания в гувернантках тебе доводилось высечь множество прелестных маленьких задиков.
— Да, и неоднократно. Я секла даже почти семнадцатилетних девиц.
Фрэнсис ухмыльнулась и спросила:
— А тебя-то часто секли в девичестве?
— Да, постоянно.
— В самом деле? — как бы удивилась Фрэнсис. — Полагаю, что в пансионе?
— Я никогда не была в пансионе. Я все выволочки получала дома. Мать умерла, когда мне исполнилось десять, и я воспитывалась и получала образование исключительно под отцовским надзором. Он был суровым и строгим, и, стоило мне ошибиться в уроках или нарушить дисциплину, он обычно раскладывал меня поперек стула, задирал юбки и пребольно сек. Так он продержал меня в страхе божьем до семнадцати лет, а иной раз он стегал меня так, что кровь выступала. Но я была сильной девчонкой, могла вынести обычную порку с достаточной стойкостью. Конечно же я вопила и корчилась, но никогда не орала благим матом, если он не сек меня до крови. Обычно он использовал полновесную розгу; не то что игрушка, которой ты порешь своих ребят.
—Что же,—подзадорила ее Фрэнсис, — игрушка это или нет, но не думаю, что ты беззвучно вынесешь двенадцать ударов ею.
— Да я уж думаю, — подтвердила со смешком мисс Мартин.
— Ставлю дюжину пар перчаток против одной, что ты не вынесешь эти двенадцать ударов в полном молчании, — со смешком сказала Фрэнсис.
— Принимаю вызов. Мне как раз нужны перчатки, и я уверена, что выиграю их. Неси свою игрушку, — заулыбалась гувернантка.
Фрэнсис направилась к шкафчику, и когда поравнялась с моим укрытием, то повернулась к шторе и задорно мне улыбнулась. Художественная натура, она-то знала, как мне по душе вид наказанной женщины, и провела бедняжку мисс Мартин так, чтобы та разрешила себя выпороть.
Взмахнув розгой в воздухе, она сказала:
— Что же, ложись, мисс Мартин. Ты можешь извиваться и дрыгать ногами, как тебе этого захочется во время порки, но, если испустишь хоть звук, ты проиграла пари.
Гувернантка распласталась на диване во весь рост, сказав тоже с усмешкой:
— Ну что же, миссис Маркхэм! Приступай. Не думай о моей подготовке к наказанию, а попросту честно выдери меня. Не бей по одному и тому же месту, а также не трогай бедра.
Поскольку край дивана был напротив моих занавесей, мне открывался прекрасный вид пухлой голой фигуры мисс Мартин, лежащей ничком: были видны округлые, выступающие над ровной поверхностью ягодицы, в то время как кремовый оттенок кожи эффектно смотрелся на фоне темно-оливкового бархата дивана. Фрэнсис встала слева от дивана, и я видел в профиль ее божественную фигуру, чудно выделявшуюся в этой комнате. Ее белая кожа сияла, ее нежные, округлые, с розовыми сосками груди быстро поднимались и опадали, улыбка тронула алые губы ее пухлого, чувственного рта, щечки чуть порозовели, а в голубых глазах сияло предвкушение порки. Ей нравилось наказывать. Ей нравилось быть властной.
Она принялась сечь. И хоть это и была всего лишь игрушка, игры разворачивались не детские. Вздымая лозу по-над головой при каждом ударе, она не спеша пролагала тропинки, изящно выгибая ручки и опуская лозу вниз с такой силой, что груди ее тряслись, а животик напрягался при каждом ударе.
Маленькая, вся в ленточках розга со свистом взлетала в воздух и с глухим шипением падала на упругую плоть ягодиц мисс Мартин. Вскоре кремовая кожа побагровела и маленькие шрамики испещрили всю поверхность широких, пухлых щечек. Жертва резко дернулась при первом ударе; боль была, очевидно, сильнее, чем она ожидала. Затем она напряглась, сжала руки, зарылась лицом в подушки и лежала совершенно смирно. Но плоть ее непроизвольно вздрагивала при каждом осином укусе розги.
Она и вправду проявила большое мужество. Ни стона, ни жалобы не слетело с ее уст, хоть порка и была нешуточной, и, когда было отсчитано двенадцать ударов, ее попа стала просто морковной и полосатой. Но она выиграла свои двенадцать пар перчаток. Думаю, что они ей обошлись недешево.
Фрэнсис отбросила розгу, и мисс Мартин встала с дивана, испустив тяжкий вздох облегчения и двумя руками сразу потирая задницу. Лицо ее прямо-таки полыхало, губы немного тряслись, глаза на мокром месте. Чуть улыбаясь, она сказала дрогнувшим голосом:
— Я выиграла пари. Но должна признаться, что кусается «игрушка» прямо на удивление. В жизни не поверила бы, что она может причинить такую боль. Я еле-еле перенесла двенадцать ударов без крика и шума.
Затем, повернув голову и пытаясь глянуть через плечо, она добавила:
— Вся задница точно исчеркана. И еще продолжает болеть. Фрэнсис посочувствовала подруге:
— Ох, бедняжечка! Я и не думала, что ты будешь все это терпеть. Я все время ожидала знака, чтобы прекратить, после каждых двух-трех ударов. Ты показала мне мужество. Убеждена, что я бы и одного удара не перенесла бы без визга.
Все это было для того, чтобы подольститься к жертве. Она продолжала:
— Тебе сейчас лучше прилечь и промыть ранки холодной водой. Я сейчас уберу камеру и позабочусь о пластинах.
Бедная мисс Мартин, с унылым лицом и потирая задницу, только и могла произнести:
— Я не смогу присесть несколько часов. Помню, обычно я втирала вазелин, чтобы облегчить боль после наказания. Я сейчас так и сделаю.
Затем она облачилась в сорочку и халат, засунула ноги в шлепанцы и вышла из комнаты. Фрэнсис, все еще полностью нагая, развалилась на диване и разразилась хохотом. Я вышел из укрытия до крайности воспламененный. Все представление было в высшей степени сладострастным, от момента, когда леди разделись догола, до момента, когда гувернантка покинула нас. Все это время член был как безумный, а сейчас просто ныл от длительного возбуждения, и я сразу же устроился поверх своей обнаженной возлюбленной и, схватив ее гибкое, зрелое тело в объятия, взял ее со страстью, удивившей нас обоих.
Когда она облачилась в свое скудное одеяние, то уселась подле меня на диване и после похвалы моему усердию сказала:
— Надеюсь, что представление тебе понравилось. Думаю, что это почти «варьете».
— Было просто великолепно, — ответил я, нежно целуя ее. — Меня ничто в жизни так не восхищало. Ты такая мудрая женщина. То, как ты обработала мисс Мартин, было вершиной искусства.
Фрэнсис веселилась от души.
— Ой, да она девственница, краса недотраханная! Сегодня днем она познала свое тело лучше, чем когда-либо за всю ее прошедшую жизнь. Слушай, скажи мне честно, что ты думаешь о ее фигуре?
— Она складная женщина, но у нее не такая хорошая фигура, как у тебя, — последовал ответ. Я знал, что делал.
Фрэнсис была польщена и поцеловала меня. Затем она заметила:
— Тем не менее у нее задница больше, я ею действительно восхищаюсь, и хотелось бы хлестать ее как можно чаще — так, как сегодня.
— Осмелюсь сказать, что ты-то сможешь, — не сдержал я улыбки. — Но абсолютно уверен, что она не позволит тебе выдрать ее снова. Ты ее хорошенечко отхлестала, и сейчас она страдает от боли.
— Да, я-то уж постаралась, — ухмыльнулась Фрэнсис, — и боюсь, что я так и не доставлю себе удовольствие коснуться еще розгой ее задницы. Но теперь тебе лучше уйти. Не хотелось бы, чтобы она разузнала о твоем присутствии при всем, что тут было. Приходи к семи часам и пообедай с нами. Но будь осторожен, не проговорись об увиденном.
Я принял это приглашение; затем мы расцеловались, и я тихо выскользнул из дому, пока мисс Мартин еще оставалась у себя — я так думаю, накладывая вазелин на попу. Было около четырех, когда я гулял по Риджент-стрит и в сторону Берлингтон-Аркейд. Затем я вернулся к себе и перекусил, и к семи вечера я уже был напротив дверей гостиной Фрэнсис в ожидании общества леди. Через пять минут они вышли, обнявшись за талии. Обе были интересно одеты, Фрэнсис была прекрасна, а мисс Мартин — почти хорошенькая. Она пожала мне руки самым сердечным образом, лицо ее не выдавало ни малейших следов волнения, глаза сверкали, а манеры были спокойны и ровны, как если бы днем ничего не произошло. Порка никак не подействовала на ее душу, хотя, вне всяких сомнений, плоть и была еще уязвлена.
Обед получился премилый, и после него мы провели славный вечерок в гостиной, обсуждая разные современные темы. Мисс Мартин говорила складно и живо откликалась, когда я обращался к ней. Часто я ловил и веселый блеск в глазах Фрэнсис, обращенных ко мне во время беседы, так что мне было весьма сложно сохранить серьезное выражение лица. Как ужаснулась бы достойная леди, если бы знала, что я видел ее — совершенно нагую и выпоротую несколькими часами ранее! Я не мог уйти к себе до полуночи.
После этого маленького происшествия я оставался еще три недели в городе, но, когда начался охотничий сезон, перебрался в Оукхерст, где и остался до конца года.

Глава 19
Фрэнсис становится миссис Гилберт. Верность жениху. Галантный заговор против гувернантки. Мисс Мартин проговорилась. Дора получает трепку. Как научить скромности юную особу. Вдохновенный наблюдатель. Свежие нивы и новые пастбища

В начале января я вернулся в Лондон и расположился в своих апартаментах. Некоторое время мы не виделись с Фрэнсис. После моего прибытия я решил начать с визита к ней, надеясь провести с нею пару приятных часов в тихом-мирном трахе, но был разочарован. У нее был «послеполуденный прием» (про который я совершенно забыл), и когда горничная ввела меня, то везде было полно посетителей обоего пола. Мисс Мартин, как обычно, пожала мне руку, приветствуя меня самыми общими словами, и я был вынужден примкнуть к болтающей толпе, словно самый обыкновенный визитер. Я бранился про себя, так как сильно жаждал близости, а Фрэнсис выглядела воплощенным соблазном — и лицом и фигурой. Она почти полностью отказалась от ношения траура и сейчас была облачена в красивое, богато отделанное кружевами полуприталенное платье для домашних приемов, и выглядела гораздо красивее всех прочих женщин в комнате.
Среди присутствующих мужчин был один, более других, казалось, уделявший внимание очаровательной хозяйке. Он все время увивался вокруг Фрэнсис, иногда склоняясь к ней для доверительного шепота, и она являла чрезвычайную любезность в обхождении с ним.
Я не был с ним знаком, но знал, что его фамилия была Гилберт. Это был высокий, интересный мужчина лет тридцати пяти, темноволосый, с висячими длинными усами — у меня-то волосы светлые и усов я не ношу.
Я выпил чашку чаю и поболтал со знакомыми, затем, увидев, что тихой беседы с Фрэнсис не получится, попрощался с хозяйкой и покинул ее — впервые без прощального поцелуя.
Зашел и на следующий день, но ее не было дома; тем не менее побеседовал с мисс Мартин и по ходу беседы задал несколько вопросов о Гилберте.
Гувернантка, полагая, что я расспрашиваю ее исключительно в качестве старого опекуна, с ходу выложила мне, что они познакомились с новым поклонником летом, будучи в Истбурне. Она со смехом добавила:
— Думаю, что он влюблен в миссис Маркхэм — постоянно посещает нас и часто посылает цветы и театральные билеты в ложу.
— А как вы думаете, она-то влюблена в него? — спросил я.
— Я не знаю, действительно ли она влюблена, но, кажется, ей льстит его общество. Он очень милый, похоже, что джентльмен, и довольно состоятелен. Миссис Маркхэм поступит глупо, если не выйдет за него замуж.
Получив все необходимые сведения от мисс Мартин, я простился с ней и пошел домой, чтобы обдумать все услышанное.
Я не ревновал и даже не был удивлен этими новостями, поскольку был почти уверен, что Фрэнсис снова выйдет замуж, но решил при первой же возможности спросить возлюбленную о ее истинных чувствах к Гилберту. ,
Такой возможности не представлялось несколько дней подряд, так как то Фрэнсис не было дома, когда я заходил, то у нее, напротив, были посетители. Тем не менее однажды днем я умудрился застать ее в одиночестве и спросил о Гилберте.
Казалось, она слегка смутилась, но поведала мне, что с тех пор, как его представили ей, он ухаживал за ней, и под конец его ухаживания сделались весьма настойчивыми.
— Ты его любишь? Не бойся, скажи мне, — произнес я, целуя ее. — Я твой «старый опекун», ты это знаешь, и желаю тебе единственно счастья.
— Да, Чарли, должна признаться, что мне приятно общество мистера Гилберта, и думаю, что он склонен на мне жениться. Если он предложит мне выйти за него, то я отвечу согласием.
Затем она добавила:
— Предполагаю, что ты удивлен?
— Да нет. Я знаю, что этот человек обожает тебя и что он, вероятно, вскорости попросит тебя стать его женой. Если ты уверена, что будешь с ним счастлива, то я с удовольствием отпущу тебя.
— Но, возможно, он никогда не сделает мне предложения.
— Тогда, будь уверена, его сделает кто-нибудь еще. Такая молодая, красивая, богатая вдова, как ты, недолго будет ожидать следующего претендента, — сказал я, усаживая ее на колени и запуская руки ей под юбки.
Она не противилась. И я с большим удовольствием уложил ее на диван, стянул с нее прелестные шелковые юбочки и трахнул ее. Казалось, ей это пришлось вполне по душе, судя по тому, как она энергично дергалась и двигала задом.
Время шло. Я редко видел Фрэнсис, но частенько встречался с мисс Мартин. От нее я узнал, что за миссис Маркхэм горячо ухаживает все тот же поклонник, и со дня на день все ждали, что место подле Фрэнсис будет занято.
Прошла еще неделя. Однажды утром я получил записку от нее с просьбой прибыть к трем часам. Я направился к ней в указанный час и обнаружил Фрэнсис весьма разрумянившейся и возбужденной. Казалось, что она хочет сообщить мне нечто важное. Она так и сделала, но сначала повела пустой разговор, выглядя при этом столь обольстительно, что я присел рядом на диван и перешел к восхищению ее тайными прелестями. Щипал ее задницу, гладил бедра и играл с волосиками на лобке. Затем, как только она заулыбалась, попытался поместить ее в позицию для сношения. Но она не позволила уложить себя на спину и стала бороться, приговаривая:
— Пожалуйста, Чарли! Не делай этого. Пусти меня; я хочу кое-что тебе сообщить.
Я тут же отпустил ее. Она уселась прямо и поправила одежды, с легкой улыбкой на лице.
— Ну, и что же ты собираешься мне сказать? — вопросил я, хотя отлично знал, что же я услышу.
— Мистер Гилберт попросил меня выйти за него, и я согласилась. Я полюбила его, и вот почему не допускаю и мысли о том, чтобы и далее позволить тебе обнимать меня. Ты знаешь, что я всегда была верна — и как возлюбленная, и как супруга. Никто другой, кроме тебя и моего первого мужа, не прикасался ко мне. И сейчас я решила хранить верность своему будущему супругу. Надеюсь, ты не сердишься на меня?
— Нет, нет, — произнес я, целуя ее по-отечески. — Нисколько. Я и права такого не имею. Знаю, что ты всегда была честна со мной. И думаю, что ты совершенно права, оставаясь верной человеку, который собирается взять тебя в жены.
Она улыбнулась и пожала мне руку. Затем я спросил: — Ты когда собираешься обвенчаться?
— В течение двух месяцев. И мне хочется, чтобы ты оказал мне любезность.
— Что же я могу сделать для тебя?
— Хочу, чтобы ты выдал меня замуж. Все думают, что ты мой опекун.
Это была действительно ошеломляющая просьба, но после краткого размышления я решил выполнить ее. И поскольку я ее оставлял, то я и должен был ее выдать. А потому я сказал:
— Хорошо, Фрэнсис. Я тебя выдам.
— О мой старый добрый Чарли! — воскликнула она, целуя меня. — Как я сейчас счастлива! Я боялась, что ты примешь все дело совершенно иначе и будешь суров и неуступчив. Такое наше расставание сделало бы меня очень несчастной. Мы ведь ладили, пока жили вместе.
— За исключением тех случаев, когда я тебя шлепал, — заметил я с улыбкой.
— Ну, этому-то я не придавала особенного значения, — произнесла она со смехом. — Но последнюю твою порку я никогда не забуду.
Затем она добавила не без сожаления:
— После замужества у меня не будет возможности использовать лозу, поскольку Дору отправляют в пансион.
— Если ты действительно захочешь использовать розгу, ты так или иначе исхитришься, — заметил я, улыбаясь.
— О, я знаю, что сделать, — сказала она полушутя. — Я возьму маленького хорошенького пажа, мальчишку лет около тринадцати; и когда он будет скверно себя вести, то стану его пороть. Хотелось бы разложить его на коленях.
— Сомневаюсь, что подросток в этом возрасте позволит тебе выпороть себя. Он наверняка сможет вцепиться тебе в волосы, — произнес я, посмеиваясь. Затем я спросил: — А у мисс Мартин будут другие обязанности?
— Да нет, пожалуй. Но я собираюсь позаботиться о ней, пока ее положение существенно не улучшится. Она славная, и я очень к ней привязалась.
Затем, хитренько глядя на меня, она продолжила:
— А знаешь ли ты, Чарли, что она обожает тебя? Она считает тебя благородным, прекрасным мужчиной. И правда, она однажды призналась мне, что жаждет твоего поцелуя.
— О, в самом деле!— фыркнул я. — Это очень мне льстит. Ну, а если она шутит?
— Не думаю. Почему бы тебе не трахнуть ее? Ты знаешь, что она отлично сложена, и в тот день, когда я ее отодрала, ты слышал ее слова, что ей хотелось бы ощутить себя в объятиях сильного мужчины. Заключи ее в свои объятия и целуй ее крепче. Я знаю, что она очень страстная, и почти уверена, что она позволит тебе это.
— Ну, — произнес я со смехом, — есть старинная поговорка: «Не целуй горничную, коль целуешь хозяйку». Но если ты не желаешь мне позволить «целовать» себя, вероятно, я могу попытаться однажды сделать это с гувернанткой. Тем не менее если она смутится, то я оставлю ее в покое. К чему мне волнения из-за постоянной связи с нею.
Фрэнсис улыбнулась.
— Обдумай все, что я тебе сказала. И приходи, когда пожелаешь. Я буду всегда рада видеть своего старого «опекуна». Но, — добавила она со смешком, — он не должен и пытаться допускать вольности по отношению к «подопечной». — И добавила: — Я теперь должна бежать переодеваться, поскольку мы с Артуром выезжаем.
Сказав это, она пожала мне руку и выскользнула из комнаты, оставив меня в довольно плачевном состоянии. Кроме всего прочего, я не мог ни на что жаловаться. Фрэнсис всегда обходилась со мной честно; и в этом случае она поступила в своей обычной искренней манере. Я поплелся в клуб, где сыграл роббер виста, затем пообедал с шампанским, и, когда я перешел к сигаре, мне уже полегчало — я почти смирился с фактом замужества Фрэнсис. Затем я принялся думать о мисс Мартин. Бывало, я склонялся к мысли об интрижке с нею; но до сей поры воздерживался от неверности по отношению к возлюбленной. Но теперь, когда между нами было все кончено, я сказал себе, что предприму попытку в отношении аппетитной гувернантки, прежде чем ее положение изменится. Личико у нее прелестное, фигура точеная — и крупная задница.
Несколько дней ничего не происходило; но я получил записку от Фрэнсис, написанную в ее лаконичном стиле. Она гласила:
«Дорогой Чарли! Меня не будет дома целый день. Приходи в три часа и спроси меня, как обычно. Мисс Мартин будет одна дома. Дерзай! Полагаю, что ты преуспеешь.
Твоя Фрэнсис. P. S. Она ничего не знает о заговоре».
Я рассмеялся и тут же решил попытать удачи. К трем часам я прибыл к ним в дом и спросил миссис Маркхэм.
Горничная сообщила мне, что хозяйки нет, но что мисс Мартин — дома. Я сказал, что хотел бы видеть ее, и был препровожден в гостиную, где обнаружил леди удобно расположившейся в мягком кресле у огня с романом в руках.
Она явно обрадовалась мне и, тепло пожав мне руку, сообщила, что сегодня она совсем одна, так как миссис Маркхэм проводит весь день вне дома. Я изобразил удивление по сему поводу, затем присел рядышком, и мы принялись беседовать. Не думаю, что она хотела бы привлечь внимание к своей фигуре, но мои глаза она привлекла, и мне подумалось, что она очень даже ничего. Она так откинулась в креслах, что четко обрисовывались округлые контуры ее роскошной попы и изгибы обширных бедер; ступни ее стояли на скамеечке, и были заметны узкие икры в черных шелковых чулках.
После нескольких обыденных замечаний мы принялись толковать о грядущем венчании миссис Маркхэм, да и о супружестве вообще. Затем мы легко и непринужденно перешли на любовную тему, и я процитировал несколько довольно эротических строф из «Предрассветных песен» Суинберна, в то же время взяв ее руку и чуть стискивая. Ответом было легкое пожатие. Продолжая держать ее ручку, я склонился и поцеловал в щеку. Мисс Мартин чуть подалась назад, но оскорбленной вовсе не выглядела, и я уселся к ее ногам и обвил ее талию левой рукой; затем, прижавшись в поцелуе к полным алым губам, запустил правую руку ей под юбки и проник чуть ниже оборки ее панталон. Она прикрыла глаза, щеки расцвели румянцем, и грудь стала волноваться, но она оставалась недвижна; таким образом, продвигаясь далее вдоль сборчатых одежд, я раскрыл вырез ее панталон и дотронулся до лобка. Она вздрогнула и испустила тихое восклицание, затем, закинув ногу на ногу, плотно сжала мою руку между своих теплых бедер, но по-прежнему молча. Подступы я одолел легко и знал, что крепость вскоре падет!
Взяв ее на руки — а была она тяжеленька, — я водрузил ее на диван и улегся сверху, затем, задрав обеими руками юбки, развязал ее панталоны и спустил их до пят. Теперь моя рука блуждала по всем ее заветным прелестям. Я гладил и мял ее здоровенный, упругий на ощупь зад, играл с густыми локонами, покрывавшими нижнюю часть живота, и наконец-то большим пальцем щекотал «очаг наслаждений». Когда она ощутила эту ласку, то задергалась и закрыла полыхающее лицо обеими руками, но лежала по-прежнему беззвучно.
Я расстегнул штаны, раздвинул ее ноги и устроился между ними; затем, поддерживая ее зад ладонями, попробовал войти. Но прежде, чем направить орудие в цель, пришлось по-настоящему разобрать густые и длинные волосы, которые полностью скрывали ее срамные губы.
Она немного поборолась, более для виду, слегка вскрикнув:
— О, не делайте этого! Что это вы? Я не хочу!
Тем не менее я проник в ее недра, она предалась мне полностью и освоилась в своем положении.
Поскольку ее не трахали более восьми лет, то дырочка сузилась и стала замечательно тесной и маленькой для женщины ее возраста.
Я брал ее с пылом, но не торопясь, и она, казалось, чувствовала это, так как она слегка дрогнула, когда мой крепкий член растворил «врата блаженства», девственно неприкосновенные столь долгое время. Но тем не менее ей нравилась близость, и она благосклонно встречала мои порывы, дергала попой с живостью и проворством, испуская тихие стоны удовольствия и крепко прижимая меня к своему животу.
Когда подоспела развязка и я направил горячую струю в ее лоно, она тихонько взвизгнула и задергалась подо мной, восклицая:
— О! О! О-оооо-ооо! — пока полностью не получила свое. Затем она лежала, вздыхая и охая, с грудью, волнующейся под моим телом, и задом, дрожащим в моих ладонях.
Я застегнул брюки, а мисс Мартин оправила свой туалет. Щеки ее прямо-таки полыхали, глаза блистали, и она выглядела совершенно довольной тем, что я с ней учинил.
Оплетя руками мою шею, она подарила мне поцелуй, пылко прошептав:
— О, как это было славно. Я уже долгие годы жажду такого. Затем она добавила более спокойно:
— Но мне следует идти и принять меры предосторожности. Я не надолго. Подожди, сейчас вернусь.
Кивнув и улыбнувшись, она покинула комнату. Я же удобно устроился в мягком кресле, чувствуя себя весьма удовлетворенным пухлявенькой гувернанткой. Она — не Фрэнсис. Но женщина страстная и доказала, что весьма похотлива.
И я решил обращаться к ней с такими делами как можно чаще.
Она вернулась где-то через четверть часа, выглядя весьма свежей и прелестной. Налила мне чашку чаю, затем мы побеседовали по душам, и она мне обещалась известить о дне, когда опять останется одна. Так все решилось к взаимному удовлетворению, я поцеловал ее, и мы расстались.
На следующее утро, когда я совершал утренний туалет, мне пришло в голову, что Фрэнсис хотела бы узнать о том, как я поимел гувернантку. Итак, в четыре я прибыл к ней и, к счастью, застал хозяйку в одиночестве. После обмена обычными приветствиями она нетерпеливо вопросила:
— Она тебе позволила это?
— Да, — был ответ. Она захохотала.
— Ну, я так и знала. Она хороша?
— Вполне. Но ты куда лучше, — ответствовал я с улыбкой и поклоном.
Она встала в позицию и присела в глубоком реверансе, а затем нырнула в кресло, смеясь от всего сердца.
Я остался тихо поболтать с нею, пока наш tete-a-tete* не был прерван вторжением визитеров, мне неизвестных. Мы пожали друг другу руки, и я отбыл, не повстречав мисс Мартин.
Прошло несколько дней, но я так и не нанес визита в Кенсингтон. Если бы я и пошел, то зря. Я знал, что Фрэнсис больше не позволит мне притронуться к себе; и также мне было известно, что мисс Мартин не позволит мне ничего, пока Фрэнсис находится в доме. Моя пышногрудая услада не имела ни малейшего понятия, что хозяйке известно об ее интрижке со мной.
Тем не менее я целыми днями ожидал весточки, что «гавань свободна». Наконец-то прибыло послание, извещающее о том, что она весь день одна и ждет встречи. Сразу же после ланча я отбыл, предвкушая провести с нею несколько часов наедине, так как вожделел ее изобильных прелестей. В половине третьего я достиг их дверей и был введен в гостиную, где и застал ее. Она прелестно выглядела, и я сразу же подарил ей нежный поцелуй, который мне возвратили ласково, с сияющими глазами и розовым румянцем на пухлых щечках.
Я усадил ее на колени и, запустив руку под юбки, распустил завязки панталон, играя с ней до тех пор, пока член мой не восстал во всей красе и в полную мощь. Затем я приподнял ее, намереваясь взять ее на диване, но она проговорила с улыбкой:
— Подожди-ка. Я кое-что сделаю вначале. Это недолго; вскорости вернусь, и тогда весь день будет наш и ничто нас не обеспокоит.
— Что же ты собираешься делать? — вопросил я.
— Собираюсь посечь Дору, — сказала она как о само собой разумеющемся, подойдя к шкафчику и доставая оттуда розгу. — Это и десяти минут не займет.
— Остановись на минуту, — попросил я. — Как же так, я-то думал, что миссис Маркхэм всегда собственноручно наказывает ее?
— Ну да. Но сегодня она торопилась и попросила меня сделать это. До сей поры я никогда ее не порола.
— И что же она натворила? — спросил я, беря розгу из ручек гувернантки и изучая безделушку будто бы впервые.
— Она вела себя с мачехой дерзко и неуважительно. Последнее время девочка отбилась от рук и позволяет себе лишнее с тех пор, как миссис Маркхэм вновь оказалась помолвленной. Однако и влетит ей сегодня! Ее мачеха велела мне хорошенько ее вздуть. И я намерена сделать это.
— Ну что за малюсенькая игрушечка! — заметил я, потрясая розгой. — Думаю, что она не шибко ей повредит.
— Ну уж нет, — со значением сказала мисс Мартин.
Вне всяких сомнений, она запомнила, какую боль причинили этой розгой ее собственному заду.
Я невольно улыбнулся, так как припомнил день, когда узрел ее саму нагой и под сенью лоз. Затем я произнес:
— Всегда очень хотелось видеть, как гувернантка сечет строптивую девчонку. Ты не позволишь мне полюбоваться наказанием? Я мог бы схорониться в алькове, и она никогда бы не узнала, что я при сем присутствовал. Ну же, Кейт (ее звали Кэтрин), — добавил я с поцелуем, — позволь же увидеть тебя за работой. Все это доставит мне большое удовольствие. Уверяю тебя, что никто никогда ничего не узнает.
Она рассмеялась; и после минутного колебания произнесла:
— Очень хорошо, дорогой. Если это и вправду доставит тебе радость, я так и сделаю — полюбуйся же на порку моей подопечной.
Я подарил ей еще один страстный поцелуй в знак благодарности.
Затем она продолжила:
— Когда миссис Маркхэм дерет девчонку, она только лишь стегает ее. Но я буду не только сечь, но и приучать ее к смирению. Ты увидишь, как строгая гувернантка наказывает грубую и нахальную девчонку.
Говоря так, она составила в ряд три стула. Затем, обратясь ко мне, сказала:
— Прячься же, а я пойду за Дорой.
Она выплыла из комнаты; я опустил розгу на стол и удалился за плотно задернутые занавеси в альков.
В скором времени гувернантка вернулась вместе с преступницей, бледной и перепуганной, хоть пока и не ревущей. Дора уже перешагнула четырнадцатилетний рубеж; она выросла, и ее спеющие груди стали почти полностью обрисовывать свои округлые контуры, но она до сих пор носила довольно короткие юбочки. Она казалась милее обычного, и ее длинные каштановые волосы почти достигали пояса. Как только я посмотрел на нее, то сразу понял, сколь прелестной женщиной она станет через несколько лет.
Гувернантка опустилась на стул и обратилась к возмутительнице спокойствия самым строгим тоном:
— Ну что же, Дора, тебе известно, что твоя мать просила меня наказать тебя самым суровым образом. И я предупреждаю тебя, что если ты не сделаешься совершенно послушной, то я буду удваивать меру твоего наказания. Сними-ка платье, корсет и панталоны, сверни вещи аккуратно и ровно разложи их на диване.
Слезы переполнили очи бедняжки и стали медленно стекать по щекам, и мгновение она колебалась, затем сняла с себя платье и изящный маленький атласный корсетик. Затем, запустив руки под юбки, развязала и спустила панталоны, упавшие к ее ногам, и переступила через изящную, обрамленную кружевами вещичку. Затем — дрожащими руками и непослушными пальчиками — она свернула одежки, сложила их на диване и застыла с потупленным взором, ожидая дальнейшего.
— А теперь возьми-ка розгу, подай ее мне с реверансом, потом скажи, в чем же ты проявила грубость, и попроси меня о любезности — задать тебе хорошенькую трепку.
Бледненькое личико Доры заалело, когда она услыхала унизительное приказание, и слезы быстрее хлынули по щекам, но она не двинулась с места.
— А ну делай сейчас же, что тебе велено. Каждое мое повторное обращение усилит твое наказание, — проговорила гувернантка, притопывая ногой.
Девочка перепугалась. Она взяла розгу и вручила ее гувернантке с реверансом, проговорив тихим дрожащим голосом:
— Я плохо себя вела. Пожалуйста, накажите меня хорошенько.
— Конечно, — сказала Кейт. — Ложись на стулья во весь рост и обнажи задницу для порки.
Дора издала придушенный всхлип, но тут же проковыляла к стульям и заняла указанную позицию, подтянув все одежки и обнажив прелестную маленькую фигуру ниже талии. Полгода я такого не видел. Ее восхитительный зад так же ослепительно белел, но стал чуть более выражен, сделавшись шире и пухлее, а ягодицы — еще больше обычного; бедра увеличились в размерах; икры приобрели свои настоящие очертания. Маленькие ступни девочки были в лакированных туфельках; она носила черные шелковые чулки, подчеркивавшие ее белейшую кожу. Полуобнаженная девочка была вполне возбуждающим зрелищем.
Член просто подпрыгнул, глаза у меня увлажнились и рот наполнился слюной, как только я уставился на прелестную попку; я от души желал сам бы ей задать порку.
Теперь мисс Мартин встала со своего места, с розгой в руке прошествовала к жертве и взглянула на «поле битвы». Затем она промолвила:
— Подтяни юбки повыше и подоткни их под себя. Девочка подтянула все одеяния как могла выше и стянула их внизу живота; затем, закрыв лицо руками, ожидала ударов. Но ее тревожные ожидания отнюдь не закончились.
Гувернантка отложила розгу и достала из кармана несколько ремешков, которыми спокойно привязала запястья и лодыжки девочки к ножкам стульев, и, поскольку ранее Дору никогда не привязывали, та перепугалась до смерти и принялась хныкать.
Теперь, когда ее достаточно надежно привязали, мисс Мартин долго рассказывала ей о ее скверном поведении, завершив все это словами:
— Сначала я тебя нашлепаю, а потом — выпорю.
Дора содрогнулась, издав подавленный стон, и ее гладкая плоть покрылась «гусиной кожей» от страха.
Гувернантка взобралась на стул, таким образом приступая к своим обязанностям по осуществлению наказания, держась исключительно прямо. Она начала шлепать, кладя удары только на правую ягодицу девчонки, стараясь не попадать на левую сторону. Шлепки были прекрасно слышны по мере того, как они медленно и последовательно падали на пухлую, упругую плоть, и каждый из них отпечатывался алым следом гувернанткиной ладони на нежной, белой коже. Дора вытерпела пару-тройку ударов довольно тихо, но затем она разражалась громким ором и вздрагивала при каждом хлопке.
Когда мисс Мартин выдала ей примерно дюжину горячих, она прекратила экзекуцию и не спеша оглядела попу «мученицы», выглядевшую достаточно потешно — одна ярко-алая ягодица, контрастирующая со снежной белизной нетронутой кожи. Затем она приступила к работе со второй, левой ягодицей, всыпав ей тоже где-то порядка дюжины ударов, что и сравняло ее по цвету с соседкой. Дора выла и все время дергала задницей, но благим матом не орала.
— Что же, мисс, а сейчас ты получишь от меня двенадцать ударов розгой, — произнесла гувернантка, берясь за розгу и заставив ее просвистеть над полыхающим задом девчонки. Та обернулась назад и уставилась с мученическим видом на экзекуторшу и на грозные прутья розги, в то время как слезы так и хлынули по ее щекам.
— Ой-й! Мисс Мартин, — заныла она самым жалостным тоном. — Пожалуйста... не секите меня! Ой-й! Пожалуйста... не порите меня-а больше! Ой-й! Мне-е хватит! За-ад горит! Ой-й! Ай-й! Уй-й!
Фиуш! Фиуш! Фиуш! Пошла потеха, каждый удар исторгал из Доры громкий пронзительный визг и заставлял ее извиваться от боли, в то время как маленькие шрамики татуировали ее алую кожу во всех направлениях. Мисс Мартин продолжила наказание спокойнее, и я понял, что она весьма искусна в применении розги. Она не слишком высоко замахивалась, просто поднимала руку от локтя и клала удары особым образом, «несильным» взмахом кулака. Она не стегала дважды по одному и тому же месту, все удары были приблизительно одинаковой силы, и никогда не позволяла концам прутьев застревать в теле наказываемой. Порка была тщательно продумана от начала до конца.
Все время порки Дора визжала, корчилась, орала и самым жалким, униженным образом выпрашивала пощады. Но ей не сократили наказание ни на единый удар. Гувернантка отбросила розгу и развязала девочкины руки-ноги, приговаривая:
— И не пытайся даже натянуть юбки или вскочить, пока не получишь разрешения.
Затем она вернулась к своему стулу и присела на него, оставив Дору лежать, вопя и дергаясь от боли, с голой, красной и исчерканной шрамами попой. Когда ее вопли перешли в хлюпанье, мисс Мартин произнесла:
— Встань и подойди ко мне. Поблагодари-ка меня за урок. Дора поднялась; лицо ее было одного цвета с попой, слезы изливались потоками из глаз, губы тряслись, и все лицо сохраняло гримасу боли. Она с трудом подошла к воспитательнице и прохныкала пресекшимся голосом:
— Спасибо... за порку... которую вы мне... устроили.
— А теперь подбери розгу, поцелуй ее и спрячь обратно в шкафчик. После оденешься и уйдешь в свою комнату.
Девочка подобрала розгу, кротко поцеловала ее и положила ее на место. Затем она натянула панталоны, надела корсет и платье и крадучись, продолжая хлюпать, вышла из комнаты.
Я вышел из убежища и одарил Кэтрин поцелуем одобрения, поскольку весьма высоко оценил то, как все было проделано. Она улыбнулась, промолвив:
— Ну теперь-то ты видел, как гувернантка может наказать противную девчонку, как морально, так и физически. Дора может вскоре позабыть про порку, но унижение, которому она подверглась — сперва выполнила приказ и сама попросила посечь себя, а затем еще и благодарила за побои и, наконец, целовала лозу, — этого ей не забыть. Она — девочка дерзкая и непослушная, но сейчас ее как следует укротили. Я уверена, что теперь ей долгое время не потребуется наказание.
— Ты все сделала отменно, — произнес я. — Последовательность, в которой были нашлепаны сначала одна ягодица, потом другая, весьма меня развлекла, и розгу ты применяешь самым искусным образом. Я и понятия не имел, что порка может осуществляться столь артистически.
Она захохотала и выглядела весьма довольной моими комплиментами.
— Это тоже своего рода искусство — нашлепать и выпороть одновременно. У меня была обширная практика, и я льщу себя надеждой, что смогу выпороть достаточно умело.
— Ты и на самом деле можешь, — заметил я. Затем я добавил: — Ну а теперь, Кейт, я хочу, чтобы ты позволила мне хорошенько обозреть твою задницу.
Она улыбнулась и чуть зарделась, но ответила без тени колебаний:
— Хорошо. Ты можешь взглянуть.
Я заставил ее лечь спиной вверх в мягком кресле; затем я закатал ее юбку, нижние юбки и сорочку до самых плеч и, развязав панталоны, позволил им упасть на пол. Затем, твердея членом, жадно обозрел грандиозную, призывную задницу, чьи упругие, высокие полушария просто звали к шлепкам. Я провел рукой по кремовым ягодицам, так и сяк сжимая их и по-всякому играя с ними, в то время как сама она с улыбкой глядела из-за плеча.
— У тебя просто великолепная задница, Кейт, — заметил я, пощипывая ее большим и указательным пальцами.
— Да, я знаю, что она у меня весьма недурна, — сказала она, обернувшись и глядя на свои ягодицы.
— Ты позволишь мне нашлепать тебя?— спросил я. Она недолго колебалась, затем произнесла:
— Да. Только не очень сильно.
— Хорошо, я не перестараюсь. Я только разрумяню эти белые щечки и сделаю им чуть-чуть больно.
Она растянулась в полный рост на стульях и напрягла мускулы задницы и бедер. Затем я принялся ее нашлепывать; и это была весьма приятная работа. Я клал шлепки довольно ощутимо, моя ладонь отскакивала от твердой, упругой плоти, и очень-очень скоро огромные белые полулуния заалели зарей и она стала дергаться от горячих ударов.
Я прекратил нашлепывание; затем, расстегнув панталоны, выпустил член, намереваясь трахнуть ее en levrette. Но узрев меня в полной боевой готовности, она удивилась и собралась подниматься. Я сказал:
— Ни с места, Кейт. Я собираюсь войти в тебя сзади.
Она выглянула из-за плеча своими огромными ореховыми глазами, широко раскрытыми от неподдельного изумления — очевидно, ее никогда не брали en levrette, — но осталась неподвижной. Схватив ее мощные бедра, я слегка развел их; затем, подведя руки под ее живот, я чуть ссутулился, толкнул член между нижними частями бедер и устремил его глубоко в дырку. Я стал неистово двигать им, и она выглядела совершенно удовлетворенной новой методой сношения. Она энергично двигала бедрами вперед-назад одновременно с моими толчками, попискивая от удовольствия, и, когда настало облегчение, она приняла струю со сладостной дрожью, неистово дергая задницей и испустив глубокий стон облегчения.
Когда все свершилось и она натянула панталоны, а я застегнул штаны, мы присели на диван.
Робко поглядывая на меня, она произнесла:
— В такой позе меня никогда не брали. Она даже ошеломила меня. Я и понятия не имела, что помимо обычного способа имеются еще и другие.
— Это может быть сделано по-всякому, и со временем я надеюсь показать тебе их все, — заметил я.
Она расхохоталась; глаза ее светились, щеки пылали. Несомненно, она была сладострастница; и мысль о будущих соитиях в причудливых позах, очевидно, доставляла ей удовольствие.
Мы недолго поболтали, затем она позвонила по поводу чая, и после того, как мы подкрепились чашкой чаю, она уселась на пол подле моих ног, спокойно расстегнула мои брюки и вытащила вялый член, который взялась обихаживать довольно искусно. Она знала правила игры! Когда она вновь привела его в готовность, то захохотала и взглянула мне в лицо глазами, сиявшими от похоти. Я произнес:
— Ну, а теперь я покажу тебе другой способ. Встань-ка ко мне спиной.
Она быстренько вскочила на ноги и встала в указанную позу, смеясь и выглядывая из-за спины.
— Распусти разрез панталон возможно шире и подбери юбки повыше талии.
Она так и сделала, и как только я узрел огромные полушария ее задницы, еще розовые от шлепков, я привлек ее на колени и насадил на восставший член, который направлял пальцами в надлежащее место, пока «оружие» полностью не поместилось в «ножны». Затем я велел ей двигаться вверх-вниз на «копье», и она именно так и поступила, а я в то же время помогал ей плавными движениями бедер. И вскоре все было кончено. Ее вновь трахнули в необычной позе, к ее забаве и удовлетворению. Она сказала, откинувшись мне на грудь:
— Это первоклассный способ, когда женщина сберегает свою одежду. Весьма удобно, платье не мнется.
— Да, — ответил я. — Это самая приемлемая позиция. Мужчина сможет брать женщину везде, в любом тихом уголке, или в железнодорожном вагоне, или же в хэнсом-кебе.
Она засмеялась и засыпала меня вопросами о различных способах совокуплений. Я предоставил ей полные описания; и когда ее любопытство было утолено, мне пора было отбывать — я был приглашен к обеду. Я подарил ей поцелуй, сообщив, что должен идти домой и переодеться. Она слезла с моих колен, где так и сидела с момента последней близости, и поправила свой разоренный туалет, сказав со смешком:
— Ну, мы провели прелестный день. Надеюсь снова встретиться, и тогда ты сможешь мне показать в деле некоторые другие позы.
Я захохотал и ответил:
— В свое время покажу тебе все.
Затем мы пожали друг другу руки, и я отбыл, чувствуя себя удовлетворенным увиденным, а также и содеянным.

Глава 20
Заключение. Дора и martinet. Вторая свадьба Фрэнсис. Сожаления. Прощание невесты. Фрэнсис — счастливая мать. «Все хорошо, что хорошо кончается»

Прошло время. На следующей неделе Фрэнсис должна была выйти замуж. Она представила меня Гилберту, и я нашел его отличным малым; к тому же он ее очень любил. Она тоже любила его, так что весьма вероятно, что брак будет удачным. Было радостно узнать, что у моей «подопечной» будет хороший муж, и я почти уверовал, что из нее получится восхитительная супруга, если он станет уважительно с нею обходиться и крепко ее трахать. За последние недели она очень часто встречалась со своим нареченным, так что я весьма приятно провел время с мисс Мартин, которой я показал на практике — согласно ее собственному желанию — все разнообразье поз, в которой мужчина берет женщину.
Дору отправили в пансион, рекомендованный мисс Мартин. Эта дама однажды поведала мне, что принципом этого заведения является строгая дисциплина и твердое убеждение в целительном действии на непослушных девчонок хорошей порки по заднице, осуществляемой самым классическим образом. Она сообщила мне также, что начальница пансиона не использует розгу, поскольку считает это орудие способным сильно повредить нежную кожу девичьих попок. Вместо нее она всегда употребляет маленькую плеточку с шестью тоненькими кожаными хвостиками — во Франции ее называют martinet, — которая сильно жалит и оставляет алые следы на попке строптивицы, — но никогда не повреждает кожу. Провинившихся секут без свидетелей и привязывают к мягким козлам во время наказания.
Гувернантка добавила, усмехаясь:
— Дора вскорости окажется на «козлах» и почувствует, на что похожа настоящая порка. Ее в жизни никогда строго не наказывали.
— Бедняжка Дора! — воскликнул я с сочувствием.
— Не жалей ее! Это ей на пользу. Ты не представляешь, какой непослушной девчонкой она была раньше.
Мы оставили эту тему и занялись любовью. В это утро я один раз отшлепал ее и трахнул дважды.
Быстро пронеслись последние дни перед свадьбой. Событий особенных не было. Настал день венчания, и я, как и обещал, сопровождал Фрэнсис. Она была само изящество. Хотя ей уже исполнилось тридцать лет, она оставалась красавицей, и я ощутил укол сожаления, что не смогу более трахать ее или щупать ее пухлую попку и твердые грудки.
На праздничном завтраке было много гостей, включая и родственников жениха; говорились обычные речи, и все шло как нельзя лучше. Фрэнсис была в отличном настроении, и, перед тем как выйти из комнаты, чтобы переодеться в дорожный наряд, она незаметно для гостей подплыла ко мне и, поцеловав, прошептала:
— Чарли, я люблю мужа и буду ему верна, но никогда не забуду твоей доброты ко мне — с самого первого дня, когда ты взял меня в дом, до самого последнего времени. Я надел ей на запястье браслет — мой свадебный подарок и, поцеловав ее в последний раз, простился с нею; затем она направилась наверх.
Вскоре она вышла, одетая по-дорожному, новобрачные сели в экипаж и, осыпанные рисом, отбыли со двора на станцию Черинг-Кросс в путешествие по Италии, где они решили провести свой медовый месяц.
И вот во второй раз любовь моя удалилась из моей жизни — теперь уже навсегда.
На следующий день в Оукхерсте я вернулся к своему существованию «сельского джентльмена».
Прошло пять лет, как были написаны эти строки, и я вновь берусь за перо, чтобы наложить последние мазки на всю картину.
Фрэнсис ныне — цветущая пышногрудая матрона тридцати пяти лет, мать двоих малюток. Они с мужем совершенно счастливы, благоденствуют и по полгода проводят в Лондоне. Я — всегда желанный гость, когда бы ни собрался их посетить. Мы с Гилбертом —: добрые приятели, и он не имеет ни малейшего представления, что я был для Фрэнсис кем-либо иным, нежели «покровителем». Она же питает ко мне почти дочерние чувства, и при встречах мы смеемся, вспоминая былое.
Мисс Мартин, покинув Фрэнсис, получила хорошее предложение от семьи, в которой она продолжала жить до тех пор, пока не узнала о смерти своего мужа в Южной Америке. Затем она вновь вышла замуж. С тех пор я ее не видел.
Приемные дети Фрэнсис от первого брака живут с родственниками своего отца, но я частенько их вижу, когда они навещают мачеху. Роберту шестнадцать, он готовится к военной службе. Доре — девятнадцать, и она выросла в роскошную юную даму, тонкую и стройную, с замечательными волосами. Она помолвлена.
Заканчивается и мой рассказ. Хотя мне пятьдесят лет, но я пребываю в добром здравии и радуюсь жизни. И все еще могу восхищаться хорошенькими женщинами.
Но часто долгими зимними вечерами, в полном одиночестве сидя после обеда в своей большой столовой, я вспоминаю «мальчишку Фрэнка», встреченного на дороге двадцать лет назад, и любящую, преданную женщину, какой он в конце концов стал.

К О Н Е Ц