ClubPN

ДЕЛО ДРЕЙФУСА

(Айзик Бромберг и tilly)

Комиссар Лагранж в последний раз провел щеткой по седеющим кудрям, поправил массивный перстень (подарок супруги) и налил себе кофе. Начинался рабочий день, чудный, прохладный и солнечный, не день даже, а позднее утро, и настроение у комиссара было под стать. Кофе оказался настоящий турецкий (конфискованный у контрабандиста Шоле – законный трофей комиссара), желудок не беспокоил, волосы лежали прекрасно. В свои шестьдесят два Лагранж еще и не начинал лысеть, что являлось предметом его тайной гордости и явной зависти коллег.
Совсем скоро ему предстояло оставить службу и переехать в прекрасный загородный дом в предместье Арля, о котором мадам Лагранж, кстати, еще ничего не знала. Поэтому утром 4 апреля 1903 года у комиссара имелись все причины быть довольным собой и миром.
Он всегда умел жить и ценить в жизни истинную красоту - что бы там ни шептали завистники за его спиной о почти эксцентричном стиле отделки прежней квартиры. Особенно проходились насчет гостиной, украшенной сомнительными полотнами полубезвестных молодых художников - слыша об этом, комиссар только посмеивался в усы. Он полагал, что в таких делах обладает безупречным чутьем - и, как показало время, не ошибся. Вот и нынче от его взгляда (и обоняния) не ускользнули ни мягкие лучи весеннего солнца, ни нежные листочки на деревьях, ни ленивые дуновения ветерка. Все эти прелести природы комиссар отметил и оценил - и даже вздохнул, когда за ним захлопнулась массивная дверь префектуры. Ничего не поделаешь, сказал он себе, потерпим еще малость, и начал подниматься по лестнице, с удовольствием ощущая, что его походка сохранила почти такую же легкость, как в молодые годы.
В этот ранний час комиссар собирался спокойно выпить чашечку кофе и полистать утренние газеты, пока не началась вся эта беготня. Выставка цветов... Убийство в Латинском квартале... Уличное происшествие – на Сент-Оноре хулиганы окружили беременную алжирку и не подпустили к ней врача, когда начались роды...* Так... О, вот это уже интересно: какой-то Жорес выступил в палате депутатов с речью о ходе процесса. Второй процесс за девять лет, господа, а толку-то чуть... Живучим, однако, оказался этот Дрейфус**. Лагранжу еще, помнится, после приговора предлагали пари, сколько осужденный протянет в ссылке – хорошо, что отказался... Комиссар поправил очки и снова углубился в чтение. Но тут из-за двери донесся шум, по которому Лагранж безошибочно определил : ведут арестованного. Он с досадой отложил газету. Посмотрим, кого там принесла нелегкая с утра пораньше...
Первым, как ни странно, в кабинет протиснулся какой-то штатский в котелке, отпихнувший локтем сопровождающего его ажана. При этом он тащил за рукав пальто третьего участника действия, высокого темноволосого молодого человека подозрительно южной внешности. Тот не сопротивлялся, при этом стараясь, однако, держаться с достоинством.
- Господин комиссар, это возмутительно! - начал котелок.
- Месье, ну куда же вы... Господин комиссар, тысяча извинений...- заглянувший в кабинет Маре, молоденький полицейский, выглядел слегка смущенным. Деревенщина, припомнил комиссар, новичок, еще не научился давать отпор подобной публике...
- Рядовой Маре, - задумчиво попросил комиссар, рассматривая собственные ногти, - приведите себя в порядок и доложите как следует.
- Виноват, господин комиссар. Уличная ссора, нанесение оскорбления действием...
- Прежде меня самого оскорбили, - неожиданно встрял молодой человек в пальто.
- А вы помолчите, пока вас не спрашивают, - отреагировал Лагранж. При этом он не поднял на говорившего головы и даже не повысил голос, однако нарушитель порядка почему-то мгновенно замолк и даже отступил на полшага, насколько позоляло его положение.
- Так я вас слушаю, Маре, - напомнил комиссар.
- Этот ... господин,- кивнул полицейский на задержанного, - ввязался тут на бульваре в спор...
- Вообразите, месье комиссар, - сунулся вперед котелок, - эта каналья посмела защищать Дрейфуса... Сам небось недалеко от него ушагал...
Почему-то Лагранж не спешил останавливать второго оратора, и тотчас уловивший это Маре уставился на начальство вопросительным взглядом, не зная, как реагировать на столь неожиданную смену курса.
- Ваше имя, месье, - произнес комиссар, умудрившись избежать вопросительной интонации.
- Андре Дюбуа, бакалейщик, господин комиссар, совладелец магази...
- Это пока лишнее, - прервал его Лагранж, - и что же вы ответили?
- Что не позволю учить себя какому-то выкресту...
- Вы тогда выразились иначе, - отрывисто произнес молодой человек, покраснев от гнева, - он назвал меня жидом, господин комиссар. Прошу занести это в протокол.
- А вы? - с неожиданным интересом спросил Лагранж, полностью похерив форму ведения допроса.
- Я... я дал ему пощечину, месье, - признал молодой человек и снова покраснел, - да, я был неправ, но...
- А вы что же, сочли себя оскорбленным? - с любопытством продолжал Лагранж. - Или вы правда из выкрестов?
- Я такой же француз, как и вы, месье, - ответил задержанный, - но при чем тут это? А что, будь я евреем, разве это давало бы ему право...
- Ваше имя, сударь, - так же внезапно произнес Лагранж и покосился на ажана, - Маре, займитесь протоколом.
- Рене Превер, - ответил молодой человек.
- Возраст?
- Двадцать семь.
- Вероисповедание?
- Католическое.
- Образование?
- Наваррский коллеж, факультет истории.
- Адрес?
- Пока гостиница " Манон", господин комиссар, - несколько смущенно ответил молодой человек, - я только четыре дня как из Лондона...
- А что, позвольте спросить, вы там делали?
Тон вопроса, казалось бы совершенно нейтральный, однако, заставил спрошенного слегка занервничать.
- Я три года провел в Англии, господин комиссар, - сказал Рене с некоторым вызовом, - работал в архивах. Меня интересуют кое-какие детали Столетней войны.
Лагранж коротко кивнул.
- Работали в архивах... а больше вы там ничем не занимались?
- Ну... преподавал, - слегка растерялся Рене, - а что вы имеете в виду?
- Это вам лучше знать, - серьезно отозвался Лагранж, - мало ли чем может заниматься во враждебной стране человек, способный оспаривать законное решение французского суда? Кстати, насчет вашего католичества тоже не мешает проверить...
- ЧТО?
Рене ошарашенно уставился на комиссара. Ударь тот его кулаком, это не потрясло бы молодого человека сильнее.
- Господин комиссар, - заговорил он наконец, - я полагал, что вернулся на родину, в город, где родился и вырос. Что нахожусь в полицейском участке и разговариваю с представителем закона. А вы... вы выражаетесь как уличный погромщик, надевший полицейскую форму...
В помещении установилась стерильная тишина, прерываемая лишь жужжанием бьющейся в закрытое окно мухи. Маре с опаской покосился на задержанного, уже прикидывая, стоит ли дожидаться приказа начальства или сразу вязать спятившего малого и волочь прямиком в сумасшедший дом. Но комиссар даже не переменился в лице, только продолжал с интересом изучать Рене.
- Вы великолепны, месье дрейфусар, - констатировал наконец Лагранж со странным удовлетворением в голосе, - вижу, я в вас не ошибся. Придержи вы сейчас язык, все, что вам полагалось бы за ваш поступок - тысяча двести франков штрафа. Что вы так смотрите, милый мой? Господину Золя за его идиотское выступление присудили три тысячи штрафа и один год тюрьмы. Это по закону. Но французский закон защищает законопослушных граждан, а не отребье общества. Или вы не знаете, что нынче может случиться в Париже с человеком, ведущим себя так, как вы? Да еще с вашей внешностью... я бы, знаете, держался поскромнее.
- При чем тут моя внешность?
Лангранж неторопливо помешал кофе. Положил ложечку на край блюдца. Поправил очки.
- Уведите арестованного, Маре, - велел он усталым голосом.
- Арестованного, господин комиссар? – несколько удивился Маре.
- Арестованного, - подтвердил Лангранж. – Речь идет о государственной измене.
- О...а... Слушаюсь, господин комиссар.
Постовой Жан Маре был молод и неопытен, но он не был идиотом. Жизнь уже научила его пониманию единственно важного правила : главное, что требуется в непонятных ситуациях, это выполнять приказания начальства. И делать это следует как можно быстрее. Он взял молодого человека за локоть.
- Это произвол, - прошептал Рене, - вы не имеете права.
Лангранж иронически приподнял бровь.
- Вы не имеете права! – закричал Рене с такой силой, что в кабинете зазвенели стекла.
- Неужели? – весело поинтересовался комиссар, ни к кому особенно не обращаясь. – Вы слышали, Маре?
- Да, господин комиссар.
- Занесите в протокол: «оскорбление законов республики, выражение ненависти к существующему государственному строю.»
Маре послушно выпустил свою растрепанную жертву и снова занял место за столом секретаря.
- Знаете, чем это пахнет, господин... как вас там...
- Превер, - услужливо подсказал Маре.
- ... господин Превер? – кивнул комиссар, - не знаете? Так я вам скажу. Дело пахнет каторгой. Лет этак пять, а то и все восемь.
Но способности Рене чему-либо удивляться были уже исчерпаны.

...Нынче утром, тщательно выбрав костюм, он вышел из номера на первое свидание с городом.
Три года разлуки. Завершенный труд. Поспешное замужество Элен, собственно, не замужество, а бегство из родного дома. Раздражающая резкость газет, откровенная ругань, с одинаковой горячностью извергаемая в адрес обоих соседей - по обе стороны Ла-Манша... Тревожные слухи, доходившие с континетнта, тем более убедительные, что отголоски происходящего, увы, доставали его и здесь. Перемены в семье, развод сестры и ее переезд к родителям, необходимость искать новое жилье. И все-таки Париж оставался Парижем.
Спустившись на первый этаж, он поздоровался с портье и, медленно ступая по булыжнику мостовой, пересек бульвар. Зашел в бистро, заказал кофе по-турецки, только здесь его варили именно так, как надо, вот только вид у хозяина-турка был какой-то странный. Он старательно прятал глаза, но, казалось, стоит повернуться к нему спиной, и тут же в затылок утыкается тоскливый и злой взгляд... Вдруг стало неуютно, кофе показался просто горячей водой, сладкой и горькой одновременно - отвратительное ощущение. Отодвинув чашку и расплатившись, Рене поспешно встал из-за столика. Прошел еще два квартала, постепенно успокаиваясь. И остановился купить газету.
Прилавок загородил низенький лысеющий господин в котелке, по виду рантье или приказчик. Потрясая номером "Фигаро", он с возмущением что-то втолковывал скучающему продавцу. Рене остановился.
- Да этот Жорес сам наверняка продался, вот и заступается за шпиона, - горячился котелок, - иначе с какой бы радости...
- Что вы сказали, сударь? - не выдержал Рене.
- А тебе-то что? - обернулся котелок, разглядывая его в упор, - всякий жид меня еще учить будет...
Рене схватил обидчика за плечо.
- Извинитесь,- потребовал он, сдерживаясь из последних сил.
- Еще чего! – рявкнул котелок, тоже явно пребывающий не в духе, - сказал и готов повторить снова: убирайся с дороги...жид!
Рене отвесил ему звонкую оплеуху, но был тут же схвачен за локоть подоспевшим ажаном.
Он шел на свидание с Парижем. Париж ясно дал ему понять, где теперь его место.

...- Господин комиссар...
Все как по команде обернулись. Голос принадлежал бакалейщику, о котором в суматохе забыли. Когда началась дискуссия, господин Дюбуа скромно отошел в угол, прижимая к груди свой котелок, и теперь взывал оттуда.
Комиссар с трудом подавил улыбку, до того жалко выглядел бедняга со своим перепуганным лицом и прижатым к груди головным убором.
- Ах, простите, господин ...э-э-э...Дюбуа, - произнес Лангранж, выводя потерпевшего из его укрытия, - не задерживаю вас больше. Вас вызовут для дачи показаний.
И поскольку бакалейщик продолжал недоуменно хлопать глазами, Лангранж пояснил:
- На суде. Вы ведь предъявляете обвинение господину...Маре, как бишь его?
- Преверу, господин комиссар, - услужливо подсказал Маре.
- Вот именно, Преверу. Предъявляете?
- Нет, - твердо ответил бакалейщик.
Лангранж нервно засмеялся.
- Голубчик, вы, наверное, меня не поняли. Я спросил вас, желаете ли вы предъявить господину Преверу обвинение в оскорблении действием?
Бакалейщик почесал лысеющий затылок.
- Вот что, господин комиссар, - пояснил он, - дело, как я посмотрю, выходит серьезное. Я же не думал, что так повернется... Видите ли, у меня тут в кассе обнаружилась недостача, триста франков, и приказчик утверждает, что знать ничего не знает. А я могу поклясться, что это он, господин комиссар, точно он! Я и взять-то его согласился потому лишь, что он приходится господину Леблану, моему партнеру, кумом. А он...
Лангранж, поморщившись, остановил его движением руки.
- Послушайте, Дюбуа, этот .... господин оскорбил вас действием. Вы привели его в участок. Стало быть, вы желаете предъявить ему обвинение?
- Нет, - помотал головой бакалейщик, - не желаю. Я что сказать-то хотел: сгоряча я тогда ляпнул про «жида». Мы ведь как с господином Лебланом пособачились, я решил пройтись, успокоиться, значит... Остановился купить газету, заспорил с газетчиком. И как раз мальчишка мне под руку попал. Вот я и сорвался. А тут, смотрю, нехорошо получается, я же не зверь все-таки, губить его из-за пустяка. Так что бог с ним, с обвинением. Пойду я, господин комиссар, а?
Повисла тяжелая пауза.
- Господин комиссар?...
- Убирайтесь, - отрезал Лагранж, демонстративно глядя в сторону. Бакалейщик поспешно двинулся к выходу. Двое из трех оставшихся в помещении мужчин молча проводили его глазами.
- Надеюсь, я тоже могу идти, месье комиссар? - мрачно спросил Рене, - И, кстати, вы не хотите извиниться за происшедшее?
- Ну что ж, - с расстановкой ответил Лагранж, - пожалуй, я готов. Извините...
Маре изумленно уставился на начальство, гадая, какая муха его сегодня укусила. Да и Рене, который, по правде сказать, вовсе не рассчитывал на победу, невольно повторил этот взгляд.
-... извините за огорчение, - продолжил комиссар, - но я вынужден попросить вас еще ненадолго задержаться здесь.
- Попросить или потребовать? - уточнил Рене.
- Потребовать, если вам угодно. Присаживайтесь, время терпит. Маре, на минуту...
Пока отошедший к дверям комиссар вполголоса давал ажану какие-то указания, Рене уселся на жесткий табурет напротив его стола (больше все равно было не на что) и с тоской оглядел помещение. Во рту появился неприятный кисловатый привкус медной монеты, и сейчас он мучительно пытался вспомнить, где и когда в последний раз испытывал подобное. Это был привкус страха, давно забытый, но так и не выветрившийся из памяти...
Выпроводив Маре, комиссар вернулся на свое место и окинул задержанного чуть более дружелюбным взглядом.
- Ну что, господин Превер, - начал он задумчиво, - у нас с вами есть около получаса, пока Маре сходит по моему поручению. Я хотел бы поговорить с вами начистоту. Мне кажется, в Париже сейчас не стоит вести себя так вызывающе. Или вы думаете иначе?
- Я думаю, - ответил Рене, - что город и правда сильно изменился за последнее время, господин комиссар. И раньше Париж не был раем для иноверцев, но теперь французы просто обезумели. Сроду не интересовался политикой, но вся эта история с Дрейфусом... Она дурно пахнет, господин комиссар. Девять лет назад человека осудили и шельмовали по недоказанному обвинению. Это понимали все, но все мы, вся Франция, молча проглотили это. Нашей чести была нанесена тяжелая рана, господин комиссар, и она до сих пор не залечена. А незалеченные раны склонны гноиться...
- Ясно, - кивнул Лагранж, - я так и думал. Ну что ж, официальные законы вы знаете... Но вы напрасно пренебрегаете куда более важными законами - неписаными. А в вашем возрасте уже пора бы... Да-да, нечего кривиться, я вас выслушал, так будьте любезны... И причина всему этому может быть только одна. Вы дурно воспитаны, Превер. Иначе вы умели бы распознавать истинные интересы нации...
Рене нетерпеливо мотнул головой.
- Это всё слова, господин комиссар. Предъявить вам мне нечего, кроме того, что в детстве меня не научили быть правильным французом. Или вы намерены восполнить этот пробел здесь и сейчас?
- А хотя бы и так? Вы наглы и самоуверенны. Эта болезнь лечится в любом возрасте, и лекарство от нее старо как мир...
Рене нервно засмеялся:
- Вы послали ажана нарезать прутьев во дворе?
- Ну вот видите, вы уже стали соображать быстрее.
- А если я не дамся?
- Попробуйте. Посмотрим, скольких полицейских вам удастся одолеть в рукопашной.
- А не боитесь, что я подам жалобу префекту?
- Подавайте. Она вернется в этот кабинет. Да и предавать такое огласке... к чему? Если угодно, считайте это жертвой во имя Франции.
- Стало быть, вы намерены принести мои филейные части на алтарь отечества?
- Неплохо сказано, но вашу участь это не облегчит. Я обязан преподать вам урок.
- Господин комиссар, - с отвращением сказал Рене, - признайтесь уж сразу, что вам это попросту нравится. Ей-богу, лучше бы вы сходили в бордель. Там ваши маленькие фантазии воспримут с бОльшим пониманием.
- Приятно иметь дело с умным человеком, - ответил комиссар. - Ну что ж, скажу напрямик, все равно сейчас никто не слышит, а потом никто не поверит. Да, вы доставили мне сегодня несколько неприятных минут. Я уже готов был блестяще провернуть ваше дело. Ну, насчет восьми лет каторги это я погорячился. Но все равно, поверьте, для вас это было бы удовольствие ниже среднего. И тут такая досада, претензии снимаются, дело можно похоронить... Не могу же я просто так взять и отпустить вас восвояси. А моральный ущерб? К тому же я сказал чистую правду - вы наглы не по чину, ваша манера держаться возмутительна, и мне просто не терпится слегка научить вас вежливости. Так понятней?
- Так хотя бы честно. Жаль, все ваши ... товарищи по несчастью по обе стороны Ла-Манша далеко не столь откровенны.
- Таков этот мир, юноша, и таково наше время.
- Такими их делаете вы и вам подобные... ладно, к черту философию. Так мне снять штаны, господин комиссар?
- Куда вы так торопитесь, - покачал головой Лагранж, - хотите показать себя героем? А знаете, что вы запоете через несколько минут?
- Знаю, - кивнул Рене, раздеваясь, - буду кричать. Как кричали бы вы сами на моем месте.
- Ну, сейчас-то я не на вашем месте... Достаточно, брюки и рубашку пока оставьте, а то еще напишете потом в жалобе, что вас заставили раздеться догола... Входите же, Маре. Сколько можно ждать?
- Виноват, господин комиссар, - ответил запыхавшийся Маре, появляясь на пороге. Правой рукой он нервно пытался запереть дверь изнутри, а левой прижимал к груди пучок ореховых прутьев длиной не меньше метра, при виде которых Рене сразу расхотелось шутить.
- Ну, молодой человек, приступим, - бодро заявил комиссар. Молодея на глазах, он встал из-за стола, снял мундир и сделал несколько гимнастических упражнений, разминая руки. Потом, взяв у полицейского прутья, резким движением рассек ими воздух - раз и другой. Рене невольно отступил на шаг. - Пришло время платить. Вы готовы?
- А что, у меня есть выбор?
- Вы умнеете на глазах, браво. Ступайте сюда. Вот теперь спустите штаны и ложитесь. Маре, держите его.
И тут молодой человек наконец вспомнил, где и когда в последний раз он ощутил во рту этот противный кислый вкус страха. Три года назад, в Лондоне. Опять, черт возьми, опять...
"Когда же это кончится, - с тоской подумал Рене, выполняя приказание и укладываясь животом на край стола, - ну что за проклятый мир, где у каждого второго так чешутся руки..."
Тут подол его рубашки оказался бесцеремонно закинут на голову, а запястья стиснули крепкие потные пальцы. Рене поморщился - полицейский немного прихватил кожу.
- Не хотите извиниться? - поинтересовался невидимый Лагранж, - тогда могу дать поблажку. До разумного предела, разумеется...
- Смелее, комиссар, - ответил Рене и крепко зажмурился, - вперед, за Францию!
И, прежде чем тот успел опомниться, затянул громко, отчаянно и фальшиво:
- Allons enfants de la patrie!!!***
Его прервал пронзительный свист. Первый удар Лагранж нанес с размаха, наискось, да еще по всем правилам дернул розги в сторону, сдирая кожу. У Рене глаза полезли из орбит, он заорал, срывая голос, хотел остановить, молить о пощаде, он был готов на что угодно... но голосовые связки предали его, и изо рта вырвался только хрип.
Комиссар выдержал паузу, давая жертве сполна насладиться его искусством, и только через полминуты ударил снова.
Оказывается, это был еще не предел. Упругая волна боли как будто подбросила тело кверху, и Рене рванулся, разевая рот, как вытащенная из воды рыба. Маре поспешно усилил хватку. Дожидаясь, пока волна схлынет, наказуемый изо всех сил уперся лбом в столешницу. Отчаяние придало ему сообразительности, и не в силах крикнуть, он только хрипло застонал, мотая головой, что должно было означать "довольно!"
- Ну нет, вы получите, сколько причитается, - раздалось сверху, - в другой раз думайте, что говорите.
И когда от новой боли потемнело в глазах, Рене на секунду провалился в обморок и будто воспарил над собственным телом, отстраненно наблюдая картину со стороны. Один блаженный миг ему было безразлично. Потом все вернулось.
Свист, ожог, ледяной ком под ложечкой. И снова, и снова. Я умру. Я не выдержу. За что...
Слезы текли сами собой, он ничего не мог поделать. Рене Превер больше не принадлежал себе. Вы добились своего, господин комиссар.
Будто прочтя его мысли, Лагранж на миг остановился. Застыв с поднятым в воздух орудием врачевания, он помедлил, прислушиваясь к своим ощущениям. Торжество было несомненным, но по самому дну души скользнула некая тень, призывая его к осторожности. Комиссар привык доверять этому внутреннему чувству, позволившему в свое время вырастить двоих детей, держа их в строгой узде, но не нанеся телесного ущерба в процессе воспитания.
Ладно, еще разок, последний, на добрую память...
Свист, всплеск, режущий удар. Рене вдруг услышал тоскливый звериный вой - и не сразу понял, что этот звук издает он сам.
- Вот теперь довольно. Можете встать. Маре, помогите ему.
Сложив руки на груди, победитель пристально наблюдал, как побежденный с помощью полицейского пытается привести себя в порядок. Дрожащие руки, слезы на щеках, сдавленный крик при попытке натянуть штаны. Да, теперь комиссар чувствовал себя удовлетворенным.
Отвернув голову вбок - последняя жалкая попытка защитить свою гордость - перед ним стоял наказанный мальчишка, ничем не похожий на самонадеянного наглеца, читавшего ему проповедь несколько минут назад. Оставалась небольшая формальность.
- Вы поняли, за что были наказаны, господин Превер? - спросил Лагранж, невольно повторяя тон, которым привык разговаривать с собственными детьми.
И тут Рене наконец взглянул ему в лицо.
Вспоминая впоследствии этот момент, Лагранж готов был поклясться, что именно взгляд, а не последовавшие за ним слова, стали тем самым глухим, несильным подземным толчком, поколебавшим фундамент, на котором до сих пор зижделась его вера в собственную непогрешимость.
- Да, вот теперь, кажется, я начал понимать, - ответил мальчишка, демонстративно вытирая рукавом заплаканные глаза. - Вы сейчас заставили меня расплатиться по собственным старым счетам. Скажите, комиссар, это было сильнее, чем вас наказывал в детстве отец? Но ваше удовлетворение будет недолгим. Очень скоро вам опять захочется повторить это. Снова и снова... Я же говорил вам, комиссар - незалеченные раны гноятся...
- Как вы смеете... - тихо ответил Лагранж.
- Но это еще не всё, комиссар, - покачал головой Рене, - я был наказан и за собственное равнодушие, проявленное девять лет назад, когда началась вся эта история с Дрейфусом. Я тогда уже был взрослым, мне исполнилось восемнадцать, но я ничего не сделал, чтобы помешать этому. Все мы в чем-то виновны, комиссар - и вы, и я. Вам-то уже не поможешь, поздно. Но себе я помочь, наверное, смогу.
- Даже так, - криво улыбнулся Лагранж, - чем же это?
- Прежде всего отправлюсь в редакцию "Фигаро", разыщу этого Жореса, который выступил сегодня в палате депутатов, и попрошу ввести меня в курс дела. А может, ему понадобится моя помощь. Надо же с чего-то начинать, комиссар.
Он повернулся к дверям, с явным трудом выпрямился и застегнул пуговицы пальто. И, сопровождаемый ошарашенными взглядами Лагранжа и Маре, сильно прихрамывая, вышел из кабинета.
Спустившись с крыльца полицейского участка, он был вынужден дать себе передышку. Боль уже стала почти терпимой, но сильно дрожали руки и немного кружилась голова. Он достал носовой платок и тщательно вытер лицо. И вдруг ему стало чуть легче. Как будто отпустило что-то трудноопределимое, но очень неприятное, преследовавшее его в последнее время ... Ну да, конечно...
Он сглотнул - раз, потом другой. И наконец понял, в чем дело.
Во рту исчез кислый привкус медной монеты.




10.06.08


--------------------------
* - исторический факт.
**Альфре́д Дре́йфус - французский офицер, служащий Генштаба, еврей по происхождению, герой знаменитого процесса (дело Дрейфуса), имевшего громадное политическое значение.
В 1894 во франзуцском Генштабе обнаружился документ с перечнем секретных бумаг, переданных германскому атташе в Париже. В написании записки (а, значит, в передаче секрета вероятному противнику) был обвинён Дрейфус (по почерку); в декабре 1894 суд приговорил его к пожизненному заключению, и капитан был публично унизительно разжалован и отправлен в тюрьму во французской Гвиане на Чёртов остров. Своей вины он не признал. Вскоре у многих возникли сомнения в неопровержимости улик; были названы другие подозреваемые.
В 1895 дело начали пересматривать. В 1898 в поддержку Дрейфуса выступил Эмиль Золя; но сам заключённый ничего об этом не знал до 1899 года, когда дело стали слушать в кассационном суде. Приговор его был сокращён до 10 лет, а в 1900 президент Эмиль Лубе его помиловал, и Дрейфус вышел на свободу.
В апреле 1903 года Жорес, выступая во французском парламенте, представил вниманию общественности доказательства того, что дело было сфабриковано. Это послужило косвенным толчком к очередному пересмотру приговора.
Только в 1906 суд совершенно оправдал Дрейфуса, он был восстановлен на службе и награждён Орденом Почётного легиона, но вскоре, из-за проблем со здоровьем, приобретённых в заключении, вышел в отставку. Умер в 1935 и был похоронен с национальными почестями.

** "Вперед, сыны отечества!" - первые слова Марсельезы, после Великой Французской Буржуазной революции ставшей национальноым гимном.