ClubPN

Айзик Бромберг

МЕЖДУ РОЗОЙ И ЛИЛИЕЙ


1



Я не успеваю досмотреть предутренний сон. Из него меня вырывают раздающиеся будто под самым ухом пронзительные звуки, столь же громкие, сколь отвратительные. Матросы говорят: "Боцманская дудка и мертвому побудка".
Сажусь в койке, внимательно рассматривая собственную ногу в чулке, с дырой на месте большого пальца. Просыпаться окончательно нет ни сил, ни, что главное, охоты. Плохо дело. Надо срочно как-то обрести бодрость духа или, на худой конец, проникнуться чувством долга и, плюнув со злости, приступить к исполнению своих обязанностей. Я уговариваю сам себя, как капризного ребенка, но безуспешно.
Куда там. Второй день подряд прегадкое настроение. В таких случаях, думаю я неторопливо, спуская ноги с койки и нашаривая сапоги, умные люди советуют поискать в своем положении хорошие стороны. И не говорите, что их в данном положении быть не может. Главное - захотеть.
Что ж, попробуем. Что, собственно, хорошего есть в моей жизни?
Я глубоко задумываюсь, застыв с сапогом в руке. В самом деле, что?
Морская болезнь в число радостей не входит - а я как мучился ей в первый день, так и продолжаю уже третью неделю. Правда, говорят, Нельсон тоже был слабоват на желудок - в качку ему прямо на мостик приносили специальную лохань. Но то Нельсон. Надо сперва дослужиться до адмирала, чтобы тебя любили за слабости, свойственные простым смертным.
Кстати о качке. Последние три дня стало сущим проклятьем ходить по верхней палубе. На правую ногу толком не обопрешься, а палка не помогает, того и гляди полетишь в шпигат. Сам виноват, дурак, тебя сюда силой никто не гнал. Среди матросов ходит байка про некоего кока на одной ноге, который стряпал обед, уперев в переборку свой костыль и опираясь на него спиной. Брешут, наверное...
Хотя, судя по качеству кормежки, наш кок у себя на камбузе именно так и поступает. Мало того, что жара и духота и похлебка из солонины в рот не лезет, так еще жир прогорклый плавает вместо мяса. Все об этом знают, и все молчат. Если капитан Хоторн...
Здесь я невольно оглядываюсь, хотя в каюте я один и рассуждаю не вслух, а про себя. Тем более не записываю, об этом на "Лили" не может быть и речи. Если начальство желает быть в курсе событий, доброхоты всегда найдутся... Гм. Так вот, если оно, начальство, как оно любит повторять, привыкло с каждого требовать все, на что он способен, почему с нашего кока до сих пор не спустили семь шкур? Загадка...
Так что же, черт возьми, здесь у меня есть хорошего? Я чувствую нешуточную злость. Должно же быть, в самом-то деле. Может быть, для такого человека, как я, морская служба - это отличный способ выучиться держать язык за зубами? Давно пора. Может, если ты человек подневольный, все делаешь по команде и твоего мнения никто не спрашивает, к такому положению привыкаешь и даже начинаешь искать в нем хорошие стороны? Это, видимо, и имели в виду умные люди, давая вышеупомянутый совет.
А может, так лучше? Быть вечным школьником, всегда знающим, как тайком от начальства урвать себе немного свободы, чем жить один на один с собственной совестью, от которой не сбежишь? Тьфу ты господи...
Проклиная все на свете, я натягиваю второй сапог, заправляю рубаху в штаны, пятерней приглаживаю волосы. Наощупь нахожу закатившуюся в угол палку и, хромая сильнее обычного, выбираюсь из каюты.
Ясно, безветренно, на суше такая погода - рай, в самый раз для загородной прогулки, а здесь - хуже не придумаешь, не дай бог чтобы надолго... Ковыляю вдоль фальшборта, придерживаясь рукой. Бегущий навстречу мальчишка с ведром, отвратительно бодрый и ухмыляющийся, чуть притормаживает, завидев меня.
- Доброе утречко, сэр...
Я не удостаиваю его даже кивка, я чувствую себя паршиво и я не намерен это скрывать. Но моя реакция его ничуть его не смущает.
- Сэр, а мы идем в Неаполь!
Я останавливаюсь, переводя дух.
- Врешь.
- Лопни мои глаза, сэр, Дикон на камбузе рассказывал.
Я хмыкаю. Капитанский ординарец на "Лили" личность известная. Его не любят. В первый же день меня предупредили с ним не связываться - склочник. Кроме того, за годы верной службы он приобрел отвратительную манеру держаться еще барственнее своего хозяина. Но в одном, к сожалению, его не упрекнешь - во лжи. Безукоризненно честный и порядочный. Наверное, за это его и не любят.
В общем, Дикону верить можно. Мое настроение чуть улучшается, и мальчишка это замечает.
- Вы же там бывали, сэр?
- Отставить, - осаживаю я его. В общем, можно было бы и ответить, и даже рассказать немного о том рейде, с которым у меня связаны довольно приятные воспоминания... Нельзя. Сейчас спустишь парню невинную выходку, через четверть часа об этом будут знать все. А дальше пошло-поехало.
- Как звать? - отрывисто спрашиваю я, следя, как угасает его улыбка.
- Гарри Трент...сэр.
- Куда шел?
- На камбуз, сэр. Виноват, сэр, - ориентируется он быстро. Смышленый, далеко пойдет.
- То-то же, - смягчаюсь я, - А ну бегом.
Моего собеседника как ветром сдуло, только мелькнули босые пятки. Снова хмыкнув, я продолжаю свой путь. Нет, настроение определенно улучшилось. Все-таки есть в положении младшего врача и хорошие стороны. Теперь я это осознал.
Чуть позже, кое-как совершив утренний туалет, вытирая мыло с физиономии и со свежим порезом на щеке, я появляюсь в лазарете. Доути, сидя по-турецки прямо на настиле, сортирует доставшуюся нам чистую ветошь - более сохранную на бинты, рванье на корпию. Движения скупые, точные, залюбуешься. Повезло мне все-таки с таким помощником. Вот, кстати, и вторая приятная сторона.
- Доброе утро, сэр, - приветствует он меня, не поднимая головы. По судовой роли мы с ним равны, но он упорно величает меня так - видимо, из почтения к моей учености. Сам он даже своего имени написать не может.
Но как он узнал, что это я? Готов поклясться, что я находился вне поля его зрения.
- Доброе, Ник. А у вас никак глаза на затылке?
- Я по шагам различаю, сэр.
Поняв, что это означает, я кисло улыбаюсь. Конечно, человека о трех ногах, вроде меня, различить по шагам нетрудно.
- Слыхали, Ник? Идем в Неаполь.
- Слыхал, сэр.
В его голосе я не слышу энтузиазма, и это странно. Репутация портовых заведений Неаполя в матросских кругах затмевает даже восторженные рассказы посвященных о вольных туземках Нового Света. И потом, Новый Свет далеко, а Неаполь - вот он, рядом.
- Что-то вы не больно рады, Ник.
- Я ходил уже южнее Кадиса, знаю. Макаронники же неряхи каких поискать, - эти слова он произносит с презрением истинного ирландца, - в кабаках грязь, мухи, в жару хуже этого нет. Оглянуться не успеешь, как полкоманды сляжет с какой-нибудь заразой. А еще там дрянь всякая водится, комары малярийные...
- Ну, Ник, не преувеличивайте, - пытаюсь я отшутиться, - что такое малярийный комар против трех лучших лекарей флота Его величества?
- Двух, сэр.
- В каком смысле?
- Доктор вчера до чертиков допился, сэр, буянил, с кулаками полез, пришлось мне его по-тихому скрутить и уложить баиньки, - Доути кивает в сторону выгородки, за которой сереет полотняная койка, прогнувшаяся от немалой тяжести, - пока проспится, пока в разум войдет... И ведь это до следующего раза.
- Капитану уже докладывали?
- Не посмел, сэр, - виновато признается Доути, - сами знаете...
Знаю. Капитан очень не любит, когда ему докладывают о вещах, в которых нельзя обвинить непосредственно самого доложившего. Да и с доктором он на дружеской ноге.
- Все равно придется, Ник, - обреченно отвечаю я, - и чем раньше, тем лучше. Я сам пойду.
- Спасибо, сэр, - кивает Доути. Видимо, другого он и не ждал, - вы же теперь вроде как за главного.
- Да уж, - соглашаюсь я, - повезло так повезло.
Неожиданно во мне просыпается некий бес, и мысленно я не без злорадства добавляю: "И это третья приятная сторона вашего нынешнего положения, сэр."
2



"Здравствуйте, дорогой отец. Крепко целую вас и сообщаю, что у меня все в порядке. Я здорова, даже когда весной у нас в школе трое слегли с простудой, я ничего, хоть бы чихнула, но матушка на всякий случай неделю меня продержала дома. Сейчас уже тепло, даже жарко, мы все гуляем после занятий. Стараюсь держать свое обещание, вести себя хорошо и прилежно учиться, в школе меня ставят в пример. Мисс Мейсон говорит, хорошая память. И еще писать научилась чисто, почти без клякс.
Будьте здоровы, пишите, я люблю вас, храни вас бог.
Ваша Рози."

Я лежу в постели с открытыми глазами и думаю. Почему в письмах ничего нельзя сказать как есть? Стоило ради этого целый год учиться грамоте. Если бы я только могла, вышло бы совсем иначе. Закрываю глаза и начинаю сначала.

"Здравствуйте, отец. Простите, что не хочу вас называть "дорогой", хоть матушка и требует писать так. Я просто не могу, я страшно зла на вас за то, что вы уехали так далеко, а меня бросили. От вас даже письма идут по месяцу, а мне не письма нужны, а вы сами, чтобы мы жили все вместе, втроем, как раньше. Я по ночам плачу в подушку, а утром встаю и как ни в чем не бывало иду в школу, так что никто не догадывается. Ну, может быть, матушка немного. Мы с ней почти не разговариваем, только о делах, но она, кажется, что-то понимает. Она спокойна в последнее время, не то что я. Вечерами садится за стол и пишет часами, а мне заглянуть не позволяет. В этом письме я могу написать что захочу, так вот, знайте, я на нее тоже зла, потому что ей легче, чем мне, она большая и умеет быть одна, а я нет. Я знаю, что гнев - грех, особенно когда на родителей, не думайте, мне иногда самой от этого тошно и начинаю себя ненавидеть, но что поделаешь, что есть, то есть.
В школе мне, в общем, нравится, я и правда первая по чистописанию, мисс Мейсон меня вчера похвалила. Я люблю, когда хвалят, я за это все-все готова сделать. Правда, меня за это невзлюбили другие девочки, так что даже не поймешь, повезло мне или нет. Со мной по-прежнему никто не водится, кроме Мэгги Муллигэн. Но даже об этом вам писать нельзя, вы ее не любите, потому что у нее родители ирландцы, матушка мне не говорила, но я все равно знаю. А если бы не она, мне было бы совсем худо. С ней мы и гуляем на пустоши после занятий, и я снова была у нее на именинах. Семья у нее совсем не плохая. Отца нет, зато братьев и сестер целая куча, все рыжие, веселые и крикливые, а мать уже старушка, ростом маленькая такая, но ее все боятся. Было очень весело, только парни, как Мэгги сказала, выпили лишнего и затеяли драку, но мать их живо утихомирила. А потом мы все как ни в чем не бывало танцевали хорнпайп. Они хорошо умеют и меня обещали научить.
А еще я раз видела Джека. Он теперь в школу не ходит, его приютил мистер Флоуз, сапожник, вы, наверное, слышали. Я на него давеча наткнулась на рынке. Матушка меня взяла с собой в помощь, а там как раз был балаганчик с Панчем и Джуди. Все смотрели и смеялись, я так хотела взглянуть, вот и отстала. А когда бросилась догонять, смотрю, у рыбного лотка стоит какой-то парень с тележкой, большой совсем, и с ним куча малышей. И смотрит на меня в упор, мне даже зябко стало, остановилась, пригляделась - а это он. Ничего не говорит, только смотрит. И чего-то я так струсила, повернулась и припустила со всех ног, как маленькая, даже сейчас вспомнить стыдно. Да еще от матушки попало, когда разыскала ее в толпе, она все время спрашивала, почему меня так долго не было, а я не хотела говорить. В тот день мы с ней весь вечер не разговаривали, только перед сном помирились. Мне даже ее жалко было, она же со мной по-хорошему, а я ей ничего не рассказываю.
А как я ей расскажу, когда ей, как назло, не нравятся именно те люди, кто нравится мне. Я про мистера Алджернона, простите. Матушка его терпеть не может, я как-то по глупости пыталась ее уговорить, рассказать, какой он хороший, так потом сама пожалела. Теперь молчу. Я иногда прихожу к ним в гости, меня угощают чаем и разговоривают как с большой. И так интересно, когда тебе рассказывают всякие истории, и спрашивают, какое я люблю варенье, и даже дали почитать книжку, с условием, что не запачкаю. Я ее обернула в бумагу и каждый раз, прежде чем ее взять, мою руки. Она стоит у меня в комнате, матушка, наверное, знает, откуда, но ни о чем не спрашивает.
Я уже читаю сама, только еще медленно. Начала третьего дня, и вот что успела прочесть. Это история про одного джентльмена, он служил, как вы, на корабле доктором. Однажды, когда они были в чужих краях, поднялась буря. Его смыло волной в море и потом, когда он уже почти утонул, все-таки подхватило и выбросило на берег в пустынном месте. Он пришел в себя, отлежался и пошел искать людей. Дальше пока не знаю, пришлось гасить свечу и ложиться спать.
В общем, не так уж мне и плохо живется, это я со зла, наверное, написала в начале. А как стала вспоминать, выходит, что ничего. А когда становится совсем грустно, стараюсь думать о том, что у меня есть хорошего - о чистописании, о Мэгги, о мистере Алджерноне и о вас, отец."
3



Капитарн Хоторн никуда не торопится.
Я стою перед ним навытяжку уже верных три минуты, а он все еще не соизволил показать, что замечает мое присутствие. Мой командир сидит, погруженный в свои бумаги, рассеянно перелистывает судовой журнал, и вид у него при этом самый благодушный. Но мне почему-то вспоминается давний рассказ одного портового дружка о похожем приеме у опытных кулачных бойцов: новичок-противник уже давно мается на ринге, а другой все не торопится выходить. Срабатывает безотказно.
Между нами массивный письменный стол, я стою к нему лицом, а к двери боком, и вроде бы мы в каюте одни. Но отупение, вызванное долгим ожиданием, делает свое дело, и примерно на четвертой минуте мне начинает мерещиться чье-то присутствие за спиной, чей-то мимолетный взгляд...
- Напомните мне ваше имя.
Голос над ухом раздался так неожиданно, что я не сразу сообразил, что обращается он ко мне.
- Сэр?
Еще несколько мгновений помедлив над журналом, капитан поднимает глаза. На губах у него играет улыбка.
- Разве ваше имя доктор Кэмбл?
- Нет... никак нет, сэр.
Капитан подбавляет в голос иронии:
- Разве не было приказано явиться ему?
- Так точно, сэр, но...
- Так почему же явились вы?
Вот оно. Тянуть дальше нельзя, хотя, видит бог, я предпочел бы никогда не произносить этих слов:
- Разрешите доложить, сэр, доктор Кэмбл временно не способен исполнять свои обязанности.
- И какова причина?
- Он... он...
Нет, я не могу сказать как есть, никто не предупреждал меня прямо, но какое-то звериное чутье, помноженное на опыт, заставляет меня в последний момент извернуться:
- Он нездоров, сэр. Со вчерашней ночи.
- А может быть, вы станете утверждать, что он нетрезв?
- Никак нет, сэр. Ни в коем случае, сэр.
Я выпаливаю это совершенно не задумываясь, старая школьная привычка чувствовать настроение собеседника и угадывать, какого ответа он ждет. И судя по всему, я угадал. Черты капитана слегка разглаживаются, улыбка видна только намеком. Я украдкой перевожу дух.
- То-то же, молодой человек. Вижу, вы наслышаны о ваших предшественниках, которые пытались утверждать подобное. Видимо, они считали своего капитана глупее себя. Пьющий начальник - прекрасный предлог, позволяющий работать спустя рукава и оправдывать собственные промахи. А заодно и списывать на него перерасход спиртного.
Нет, определенно, сзади кто-то есть, чувствую его спиной, но обернуться нельзя...
Капитан стремительно встает из-за стола. Мне удалось удержаться и не дрогнуть. Довольный произведенным эффектом, капитан продолжает на полтона ниже:
- Запомните хорошенько, Браунинг. Я знаком с доктором Кэмблом девятнадцать лет, это самый исполнительный и безотказный служака, какого мне доводилось встречать. Если хотите спокойно служить под моим началом, извольте это учитывать.
- Да, сэр. Разумеется, сэр.
Отвечая утвержденными уставом штампами, я чувствую себя почти защищенным. Напряжение чуть отпускает. Не забыть, он любит сдвоенные фразы, повторение в его глазах придает словам особый вес. Ничего, справимся, и не с такими приходилось иметь дело...
Перехватив мой взгляд, капитан вновь хмурится - что-то почуял. Старательно гляжу в ответ, преданно и не мигая. Пару секунд мы играем в гляделки, потом он отступает на шаг. Окидывает меня задумчивым взглядом, как художник незаконченную картину. К счастью, сапоги у меня начищены с вечера, лопнувший шов на жилете находится подмышкой, а грязный ворот рубахи скрыт шейным платком.
Удовлетворенный осмотром, он позволяет себе риторический вопрос:
- Может быть, у вас есть какие-нибудь жалобы, Браунинг?
Приветливый тон, взывающий к откровенности. Ясные голубые глаза. И все же что-то мне подсказывает, что о несъедобном супе из несвежей солонины, подаваемом на обед вторую неделю, заикаться сейчас не стоит.
- Никак нет, я всем доволен, сэр.
- В таком случае...
И тут шорох за спиной становится отчетливей, и побуждаемый взглядом капитана, я наконец оборачиваюсь. У задней переборки застыл навытяжку прыщавый угловатый подросток в мичманской форме, белесый, с розовой кожей и красными, как у кролика, глазами. Взгляд в сторону, на щеках следы слез, руки, вытянутые по швам, подрагивают. Видимо, он стоит так уже очень давно.
- Позвольте представить, девятый лорд Уолп, герцог Сассекский, оказавший нам честь своим высочайшим присутствием. Мы немного поспорили с ним относительно одного философского вопроса. К сожалению, в этом споре лорд не смог отстоять свою точку зрения и за это был выпорот. Прошу вас препроводить его в лазарет и оказать необходимую помощь.
Перехватив мой удивленный взгляд, капитан спокойно поясняет:
- У лорда Уолпа очень чувствительная кожа, от легкого удара на ней образуются синяки и ссадины. Другой на его месте держался бы осмотрительнее и не лез на рожон... Но он предпочитает гордо не замечать этого. Вольному воля. Забирайте его, Браунинг. Окажите ему прием, подобающий особе столь высокого звания, обработайте его тыльную часть и снова пришлите ко мне. Как поняли?
Я с трудом сохраняю непроницаемое лицо.
- Вас понял, сэр. Разрешите выполнять, сэр?
- Выполняйте.
Я киваю мальчику, но несколько секунд ничего не происходит. Наконец, после повторного приглашения, юный лорд поворачивает голову, и в глазах его появляется осмысленное выражение. Мне очень хочется сказать парнишке что-нибудь ободряющее, но я не знаю, как к этому отнесется капитан Хоторн.
- Прошу вас, идемте, - произношу я как можно мягче, - я помогу вам.
- И не забывайте, по уставу перед вами находится не лорд и не герцог, а мичман Уолп, который ничем не должен быть выделяем из остальных. Ни в чем, Браунинг, вы меня поняли?
- Так точно, сэр. Идемте, мичман Уолп.
Парень как-то неуверенно двигается с места, делает шаг и другой. Лицо у него так же неподвижно, но кожа покраснела еще больше, и капля пота стекает по виску.
- Смелее, сэр, еще шаг, это совсем нетрудно, - подбадривает его капитан, - покажите помощнику доктора, как умеет принимать наказание истинный джентльмен.
Не знаю, как мне удалось сдержаться. Не берусь сказать, кому из нас двоих легче дался путь до двери капитанской каюты. Но пропустив мальчишку вперед и закрыв ее за собой, я неожиданно позволил себе то, что очень давно не позволял: изобразил непристойный жест и шепотом выругался самыми грязными, мерзкими портовыми словами, уже много лет лежавшими без применения на дне моей памяти.
4



"Здравствуйте, дорогой отец. У меня все хорошо. Матушка мной довольна, я уже могу сама растапливать плиту, раздувать утюг и чистить картофель, и помогаю Молли по дому, а еще она (матушка, а не Молли) учит меня шить. Очень трудно, но интересно, вот научусь и сошью что-нибудь для вас, можно будет переслать с оказией. В школе немного хуже, правописание не дается, я никак не пойму, зачем записывать слова совсем не так, как их произносят. Еще повздорила с Мэгги, чуть не подрались, простите, и нас обеих заставили сто раз написать в тетради "я больше никогда не буду так себя вести". Очень постараюсь это выполнить, чтобы вас не огорчать.
Целую вас. Ваша любящая дочь Рози."

А теперь по-честному. Мне очень плохо. Меня никто не любит. Если я хожу грустная, никто не заметит и не спросит, что случилось. Если весела и охота поговорить, никто не хочет меня выслушать, зато сразу дают какую-нибудь работу по дому. Знайте же, я ненавижу стирать, и щепать лучину, и подметать пол, а когда мне говорят, что каждая девочка обязательно должна все это уметь, мне просто дурно становится и нападает тоска. Правда, кое-что удается - с утюгом я управляюсь, мне очень нравится, каким гладким и твердым становится белье и как оно приятно пахнет. Правда, два раза я обожглась, а раз уголек выскочил прямо на пол, но я его затоптала, и ничего. Наверное, мне нравится все опасное и такие дела, где нужна храбрость. Шитье тоже нравится, но это надо, чтобы было много времени и настроение спокойное, иначе не хватает терпения. Когда я тороплюсь или зла на кого-то, нитки и игла ведут себя прямо как живые, того и гляди затянешь узелок или уколешься. Но все равно хочу научиться, очень уж красиво выходит, если все сделать правильно. А еще мне по душе плести ивовые корзинки для еды, старший брат Мэгги мне раз показывал, он их делает на продажу, но вот это, как назло, девочке совершенно ни к чему.
Ой, вот еще, пока не забыла. В книжке, которую дал мне мистер Алджернон, я уже дочитала вторую главу. Этот человек, доктор, ну, который тонул и выбрался на берег, он шел-шел и пришел в такое место, где всё маленькое - деревья, трава, скот, а жители ростом с дюйм. Они были очень глупые, потому что не понимали, какие они маленькие. Представляете, они считали себя нормальными людьми, а свой мир - правильного размера! А у самих была такая снедь, что тому доктору понадобилось, чтобы насытиться, съесть целую тысячу хлебов! Думали, что они самые сильные, мудрые и храбрые, а он всю их армию смел с ног одним чихом! У них там был свой король, я очень смеялась, когда читала, как он "милостиво снизошел" до того доктора, у которого весь помещался на ладони, а себя величал в указе : "Величайший и непобедимый властелин, ногами упирающийся в землю, а головой уходящий в облака". Правда, доктор был воспитанный человек и не стал над ними смеяться.
Я снова виделась с мистером Алджерноном. Когда я пришла, его еще не было дома, он задержался в присутствии, но его матушка приняла меня очень приветливо, усадила в гостиной и пошла на кухню готовить чай. А у них там стоят по углам целых два шкафа с книгами, и оба набиты до отказа. Зачем столько, я и одну книжку пока одолею, замучаюсь, а на все это, должно быть, у меня ушло бы лет сто. Но шкафы были очень красивые, книги толстые, стоят плотно, корешок к корешку, и на всех было что-то написано, а на некоторых даже вытиснено золотом. Я не выдержала, встала и начала ходить и их рассматривать. Они все были толстые, в темно-синей и черной коже. На одних прочитать было ничего невозможно, какие-то неправильные буквы, а на двух буквы знакомые, но они никак не складывались в слова. Но потом попалась одна нормальная, там на корешке было написано "тряхни копьем", а ниже, мелкими буковками, иноземное слово, которое я раз или два где-то слышала, но не знала, что это такое. Я потянула за корешок, вынула книгу, а она сама раскрылась, там в начале оказалась картинка: шут в пестром наряде, в колпаке с бубенчиками, как на ярмарке в балагане, и с высунутым языком. Мне очень понравилось. Тогда я подумала, что мистер Алджернон, наверное, не рассердится, если я немного посмотрю, пока я одна, все равно его матушка занята и ей нельзя мешать. Я отнесла книгу на стол, раскрыла и стала перелистывать страницы, там, наверное, были и еще картинки. Наконец нашла одну и испугалась. Там был нарисован такой страшный чернокожий язычник в богатой одежде, он держал в руках прекрасную девушку с распущенными волосами и душил ее за горло. И тут меня окликнули. Мистер Алджернон, наверное, уже звал меня раз или два, но я не услышала, вот он и подошел ближе. И спросил:
- Что ты читаешь, дитя?
И тут заглянул и увидел картинку и страшно рассердился, наверное потому, что я взяла книгу без спроса. Я даже испугалась, такое у него стало лицо. Мне бы ответить, а я стояла как вкопанная и не могла сказать ни слова. Потом захлопнула книгу, быстро вернула ее обратно в шкаф и стала просить прощенья. Если бы я знала, что он так ей дорожит, я бы в жизни к ней не притронулась. Мне же матушка сто раз говорила ничего не трогать в чужом доме, пока не разрешат. Я решила, что он больше не будет меня звать в гости, чуть не заплакала и сказала ему:
- Сэр, простите, я больше никогда-никогда так не буду, я скверная девчонка, я не знала...
Тут он немного успокоился, медленно достал платок и вытер пот со лба. Потом сел в кресло у камина и велел мне:
- Садись рядом.
Я села возле него, на скамеечку для ног, смотрела на него снизу вверх и плакала. Он помолчал и сказал:
- Рози, послушай внимательно, что я тебе скажу. Не думай, что мне для тебя жаль какой-то книги. Но ты взяла ее без спроса. Кроме того, тебе еще рано читать ее, это чтение не для детей. Если ты сделаешь так снова, мы с тобой никогда больше не увидимся.
Он еще помолчал, о чем-то думая, а я только молча сидела, глотая слезы. Потом он снова заговорил.
- Я прощу тебя на первый раз. Но обещай мне, что такое никогда больше не повторится. Я знаю, ты умная и честная девочка, и мне будет довольно одного твоего слова.
Я обещала, плакала и слова обещала, он смягчился, гладил меня по голове и утешал. Это было так хорошо.
Потом пришла миссис Картрайт с чайным подносом, и мы сели за стол, мистер Картрайт держался со мной любезно, как ни в чем не бывало, а его матушка расспрашивала меня о школе и о подругах и сама рассказывала, как была маленькой. Потом спросила:
- Рози, в твоем возрасте я умела шить, вышивать, в десять начала готовить себе приданое. Хочешь, я тебя тоже научу?
Я уже успокоилась, осмелела и потому ответила как есть:
- Нет, спасибо, миссис Алджернон. Мне это ни к чему.
Она улыбнулась и сказала:
- Видно, ты решила остаться в старых девах. Неужели тебе не хочется красивой свадьбы с белым платьем?
Я рассердилась и ответила:
- Я вовсе не собираюсь замуж, вот еще. Я хотела бы научиться ездить верхом, стрелять из лука и метать нож в цель. А когда я стану большая, я отправлюсь в кругосветное путешествие на корабле, как мой отец. А еще я стану ученой и прочту много-много книг.
Мистер Алджернон тоже улыбнулся и сказал примирительно:
- Ну, в последнем я не сомневаюсь.
Потом мы пили чай с лимонным кексом, играли в фанты, смеялись и болтали. Я поблагодарила мистера Алджернона и его матушку и пошла домой, и всю дорогу была счастлива.
Но потом, подходя к дому, я снова вспомнила про ту книгу, про свое обещание и его слова - о том, что я если сказала, то буду молчать. То же самое сказал обо мне Джек Картрайт - давно, сто лет назад, когда я встретила их с отцом у вересковой пустоши и поклялась молчать, а потом нарушила клятву. И тогда я опять заплакала, потому что поняла - мне теперь нельзя верить, кто обманул раз, тот может обмануть снова, потому что ему нечего больше терять.
5



Все было закончено. Склянки с мазями и инструменты вернулись на свои места; мальчишка, стойко перенесший процедуру, лежал на низком рундуке лицом вниз. Я с преувеличенным тщанием мыл руки в тазу. Доути, заранее отосланный по какому-то дурацкому поручению, благоразумно не спешил возвращаться.
- Благодарю вас, - неожиданно произнес Уолп, делая попытку приподняться на локте.
- Не стоит, - ответил я. - И пожалуйста, лежите смирно, если не хотите повторения.
- Спасибо, доктор, я не нуждаюсь в советах.
Я так и застыл, держа мокрые руки на весу. Некоторое время мы молча изучали друг друга.
- Не в моих правилах, сэр, - начал я медленно, - лезть в чужие дела. Но, кажется, я начинаю понимать, за что вас так отделали.
- А вы угадайте, - предложил он.
- Только за один такой ответ, данный старшему по званию, вам полагалось бы начисто спустить шкуру. А может, поступив на "Лили", вы поспешили похвастаться своими несуществующими титулами?
- Не я, а отец, - спокойно поправил он меня, - я сам слышал, как он в гостиной намекал капитану Хоторну, что лорд Уолп приходится нам близким родственником, и всякое такое...
- Нашему забору двоюродный плетень.
- Вроде того, - подтвердил мичман, - но взъелся он на меня не за это.
- Сдаюсь, - признал я, вытирая руки полотенцем, - а за что?
- Он меня оскорбил при подчиненных. Сказал, что я неженка и руки у меня растут... не оттуда, откуда следует. Я явился к нему в каюту и потребовал удовлетворения.
- Каковое он вам и предоставил, не сходя с места.
- Именно.
- Так вы считаете, что поступили умно?
- Я не мог поступить иначе.
- Напротив, смолчав, вы бы избавили себя от дальнейших насмешек. К вам бы просто потеряли интерес.
- Плебейский совет.
- Скажите, - попросил я, забыв об усталости и боли в ноге, - а вы со всеми держитесь вот так?
- Нет, - ответил он, - только когда меня вынуждают.
- Боюсь, что прежде чем от вас избавиться, ваш батюшка немало натерпелся от вас.
- Его всегда раздражала моя внешность, - ответил он, поморщившись, - он постоянно попрекал меня. В конце концов я не выдержал и сказал, что за дурно сделанную работу ему следует винить самого себя.
- Послушайте, - сказал я, - это жестоко. Я не говорю о сыновнем долге, но... так нельзя, понимаете, нельзя. Вы считаете себя большим, а говорите, как глупый и злой ребенок. У вашего отца тоже есть чувства, а вы не считатетесь с этим.
- Вы не понимаете. Он не любит смешных и неприличных ситуаций. А пока я жил в его доме, они были неизбежны.
- Нет, это вы не понимаете, - рассердился я, - это нельзя объяснить, можно только испытать самому. Свой ребенок, как бы плох он ни был... Лишь бы был вообще.
- Ах, вот вы о чем, - кивнул он, - пустое. Я же у него не один, есть еще Тим и Дэнни, они старше меня на год. Обоих не стыдно вывести к гостям.
- Все равно, - пробормотал я, ошарашенный последним аргументом, - я не знаю, как убедить вас, но я уверен, что вы заблуждаетесь. Не обижайтесь, но сейчас вы просто не можете всего понять. Потом поймете.
- Правильно, - согласился Уолп, - это и сказал мне на прощание отец, слово в слово. Что он отдает меня на флот, чтобы я закалился и стал взрослым. Что он действует для моей же пользы, просто я еще не способен оценить этого. Но когда-нибудь я скажу ему за это спасибо. И капитан Хоторн, приступая к порке, говорил ровно то же самое.
Меня покоробила его манера называть вещи своими именами.
- Мне жаль вас, - сказал я, - вы пропадете, и очень скоро.
- Что еще можно со мной сделать?
- И вы еще лезете воевать с целым светом, - вздохнул я. - Хотите, расскажу? Капитан имеет право в любой момент разжаловать вас в простые матросы. На неделю, на месяц, на полгода - на сколько сочтет нужным. Вы будете носить матросскую робу, жить на нижней палубе, питаться из общего котла, а главное - выполнять тяжелую работу, к которой, простите, вы явно не приспособлены. Но даже не это самое страшное. В случае разжалования любой нижний чин получает над вами полную власть, вас могут оскорблять, избивать, лишать сна, давать невыполнимые поручения... Знаю, знаю, вы храбрый юноша, но вы даже не представляете, каких упрямцев на флоте ломали до вас. Это не только на "Лили" - так поступают везде, я о таком слышал. Это законное право капитана, освященное Уставом. Просто более терпимые и совестливые командиры избегают им пользоваться.
Он помолчал, видимо, потрясенный услышанным. Я ждал ответа.
- Ну что же, - произнес он наконец каким-то тусклым, безжизненным голосом, - в любом случае я всегда волен положить этому конец.
- Что?
- Я могу покончить со всем разом, и никакой Устав не в силах мне это запретить.
- Вы что, с ума сошли?
- А то, о чем вы только что рассказывали, разве можно вообразить в здравом рассудке?
- Этому подчиняются все, кто хочет жить. А жить, поверьте, хочется каждому.
- Мне не нужна такая жизнь, - заявил он гордо.
- Знаете, - не выдержал я, - у меня просто руки чешутся доказать вам обратное. Спихнуть за борт, а потом посмотреть, станете ли вы цепляться за брошенный вам линь.
- Если я решусь на самоубийство, - заверил он меня, - то сделаю все в ваше отсутствие. Чтобы не подвергаться искушению.
Помолчав, он великодушно добавил:
- И чтобы вас не мучила совесть.
Я не нашелся, что ответить. Мичман Уолп мне нравился. Наша с ним беседа приобретала все более идиотский характер, но определенно становилась все интереснее.
- Вы и правда считаете себя умнее старших? - спросил я.
- Еще не знаю. Но старшие слишком много лгут. Во всем.
Я хотел было сказать ему, что к этому вынуждает жизнь, а он просто ее не нюхал. Но вспомнил его предыдущую отповедь - и воздержался.
- Сколько вам лет? - спросил я, решив зайти с другого бока.
- Четырнадцать.
- Где вы учились?
- Дома.
- Вы знаете математику, физику, навигацию?
- Я получил классическое образование.
- Это как?
- Латынь, греческий, английская грамматика, философия, древняя и новая история...
- В таком случае, друг мой, - подытожил я, - разрешите вас поздравить. Вы попали как раз туда, где ваши познания могут пригодиться вам в полной мере.
6



"Здравствуй, дорогая Ева.
Прости, что без обиняков. Мне плохо. За что ни берусь, все валится из рук. Обед на завтра не приготовлен, в спальне половица отстала, надо плотника звать, в корзине куча нештопанных чулок, а я сижу и не знаю, что делать.
Мы с Рози рассорились, впервые по-настоящему. Скажи, или нынче дети пошли какие-то другие, или что еще? Семь лет ведь, всего-навсего, а характер взрослый. Что прикажешь думать, когда родная дочь, в глаза тебе глядя, заявляет такое...
Ох, опять я сбилась. Погоди, сейчас напишу по порядку.
Утром отпустила я ее в школу, сама пошла за покупками. И день нынче так хорошо начинался, погода ясная, солнце, ветерок легкий с моря. Иду пустошью и вспоминаю, как тогда, в такой же денек, гуляли мы здесь с Роби, как шляпку мою ветром унесло, как в четыре руки ее ловили... Как рассуждали - о женских правах, о справедливости - важно так, по-взрослому, потому как сами были свободны и все эти вещи казались нам тогда не ближе Америки.
И вот на рынке, в мясном ряду, стою у прилавка и жду, уже приглядела себе такую славную баранью ножку для супа. И тут женщина передо мной поворачивается и говорит:
- Миссис Браунинг?
Нет, знаешь, Иви, даже не женщина, а леди - иначе не скажешь. И одета скромно, и сама вон на рынок пошла, но выговор, как у благородной, и глядит, будто с прислугой разговаривает. Ласково, но свысока. Я даже оробела немного.
- Точно так,- говорю, - сударыня, простите, не припомню...
Она улыбается:
- Неужели ваша Рози вам не рассказывала? Такая приветливая девочка, бойкая, и развита не по летам...
Ты же знаешь, Иви, что порядочные люди, желая ребенка похвалить, первым делом скажут, что он хорошо воспитан. Не понравилось это мне сразу. То есть Рози моя вести себя не умеет, а она, говоря об этом, просто хочет мне подсластить пилюлю. Тем более я уже догадалась, кто передо мной. Говорю как могу вежливо:
- Вы миссис Алджернон?
- Ну конечно, Рози нас уже давно навещает, мы так рады ее визитам. Уверяю вас, это очень одаренный ребенок. Даже одолжила у нас Свифта... Знаете, я сомневалась, подходит ли это для ее возраста, но Томми настоял, книга-то его...
Не дай тебе бог, Иви, испытать то, что со мной сделалось от этих слов. Это только так говорят - обухом по голове, а вот когда взаправду... - Что, - спрашиваю, - какой такой Томми?
Она на меня смотрит, как на дуру:
- Мой сын, Томас Алджернон. Что с вами, милая?
Но я уже опомнилась, говорю, запамятовала, простите, мол, некогда мне - и чуть ли не бегом прочь. Бог ее знает, что она обо мне подумала, но мне, Ева, наплевать. Прибегаю домой, Рози на кухне, сидит за столом с Молли, чистят вишни для варенья. Молли как меня увидела, брови подняла, но больше - ничего. Умница. Я, значит, тоже молчком, Рози беру покрепче за руку и веду в детскую. Она даже не упиралась - такой, должно быть, у меня был вид.
Завела ее, дверь прикрыла и только тогда говорю:
- Где та книга, что он тебе дал?
У Рози лицо вытянулось, не привыкла, чтобы с ней так разговаривали, но мне не до того, стою и жду. Тут она сообразила, о ком это я, берет с полки книгу и подает мне:
- Вот, только осторожно, не запачкайте.
Иви, ответь: как мне хватило сил, чтобы не швырнуть эту гадость прямо в камин и не закричать в голос? Бог надоумил, не иначе. Просто взяла в руки, посмотрела, даже открывать не стала. Не в книжке дело.
- Рози, - говорю, - значит, так. Сейчас мы с тобой пойдем к ним, вернем это, поблагодарим и уйдем. Больше ты туда ходить не будешь, я тебе запрещаю.
Она будто не понимает:
- Но я не могу, я еще не дочитала... И на этой неделе обещала навестить, они же меня ждут.
Куда было деваться, Иви? Что делать? Вот ты бы что сделала на моем месте? Говорю ей:
- Значит, не дочитаешь. И скажешь, что извиняешься и прийти не сможешь.
- Но почему?!
Ничего, говорю себе, ничего, Роуз. Главное - отвечать твердо, будто уже все решено и разговора об этом быть не может. Для ребенка же как : голос уверенный, властный - вот и прав.
- Потому что я так сказала, - говорю, - я твоя мать, я знаю, как для тебя лучше.
И тут она мне отвечает:
- Неправда.
Выпалила, и, видно, сама испугалась, сроду я такого от нее не слышала. Она молчит, и я молчу. Вот оно, думаю, воспитание, все по-доброму, все разрешали... ну пускай не все, но воли много давали, это точно... Теперь, значит, по-другому придется?
- Рози, - говорю, - что с тобой? Что я тебе сделала?
Она в ответ тихонько так:
- Простите, - и покраснела вся, чуть не плачет. Она же совестливая у меня, умная, все понимает. То-то и плохо, что понимает. Сейчас ей не понимать надо, а забыть, поглупеть, из головы выбросить этого человека и все, что с ним связано. Иначе все, конец.
- Рози, - повторяю, и пожестче, - ты меня поняла?
Тут до нее начало доходить, что разговор всерьез.
- Но как же... но почему... у них же так хорошо, я привыкла...
- Значит, - говорю, - отвыкнешь. Ты уже большая, пора по дому помогать, и школу тебе никто не отменял... - и тут поняла, что нужно что-то еще, в утешение, и добавила - Ты же не сирота, есть кому о тебе позаботиться. Я и книжки тебе почитаю, и с учебой помогу... Гулять будем ходить, к морю...
А она как ногами затопает, закричит:
- Это все не то, не то! Не хочу с вами! Я к ним хочу!
И тут я не выдержала. Иви, что это было, сказать не могу, понять не успела, как ослепило меня. Но точно помню - обрадовалась, потому что она своим криком мне руки развязала, и теперь я в своем родительском праве и могу дать себе полную волю. Говорю ей так, что самой боязно стало:
- Ты что это себе позволяешь?
Она снова в крик:
- Я все равно туда пойду, без спроса! Возьму и пойду!
И тогда я ей с наслаждением так отвечаю:
- Ну что же, ладно.
Протянула к ней руку, а она ни с места, смотрит на меня такими волчьими глазами и молчит. Тогда я сама подошла, взяла ее снова, привела на кухню. Молли, конечно, и след простыл. Пошла вместе с ней в угол, взяла веник, выдернула пару прутьев. Говорю:
- Сейчас узнаешь, как дерзить.
А она в слезы:
- Ну и пускай, накажите, все равно я вас не боюсь!
Ну, Ева, ты же меня знаешь, меня подтолкни только. Мигом схватила ее за шею, голову себе в колени, подол вверх, все содрала, сдернула... Она закричала, потом еще, сильнее, еще, как никогда раньше не кричала. В общем, в этот раз получила она у меня крепко, не то что давеча. Но как выпустила ее, оправила одежки, посмотрела ей в лицо...
Иви, милая, что теперь будет? Она у себя в детской сидит, а я в спальне, и обе молчим.
7



Не скрою, юный мятежник с кроличьими глазками, сверхчувствительной кожей и, вероятно, столь же чувствительной душой произвел на меня впечатление. Сам я в его годы был куда как осторожнее, чтобы не сказать хуже. Но в тот же день на меня свалилось столько всякого, что я и думать забыл о злосчастном мичмане.
Прежде всего - наконец пришел в себя доктор Кембл. Это произошло через пару часов после того, как, приведя мальчика в порядок, я согласно приказу отослал его обратно в капитанскую каюту. Проспавшись, доктор дружески переговорил со мной и Доути, поблагодарил за заботу и угостил отличным хересом из собственных запасов. В общем, лучшего доктора нам и желать было нельзя. Если бы не одна мелочь.
Из осторожных расспросов, на которые я решился, мало-помалу выяснилось, что начальника, в сущности, у нас нет. Доктор Кембл оказался опытным служакой, не лишенным познаний в медицине, но человеком, на борту абсолютно бесполезным. Он, похоже, искренне не понимал, как может любой из смертных добровольно принять на себя малейшую ответственность, если есть возможность взвалить ее на кого-нибудь другого. Как он охотно, ничуть не смущаясь, объяснил нам с Доути, с капитаном они дружны вот уже много лет и отлично понимают друг друга. И он не сомневался, что и мы с ним придем к полному взаимопониманию. В ответ Доути невозмутимо кивнул и, попросив позволения выйти продышаться, попятился к дверям, таща меня за собой.
Поднявшись наверх, мы с облегчением убедились в отсутствии праздных наблюдателей и опустились на составленные у трапа ящики с провиантом. Я достал трубку. Он - пачку жевательного табака.
Несколько минут мы молча занимались каждый своим делом.
- Что скажете, Ник? - не выдержал наконец я.
- Что тут скажешь, - хмыкнул он, - похоже, вам придется работать и за себя, и за него. И вам же отвечать, если что-то пойдет не так.
- Глупости, я же не врач, - начал было я, но только рукой махнул, сам поняв бессмысленность своего заявления.
- А если я не смогу выставить диагноз? - спросил я через минуту. - А если назначу не то лечение? Да просто составить отчет для капитана... Ник, это катастрофа.
- Не понял, сэр?
- ......., - ответил я, переходя на доступный для него язык.
- Ладно, не берите в голову, сэр, - подбодрил он меня, - может, не так все и страшно.
- Легко вам говорить, - зло ответил я, гася трубку. Морское братство, конечно, вещь хорошая, но простирается оно не дальше, чем до первой необходимости держать ответ.
- Давайте рассудим, - спокойно ответил он, не обратив внимания на мой выпад. - Какие ваши обязанности? Пользовать раненых, так? Сейчас мир, боевые ранения никому не грозят. Мелочи вроде вывихнутой руки или оторванных пальцев исправлять умею даже я. Грязную работу выполнять - тоже. В помощники всегда можно подобрать пару ребят покрепче. Что еще? - Он посмотрел вверх, перебирая в уме все возможные варианты.- Грыжи, переломы... выбитые зубы... тоже случалось видеть, а вам?
- Ну, в общем... - был вынужден я согласиться, - кое-что нам показывали....
- Желудочные расстройства, это будет обязательно, - задумчиво продолжал он, - отвары всякие, настои... тоже знакомо. Простуды... ну, это все знают.
- Универсальное средство, - мрачно ответил я, щелкнув себя по горлу.
- Цинга.
- В тропиках? Вряд ли, запастись всем необходимым, и вообще иметь голову на плечах.... Лихорадка... хинный порошок, да побольше.
- Подарочки из борделя, - почти весело заключил он, - после первого же захода в порт, обещаю, скучать нам не придется.
- Не силен, - вынужден был признаться я, - то есть я не то хотел сказать, а в смысле лечения... не очень.
- Я тоже.
- Придется практиковаться на бедных матросиках, - признался я, пряча кисет, - в общем, наверное, вы правы, Ник, вдвоем мы как-нибудь потянем... До первого серьезного дела.
- А тогда все-таки придется его припрячь, - пожал плечами Доути, - доктора то есть. Эпидемия на борту ему так же не нужна, как и нам.
- Вашими бы устами... - я понимал, что разговор несерьезный, и я больше успокаиваю самого себя. Но все-таки на душе полегчало.
- Ладно, - подытожил я, с трудом вставая и опираясь на его протянутую руку, - тогда нечего тянуть. Когда отходим?
- Через четыре дня.
- Поголовный осмотр всего состава. Всех известить. Завтра с утра начнем.
- Слушаюсь, сэр.
- Составить перечень необходимых покупок. Это на мне. Потом зачитаю вам, укажете, если что не так.
- Да, сэр. И разузнаю у ребят, где что лучше закупать. И доктора спрошу заодно, такому подпеть только...
- Да, вот что, - остановил его я, оперевшись на палку, - как бы уговорить офицеров на осмотр... еще обидятся.
- Начинать надо с капитана. С ординарцем поговорю, когда к нему лучше обращаться, после обеда, вечером, или, может, утром, на свежую голову... Не извольте беспокоиться, сэр. Справимся.
- Откуда вы все знаете, Ник? - не выдержал я. - Вы же тоже тут новичок?
8


Я шла, не разбирая дороги, не думая, куда иду, а слезы все текли и текли, и из носа лилось тоже, и я, не останавливаясь, утиралась рукавом. Раньше я ни за что не стала бы так делать, а теперь было все равно. Моя прежняя жизнь кончилась, а может, и вообще кончилось всё, и я не знала, что теперь делать, и оставалось только идти и идти, пока хватит сил.
Я никогда не была ей нужна. Она мне этого не говорила, видно, думала, что я не замечу. Когда я входила в комнату, она всегда чуть напрягалась. А когда она видела, как отец со мной играл или таскал меня на спине, она щурилась, часто моргала и старалась уйти.
Знаю, ей со мной не повезло. Будь у нее не я, а другая девочка, которую я придумала, по имени Лил, тогда бы все было в порядке.
Но я думала, что если очень стараться, она когда-нибудь это заметит и поймет, что я не такая уж плохая. И я старалась изо всех сил. Когда она звала меня, я сразу шла, не дожидаясь второго раза. Когда она уставала и злилась, я вела себя тихо и старалась не попадаться на глаза. Когда она хотела со мной поговорить, я слушала, стараясь не пропустить ни слова. Сама вызывалась ей помочь по хозяйству. Иногда она меня даже хвалила за старание. А теперь оказалось, что все это было зря.
Что случилось? Почему мне нельзя пойти к нему? Она же все знала и ничего не говорила целый год. Каждое воскресенье я ходила туда пить чай, а начиная с утра понедельника уже начинала думать о том, как пойду в следующий раз. Если у меня было плохо на душе, стоило вспомнить об этом, и сразу становилось хорошо. А еще можно было думать о его книжке, которая еще не прочитана и ждет меня на столе, и что у меня теперь есть своя тайна. Каждый вечер перед сном я молилась, чтобы мистер Алджернон вдруг не переехал в Лондон, и чтобы с ним и его матушкой ничего не случилось, и чтобы мне как-нибудь не рассердить их, а то они перестанут меня приглашать. А бояться нужно было вовсе не этого.
И тут я вспомнила, как они с отцом раз толковали вечером на кухне. Было уже поздно, я давно лежала в постели, но отец разошелся и говорил так громко, что я услышала. Мать все время его прерывала - "тише, разбудишь", он понижал голос, а потом забывался и начинал сызнова.
- Она же меня ненавидела. Не могла стерпеть, чтобы мне было хорошо - хоть когда, хоть в чем-нибудь. Потому что ей самой было плохо. Она уже старилась, ничего ей больше не светило, а я только жить начинал...
- Роби. Тебя послушать, все кругом виноваты.
- Нет, ты погоди. Отец так круто не брал, я же помню, по его - лишь бы сидел тихо и не мешал. А она...
- Тише, разбудишь...
Она, наверное, тогда боялась, что я услышу и от этого случится что-нибудь худое. И он тоже боялся, потому и понижал голос. Только зря, я хоть и всё слышала, но ничего толком не поняла. Слишком мала была, наверное. А теперь вспомнила.
И тогда я остановилась, села прямо в сырую траву, зажмурилась и решила никуда больше не ходить, а сидеть здесь, пока не умру.
Прошло полчаса, или около того. Я продрогла. Становилось сыро, я почуяла запах водорослей и поняла, что зашла туда, где раньше никогда не бывала одна. Отсюда, кажется, было слышно море.
Сидеть было холодно, но я как закаменела, сжала зубы и не двигалась. Потом вроде притерпелась и даже начала дремать.
И вдруг кто-то сказал рядом:
- Гляжу, много ты на себя берешь. Как бы не жалеть не пришлось.
Я аж подскочила от неожиданности. Завертела головой, но никого не увидела. Стало уже совсем темно, я сидела и умирала от страха. Кто это? И откуда он знает, что я натворила?
Но тут из темноты ответили:
- Сколько положено, столько и прошу. Отец вдвое получал, я знаю.
- Ты подрасти сперва. Учить он меня будет...
- Ладно. Я пошел.
- Стой. Стой, будь ты неладен! Так и быть, восемь.
- Восемь раньше было. Десять, или не пойдет.
- У тебя совесть есть, парень?
- Мне семью кормить.
- Ох, доиграешься.
Кто-то завозился в темноте. Я сидела и боялась дохнуть, так близко это было, чуть ли не над самым моим ухом. Потом он сказал : "держи", и зазвенели монеты - одна, другая, третья...
- Все верно. Прощайте.
- Доиграешься, парень...
Зашуршали кусты, потом чьи-то шаги проскрипели по гальке и стихли.
Тот, что остался, подождал немного и двинулся в другую сторону. Я только перевела дух, что меня не заметили, и тут мне прямо на щеку сел комар. Я их не выношу, особенно ночью, когда не видно, не удержалась и хлопнула себя по щеке.
Сразу стало тихо.
- Кто тут?
Я поняла, что пропала, по-настоящему, а он снова шагнул - раз, другой, все ближе, потом вдруг оказался прямо надо мной, наклонился и спросил:
- Рози? А ты чего здесь делаешь?