Айзик Бромберг
Плохой человек
Нас было двое - он и я.
- Иди сюда, - сказал он.
- Зачем? - засомневался я.
- Все будет хорошо, - сказал он, - вот увидишь.
И мне от одних этих его слов стало хорошо, честное слово. Потому что я к тому времени уже несколько месяцев гулял по краешку, время от времени посматривая вниз - не всерьез, конечно, а так, но всё-таки...
Короче, он явился как раз вовремя. И я по ночам спрашивал у потолка, за что мне такое счастье.
Мне стало зачем жить. Понимаете? Каждая минута времени и каждый метр пространства стали для меня интересны. Значительны. Не говоря уже о том, что было хоть как-то связано с ним самим.
Он познакомил меня с собой. Это было множество мыслей. И я полюбил даже те из них. которые никому другому не позволил бы себе навязывать. Больше того - в шею прогнал бы, и все дела. А от него - принял. Еще как! Тем более, что если они и задевали кого-нибудь, то меня-то совершенно не касались. Это было блаженство. Он не выносил, чисто органически не переваривал людей именно моего склада. А меня - принял, как только услышал мой голос. Поймите же, какое это было блаженство - когда сильный и правый тебя, слабого и неправого, любит и всё-всё за это прощает! Всем нельзя, а мне можно. Видимо, он был ошарашен нашей совместимостью не меньше, чем я сам, и считал, что я еще исправлюсь со временем - особенно под его руководством.
Я говорил ему, совершенно в это веря, что с ним пойду куда угодно и от него вынесу всё. Это его, конечно, беспокоило, но, похоже, ему тоже было приятно. Нам обоим было приятно. Дух захватывало, как на качелях. И когда он действительно на меня срывался - изредка, но сильно - я чуть с ума не сходил от счастья. Хотел этого, понимаете? И не потому, что нарочно думал его разозлить - я ведь его совершенно не знал, не то что он меня. А просто мне нравилось, что я ему принадлежу и он со мной делает что хочет.
Правда, он старался именно этого в полной мере не допускать, потому что понимал, насколько это опасно. Но я тогда вообще на всё наплевал и несся по течению, принципиально закрыв глаза и зажав уши ладонями, чтобы даже собственного предостерегающего голоса не услышать, если что... Как я теперь понимаю, спасла меня в большой степени именно звукопроницаемость моих ладоней. Но об этом позже.
Он повсюду таскал меня с собой и знакомил со всякими людьми, каждый из которых был очень похож на него и ни капли - на меня. Мне они не нравились.
Кроме того, я ведь хотел не только, чтобы я ему принадлежал, но и наоборот. Как я теперь понимаю. Раз он мне прощает то, за что другого стер бы в порошок, значит, мне по отношению к нему ВСЁ МОЖНО. Вот ведь куда мое самоуничижение заворачивало, кто бы мог подумать! Правильно, я тоже не мог подумать. Этим занятием я себя не обременял за всё время нашего знакомства.
Он меня подпустил очень близко, в чем, наверное, раскаивался порой, даже в самом начале. Он мне рассказал столько всего, что, как я понимал, не всегда рассказывают даже очень близкому человеку. Нет, вовсе не про жизнь тела, это как раз, милые мои, вовсе не так уж интимно, этим иной в любой пьяной компании поделится. Самое интимное у каждого своё, причем окружающие могут даже не догадываться, что это так. А я знал одного человека, который сочинял стихи - он не мог слышать, как его вслух читают. Он своих сочинений стыдился, как ребенок, ему, наверное, было бы легче, если бы его в постели с кем-нибудь накрыли. Но я отвлекся.
Короче, я, поощряемый его попустительством, дал себе полную волю, как никогда и ни с кем себе не позволял. Тут я еще, видимо, внушил себе, что раз между нами такая гармония, то нарушить ее уже ничто не может. И даже, похоже, стал экспериментировать на нем, понимаете, искать, где предел его прочности. Вспомнить гнусно.
Вы что же думаете, я не догадывался, хотя бы смутно, что я творю? Догадывался, но продолжал делать свое дело.
И. видимо, этим я положил конец нашей дружбе (или любви, называйте как хотите) значительно раньше, чем она могла бы завершиться естественным путем. А что она обречена, было видно с самого начала, и ничего тут не поделаешь. Бесперспективная это вещь - дружба огня с водой.
Вот-вот, Онегин и Ленский, лед и пламень. Вспомните, чем там у них все кончилось. Да иначе кончиться и не могло, разве что Ленский мог бы остаться в живых, и даже дуэль могла не состояться, но дружбе бы их все равно каюк! Это только вопрос времени, уверяю вас.
Ну так вот, в конце концов ему стало невтерпеж, что я так с ним забавляюсь, и это, вольно или нет, проскальзывало у него в каждом слолве, в каждом жесте. В том, например, что он стал вежливо избегать ситуаций, в которых мы могли обменяться рукопожатием и вообще как-то прикоснуться друг к другу. Наверное, я стал ему неприятен, и он ничего не мог с этим поделать. Некая критическая масса была достигнута. Я потерял его уважение, вернее, ту слепую, снисходительную любовь, которая его заменяла. И не заметить этого было уже невозможно, как ни обманывай себя и как ни затыкай уши пальцами.
И тогда, только тогда, не раньше, мне стало стыдно и противно, что я так расстелился ему под ноги, причем совершенно добровольно. Если кто и был в этой истории соблазнителем, то уж точно не он.
Я себя презираю. а вас ненавижу, сказал перед дуэлью Грушницкий Печорину (еще одна парочка). И кроме этого мне нечего добавить.
И наконец я кое-что понял. Рядом с ним я всегда невольно становился его тенью. И меня это нисколько не стесняло, даже нравилось, пока лично меня его резкости не задевали. Я спешил согласиться со всем, что бы он ни сказал. И если бы через минуту он стал утверждать нечто прямо противоположное, я бы его тут же поддержал, и с такой же горячностью. Просто усвоил раз навсегда, что все равно он окажется прав. Или настоит на своей правоте, что в таких условиях одно и то же. А спорить всерьез - значило рассердить его.
У меня хватило мужества признаться себе в этом только сейчас, когда мы с ним поссорились, поссорились тяжело и, по-видимому, навсегда.
Уже довольно долгое время мы не видимся. Мне очень трудно. Кажется, я перестал быть его тенью. Жаль, я был очень хорошей тенью, прямо-таки милостью божьей.
Теперь я стал просто плохим человеком. Посмотрим, что дальше будет.
1995 год.