ClubPN

M/F, M/M


Айзик Бромберг

УЧИТЕЛЬ МУЗЫКИ


1





Дорогая и возлюбленная моя сестрица!

Прости за долгое молчание. Я и прежде, признаю, отправлял тебе письма далеко не с той же аккуратностью, что их получал. Только, ради всего святого, зачем терзаться из-за того, что пришлось ждать день-два лишних?

Ты же знаешь, я люблю тебя и очень благодарен тебе за заботу. Да, я наделал долгов в прошлом месяце, но, в конце концов, мне уже не пять лет, и можно было бы предоставить мне больше самостоятельности. И, послушай, деньги на табак мне необходимы. Одна трубочка после ужина, стоило ли становиться мужчиной, если не можешь позволить себе такую малость?

Ну прости, обещаю впредь быть бережливее и писать регулярно.

А теперь приготовься — у меня хорошая новость. Сегодня поутру прибыл мальчик с запиской. Мистер Ли повелевал мне немедля явиться. Зная его нрав, выполнил приказание буквально, для чего пришлось прервать бритье на середине, и, боюсь, правая сторона моего лица выглядела немного старше левой. Явившись в контору, был почти что сразу удостоен личной аудиенции. Вообрази себе эту картину — твой самонадеянный братец, с парадной шляпой в руках, перед лицом сего небожителя. Минуты две длилось молчание, и я уж было решил, что он вызвал меня поиграть в гляделки, как мистер Зевс Громовержец разомкнул уста:

- Молодой человек, - изрек он своим обычнам тоном, - будьте добры напомнить мне, кто я таков и почему трачу на вас свое время.

Начало мне не понравилось.
- Достопочтенный мистер Ли, - ответил я со всем возможным смирением, - вы поверенный и давний друг моего покойного батюшки. Моя сестра обратилась к вам с просьбой, и вы были так добры, что обещали по старой памяти принять участие в моей судьбе.

- Очень хорошо, - похвалил он, - а теперь расскажите, пожалуйста, что сделала для вас сестра после того, как умер ваш батюшка и вы остались вдвоем.

- Она в одиночку вырастила меня, переписывала бумаги и давала частные уроки, чтобы дать мне возможность закончить ученье, - ответил я, уже слегка раздражаясь.

- И чем же вы отплатили ей за это?

- Послушайте, сэр, - начал я, - тот инцидент в трактире был недоразумением - у нас с тем джентльменом возникло некоторое непонимание, драки между нами можно сказать что и не было, а разбитую посуду я оплатил на следующий же...

- Молчать, сэр! - оборвал он меня. - Вы были пьяны, вели себя недостойно, устроили отвратительную свару (уверяю тебя, он сильно преувеличивает), а под конец еще и пытались волочиться за прислугой...

Тут нечего было возразить. Я стоял, комкая в руках несчастную шляпу, с самым покаянным выражением на лице, и это, кажется, его слегка смягчило.

- В общем, так, юноша, - заговорил он вновь, - я должен сообщить, что судьба была незаслуженно щедра к вам. Вы получаете возможность вновь встать на путь добродетели. Один из моих старых клиентов, к которому я обратился, подтвердил, что вакансия учителя музыки в его доме пока не занята, и гортов оплатить дорожные расходы. Будьте добры привести себя в порядок и выезжайте нынче же, да смотрите не потеряйте письмо.

Я с поклоном принял из рук секретаря упомянутый предмет, рассыпался в благодарностях и выразил пылкую готовность немедленно приступить к моим обязанностям. Кажется, с этим я слегка перебрал, потому что он снова взглянул на меня с подозрением, морщась, будто проглотил очищенный лимон целиком.

- Я за вас поручился, - сказал он без обиняков, - и очень надеюсь, что вы оправдаете мое доверие. Потому что в противном случае помоги вам бог, и не советую до конца ваших дней подходить к моей конторе ближе, чем на десяток миль.

В общем, дорогая сестрица, ты без труда можешь себе представить, как легко и весело было у меня на душе, когда сегодня в час пополудни под моросящим с серого неба дождичком я садился в ободранный дилижанс, увозящий меня и два моих дорожных чемодана навстречу грядущему.

Твой любящий брат.



2




Дорогая сестрица!

Уже начинаю следующее письмо. Не удивляйся, это со мной со вчерашнего дня. На меня сильно подействовал разговор с мистером Ли, особенно когда помимо рекомендательного письма я получил сумму наличными, в полтора раза превышающую стоимость дороги. Я твердо решил встать на путь добродетели. Вот увидишь, ты еще будешь гордиться мной.

Пишу тебе, сидя за конторкой в своей собственной комнате - у окна, из которого открывается дивный вид на парк. В жизни не видел подобного парка, да еще окружающего настоящий дворец, скромно именуемый «домом». Если я преувеличиваю, то, поверь, совсем немного.

На остановке дилижансов меня встретил лакей с двуколкой, за что я был ему чрезвычайно признателен. По прибытии на место он так выразительно взглянул на меня, что я был вынужден дать ему шесть пенсов на чай. Кажется, придется просить прибавки к жалованию.

Так называемый «дом» заслуживает отдельного описания. В холле сего строения вполне можно было бы играть в мяч впятером, и еще бы осталось место. Черная дубовая дверь так тяжела, что швейцаров, должно быть, набирают из портовых грузчиков. Мраморный пол звенит при каждом твоем шаге, и из-под потолка отвечает эхо. Величественная лестница, покрытая ковром, уходит в бесконечность.

Дворецкий, важный как истукан, разглядывал меня в упор целую минуту. Потом принял письмо с таким видом, будто делает мне величайшее одолжение (что, в общем, так и есть, потому что я твердо решил впредь никому не давать ни пенни) - и, положив его на серебряный поднос, удалился.

Я остался в холле совсем один, если не считать швейцара, спешащей по делам кастелянши со стопкой белья и толстой горничной в белой наколке, вытирающей пыль с перил. Да еще в опасной близости крутились двое пятнистых гончих, подозрительно порыкивающих сквозь зубы. Впрочем, голодными они не выглядели, поэтому я почти не испугался. Просто стоял смирно, стараясь чересчур не глазеть, чтобы не выглядеть деревенщиной. Было неуютно.

Дворецкий так и не вернулся - должно быть, заплутал в этом лабиринте Минотавра и до сих пор продолжает искать выход. Зато на смену ему явился секретарь хозяина, чуть более похожий на живого человека, и избавил меня от всеобщего обозрения, велев идти за собой. Собаки также приняли приглашение на свой счет.

Ты все еще твердо сидишь на стуле? Тогда продолжаю. Поднявшись по лестнице, мы с секретарем проследовали через целую анфиладу комнат, причем я всерьез опасался отстать, но, к счастью, собаки оберегали меня от этого, замыкая шествие. Наконец на третьей зале я решился заговорить.

- Прошу прощения, сэр...

- Мистер Нэш, - отозвался тот, не оборачиваясь.

- Мистер Нэш, позвольте вас спросить... - я даже не знал, как продолжить, но, надеюсь, все было понятно без слов.

- Держитесь учтиво, но непринужденно, - последовал ответ, - следите за своими манерами и ни в коем случае не показывайте, что вам неприятно присутствие собак.

- А это так заметно? - робко вопросил я.

- Более чем. Ваш наниматель может простить многое, но только не это. Собаки в этом доме в милости. Они, можно сказать, занимают второе по важности место в душе хозяина.

- А первое? - поинтересовался я, уже ничему не удивляясь.

- Разумеется, его дочь. Довольно вопросов, - остановил он меня, распахивая дверь, - здесь я вас оставлю. Входите, сэр. И помните — легкость и непринужденность.


Свеча догорает. Закончу завтра. Доброй ночи, сестрица.
Твой любящий брат.


3





Доброго утра тебе, сестрица. Итак, я продолжаю.

За дверью был рай.

Поверь, я не преувеличиваю. Или мои представления о рае расходятся с общепринятыми.
Вообрази себе огромную залу, освещенную косыми лучами заходящего солнца. Паркет светлого дерева. Медового цвета шпалеры на стенах. Полупрозрачные песочные шелковые портьеры.

Все это в подробностях я разглядел потом. В первую минуту меня просто ошеломил поток мягкого света, идущего будто сразу со всех сторон — справа, слева, сверху и снизу. И в центре этого сияния — темные клавикорды, за которыми, глядя прямо на меня, вполоборота сидит девочка лет четырнадцати, бледненькая, пышноволосая - каштановые мелкие кудерьки как облако — и, кажется, она была в белом платье. Одновременно я увидел справа от нее в вольтеровском кресле крепкого седого джентльмена в черном — его лица из-за освещения было не разглядеть.

- Добро пожаловать, маэстро, - донеслось из этой Неопалимой Купины, - а ну-ка, Эллис...

Девочка заиграла туш — немного неуверенно, по-ученически старательно, но в общем неплохо. Я стоял как дурень, не понимая, что происходит, пока не осознал, что клавикорды звучат в мою честь.

- Ну что же вы, смелее, - подбодрил меня Господь Саваоф, - проходите, садитесь. Вот сюда. Утомились с дороги? Мэри, голубушка — чаю.

Незаметная доселе серая тень в углу у портьеры внезапно ожила, оказавшись существом женского пола (и прехорошеньким), в белом фартуке и наколке. Существо присело и удалилось.

Изо всех сил стараясь не показывать своего потрясения, я подошел ближе и почти упал в предложенное кресло. Между нами обнаружился чайный столик, и я наконец получил возможность увидеть лицо своего собеседника.

Помнишь нашего отца — не перед смертью, изнуренного болезнью, а тогда, давно, в лучшие годы? (В нашем семействе чем дальше оглядываешься в прошлое, тем лучше и радостнее оказывается жизнь.) Мой наниматель был таков же. Не внешностью, нет, черты его, в отличие от отцовских, скорее крупные, почти грубые, будто вырубленные из камня, и густые белые кудри... Но все равно он напомнил мне отца — выражением уверенности, сознания собственной значимости — и под всем этим, очень глубоко, тлеет какой-то уголек... Не знаю, как сказать точнее. Но уверен, ты поймешь.

- Хорошо ли вас приняли? - продолжал он между тем, бесцеремонно отпихивая ногой обеих гончих, все повизгивающих и норовивших вскочить мне на колени, - чертовы собаки! Цезарь, Бонни! Тубо! Сидеть!

Уже ничему не удивляясь, я только молча наблюдал, как он призывает к порядку существ, ближе которых, если верить секретарю, для него в этом мире только родная дочь.

- Все в порядке, сэр, они, право, очень милы, - попытался я вмешаться, но он протестующе выставил вперед широкую ладонь.

- Не спорьте. Этих животных надо время от времени осаживать, иначе они сядут вам на голову. Поверьте, я знаю, что говорю.

Как ты можешь легко догадаться, возражать я не стал - просто положил себе за правило отныне ничему не удивляться в этом доме.

- Позвольте представить мои рекомендации, - начал я, но он снова повторил свой жест:

- Незачем, юноша. Мне достаточно поручительства мистера Ли, чтобы не сомневаться в вашей порядочности. А владение ремеслом лучше покажите-ка на деле. Эллис!

Девочка грациозно поднялась и перепорхнула к отцу, встала за его кресло, где и осталась, облокотясь на спинку и смущенно пряча лицо. По округлившейся линии щеки я понял, что она улыбается. В этот миг решилась моя судьба.

Сам себя не узнавая, я спокойно и с достоинством прошествовал к инструменту, сел и заиграл, не спрашивая разрешения — тот пассаж из «Турецкого марша», который знает и может напеть любой школьник - даже если он никогда в жизни ничего не слышал о Моцарте. Я был в ударе — и притом удивительно спокоен. Я точно знал, что у меня все получится, играл, не оборачиваясь, легко, почти небрежно — а у меня за спиной отец и дочь - я это знаю точно, хотя видеть и не мог - слушали, смотрели и улыбались.


Остальное допишу после.
Целую. Пора.
Твой брат.


4




Дорогая сестрица!

Опять берусь за перо. Никак не могу закончить. Чувствую, так написание одного-единственного письма затянется надолго, и тебе придется ждать и нервничать, а я этого не хочу. Лучше я отправлю его завтра с оказией, а сам начну новое, не дожидаясь ответа. Меня переполняют новые впечатления, а поделиться мне ими не с кем, кроме тебя.

Прежде всего прости за чрезмерные траты, которые я допускал раньше, но теперь-то я сам способен обеспечить себя всем необходимым, а главное - начать наконец посылать хоть немного тебе. Господи, как приятно чувствовать себя мужчиной, а не великовозрастным олухом, сидящим на шее у сестры.

До сих пор не могу поверить, что все происходящее мне не снится. Я принят на должность учителя, а также, видимо, на роль придворного фаворита. Хозяин остался доволен моими познаниями в теории музыки, а также тем, что юная Эллис находит мои манеры «забавными», а мой выговор «аристократичным». Я получил отличную комнату с камином и видом на парк. О моем белье заботится «хозяйская» прачка (а не та, что обстирывает слуг). Мои акции явно растут.

Прислуга обоего пола теперь при моем появлении улыбается, желает доброго утра и осведомляется, не нужно ли мне чего. Это произносится с таким искренним радушием, с такой горячей готовностью, будто я их пропавший много лет назад и чудом обретенный любимый сын. Секретарь ведет себя сдержаннее, но уже не разговаривает со мной таким менторским тоном и не делает замечаний. Дворецкий при моем появлении расцветает, что твоя майская роза, и волей-неволей приходится давать ему на чай. Иначе тут нельзя. Утешаюсь тем, что мне положили хорошее жалованье.

Вообще я немного выбит из колеи — наверное, мне потребуется время, чтобы ко всему этому привыкнуть. А пока чувствую себя словно в другом мире. Здесь действуют свои законы. Пока я только начал присматриваться и мало что знаю. Но уже на ум приходит множество сравнений.

Маленькое государство. Двор коронованной особы. Гаремные интриги. «Нижняя» прислуга (младшие горничные, швейцар, кастелянша) - ненавидит более высокопоставленную «верхнюю» (камердинер хозяина, камеристка хозяйской дочери, старшие горничные) - а та в грош не ставит «нижнюю». При этом все они солидарны в своем презрении к кухонным девушкам, «простым» прачкам и т.д - и все дружно пресмыкаются перед мажордомом. Создаются партии, заключаются временные союзы, кипят нешуточные страсти. Это заметно даже для моего неискушенного взгляда. Но я могу только догадываться, кто кому здесь друг, а кто смертельный враг, потому что все эти люди отлично умеют держать себя в руках. Ей-богу, прислуга в высокопоставленных домах — аристократы пуще своих хозяев.

Мне пришлось поменять свои привычки. То, с чем я отродясь отлично справлялся сам, здесь за меня делают другие. Это изрядно смущает. Молоденькие горничные бросаются поднимать уроненную мной вещь, выдвигают мне стул, бегают в мою комнату за забытой тростью. Сперва я пытался спорить, но мне деликатно дали понять, что здесь это неприлично.

Если так нянчатся со мной, то можешь себе представить, какой переполох всякий раз поднимается в обеденной зале при приближении Ее Высочества, а особенно Его Величества. Воинская часть, где ожидают генерала с инспекцией — не меньше. Иногда я спрашиваю себя, что должна чувствовать девушка, родившаяся и выросшая в огромном доме, где каждое ее желание привыкли молниеносно исполнять и даже предупреждать. И где, в сущности, жизнь полностью зависит от доброго или дурного расположения одного-единственного человека.

Мы приступили к занятиям. Поймал себя на том, что боюсь сделать своей ученице замечание или поправить руку при игре. Она тотчас это заметила - и очень просто и мило попросила не церемониться. И я действительно почувствовал себя свободнее. Поразительно, как искренне она говорит и действует — единственная во всем доме. А может быть, ей просто нет нужды притворяться.

Кстати, ей не четырнадцать, а шестнадцать. Она уже выезжает. Не знаю, радоваться ли такому открытию.

На сем заканчиваю и отсылаю письмо.
Милая моя сестра, храни тебя Бог — и отвечай поскорее. Я бы чувствовал себя увереннее.
Целую тебя. Твой брат.
5




Дорогая сестра! Начинаю новое письмо.

Дрожит рука, и уже дважды посадил кляксу, пришлось переписывать набело. Сегодня я испытал, наверное, сильнейшее счастье в своей жизни — и сразу сильнейшее нервное потрясение. Попытаюсь изложить по порядку.

В последние дни погода у нас тут стоит просто созданная для пикника — солнце, ветерок и прочее. Утром, подавая мне чай, церемонная немолодая горничная доложила, что нынче наши занятия перенесены на вольный воздух. Вообрази это — явились шестеро крепких молодцов, просто взяли клавикорды, снесли их со второго этажа и переместили на лужайку перед домом, на деревянный помост под крышей, где летом хозяева обыкновенно пьют чай. Никто особенно не удивлялся. Хорошо воспитанная прислуга никогда и ничему не удивляется — это я уже понял. Видно, ни в жизнь мне не стать лакеем в хорошем доме.

Этим дело не ограничилось. На площадку были доставлены чайный столик (тут же сервированный), кресла и даже канапе — для мисс Эллис, если бы ей вздумалось отдохнуть после урока. Белая скатерть, белый полог навеса, часы в фарфоровом корпусе в центре стола. Хозяин также пожелал принять участие и явился со скрипичным футляром. Если это настоящий Гварнери, я не удивлюсь.

Ты же знаешь, как мучительно для меня присутствие на уроке посторонних. Чувствовал себя, как муха под увеличительным стеклом, но он держался так дружески, так непринужденно, что каким-то чудом напряжение меня отпустило. Есть грань, где кончается светская выучка, и начинается просто легкость в общении — и она была преодолена.

Я сам себя не узнавал, я улыбался и был терпелив, как ангел — даже когда Эллис не желала повторять пройденное, дважды кряду сделала ту же ошибку, все свалила на меня и вдобавок пожаловалась, что пассаж слишком сложный. Я не решался напомнить, что это давно пройденный материал, и тем более пожурить ее - но тут вмешался хозяин.

Он заявил, что Эллис — просто избалованная маленькая лентяйка, и он берется доказать, что ничего трудного тут нет. Достал скрипку из футляра и проиграл тот же кусок. Потом, не останавливаясь — всю вещицу целиком. И вдруг тут же — что-по незнакомое, точно никогда прежде мной не слышанное, но столь невыразимо прекрасное, что мне слезы навернулись на глаза.

Музыка, которую я называю просто хорошей - вызывает ощущение живого, дышащего существа, убедительного в своей живости и наделенного особым характером. Но тут... Не знаю, как сказать, не хватает слов. Как бывает во сне, когда приходишь в дом, где никогда раньше не был — но узнаёшь в нем каждый поворот, стул, каждую половицу. Так чувствует себя человек, вернувшийся в места, где он жил младенцем — и прошлое оживает перед ним. Забытый дом, потерянный рай.

-Что с вами? - услышал я голос своей ученицы. Я плакал.

Черт, этого только не хватало. Чувствовал себя дурак дураком, сидел весь красный, но Эллис бросилась уверять, что это очень мило, что это ничего и просто у меня «художественная натура». Что до хозяина, то он оборвал игру на полуфразе и взглянул на меня очень внимательно.

- Вы сделали мне лучший комплимент из возможных, - сказал он после паузы, - это моя вещь.

Ты представляешь? Урок был скомкан. Кое-как дотянул до окончания и, извинившись, ушел к себе. Сидел у погашенного камина, смотрел на решетку.
Я попал на службу к … сказать «великому человеку» будет чересчур, ты и так корила меня за страсть к преувеличениям. Но знаю точно — уже никогда я не буду прежним.

День прошел как в тумане. Еще не до конца успокоившись, вышел погулять перед ужином. Не хотелось идти мимо швейцара — его каменный взгляд и висящие брыла оскорбили бы то, что я испытал утром и отголоски чего еще звучали во мне. Решил выйти через черный ход, свернул на кухню и заплутал. Попытался самостоятельно найти двери — и не смог. Вместо этого чуть не упал в грибной погреб, где выращиваются шампиньоны — что меня слегка отрезвило. Пришлось вернуться назад.

Подготовка к ужину шла полным ходом, девушки носились как угорелые, что-то шипело на плите, и пар застилал глаза — кухня, как всегда в таких домах, находится в полуподвале, чтобы обоняние хозяев не оскверняли запахи сбежавшего молока и жареного лука. Волей-неволей был вынужден спуститься на грешную землю.

- Голубушка, где тут выход во двор? - попытался я воззвать к одной из кухарок, но, должно быть, она не услышала за звоном и шипением. И тут же, будто этого было мало, чумазая девчонка лет тринадцати, поднимавшая лохань, полную исходящей паром воды, не удержала тяжести — и мутный поток выплеснулся на пол, боком забрызгав плиту, стену и то место, где минуту назад стоял я.

Суета приостановилась. Кухонная девушка, окаченная больше других, с визгом оттянула подол с колен и так стояла, пытаясь отжать мокрое платье. Кухарка, сыпля проклятиями, приподняла крышку и удостоверилась, что содержимое кастрюли не пострадало. Повар, снимавший деревянной ложкой пену с джема, осторожно закончил начатое и только после этого обернулся на шум.

Девчонка, успевшая подхватить полупустую лохань, так и стояла, в ужасе взирая на растекающуюся по полу лужу. Подошел повар, не без труда разжал ее окаменевшие пальцы, отобрал лохань и поставил на стол. Спокойно и молча вытянул из-под фартука кожаный пояс. Двумя пальцами взял девчонку за шею, нагнул и зажал под мышкой ее голову, а правой рукой закинул на спину подол.

Тонкий, пронзительный визг, хлещущие, мокрые звуки ударов, тяжелое дыхание грузного, большого человека — и мертвая тишина в ответ. Тощие, посиневшие, исполосованные половинки ее жалкой задницы, грязные ноги в стоптанных башмаках, дрыгающиеся при каждом ударе, мокрый пол и столбы пара. Мерное бульканье кастрюли на плите. Шипение брызнувшей в огонь подливы. И больше ничего.

Наконец, устав махать рукой, повар остановился. Девчонка, непрерывно воя, как собака с отдавленной лапой, кое-как оправила подол, принесла тряпку, опустилась на колени прямо посреди лужи и принялась собирать воду в ведро. Повар повязал пояс на место и оправил фартук. Кухарка и девушки вернулись к своим занятиям.

Никто так и не произнес ни слова.
6




Нынче утром, сразу после урока, мой наниматель вызвал меня к себе через секретаря. Я шел к нему в смутном предчувствии чего-то нехорошего, вчерашняя сцена на кухне не шла из головы. Может, я увидел то, что мне не положено видеть - или еще почему-то он мной недоволен. Никто не вызывает к себе нижестоящего, чтобы его похвалить.

Но я ошибался. Еще на пороге кабинета ко мне на грудь так и бросились обе собаки, а так они поступают только в хорошем настроении, а хорошее настроение у них тогда, когда весел их хозяин.

Он сидел за маленьким кабинетным роялем, и рядом был поставлен еще один стул.

- Я вас не потревожил? - спросил он заботливо.

- Разумеется, нет, - ответил я с облегчением, - все мое время в вашем распоряжении.

- Тогда присаживайтесь. Никак не могу забыть наше вчерашнее музицирование на вольном воздухе. Не смущайтесь, чувствительность — не порок и не слабость. Хотел вас расспросить. Скажите откровенно — вы сами сочиняете? Нет такого музыканта, который бы хоть изредка не баловался композицией. Вы пытались представить что-нибудь публике?

- Нет, - признался я.

- Из-за критиков?

- Да. Слишком задевает, когда о тебе начинают судить и рядить. Лучше уж вовсе молчать или играть для знакомых.

- Но так придется прятаться всю жизнь. Вот что — у вас есть с собой записи ваших экзерциций? Обещаю не быть слишком строгим судьей.

Я колебался. Ты знаешь, я всегда зависел от чужой оценки. А мнение этого человека, я сам не заметил как, сделалось для меня чуть ли не важнее собственного. Если ему не понравятся мои опусы, я — совершенно определенно — просто не смогу больше сочинять.

- Чтобы доказать, что умеешь плавать, надо прыгнуть в воду, - сказал он, во все время разговора не сводивший с моего лица.

Это был почти приказ. Я сходил к себе (сам, собственными ногами, потому что горничные не знают, где я храню нотные записи) и принес ему пухлую папку синего картона. Руки у меня дрожали, когда я передавал папку ему.

Потянулись мучительные минуты тишины, нарушаемой только шорохом переворачиваемых страниц, его негромкими замечаниями и чирканьем карандаша, которым он делал короткие пометки то тут, то там. Наконец он выпрямился и взглянул на меня.

- Ну что ж, - сказал он непроницаемым, ровным голосом, - период ученичества необходим каждому. Вопрос в том, что из этого получится. Вы, юноша, не безнадежны. Кое-что интересно, но это пока не ваша заслуга, а скорее природные данные. Есть очень яркие, но неряшливые места — как скопления ценной породы в земле, не извлеченные, не очищенные и не обработанные.

Я стиснул зубы. Это было невыносимо. Никто и никогда не говорил со мной так о моих сочинениях. Разумеется, это он него не укрылось.

- Я говорю с вами откровенно, потому что с вами вообще есть о чем говорить. Эллис учится музыке потому, что это положено уметь девице ее происхождения и положения. Вы дело другое, у вас за душой будет только заработанное собственным трудом, тяжелым трудом — и я говорю вовсе не о деньгах. Вы меня понимаете?

- Да, сэр, - выдавил я.

- Вы действительно хотите стать чем-то большим, чем обученный скворец, затвердивший несколько забавных звуков на потеху публике?

- Да, сэр, - снова ответил я. Было страшно.

- Я готов попробовать. У меня найдется полчаса свободных ежедневно после завтрака. Не обманите моих ожиданий.

- Да, сэр, - ответил я в третий раз, как дурак.

- Взгляните сюда.

Он перелистнул несколько страниц (сливавшихся у меня перед глазами), и ткнул пальцем в мою давнюю незаконченную вещицу, которую я, отчаявшись, бросил на полпути.

- Вот здесь, здесь и здесь, - чирканье карандаша прозвучало громом в моих ушах, - вы были непростительно небрежны. Отказались разрабатывать тему, хотя она определенно того стоила. Это прегрешение против собственного таланта, и таких промахов я не потреплю. Вы готовы восстановить это заново? Сколько бы сил и времени вам ни понадобилось?

- Готов, сэр, - ответил я.

- И принять наказание?

- Да, сэр.

- Руки вперед, ладонями вверх.

Я повиновался. Он взял с крышки рояля длинную линейку, явно приготовленную заранее, и нанес мне несколько очень сильных ударов по ладоням. После каждого я кричал в голос, на последнем заплакал.

- Видно, со мной вам суждено ежедневно проливать слезы, - заметил он, убирая линейку, - но даже если и так, вы не должны сдаваться. Ступайте, погрузите руки в холодную воду. Через пару часов сможете играть. Проработайте этот отрывок, как мы условились, и утром покажете мне. Идите, мальчик мой, и пусть завтра у меня будет причина обойтись с вами помягче.
7


Здравствуй, дорогая сестрица!

Наконец получил от тебя весточку. Отвечаю. Прости, если почерк будет кривой — ты все поймешь из приложенных листов, которые я писал в ожидании ответа.

Вчера я впервые никому не дал на чай — сунуть руку в карман было трудно. Странным образом никто из обойденных не выразил ни малейшего недовольства и даже удивления. Все-таки в обитании среди вышколенной прислуги есть свои преимущества.

Сегодня утром, когда я уже был в лучшей форме, оказалось, что давать урок я могу только при помощи слов. Эллис решительно опустила крышку инструмента и уставилась на мои руки :

- Откуда это у вас?

- Вчера переусердствовал с упражнениями, - попытался отшутиться я.

- Отец с вами беседовал, - сказала она без вопросительной интонации.

- Да.

- Расспрашивал о ваших планах, просил показать свои сочинения?

- Да...

- До вас у меня уже был учитель.

- Он сбежал из этого дома? Потому и открылась вакансия?

- Мгм.

- Но какого черта... но зачем ему это нужно?

- Не знаю. Может, он слишком любит меня. А наказывать прислугу собственноручно — дурной тон. Он уже провел с вами первый урок?

- Так значит... всё им сказанное о моих работах — ложь? Ох, простите, я хотел сказать...

- Со мной можете не таиться.... Может, и не всё, он действительно обладает неким чутьем. Моя дальняя бедная родственница, на которую он когда-то обратил внимание, сейчас довольно известна и даже зарабатывает музыкой на жизнь. Но я рада, что вся эта история закончилась давным-давно, когда меня еще не было на свете.

- Откуда же вы знаете... - я не закончил вопроса, ответ подразумевался сам собой. Хотел бы я знать, возможно ли в домах, подобных этому, хоть что-то сохранить в тайне.

- Существует ли вообще невинность? - в сердцах воскликнул я, глядя на нее, такую юную, нежную, затянутую в розовый шелк. Она склонила голову на плечо, и тоненькие темные кудряшки рассыпались по голой коже. От нее исходил легкий аромат земляничного мыла.

- Считали меня ребенком?

- Я думал, вы еще не знаете про всё... такое.

- Это дурно, да? Ну и пусть. Зато он меня любит, - сказала она с неожиданной злостью, - так будем заниматься или нет?

- Но вы сами видите...

- Тогда урок отменяется, - торжествующе закончила она и, подтянувшись на руках, уселась на закрытую крышку клавикордов и заболтала ногами.

- Осторожно, упадете.

- Ерунда, я так и раньше делала. Слушайте, я вам все рассказала, будьте и вы откровенны — вы ему откажете?

- Не знаю, - честно ответил я. Если я заикнусь об этом, он будет недоволен. Если он будет недоволен...

- Значит, деваться вам некуда, - заключила она не без некоторого задора, - где вы найдете другое место, без рекомендации, и с тем, что он может сказать о вас своим знакомым?

- Да вы не слишком огорчены...

- Нечего дуться, - примирительно ответила она, - может быть, оно того и стоит. Если у вас есть талант - он непременно вытянет его наружу. Если нет - по крайней мере будете пользоваться его расположением. Это тоже многого стоит - для такого, как вы. Что, я неправа?

- Вам-то что за дело...

- Вы меня устраиваете. Веселы и не слишком строги. Кто знает, может, следующий учитель будет занудой или станет требовать с меня иначе... Так по рукам?

- Чума на оба ваших дома, - грубо ответил я и вышел из комнаты.