ClubPN

Айзик Бромберг


ХОРОШО ТЕМПЕРИРОВАННЫЙ КЛАВИР



Часть первая



1



Я люблю свой дом.
Огромный, скрипучий, рассохшийся на солнце, разбухший от сырости деревянный дом. С ходящим ходуном полом (здесь нужно говорить "палуба"). С кучей ярусов, галерей, кают, трапов. Весь, от чистой и ухоженной верхней палубы и до сырого, душного, темного трюма с хлюпающей под ногами водой, набитый шевелящимися людьми и похожий на гигантский муравейник. Живущий своей деловитой, еще не понятной мне жизнью, которая никогда не замирает полностью.
Я люблю свой дом. Другого у меня теперь нет.
Мы все, дюжина мальчишек от десяти до шестнадцати лет, драим верхнюю палубу. Старательно елозим тряпками по грязно-белым сосновым доскам, наводя чистоту. Мыльная вода течет ручьями, штаны промокли на коленях, но мы не обращаем внимания. Нам хорошо.
Погода ясная, ветер слабенький, работа посильная, и, кстати, скоро на обед, поэтому мы веселы, как птички.
Верховодит у нас Билли, крепкий мосластый парень, на вид совсем взрослый. У него большое будущее, так говорят взрослые, и я им верю.
Я здесь новенький. Принимают меня пока прохладно. Больше всего на свете я боюсь, как бы меня не посчитали маменькиным сынком. Поэтому я изо всех сил стараюсь выглядеть старше, чем есть, и держаться независимо. Получается плохо. Но сейчас думать об этом не хочется, на душе легко. Видимо, я заразился общим настроением.
Время от времени мы перебрасываемся парой фраз, а раз даже раздается чей-то сдавленный смешок.
Со своего места за нами вполглаза наблюдает вахтенный. По моим меркам, он уже старик - лет сорока, не меньше. Виски седые, вокруг глаз морщины. Услышав смех, он нахмурился, но промолчал. Вообще-то болтовня за работой не приветствуется, но если поблизости нет начальства, на это смотрят сквозь пальцы.
Почуяв маленькое, но такое драгоценное послабление, мы еще больше веселеем. Я чувствую себя почти счастливым.
Внезапно Билли толкает меня в бок. Я оборачиваюсь.
На палубу вышел лейтенант Дулитл. Всех их я еще не помню по именам и званием, но этого ни с кем не спутаешь: высокий, прямой, будто палку проглотил, лицо бледное, как у покойника. Его недолюбливают все, даже мы, мальчишки, почти не скрываясь, посмеиваемся у него за спиной. Если честно, мне его немножечко жалко, взгляд у него тоскливый, он не прижился на борту, он такой же изгой, как и я сам...
Будто угадав мои мысли, Билли подмигивает и шепчет прямо мне в ухо:
- Хорош? Гляди, пуговица на обшлаге отлетела. Ну что, парень, слабо тебе подойти и сказать ему...
- Нельзя же первым...
- Что, струсил?
- И ничего не струсил, - бурчу я под нос, чувствуя, что попал в ловушку. К нашему разговору уже прислушиваются остальные, все взгляды устремлены на меня. Кто глядит вопросительно, кто с насмешкой, кто со скукой и презрением, как бы говоря : да нет, где ему...
И тогда я поднимаюсь с колен. Тщательно отряхиваю штаны. И, подталкиваемый взглядами зрителей, медленно направляюсь к Дулитлу.
Он встречает меня настороженным взглядом, чуя недоброе, но отступать поздно, на него уже смотрят все. На миг я ощущаю слабый укол совести, но стараюсь не обращать внимания. Офицер и правда выглядит жертвой, и теперь уже во мне самом просыпается азарт.
- Прощения просим, сэр, - заявляю я с показным смирением, но пялясь на него во все глаза, - у вас на обшлаге пуговицы не хватает...
Он из последних сил сдерживается, чтобы не опустить взгляд на собственный рукав. Тонкие бледные губы сжимаются.
- Да как ты смеешь, - сдавленно произносит он, - дисциплину забыл?
- Никак нет, сэр, - нахально заявляю я, подбадриваемый взглядами товарищей, - не забыл.
- И что же такое, по-твоему, дисциплина? - спрашивает он, сверля меня глазами.
Я оглядываюсь и лихо подмигиваю Билли и остальным: знай, мол, наших.
- Дисциплина, сэр, это... это вроде как кольцо в носу у быка - хочешь не хочешь, а потянули тебя за него, и пойдешь как миленький...
По палубе рассыпается дружный смех. Но не успеваю я насладиться триумфом, как невесть откуда взявшиеся стальные пальцы стискивают мое ухо и почти поднимают в воздух.
Обладателя пальцев я не вижу, но этого и не требуется. На борту есть только один человек, обладающий такой хваткой.
- Лейтенант Дулитл, - раздается в полной тишине капитанский голос, - попрошу вас заглянуть ко мне в каюту. Минут через пять, вот только черкну записку и отправлю к боцману с этим смелым молодым человеком...


2




... - Сэр, разрешите доложить, юнга Браунинг по приказанию капитана прибыл.
Мне четырнадцать, кожа обгорела на солнце, на носу веснушки, рыжеватые волосы коротко острижены, голос хриплый от вечной простуды, руки в мозолях и порезах, босые ноги - тоже. Из одежды имеются только широкие короткие штаны и серая рубаха с чужого плеча, с рукавами, закатанными выше локтя. Я переминаюсь на месте из-за неловкости и упорно смотрю себе под ноги.
- Что-то не припомню. Новенький? В глаза смотреть.
Чуть поднимаю голову. Щеки уже горят, хотя тон говорящего вполне ровный и даже дружелюбный.
- В глаза, юнга. Не в подбородок.
Выполняю приказ. Передо мной высокий мужчина средних лет, ладно сложенный, в суконной куртке. Лицо мрачноватое, но вроде бы не злое... Только мне все равно не по себе.
Слухи об этом человеке ходят разные. Говорят, при исполнении своих обязанностей он особо не зверствует, но и спуску, если что, не даст...
Сейчас, похоже, наступило то самое "если что".
Налюбовавшись моей испуганной физиономией, он снисходит до вопроса:
- С чем пожаловал, юнга?
Я молча протягиваю записку, содержание которой мне хорошо известно. Подателю сего отпустить дюжину ударов вполсилы, для первого раза. За нарушение дисциплины и пререкания с начальством.
- Вот даже как, - слегка удивляется он, - и что ж ты такого натворил?
- Заговорил первым... сэр.
- А еще? Маловато пока, на дюжину не наберется. Что еще было, признавайся.
- В ответ на замечание надерзил, - отвечаю я бесцветным голосом, глядя в сторону, чтобы он не заметил слез, уже навернувшихся на глаза.
Мой собеседник хмыкает, пряча улыбку. Должно быть, протокольный стиль ответа его позабавил.
- Да, вот теперь верю, дюжину ты честно заработал... Устав знаешь, юнга?
- Так точно, сэр...
- Знаешь, да плохо, - качает он головой, - будем повторять. А это для лучшего запоминания, - добавляет он будничным голосом, выкладывая на стол плетеную однохвостку, при виде которой меня пробивает пот.
Не глядя на меня, мужчина разминает руки, хрустя суставами, и со свистом наносит несколько пробных ударов в пустоту.
- Ну, что стоишь? Помнишь, что делать положено?
- Д-да...
- Так вперед, спускай штаны и ложись. Вот сюда.
Легко сказать. Ноги будто к полу приросли, горло сдавило так, что не сглотнуть...
- Ну? Шевелись, юнга, пока я добрый. А то ведь добавлю, хуже будет.
Все, дальше тянуть нельзя. Подхожу к рундуку, застеленному парусиной. Решившись, рывком спускаю штаны. Теперь опуститься на колени, животом на крышку...
- Вот так-то лучше. Руки вперед и сложить вместе.
Запястья охватывает шершавая веревка. Не слишком туго, чтобы не давить, но и не вырвешься.
- Молодец. Теперь запоминай. Будешь держаться нормально - получишь только дюжину. Нет - добавлю. Каждый удар считать. На вопросы отвечать четко и сразу. Кричать можно, дергаться можно. Вскакивать - нет, за это тоже добавка. Как понял, юнга?
- Все понял, - тихо отвечаю я, заранее давясь слезами.
- Отставить реветь. Получишь сколько положено, ничего, не ты первый, не ты последний. Прими как мужчина. Понял?
- Так точно, - как ни странно, от его слов и правда стало чуть легче. Ровно настолько, чтобы хватило сил выдержать. Не молча, конечно, какое уж тут молча - но выдержать, дожить до конца, не сломавшись...
- Молодец. Считай.
... Хорошо, что я ждал удара - и сумел сдержать крик. Раздался резкий свист, зад обожгло, как огнем - но пока еще терпимо...
- Раз.
- Прекрасно. А теперь скажи, юнга, чем взрослый мужчина отличается от мальчишки?
"Тем, что с него штаны не снимут за любую провинность", - очень хочется мне сказать, но я благоразумно сдерживаюсь.
- Не могу знать, сэр...
- Тем, что мужчина умеет платить по счетам.
И тут же снова свист, удар, уже сильнее, и я начинаю скулить. Но, опомнившись, поспешно произношу:
- Два.
- То-то же. А если мужчина знает, что расплатиться не сможет, то не станет и в долги залезать, верно?
Ох, вот теперь уже серьезно... От третьего удара я вою в голос. Только через полминуты удается выдавить :
- Три...
- Так держать. А теперь ответь, юнга, что по уставу ты должен делать, пока к тебе не обратились?
- А-ааа! Четыре. Молчать должен...
- И слушать, что говорят. Так?
- Да... ой, больно...
- Это еще не больно.
- Ооой...
- Отставить. Дальше. Если к тебе обратился вышестоящий, что полагается делать?
- А-ау!! Пять...
- Что полагается, спрашиваю?
- Отвеча-ать... ой...
- Правильно. А как отвечать? - Свист, удар, я ору изо всех сил:
- О-ааа-у!!! Шесть... Ой, не могу больше...
- Можешь, можешь... Ну?
- Отвечать... по уставу...
- Именно. А посторонние разговоры при этом допускаются?
- А-а-а!!! Ой... Семь... никак нет, сэр...
- Умнеешь на глазах, давно бы так. А теперь давай повторим пройденное. Для чего ты здесь?
- А-ааа! Восемь... Сэр, ну хватит, пожалуйста, я все понял...
- Нет, еще не всё. Ты здесь, чтобы учиться. Ясно?
- Яс... Оооой... девять... ой, больно...
- А как же, больно. Ничего, запоминай. Долгов наделал? Знал, чем придется платить?
- Зна-ал... Мама! Аай... десять...
Я давно реву в голос, не стесняясь, чего уж там.
- Правильно. Ничего, поплачь, полезно. Для запоминания. Кто слова понимает, того словами и учат. Будешь слова понимать - больше ко мне не попадешь. Понял?
- П-понял... Не надо больше, пожалуйста...
- Что значит не надо? Назначена дюжина, так дюжину и получи, не увиливай. В другой раз подумаешь, влезать ли в долги или не стоит... Запомнил?
- Аааай! Одиннадцать... запомнил... Хватит...
- Хорошо. А теперь последний, для закрепления...
- ААААА! Ай, больно... больно... двенадцать...
- Молодец, нормально выдержал. Все, давай руки. Сам встанешь?
- Угу...
- И запомни: не захочешь - больше с тобой не увидимся. На, выпей водички, герой.
Я жадно припадаю к кружке. Он терпеливо ждет.
- Ну? Будешь еще рот открывать не по делу?
Я энергично мотаю головой, не чая поскорее убраться из этих гостеприимных стен.
- Порядок, - кивает он, - усвоил, вижу.
И улыбается, чуть заметно, углом рта:
- А теперь - иди и не греши...

3




Оказавшись за дверью, я решительно вытираю рукавом глаза и нос. Пальцами приглаживаю волосы. И двигаюсь к трапу наверх, тихонько подвывая на ходу: идти мне больно. Вот впереди замаячило яркое пятно солнечного света - выход на верхнюю палубу.
Я невольно зажмуриваюсь. Тут точно точно так же светло, тепло и свежо, как полчаса назад. Значит, пока я был там, в другом мире, с тонкими деревянными переборками, широким низким рундуком и жуткой болью ударов, здесь, наверху, ничего не изменилось. А веселья так даже прибавилось.
Меня явно ждали. Побросав работу, стайка хихикающих мальчишек толпится у трапа.
- Глянь, ребята, адмирал Нельсон собственной персоной, - радостно приветствует меня Джон. - Какая честь для нас, сэр...
- А ты у нас парень голосистый, - одобрительно кивает Сай, - вон как верхние ноты выводишь, мы тут прямо заслушались... Сколько ему влепили, Боз?
- Дюжину, в точности, - отвечает добродушный толстяк Боз, расплываясь в улыбке, - сам считал. Такой стоял визг - и не хочешь, а услышишь...
Я стою как громом пораженный, потом растерянно поворачиваюсь к Билли, который один из всех до сих пор не проронил ни слова.
- Билли... ну вы чего...
- А это кто, парни? - произносит Билли с искренним удивлением, обращаясь к остальным, - что-то не припомню... - и снова смотрит на меня, - вы заблудились, юная леди? Отстали от гувернантки? Так не взыщите, если что, мы ребята простые... ну иди сюда, милашка, не ломайся,- и, подмигнув мне, под общий смех награждает смачным поцелуем кончики собственных пальцев.
И тут я совершаю огромную глупость - развернувшись, всхлипываю и со всех ног бросаюсь бежать - вперед, без дороги, не глядя, не думая - лишь бы прочь от этого позора.
Радостное улюлюканье, доносящееся мне вслед, подтверждает, что представление прошло без сучка без задоринки.


4



Мне четырнадцать, и больше всего на свете я боюсь насмешек в свой адрес. Даже случайно услышав за спиной смех, я вздрагиваю, уверенный, что это надо мной.
Гордыня - смертный грех, но боюсь, я предпочел бы быть обвиненным в самых страшных преступлениях, включая смертоубийство и государственную измену, только бы не в том, что я чего-то не умею, не знаю или не могу. Чего-то такого, что положено уметь, знать и мочь всем.
Забившись в один из многочисленных закутков артиллерийской палубы, я просидел там до сумерек.
Жизнь кончена. Я всегда знал, что окажусь ни к чему не пригоден, если сунусь в настоящий, суровый большой мир. Ведь не зря, завербовываясь на флот, заранее готовил себя к поражению. К тому, что все кругом сразу поймут, какой я на самом деле слабак и трус. И надеялся, и молился, чтобы каким-то чудом этого не случилось...
Случилось.
Странное дело, я не плакал. Смирно сидел в дальнем уголке позади зачехленной пушки, то на корточках, то прямо на полу, время от времени меняя позу, а пару раз вставал и делал несколько шагов туда и обратно, чтобы размять ноги. Я был совершенно спокоен и точно знал, что сделаю с наступлением темноты.
Как, уже пора? Как скоро, нет, нет, я еще не готов... Тьма не сгустилась как следует, подождем еще... Опять струсил, баба ты, а не мужчина, прав был Билли, так тебе и надо. Назначено, так получи, так сказал боцман. Чем взрослый мужчина отличается от мальчишки... Решил, так выполняй, не увиливай... Пусть они все поймут, что натворили. Пожалеете еще, да только поздно будет, ребята, я уже на дне, не взыщите... и убиваться по мне все равно никто не станет...
Почему-то чем больше я приводил подобных аргументов, тем меньше они меня убеждали. Еще минута-другая - и моя решимость испарится, как роса в знойный день.
И тогда, точно как давеча на палубе, я встал, отряхнул штаны (больно...) Подождал, пока в отсиженных ногах перестанут бегать мурашки, и медленным шагом двинулся к трапу, ведущему наверх.
Темно. Свежо. После духоты пушечного дека соленый морской воздух показался сладким. Скорее, скорее, пока не передумал... С трудом ориентируясь в темноте, я наощупь двинулся по настилу, пару раз чуть не полетел с размаху, зацепившись за канаты, больно ударился босой ногой обо что-то твердое и зашипел сквозь зубы. Последнее слегка меня отрезвило, напомнив, что мне предстоит вынести через пару минут - и каким пустяком покажется тогда боль в ноге... Я стиснул челюсти и представил себе ухмылку Билли. Это помогло. И вот наконец преодолен остаток пути до фальшборта, где я остановился, чтобы В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ передохнуть...
- Не спится, юнга?
Я так и подпрыгиваю на месте, когда знакомый голос раздается в паре ярдов за спиной.
- Думаешь, удерживать стану? Давай, сигай за борт, как задумал. А может, тебе помочь?
Две мощные руки подхватывают меня, как пушинку, и поднимают над планширом, чтобы сбросить туда, далеко вниз, в черную мокрую рычащую пасть, только и ждущую очередной жертвы...
Откуда вдруг силы взялись - я забился в его руках, как сумасшедший, хрипло закричал раз, другой - и тут наконец-то хлынули долгожданные слезы...


5




- Два часа прождал тебя, паршивца, весь табак у меня вышел... Вот добавлю тебе сейчас за все подвиги...
Я еще ниже опускаю голову. Мы с моим собеседником сидим в его каюте, причем под мой многострадальный зад заботливо подстелена его куртка. Я только-только отошел от пережитого потрясения. Меня колотит легкий озноб, зубы стучат, на щеках сохнет забортная вода вперемешку со слезами.
Мистер Найджел (вот я и узнал его по имени) окидывает меня критическим взглядом :
- Ладно, - решает он, - с этим успеется, пускай пока старое заживет. А вот поговорить придется. Как тебя, кстати?
- Бобби... сэр...
- Вот так-то лучше. А то, понимаешь, невежливо получается - учишь человека уму-разуму, а вы с ним друг другу даже не представлены... Ну что, Бобби, какого черта ты собрался топиться? Нет, я знаю, что у вас было на палубе, тот вахтенный мой приятель... Но неужели ты правда решил, что кто-то по тебе станет плакать?
- Не думал... сэр... только я в толк не возьму никак, чего это они... а Билли... сам же мне велел - поди и скажи... а теперь...
- Билли твой - паскуда, о нем говорят, что пойдет далеко, и это правда, готов подтвердить... Надо же, совсем еще мальчишка, а уже знает, как вертеть ближним...
- Да нет, он правду сказал, сэр, я же кричал тогда, как резаный... на палубе и то услышали...
- Ну да, а как было не кричать? Я свое дело знаю. Для того и наказывают, чтоб остальные слышали и на ус мотали.
- А что же он тогда...
- Да ему только того и надо. Он тебя на слабо взял, неужели не понимаешь?
- А что же я мог сделать, сэр? Воля ваша, но не позориться же было перед всеми...
- О да, позора ты избежал, это в точку. Тебе велели, а ты и пошел, как дурачок. Обидел беднягу Дулитла, а ему здесь и так несладко живется... А как посмеялись над тобой, ударился в бега.
- А куда же было деваться, сэр... Я и так тут новенький, все в куче, а я сам по себе... Думал, здесь так положено, ну что проверяют так, трус я или нет. Думал, не испугаюсь - так примут в компанию...
- Приняли?
Я подавленно молчу.
- То-то же. Ну, что дальше делать будешь, парень? Умирать, я так понимаю, ты уже раздумал. Выбор у тебя теперь невелик - или снова отвоевать себе место, или... Тебе хоть возврашаться есть куда?
- Ну... не очень, сэр.
- Дай угадаю. Из дома сбежал? С отцом не поладил? Или...
- С мачехой.
- А-а... ну и что, так уж прямо туго пришлось, что хоть беги? Что-то любишь ты бегать, парень. Не надоело?
Ответить мне нечего.
- Ладно, - машет он рукой, - после поговорим. Ложись, до утра немного осталось. А завтра решим, что с тобой делать...


6




Мне четыре. На стул я влезаю в два приема. Крышка обеденного стола лежит вровень с моей макушкой. Потолок можно разглядеть, только запрокинув голову до отказа. Я ниже ростом, чем отец, Мэри и другие взрослые, и намного - раза в два с половиной. Не очень-то выгодная позиция, как подумать. Но я уже большой. Я привык и почти не теряюсь.
Сейчас я бегаю на улице, с двух сторон зажатой домами, один из которых - мой собственный. Я один, как большой, эту привилегию я отвоевал себе совсем недавно. На мостовой пыльно, жарко, но кто обращает внимание на такие мелочи. Зато можно идти, куда хочешь, или бежать сломя голову, или скакать на одной ножке. Можно ( опасливо оглядевшись по сторонам) снять башмаки и пройтись босиком. Можно корчить рожи, высовывать язык и оттягивать веки пальцами, изображая чудовище из сказки. И никто не одернет, не пригрозит, не уведет домой в наказание за шалость. Я впервые начинаю смутно понимать, что такое свобода.
Сегодня меня поразила услышанная фраза из Библии. Читала, как всегда, Мэри, она у нас строго следит за соблюдением правил и каждый день прочитывает по главе. Память у меня хорошая, и кое-что я уже мог бы повторить. Но меня не спрашивают.
Глава была про Моисея. Когда он был совсем маленький (меньше меня), его подкинули в чужую семью. Моисей вырос среди чужих людей, а его родных (так мне объяснили слово "соплеменники") эти чужие обижают, бьют и заставляют много работать. Прямо у него на глазах.
"И ТОГДА ОГЛЯНУЛСЯ МОИСЕЙ ТУДА И СЮДА, И, ВИДЯ, ЧТО НИКОГО НЕТ, ВЗЯЛ КАМЕНЬ И УБИЛ ЕГИПТЯНИНА".
Значит, тоже боялся, что влетит, размышляю я, прыгая на правой ноге и поддевая камешки пальцами левой, потому и огляделся сперва... ведь уже совсем большой был, кого ему было бояться... а вот поди ж ты...
И вдруг из пыли прямо передо мной выныривает шестипенсовая монета. Старая, потускневшая. Я в восторге замираю над ней, как золотоискатель над только что обнаруженной жилой.
Шесть пенсов. Целое состояние.
Поспешно отряхиваю босые ноги, обуваюсь и, подобрав монету из пыли, зажимаю ее в кулак.
Нет. Так ненадежно. Отнимут или потеряю. Горький опыт относительно как первого, так и второго у меня уже имеется.
Домой.
Запыхавшись, вбегаю в дом. Проскальзываю мимо дремлющего в кресле отца к себе в детскую. И надежно прячу монету глубоко под подушку.
С тем чтобы назавтра ее нашла Мэри, перестилающая мою постель.
- Где ты взял деньги?
- Нашел, - отвечаю я в сотый раз, но, видя, что мне не верят, постепенно и сам готов усомниться в своих словах.
- Нашел? Прямо на улице?
- Да, - киваю я, уже точно уверенный, что наврал. Или перепутал. Я иногда ошибаюсь в том, в чем легко ориентируются взрослые. Могу что-то забыть или пропустить мимо ушей. Значит, делаю назло. Другие мальчики никогда не ошибаются. Я ведь прекрасно могу все делать правильно, как полагается. Но не хочу. Потому что рос без матери и меня избаловали. Так говорит Мэри, а значит, это правда.
- Я подсчитала расходы, как раз не хватает шести пенсов. Ты украл их у меня из стола?
- Нет, - цепляюсь я за соломинку, - я не крал. Я нашел.
- Опять? Обмануть меня хочешь? Не надейся, - она машет пальцем у меня перед носом, чего я боюсь до дрожи, но отодвинуться не смею, - я-то все вижу. Думаешь, можешь лгать мне, потому что я тебе не родная мать? Или ждешь, что отец вступится? Раз ты сирота, так решил, что тебе все можно?
- Нет, - шепчу я еле слышно, уже зная, что будет дальше.
- А если нет, поди сюда. Живо.
Я реву в три ручья и не двигаюсь с места. Это не поможет, проверено, но так почему-то легче. Нужно сразу показать, что очень боишься. Зажмуриться и не смотреть. Нужно плакать, просить прощения и хватать Мэри за руки, когда она тянет к себе, зажимает голову коленями и спускает штанишки. И визжать изо всех сил, когда сзади обжигает кошмарная, невыносимая боль, берущаяся неизвестно откуда и от этого еще более страшная. Главное - кричать погромче, чтобы заглушить этот проклятый страх, чтобы не слышать, не думать, не чувствовать...
Отец не вступается. Даже в самый ужасный момент, перед началом наказания, я ощущаю его молчаливое одобрение. И даже, кажется, понимаю, о чем он думает. Воспитывать детишек - дело женское. Мэри наверняка видней, что делать, к тому же и правда избаловали мальчишку. Мужчины в такое не вмешиваются.
- Проси прощения.
- Простите меня, матушка, я больше никогда не буду лгать.
- И красть, - напоминает мне Мэри, не вполне удовлетворенная ответом.
- И красть, - поспешно добавляю я, свято уверенный, что действительно украл.
"В следующий раз надо сразу признаваться, - проносится у меня в голове, когда мне наконец позволяют вернуться к себе в детскую, - обязательно, даже если не знаю наверняка. Мог ведь и правда забыть."
Назавтра Мэри находит недостающий шестипенсовик в ящике комода.
Но это ничего не меняет. Я точно знаю, что вчера украл и солгал.
Потому что так сказала Мэри, а значит, это правда.

7




Наступила эпоха разочарований.
Мне уже семь. Мои представления о мире сильно изменились.
Теперь я знаю, что существует смерть. Правда, со мной такого стрястись не может, но вот отец, Мэри... Иногда я готов плакать с горя, что они такие старые и скоро умрут. А иногда, после очередной неприятности, я прячусь в дровяном сарайчике позади дома и, замирая от сладкого ужаса, желаю им смерти. Сейчас это самое жгучее из доступных мне удовольствий. Все запретное притягательно вдвойне.
Я узнал, что родители не всесильны. У Мэри болит спина от работы по дому, ей тяжело поднимать корзины с бельем. Отец поседел, кашляет по утрам, доктор Грей велел ему оставить трубку, но он не слушает и продолжает дымить в своем любимом кремле, сидя у камина. Это еще одно потрясшее меня открытие - взрослые не соблюдают собственных правил.
Мэри почти не грешит, она добрая христианка. Но все-таки и она любит иногда посплетничать с соседками, перемывая косточки всем знакомым. А это тоже неправильно, она сама говорила.
А еще взрослые обманывают. После одного случая, о котором я не люблю вспоминать, я усвоил, что ловить их на этом не следует, себе дороже. Но никто не может запретить мне прислушиваться к разговорам старших, то и дело замечая, что они опять осквернили уста свои ложью. А если повезет, можно подойти к Мэри, состроив невинную физиономию, и как бы невзначай обронить:
- Ой, матушка, а отец вчера с получки не додал вам шиллинг нечаянно - наверное, забыл ... - и наслаждаться своей минутной властью над старшими. Главное - притворяться убедительно, чтобы сошло за детскую наивность. Родители свято убеждены, что я еще не способен понимать такие вещи, и я, как правило, остаюсь безнаказанным.
Я и сам выучился лгать с таким искренним выражением на лице, что в моей правдивости трудно усомниться. Правда, иногда все-таки могут припереть к стене и разоблачить. Тогда приходится снимать штаны, перегибаться через отцовское кресло и кричать благим матом, клятвенно обещая, что это в последний раз. Ничего не поделаешь, жизнь - она вроде игры, и тут уж как карта ляжет...
Другие мальчишки в школе тоже относятся к таким вещам философски и не придают им особого значения.
- Ну что вчера твой старик, Джон, сильно разозлился?
- Ерунда, пара дюжин подтяжками, я даже не пикнул...
Мы бравируем друг перед другом. Следы родительских внушений служат предметом похвальбы, наравне с боевыми шрамами, полученными в стычке с соседней улицей или при падении с дерева. Мне тоже есть чем похвастаться, и я очень этим горжусь.
Особой доблестью среди моих товарищей считается самому нарываться на неприятности. Скажем, надерзить учителю (но на это решаются немногие, цена несоразмерно высока.) Или залезть в сад к начальнику полиции, у которого самые свирепые псы в округе. Отказаться от участия в такой затее - значит выставить себя маменькиным сынком, и приходится идти вместе со всеми, даже когда не хочется. А если тебя не застукали вместе с остальными, нужно явиться к учителю и заявить:
- Сэр, я был с ними.
Иначе ты предатель, и все от тебя отвернутся.
Дома труднее, чем в школе, потому что тут остаёшься со своим страхом один на один. Зато я научился при необходимости внушать себе что угодно. Если повезет, это помогает держаться убедительно и избежать расправы. Нужно только крепко зажмуриться и повторить про себя сто раз: "этого не было, не было, это все неправда".
По иронии судьбы, именно это заклинание мне и пришлось выкрикивать недавно, рыдая в привычном положении вперегиб через кресло. Говорил я чистую правду, но мне не поверили. Кажется, речь в тот раз шла о подозрительно понизившемся уровне содержимого в графине с настойкой, запертом Мэри в кухонном шкафу. А когда выяснилось, что руку к графину приложил не я, а отец, она, слегка смутившись, утешила меня следующим доводом:
- Ничего, это тебе на будущее.
Полночи, захлебываясь слезами, я вынашивал план мести, но наутро обнаружилось, что я захворал, а за время болезни обида успела осесть на дно души мутноватым осадком, вроде того, что плескался в графине с настойкой.
Моя вера в незыблемость установленного в этом мире порядка окончательно дала трещину, когда спустя пару месяцев мне удалось так ловко стащить на кухне ломоть пудинга, что этого не заметили не только в момент преступления, но и никогда впоследствии.
Впрочем, может быть, я просто поторопился с выводами, и эту кражу мне еще когда-нибудь припомнят, наряду с прочими моими грехами - там, в долине Иосафата, "когда предстанут небо с землей на Страшный господен суд".


8




- Кто смеется в этой жизни, наплачется в следующей.
Это выражение не из Святого писания, но, право же, именно его Мэри могла бы изобразить на одной из своих самодельных вышитых салфеточек и повесить в гостиной на видное место.
Мне десять. Родительский дом стал неуютен.
Прямо этого никто не говорит, но само собой разумеется, что угрюмость - добродетель, а веселье - грех. "Веселыми девицами" в городе называют шлюх. "Веселым кварталом" - район портовых притонов. Само это слово звучит как бы не вполне пристойно для доброго христианина.
Когда Мэри и отец ( в последнее время - все реже и реже) пребывают в хорошем расположении духа, я тоже чувствую себя вправе поболтать и посмеяться. Тут главное - вовремя понять, куда ветер дует, иначе... нет, не накажут, по посмотрят так, что почувствуешь себя деревенским дурачком, веселящимся на похоронах.
В школе я один из первых по правописанию, а еще у меня хорошая память, могу пересказывать прочитанное страницами..
- Не спеши радоваться, - отрезвляет отец, - кому это нужно, баловство... Лучше бы счетом занимался. Мне же тебе дело передавать. Или думаешь, я тебя до старости кормить буду?
У отца столярная мастерская, он готовит меня в преемники. Значит, нужно научиться вести дела, быстро считать в уме, а главное, пора уже самому смекать, что делать, без подсказки. Господи, ну как же, как?!
- Тупой, нерасторопный, сколько мне с тобой биться, скажи на милость? О чем опять мечтаешь?
В отцовском голосе нет злости, только досада и раздражение. Я расту не таким, как надо. Этих его слов я боюсь больше всего, они страшнее любой порки. Это значит, что я просто-напросто зря родился на свет.
Я плачу по ночам, проклиная себя за глупость. Мечтаю исправиться. Клянусь стать сообразительным, научиться разговаривать с клиентами, примечать, кто чего хочет и как кого нужно уговаривать, чтобы заказал у нас, а не у соседа. После каждой неудачи я ненавижу себя и мечтаю умереть.
Привыкнуть к этому невозможно, но удается забыть на время. Отвлечься, забить голову другим, тайком улизнуть из дома, удрать с ребятами в порт.
Это особый мир, совсем не похожий на наш. В доках все огромное, грязное, зловонное, таинственное и пугающее. Грохот, звон, беготня, таскают тюки с товарами, бревна, штуки парусины. Пробегают грузчики, шатается пьяная матросня, солдаты, вербовщики, проститутки. Они хохочут, орут песни, не смущаясь произносят вслух такие слова, за каждое из которых Мэри заставила бы меня вымыть рот с мылом. Мы в восторге, раскрыв рты, любуемся этим миром, не знающим, как нам кажется, ни страха, ни уныния, ни осточертевших запретов на каждом шагу. Рыжая подвыпившая красотка, проходя мимо, подмигивает мне, я краснею до ушей, но в душе счастлив. Здесь - настоящая жизнь.
После вылазки, ошеломленные увиденным, мы валяемся на траве позади доков.
- Счастливые эти моряки, а, Джон?
Тринадцатилетний Джон сплевывает сквозь зубы:
- Счастливые? Это они на суше расхаживают пьяные, сорят деньгами и девок лапают. Море - оно хуже каторги. По суткам, бывает, не спят, работа на убой, кормят всякой дрянью, потому что кок - жулик, половину денег себе в карман кладет. Служба опасная, калекой стать - раз плюнуть, а потом пенсию грошовую в зубы и марш побираться на берегу... Бьют все, кому не лень, ни за что ни про что... А за провинность и вовсе шкуру спустят... Я с ними толковал, знаю.
- Так что же люди туда идут? - растерянно спрашиваю я, подавленный его напором.
- Да идут вот. Такие дела. Я, наверное, тоже через годик в юнги подамся. Всё лучше, чем в городе. Глядишь да повезет, бывает, что и до офицера дослуживаются. Меня звали уже, говорят, крепкий, подойдешь...
Уже стемнело.С опаской пробираюсь домой по плохо освещенным улицам. Дома меня встречает кладбищенская тишина. Отец угрюмо сидит с кружкой в кресле у камина. Мэри яростно вышивает на салфеточке очередное благочестивое изречение. Моего появления просто не замечают.
- Матушка...
Тишина в ответ.
- Матушка, простите, я заигрался... не заметил, как стемнело...
Мэри наконец поворачивается ко мне. На ее лице выражение мрачного торжества.
- Я всегда знала, что ты только о себе и заботишься, - произносит она размеренно и спокойно, - а что родители с ума сходят, куда ты пропал, тебе и горя нет. По дому дел невпроворот, в мастерской тоже, ну так пусть отец за тебя работает. А ты веселиться будешь. Так?
- Матушка...
- Твердила я отцу, что тебя избаловали, а он слушать не хочет. Как же, один сын в семье, любимчик...
- Да говорено уже сто раз, - неожиданно срывается отец, - сколько можно повторять, женщина?
Но Мэри безошибочно чувствует, что сегодня - ее день, и намерена насладиться им сполна.
- Повторить и сто раз не много, - отвечает она, - если слова верные, а слушать их кое-кто не желает...
- Заткнись! - выкрикивает отец и, со звоном швырнув кружку на пол, встает и хлопает входной дверью.
Мэри смотрит на меня с грустью. И это новое выражение ее лица пугает еще сильнее, чем давешнее.
- Видишь, до чего ты отца довел, - произносит она с укором, - а у него сердце больное, доктор волноваться не велит.
Я чувствую, что она права, я - последняя скотина, и из-за меня отец теперь умрет. Правда, сорвался он после ее собственных слов, но какая разница. Виноват все равно я.
В ужасе смотрю на нее. Потом перевожу взгляд на опустевшее отцовское кресло.
И вдруг сам, без команды, подхожу к нему. Заученными движениями раздеваюсь и нагибаюсь через подлокотник.
Впервые в жизни во время наказания я не издал ни звука.
Есть вещи страшнее розги. Например, больная совесть.
И пока не утолишь эту боль, жить дальше нельзя.
Кажется, я стал взрослым.


9




Мне тринадцать. На улице весна.
Что-то новое происходит в мире и во мне.
Я стал еще более рассеянным, чем раньше, и никакие наказания не в силах исправить этого. Что до нотаций, на них я просто перестал обращать внимание. Чем сильнее меня ругают, тем меньше это трогает. Видно, привык.
За зиму я вырос на два дюйма, плечи раздались, голос начал ломаться, над верхней губой появились первые волоски. Кроме того, со мной еще кое-что происходит, чего я очень стыжусь и стараюсь об этом не думать.
Настроение скачет вверх-вниз, то хочется петь, хохотать и валять дурака, то вдруг тянет забиться куда-нибудь подальше в угол и плакать без причины. Но я и раньше был не таким, как надо, поэтому все происходящее, похоже, не удивляет Мэри и отца. Видно, ничего другого от меня и не ждали.
Я стараюсь как можно меньше времени проводить дома. Это было встречено тем же молчаливым неодобрением. Даже стоя спиной, я лопатками чувствую осуждающие взгляды родителей. Впрочем, им и самим несладко живется.
Иногда отец срывается на Мэри по мелочам, и даже мне ясно, что дело того не стоит. В такие минуты я ее жалею, уж очень несчастный у нее становится вид. Раз или два я даже пробовал вступаться, но только сделал хуже. Теперь просто стараюсь улизнуть при первых признаках надвигающейся грозы.
Но чаще Мэри сама выступает в роли судьи, и это куда тяжелее. Она никогда не повышает голоса, но, кажется, именно в это время я начинаю понимать отца. Невозможно поверить, что вот из-за этой непреклонной немезиды с железными нотками в голосе я вчера посмел ему возражать и заработал отменную трепку.
Впрочем, переступив порог, я тут же выбрасываю все огорчения из головы. Мои мысли заняты другим.
Она живет в двух кварталах от моего дома. Ее зовут Джун.
Моя ровесница, она уже не преминула обзавестись всем, что полагается настоящей женщине. Ужасно хочется подойти к ней поближе, но я не смею. Ибо при одном виде ее пышущего здоровьем, налитого тела начинаю чувствовать ТО САМОЕ. То, что впервые произошло со мной пару месяцев назад и с тех пор еще повторялось, каждый раз застигая меня врасплох. Больше всего на свете я боюсь, что она об этом догадается.
А сегодня утром я проснулся на мокрой простыне.
К несчастью, мне не удалось скрыть это от Мэри, да я и не знал, что нужно скрывать.
Она ничего не сказала, но на ее лице можно было читать, как в раскрытой книге. В одну секунду я понял, что навсегда опозорен, что я, наверное, больной или сумасшедший, и место моё теперь среди тех грязных калек с лицом, покрытым язвами, которые не однажды попадались нам с ребятами в порту. Указывая на них, парни постарше понижали голос и шептали странные слова, смысл которых до недавнего времени был мне непонятен :
- Вот до чего бабы доводят, гляди-ка, бедолага...
С твердым намерением лишить себя жизни я выскакиваю за дверь, босой и полуодетый, на ходу застегивая рубаху. Мчусь сломя голову, не зная куда, сворачиваю на крайнюю улицу, ведущую к вересковой пустоши...
И налетаю прямо на нее.
В то, что происходит дальше, мой рассудок отказывается верить. Чуть пошатнувшись от толчка, Джун охает и смеется, весело, заразительно. Зубки у нее кривоватые, рот большой, что немного ее портит, но я даже не замечаю этого, потрясенный мгновенным перенесением из ада в рай.
Оглушенный и ослепленный, я стою перед ней, разинув рот, но почему-то знаю, что смеется она не надо мной.
И счастье на этом не кончается. Нимало не смущаясь, Джун делает шаг вперед и кладет мне руки на плечи.
В следующую секунду ее зубы чуть лязгнули о мои, губ и языка коснулась горячая волна расплавленного меда, заполнила рот, проникла в горло, в грудь, в каждую частицу ошалевшего тела...
Я почувствовал, что прощен, прощен навеки, и страшное обвинение, брошенное Мэри, снято с меня окончательно и бесповоротно.
Я имею право жить и, возможно, даже еще когда-нибудь в жизни хоть раз вновь испытать ЭТО.
Потому что ТАКОЕ не может быть неправдой.


10




Четырнадцать. Тоска.
Отец сильно сдал за последний год. Кашляет и все реже встает на ноги. Почти все время он проводит или в постели, или, если чувствует себя получше - в кресле у камина. В жизни бы не подумал, что стану тосковать по тем временам, когда он был здоров - но вот пришлось...
Самая страшная власть - женская. Теперь я в этом убедился. Если отец, бывало, в случае моей вины ограничивался короткой выволочкой, то Мэри прежде вытянет всю душу разговорами. И будь ты хоть Вильгельм Завоеватель, к концу беседы тебя можно брать голыми руками.
Нечего и говорить, какую из двух метод наказания я бы предпочел - но меня никто не спрашивает.
Для того, чтобы провиниться, достаточно переступить порог дома. Только что, в школе и на улице, в компании сверстников, я был вполне сносным парнем, не хуже других - и вот...
- Роберт.
Знает ведь, что я свое имя на дух не переношу, но никак иначе она еще ко мне не обращалась. Ни разу за все годы.
- Да, матушка.
- Поди сюда.
- Зачем?
- Поди сюда, я сказала.
Деваться некуда. Мелькнуло где-то глубоко в душе желание огрызнуться, но тут же пропало. Подхожу.
- Ничего не замечаешь?
Хоть бы уже выдрала, что ли, с тоской думаю я, озираясь в поисках очередной улики.
- Ничего.
- А ты посмотри как следует.
- Не вижу.
- Конечно, не видишь, до дома ли тебе сейчас, все мысли о другом...
Господи, молю я про себя, только не это.
- Думаешь, я не знаю, что у тебя на уме?
Каменею и отворачиваюсь, чувствуя, как лицо заливает краска. В том, что сейчас у меня на уме, я даже самому себе не рискнул бы признаться. Неужели и правда знает?
- Покраснел. Правильно. Есть из-за чего. О девках думаешь. Мерзость какая, прости меня господи, ну как на это тянуть может, ума не приложу... У всех мальчишки как мальчишки, за что нам одним такое наказание...
Мне хочется крикнуть, что это неправда, что и Джек, и Генри, и все остальные в компании только об этом и говорят, да еще какие байки похабные травят, от которых, услышь их Мэри, ее бы точно кондратий хватил... Но привыкший к повиновению рассудок шепчет мне, что старшие не могут ошибаться, что все это, несомненно, так и есть, просто понять всех тонкостей мне не дано... что не одним боком, так другим все равно выходит, что она права, и я один такой испорченный.
Джун уже не живет по соседству с нами, куда-то сгинула, и даже собственные родители не желают о ней говорить. И больше некому вернуть мне былое ощущение правоты. Ненадолго, на полчасика. Старым, проверенным способом, в их дровяном сарайчике, на соломе, с веселой возней, под шорох и смешки, вырывающиеся из зажатого ладошкой большого рта... Губы в губы, грудь в грудь, и... и все остальное тоже.
- Роберт!
Вздрагиваю, как вор, застигнутый на месте преступления.
- Ты знаешь, что от этого бывает?
- О чем вы, матушка? Я в толк не возьму...
- Все ты понимаешь, только слушать не хочешь. Сто раз тебе говорено, ну так ты же у нас самый умный, лучше взрослых знаешь, что к чему... А как заработаешь спепоту или паралич, или еще что похуже, вспомнишь мои слова, да поздно будет.
Нечто подобное я уже слышал. Приятели и сами такое рассказывали, у Олли отец аптекарь, у него в шкафу книги всякие по медицине, там прямо так и написано, что бывает от ЭТОГО - слепота, слабоумие, язвы по всему телу, как это... сифилис. Да еще и с рисунками, но их, ребята, вы не видели, и слава богу. Вот о чем шепчутся мои ровесники между собой, продолжая, впрочем, предаваться и ЭТОМУ главному греху, и всем остальным рангом пониже.
Значит, никуда от этого не денешься, но надо делать вид, что ничего не происходит. Так все делают, а мне что, больше всех надо?
- Ничего я не делал, матушка, правда...
- А за ложь еще получишь. И ведь как лгать научился, в глаза глядит и глазом не моргнет...
Вот тут она права, ничего не скажешь. Да при такой выучке кто угодно бы научился, но вслух я этого благоразумно не произношу. Хватит мне, чувствую, и остального.
И тут, устав ждать, пока я поумнею, Мэри со вздохом указывает на пустой мешок в углу, возле каминной решетки.
- Кто обещал вчера угля купить? Может, я? - снисходит она наконец.
- Ой, матушка, я нечаянно, забыл просто, - начинаю я оправдываться, в душе рад-радешенек, что скользкая тема закрыта. До следующего раза.
- Все ты помнил, да надеялся, что я забуду. Опять лжешь. Что же, отец болен, теперь я за тебя в ответе. Я и позабочусь, чтобы тебя отвадить от этого. Готовься.
И вот снова, судорожно стискивая подлокотник кресла, я в тысяча первый раз учусь любить правду. И в ответ на ее задыхающееся:
- Будешь врать? - ору что есть силы чистейшую ложь:
- Не буду! Не буду! Не буду!

11




- Сынок.
Я застываю на месте, услышав отцовский голос. Впору усомниться, ко мне ли это обращаются. Но, кроме нас двоих, в спальне никого нет.
- Подойди ближе.
Отец уже больше месяца не встает. Дела в мастерской пришли в упадок. Но это меня не очень заботит. Я привык, что жизнь идет, как всегда, в доме невесело, конечно, ну так и раньше было не очень-то... А куда денешься. Все так живут, без особых радостей, но и без бурь, способных навсегда разметать семейный очаг. Я свято убежден, что это будет продолжаться вечно.
- Подойди, не бойся.
Удивленный его непривычно мягким тоном, я осторожно приближаюсь к постели.
До чего же он изменился. Боже правый, неужели и меня, меня самого, вот такого, как сейчас, тоже когда-нибудь ждет подобное?
Морщины, седина, впалые щеки. В груди при каждом вдохе нехорошо хрипит. Исхудавшая рука, равнодушно брошенная поверх одеяла, как чужеродный предмет. Помутневший взгляд останавливается на моем лице.
- Подрос как...
Нет, что-то точно неладно, никогда он не говорил со мной этим хриплым, неумело ласковым голосом. Вдруг ни с того ни с сего защипало в носу. Что со мной, я же закален, одет непробиваемой броней, как черепаха, и каждая стычка с миром наращивает новый защитный слой...
- Отец...
- Слушай, мне говорить больно. Скоро останешься с ней один. Уходи. Завтра же, дальше тянуть не стоит. Нечего тебе любоваться, как я ноги протяну. Лучше сейчас.
- Отец...
- Тихо. Потом. Ящик комода, второй справа.
Выполняю приказ, чувствуя, как дрожат руки. В ящике обнаруживается матерчатый мешочек, серый от пыли. Тяжелый, оттягивает руку...
- Три фунта. Не радуйся, это немного. Пока дома живешь, это одно. А как придется самому платить за платье, жилье, за еду...
- Отец, я не хочу...
Впервые в жизни я сказал ему такое. Раньше моего желания не спрашивали.
- Слушай. В порту пойдешь в контору, спросишь мистера Хендрикса. Запомнил? Скажешь, кто ты. Он тебя пристроит. Проследит, чтобы на нормальное судно, где капитан не зверь и людей даром не калечат. Пока юнгой, а там все в руках божьих. Больше я тебе ничего дать не могу.
Старайся, ты у меня с характером уродился, авось не пропадешь...
Последние слова действуют на меня совершенно неожиданно. Слезы сами хлынули ручьем, как у маленького, из носа течет... Слава богу, отец от усталости прикрыл глаза и не видит. Поспешно утираюсь рукавом, стараясь не всхлипывать. Я чувствую, что разговор еще не окончен.
- Наклонись.
Слишком быстро он открыл глаза, теперь уже не спрячешься. Но, странное дело, отец будто не замечает моего позора.
- Ближе.
С видимым усилием рука приподнимается над одеялом. Заскорузлый большой палец проводит черту поперек моего лба. Потом другую - вдоль.
Крест-накрест.
Так в наших краях отец благословляет сына, провожая его в дальнюю дорогу.
Часть вторая

12




- Входите, Браунинг.
Прозвучавший над ухом голос заставляет меня вздрогнуть. За всю мою короткую жизнь мало кто называл меня по фамилии. Но сейчас это вовсе не радует - наоборот, пугает до испарины. Это значит, что спрашивать с меня собираются, как со взрослого.
Порог (виноват, коммнгс) капитанской каюты я переступаю впервые. Святая святых на всяком судне. И тому имеется немало подтверждений.
Во-первых, тут просторно. Самая большая роскошь на борту - место. Люди теснятся, как сельди в бочке, очередная вахта в кубрике спит чуть ли не в обнимку, истинного моряка выдает привычка в любое помещение входить чуть пригнувшись, чтобы не удариться головой. А здесь почти хватает места. Узкий стол, четыре стула с гнутыми ножками. Маленькое, но настоящее зеркало на стене. Небольшие витражи в окнах. Длинный рундук. Выгородка с занавеской в углу.
Во-вторых, идеально чисто, даже по сравнению с другими помещениями на судне, где вечно что-нибудь чистят, моют и скребут. Настил под ногами, мебель, переборки - все блестит, как стеклышко. Обстановка скромная, почти аскетичная, но даже мне понятно, что это скромность аристократа, а не бедного арендатора.
За столом трое. Капитан, два офицера справа и слева (когда я только научусь различать нашивки...). И еще сбоку преподобный Уилкс, судовой священник. И все смотрят на меня, отчего становится совсем неуютно.
- Назовите свое полное имя, возраст и место рождения, - капитан, когда разговаривает, всегда смотрит в глаза. А в сочетании с немаленьким ростом, крупной, начавшей тяжелеть фигурой и низким грубым голосом это производит надлежащее впечатление. Неожиданно для себя я начинаю слегка заикаться:
- Роберт Б-браунинг, сэр, четырнадцать лет, из Ливерпуля...
- Клянетесь ли говорить правду, только правду и ничего, кроме правды?
- Клянусь.
- Где вы были вчера ночью после восьми склянок?
- На... на верхней палубе, сэр, у трапа....
- Почему вы там находились, в нарушение устава? - вмешивается правый офицер.
Что делать? Сказать, что явился туда, оплакивая свой позор и собираясь утопиться? Ни за что.
- Укачало с непривычки, сэр. Вышел наверх, продышаться...
- Откуда вышли?
- Ну так... это... с жилой палубы, где спал... - бормочу я, уже понимая, что разоблачен.
Капитан и правый офицер обмениваются короткими взглядами. Потом первый из них кивает.
- Я предупреждал, что он склонен ко лжи, сэр, - отмечает второй, - ловили уже пару раз, по мелочи...
Капитан пристально смотрит на меня, будто что-то обдумывая. Я в ужасе жду, что сейчас он махнет рукой, приказывая подвергнуть меня по меньшей мере четвертованию, дабы раз навсегда отвадить от привычки лгать... Но тут неожиданно положение спасает преподобный:
- Прошу прощения, сэр, - произносит он негромко, - будет ли мне позволено вмешаться?
- Слушаю вас, сэр, - отчечает капитан сухо, но без раздражения.
- Я хотел бы сам задать юнге Браунингу несколько вопросов. Разумеется, если это не противоречит правилам, - добавляет он, как бы подчеркивая, что не покушается на командную роль своего собеседника. Между этими двумя явно черная кошка пробежала, вот они и разыгрывают этот спектакль, держась друг с другом безупречно вежливо и предупредительно.
- Не знаю, право, что вам сказать, - задумчиво тянет капитан, как бы не в силах побороть тяжелые сомнения, - это вопиющее нарушение установленной процедуры... а впрочем, извольте.
- Благодарю вас, сэр. Взгляните на меня, мой мальчик.
Вот чего угодно я ожидал, но только не этого. Плохо дело, ласковый тон скверно на меня действует, перестаю владеть собой и могу разреветься... Голос капеллана звучит тихо и доброжелательно, но его я боюсь почему-то даже сильнее, чем капитанского грозного баритона.
- Вы понимаете, что происходит? Что все ваше будущее и самая жизнь зависят от того, что вы сейчас ответите?
Мог бы и не напоминать...
- Да, сэр.
- Позвольте все же уточнить положение дел. Одного из юнг, Уильяма Берри, ночью находят с проломленной головой на верхней палубе, именно там, где вы, по вашим словам, вчера находились. Кроме того, доктор утверждает, что убийство произошло около половины первого - то есть примерно в то же время, когда там были вы и боцман...
- Да, сэр.
- Кстати, прошу прощения, сэр. Как случилось, что убийца не попытался скрыть следы своего злодеяния и выбросить тело за борт?
- Должно быть, его спугнул вахтенный. Этот болван так заорал, когда наткнулся на покойника, что тут же сбежалась ночная вахта, и убийце было нетрудно смешаться с толпой или улизнуть.
- Благодарю вас. Ну так повторяю вопрос, Браунинг. Где вы находились до того, как поднялись на верхнюю палубу?
- Я... это... я там за пушками сидел, сэр, - иду я на попятный, - внизу.
- То есть на артиллерийской палубе?
- Так, сэр.
- Видели ли вы что-либо подозрительное, поднявшись наверх?
- Никак нет, сэр.
- Встретили кого-нибудь?
- Нет, сэр, никого. Мистер Найджел... Он уже потом появился, прямо у меня за спиной, я и не слышал ничего...
- Скажите, Браунинг, он пытался сбросить вас за борт?
- ЧТО?
- Тихо, тихо. Вам был задан вопрос. Он поднял вас над планширом? Да или нет?
- Да, но...
- Благодарю вас, достаточно.
- Но он же не за этим... - задыхаюсь я от возмущения, - он хотел...
- Юнга Браунинг, - доброжелательно интересуется капитан, - что вы должны делать по уставу, пока к вам не обратились?
- Молчать, сэр...
- Так ступайте и возвращайтесь к своим обязанностям. Если понадобитесь, вас позовут...


13




Не успеваю я выйти на палубу, как немедленно оказываюсь в плотном кольце мальчишек. Но, к моему немалому удивлению, смотрят на меня совсем не так, как вчера. Теперь в их глазах читается жадное любопытство, страх и возбуждение. Может быть, дело в том, что я теперь герой дня, свидетель в суде, да еще и жертва неудачного покушения. А может - в том, что задававший прежний тон Билли теперь лежит в трюме, зашитый в собственную парусиновую койку, и ждет последней услуги, которую окажет ему судовой священник. И хотя еще свеж пережитый ужас, вызванный этим известием, мне явно льстит всеобщее внимание.
- Ну, парень, рассказывай, о чем они там толкуют? - не выдерживает наконец Джон, оставшийся теперь за старшего.
- Да так, - машу я рукой, незаметно для себя копируя поведение собственного отца, толкующего о политике с приятелями за кружкой пива, - спрашивали, не видел ли я чего на палубе... да как я мог видеть, самая темень, хоть глаз выколи...
Тут я спохватываюсь, что разговор сворачивает на скользкую для меня тему, и спешу исправить дело.
- А еще спрашивали, хотел ли Найджел меня утопить...
- Ясное дело, хотел, - пожимает плечами Боз. - он и Билли грохнул, и тебя собирался, чтоб не донес...
- Вы чего, ребята, - ошарашенно спрашиваю я, - правда думаете, будто он...
- Да ты давай, выкладывай, как дело было, - подталкивает меня Сай, начисто забывший, как вчера сам же радостно свистел и улюлюкал мне вдогонку, - он же не слабак, сам знаю... встречались... Ты как цел остался?
Ребята так и впиваются в меня глазами. И я опять, как давеча с Дулитлом, чувствую, что перед этим общим ожиданием мне не устоять, язык сам произносит нужные слова, а полузадушенный голос совести слишком слаб и неубедителен.
- Ну, - неловко бормочу я, - ничего особенного... Я же мокрый был... Он меня за руку схватил, я и вывернулся...
И тут, на мое счастье, разговор прерывается появлением капеллана. Взглянув на его прямую, как палка, фигуру, на сумрачное лицо и сцепленные за спиной руки, я в ужасе вспоминаю, что натворил. Криво улыбнувшись, бочком отодвигаюсь от ребят и бросаюсь ему наперерез.
От неожиданности он остановливается, лишь на секунду, но я успеваю выпалить:
- Простите, пожалуйста, сэр, за беспокойство... эти джентльмены меня не дослушали, позвольте сказать, как дело было... он же не хотел...
Преподобный бросает на меня испытующий взгляд, несколько секунд колеблется...
- Не здесь. Ступай за мной.


14




Каюта капеллана по размерам больше напоминает не очень просторный платяной шкаф. Одному здесь повернуться еще можно, но пока хозяин не опускается на койку, мне не удается втиснуться следом и кое-как примоститься на узеньком табурете. Мы с преподобным находимся почти нос к носу, что, в общем-то, вполне уместно, учитывая род его занятий, и поневоле способствует искренности в беседе...
- Слушаю тебя, сын мой.
Неудачное начало, мне и так вот-вот откажет решимость, а тут еще это... Может, не стоит? Начальству все-таки виднее, кто я такой тут, в конце-то концов...
- Я слушаю.
Голос звучит у самого моего лица - ровный, без тени раздражения. Преподобный терпелив от природы и разумно предпочитает не торопиться.
И я не выдерживаю и выкладываю ему всё - начиная с глупой шалости, совершённой напоказ, и кончая утром, когда, проснувшись в каюте Найджела, я не обнаружил его на месте, зато услышал повелительный голос вестового, вызывающего меня на допрос...
- Послушай, мальчик мой, - отвечает преподобный после длительного раздумья, - мне придется сейчас сообщить тебе нечто очень огорчительное о мистере Найджеле... не хотелось бы, но делать нечего. У него на борту дурная репутация. Никто никогда не ловил его за руку, но... упорные слухи сопровождают его повсюду, начиная с предыдущего места службы, которое он покинул при неясных обстоятельствах...
- Дурная репутация, сэр? - потрясенно спрашиваю я, а в животе начинает нехорошо ныть, как от предчувствия беды. Я уже понимаю, что в чем-то страшно заблуждался насчет боцмана, и сейчас более опытный взрослый человек откроет мне глаза...
- Да, именно так.
- Но ведь, сэр... он вовсе не злой человек. Ребята... то есть, виноват, юнги про него говорили только хорошее. Что он не зверь, хоть по должности и держит в руках плетку... что нашего брата щадит и сверх меры никогда не усердствует.
- Ну да... щадит... дитя мое, ты ведь изучал Библию?
- И Ветхий, и Новый завет, сэр, и псалмы наизусть...
- Ну так напомни мне, что было сказано в книге "Бытие", глава девятнадцатая, о пагубных пристрастиях жителей Содома и Гоморры.
Внимательные глаза преподобного глядят прямо в мои, и я чувствую, что случилось худшее, что только могло случиться, что на меня пало страшное подозрение, и остается только ужасаться своей оплошности и стараться как-нибудь заслужить прощение .
Между тем мозг мой как ни в чем не бывало продолжает работать, память услужливо выдает требуемую справку, и губы сами произносят накрепко заученные слова:
"Ещё не легли они спать, как городские жители, Содомляне, от молодого до старого, окружили дом и вызвали Лота и говорили ему: где люди, пришедшие к тебе на ночь? выведи их к нам; мы познаем их..."
- Мистер Найджел - содомит, дитя мое. Доказательств этого нет, но слухи, упорные слухи... они не появляются на пустом месте. Что же касается его мягкости по отношению к мальчикам... я думаю, ты уже понимаешь, что я имею в виду. И, к сожалению, у меня почти нет сомнений, что убийство совершил он, чтобы замести следы. А с тобой он был так добр именно потому, что наметил следующей своей жертвой... Ступай, сын мой, и подумай хорошенько о том, что ты сейчас услышал. И не забудь поблагодарить своего ангела-хранителя, который вчера вечером избавил тебя от большой беды...

15




Я умер, но почему-то продолжаю видеть, слышать и чувствовать.
Оглядевшись вокруг, я с трудом понимаю, что нахожусь на верхней палубе. Но дорога от каюты преподобного до этого места начисто стерлась из памяти. В ушах стоит звон, как от уроненной на пол чугунной сковороды.
Услышанное оказалось просто-напросто выше моего понимания.
Всегда, сколько себя помню, мне хотелось прибиться к чему-то большему, чем я сам, будь то компания приятелей, толпа верующих в церкви или собственная семья. Нужно было найти кого-нибудь умнее себя, сильнее, старше, подражать ему во всем и искать защиты. Жизнь научила меня - иначе пропадешь. Подчиняться чужой воле легко и не зазорно - так надежнее в этом ненадежном мире, в сто раз хуже, если подчиняться окажется некому...
И теперь, наконец, моя мечта сбылась. Я попал в новый мир, где действуют свои законы. Я занимал в нем определенное место. И здесь, на борту, я точно знал, чего ждать от завтрашнего дня, и был надежно защищен от всех напастей. Нужно было только прилежно выполнять свои обязанности.
И вот этот мир зашатался и рухнул.
Примерно так описал бы мои ощущения человек, умеющий подвергать жизнь анализу. Я же телько тупо пялюсь перед собой, не в силах понять, что со мной происходит. Ясно только одно - случилось нечто ужасное. Неправильное. То, чего не должно было случиться.
Найджел, который пожалел меня давеча, который каким-то образом догадался, что я собираюсь сделать, не поленился выследить ночью и удержать от страшной глупости, оказался...
Не верю. Не хочу верить. Это не может быть, не должно быть правдой. Иначе мне придется снова воевать этим проклятым миром в одиночку. Я не готов к этому.
Боцману светит петля. Показания главного свидетеля говорят против него. И этот свидетель - я.
Значит, нужно что-то делать.
Поговорить. Увидеться с ним и поговорить начистоту. Он наверняка не виноват и сумеет объяснить мне это. Спуститься в трюм и попросить часового ...
Нет, не пустит. Кто я такой... Нужен кто-то другой- выше рангом, благожелательно настроенный... начинаю лихорадочно перебирать в памяти судовую аристократию... Капитан... нет. Преподобный... тоже нет. Офицеры... из них я близко знаком только с лейтенантом Дулитлом... ну уж спасибо, увольте...
Доктор. Вроде бы годится. Поговаривают, правда, что он горький пьяница и сквернослов, но мне в моем положении выбирать не приходится.
Вот только...
Юнге просто так, без причины, заявиться в лазарет - небезопасно, там с ним и говорить не захотят. Доктор такого на дух не переносит и от выдуманных хворей умеет лечить быстро и надежно. После этого во второй раз еще к никто к нему не совался. Значит, нужна причина.
Воровато оглянувшись ( ТУДА И СЮДА, И ВИДЯ, ЧТО НЕТ НИКОГО...), я начинаю изучать палубу под ногами. Быстро высматриваю в одной из досок, так старательно надраенных вчера пензой, тряпкой и собственными коленками...
Острая щепка. Отстает в одном месте от настила. Вполне весомый аргумент.
Через минуту орудие преступления крепко зажато у меня в кулаке. Через пять - смертельно бледный, с распоротой кистью руки, я вылезаю из закутка за бухтами каната, приютившего меня для совершения проступка, предусмотренного уставом и караемого... не сметь об этом думать, не сейчас...
Через десять - с честно перекошенным от боли ртом, оставляя на настиле кровавые капли, стучусь левой рукой в дверь судового лазарета.
Семь бед - один ответ.


16




Стучать приходится долго. Наконец, сопровождаемые стуком падающих предметов и тихой руганью, в глубине лазарета раздаются шаги. Потом дверь приоткрывается на несколько дюймов.
В образовавшуюся щель наполовину просовывается мрачная небритая физиономия, от одного выражения которой мне тут же хочется бросить свою затею к черту и удрать. Видимо, ходящие на борту слухи о жизненных правилах доктора не лишены основания.
- Чего надо?
Уже раскаиваясь в содеянном, молча выставляю перед собой, как пропуск, покалеченную правую руку. Дверь открывается шире, пропуская меня внутрь. Неожиданно цепкие пальцы хватают за запястье.
Быстрый оценивающий взгляд. Мутноватые глазки почти сразу проясняются, а помятая красная личность тут же обретает осмысленное выражение.
- Так. Что тут скажешь. Не повезло, сынок. Ох как тебе не повезло-то...
Вроде бы слова сочувствия, но произносятся таким тоном, что у меня перехватило горло. Доктор явно вкладывает в них другой смысл.
- Ну что... Членовредительство. На-ме-рен-ное, - произносит он со вкусом, заглядывая мне в глаза.
- Сэр, ну правда...
- В военное время, - продолжает он как ни в чем не бывало, не обращая внимания на мой жалкий лепет, - приравнивается к дезертирству. И полагается за это пеньковый галстук. В мирное... дай-ка припомнить...
И я не выдерживаю. Колени мгновенно подгибаются, и обезумев от ужаса, бьюсь с зажатым как в тиски запястьем, мотая головой и отчаянно выкрикивая :
- Нет! Нет, стойте! Сэр, ради господа нашего, не губите, выслушайте, мне же только поговорить было надо...
Как ни странно, мой собеседник слегка ослабляет хватку:
- А ну тихо. Стой, кому сказано. Встать немедленно. Так. Ближе. В глаза смотреть. Что надо, повтори?
- Найджел... Он же не виноват... меня спросили - пытался за борт сбросить или нет... а он же удержать меня хотел, нарочно, напугать только... это не он, богом клянусь... - начинаю я сыпать спасительными аргументами, из расчета - чем больше, тем надежнее.
- Отставить. Поди сюда. Сядь. И еще раз. Медленно и с толком. А то узнаешь, что бывает с умниками, которые сами себя калечат...
Захлебываясь, сбиваясь, торопясь избавиться от невыносимого ужаса, я уже во второй раз за сегодня излагаю всю историю.
- Это не он, сэр, клянусь вам. Зачем ему убивать... Он добрый христианин, он не потому... А преподобный тут мне про него такое сказал, что и повторить стыдно...
- Ах вот оно что, - снова внимательный взгляд, уже совершенно трезвый, - не веришь, значит? А если я тебе подтвержу, что так и есть?
- Что... - шепчу я еле слышно, избегая вопросительной интонации.
- Что Найджел и правда... мужчин предпочитает. И не скрывает особо, от меня-то зачем, мы с ним в приятельских отношениях. Но тут одна загвоздка. Именно мужчин. Не мальчиков.
Я торопливо отмахиваюсь от последних, совершенно не идущих к делу слов:
- Да как же так, сэр? Он мне правда помог. В кои-то веки... - остаток фразы, что в кои-то веки хоть кто-то спросил, что со мной происходит и жив ли я вообще, благоразумно проглатываю. Хотя это-то и есть самое важное. После отцовской смерти я смирился с тем, что это уже не будет интересно никому. И зря доктор недоверчиво качает головой, вот тут-то я уверен, как никогда в жизни.
- Он хороший человек и добрый христианин, сэр, - отчеканиваю я, - и он никак не может быть... - здесь не выдерживаю и запинаюсь, прежде чем произнести ни разу не произнесенное мной ужасное слово, в моем понимании равносильное слову "дьявол" - содомитом...
И тут вдруг доктор весело, добродушно смеется, почему-то именно этим немного поколебав мои сомнения:
- Может, может, малыш... вот тут как раз одно другому совсем не мешает... - но сразу же, опомнившись, вновь принимает суровый вид:
- Ладно, не твое это дело, и слава богу. Значит, так. По уставу за твои художества тебе полагается самое меньшее начисто ободрать спину "кошками"... Так, чтобы не помер, но потом на ходу ветром шатало...
- Сэр...
- Тихо. Это тебе на будущее. Тоже мне, нашел способ поговорить. А что, по-человечески не мог? Прийти и сказать, как положено : "разрешите обратиться"? Или для тебя уже закон не писан?
- Да разве бы вы со мной говорить захотели, сэр, - тихо отвечаю я, опустив голову. То, что я сказал, чистая правда, но поплатиться за свои слова могу запросто. Начальство - оно само решает, что сегодня правдой будет, а что нет...
- Обнаглел, парень, - спокойно резюмирует доктор, - ох, что-то много ты воли берешь, как я погляжу...
Что тут скажешь... Молчу. Делаю вид, что совершенно с ним согласен. Так все делают. К начальству вообще чем меньше приближаться, тем лучше. А свое мнение при этом засунь ... куда-нибудь подальше. И хорошо, если в разговоре с власть имущими отделаешься только этим.
- Ладно, - машет он рукой заранее отрепетированным жестом, - на этот раз прощаю. С условием. Молчать, как рыба, о том, что сейчас услышал...
- Сэр, да я и сам...
- Тихо. Верю. Теперь давай руку, паршивец. Сюда, на стол. Да-а... Это ж надо так пропороть, от души... Как бы лихорадку не заработал...
Отвернувшись, доктор возится в своем таинственном царстве. Сижу опустив голову и зажмурившись. Но все равно до меня доносится лязг инструментов и резкие запахи. Не кривя душой, признаюсь, что сейчас мне страшнее, чем было вчера у Найджела. Слабак я, что поделать...
- Ну что, герой... Сейчас прижгу, готовься...
Пару секунд спустя мой душераздирающий вопль заполняет лазарет.
- Ого... Ну и здоров же ты орать... И с таким характером полез воевать с начальством? Эх, молодежь...
Я не слышу, беззвучно рыдая, трясясь всем телом и молясь только об одном - чтобы... ну не сейчас... ну поскорее только... ну хоть немножечко стало полегче...
Доктор выжидает, судя по звуку, продолжая приводить в порядок хозяйство. Проходит несколько минут. Наконец я осторожно открываю глаза :
- Простите... сэр. Всё.
- Наконец-то. Давай перевяжу. Не дергайся ты, это не больно, это уже так, на закуску. И если что с рукой - сразу ко мне, понял? Теперь дальше. Раз такое дело... Мне все равно следует в трюм заглянуть, проверить, как он там. Пойдешь со мной. Держи саквояж, и чтобы по дороге глаза в палубу и ни с кем ни слова. Понял?


17




- Никак свежий ветерок подул, - замечает доктор, плотнее запахивая штатское платье.
Морской язык затейлив и не лишен грубого юмора. Почти сбивающий с ног порыв ветра, сопровождаемый нешуточной качкой, называется на борту невинным именем, вводящим в заблуждение новичков. Свежести и впрямь хватает - дай бог не упасть. Доктор отчасти приноровился к качке, отчасти для уверенности хватается по пути за что попало - бухту каната, пушечный лафет, основание грота, за все эти чертовы веревки, названий которых мне все равно не запомнить, проживи я еще хоть сто лет...
Мне труднее. Разлетающиеся полы куртки придержать нечем, искать опоры - тем более. Забинтованная правая рука не гнется, в левой - саквояж, и холодная струя воздуха дует нещадно прямо в лицо, лезет в открытый рот, так что я чуть не захлебываюсь от ветра, пока не вспоминаю о приказе и не утыкаюсь взглядом в палубу.
Так чуть легче. Слезящиеся глаза защищены, видишь, куда идешь, но все равно, долго мне так не продержаться...
- А ну стой, - внезапно раздается повелительный голос, - здесь дело было? Ночью - где вы с ним стояли? Ты сказал - у трапа?
Оглядевшись по мере возможности, я убеждаюсь, что место и впрямь то самое. Вот только какого черта понадобилось доктору здесь, когда только и желаний - поскорее юркнуть вниз, в защищенный от ветра трюм...
- Гляди в оба, парень. Может, что-то пропустили, пока осматривали. Найджел тут не один дожидался, был же кто-то еще... Может, зацепку какую найдешь, думай - от тебя сейчас его жизнь зависит... Откуда он подошел?
- Не пом... не помню, сэр... Не до того было, виноват... - с трудом отвечаю я, отворачивая лицо в сторону.
- Эх, молодежь...
Кряхтя и скверно ругаясь, доктор с трудом склоняется чуть не к самым доскам настила. Я из солидарности повторяю его движение.
- Полюбуйся, - предлагает он мне секунду спустя.
- Что, сэр? - уточняю я на всякий случай. Ничего примечательного, кроме потемневших от времени сосновых досок, разглядеть мне не удается.
- Распустил вас Найджел, вот что, как палубу драите, паршивцы... Всыпать вам каждому по дюжине, да перед строем - глядишь, и грязи поменьше стало бы...
Я привычно поджимаюсь от страха, потому что знаю - это не пустые угрозы. Но, к счастью, докторский голос уже звучит снова:
- Эй, а это что еще?
Я молча прослеживаю за его рукой, уже не рискуя задать вопрос.
- Ну чего уставился, мне тяжело, подбери... Дай сюда.
В его широкой, грубой ладони человека, занятого нелегким трудом, привычной к ланцету, пиле и огню, лежит тусклый круглый металлический предмет.
- Не рассмотреть. Давай вниз, живо.
И вот, преодолев крутой трап, пригнувшись и оберегая головы, мы бредем вперед, пока не достигаем ближайшего источника света - масляного фонаря.
- Стой. Ну-ка, гляди, что там.
- Пуговица, сэр. Оловянная. Ой...
- Ну что еще, дьявол?
- Сэр, - медленно отвечаю я, перепуганный, ошеломленный внезапно явившейся рискованной идеей, - я знаю, чья это... я знаю.


18




- Ну ты как тут, Дик? Жив еще?
- Доктор Чейни, - отвечает невозмутимый голос по ту сторону решетки, - каждый раз вы задаете один и тот же вопрос. Хотя ответ вам известен заранее. Не будь я жив, вам бы первому об этом доложили.
Придвинулся вплотную. Щурится на тусклый свет фонаря, еле освещающего тесное пространство карцера. Лицо совсем не изменилось, разве что морщины у рта стали заметнее.
- А ты здесь какого черта, парень?
- Дик, - хмурится доктор, - брось командовать. Неподходящее сейчас время, знаешь ли. Он со мной.
- Зачем еще мальчишку в это впутывать? - огрызается в ответ Найджел, будто и правда он тут главный.
- Сэр, - не выдерживаю я, забыв о данном обещании, - сэр, простите, это я виноват... меня капитан врасплох взял, я и не смог ответить, как следовало...
Пристальный взгляд узника затыкает мне рот. Несколько секунд мы молча глядим друг на друга. Я готов снова зареветь от жалости к нему и с досады на собственную глупость. Но на людях плачут в расчете на утешение, а Найджелу сейчас точно не до меня.
- Помолчи пока, - наконец отзывается он на полтона ниже, - а ты, приятель, доложи-ка обстановку. Кажется, сидя здесь, я пропустил много интересного.
К моему изумлению, доктор подчиняется. Подробно и не торопясь он рассказывает человеку за решеткой о ходе трибунала, о выдвинутых против него обвинениях, а под конец, совершенно неожиданно, я снова слышу свое имя.
- ... а Бобби преподобный и правда сообщил кое-что интересное... ума не приложу, какого черта ему это понадобилось.
- Ах вот оно что...
Тягостная пауза.
- Парень. Посмотри на меня.
Молча глотаю слезы.
- Ну посмотри, теперь-то чего бояться, мне жить осталось сутки-двое...
- Сэр, я...
- Слушай. То, что сказал капеллан - правда. Только не вся.
Тон его голоса поневоле заставляет прислушаться.
- Я никого не убивал. Что же до моих привычек... у каждого человека от рождения есть пара рук, но это еще не значит, что он непременно употребит их во зло и начнет, скажем, ловить и душить ими каждого, кто подвернется... Уразумел?
- Да... сэр... - шепчу я в ужасе, не зная, что думать, и обуреваемый одним желанием - немедленно бежать отсюда. Эти спокойные рассуждения обреченного на смерть человека пугают меня сильнее, чем если бы он буйствовал и сыпал проклятиями.
- Постой, Дик, - решительно встревает доктор, - это еще не все. Взгляни-ка. Только что с мы ним подобрали, на том самом месте... И говорит, паршивец, что знает хозяина.
Офицерская оловянная пуговица с обрывком нитки переходит из рук в руки. Найджел вопросительно смотрит на меня.
- Это Дулитла, сэр, - говорю я, отбросив последние сомнения. Ради благой цели я готов взять грех на душу. Если уж приходится выбирать между жизнью незадачливого лейтенанта и моего покровителя, то колебаться не с руки.
- Не может быть, - качает головой Найджел, - ты что-то путаешь, парень. Этот человек и мухи не обидит.
- Пусть проверят, сэр, у него одной пуговицы на обшлаге не хватает, - напираю я, лихорадочно вспоминая, кто еще, кроме меня, знает правду. Билли мертв. Парни были далеко и начали прислушиваться, только когда мы с ним заспорили. Самому лейтенанту не поверят, такого охотно сочтут виновным, потому что он на борту никем не любим, и от него рады будут избавиться. Капитан... он тоже не слышал начала разговора, иначе и пресек бы его в начале, а не дожидался, пока его подчиненного поднимут на смех мальчишки.
Но вот если все-таки слышал... мне конец.
Тогда я представляю себе боцмана в петле. Это помогает принять решение.
- Это его, сэр, - твердо повторяю я, будто бросаясь с высоты вниз головой в холодную воду.


19




- Назовите ваше имя, звание, возраст и место рождения.
- Джеймс Гордон Дулитл, лейтенант, тридцать два года, поместье NN в Йоркшире.
- Клянетесь ли вы говорить правду, только правду и ничего, кроме правды?
- Клянусь.
- Где вы находились вчера ночью после восьми склянок?
- В своей каюте, сэр, отсыпался после вахты.
- Кто-нибудь может это подтвердить?
- Никак нет, сэр.
- А ваш денщик?
- Я его отпустил, сэр.
- Позвольте спросить, почему?
Легкое пожатие плеч.
- Я не нуждался в его услугах, сэр.
- Между тем, как я вижу, у вас на правом обшлаге недостает пуговицы, лейтенант. Почему ваш денщик не позаботился пришить новую?
Молчание. Медленно проступающий на скулах болезненный румянец. Капитан, неловко хмыкнув, милосердно прекращает расспросы на эту тему. Но все происходящее ясно даже мне. Дулитл не отпускал своего денщика. Тот просто напился и валялся где-нибудь пьяный, а пожаловаться начальству лейтенант не решился или побрезговал, понимая, что дела это не спасет, а его репутацию на борту погубит окончательно.
- Лейтенант Дулитл, по словам присутствующего здесь юнги Браунинга, он видел, что у вас недостает пуговицы, и в нарушение устава сообщил вам об этом. Это правда?
- Да, сэр.
- Когда это случилось?
- Вчера после первой склянки, сэр. Вы сами при этом присутствовали.
- Лейтенант Дулитл, будьте добры отвечать на вопросы, не дополняя ответы своими словами. Я присутствовал при том, как Браунинг разговаривал с вами неподобающим образом, за что и был наказан. Но о пуговице, простите, я не слышал ни слова.
- Значит, вы подошли спустя минуту-другую, сэр.
- Кто может подтвердить ваши слова?
Близорукие карие глаза с ненавистью смотрят на меня. Уголок рта подергивается. Лейтенант начинает понимать, в какую ловушку угодил, но еще отказывается в это поверить.
- Это может подтвердить сам Браунинг.
- Юнга Браунинг, подтверждаете ли вы, что видели нехватку пуговицы во время вашего недопустимого разговора с лейтенантом Дулитлом?
- Нет, сэр.
- А когда же?
- Утром следующего дня, сэр.
- Вы готовы подтвердить свои показания под присягой?
Затравленный взгляд. Сжатые в нитку бледные губы. Теперь все, поздно отступать. Я смогу. Если надо, я умею убедить себя в чем угодно.
- Готов, сэр.
"Это неправда, неправда, это все не по-настоящему"...
- Клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, и да поможет мне бог...
Взгляд капитана пронизывает до костей. Он, кажется, видит, что я думаю, он все понял...
Секунда... другая...
Капитан отводит взгляд.
- Лейтенант Дулитл, Браунинг утверждает, что нашел вашу пуговицу на верхней палубе, в двух ярдах от того места, где был обнаружен покойный Уильям Берри...
- Он лжет.
- Лейтенант, показания Браунинга подтверждает присутствующий здесь доктор Чейни.
- Может быть... может быть, пуговица была потеряна и там... Но не ночью. Днем, после первой склянки. Клянусь спасением моей души, это правда. И подойди вы тогда чуть раньше, сэр...
- Сожалею, лейтенант, что я подошел именно тогда, когда подошел. Но факты таковы. Лейтенант Дулитл... - короткая заминка, после которой капитан вдруг дрогнувшим голосом произносит непредставимую в протоколе военного трибунала фразу:
- Мне очень жаль, лейтенант, но вы обвиняетесь в убийстве юнги Уильяма Берри.


20




- Бен, говорю тебе, это не он. Я его знаю. Трусоват и характером не вышел, но это еще не значит, что подлец. И убивать мальчишку, да еще вот так - ночью, по-тихому... нет.
- Довольно, Дик, тебе уже хватит. Эй, парень, убери бутылку, живо. А то он, того и гляди, опять полезет объясняться с начальством...
Найджел только крякнул с досады, но обмяк на стуле и не противился, когда я запер бутылку в один из ящиков, от греха подальше. Крыть ему было нечем. Пару часов назад, сразу после своего освобождения, он и правда не поленился добиться разговора с капитаном. И заявил тому в глаза, что трибунал вынес недобросовестное решение, а лейтенант, содержащийся под стражей в своей каюте, просто оказался крайним. Хорошо еще, что доктор вовремя вмешался, почти силой увел его к себе, усадил за стол и потребовал передать весь разговор слово в слово. Я оказался тому свидетелем, мрачно сидя в уголке и наблюдая за происходящей в лазарете дружеской попойкой. Доктор Чейни хотел убедиться, что приятель не сболтнул ничего такого, что могло бы еще больше пошатнуть его нынешнее положение.
Найджел, смачно выругавшись, все-таки удовлетворил просьбу . По его словам, сказано было следующее:
- Он не только убить, он ударить никого не способен, сэр, оттого и засиделся в лейтенантах. Его, извиняюсь, даже юнги не боятся, что же до матросов...
Капитан, сегодня снисходительный cверх всякой меры, даже попытался отшутиться:
- Найджел, вам что, жаль упущенной возможности болтаться на рее?
Но тот глянул мрачно, и капитан понял, что шутка не удалась.
- Нет, сэр, грех лгать, уже приготовился, завещание составил, вот только что помолиться не успел напоследок...
...- Да, кстати, насчет молитвы, - прерывает Чейни, наливая себе новый стакан. - Что там слышно о нашем общем друге?
Найджел смотрит вопросительно. Доктор тоже. Сообразив, что сказанное обращено ко мне, я нехотя признаюсь:
- Было дело, сэр... потолковали с глазу на глаз.
Если это можно так назвать, добавляю я про себя. Это случилось час назад, когда я возвращался с камбуза, нагруженный бутылками. Преподобный возник передо мной совершенно внезапно, напугав до полусмерти. Впрочем, человека с нечистой совестью напугать ничего не стоит. А я отныне обречен гореть в аду. Он так и заявил мне напрямик, заступив дорогу и вынудив остановиться.
Особенно убедительно требуется лгать, если отстаиваешь ранее сказанную ложь. Потому что при каждом витке риск возрастает многократно.
- Чего вы от меня хотите, сэр? - заявил я, глядя ему в глаза и замирая от собственной наглости, - я не намерен больше с вами разговаривать. Если считаете, что я лгу, доложите капитану, и пусть меня еще раз допросят...
Произнося эти слова, я отчаянно блефовал, надеясь, что у преподобного нет таких полномочий - или что теперь, когда приговор уже фактически вынесен, его доводы не будут иметь веса. И, видимо, я нечаянно угадал правду.
Но преподобный явно не намеревался так быстро сдаваться.
- Спроси свою совесть, сын мой, - произнес он тихо, и я не без злорадства заметил, что его руки чуть дрожат, - ты только что погубил невинного и спас от возмездия человека, одержимого мерзким пороком, отверженного богом и людьми...
Я как будто спотыкаюсь, с разбега налетев на стену. Под ложечкой неприятно ноет, и я невольно вспоминаю наш первый разговор. Призраки нечестивых содомлян еще долго не оставят меня в покое, нет-нет да появляясь в ночном кошмаре, от которого я буду просыпаться с криком, будя своих товарищей. То, что преподобный поведал мне о Найджеле, не могло не напугать и не заронить подозрения. Ведь чтобы бояться окружающих и подозревать их в худшем, необязательно мучиться нечистой совестью. Достаточно просто презирать и бояться самого себя.
И разумеется, от преподобного не укрылась ни моя тогдашняя готовность ему поверить, ни теперешнее смятение.
- Ты ведь и сам знаешь это, - добавляет он тихо и печально, - но продолжаешь упорствовать в грехе. А может быть, - и тут его глаза впиваются в мои, пригвоздив к месту, - он уже успел и тебя утянуть за собой в пучину порока, потому ты так его и защищаешь?
Это уже было слишком. Всхлипнув, я отпихнул его в сторону и бросился бежать, чудом не выронив свою звякающую тяжелую ношу...
- Потолковали, сэр, - угрюмо повторяю я. - Он бранился и сулил мне кары небесные. Как будто я виноват, что нашел ту пуговицу.
- Пуговица, - бормочет Найджел, уже порядком захмелевший, и с размаха опускает на стол кулак, - мало ли что пуговица...
- Уймись, - просит доктор, - мне и самому все это не по душе, но против очевидного не поспоришь... Эй, парень, а ты точно ничего не напутал насчет того раза? Не то чтобы я желал Дику пенькового галстука, но...
Отчаянно округлив глаза, я уже приготовился извергнуть новый поток оправданий, но тут в дверь лазарета забарабанила нетерпеливая рука.
- Иду, иду, - проворчал Чейни, с трудом поднимаясь с табурета, - понос, что ли, на ночь глядя замучил...
Однако, обменявшись с вестовым несколькими фразами, он вернулся к нам почти протрезвевшим. Не отвечая на молчаливый вопрос в глазах приятеля, подхватил со стола саквояж и стремительно вышел, не потрудившись захлопнуть дверь.
Молча, скорчившись в три погибели, сидел я в своем углу, еще не зная, что произошло, но заранее готовый к худшему. И то, что не склонный к панике Найджел, отставив недопитую кружку и глядя перед собой, нервно сжимал и разжимал кулаки, только утвердило меня в моих подозрениях.
Вернувшись через четверть часа, доктор тяжело опустился на свое место, швырнул на стол саквояж, жалобно звякнувший содержимым, и не говоря ни слова выложил на стол записку.
"Да простит меня господь, мне не остается иного способа доказать свою невиновность. То, что я совершаю, является смертным грехом. Но я не хочу, чтобы моя семья несла на себе незаслуженное клеймо. Прошу поверить мне хотя бы теперь.
Лейтенант Дулитл."

21




Морские похороны - это когда не видишь лица покойника.
Два одинаково зашитых в парусину тела - большое и поменьше - уложены на широкую доску. Вот их накрыли британским флагом. Два матроса по бокам застыли в ожидании команды. Вокруг молчаливо выстроились все до единого члены экипажа, кроме занятых на вахте. Лица даже у мальчишек сосредоточенные, взрослые. В море поневоле острее воспринимаешь чужую смерть. Это на суше, проходя мимо свежей могилы, можно оставаться равнодушным и прикидывать, сколько лет у тебя в запасе. Здесь и у молодого, и у старого шансы самому оказаться на доске примерно одинаковы.
Тишина, мертвый штиль, только ветер над головами насвистывает что-то неподобающе веселое. Морю нет до нас дела. Человек, оторванный от твердой земли, любит только свой корабль, но не море. Оно - враг, готовый в любую минуту убить.
Преподобный Уилкс, еще бледнее обычного, читает заупокойную молитву. Его руки, держащие маленькую книгу в синем переплете, заметно дрожат. Глаза красные и воспаленные, как от бессонницы. При желании это можно приписать профессиональному усердию.
Доктор внимает почти равнодушно, полуприкрыв глаза. Он тоже заложник своего ремесла и покойников на своем веку перевидал достаточно. Время от времени он криво улыбается уголком рта, будто знает что-то такое, чего не знают другие.
Найджел, угрюмый и протрезвевший после вчерашнего, наблюдает за происходящим с нехорошим блеском в глазах. А главное, слишком уж часто поглядывает в мою сторону.
... Накануне ночью, пробираясь наощупь к месту привычного ночлега, я наткнулся на Боза. Он возвращался с носовой части судна, где перед сном стоит побывать любому, особенно если ночь впереди неспокойная и качка усиливается. В молчании мы с ним вместе пробрались на жилую палубу, где уже было темно, как в колодце, но судя по тихой возне, никто из ребят еще не спал. Как ни странно, я не обнаружил ни малейшего признака того, чтобы странное капризное многоголовое существо под названием "толпа" опять попыталось меня отторгнуть. Я снова поразился переменчивости общественного мнения. Тот же самый поступок, за который позавчера меня готовы были сжить со света, теперь, казалось, никого не волнует и прочно забыт. Так какого же черта было так метаться, мучиться и желать себе смерти? Даже к моему долгому отсутствию, казалось, все отнеслись совершенно спокойно и не спешили попрекать ни ночью, проведенной в каюте Найджела, ни тем, что я наверняка бегал ему жаловаться. Сейчас всех явно занимало другое.
- Эй, парень, страшно было?
- Когда? - выдавливаю я, еще не веря в свое избавление.
- На суде, когда же еще. Капитан, рассказывают, мастер в глаза вот так заглядывать - душа вон...
- А лейтенанту гореть теперь в аду. Вот увидите, завтра похороны, преподобный скажет...
- А если и правда не он ...
- Убил, что ли? Он, точно. Иначе с чего бы стал стреляться, не дождавшись суда. В штаны напустил, вот и...
Не отвечая и стараясь не слушать, я лежу в своем гамаке, горько сожалея, что не могу свернуться в клубок, а еще лучше - исчезнуть, провалиться сквозь землю. Несмотря на общую поддержку, мне становится только хуже. Вернее, мне хуже именно из-за того, что бывшие враги, не колеблясь, приняли мою сторону. Я же так мечтал об этом прошлой ночью, а теперь отлично вижу, чего это всё стоит. И почему-то не получается успокоить себя привычным заклинанием : "Этого не было, не было, это все неправда".
Потому что я знаю - это было.
... - Джеймс Гордон Дулитл, лейтенант... Уильям Джон Берри, юнга... Да помилует господь ваши души. Аминь.
Капитан, морщась, как от зубной боли, слушает положенные слова ритуала, обводя взглядом присутствующих - медленно, всех, одного за другим. Но мне в глаза посмотреть он не может - я, как и остальные мальчишки, стою у него за спиной. Даже если на моем лице и можно что-то прочесть, это остается ему недоступным.
Сразу после похорон он заявился в лазарет, тяжело опустился на предложенный стул и молча принял протянутую доктором флягу. Сейчас, при ярком дневном свете, он кажется старым, усталым, плечи немного поникли, кожа на лице неприятного серого оттенка. И видимо, он тоже не спал эту ночь.
Не смея поднять головы, молча навожу порядок на лабораторном столе. Доктору сегодня понадобился помощник. Так, по крайней мере, мне было сказано, и я, как подобает юнге, ответил "слушаюсь". Видимо, старый пьянчуга просто заметил, какое у Найджела было выражение лица во время похорон, и счел за благо забрать меня к себе, от греха подальше. И слава богу, а то что-то мне нынче совсем скверно.
- Что написано в заключении? - внезапно спрашивает капитан. От неожиданности я вздрагиваю и сшибаю локтем со стола какую-то склянку. Но ни он, ни доктор даже не обернулись на звон.
- Что написано? - медленно переспрашивает Чейни и впивается взглядом в капитанское лицо, пытаясь понять, чего от него хочет начальство.
- Да, что написано? Самоубийство? Несчастный случай?
Чейни колеблется:
- Видите ли, сэр...
- Лейтенант Дулитл погиб на боевом посту, при исполнении им служебных обязанностей, - отчеканивает капитан, и синяя извилистая жилка набухает у него на виске.
- Слушаюсь, сэр... но только...
- Чейни, Чейни, - капитан наконец поднимает голову и после короткой игры в гляделки одерживает победу над доктором, - я думал, вы более сообразительны. У покойного остались вдова и двое детей. Их-то за что наказывать?
- Слушаюсь, сэр...
Когда за капитаном наконец затворилась хлипкая досчатая дверь, мы с доктором оба, не сговариваясь, вздохнули с облегчением. Но долго наслаждаться покоем мне сегодня не суждено.
- Входите, не заперто.
- Бен.
- Дик, извини, я сейчас очень занят, - поспешно произносит Чейни, хотя и сам видит, что уже поздно. Тяжелая ладонь ложится на мое вздернутое плечо.
- А я на минутку, Бен. Одолжишь мне твоего помощника?


22




Жизнь, как известно, состоит из катастроф и просветов между ними. Так неизменно было до сих пор. Когда я в очередной раз обнаруживал, что виноват, то даже чувствовал облегчение. То, чего я боялся, наконец случилось, и не нужно больше мучиться ожиданием. Да, сейчас будет ужасно, придется выслушивать обвинения, потом отпираться, больше из упрямства. Признаваться, конечно, придется все равно, и я привычно-тоскливо ступлю на исхоженный путь наказания и прощения. Но рано или поздно все закончится, и я снова стану самим собой. И лишь в уме буду опять задаваться вопросом, правда ли я такой закоренелый грешник, как считают взрослые, и захочет ли теперь хоть кто-нибудь со мной знаться.
Сейчас дела обстоят иначе. Я сам знаю, что совершил непростительное. Но ведь не для себя же... А я так надеялся, что Найджел вот-вот поймет все сам, и тогда мир сразу встанет на свое место. И вопреки очевидному продолжал ждать чуда - до той минуты, когда он привел меня в свою каюту, поставил перед собой и произнес единственное слово:
- Рассказывай.
Его лицо не выражает ни злобы, ни азарта охотника - только брезгливую усталость. Руки движутся сами по себе, вынимая и раскладывая на столе какие-то мелочи из выдвижного ящика. Глаза прищурены и смотрят сквозь меня. Он уже сбросил меня со счетов, осталось только соблюсти формальности, вроде допроса и уточнения деталей...
- Я давеча солгал в суде, сэр, - выговариваю я помертвевшими губами невозможные, немыслимые слова.
- Что по уставу что за это следует? - спрашивает от будничным тоном, раздавливая пальцами пачку жевательного табака.
- Меня повесят, сэр?
- Полагаю, да. Знаешь, как это будет? Ночь в карцере, утром получишь паек специальный, для смертников, - он медленно облизнул губы, - выпивку и табак... хотя ты же не куришь... потом священник полагается... а уж как преподобный будет рад тебя видеть...
- Сэр...
- Потом явятся за тобой, выведут на палубу... всех на шканцах соберут, вот как давеча, когда Дулитла хоронили...
Я молча проглатываю застрявший в горле ком.
- Руки обычно за спину вяжут, - деловито продолжает Найджел, нарезая табак, - чего дергаешься? Это, наоборот, послабление, чтоб руками за петлю не хватался и помер поскорее... хотя за лжесвидетельство под присягой - могут и растянуть удовольствие, бывало такое...
- Я не хотел...
Он весело щурится, с любопытством глядя на меня. Не верю своим глазам - кажется, боцман смеется.
- Что не хотел? - спрашивает он, - чтобы вздернули? Или погубить невинного человека? Да, да, ты его убил, кто ж еще? Положим, пистолет заряженный ему капитан оставил, пожалел, а вот в голову его разрядить - это уже ты помог...
- Я не знал... я думал...
- И это еще не все, - продолжает он, не слушая, - главное блюдо впереди. По твоей милости он сам руки на себя наложил - знаешь, куда после смерти такие идут? В школе учился? Отвечать по уставу! - неожиданно рявкает он, отшвыривая табак и нож, и белки у него наливаются кровью, - как стоишь?
Торопливо выпрямляю спину, пытаюсь вытянуться в струнку, но тело как будто перестало слушаться, бьет озноб...
Короткая оплеуха приводит меня в чувство. Я почти рад этому.
- Не слышу ответа, юнга. Или добавить?
- Идут в пре-испод...нюю, сэр... самоубийцы...
- И лжесвидетели. Повтори.
- И лжесви... детели... сэр.
- Ты погубил христианскую душу. Офицерская она была или нет - теперь дело десятое. Но вздернуть тебя за это, как собаку, и тело оставить на рее, пока чайки не расклюют - сам бог велел. А как в аду лейтенанта встретишь...
- Сэр...
Окаменевший, с полуоткрытым ртом, не смея сделать вдох или проглотить слюну, я уже явственно чувствую затягивающуюся на горле веревку. Я много раз в жизни испытывал страх, но такой смертной, невыносимой тоски не знал. Только еще страшее, еще невыносимее - вот эта его брезгливая усмешка, полуопущенные веки, равнодушный взгляд...
- Сэр... простите меня...
- Вот как? А может, еще и похвалить следует? Ты что же думал - с законом в игры играть? Или по малолетству надеялся отвертеться?
- Сэр, я же...
- Страшно? - внезапно спрашивает он в упор, приблизив свое лицо к моему. Роста он высокого, и сидящим как раз оказывается со мной глаза в глаза.
Не в силах ответить, молча киваю.
- А Дулитлу, когда он курок взводил, каково было? О нем ты подумал? А знаешь, что у него в левой руке нашли? Вот это.
Перед моим лицом откуда ни возьмись возник и закачался на цепочке овальный медальон, крышка откинута, внутри миниатюра - женщина в голубом капоте, с малышом на коленях, второго, постарше, обнимает за плечи...
- Сэр... я... я правда не хотел... ради Спасителя нашего...
Как, как сказать ему, как вымолить прощение, это, кажется, мне теперь чуть ли не важнее, чем мысль о петле... Только бы взглянул по-доброму, только бы сжалился - и я бы, наверное, покорно взошел завтра на шканцы...
- Простите...
И вдруг проклятый медальон исчезает с глаз долой, и наши взгляды встречаются. Мне уже все равно, пусть смотрит, тоска, тоска...
- А теперь признавайся, дурачок. Ты это затеял ради меня?


23




...- Юнга Браунинг, клянетесь ли вы говорить правду, только правду и ничего, кроме правды?
- Клянусь.
Как легко ответить на этот вопрос. Ведь никому и в голову не приходит уточнить - КЛЯНЕТЕСЬ говорить правду или БУДЕТЕ говорить правду? Да и что есть правда, никто толком сказать не может...
Беда с этими взрослыми. Вечно у них семь пятниц на неделе.
- Клянусь...

Накануне вечером, терпеливо переждав истерику, приключившуюся со мной после его признания, Найджел внезапно спросил:
- А с чего ты взял, юнга, что я стану с тобой нянчиться?
- Ну вы же... это... - как раз когда нужно, все слова куда-то подевались, вот незадача. Пойми, пойми, ради бога, догадался же каким-то образом, зачем я тогда солгал...
- Что? Оттого, что это я тебя выпорол, а не Джексон и не Бингс? - произносит он все с тем же веселым удивлением имена первого и второго своих помощников.
Я растерянно киваю в ответ этому взрослому человеку, не понимающему таких простых вещей.
И тут он откинулся на табурете и захохотал в голос. Громко, смачно, постанывая от смеха и пристукивая себя кулаком по колену. И я понял, что так он избавляется от страшного напряжения, в котором провел несколько последних дней. Когда он наконец отдышался, в глазах у него блестели слезы, и он провел по лицу ладонями, стирая их прочь :
- Ох, ну ты силен, парень, тебе в театре выступать... Да будь оно так, мне бы уже пришлось усыновить половину команды, включая нижних чинов и мичманов впридачу... Кто тебя только научил такому...
Я молча и слегка обиженно пожимаю плечами:
- А как же еще, сэр?
- А своей головой думать не пытался? - спрашивает он вдруг.
- Да я же тут подчиненный, сэр, что мне велят, то и делаю...
- А вели тебе кто с ним миловаться, тоже бы сделал?
Я густо краснею, снова вспомнив слова преподобного:
- Грех вам, сэр... я же серьезно.
- И я серьезно. Что ж ты себя так дешево ценишь?
- А во сколько мне себя ценить, сэр? - внезапно вырывается у меня.
Его брови взлетают вверх.
- Ого, как мы заговорили... не пойдет, парень. Ты погубил человека, так или нет?
- Так, сэр, - произношу я еле слышно. И чуть ли не впервые в жизни, признавая свою вину, я действительно говорю то, что думаю.
- И что дальше? Думаешь разговорами отделаться?
Отвечаю я не сразу. Для этого мне требуется все мое мужество:
- Нет... сэр.
- И не надейся, полного прощения за такое не бывает. Теперь до гроба будешь с этим ходить. Но хоть немного отмыться...
- Как?
- Помочь мне найти сукина сына, который все это заварил. Найти и вздернуть. Капитана попрошу, останешься у меня на подхвате. Я же теперь с тобой повязан - да, да, не гляди так. Кабы не лейтенант, царство ему небесное...
Я осторожно киваю, не смея поверить, что, кажется, спасен.
- И не думай, что тебе за это поблажка полагается. Если что - драть буду как всех, нещадно. Понял?
- Так точно, сэр.
- А теперь слушай. Сегодня, самое позднее - завтра тебя снова в суд потянут. У капитана, честно сказать, положение незавидное. Дулитлу он сам дал уйти по-тихому, без позора. Но если все-таки это не он убил... понимаешь?
- Да, сэр.
- В общем, юнга, если спросят, не напутал ли с показаниями...
- Не сомневайтесь, сэр, скажу как было.
- Отставить. Вот тогда и правда могут вздернуть. Видишь, как оно получается... - Найджел взял себя двумя пальцами за бритый подбородок, помял немного и закончил: - Придется тебе снова врать. Раз уж начал, держись твердо, а то искупать твой грех будет некому. В конце концов, мог же ты и запамятовать... и пуговица сама по себе, да еще теперь - не бог весть что значит... Вот так, парень, - тут он невесело усмехнулся и подозрительно взглянул на меня, ища на лице хоть малейший признак злорадства. Не найдя его, тяжело вздохнул и подытожил: - вот так оно все и делается...

...- Клянетесь ли говорить правду?
- Клянусь...


24




Остаток дня проходит без происшествий. Мы на пару с Джоном чистим рыбу на камбузе. Работы сегодня много, и я безмерно рад этому. Ничто так не исцеляет от меланхолии, как замерзшие и исцарапанные руки, рыбная вонь и зрелище груды окровавленных потрохов, снова и снова вырастающей перед тобой на кухонном столе. К вечеру спину ломит, суставы не гнутся, и оба мы с трудом добираемся до койки. Засыпаю я мгновенно и сплю без сновидений.
Но среди ночи все-таки просыпаюсь. Причин для этого сразу две : одна самая обычная, вторая экстренная, но встать в любом случае придется.
Пробравшись на четвереньках между белеющими в темноте гамаками, я выхожу на квартердек и совершаю короткое путешествие до носовой части и обратно. Теперь осталось удовлетворить вторую нужду - не столь срочную, но ощутимо дающую о себе знать. Грязная и тяжелая работа не прошла для меня даром - распоротая рука, уже начавшая подживать, снова беспокоит дергающей болью. И, поколебавшись несколько минут, я чувствую, что все равно не усну.
Навестить, что ли, Чейни. Хотя вряд ли тот обрадуется позднему визиту.
Но будить доктора мне не приходится. Добравшись до лазарета, я обнаруживаю, что из щели под дверью сочится жиденькая струйка света.
Я уже занес руку - постучаться, но тут в тишине прозвучал его усталый, равнодушный голос:
- Вот так-то, сэр. Слишком высоки цены в этой лавочке, так что поневоле заречешься что-нибудь покупать...
- Стыдитесь, сэр, вам ли богохульствовать, - отвечает голос преподобного, впрочем, тоже без особого рвения. Ясно, что они беседуют уже довольно долго и успели опрокинуть не один стаканчик..
Я застываю у коммингса, не зная, что делать - постучаться, остаться на месте или свалить от греха подальше.
- Бросьте, Уилкс. Мне нечего бояться. Слишком много бессмысленных людских мучений я наблюдал, слишком часто констатировал глупейшую смерть молодого, сильного, здорового пациента, чтобы верить, что в нашем мире существует воздаяние.
- Но в мире будущем...
- А вы сами-то в него веруете? Только честно, Уилкс?
- Верую, - следует убежденный ответ, - и полагаюсь на Всевышнего, ибо ничего другого мне не остается. Все мы слабы и грешны.
- Так вы тоже считаете, что все действительное разумно, сэр? А как же с тем бедламом, что творится у нас на борту?
- Терпение, Чейни. Рано или поздно все разъяснится.
- Мне бы вашу уверенность...
Сглотнув слюну, я тихонько разворачиваюсь и удаляюсь на цыпочках. Черт с ним, подожду до утра. Рука вроде бы уже не так беспокоит.
Вот только заснуть почему-то больше не получается.
............................
- Юнга Браунинг... вы уверены в своих показаниях?
Капитан сегодня сам не свой, глаза потухшие, на щеках однодневная щетина, и голос звучит не так, как следует человеку в его звании... Но он задал именно тот вопрос, которого я и боялся.
Он глядит почти просящим взглядом, словно в безумной надежде, что от моего ответа все встанет на свои места
И тут я чувствую, что не могу его обманывать.
- Уверены или нет? Когда вы все-таки заметили отсутствие пуговицы - утром после убийства или накануне?
Не знаю, куда глядел мой ангел-хранитель, потому что я уже обреченно раскрыл рот, чтобы, никак не способствовав прояснению дела, погубить себя. Но, видно, в последний момент на небесах спохватились и дали задний ход. Вместо слов изо рта вырывается только невнятный хрип.
- Отставить, - устало произносит капитан, все еще не сводя с меня взгляда.
Тут ко мне возвращается дар речи, чтобы я смог просипеть те единственные слова, которые, не будучи прямой ложью, способны спасти человека в моем положении:
- С... сэр... не губите... за что вы так со мной...
Капитан машет рукой - то ли досадливо, то ли с облегчением:
- Джексон, вон его отсюда. Сырости мне тут только не хватало.
...............................
И снова ровесники не устраивают мне ожидаемой обструкции, хотя теперь меня это мало заботит. Кто слишком утомлен работой, кто видит в происходящем только забаву, разнообразящую нашу монотонную службу, а кто считает, что волноваться нечего, раз не волнуется старший в компании. Старшим теперь Джон, но он не знает, как быть, и с таинственным видом хранит молчание, чтобы не уронить свой авторитет. Мальчишки потихоньку подтягиваются к месту ночлега, слышны обычные разговоры и приглушенная возня. На жилой палубе еще слишком светло и не найти ни одного укромного местечка. В своей любимой позе - на настиле, обхватив руками колени и в них же уткнув лоб - сижу подле своей койки, мечтая только, чтобы меня оставили в покое. Мир перевернулся вверх дном, и я уже не пытаюсь что-либо понять.
Понемногу на палубе устанавливается тишина. Но даже спиной я чувствую, что все смотрят в мою сторону.
- Брось, парень, - решается наконец Джон, по-своему истолковав мое состояние, - ты же юнга. Это наше ремесло - за чужие грехи отвечать, для того и держат...
Маленький Сай долго пыхтит, поудобнее устраиваясь в гамаке, и наконец неуверенно добавляет:
- Ага, вот именно. Забудь. Главное, отпустили же, верно?
- Судьба у нас такая, - подхватывает тощий Гарри, - ничего не попишешь.
Я позволяю себе роскошь игнорировать услышанное. Плевать, теперь-то, после всего....
- Эх, парни, - раздается прямо у меня над ухом, - вас послушать, тоска берет. Судьба у них такая...
Я так ошарашен, что поднимаю голову. Глубоко засунув руки в карманы штанов, надо мной стоит толстый Боз.
- А ты тут что, самый умный? - бросает Джон худшее обвинение, какое мне доводилось слышать на борту.
- Может, и самый, - веско отвечает толстяк. Он спокоен и невозмутим, и я чувствую к нему мимолетную зависть.
- Где же ума набрался? - не отстает Джон.
- Отец научил, - парирует Боз, обводя всех насмешливым взглядом. - Он меня чуть не с пеленок натаскивал: получил - дай сдачи. А то и правда будет у тебя и судьба не та, и должность - всякому задницу подставлять...
- Эй, кому тут не спится? - внезапно звучит окрик с верхнего дека, и тут же тонкие доски у нас над головой содрогаются от удара чем-то тяжелым, - сами ляжете, или, может, вам помочь?
Мы мгновенно затихаем.


25




Когда все кругом мечутся, как застрявшая в сетях рыба, кто-то должен первым взять себя в руки. Видимо, Найджел решил подать пример остальным.
Нынче утром, сразу после завтрака, боцман затребовал меня к себе. Был он хмур, подтянут и с виду почти спокоен.
- Ну что, новости есть? - спросил он первым делом, неторопливо извлекая из ящика и раскладывая на столе обрезки каких-то веревок различной длины и толщины, - вольно, садись.
- Никак нет, сэр, - отвечаю я, не без опаски следя за его манипуляциями. Все эти лини, шкерты, шкоты, тросы и канаты никогда не внушали мне добрых чувств. Запомнить их все - немыслимо, тянуть - тяжело до упаду, а один из способов их применения на борту уже приходилось наблюдать пару недель назад, и повторения этого зрелища мне вовсе не хочется...
- Ну нет так нет, - кивает Найджел, видно, другого ответа и не ждавший, - тогда гляди сюда. Узлы бывают чуть не дюжины видов, но столько тебе сроду не понадобится, хватит и половины. Запоминай: узлы для утолщения троса, для связывания двух тросов, затягивающиеся, незатягивающиеся, скользящие...
- Виноват, сэр, - я так ошарашен, что осмеливаюсь его прервать, - а для чего все это?
- Не понял, - отвечает он так же удивленно, - ты что, всю жизнь собрался на баке околачиваться?
Даже я, при моем малом опыте, понимаю, что он имеет в виду. "Парнями с бака", или "смоляными куртками" принято именовать людей, стоящих на низшей ступени корабельной иерархии. Это неквалифицированные матросы, последняя рвань и пьянь, часто бродяги или беглые преступники, а то и заключенные, сдуру променявшие тюремные нары на парусиновую койку. Чем я собираюсь заниматься в будущем... Я никогда не забивал себе этим голову, да и зачем? В общем, как ни тяжела морская служба, здесь мы все на своем месте, кормят досыта, работа не то чтобы на убой, а от добра добра не ищут...
Но услышанное поневоле заставляет задуматься. Он прав, не вечно мне будет четырнадцать, а что дальше?
Что дальше... Терпеть не могу эти слова.
- А где же еще мне быть, сэр? - озадаченно спрашиваю я.
- Там, где цена тебе будет другая. На юте. До офицерского чина ты, может, и не дотянешься, гонора маловато, но вот до унтерского - успеешь вполне.
- Как вы, сэр? - спрашиваю я, замирая от собственной дерзости.
- А почему нет? Молодой, здоровый, в школе учился, голова, когда надо, варит неплохо...
Я густо краснею, поняв намек. Изворотливости, которую пришлось проявить за последние дни, я и сам от себя не ждал.
- А мне уже стоит о помощнике подумать. Не раньше, так позже, пришлось бы кого-нибудь искать. А теперь хватит болтовни. Смотри сюда, потом повторять заставлю. Думаешь, это дело простое? Есть узлы, которые и ребенок затянет, да так, что потом взрослому не распутать...
Тут по его лицу пробегает тень, и он досадливо машет рукой, будто отгоняя назойливую муху. Урок продолжается:
- Вот это - "прямой", его сухопутные крысы и кличут морским, как будто других нету... Знакомо?
- Да... так точно, сэр.
Он распускает узел:
- Повтори.
.......................
- Это - "коечный", тоже небось знаешь... Гамак крепить выучился?
- Как не знать, сэр... всякий день два раза - и не хочешь, а запомнишь.
.........................
- Этот - "мартышкина цепочка"... отставить скалиться.
- Виноват, сэр.
- Служит для укорачивания троса. За рукой следи, сейчас будешь повторять ...
......................
- Этот - "воровской". Кто у товарищей из мешка таскает, всё больше новички, обратно узел вяжут не как было, а шиворот-навыворот.... так их и узнают... Плохо, юнга. Еще раз...
....................
- Раз уж речь о воровстве зашла... Вот этот - знаешь какой?
- Никак нет, сэр...
- "Кровавый". На кошках вяжется, в конце каждого хвоста. После третьего удара уже в крови насквозь... чего вытаращился? Учи-учи. И этот, и "эшафотный", чем петлю вязать... Придется. Ничего не попишешь. Иначе ты не моряк, а сопливая барышня. Повтори. Плохо. Еще раз....
......................
Часа через два, вконец одуревший от обилия свалившихся на меня сведений, я был милосердно отпущен восвояси. Пошатываясь, вышел на палубу, тупо глядя перед собой, но тут же был излечен от усталости первым помощником, чуть ли не коленом под зад погнавшим на нижний дек - чистить пушки. Гарри и Боз уже пыхтели над соседним стволом. Невольно вспомнилась вчерашняя перепалка, хотя теперь, при дневном свете, слова Боза вызывали скорее недоверие, чем зависть. Я терпеливо выждал, пока, постояв над душой минут пять, Джексон отправился восвояси, и только после паузы осмелился спросить:
- Слушай, парень... а правда, ты не боишься, что начальство узнает?
- О чем? - встрепенулся Боз.
- Ну, какие ты разговоры ведешь? По головке за это не погладят.
- А-а, - машет он рукой, - ну, вслух болтать - дурость, разобрало меня вчера... Но все равно надо же знать свою выгоду. А то и правда начальство с тебя не слезет.
- А как же христианское смирение? - неуверенно спрашивает Гарри.
- Ты что, Уилкса наслушался, малый? Кто он такой, чтобы других учить...
- Ты о чем? - заранее пугаюсь я, нюхом почуяв надвигающуюся катастрофу.
- Ну как же. Он ведь у нас... - слово, произнесенное им, вызывает у меня ужас, брезгливость, гнев - только не недоверие. Потому что почва для подозрения уже подготовлена.
- Он потому и боцмана на дух не переносит, что тот его отшил, - буднично продолжает Боз, не замечая моего перекошенного лица, - а ты что, не знал раньше? Эх, темнота...


26




Что делать, что делать... бежать сразу к Найджелу, рассказать ему, ведь ясно же теперь, кто приложил руку, не отвертится... Но все-таки хочется, безумно хочется сделать все самому, первым доложить капитану, пусть перестанет пить и маяться бессонницей... И снять подозрение с моего покровителя, отплатить добром за добро человеку, который столько для меня сделал. Пусть поймет, что и я тоже на что-то гожусь, что умею думать и своей головой... Пусть похвалит, меня же так давно никто не хвалил...
Разумеется, тотчас мчаться к капитану, бросив порученное дело, у меня все-таки не хватило духу. Но каково было дожидаться, пока придут принимать работу, пока заставят доделывать и переделывать, а потом, окинув критическим взглядом, велят еще напоследок отполировать ствол до блеска... Так или иначе, когда, еле дождавшись команды "вольно", я первым рванул по трапу наверх, первый помощник проводил меня очень не понравившимся мне взглядом. Оставалось надеяться, что виновником моего граничащего с бунтом поведения он счел мой же собственный бунтующий желудок...
Наверху уже царили сумерки, качка усилилась, и только что заступившей вахте явно предстояла беспокойная ночь. По пути я чуть было не растянулся на палубе, но чудом успел ухватиться за какую-то поперечину... виноват, бизань-гик. Как ни странно, голова продолжала работать и впитывать новые сведения в самых неподходящих для этого обстоятельствах.
Чувствуя где-то за пазухой нестерпимо тлеющий уголек, раздираемый одновременно и страхом, и азартом охотника, я осторожно двинулся к заветной двери...
- Ты что тут делаешь, парень?
...........
Обратный путь до боцманской каюты занял гораздо меньше времени. Почти влекомый за куртку, не в силах что-либо понять, я все надеялся, что вот сейчас доберемся до его вотчины - и все прояснится, он наконец-то поймет и отпустит мое плечо, которое уже нестерпимо ломило...
С грохотом захлопнув дверь, неузнаваемый, чужой и страшный Найджел молча швырнул меня на настил, одной рукой, как клещами, стиснув шею, другой яростно дергая не желающие отстегиваться подтяжки...
- За что?!!!
Свирепые, режущие удары посыпались один за другим на спину, плечи, зад, подставленные руки, а я орал в голос и не мог понять, почему никак не кончится этот кошмарный сон.
- За что? За что, сэр?
- Ах ты... сукин сын... он еще спрашивает... ах ты гаденыш, да тебя убить мало...- задохнувшись, он на миг остановился, но тут же возобновил усилия, да так, что перед глазами будто что-то вспыхнуло ярким светом. Ослепленный нестерпимой болью, изо всех сил рванувшись, я сумел упасть на бок, выставив перед собой исполосованные руки:
- Сэр! За что! Я правда не знаю!
Он не успел остановиться, и тяжелые кожаные ремешки обрушились прямо на прижатые к животу колени. Захлебнувшись воем и слезами, я скорчился на полу, уже ни на что не надеясь. Но новых ударов не последовало. Чуть справившись с болью и снова научившись дышать, я осторожно открыл один глаз. Найджел, расхристанный и мокрый, стоял надо мной, тяжело дыша. Подтяжки он по-прежнему крепко сжимал в кулаке, но я почему-то сразу понял, что опасность миновала. И когда он протянул мне руку, я принял ее и дал поставить себя на ноги. Несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза. Потом он кивнул на рундук и сказал:
- Садись.
.......................
- Парень, ты или сумасшедший, или слабоумный. Хоть убей, не могу уразуметь, как у тебя это получается.
- Что, сэр? - спросил я тихонько.
- Не успел одного угробить, а уже готов другого подвести под трибунал... Ну ты что, так ничего и не понял?
- Но преподобный - это же не то, что Дулитл, тот вам ничего не сделал...
- Что?
Найджел взял меня за подбородок, заставив поднять голову. Пристально заглянул в глаза. Наконец, уверившись, что на этот раз я не вру, брезгливо убрал руку:
- Вот оно что, а я-то, дурак, сразу не понял... Опять мне, значит, услужить собрался?
Отвечать почему-то не хочется, да он и не ждет ответа:
- Услужил, ничего не скажешь... только вот ты не знал, паршивец, что прежде топишь самого себя. Теперь, после Дулитла, после всего, что было - ты думаешь, кто-нибудь тебе поверит?
- Но это и правда он, сэр. Ясно же, больше некому. То-то запугивал меня тогда, чтобы я на вас показал... И Билли, небось, пытался совра...
Широкая ладонь мгновенно закрывает мне рот.
- Парень, придержи язык. А то ведь могу и добавить.
Обида сводит горло судорогой, и я чуть не давлюсь от возмущения:
- Что же вы его защищаете-то, сэр? - не выдерживаю я, - он же ненавидит вас, спит и видит, как вас вздернут...
- И этого достаточно?
- Ну... - я несколько сбавляю обороты, уж очень потрясенный у него вид.
- Теперь пока всех моих недругов не истребишь, не успокоишься? Так? Небось еще ждал, что спасибо скажу?
Ответить снова не получается.
- Парень-парень... был у меня один приятель, воевал в диких землях, в глуши, где имени Христова и не слышали.... Пожалел он как-то местного мальчишку, пленного, выторговал ему жизнь, при себе оставил для услужения... Так тот в первом же бою отправился в захваченную деревню... слушаешь меня?
- Да, сэр, - отвечаю я почему-то шепотом.
- ... И принес ему десяток отрезанных человеческих ушей. В знак почтения и глубокой благодарности. Понял? А теперь - вон с глаз моих. Нужен будешь - позову....


27




Жалость к себе сладка. Человек так устроен, что старается всегда защититься от обвинений. Наверное, в глубине души, там, где обитают не мысли, а чувства, у каждого сидит панический страх, что за обвинением последует казнь.
Если ты рос, осыпаемый упреками, то в конце концов к ним привыкаешь. Любое осуждение по привычке принимается в штыки. И тебе в голову не приходит, что осуждение ведь может быть и справедливым. Потому что ты накрепко усвоил в детстве : стоит признать свою вину - и тебе конец.
И вот теперь самое страшное случилось.
Я разочаровал Найджела. Я ему больше не нужен. Как же меня сейчас тянет броситься назад к нему в каюту, просить прощения, все объяснить, поклясться, что это в последний раз, что я все понял и больше никогда-никогда...
Но что-то подсказывает, что не стоит этого делать. И не из боязни все испортить, а потому, что все и так уже испорчено окончательно и бесповоротно.
Я отсиживался в своем обычном убежище, на баке за бухтами каната, где меня и обнаружил Боз. Против ожидания, он не стал насмехаться, а только, опустившись рядом на корточки, уважительно присвистнул:
- Ну и ну. Здоров Найджел драться... а еще говорят, что меру знает... За что тебя так?
- За дело, - буркнул я, не поднимая головы.
Ну почему, когда говоришь правду, тебе никто не верит?
- Ага, - скривился он, - конечно, за дело, по-другому и не бывает...
- Перестань, - попросил я тихо, - опять ты за своё.
- А что, донесешь?
Я, не вставая, попытался лягнуть его ногой.
- То-то же, - кивнул Боз, вновь устраиваясь рядом, - ладно, забыли. Ну за что тебя все-таки?
- Отстань.
Хочется отпихнуть его, но нет сил. От заданного вопроса вдруг волной поднимается в душе совершенно детская обида. И неожиданно для нас обоих я начинаю реветь. Боз даже пугается такой реакции на свои слова.
- Ну ты чего, парень, - ошарашенно произносит он, - ну не хочешь, не говори...
Это оказывается последней каплей. Торопясь, всхлипывая, вытираясь рукавом, я рассказываю ему все, как было. Он потрясенно слушает, не перебивая. Каждый знает по собственному опыту: если выговоришься, станет легче. И к концу рассказа мне как будто и правда легче дышать, не такой тяжелой кажется голова и не так пылают от стыда щеки...
- ... а он мне - одного уже на тот свет спровадил, теперь второго решил туда же? Как он не поймет, больше некому...
- Доказательств нет, - авторитетно заявляет Боз, - узнать бы, где он той ночью был...
Я резко подаюсь вперед, так что кружится голова, и хватаюсь за его плечо, чтобы не упасть:
- А как узнаешь?
Но Боз, чья щека на миг соприкоснулась с моей рукой, уже не слушает. Нахмурившись, он дотрагивается до моего лба:
- Эй, да у тебя жар... А ну погоди.
Я вовсе не намерен прерывать наш разговор, но он уже поднялся и тянет меня за собой:
- Давай-давай, становись. Мне тебя одному не утащить. До лазарета дойдешь?
............
- Ну, что там опять такое? - спрашивает доктор с нескрываемым раздражением. Его оторвали от туалета, завершенного наполовину, и он злобно стирает мыло с недобритой щеки.
- Говорил я тебе, чуть что с рукой, сразу ко мне? Говорил или нет?
Но я даже не смотрю на него, занятый куда более важной задачей - удержать в вертикальном положении голову, которая все норовит свалиться на грудь. Я в последний момент вздергиваю ее, но через минуту все повторяется...
- Сами изволите видеть, сэр. Что это с ним?
- Как бы не лихорадка... видно, грязь в рану попала, обычное дело... дьявол, мало мне других забот... А ну-ка помоги.
После долгих и трудных маневров меня водружают в лазаретную койку, отчего стены и потолок начинают раскачиваться еще сильнее, в такт толчкам волн в обшивку судна. Впрочем, мне уже почти все равно, мне нехорошо, жарко и хочется спать. Последнее, что я успеваю уловить мутнеющим сознанием - шепот Боза, склонившегося к самому моему уху:
- Ладно, Роб, не бери в голову. Давай отлеживайся пока, а я попробую что-нибудь разузнать...
............

Мэри сидит у моего изголовья. Я давно хотел с ней поговорить. И вот как раз подходящий случай.
Мне позарез нужно от Мэри вот что.
Чтобы она признала, что все эти годы была неправа.
Чтобы попросила у меня прощения за все, что сделала.
И чтобы любила.
- Понимаешь, я так надеялся... Все ждал, когда же наконец... Он же меня тогда спас, по-настоящему, я же понимаю...
- С кем это ты, малый? - странно, она никогда меня так не называла. Но ведь и я никогда не обращался к ней просто по имени.
В койке можно лежать только на спине, голова задрана, и слезы текут в оба уха:
- Мэри, я так больше не могу. Что ни сделаешь, все ему плохо. Я из-за него голову подставлял, грех взял на себя, а он...
Большая мозолистая ладонь ложится на мой лоб. Это так приятно, что я даже не удивляюсь поведению Мэри. Почему она, изменив раз навсегда установленным правилам, согласилась посидеть со мной перед сном и даже погладить по голове?
- Какие у тебя руки прохладные...
- Это у тебя лоб горячий. Лежи, не вставай.
- Мэри, ты где?
- Не бойся, я тут.
- Не уходи, пожалуйста.
- Сейчас, парень, я на минуту. Эй, Бен, табачку не найдется?
Часть третья




28




Я тону.
Накатывающие сверху волны одна горячее другой, так что я еле успеваю перевести дыхание. Распаренный, мокрый и задыхающийся, я наугад протягиваю руку - и снова нахожу пальцы Мэри. Я уже не удивляюсь ни тому, какая у нее, оказывается, большая и заскорузлая ладонь. Ни вдруг огрубевшему голосу, употреблению в разговоре соленых словечек и новой привычке жевать табак. Ни волшебной перемене, произошедшей в наших отношениях.
Теперь я сполна вознагражден за все, что было.
Она не может уделять мне много времени, у нее полно дел по хозяйству, но навещает так часто, как только может. Кормит с ложки, по каплям вливает в рот травяные отвары. Стаскивает пропотевшие рубашки и обтирает мокрым полотенцем. Несмотря на мой вялый протест, помогает разрешать унизительные, но неизбежные проблемы, связанные с положением лежачего больного. Просто сидит рядом.
Иногда это самое важное, потому что теперь наряду с приступами лихорадки меня преследуют странные полусны-полувидения. В них меня обвиняют в страшных грехах, осмеивают на глазах огромной толпы, приговаривают к изгнанию и небытию. Я кричу, впадаю в отчаяние и никак не могу понять, чего же хочет от меня тот, кто насылает все эти кошмары.
- Мэри...
- Ну, чего тебе опять? Лихорадит?
- Страшно.
- Чего страшно?
- Не знаю. Вообще. Мэри, я грешник?
- Не без того. Но жить-то все равно надо.
- Нет, ты не понимаешь.
- Понимаю. Все под богом ходим. Только и бояться тоже надо уметь.
- Это как?
- Ты бойся, но... как бы сказать... Не до потери человеческого облика. В меру.
- Научи меня...
- Научу. Так, четыре склянки. Я пошел. И чтоб тихо тут без меня, понял?
.........................
Наутро в голове чуть проясняется. Я уже твердо помню свое имя, понимаю, что нахожусь в лазарете, и немало смущен тем фактом, что принимал высокого плечистого Найджела, кулаком вбивающего в доску полудюймовый гвоздь, за собственную мачеху. Да и за каким чертом она мне вдруг вспомнилась - хоть убей, объяснить не могу.
Доктор Чейни при виде меня не скрывает своего удивления.
- Я уж думал, вам день-другой остался, юный джентльмен, - простодушно заявляет он, подходя к моему ложу, - с таким обычно долго не живут.
- Юнга, сэр, - поправляю я его. "Young gentlemen" на борту именуют таких же, как мы, ребятишек, только из господ. Несмотря на детский возраст, они уже носят мундир и стоят неизмеримо выше опытных моряков, годящихся им в отцы. А нас, чтобы отличить от них, принято называть просто "boys".
Чейни сегодня явно в духе.
- Ладно, юнга, - хмыкает он, - тогда слушай мою команду и выпей-ка вот это. Да лучше нос зажми, гадость несусветная, предупреждаю...
Не успеваю я принять из его рук стакан резко пахнущего травяного отвара, как в дверь без стука просовывается круглая мальчишечья физиономия.
Боз пребывает в каком-то азартном веселье, даже голос звучит на полтона выше обычного:
- Мистер Чейни, разрешите тут больного навестить? Христианский долг как-никак...


29




Я рад появлению Боза. Вид бодрого и здорового посетителя порой действует на тяжелого больного лучше всяких снадобий. Вот только почему выражение его лица вызывает у меня в памяти недавнюю сцену, когда я возвращался на палубу после знакомства с рундуком, а парни толпой поджидали меня у трапа в предвкушении потехи...
- Ну ты как тут? - выпаливает он, нетерпеливо переминаясь на месте. Видно, что спрошено для проформы, ему сейчас явно хочется не задавать вопросы, а отвечать на них.
- Все в порядке, - так же дежурно отзываюсь я. Да другого он и не ждет, жаловаться в мужской компании, тем более на борту, не принято.
- Ну что, парень, - сразу переходит он к делу, - кажется, и правда что-то есть.
- Уилкс? - спрашиваю я тихо, глазами указав на Чейни, гремящего стеклом за шкафом в дальнем углу лазарета. Боз тоже переходит на шепот:
- Он. У тебя, похоже, нюх на такие вещи.
- Ты о чем? - немедленно ощетиниваюсь я, готовый насмерть отстаивать свою репутацию нормального мужчины.
- Не о том, - смеется Боз, - не бойся. Ладно, так рассказывать или нет?
- Ну!
- Короче, - серьезнеет он, - дела такие. Уилксу покойный Билли тоже стоял поперек горла. Вот и решил, видно, преподобный двух птиц убить одним выстрелом. Билли знаешь, как уложили?
- По голове, - неуверенно вспоминаю я слышанное на суде, - только как он смог, слабый же, руки как спички... А тут здоровый парень, взрослый почти, он что, сам поддался? А еще его надо было чем-нибудь тяжелым хватить, да так, чтобы череп треснул. Уилксу такой тяжести, поди, и не поднять.
- Все проще. В висок. Железкой какой-нибудь, ну или камнем, хватит и небольшого. Место такое, что уложишь наверняка.
- Точно. Как я сам не понял. Тогда, конечно, и преподобный справится...
- Ага. Знал же, на кого подумают. О Найджеле и так молва идет, вот и скажут - мол, дыма без огня не бывает, значит, и правда было у них что-то.
- Ну да, - киваю я, вспоминая тот разговор с Уилксом, - ну да...
Я смотрю на Боза с завистью. Это чувство еще усиливается моей собственной неспособностью связывать факты воедино. Зато когда тебе все растолкуют, картинка складывается на удивление просто.
- Ну хорошо, - возражаю я больше для вида, - а доказать как?
- Пока не знаю, - признаётся Боз, - вот если бы найти, чем убили. Или, может, его кто-нибудь все-таки видел. Разузнать бы, пока время есть.
- Какое время?
- До берега, вот какое. Скоро в Дувр заходим, дня через два.
- Верно, заходим, уже уборку объявили. Парни все при деле, драют палубу, одного тебя ищут.
Мы оба разом оборачиваемся. Я снова поражаюсь тому, как крупный, высокий Найджел в своих тяжелых сапогах умудряется передвигаться по скрипучему настилу почти бесшумно.
- Виноват, сэр, я к больному...
- Еще разберемся. А сейчас марш наверх, найдешь Бингса и доложишь ему все как было. И пусть работу тебе даст, после проверю. Как понял, юнга?
- Вас понял, сэр.
Боз поспешно покидает помещение лазарета и осторожно прикрывает за собой дверь. Мне жаль только что обретенного друга, но, чувствую, заступаться за него перед начальством сейчас не стоит. Особенно учтывая, что слух у Найджела хороший, и он мог еще, не дай бог, уловить из нашего разговора что-нибудь такое, чего ему знать пока не положено.
- Ну и что он тут у тебя забыл?- интересуется боцман.
- Да так, сэр, навестить...
- Ну ясно, что из благих побуждений, а не от работы отлынивать. Он же от меня с верхней палубы улизнул, думал, я не замечу. Прав Чейни, распустили вас тут.
- Что, Дик? - тут же спрашивает доктор из-за шкафа.
- Да вот, Бен, - отзывается Найджел, повысив голос, - говорю, бардак развели на судне, доктор всякий день пьян, а боцман вместо дела с ним беседы ведет душеспасительные.
При этих словах в углу со звоном падает и катится по настилу что-то, по звуку подозрительно напоминающее пустую бутылку.
- Грех тебе, Дик, возводить поклеп на друзей, - меланхолично отзывается Чейни, утираясь рукавом, - да и какой с меня спрос, я человек маленький. Ты капитана видел?
- Видел. Не в пример тебе, трезвый и при деле.
- Ну да, а глаза как у покойника.
- Так это из-за Дулитла. Значит, непропащий человек, совесть имеет. А ты вот свою пропил...
- Да погоди, - злится Чейни, - я тебе о деле говорю. Посмотри, что на борту творится. Был бы, как ты, суеверной деревенщиной, сказал бы, что на судне лежит проклятие.
- Полегче на поворотах, - сдвигает брови Найджел, - думаешь, мне плевать? Что могу, делаю. А вот сидеть, как ты, с бутылкой в обнимку, это, конечно, лучше.
- Ученого человека обидеть нетрудно, - с достоинством отвечает Чейни, - главное, кулаки потяжелее отрастить, вот и будешь прав.
- Ладно, прости, - бурчит Найджел, - и правда черт-те что творится, и начальство все на взводе, и матросы шепчутся... ладно, я чего пришел? Как тут наш больной, скоро встанет?
Следует тяжелая пауза, свидетельствующая о том, что в душе доктора борются оскорбленное достоинство и профессиональный долг.
- Еще бы денек-другой, для надежности, - нехотя отзывается он наконец, - береженого бог бережет.
- Ну тогда вот что, - Найджел решительно поворачивается ко мне, - ты у нас грамотный, в школе учился?
- Да, сэр.
- Тогда хватит бездельничать. Держи.
- Что это, сэр?
- Морской устав. И чтобы назавтра первая глава от зубов отскакивала. Приду - проверю.


30




Я вернулся домой.
Я вырос, стал взрослым и сильным, как Найджел. Много лет ходил с ним на "Геркулесе", сперва помощником боцмана, потом сменил Найджела на его посту, потом дослужился до лейтенанта. И вот сейчас вновь переступил порог родного дома.
Странно, Мэри совсем не изменилась. Все те же редкие серебряные нити в волосах, строгое платье и чепец. И все так же вышивает очередную белоснежную салфеточку.
- Матушка... - никогда не любил так ее называть, но уж ладно, пусть. Сегодня у нас праздник. Я вернулся к ней, выиграв схватку с жизнью, на мне лейтенантский мундир, в правой руке треуголка, левой я придерживаю шпагу. И еще мне положено жалование. Я доказал ей, что не такой уж я пропащий, что теперь она может на меня рассчитывать. Как прекрасно чувствовать себя взрослым...
- Матушка, это я, Роберт, вы меня узнаёте?
Но я уже уловил что-то не то в ее взгляде, и хотя она не раскрывает рта, за какую-нибудь долю секунды мне все становится ясно.
Ничего не изменилось. Все годы стараний были напрасны. Ни мой чин, ни жалованье ничего не стоят теперь. Я должен был раньше подумать о родителях, когда норовил чуть что улизнуть из дома, когда думал только о своем удовольствии, когда путался с Джун, когда шатался с мальчишками в порту, среди пропойц и шлюх. А отец в это время надрывался в мастерской, и некому было ему помочь. Это я свел его в раннюю могилу - своими выходками, дерзостью и ленью. А Мэри одной пришлось совсем худо, после того как я пропал неведомо куда. И ничего теперь не исправишь. Поздно.
- Нет! Нет! Матушка! Послушайте меня!
- Эй, парень, будет тебе орать, ночная вахта рядом, перебудишь ведь всех...
Еще несколько мгновений я пытаюсь сообразить, что происходит. Вокруг сыро и темно. Койка мерно покачивается, совсем тихо, наверное, снаружи почти полный штиль. Лазарет освещают жиденькие лучи рассвета. Я жив, я снова маленький, Мэри далеко, и я теперь ни в чем не виноват.
- Что, плохое приснилось? - интересуется Найджел, в утренних сумерках выглядящий совсем не так, как днем. И спина не такая уж прямая, и морщины вокруг глаз явно не только от моряцкой привычки щуриться на солнце, и еще утренний кашель, расплата за пристрастие к табаку. Отчетливо видно, что он уже далеко не молод, потрепан жизнью и порядком устал. Почему-то именно это вызывает огромное облегчение, как будто его несовершенство каким-то странным образом оправдывает мое собственное.
- Плохое, сэр. Мне когда еще говорили, что я пропащий, и толку от меня никакого. Видно, так и есть.
Найджел кривит рот, что, как я уже знаю, у него означает крайнее раздражение.
- Так и будет, если голову себе этим забивать, - резко произносит он, вдруг чем-то напомнив мне отца. - Хватит уже, всё, дело прошлое. Сколько можно?
- Виноват, сэр...
- Кто тебе говорил-то такое? - неожиданно спрашивает он.
- Что? А, это... Мэри, кто ж еще.
- Это которую ты все по ночам звал?
- Так, сэр.
- И что, так с этим и носишься? До сих пор?
- А что я сделаю-то, сэр, ведь и правда так, дома от меня сроду толка не бывало. Мэри не помогал почти, да еще отец думал - вырасту, так он дело мне передаст. Старался бы как следует, вот и было бы по-хорошему, как у всех...
- Как у всех? Это, значит, когда все как положено?
При этих словах он странно усмехается, будто увидел за моей спиной что-то забавное, но не совсем пристойное.
- А хочешь, покажу кое-что?
И не меняя выражения лица, запускает руку за ворот и вытягивает оттуда уже знакомый мне медальон.
- Я тебя обманул давеча. Моя это семья, жена и мальчишки, в Глазго остались. Деньги шлю исправно, навещаю раз в год, денька на два, а там снова в море... все честь честью, у других и того нет...
- Почему... почему, сэр...
- А потому что девять лет назад тоже вот решил, что пора за ум браться. Чтобы, значит, было как у всех. А то состаришься, и будешь один как перст. Мало ли что к женщине меня сроду тянуло не больше, чем к фонарному столбу...
Я сижу в койке не дыша и не зная, куда девать глаза. Но он уже не замечает меня, страстно доказывая что-то самому себе, будто продолжая начатый много лет назад, но так и не законченный спор.
- Ну и женился на первой приличной девице, что подвернулась, мне же без разницы... дурное дело нехитрое. А пока понял наконец, что же я, дурак, делаю, успел уже двоих настрогать. Вот тебе и весь сказ...
Наконец он снова переводит взгляд на меня, возвращая на лицо привычное выражение - уверенное и чуть недовольное.
- Так что успокойся, юнга, дура она была, твоя Мэри... И всё, хватит прошлым маяться, давай лучше о будущем подумаем. Книжку давай сюда. Урок на сегодня выучил? Начинай...

31




Найджел устало захлопывает книгу.
- Не пойдет. Еще раз. Звания по порядку возрастания.
- Матрос... старший матрос...это... Leading Rate... потом... Chief Petty Officer...
- Petty Officer, юнга. Плохо. Так-то ты готовился...
- Готовился, сэр...
- Не вижу. Хотел тебе нынче вторую главу дать, да, похоже,поторопился. Голова другим забита. О чем думаешь?
Я вздрагиваю, вспомнив давешние отцовские слова. Мне невыносима мысль, что он ведь тогда мог быть и прав. Вроде бы я вчера честно пытался приготовить урок. Но, что греха таить, думалось мне все больше о вещах, далеких от предмета моих стараний...
- Виноват, сэр... - бормочу я, - запомнить не получается.
- А говорил, память хорошая?
- Хорошая, сэр, только не на такое...
- Память должна быть на всё. Постарался бы, так смог.
- Я старался...
Найджел хмыкает.
- Кого обмануть думаешь, юнга? Твое ведь будущее на кону, не мое. Или решил, что теперь все у тебя само пойдет?
- Нет... правда, нет... я не хотел...
- А это ведь только начало. Ремесло придется осваивать. Да не с книжкой, а по-настоящему, на палубе, в качку, в дождь, ветер... тогда тоже скажешь, что запомнить не получилось?
Странно, я и не знал, что можно так стыдиться из-за такой ерунды. Обещал что-то сделать и не сделал. В первый раз, что ли?
- Простите, сэр, я все понял... я правда завтра приготовлю...
- Вот завтра и проверим, как понял. А сегодняшнего урока ты не выучил. Что за это полагается?
Я на миг замираю. Бросаю на Найджела быстрый взгляд.
И, решительно сглотнув, начинаю выбираться из койки.
- Отставить, юнга. Прощаю на этот раз. Подождем до завтра...
...........
Намертво вцепившись в переплет скверного серого картона, не разгибаясь, я сижу над неряшливо отпечатанными страницами и долблю, долблю так, как никогда в жизни. Я не обращаю внимания, что в лазарете стемнело, и доктор, покачав головой, поставил поближе к моему ложу зажженную лампу.
Боз, ближе к ночи просунувший было голову в дверь, наткнулся на его свирепую физиономию и исчез, не рискнув войти целиком. Сам я его просто не заметил, поглощенный своим занятием. То же можно сказать и о некоем приглушенном разговоре, состоявшемся чуть позже в паре ярдов от меня. Его содержание, хоть и уловленное моим слухом, не коснулись мозга и не застряло в памяти. Знакомые голоса раздавались из укромного уголка, отгороженного от остального мира лабораторным шкафом:
- ...вызвал к себе и давай пытать по новой: в какое место ударили, да чем, да с какой силой, да скоро ли смерть наступила...
- А ты что?
- Ну что я? Слава богу, не вчера родился. Отвечаю - все записи в сохранности, сэр, извольте сами убедиться... и журнал ему под нос. А он: записи это ладно, а вы мне скажите, по вашему разумению, кто это все-таки мог быть? Сильный мужчина или не обязательно, да с какой стороны, да каким орудием, да нет ли кого на борту, кто с собой мог иметь подходящий предмет...
- Орудие тут какое угодно может быть. Да и с чего решили, что это преднамеренно? Прихлопнуть могли сгоряча, в ссоре, или палубу качнуло, да и приложился неудачно, или...
- Орудие как раз не любое. Предмет маленький совсем, тут большого и не надо. Да и знали, куда били, аккурат в висок, так что не волнуйся, все честь по чести. Капитану-то я ничего не сказал, а потом уже, вечером, вспомнил, о чем тут мальчишки шушукались...
- Так ты слышал? И мне не сказал?
- А тебе к чему, скажи на милость? Так, вздор всякий. Сами решили найти злоумышленника. Молодежь, ясное дело, лучше всех разбирается. Даже преподобного припомнили, до кучи...
- Вот же паршивец, мало ему одной взбучки... Опять за свое взялся.
- Да погоди ты. Я вот тоже посмеялся тогда. А потом, позже, мне в голову и стукнуло...
- Что это?
- А то, что капеллан на правой руке перстень носит. Черный такой, увесистый, и размером немаленький... Вот и думаю теперь, что делать... Докладывать, или...


32




- Давай, чины по возрастанию.
- Able Rate, Leading Rate, Petty Officer, Chief Petty Officer.....
- Стоп. Теперь по убыванию.
- Admiral of the Fleet, Admiral, Vice Admira, Rear Admiral, Commodore, Captain Commander, Lieutenant Commander...
- Состав экипажа.
- Капитан, помощники, офицеры, унтер-офицеры, сержанты, капралы, боцман, квартирмейстер, штурман...
- Хватит. Судовая роль.
- Э-э... журнал...
- Документ.
- Документ, в котором значатся имена, должности и обязанности членов экипажа...
- Вроде того. Ладно, будет. Вот теперь вижу, что учил. Вторую главу приготовишь на завтра. Как понял?
- Все понял, сэр...
- И гляди, другой раз не спущу. Все сразу припомню, и лень вчерашнюю, и болтовню не по делу...
- Э... какую болтовню, сэр?
- А с толстяком этим, как его... Грегори Боз, вечно нос сует куда не надо. Вахтенный говорит - вчера у капеллановой каюты его видел... ну, не у самых дверей, так, крутился неподалеку... Что ж вы его в покое никак не оставите?
Наученный горьким опытом прошлого раза, не спешу отвечать на вопрос.
- Парень, - спокойно произносит Найджел, - посмотри на меня. Посмотри, я сказал.
Лицо у него помятое, серое с недосыпа, резче стали морщины вокруг глаз.
- Давай так. Уилкса я знаю хорошо. Если я тебе скажу, что это точно не он, ты угомонишься? Я тебя когда-нибудь обманывал?
Снова угрюмо опускаю взгляд.
- А-а, - вдруг понимает боцман, - что я тогда с медальоном... да, было дело. Хотел, чтоб до тебя дошло как следует. Поганая эта жизнь, юнга, приходится иногда и солгать.
Такого я никогда не слышал не только от взрослых, но даже от своих ровесников. И в кошмарном сне не мог вообразить, что подобные вещи можно произнести вслух. Я был бы меньше ошарашен, признайся мне Найджел, что принимал участие в черной мессе.
- А как же... - растерянно спрашиваю я, забыв о саднящей душу обиде, - а как же так можно, сэр?
Он невесело усмехается, обнажая желтые от табака зубы.
- А тут каждый раз отдельно надо думать. И самому. По-другому не выходит. Ну ладно, хватит тебе койку пролеживать, марш наверх. Найдешь Бингса, он там с парнями, снасти учатся сворачивать. Урок вечером приготовишь. Как понял?
............
В мире взрослых что-то происходит.
Это чувствуется во всем. Общее напряжение повисло в воздухе, и чем ты моложе, тем сильнее его ощущаешь. Офицеры нервничают, нижние чины с остервенением драят палубу, треплют пеньку и латают паруса. О мальчишках и говорить нечего - никто не осмеливается поднять глаза от настила.
Капитан у себя на мостике, взгляд поверх голов, руки сзади сцеплены в замок. Не оборачиваясь, отдает распоряжения застывшему за спиной старшему помощнику. Он очень тих, не бранится и не повышает голоса. Никогда бы не подумал, что это может быть так страшно.
Несколько часов обучения под началом Бингса проходят в унылой тишине, прерываемой только скрипом рангоута, напряженным пыхтеньем самых младших и краткими отрывистыми командами. Кто-то, нечаянно запутав снасть, получает оплеуху, но не смеет даже пикнуть в ответ. Только после четырех склянок второй помощник боцмана чуть ослабляет надзор и отлучается, и я поворачиваюсь к Бозу, который давно поглядывал в мою сторону, но заговорить не рискнул.
- Эй, - шепчу я ему , - что тут у вас?
- Кэп не в себе. Сейчас еще ничего, утром такое творилось...
- Какая муха его укусила?
Он молча и многозначительно улыбается, наслаждаясь своим преимуществом.
- Рассказывай, - требую я...
Через пять минут Бингс возвращается, и на баке снова воцаряется угрюмое молчание. Боз даже повернулся ко мне спиной, демонстрируя полнейшие прилежание и благонравие. Я, как и все, старательно вожусь с такелажем, но время от времени, не выдержав, бросаю быстрый взгляд в сторону мостика. Чувства, которые я сейчас испытываю, можно определить примерно так: натянутое сочувствие пополам со злорадством. И еще к этому примешивается невольное уважение.
На месте начальства я бы сейчас не стоял в струнку, сдерживая себя перед подчиненными, а орал ругательства и бился головой об стену. Завтра заходить в порт, в тихую погоду и мирное время лишившись двух членов экипажа, на борту вместо капитана командует кто-то до сих пор не пойманный, в свидетельстве о смерти лейтенанта вписана наглая ложь, а сегодня утром корабельный врач явился на неурочный доклад и, пряча глаза, тихой скороговоркой...
- А разве его могут судить? - спросил я Боза несколькими минутами раньше.
- Вряд ли, - помотал он головой и добавил, явно повторяя чужие слова: - духовная особа, это тебе не Найджел и не лейтенант... потолкует с глазу на глаз, предложит уйти по-хорошему, пока слухи не пошли...
"- Слухи, упорные слухи, - всплывает у меня в памяти, - они не появляются на пустом месте" . И взгляд Найджела из-за решетки...
- Боз, - шепчу я, замирая от страха и азарта, - ты сам-то веришь, что это он?
- Так для всех будет лучше, - пожимает он плечами, - а тебе что, жалко его стало?
Появление Бингса избавляет меня от необходимости отвечать на вопрос.


33




- Сутки делятся на шесть вахт по четыре часа, вахта с полуночи до четырех - самая тяжелая, именуемая "собачьей"... В восемь утра - четыре сдвоенных удара, половина девятого - одна склянка, девять - один сдвоенный удар, полдесятого - один сдвоенный и одинарный, и так до полудня, когда пробивают рынду, три троекратных удара в судовой колокол...
Cижу, мерно раскачиваясь, глаза слипаются, и вдруг, на секунду провалившись в сон, вздергиваю голову и просыпаюсь.
Постранство вокруг меня слабо освещено масляным фонарем, сыро, в щели задувает, по переборкам движутся взад-вперед бледные дрожащие тени. Зябко, неуютно, очень хочется спать. Оторвавшись от урока, я воровато поглядываю на собственную койку. Неудобная, полусырая и холодная, сейчас она представляется мне самым желанным на свете ложем, особенно как вспомнишь, в котором часу завтра вставать. Теперь, когда рядом нет Найджела, чувство долга слабеет, зато голос врага человеческого звучит все отчетливее. Я уже готов забыть все благие намерения и отложить книгу, когда с верхней палубы по трапу начинает спускаться пара босых и грязных ног, в точности таких же, как мои собственные. За ней следует другая, третья, и предназначенный для нашего ночлега отсек жилой палубы постепенно заполняется моими товарищами. Мне неловко перед ними, работавшими на ветру и холоде еще добрых два часа после того, как я был отпущен для приготовления урока. Привелегированное положение сделало то, чего не могло сделать наказание - превратило меня в изгоя.
Угрюмо, в полном молчании, вчерашние друзья смотрят на меня. Боз прячет глаза и делает вид, что со мной незнаком. И когда я уже начинаю подозревать неладное, по трапу запоздало спускается маленький Сай, изрядно прихрамывающий и с зареванной физиономией.
.......................
- Сутки делятся... сутки делятся...
- Стоп.
Найджел опускает книгу на стол и припечатывает сверху ладонью.
- Хватит. Я тебя предупреждал.
Мне не страшно. Не обидно. Мне просто никак.
- Я не буду вашим помощником, сэр, - произношу я, не узнавая собственного голоса.
Найджел застывает на месте, как в игре "Замри!". Медленно поворачивается в мою сторону.
- Что ты сказал, сынок, повтори, я не расслышал.
- Я не бу...
Меня прерывает затрещина. Судорожно вздохнув, я заканчиваю:
- Я не буду вашим помощником. Простите.
Найджел замахнулся снова, но, видно, сообразив, что это не поможет, уставился на меня в упор.
- Ты что, сдурел? В чем дело?
Не выдержав, я отвожу взгляд.
- Говори, по-хорошему прошу.
Я молчу, сжавшись в ожидании. Проходит несколько секунд.
- Ну и черт с тобой. Ты списан на берег. Завтра зайдем в порт, чтоб духу твоего здесь не было.
- Слушаюсь, сэр, - тихо отвечаю я.
- Убирайся.
Молча поворачиваюсь и иду к двери.
- Стой.
Останавливаюсь. Глаза сухие, внутри все заледенело.
- Что. С тобой. Случилось. Говори, парень.
Найджел приблизился, обошел кругом, нагнулся к самому лицу.
- Бобби.
Вздрогнув, снова отворачиваюсь. Слезы подступают к глазам, но сейчас я знаю точно, что плакать не буду.
- Вот оно что... не хочешь кошку брать в руки.
Я не плачу, нет, проклятье, нет...
Задубевшая рука смыкается на моем запястье, царапая кожу. Найджел тянет меня к хорошо знакомому месту.
- Сядь, юнга. Потолкуем. Сядь, кому сказал. Ну!
Приходится подчиниться. Боцман опускается рядом на застеленный парусиной широкий рундук, но заговорить не торопится. Вынимает кисет, трубку, закуривает.
- Упрямый, значит. Это хорошо. Если, конечно, по делу, а не по дурости малолетней. Думаешь, ты откажешься - другого не найдут? - я не вижу его лица, но слышу, как он невесело усмехается. - Да тут, брат, только свистни...
Найджел неторопливо затягивается, выдыхает табачный дым, неожиданно пряный и ароматный.
- Выход тут только один.
- Какой, сэр?
- Дослужиться до чина, когда самому наказывать не придется. А заодно и тебя не тронут.
- Это кто? - мрачно уточняю я на всякий случай.
- С младшего лейтенанта начиная. Смертная казнь - это да, а вот до шкуры твоей уже не доберутся...
Я смотрю на него, потрясенный.
- Как... с младшего лейтенанта... а вы же...
- Дошло наконец, - хмыкает Найджел, - а с чего, думаешь, я тебе долблю... Учись, парень, учись, пока не поздно. У тебя сильный козырь есть. Молодость.


34




- Проходите, Уилкс. Присаживайтесь.
- Благодарю.
- Коньяку?
- Извольте.
- Вы не удивлены?
- Я давно ждал этого разговора. Неделей раньше или позже - не имеет значения.
- Полагаете, мной движет личная неприязнь?
- Как можно, сэр? Офицер и джентльмен не позволит себе скатиться до сведения счетов. Рано или поздно обязательно отыщется законный повод.
- Так передо мной жертва клеветы?
- Я не вижу смысла, капитан, оправдываться перед тем, кто предубежден против меня.
- А вы предпочитаете предстать перед беспристрастным судом?
- Беспристрастен только один суд. Но я надеюсь предстать перед ним не раньше, чем сумею искупить земные прегрешения.
- Все-таки вам есть в чем покаяться, Уилкс.
- Да, сэр. И я заслужил все, что происходит нынче со мной.
- Могу ли я узнать, чем именно?
- Ненавистью, которую питал к ближним, ничуть не более грешным, чем я сам.
- Вы имеете в виду меня или Найджела?
- Что толку в именах, сэр. Слишком много их пришлось бы называть.
- Еще рюмку?
- Благодарю.
- Вы ненавидели Уильяма Берри?
- Как и вся команда, сэр.
- Вы убили его?
- Я много раз мечтал об этом.
- Он вас шантажировал?
- Нечем было.
- Но вы были на него обижены?
- Не больше, чем юнга Браунинг.
- Так это он убил?
- Хотел бы я так думать. Но вряд ли. Силенок бы не хватило. Впрочем, это предположение не глупей любого другого. Позволите еще рюмку?
- Может, вам уже довольно, Уилкс?
- А я еще рискую что-то потерять, сэр? Ваше уважение? Репутацию на борту? Доброе имя в глазах церкви?
- Хотя бы самоуважение.
- На что оно мне, лишенному всего остального?
- Помнится, в детстве я слышал на проповеди, что любому грешнику остаётся надежда на спасение.
- Я грешен прежде всего перед собой, сэр, за что и готов понести наказание. И закончим на этом. Можете быть спокойны, завтра поутру первым человеком, ступившим с трапа на берег, буду я...


35




- Анна-Мари, Анна-Мари, прощай!
Ветер в снастях поет,
Русые кудри вьет.
Встретимся мы через год
Или нет?
К весту наш курс, хей хо!

Первый куплет проревел сорванным голосом невысокий, коренастый детина с голыми мускулистыми руками и лицом, изуродованным шрамами. Его собутыльники, сдвинув кружки, с чувством подхватили припев. Тянули они кто в лес, кто по дрова, но были при этом так серьезны, что никому и в голову бы не пришло улыбнуться. Веселье за соседним столом явно достигло высшей точки, и я вопросительно покосился на Найджела. Но он остался совершенно невозмутим, только слегка кивнул в знак того, что причин для беспокойства нет.
- Смотри, парень, - наставлял он меня поутру, приводя себя в порядок перед торжественным сходом на берег, - сегодня день особый. Хоть ты и вырос в портовом городе, тебе многое будет впервой. В общем, держись меня, помалкивай, смотри и учись. Пей, сколько я позволю. А если почуешь, что пахнет дракой, живо ныряй под стол или отползай в угол подальше, где не достанут. Понял?
- Так точно, сэр, - нервно ответил я, в сотый раз одергивая на себе единственный приличный костюм, пошитый еще Мэри год назад. И штаны, и куртка уже стали мне коротковаты, да и совсем новыми, по чести говоря, назвать их было нельзя. Но, по крайней мере, все было чистое и опрятное. Поплевав на сапоги, я тщательно натер их ветошью, стараясь придать себе чуть более праздничный вид.
- Ничего, юнга, - подмигнул мне Найджел, - сойдет. Где наша не пропадала...
Тут, переусердствовав в громкости исполнения, солист за соседним столом впезапно захрипел, закашлялся и вынужден был уступить партию одному из товарищей. Тот, похоже, обладал более крепкой глоткой, зато безбожно фальшивил.

Анна-Мари, Анна-Мари, встречай!
Ветер нас к дому мчит,
Сердце сильней стучит.
Черных волос твоих
Вижу вихрь!
К дому наш путь, хей хо!

Не в пример этим горлопанам, Найджел с самого прихода держался в кабаке степенно и тихо, чем даже слегка меня разочаровал, ибо в моем понимании настоящий морской волк должен был вести себя на берегу несколько иначе. Но, к моему удивлению, его встретили дружным приветствием с разных сторон зала. Наша компания, включая, кроме самого боцмана, двух его помощников, оружейного мастера, парусного мастера, старшего плотника и прочих, была удостоена всеобщего внимания. После первого обмена новостями, вопросами и солеными шуточками все, наконец, приступили к тому, о чем мечтали месяцами, терпя начальственные взыскания, стоя в непогоду ночную вахту или часами работая помпой в трюме, по щиколотку в ледяной воде. Как ни старался я держаться стойко, голова пошла кругом после первого же стакана, и Найджел только прицокнул языком, глядя на меня.
- Ну ты даешь, парень. Что, дома вовсе этого не знал?
Припомнив давнюю историю, связанную с Мэри и ее настойкой, я отрицательно помотал головой.
Сам боцман пил, пожалуй, побольше прочих, но выпивка, казалось, совсем на него не действует. Да и остальные мужчины, поражая мое воображение, осушали кружку за кружкой, почти не меняясь при этом в лице. Разве что их обветренные красные физиономии приобретали какое-то задумчивое выражение, да разглаживались морщины вокруг глаз...

Если ж вкруг мыса Горн
Выпали мне пути,
Мне не помогут черные,
Русым меня не спасти.
Зелень твоих волос
Льется тугой волной.
Голый Ганс,
О голый Ганс,
Попляши со мной!

С последними словами песни, бог весть отчего, я вдруг ощутил дурноту и сильное головокружение. Пол под ногами качнулся, вновь превращаясь в палубу, и плохо соображая, мало что видя, я только почувствовал, как две пары крепких рук волокут меня по направлению к двери...
- Эй ты, как там тебя, Боз, ну-ка прямым курсом сюда! Вот, посидишь с ним, пока не очухается. Да смотри, случится что - голову оторву, - донеслось до меня вместе с обрывком последнего куплета, прогремевшим из раскрытой двери кабака:

- Голый Ганс,
О голый Ганс,
Попляши со мной!


36



- Давай, парень, пусть прочистит до конца, легче станет.
Я испытывал сильное желание заткнуть Бозу рот, но не мог, занятый более важным делом. Я стоял, перегнувшись через деревянные перила, отполированные животами моих предшественников, и возвращал все съеденное и выпитое за сегодняшний вечер. Волны дурноты накатывали одна за другой, и оставалось только терпеть и молиться, чтобы все это когда-нибудь закончилось.
Боз сидел рядом на крыльце, деликатно отвернувшись, чтобы не смущать меня.
Дождавшись, наконец, окончания шторма, я со стоном разогнулся, помедлил еще секунду и на нетвердых ногах направился к Бозу. Тот подвинулся, освобождая мне место:
- Отпустило? Плюнь, все новички поначалу так, а потом ничего, привыкают.
- Чего пристал, - буркнул я в ответ, задетый его снисходительным тоном, - тебя просили?
- Так Найджел и Бингс тебя наружу волокли, подышать, а тут я на грех попался. Совсем, что ли, не помнишь?
- Нет. Стакан брал - помнил, а потом как отрезало... Ну и дрянь, - с чувством добавил я и смачно сплюнул в сторону.
Мы помолчали. Сидеть на крыльце было зябко, но пока терпимо, да и возвращаться в кабак совсем не тянуло. Ночной ветерок приятно освежал ноющую голову; желудок, добившись своего, тоже угомонился. Теперь хотелось только одного - замереть и не двигаться, чтобы не спугнуть это блаженное состояние.
Тут из-за неплотно прикрытой двери снова донеслись крики, смех и хриплый голос, уже выводящий новую песню.

О несчастный Ройбен Ренцо!
Ренцо, парни, Ренцо!
В матросы Ренцо устроился,
Попал на борт китобойца.
Но не знал он в жизни удачи:
Разложили его однажды у трапа
И всыпали сорок горячих…

На последних словах Боз многозначительно хмыкнул. Я мрачно потупился, снова вспоминая, к какой касте корабельной иерархии теперь принадлежу.
- Ну и как он, - внезапно произнес Боз, - не очень зверствует?
- Кто? - спросил я удивленно.
- Кто-кто, Найджел твой. Ему, если раз попадешься, неделю чесаться будешь. Так каково у такого в учениках...
- Да ты что, - возмущаюсь я, - он не такой, что ты вообще понимаешь...
- Ага, как же. Может, скажешь, у нас на борту в боцманах святой ходит?
- Ну... нет, конечно. Всякое бывает. И дерется иногда... Но все равно... А что он... ну, это...
- Содомит, - с ухмылкой подсказывает Боз.
- Ну да... ну и что... знаешь, не сказали бы, сроду не догадался. Человек как человек...
- Ты много таких знал? - странно изменившимся голосом спрашивает Боз.
- Нет, - вынужден я признать, - никогда.
- Вот и помалкивай, - с неожиданной злостью отвечает он, - еще узнаешь, каково это - у такого под началом ходить...
- А что? - осторожно спрашиваю я, чувствуя себя последним дураком.
- А то, что пока ты в юнгах, цена тебе на борту грош. Покалечишься или концы отдашь, никто слова не скажет. А бывает и хуже того.
- Куда уж хуже... - я осекаюсь, внезапно поняв, о чем речь.
- Бывает, не бойся, - заверяет он меня, - тут к кому попадешь. Если старший совесть имеет, считай, повезло. А то... нет-нет да перехватит на галерее, когда нет никого, ножиком потычет, не сильно, так, припугнуть... И ухмыляется вот этак - ну что, надумал? Нет? Смотри, парень, у меня терпение кончается... Даю сутки на раздумье, а потом уже спрашивать не буду...
- С тобой что... правда такое было?- задаю я идиотский вопрос.
- Не твое дело, - зло отвечает Боз, и по звуку голоса я ошарашенно понимаю, что он вот-вот заплачет.
- А ты что?- снова спрашиваю я, не в силах остановиться.
- А я... - начинает он, но внезапно удивленно поднимает брови и, указывая на что-то за моей спиной, неестественно таращит глаза, - эй, смотри, парень, это за тобой, наверное.
Я поспешно оборачиваюсь к дверям - и вдруг, оглушенный ударом в затылок, мешком оседаю на занозистые доски крыльца...
37




Пробуждение с похмелья никак нельзя назвать приятным. Даже если оно не происходит ветреным осенним утром на сыром крыльце матросского кабака и не сопровождается острой болью в затылке, как в моем случае. А все эти обстоятельства, вместе взятые, кого угодно способны повергнуть в уныние. Открыв глаза, я застонал от отвращения к окружающему миру и поспешно зажмурился. Но лежать на голых досках было неудобно, с непривычки ломило все кости, и вдобавок ужасно хотелось пить. Поняв наконец, что снова провалиться в спасительное забытье не удастся, я осторожно приподнялся, опираясь на руку, и огляделся по сторонам. Видимо, я находился в одном из так называемых веселых кварталов Дувра. Кругом высились двух- и трехэтажные кирпичные дома довольно уродливого вида, порядком обветшалые, черные от въевшегося угольного дыма, разделенные грязными двориками, узкими, как колодцы. Судя по солнцу, было позднее утро. Но здешние обитатели, похоже, не доверяли дедовской поговорке, прославляющей того, "кто рано ложится и рано встает". В соседних домах только-только начинали открываться ставни. Слышались вялая перебранка, плеск выливаемой из ведра воды, скрип несмазанной двери, собачий лай. На крыльцо дома напротив вышла неопрятная молодая особа в одном шлафроке и ночном чепце и, совершенно не стесняясь своего вида, сладко зевнула и поскребла пятерней в спутанных волосах. Смутившись, я поспешно опустил голову. От этого движения боль в затылке запульсировала с новой силой. Чем же меня вчера так приложили...
Впрочем, додумать свою мысль до конца я не успел, потому что входная дверь противно заскрипела, пропуская на крыльцо массивную мужскую фигуру . Раскачивающейся походкой, выработанной годами пребывания на шаткой палубе, ко мне приблизился первый помощник боцмана. Его пухлая физиономия, и раньше-то не часто озаряемая улыбкой, сейчас недвусмысленно сулила все кары небесные каждому, кто подвернется под руку.
- Имя? - буркнул Джексон, явно ища, к чему придраться.
- Юнга Браунинг, сэр.
- А ну встать!
Я поспешно выполнил приказ.
- Пьян, что ли? ( в переводе это означает : три дюжины кошек хочешь? )
- Никак нет, с похмелья... ( благодарю покорно, сэр, не хочу...)
- Как тут оказался?
- Вчера дурно стало, сэр, вывели наружу, подышать.
- Так всю ночь и пролежал?
- Виноват, сэр, - ответил я, припомнив многочисленные советы парней, касающиеся подобных случаев. Неважно, вправду ли ты виноват или нет, и возможно ли вообще в твоем положении быть виноватым. Главное - чтобы высший ясно почувствовал, что ты признаёшь его власть и хорошо помнишь свое место. А то ему, чего доброго, захочется освежить в твоей памяти морской устав.
- Черт с тобой, - проворчал Джексон, меланхолично ковыряясь в зубах, - вольно. Давай, живо дуй к боцману, он уже на ногах, тебя спрашивал. Ну!
.....................

- Так что там у вас все-таки стряслось, молодой человек? - полюбопытствовал Чейни, ощупывая мой затылок, - здесь больно?
- Ой....
- Ясно. Повезло, всего-навсего шишка.
- А что могло быть?
- М-мм... - неторопливо протянул Чейни, - выбор богатый. Например, перелом первого позвонка. Или, как легкий случай - сотрясение мозга.
- Да ну?
- Вот тебе и ну. Затылок вообще слабое место, особенно если умеючи взяться. Не знаю почему, но тот, кто бил, еще придерживал руку. С кем подрался, герой?
- Ничего я не дрался. С Бозом болтали... А потом он... это...
- Что? - зло спросил Найджел, - куда этот паршивец девался? Через два часа отчаливаем, мать его... Что он говорил?
- Ну... вас ругал, сэр, - вынужден был признать я, - и еще рассказывал, это... ну, как его раньше гоняли, давно... на прежнем месте, наверное...
- Не было у него прежнего места, с десяти лет здесь, на "Геркулесе". Дезертировал, что ли? Но почему? Мальчишка как мальчишка, на нормальном счету... Обижали его? Жаловался на кого-нибудь?
- Да я толком и не понял... начал вроде что-то рассказывать, потом сконфузился, разговор оборвал... что же дальше-то... Ой, а потом по затылку меня двинули. Да так больно... будто железкой, право слово.
- Кто двинул?
- Виноват, сэр, не приметил. Но не Боз же, в самом-то деле.
- Но вы же на крыльце одни были?
- Вроде так, сэр.
- Значит, все-таки он. Только зачем? Ты, юнга, может, спьяну спутал?
- Нет, сэр, вот это как раз помню.
- Черт знает что. Бен, ты понимаешь что-нибудь?
- А ведь это не кулаком били, - заметил Чейни, - похоже, и правда железо, ничем другим так не припечатать...
- Ладно, - вздыхает Найджел, - свободен, юнга. Иди наверх, дел сейчас всем хватает.
- Слушаюсь, сэр.
- Если вернется все-таки твой Боз, прямым ходом его ко мне. Уж я с ним потолкую...


38




Коробочка сделана из темного полированного дерева с приятным, но незнакомым запахом, почему-то наводящим на мысль о бакалейной лавке с ее ароматами ванили, какао, перца и корицы. Дощечки плотно подогнаны, изящные медные защелки легко поддаются даже моим ослабевшим после болезни пальцам.
Мне девять. Я сижу в постели, очень похудевший, обритый наголо, только что переодетый в свежую рубаху. Я долго болел, чуть не умер, и поэтому мне теперь все можно. Я твердо уверен, что попроси я сейчас луну с неба, мне бы не отказали. Но я попросил дать мне музыкальную шкатулку, и даже со стороны Мэри не последовало возражений.
Шкатулка когда-то принадлежала моей покойной матери. Я совсем ее не помню, слишком мал был, когда она умерла. Так, по крайней мере, утверждает отец. Но если застыть на минутку, закрыв глаза и ни о чем не думая, иногда удается услышать низкий женский голос, совсем не похожий на голос Мэри. Звучит он чуть насмешливо, неторопливо, и это очень приятно - по контрасту с вечным понуканием взрослых: а ну живо домой, ужин остынет; или - одевайся скорее, что ты там возишься; или - а ну шевелись, когда тебя отец зовет. Иногда голос не хочет являться, но я точно знаю, что обязательно добьюсь своего, не в этот раз, так в следующий.
Отец говорит, что характером я пошел не в него, а в мать. Намекает ли он, что поэтому от меня и нет никакого толка? Трудно понять, потому что в добром настроении он произносит эти слова так, а в дурном - иначе. Слишком все сложно в этой жизни. Вернемся лучше к шкатулке.
Ее достоинства не ограничиваются внешним видом. Если откинуть крышку, под ней открывается маленький прекрасный мир. Он состоит из красной бархатной обивки и укрепленного в центре медного диска, на котором застыли в объятии две маленькие куклы - пастух в шляпе с лентами и пастушка в широченном платье, с посохом, увитым розами. На задней стороне крышки имеется маленькое зеркальце, удваивающее прелесть сцены. А если покрутить ключик, вот этот, сбоку, диск начинает вращаться, как будто куклы танцуют, и еще звучит мелодия.
- Хорошо темперированный клавир, - раздается у меня над ухом, и я вздрагиваю от неожиданности. Доктор Грей, как всегда, подошел незаметно. Бог знает, как ему это удается, он человек немолодой, грузный, высокий, и еще припадает на одну ногу. Как странно - доктор, а сам себя вылечить не может. А еще Мэри его не жалует и считает безбожником. Наверное, потому что он неизменно приветлив с окружающими, а со мной говорит, как с равным.
- Как сегодня ваши дела, молодой человек? - спрашивает он, с трудом усаживаясь у моей постели и раскрывая саквояж. - Вижу, вы интересуетесь музыкой? Похвально, похвально...
- Баловство, - ворчит отец, - вас послушать, доктор, так пиликать на расстроенной скрипке в кабаке и есть самое достойное занятие.
Доктор Грей отвечает невозмутимой улыбкой.
- Но мистер Браунинг, - обстоятельно произносит он, по очереди вынимая из саквояжа деревянную трубку, резной стеклянный флакон, лакричный леденец и тому подобные сокровища, - но мистер Браунинг, то, что вы слышите, есть вовсе не кабацкая сприпка, а творение одного из величайших мастеров Европы. Известно ли вам, что музыка способна исцелять от хворей, продлевать жизнь и даже врачевать душевные недуги?
Отец только досадливо машет рукой и выходит из комнаты. Мэри, как и подобает хорошей хозяйке, воздерживается от участия в споре. Но по ее лицу нетрудно догадаться, на чьей она стороне. Вскоре по уходе доктора шкатулка водворяется на прежнее место, в запертый ящик комода.
Мелодия больше не звучит. Мне остается только голос. Если закрыть глаза и терпеливо ждать, он обязательно придет снова.
...................

Вздрогнув, я открываю глаза, уверенный, что задремал стоя, среди белого дня, и что звучащая мелодия мне тоже приснилась. Но она слышится вновь, теперь даже отчетливее, и я понимаю, что спасен. Сон на вахте - самое страшное преступление, хуже, чем пьянство, воровство и, наверное, даже убийство. О страшных карах, которые обрушатся на голову нарушителя, нам напоминают почти ежедневно, сгоняя всю команду на верхнюю палубу и зачитывая вслух пункты морского устава, чтобы никто не мог отговориться незнанием. В ночных кошмарах я пару раз видел именно это - просыпаюсь, а передо мной кто-то из начальства, заставший меня с поличным.
Но передо мной стоит всего-навсего Джон, занявший место покойного Билли в неписаной, но железной табели о рангах, существующей в любой мальчишеской компании. Он парень неплохой, и если даже и заметил, что я клевал носом во время несения службы, то не подает вида. Он тоже прислушивается к мелодии.
- Откуда это? - робко спрашиваю я, чтобы отвлечь его внимание от собственного жалкого вида.
- Из капитанской каюты, - солидно отвечает он тоном посвященного, - у него шкатулка есть, Гарри рассказывал, он когда там прибирался, рассмотрел хорошенько и даже руками потрогал. Небось кучу денег стоит. Вот стану джентльменом, непременно заведу себе такую.
Мне хочется рассказать, что у меня тоже была такая, но Джон еще, чего доброго, решит, что я хвастаюсь или раскис при мыслях о доме.
- Я тоже хочу выслужиться, - неожиданно для себя признаюсь я, - выйти в офицеры. Говорят, если очень стараться, можно успеть.
Джон некоторое время молчит, и когда я уже решаю, что совершил ошибку, доверив ему свои мечты, он снова подает голос.
- Может быть, - подумав, отвечает он, - я тоже слышал, были такие парни. Да чуть ли не с улицы, сироты, последняя рвань, всего и имущества, что на себе. Их потом начальство даже выше ценит, потому что упертые, смекалистые, за место свое крепче держатся, и жизнь повидали...
- Как Боз? - спрашиваю я, уверенный, что речь шла именно о нем.
- Ты что? - удивляется Джон, - у Боза отец не из бедных, бакалейную лавку держит. Просто он у него один, вот и носился с ним, в школу отдал, научил всему, что может понадобиться. Помнишь, он тогда хвастался? И как драться, если противник сильнее, и куда бить, и как убегать, если деваться некуда, и как не дать себя на пушку взять. Парни с ним связываться и не пытались. Билли разве что...
- А что Билли?
- А это ты уже застал. Вроде Билли пытался его обломать, все-таки старше на два года, здоровенный, в компании верховодит, а с корабля, если прижмет, бежать некуда...
- Обломать? - не понимаю я.
- Ну, это... - откровенно морщится Джон, - он вроде как баловался такими вещами, ну понимаешь... прохода ему не давал, ночью раз темную пытался устроить, в общем, на измор брал. Билли у нас вообще был затейник. Недели две вот так его мурыжил...
- А потом? - хриплым шепотом спрашиваю я.
- А потом... - задумывается Джон, и встретившись со мной глазами, тоже вдруг севшим голосом заканчивает : - а потом его и убили...


39




Матросский сундучок Боза - маленький, крепкий, с добротными замками - как и его хозяин, поддался не сразу. Крякнув с натуги, Найджел с третьей попытки все-таки просунул долото в нужную щель и с хрустом надавил. Потом, тяжело дыша, откинул крышку.
Сверху оказалась чистая смена одежды и завернутые в парусину новые башмаки, под ними - семейная Библия (редкий моряк раскрывает ее чаще, чем раз-два в год, но считается, что само ее наличие уже хранит владельца от всех бед), потом турецкий кинжал в ножнах, несколько серебряных монет в тряпице, еще горсть - россыпью на дне...
- Все последнее жалование, - констатирует капитан, криво усмехаясь неизвестно кому.
- Так, сэр. Видно, думал вернуться, - кивает Найджел, сохраняя на лице внешнюю невозмутимость, но я вижу, что у него дрожат руки.
- Что же ему помешало?
Пауза, я не догадался повернуть голову, и повышенный тон капитана заставляет меня вздрогнуть.
- Браунинг, я к вам обращаюсь.
- Виноват, сэр, - повторяю я спасительную формулировку, стрельнув глазами на боцмана в поисках поддержки, - оба мы были с похмелья, болтали о том о сем, ничего такого... а потом... стал он что-то рассказывать, как его притесняли, но не сказал, кто именно...
- А вы не догадались?
- Виноват, сэр.
- Ясно. Великолепно.- Капитан с хрустом выпрямляет спину, стискивает руки на груди и запрокидывает голову, становясь похожим на белый мраморный бюст, украшающий его собственный письменный стол. - Хотите, Найджел, угадаю, что за этим последовало?
- Извольте, сэр...
- Грегори Боз запаниковал, это его и погубило. Отвлек Браунинга, оглушил его и сбежал. Ему в голову не пришло, что замни он разговор, никто бы ничего не узнал. Проболтался он разве что настолько, чтобы вызвать смутные подозрения... очень смутные, скажем прямо. И уж конечно недостаточно, чтобы предъявить ему обвинение... которое уже погубило одного человека, поломало жизнь другому и чуть не подвело под петлю вас самого.
- Так, сэр.
- Бесподобно. Но как же, черт вас побери, Найджел, - капитан взял полутоном повыше, - как он смог это проделать? Я имею в виду - физически?
- Прощения просим, сэр, не понял...
- Как он, еще ребенок, смог одолеть взрослого парня пяти с половиной футов роста?
- Ну, сэр, с вашего позволения, и рост в драке иногда не главное, и вес тоже, - философски замечает Найджел, и в его голосе звучит невольное уважение, - если, скажем, мальчишкар назначил ему встречу ночью на верхней палубе, один на один, вроде как поговорить... Билли, поди, и в голову не приходило бояться. Решил небось, что добился, так сказать, полной капитуляции. А мальчишка в темноте подкрался, сзади или сбоку, и в висок его ударил чем-нибудь тяжелым, с размаха... а вот сбросить за борт силенок не хватило. Зато в толпе затеряться для ребенка раз плюнуть, да и кто на такого подумает?
- И чем же, по-вашему, он уложил такого верзилу? - пытается возражать капитан, видно, больше для порядка.
- Ну... мало ли вещей найдется... кто, ты говоришь, у него отец?
- Бакалейщик, сэр, - выдавливает из себя насмерть перепуганный Джон, до сих пор не проронивший ни слова. Он, похоже, и сам не рад, что стал невольным Архимедом во всей этой истории. Сейчас он явно предпочел бы не бегать по улице с криком "Эврика!", а любым путем замять свое опасное открытие. Ибо, в отличие от меня, одиннадцатую заповедь - "не высовывайся" - он успел на борту усвоить железно.
- Бакалейщик, - повторяет Найджел, - значит... ну вот хотя бы гирька небольшая, на веревочке, и не слишком тяжелая, чтобы, значит, управляться легче...
- У него целый набор этих гирек был, - убитым голосом подтверждает Джон, - я раз видел, когда он в укладке рылся...
- Найджел!
Сундучок мигом переворачивается вверх дном, но под серебряной мелочью на дне больше ничего не оказывается.
- За борт выкинул, ясное дело, - снова кивает Найджел, - руки ему жгло... - Помолчав, он неожиданно добавляет: - И как только себя не выдал. Это ж не бандит какой-нибудь... мальчишка. Он ведь больше на везении выскочил. Никому и в голову бы не пришло подумать. А страха поди натерпелся...
- Вы, кажется, готовы его оправдать, Найджел? - без тени улыбки спрашивает капитан.
Найджел в ответ тоже выпрямляется, и я ощущаю острое беспокойство. Чем-чем, но чутьем на опасность природа меня одарила с лихвой.
- А что же, сэр, ему оставалось делать? Тут ведь и моя вина есть, недоглядел...
Капитан упрямо сжимает губы и несколько секунд молчит.
- Но какого черта он не жаловался?!
Последний вопрос, хоть и брошенный в пространство, явно обращен к моему покровителю и заставил его откровенно поморщиться. Уже немного зная Найджела, я не сомневаюсь, что подобное обвинение для него тяжелее любого взыскания. Ибо кто, как не боцман, отвечает за поведение личного состава судна и обязан знать обо всем, что на нем творится?
- Виноват, сэр... можно?
Капитан чуть скосил глаза:
- Браунинг?
Подобной уничижительной вежливости я никогда в жизни не встречал и уж подавно не ожидал, что капитан на такое способен.
- Простите, сэр... тут такое дело... жаловаться у нас не больно принято, за слабака сочтут. Да и потом, кто станет про такое рассказывать? А расскажешь - кто поверит? Да и Билли покойный наверняка не новичок был, все равно бы отбрехался... виноват, сэр, вывернулся...
Следует тяжелая пауза. Я давно потупил глаза, но взгляд капитана, кажется, проникает сквозь черепную коробку, сквозь веки, заглядывая в самую душу... Я уже абсолютно уверен, что он только притворялся по каким-то своим высшим соображениям, а на самом деле отлично знает о моем лжесвидетельстве в суде, и всегда знал, потому что от такого взгляда нигде и никогда не укрыться...
- Мистер Найджел, - раздается наконец в тишине, - напомните, сколько было назначено Браунингу за нарушение субординации?
- Дюжина вполсилы, сэр, - невозмутимо отвечает голос боцмана.
- Вижу, что оказалось недостаточно, - насмешливо констатирует капитанский баритон, и я каким-то шестым чувством понимаю, что опасность миновала, - в следующий раз надо будет назначать полторы, для верности... Ладно. Юнга Браунинг. Юнга Ривз.
Мы дружно вскидываем головы:
- Да, сэр.
- Слушай мою команду. Шагом марш палубу драить. И о том, что здесь слышали, молчать до самой смерти. Как поняли?
- И потом тоже, сэр, - абсолютно серьезно отвечает за обоих Джон.


40




- Входите, Найджел. Ну что?
- Пусто, сэр.
- Все ясно. Я так и думал. Сам виноват, поверил, что могу на вас положиться.
- Прощения просим, сэр...
- Я еще не закончил, Найджел. Что я делаю? В нарушение всех правил мы возвращаемся в порт, не объясняя причины, за что мне еще предстоит отчитываться перед командованием. Экипаж недоволен, офицеры ходят злее псов, матросы ропщут и шепчутся о дурной примете... Но я заткнул все рты, велел снова швартоваться и послал вас на берег. Отпустил с вами Браунинга, как вы просили. Дал вам возможность искупить свое ротозейство. И что же я слышу?
- Виноват, сэр. Позвольте объясниться.
- Буду вам чрезвычайно обязан. Кстати, вы что, вели поиски вдвоем?
- Я как раз об этом, сэр. Видите ли, у меня тут, в доках, знакомых хватает, ну, вы понимаете, сэр... Не все они в ладах с законом, но... Город знают вдоль и поперек, люди все с пониманием, и язык будут держать за зубами, особенно если заплатить как следует.
- Это уже становится интересно. И что дальше?
- Собрали сколько могли народу. Я сам описал им мальчишку во всех подробностях. Разделились по двое-трое, чтоб люди не косились, и незаметно наведались во все портовые притоны, кабаки, публичные дома, сиротские приюты, в общем, всюду, куда он мог пойти перво-наперво...
- А вы и Браунинг?
- Вдвоем прочесали все питейные заведения, где наши бывают. Расспрашивали потихоньку, видел ли кто мальчишку с такой-то наружностью. Не просил ли где милостыни, не искал ли работы, не украл ли чего, он ведь без денег ушел...
- Так.
- Ничего, сэр. Как сквозь землю провалился.
- Дьявол. Погодите, родители у него где живут?
- В Портсмуте, сэр. Далековато, а на дилижанс у него точно не набралось бы. Даже если идти пешим и всю дорогу побираться, да не замерзнуть в пути, да не попасться за попрошайничество...
- Понял, понял... Там тоже проверим, будьте спокойны. Ах, Найджел, Найджел, как же вы меня подвели...
- Виноват, сэр. Ваша правда.
- Так. Ладно, мы еще посмотрим. Я по крайней мере надеюсь, что вы сделали все от вас зависящее?
- Вы меня не первый день знаете, сэр.
- И что никто из ваших... агентов не проболтается?
- Я им заплатил достаточно, сэр. Да и к чему ребятам чужие хлопоты, своих хватает.
- А Браунинг?
- Он мне обязан, сэр.
- Ладно, Найджел. Свободны пока. Нет, погодите. Вот. Выпейте, целый день на ногах, а погода - врагу не пожелаешь...
- Покорно благодарим...
..........
- Здравия желаю, сэр.
- Сиди. Как с уроком?
- Готовлю...
- Да убери книгу, не убежит твой урок.
Потрясенный столь откровенным презрением, выказанным Найджелом к его же собственным правилам, я осторожно отложил устав.
- Бобби. Слушай, ты же парень башковитый...
Я тут же мрачнею. Ничего хорошего эти слова не предвещают.
- Ну, чего скис сразу? Я спросить хочу.
- Да, сэр...
- Что портовые, если надо, человека из-под земли достанут, я не сомневаюсь. Был бы он там - нашли бы. Но, может, мы с тобой маху дали... Вот только в чем?
- Не знаю, сэр. Вроде ни одного дома не пропустили. Я всех спрашивал, как вы велели - не приходил ли мальчишка, работы искать или еще зачем...
- И сам смотрел в оба? Всех, кто там был, разглядел, или, может, кто в отлучке был?
- Все в наличии были, сэр. И каждому чуть не в лицо заглядывал. Даже хозяйским детям.
- Может, хоть похожий кто? Или наняли недавно?
- Да нет же, сэр, говорю вам, никаких мальчишек. Служанку, да, наняли, но я же ее сам видел. Девица как девица, полы еще драила, когда я вошел...
- Полы... стой. Как это "драила"?
- Ну, мыла то есть, сэр.
- Стой. Почему ты так сказал?
- Ну какая разница, сэр... оговорился.
- И как она... мыла?
- Как женщины моют, - пожав плечами, отвечаю я, вспомнив, как Мэри обычно наводила чистоту на кухне, - вот этак, вперегиб...
- А ну покажи.
Чувствуя себя преглупо, я поддергиваю штаны, становлюсь на карачки и начинаю показывать, старательно елозя руками, будто натираю палубу куском пензы.
Найджел вдруг прокашливается.
- Слушай, парень... А она точно так делала? От себя? Не вправо-влево?
- Точно, сэр. Да шустро так, сразу видать, привычная...
- А какая из себя?
- Да со спины больше видел, сэр, она же согнувшись была. Ничего, кругленькая такая, всё при ней... Нога только великовата, при таком-то росточке...
- Встань.
Я осторожно поднимаюсь, боязливо поглядывая на своего учителя и не понимая, что это сегодня на него нашло.
- Дурень я старый, сам не проверил, тебя послал...
- Чего это вы , сэр? - обижаюсь я.
Найджел поднимает голову. Лицо у него такое, будто он не знает, смеяться или плакать.
- А то, что сегодня с утра, в переулке, какая-то баба во все горло кричала, что у нее с бельевой веревки стащили платье и новый бязевый чепец...

41




Мы идем в Портсмут.
Капитан отдал приказ, а согласно уставу, приказы не обсуждаются. Даже обычных пересудов, неизбежных при такой внезапной смене курса, почти не слышно. Видимо, уверенный тон капитана подействовал лучше любых доводов. Нам очень надо в Портсмут.
- Место известное, - заявил мне нынче утром Найджел, готовясь к очередному уроку,- там находится главная база британских морских сил. А лет сто с лишним назад ее посетил сам русский царь Питер. Приехал туда прямиком из Московии со всеми своими боярами, а заодно с кучей всякого сброда, который привечал за способности к морскому делу. Принимал его сам комендант, водил по всему порту, и доки показывал, и верфи, и на флагмане устроили прием. Царь Питер был человек дотошный, все расспрашивал о наших флотских обычаях, и судно облазил от киля до клотика, и даже матросских харчей велел поднести. А потом спрашивает капитана флагмана : что, мол, за штука такая, когда под килем протягивают? Поглядеть бы, как это делается. А тут, как на грех, ни на одном корабле в гавани не нашлось матроса, который бы заслуживал килевания. Тогда царь Питер говорит капитану - что за беда? Возьмите одного из моих людей, у меня их много. А тот ему в ответ: ваше величество, все ваши люди находятся на английской земле и, следовательно, под охраной закона...
- Вот так-то, парень, - подытожил Найджел, проводя желтым от табака ногтем по желтой странице книги, - когда покажется тебе, что хуже нашей моряцкой доли на свете нет - вспомни эту историю...
..........................
Бакалейную лавочку долго искать не пришлось - ее окна выходили на набережную. Понятно, почему Грегори, выросший здесь, в двух шагах от порта, недолго колебался в выборе жизненного пути.
Дверь была солидная, дубовая, с железными скобами - место для торговли выгодное, но и небезопасное, а береженого бог бережет. Еще за порогом в нос ударил смешанный запах специй : ваниль, корица, кофе, мускатный орех, гвоздика, перец, оливковое масло. Аккуратные ряды мешков с мукой, ящиков с сушеными фруктами, бочонков масла. Бесконечная череда склянок на полках, уходящих под самый потолок. На чисто выскобленном прилавке - медные весы, набор гирек в специальной жестянке, тяжелые счеты с потемневшими костяшками, вытертыми за долгие годы службы.
Боз-старший, высокий грузный мужчина средних лет, облаченный в длинный белый фартук, встретил нас невозмутимым взглядом. Он не вышел из-за стойки, только молча обвел каждого глазами и кивнул:
- Чем обязан, джентльмены?
- Мистер Боз, - прозвучало в ответ, - перед вами Джеймс Лоуренс, капитан брига "Геркулес". Ваш сын Грегори, тринадцати лет, юнга королевского флота, разыскивается по обвинению в убийстве.
- Так, - еще один неторопливый кивок, - и что дальше?
- У меня есть основания полагать, что он находится в этом доме.
Бакалейщик сложил руки на груди и кивнул в глубину лавки:
- Ищите.
Найджел вопросительно взглянул на капитана. Тот так же молча кивнул, будто не решаясь нарушить воцарившуюся в помещении тишину. Скрипнув зубами, Найджел подтолкнул меня к лестнице, ведущей на второй этаж.
Вторгаться в чужой дом всегда неловко, какими бы полномочиями ты ни был облечен. А этот, как назло, оказался таким приветливым, таким уютным. Даже его чистота была не такой, как у Мэри, каждый раз устранявшей беспорядок с мрачной решимостью, которую, наверное, проявлял ангел с огненным мечом, изгонявший из рая Адама и Еву. Те же выскобленные полы, домотканные половики, белые вязаные салфеточки на спинках стульев. У камина в низком кресле, с вязанием на коленях, сидела женщина, полная и румяная, у ее ног, на скамеечке - девочка лет десяти. Обе при нашем появлении даже не подняли глаз от работы. Несколько секунд Найджел молча наблюдал за ними.
- Пойдем, - решительно сказал он, разворачивая меня к выходу, - его здесь нет.
..............................
- Рангоутом называются все деревянные части, служащие для несения парусов, флагов, подъема сигналов и т.п. К рангоуту относятся: мачты, стеньги, реи, гафели, гики, бушприты, утлегари, лисель спирты и выстрелы. По порядку размещения: бушприт; утлегер; бом-утлегер; мартин-гик; блинда-гафель; бушпритный эзельгофт...
- Хватит.
Найджел сегодня на себя не похож, раздражительнее обычного, не слышит обращенных к нему слов, а теперь вот сам велел отвечать урок и сам же оборвал в самом начале. Мне даже обидно - с таким трудом вызубрил вчера этот параграф, а у самого, между прочим, тоже на душе кошки скребли после захода в Портсмут...
Найджел, начавший было набивать трубку, вдруг резко отталкивает только что разрезанную пачку табака, как будто курение больше не приносит ему радости. Поднимает на меня глаза:
- Ну что, парень? Завидно?
Как ни странно, я понимаю, что он хочет сказать.
- Завидно. Мне бы... - я в смущении оборвал себя, но и так все ясно. Мы с ним оба побывали в Эдеме, куда законный пусть нам заказан. Впрочем, я счастливее Найджела - у меня еще все впереди.
- Не жалеете, сэр, что так вышло? - задаю я немыслимый в своей наглости вопрос. Но почему-то я уверен, что на этот раз дерзость сойдет мне с рук, потому что спрашиваю я по делу.
- Жалею, - признаётся Найджел, - ну да черт с ним, с паршивцем. Переживу. Я ведь больше не за себя, я ...
И снова мне понятно, что он хочет сказать. Боз не желал зла никому из команды. Но платить за его поступок другим пришлось по-настоящему. Жена и дети незадачливого лейтенанта, изгоя с затравленным взглядом, никогда больше не дождутся его из рейда.
Впрочем, вот тут скорее моя вина. Ну что ж...
- Знаете, сэр, - неожиданно заявляю я, - раз уж так вышло... Ну, с Дулитлом... Я теперь твердо решил - дослужиться до лейтенанта. Вот тогда половину жалования буду отсылать его вдове... анонимно, чтоб душу не бередить. Напишу просто : сударыня, я в долгу перед вашим покойным мужем, примите уверения в моем уважении и все такое прочее...
Найджел невесело усмехается - впервые за долгое время.
- Эх, парень... ты сперва послужи хоть с мое, да хлебни горячего, да узнай, как за место в жизни дерутся... Посмотрим тогда, захочется ли тебе подарить кому-нибудь хоть один пенс из денег, добытых такой ценой... И о Мэри твоей надо будет подумать, как-никак, она тебя вырастила. Да еще жениться захочешь, дети пойдут... короче, ясно, что от твоих благих намерений останется.
Тряхнув головой, он решительно отодвигает курительные принадлежности, поворачивается на табурете и снова раскрывает книгу:
- Двинули дальше, юнга. Вот с этого места.
Крепко зажмурившись, сложив пальцы в замок, я снова вызываю в памяти содержание замусоленной страницы устава:
- По порядку размещения: гюйс-шток; фок-мачта; фор-трисель-мачта; стеньги; мачтовый эзельгофт...



Конец

Кофейная кантата
(ХОРОШО ТЕМПЕРИРОВАННЫЙ КЛАВИР-II)




Часть первая

ДАВИД И ГОЛИАФ


1





В моих руках обрывок каната длиной в три четверти ярда. С одного конца он расплетен на девять хвостов. Сейчас я, пыхтя от напряжения, затягиваю узел на кончике одного из них.
Работа не из тяжелых, но на душе у меня невесело. Да и кому такое может быть в радость, даже если он, по долгу службы, трудится для кого-то другого. А я сейчас выполняю обязанности не помощника боцмана, а провинившегося члена экипажа, который, по обычаю, обязан плести себе кошку сам.
Я сижу в трюме "Геркулеса". День погожий, качка слабая. Через решетку люка сюда проникает немного дневного света. Слышны крики чаек, скрип снастей и даже голоса, но чьи именно, я разобрать не могу.
Под ногами хлюпает вода, пахнет сырым деревом, плесенью и крысами. Их тут не меньше полудюжины. Вот одна подобралась совсем близко, уселась и преспокойно смотрит на меня. Глазки у нее черные и блестящие, как бусинки.
Это не часть наказания. Крысы, блохи и тараканы хозяйничают на борту, как у себя дома. Истребить их невозможно, не помогают ни регулярная уборка, ни наличие корабельного кота, ни щедро рассыпанная по углам отрава. Не они живут среди нас, а мы среди них.
Тяжелые мысли - не единственное, что донимает меня в моем уединении. В животе нехорошо урчит, вчера солонина в супе попалась явно порченная, и это уже не в первый раз. Видно, несмотря на обилие соли в бочонках с припасами, трюмная жара и влажность сделали свое дело. Вдобавок ноет коренной зуб, уже основательно запущенный. В порту надо было сходить к цирюльнику, вся история - на десять минут, но я побоялся, и теперь вот расплачиваюсь. Чистить зубы на борту не принято - считается, что это раздражает Нептуна. Звучит вроде бы забавно, но только не тогда, когда имеешь дело с толпой здоровенных мужиков, свято уверенных, что ты хочешь накликать на судно беду.
На самом деле все проще. Причина стара как мир - нехватка пресной воды. Свежая протухает чуть ли не за сутки. Моряк пьет разбавленный эль и ром, они сохраняются дольше. Моряк ходит нестриженный и небритый, заплетая волосы в косички и по-женски подвязывая их, чтобы не мешали за работой. Моряк очень редко может позволить себе чистую одежду и белье.
Что говорить, любовь к морю обходится человеку недешево. Но если бы мне прямо сейчас предложили оказаться на твердой земле и забыть о "Геркулесе" - я бы отказался. Вопреки всему только что сказанному. И даже учитывая расправу, ждущую меня завтра на рассвете.
Что-то такое есть в море, что затягивает без возврата, как карточная игра или пьянство. Я замечал, что порой даже матросы с увечьями, после грыжи или перелома, просят доверить им какую-никакую посильную работу на борту, только не списывать на берег. Наваждение, да и только.
Внезапно крысы бросаются врассыпную. Над моей головой откидывается тяжелый люк, и по трапу начинают спускаться сапоги. Здесь, на борту, так часто случается видеть подобную картину, что поневоле научишься различать человека по обувке. Ну, или по босым ногам, если речь идет о матросах.
На этот раз мне не нужно особенно ломать голову. Сапоги Найджела я успел изучить вдоль и поперек. Слишком много времени нам приходится проводить вместе.
Кряхтя, он преодолевает четыре подгнившие ступеньки. Не глядя на меня, усаживается на нижнюю и достает табак и трубку.
- В трюме курить запрещено, - напоминаю я.
- Если с колпачком, то можно, - спокойно парирует он и нарочито медленно закуривает. Я жду, опустив свое рукоделие на колени.
Добрых пять минут проходят в молчании. Наконец, сочтя паузу достаточной, мой наставник смотрит на меня. Взгляд неприветливый, но почему-то мне кажется, что настоящей злости он не испытывает.
- Что скажешь, юнга?
Так он иногда зовет меня по старой памяти, когда никто не слышит. Это знак расположения, сохранившийся от прежних времен.
- Виноват, сэр, - состроив постную мину, произношу я.
- А серьезно?
- Что серьезно? - бурчу я, начиная злиться. - Я, значит, должен молча проглатывать вздор, сказанный сухопутной крысой, только потому, что у нее...
- У него, - с улыбкой поправляет Найджел. Мое раздражение его явно забавляет.
- Не цепляйтесь к словам, сэр, - резко отвечаю я. - Все на "Геркулесе", включая последнего мальчишку, знают, почему этого идиота держат вторым помощником. Потому что у него крестный служит интендантом, такой же старый дурень, как и...
Боцман молча выслушивает мою тираду.
- Бобби, тебе сколько лет? - неожиданно спрашивает он.
Я невольно сбавляю обороты:
- Сами знаете, сэр. Восемнадцать.
- Стало быть, плохой из меня учитель, коли за четыре года я тебя так ничему и не научил. Ты, помнится, мальчишкой заводился на раз, чуть что не по тебе. Вот и теперь...
Несколько секунд я молчу. Начни сейчас Найджел упрекать или браниться, я отвечал бы ему язвительно и весело, стараясь не показать страха. Но услышанное начисто отбивает у меня охоту продолжать спор.
- Этот придурок, сэр, он же хоть кого доведет, сами знаете... - огрызаюсь я вдвое тише прежнего, уже признав свое поражение, но не желая отступать сразу.
- Нет, не знаю. Сорвался ты на него, это верно, а кому хуже сделал? Ему? Или все-таки себе? Или, может, тем бедолагам с бака, на которых он теперь, как пить дать, выместит обиду? Об этом небось и не подумал?
Скрипнув зубами, я молча помотал головой. Возразить мне нечего, и это злит еще больше. Опять он оказался прав. Очередная схватка с ним, тысячная по счету, закончилась моей позорной капитуляцией.


2




- А что, собственно, у вас там произошло? - спрашивает Роуз. Голос звучит невнятно, потому что в зубах у нее зажаты шпильки. Она сидит за туалетным столиком, откинув голову назад и запустив пальцы в тонкие рыжие волосы. Поза невероятно соблазнительная, хотя готов поклясться, что она приняла ее не нарочно. Моя любовница никогда и ничего не делает напоказ. Не дуется, если гнев уже прошел. Не смеется шутке, которая ей не по вкусу. И в разговоре никогда ни к чему не клонит, а говорит прямо.
В этом есть свои недостатки. Ее чрезмерная прямолинейность иногда смущает меня. Слишком я в детстве привык к недосказанностям и витающим в воздухе намекам.
Скажем, женщина со вздохом говорит, как бы ни к кому не обращаясь : "Опять жаркое пригорело, что за напасть..."
Или : "Встретила я вчера в церкви Молли при полном параде, со всей семьей..."
Первое значит, что виноват я, вчера не оттеревший сковороду как следует, до скрипа. Второе - что отец недостаточно благочестив и в церковь идет только после очередного скандала.
Причем если ты сам не понял, о чем идет речь, значит, виноват вдвойне. Потому что нормальные люди все понимают без подсказки.
Первое время я и от Роуз ждал того же. Не дождавшись, начал нервничать, не понимая, чего от меня хотят, но готовый к худшему. И наконец с трудом смирился с мыслью, что за сказанными ей словами стоит только то, что и было сказано. Сначала я даже растерялся, но потом привык.
И вот что странно - Роуз вовсе не красавица, если смотреть беспристрастно, Мэри была куда лучше. И в сорок лет у нее было правильной формы лицо, белое и нежное, серые глаза, тонкие брови и темные гладкие волосы, открывавшие высокий лоб. Одевалась она донельзя просто, но и это ее не портило.
А у Роуз кожа не совсем чистая, глаза бледно-голубые, не очень выразительные, и подбородок великоват, и веснушки... Но почему я так счастлив просто сидеть здесь, в спальне, и наблюдать за ее утренним туалетом?
Она вдова. Ей двадцать четыре, я на шесть лет моложе. Но какое это имеет значение?
- Что произошло... Видите ли, Роуз, ни на каком корабле, будь он даже лучший во всем британском флоте, порой не обходится без напастей...
Роуз вопросительно поворачивает голову, скосив на меня правый глаз.
- Не подумайте, - добавляю я поспешно, - у нас отличный капитан, люди ему доверяют, потому и дезертиров меньше, чем у других. И вообще большинство ребят - то, что надо, не один год вместе. Но понимаете... на несколько сотен белых овец обязательно имеются полдюжины пестрых, которые и портят все стадо...
- Это не только на море, - замечает Роуз, освобождаясь от одной из шпилек.
- Да, должно быть, вы правы... Ну, в общем, среди матросов всегда есть горькие пьяницы, или парни, не очень-то склонные к подчинению... или лентяи. С ними мне тоже приходится иметь дело. Но в этот раз я имел глупость повздорить со вторым помощником, мистером Броуди. Он держится на месте только из-за протекции, по службе ничего не смыслит, и именно поэтому старается всем показать, что незаменимее его на борту человека нет...
- И это мне знакомо, - улыбается Роуз, - дайте угадаю. Он начал требовать от вас того, что вы сочли глупым и невыполнимым?
- Как вы догадались?
- До замужества я служила в модной лавке, Роби. Там все обстояло точно так же. Разве что свары вели между собой не мужчины, а женщины, и поверьте, это было куда хуже. А ведь еще приходилось терпеть капризы клиенток...
Я чуть хмурюсь - упоминание о прошлом Роуз неизменно портит мне настроение. Об этом лучше просто не думать, как и о том, что, кроме покойного мужа, могли быть еще и другие...
- Одним словом, - фальшиво-бодро продолжаю я, - из-за непогоды у нас вышел из строя бизань-гик. Броуди потребовал нагнать ребят и своими силами устранить неисправность. Хотя сам знал, что для этого придется ждать захода в порт, где можно разжиться рангоутным деревом. Да еще намекнул, что я слишком молод для помощника боцмана, и команда не питает ко мне должного уважения...
- А это правда? - в лоб спрашивает Роуз. Тон у нее напористый, но мне почему-то совсем не обидно.
- Правда, - признаюсь я, - из них многие годятся мне в отцы. Гонять таких бывает неловко, а если еще тебе нарочно надерзят при всех и ждут, что ты ответишь... Но до сих пор как-то справлялся. Наверное, меня все-таки принимают за своего, иначе пришлось бы собирать вещички. В общем, с нижними чинами как раз проще. А вот с Броуди... Боцман говорит, у меня нрав чересчур горячий, подумать не хочу, сразу лезу в драку.
Мне бы охолонуть немного, да и ответить колкостью, но вежливо, так что не придерешься. А я ему сразу брякнул: от вас, мол, на борту, сэр, толку на фартинг, а визгу на фунт...
Роуз фыркает, не сдержавшись. Шпильки разлетаются по комнате. Я тоже улыбаюсь, так заразительно она смеется.
- Так и сказали?
- Так и сказал. И не жалею. Ну, то есть тогда не жалел...
- А что было дальше, Роби?


3




Взрослым человек становится тогда, когда начинает сознавать цену своим словам. Сколько раз мне случалось грешить празднословием, заявляя в запале : "Отстань, а то шею сверну", или : "У него не жизнь, а ад кромешный", или "Лучше умру, чем на такое соглашусь". И теперь, коротая время в ожидании рассвета и слушая мерный стук дождя по верхней палубе, я мало-помалу начал понимать, что мое вчерашнее заявление, которым я втайне так гордился, было, в общем, из того же разряда.
К сожалению, это понимание пришло несколько поздновато.
- Возьми, - сказал мне накануне Найджел, протягивая длинную ружейную пулю, - завтра, как будешь выходить, зажми ее зубами покрепче, вот так, понял? Ни о чем не думай. Ни на кого не смотри. Идти старайся твердо, ноги не волочить и голову не опускать. И вообще сосредоточься на пуле. Когда станет совсем невмоготу, дави ее посильнее, помогает, проверено. А уж я позабочусь, чтоб ты вышел из этой переделки настолько целым, насколько возможно. Да, и выпей пару глотков, а то ночь спать не будешь.
- Спасибо, сэр, - сказал я, принимая кожаную флягу.
- Может, не так все и плохо, - задумчиво произнес он,- ты у нас в новой должности. Лучше уж пусть тебе с самого начала мозги вправят, чем потом нарвешься на настоящие неприятности.
Впрочем, особенной уверенности в его голосе я не уловил.
И вот наконец утро пришло, дождливое и почти такое же серое, как ночь. Только через час немного распогодилось.
Мне очень страшно. Сердце колотится так, что причиняет боль. Зубы стучат, во рту какой-то мерзкий привкус. И забываешь, что ты человек, а не животное, хочется ползать на животе и выть, или вопить во все горло, умоляя о пощаде.
На мое счастье, с утра накатила какая-то тупая лень, даже двигаться удавалось с трудом. Разум метался в панике, но тело отказывалось ему повиноваться. Должно быть, поэтому, когда за мной пришли, у меня хватило сил вести себя достойно.
Подъем по четырем ступеням, вторая подгнившая, надо сказать плотнику... Поворот. Еще один трап, бухты каната, сереют в темноте зачехленные стволы пушек. Третья палуба, темно, душно, скорей бы на воздух. Хоть бы скорей это уже началось. Хоть бы это подольше не начиналось. Вспомнив о пуле, я вынул ее из кармана куртки и сунул в рот механическим жестом пушкаря, посылающего ядро в ствол.
Верхняя палуба. Все уже в сборе, все на своих местах, и очень тихо. Меня поразило не количество столпившихся на корме людей, а именно их молчание. Большая толпа обычно производит шум, даже если нет разговоров, люди кашляют, звенят амуницией, переминаются с ноги на ногу. А тут все как язык проглотили, все очень серьезны и сосредоточенны. Будто сейчас нам всем вместе предстоит выполнить некую трудную, но чрезвычайно важную задачу.
Я мало что слышал даже тогда, когда стало что слушать. Объявление приговора всегда казалось мне нелепым, ведь как сверху решат, так и будет, зачем же составлять бумагу, доказывая правомерность своих действий, да еще зачитывать ее вслух? Перед кем тут хотят оправдаться, неужели передо мной...
Но потом стало уже не до размышлений, голова чуть кружилась, устоять на ногах было трудно, и это всецело занимало меня в те последние минуты, когда я еще мог собой распоряжаться. Почему мне не хочется бежать, будто важность происходящего осознана мной в полной мере, и если долг команды - стоять и смотреть, то мой - двигаться куда прикажут...
Не знаю. Но я безропотно проделал все, что мне велели, снял куртку и фуфайку, подошел к поставленной на ребро трюмной решетке и поднял обе руки, давая себя привязать.
Теперь отступление было отрезано, и я прижался лбом к сырому дереву. Пулю я перекатывал во рту, не уверенный, где именно она должна находиться. Сперва было зажал передними зубами, но так было не с руки, я вовремя понял ошибку и успел подтолкнуть ее языком вглубь, где широкие жевательные зубы смогли удержать ее на месте и сдавить как следует.
А потом... что тут скажешь. Полученный урок приучил меня очень бережно относиться к словам. Дело в том, что и описывать-то особенно нечего. В первый момент это было как обжечься раскаленными углями, выстрелившими из печи, и уже через секунду я взвыл страшным, нечеловеческим голосом, уверенный, что мне до мяса ободрали кожу. Но когда за первым ожогом последовал второй, третий, я просто потерял способность соображать и заметался на веревках, исходя каким-то утробным мычанием, как обезумевшая скотина в охваченном пожаром хлеву.
Я не могу вспомнить, что было дальше. Видимо, на последних ударах я все же потерял сознание. И если у меня почти хватило сил в течение всей процедуры оставаться на ногах, то благодарить за это следует первого помощника боцмана, после каждого удара снова и снова добросовестно расплетавшего пальцами хвосты кошки, чтобы они не слипались в один. Если бы не это, полученный урок, пожалуй, оказался бы для меня чересчур впечатляющим, чтобы я когда-либо в будущем мог воспользоваться его плодами.


4




- ...Что было дальше? - повторил я. - Ничего особенного. Я получил то, чего заслуживал.
- Как это было? - тихо спросила Роуз, высвобождая пальцы из волос.
- Ужасно, - честно ответил я.
Она вдруг поднялась, вышла из-за столика и встала передо мной, глаза в глаза. Ее усыпанное веснушками лицо чуть побледнело.
- Покажите, - потребовала она.
- Зачем? - поморщился я, вовсе не обрадованный этой просьбой. Прежде Роуз никогда не была так настойчива.
- Покажите.
Поняв, что она все равно не отстанет, я вдруг почувствовал странное облегчение. С какой-то злой радостью я начал срывать с себя вещь за вещью, пока наконец не оказался перед ней полуголым. Роуз медленно обошла меня и остановилась за спиной.
- Когда... когда это было? - услышал я ее чуть охрипший голос.
- Одиннадцать дней назад.
- Можно потрогать?
Я молча кивнул и закрыл глаза.
Ее чуть влажные от пота пальцы осторожно коснулись моих струпьев. Это оказалось сильнее, чем я рассчитывал, но мне удалось сдержать стон. Пальцы тут же отдернулись.
- Больно?
- Ничего... ничего, - поспешно ответил я. Почему-то, кроме боли, я начал ощущать странное удовольствие - от своей беспомощности в ее руках, оттого, что она смотрит на меня и жалеет, и ужасается, и борется с желанием потрогать еще...
- Продолжайте, - прошептал я.
Пальцы снова пробежались по спине, легко, самыми кончиками, я застонал, выгибаясь назад, будто влекомый невидимой привязью, и тогда она прижалась губами к одному из шрамов и поцеловала.
- Еще, еще... прошу вас... еще.
Несколько быстрых, влажных, теплых касаний, теперь уже явно приносящих не только боль, но и наслаждение. Не успел я понять, что происходит, как она вдруг уткнулась лицом мне между лопаток и зарыдала в голос.
Ошеломленный, я поспешно обернулся, обнял Роуз и прижал к себе, а она плакала взахлеб, по-детски, подвывая и вытирая нос ладонью.
- Бедный мой... бедный мальчик... было очень больно?
- Ничего, - ответил было я успокаивающим тоном, как вдруг ее плечи напряглись под моими руками, и я каким-то шестым чувством уловил, что ждут от меня не этого.
- Больно, - поспешно поправился я.
- Досталось вам, да?
- Досталось, - кивнул я, на ходу включаясь в странную игру, еще не понимая, зачем она, но не в силах остановиться.
Она наконец откинула голову назад - раскрасневшаяся, с блестящими глазами, тяжело дыша - не то от слез, не то... Пристально заглянула в глаза. И вдруг зажала мою голову ладонями, вынуждая смотреть на нее в ходе этого странного допроса:
- За что вас наказали?
- За нарушение устава.
Она нетерпеливо мотнула головой, и я понял, что опять сплоховал.
- Ну, то есть вы дурно себя вели? Надерзили кому-то?
- Да... старшему по званию...
- Сколько вы получили?
- Две дюжины кошек. Это не очень много, бывает...
Она перебила меня:
- Вас наказывали при всех?
- Да... перед строем...
- Стыдно было?
Я озадаченно промолчал. Как объяснить ей...
- Отвечайте, - потребовала она, и в голосе я уловил незнакомые мне железные нотки. И опять не почувствовал обиды. Почему-то я точно знал, что должен подчиниться - наполовину из боязни возражать ей, явно пребывающей в каком-то одержимом состоянии, наполовину... наполовину потому, что мне самому этого хотелось.
- Да... стыдно. И страшно, - добавил я неожиданно для самого себя.
- Но вы поняли, что это было справедливо? - с нажимом произнесла Роуз, убрав руки с моего лица и переместив их на первую пуговицу моих парусиновых брюк. Это заставляло соображать быстрее.
- Да. Я этого заслуживал, - не краснея, произнес я чистейшую ложь.
Она расстегнула одну пуговицу, потом вторую. Я задыхался, но не смел пошевелиться.
- Это. Пошло. Вам. На пользу, - отчетливо выговорила она, преодолев остальные пуговицы и потянув брюки вниз.
- Да, - подтвердил я, несмело протягивая руку к завязке ее пеньюара, - да.
Я боялся, что меня остановят, но Роуз не двигалась.
- Это пошло мне на пользу, - повторил я, осторожно дергая за шелковый шнурок.
Пеньюар соскользнул на пол, как сброшенная змеей кожа.
- Это сделало меня счастливым, - сказал я.

5




Меня привело в чувство деликатное, но вполне ощутимое похлопывание по щекам. Разлепив веки, я увидел перед собой грязноватый зеленый жилет, тщательно застегнутый на все пуговицы. Дальше можно было не смотреть: с жилетом я был знаком не первый день, причем степень его загрязненности таинственным образом никогда не менялась. Еще по некоторым признакам оставалось заключить, что я нахожусь в лазарете, а точнее валяюсь носом вниз на операционном столе.
- Доктор Чейни? - прошептал я и попытался пошевелиться.
- Он самый, дитя мое, - невозмутимо ответил жилет, - и будет вам орать, все уже позади.
- Не помню, - признался я, - а что, было дело?
- Наверняка слышали даже на камбузе, - прозвучало сверху, - стыдитесь, вы испортили аппетит всей дневной вахте.
- Виноват, сэр, - криво улыбнулся я, - больше не повторится.
- Не зарекайтесь, Браунинг, - ответил доктор, - повторится. И довольно скоро. Я уже записал в памятной книжке запастись солью и уксусом вдвое против обычного. Все это вам понадобится, друг мой, и в самом скором времени.
- А вы почему знаете? - буркнул я. И еще очень тянуло добавить: " Поистине, Чейни, вы сама деликатность, но могли бы и не говорить этого именно сейчас, когда указанные снадобья, которыми вы только что меня обработали, ни на минуту не дают о себе забыть".
- Знаю, потому что пожил на свете. И потому что вы выросли у меня на глазах. Могу я на этом основании быть с вами откровенным?
- Сделайте одолжение, - кисло ответил я.
- Такого феноменального глупца и упрямца мне еще видеть не доводилось, Браунинг. Мне жаль сегодняшнего времени, потраченного на вас - и всей команды, и своего собственного. Потому что вы не из тех, кто способен извлекать из жизни уроки.
- Благодарю...
- Я желал быть с вами откровенным. Мне продолжать?
- Ну!
- Очень хорошо. Скажите, Браунинг, вам не приходило в голову, почему мистер Броуди чаще предпочитает задирать вас, чем других?
- Потому что я моложе остальных парней, вот и...
- Потому что никто из них с такой готовностью, как вы, не идет ему навстречу.
- Что?!
- Тише, мой мальчик. Лежите смирно. Правда причиняет душевную боль, но незачем к ней добавлять еще и телесную. Итак, рассмотрим вчерашний случай. Чего, по-вашему, он от вас добивался?
- Броуди? Ну ясно чего - чтобы я произвел ремонт...
- А подумавши? Он ведь и сам знал, что требует невозможного. Так чего он хотел от вас на самом деле?
- Ну...
- Смелее, смелее... может, чтобы вы, по своему обыкновению, вспылили и наговорили дерзостей? Вы ведь в такие минуты не владеете собой, верно?
- Верно...
- И при этом он наверняка позаботился, чтобы при вашей ссоре присутствовало побольше народа?
- Он вызвал меня на бак...
- Ну еще бы. Это давало ему возможность скромно промолчать, предоставив действовать Найджелу, на глазах которого его собственный подчиненный публично и грубо оскорбил помощника капитана. Скажите, вы понимаете, кому на самом деле оказали услугу?
На ответ у меня не хватило сил.
- Вы позволили Броуди сорвать на вас дурное настроение, - беспощадно продолжал Чейни, - и заодно наглядно показали команде, что будет с человеком, который... вы меня понимаете? Второй помощник теперь вполне удовлетворен, полон благодушия и ждет новой встречи с вами и новой услуги, которую вы ему окажете, если будете продолжать в том же духе.
- А что мне, молчать, что ли?
- Ну вот, я же говорил. Вы уже вынуждены вести себя так, как захочет он. Вы марионетка в его руках. Хотя все понимаете, ненавидите его и сознаете, что действуете себе во вред. А может случиться и хуже. Скажите, Браунинг, вам случалось в запале пускать в ход кулаки? Вы можете быть уверены, что в следующий раз этого не произойдет? Потому что тогда вас так отделают, что даже я при всем желании не смогу вам помочь.
- Так что же... так пусть, значит, думает, что я струсил? Да еще перед ребятами?
- Хватит реветь, - сурово сказал Чейни, - вот, утритесь... когда вы наконец поймете, что это рабство, на которое вы обрекаете себя добровольно? И рабство не только по отношению к Броуди. Да, вас привечает команда. Я же видел, на баке вас вчера жалели, даже ходили к Найджелу просить за вас. Да, да, представьте себе. Но не спешите радоваться. Потому что, боюсь, многие из них втайне были довольны, что все вышло именно так. Молодой унтер-офицер сказал за них вслух то, что они давно мечтали сказать - и заплатил за это собственной шкурой, предоставив остальным благородно ему сочувствовать. Назовем вещи своими именами. Вас дважды использовали, Браунинг, а вы даже не поняли этого. И продолжаете воображать себя мучеником и героем, завоевавшим любовь всех угнетенных... или я не прав?
- Нет... то есть да...но.....
- Смелее, смелее, мой мальчик.
- Но... что же мне теперь делать, сэр?


6




- Просыпайтесь, милый, и идемте завтракать, я голодна как зверь.
Теплое плечо, к которому я прижимался щекой, подалось назад. Открывшееся моим глазам зрелище восхищало так же, как и в первый раз, хотя наша связь уже насчитывала несколько месяцев. Роуз была бесспорно хороша. До нее я знал не менее десятка женщин, были среди них и помоложе, и посвежее, но ни одна не была такой соблазнительной. Нежная розовая кожа, которой не могла похвастаться ни одна из моих прежних подруг; приятная округлость бедер, грудь как два больших плода, чуть провисших под собственной тяжестью - и неожиданно стройная талия. Рыжий пушок, кое-где почти незаметный, но сгущающийся в укромных уголках тела. Я не выдержал и поцеловал ее в бедро.
Она улыбнулась.
- Вставайте же, соня.
Сидя на кровати и по-турецки поджав ноги, я смотрел, как она одевается. Должно быть, строгое воспитание, полученное в родительском доме. внушило мне, от противного, такую тягу ко всему тому тонкому, легкому и красивому, что она на моих глазах натягивала на себя. Шелковые чулки, в которых женская нога выглядит странно гладкой, как у куклы. Атласная ленточка подвязки, туго охватывающая ногу под коленом. Батистовые панталоны с кружевными оторочками. Несколько нижних юбок того же полотна и с той же отделкой. За ними последовала длинная рубашка, украшенная вышивкой у ворота. И на каждом предмете белья была ее монограмма.
- Подождите, Роуз... Минуту.
Придвинувшись поближе, я осторожно захватил тонкую, как паутинка, накрахмаленную розу, составлявшую часть рисунка на кружевном подоле рубашки. Зажал между большим и указательным пальцами и погладил.
Я не в силах объяснить ей, что со мной творится. Если бы я умел говорить о таких вещах, я рассказал бы ей о грубых, разлохмаченных, просоленных до белизны тросах, раз за разом сдирающих кожу с ладоней. О щербатой занозистой палубе, о жесткой от соли парусине, которая служит моряку и одеждой, и постелью, и саваном. О кровавых мозолях на ногах после целого дня беготни по трапам, и о многих, многих других вещах, о которых лучше просто не думать. И вот мои огрубевшие пальцы с каким-то сладострастным наслаждением снова и снова сжимают и оглаживают тонкое белое кружево...
- Я сошью вам рубашку, Роби. И сплету кружевную отделку. Когда у вас заканчивается увольнительная?
................

Снова и снова подливая в чашку чай, Роуз не сводит с меня вопросительного взгляда. Но терпеливо ждет, чтобы я закончил трапезу и отодвинул тарелку.
- Спасибо, Роуз.
- Пустяки, можно же и самой позаботиться о мужчине. Я вчера отпустила Молли, сама все приготовила. Приятно иногда почувствовать себя замужем.
Я поспешно опускаю глаза. Роуз ткнула меня в больное место.
- Простите меня, Роби, шутка была не из удачных. Я не хотела вас обидеть, честное слово. Какая разница, что было и будет. Нам хорошо вместе, будем же наслаждаться этим. Согласны?
Я нехотя поднимаю глаза. Приведенные ею доводы вовсе меня не утешили, так обычно заявляет женщина, не слишком привязанная к мужчине, и подыгрывать ей мне вовсе не хочется.
Но что-то в ее взгляде убеждает меня, что она говорила искренне.
- Жизнь в браке, мой милый, это вовсе не то, что вы, должно быть, думаете. Я рада видеть вас у себя, я грущу, когда вас долго нет, но я никогда, ни за что не выйду еще раз замуж.
- Почему, Роуз?
Должно быть, мой голос прозвучал по-детски обиженно. Она состроила забавную гримаску, как маленькая девочка, кривляющаяся перед зеркалом.
- Долго объяснять. Роби. И потом, вы мужчина...
- При чем тут это?
- Вы правда хотите говорить об этом? Без обид?
Роуз чуть пригибается над столом, как-то подбирается, будто готовая бросить мне вызов.
- Хочу.
- Так слушайте же. Я вышла замуж в семнадцать лет. Покойный мистер Дживз вовсе не был плохим человеком. Я изо всех сил старалась быть хорошей женой. Думала только о том, как ему угодить. Никогда ни в чем не упрекала, потому что таких жен не любят, я это слышала много раз от соседок, подруг и от собственной матери. Терпение, терпение и приветливая улыбка, что бы ни случилось. Я не возражала ему ни в чем, была с ним неизменно спокойна и весела. Он благосклонно принимал все это. Относился ко мне с уважением, на которое вправе рассчитывать законная жена. Очень редко обижал меня или бранился по пустякам. Сотни женщин могли бы мне позавидовать. Но иногда я просто запиралась в чулане и плакала - долго, часами, благо его никогда не интересовало, чем я занята. Я сидела там и спрашивала себя - и это все? Почему за все мои старания мне не дают взамен мне ни одного ласкового слова, ни одной искренней улыбки? Порой, когда я зимними вечерами терпеливо дожидалась его, сидя в спальне при свече, уже приготовив постель и переодевшись ко сну, меня охватывала какая-то тоска - нет, даже не тоска, а сонная одурь. Мне казалось, что я медленно погружаюсь куда-то глубоко под воду, где нет ни воздуха, ни света, а только это тупое ожидание. Я забыла о себе, забросила свою душу, заколотила, как этот дровяной чулан - и все для чего? Может быть, я делаю что-то неправильно? Может, я ему надоела своей постоянной услужливостью и покорностью? Мне было семнадцать, Роби, и я не понимала простых вещей - что я была просто не нужна своему обожаемому мужу, что у него была своя жизнь, свои радости и заботы, а я просто находилась при нем, для респектабельности, для услуг, и потому что должен же кто-то продолжить его род... Это положение вполне его устраивало, и он не желал ничего менять. А главное...
Тут она снова поднимает на меня взгляд, и я вижу, что она вот-вот заплачет.
- А главное, Роби, мне даже не в чем было его упрекнуть. Я сама выстроила свою темницу, заперла дверь и отдала ему ключи. Я с детства слышала, что брак существует для чего угодно, кроме радости. Я долго ломала над этим голову, спрашивая себя - ну хорошо, не обязательно любовь до гроба, как у Ричардсона. Но хотя бы нежность, ласка, ведь это-то любое существо способно дать другому...
- Роуз, послушайте... Но не все же такие, как покойный мистер Дживз...
- Не все, Роби, - спокойно отвечает Роуз, и по щеке у нее стекает слеза, - вы, например, не такой. Вы добрый малый, галантный кавалер и отличный любовник. Но выйдя за вас замуж, я снова отдала бы себя в руки другого человека, свободного поступать со мной, как ему заблагорассудится. И тогда надолго ли хватило бы вашей доброты, знай вы, что можете преспокойно забросить меня, как ненужную вещь, и приходить когда вам захочется, хоть бы даже пьяным и с запахом чужих духов, и возмущаться возросшими расходами на хозяйство, и устраивать мне скандалы с битьем посуды - из-за нечищенного серебра или отлетевшей пуговицы? И никто, никто в целом свете, ни суд божеский, ни человеческий, не принял бы мою сторону, вздумай я восстать против этого?


7




- Ну, юнга, за твое первое причастие.
От произнесенного тоста меня слегка перекосило, что, впрочем, не помешало мне большим глотком осушить кружку наполовину. Пока я пил, Найджел с улыбкой наблюдал за мной, потом переглянулся с Чейни:
- Ну что, доктор? Он у нас теперь настоящий моряк, огреб по-взрослому, значит, пора и мозгами шевелить, как полагается мужчине.
- Думаете, он на такое способен? - отвечает тот, нарочно глядя при этом не на боцмана, а на меня.
- Способен, сэр, - отчеканиваю я, со стуком опуская кружку на стол.
- Молодежь, - кривится Чейни, - под хмельком все вы умники, а вот на трезвую голову...
- А мы сейчас проверим, - останавливает его Найджел, - даром на него вчера извели ярд каната или что-то в голове застряло... Эй, парень, слушай мою команду. Представь, что ты - Броуди.
- Чего?!
- Команды не обсуждаются. Слушай и вникай. Ты - молодчик из хорошей семьи, жил на всем готовом. С малолетства прилежно учился лисьей охоте, пить, дымить трубкой, просаживать деньги в карты и волочиться за девицами. Да, еще скандалить в кабаках и встревать в драки. Ничего другого ты не умеешь. А как оказалось, что ты вырос и надо с тобой что-то делать, родственничек из адмиралтейства пристроил тебя вторым помощником на "Геркулес". И каково тебе показалось на новом месте?
Я честно зажмуриваюсь и пытаюсь представить. Для этого мне не приходится особенно напрягать воображение, достаточно вспомнить самого себя в начале столь удачно складывающейся карьеры...
- Да не сказать, чтоб чересчур уютно, сэр, - отвечаю я спустя полминуты.
- То-то же. Можно тебя назначить хоть адмиралом, но нельзя заткнуть все рты и заставить людей относиться к тебе как к командиру. Ходишь ты по палубе, а за спиной нет-нет да хмыкнут или там парни с бака взглядами в затылок проводят, они на это мастера... А обернешься - все в струнку, глаза от усердия выпучены, пальцы ко лбу, честь отдают: чего изволите, сэр? И не станешь же выискивать, кто пялился и кто хихикал, а плюнешь и пойдешь. Верно?
- Верно.
- И так день за днем, неделя за неделей. И каково при этом у тебя на душе?
- Паршиво, сэр.
- Вот. И вдруг замечаешь, что появился на баке какой-то щенок, сам вчера смоляную куртку носил и палубу драил, а сегодня ребят гоняет, командует направо-налево... При том в деле что-то смыслит, с командой разговаривать умеет, и его, похоже, принимают лучше, чем тебя. Чего тебе тогда захочется?
- Шею ему свернуть, сэр.
Выпалив эти слова, я вдруг останавливаюсь, потрясенно глядя перед собой:
- Погодите, сэр... Что же, выходит, он мне завидует, что ли? Я-то думал, извиняюсь, что он меня в грош не ставит, вот и гнобит почем зря...
- Перехвалил я тебя, похоже, - вздыхает Найджел, - простых вещей не понимаешь. Да цени он тебя дешево, зачем бы ты ему сдался? Нет, юнга, нужен ты ему. То-то он тебя теперь так обхаживает, столько внимания уделяет, сколько не всякий кавалер девице... Ладно. А теперь ты - это он. И что бы ты на его месте стал делать? Шею свернуть оно бы хорошо, но ведь не поймут...
- Ну... Решил бы ему указать, где его место. И команде напомнить заодно, кто тут главный.
- Хорошо. А тут, на твое счастье, парень попался зеленый, как трава, глупый, горячий... не кривись, так и есть. Ты ему слово - он десять. Ты его носом ткнул - а он...
- Да что же вы такое толкуете, сэр... Грех вам, ей-богу...
- Терпи, а то вся наука насмарку пойдет. Слушай. Чего он сейчас от тебя хочет?
- Не знаю...
- Врешь, знаешь. Загнать в угол. Сломать. Ты ведь теперь между двух огней - справа он, слева парни. Смотрят на тебя и ждут - как себя поставишь?
- А что же делать-то? Что?
- Ну, по его расчетам, делать ты будешь то же, что и раньше. Ему на радость и парням на развлечение. А когда забьют тебя до увечья или сам сломаешься, он тут же интерес к тебе потеряет. Никто не пинает мертвого пса...
- Ну что же вы, сэр...
- Ладно, хватит, - смилостивился боцман, - выпей еще, полегчает. Ну!
Я молча поднимаю вновь потяжелевшую кружку и залпом переливаю в глотку ее содержимое, уже почти не чувствуя ни вкуса, ни запаха.
- Хорош, а то развезет. Теперь слушай. Выхода у тебя нет, надо учиться себя держать. А то не каждый же день наливаться той дрянью, что я тебе давеча поднес...
- Так это от нее я вчера утром еле ноги таскал? - восклицаю я, наконец сообразив.
- А ты что думал? От боли и от трясучки самое то, если человек полусонный ходит и на все ему плевать. Иначе ты, чего доброго, с первого удара бы свалился. Только ведь это на один раз хорошо, а там опять жить надо... Ладно, двинулись дальше. Теперь представь, что я - это Броуди.
- Не могу.
- Ничего, поможем, - обещает Найджел с нехорошей усмешкой. И вдруг весь сжимается, будто становясь меньше ростом, презрительно кривит рот и командирским, надрывным голосом кричит на меня:
- Эй, боцманат, как тебя там! Бардак на палубе, паруса валяются где попало, снасти не убраны, а матросы на пушечном деке в кости режутся. Забыл, за что тебе жалованье платят?
- Виноват, сэр, - слегка оторопев, отвечаю я, так похоже у него получается, особенно голос, голос... - В кости - это утренняя вахта, им после четырех склянок разрешается. А паруса на просушку и штопку разложили, хоть мастера спросите...
- Так, - со вкусом выговаривает Найджел, и я вижу, что глаза у него стали чужие, серые и злобные, каких раньше сроду не бывало, - ты мне еще указывать будешь?
- Никак нет, сэр.
- А может, ты дело знаешь лучше? Так просвети меня, темного, сделай милость...
- Да что толку просвещать-то, - не выдерживаю я, доведенный до бешенства его снисходительным тоном, - если за полгода никого из ребят в лицо не запомнили и как меня звать - тоже...
- Ну вот и готово дело, - с радостной улыбкой именинника отвечает Найджел, окидывая меня любящим взглядом, от которого мгновенно прошибает холодный пот, - эй, боцман, куда смотришь? В трюм его, в колодки, и капитану доложить. Как понял?
- Мда, - резюмирует Чейни, - недалеко же мы ушли с прошлого раза.
- Ничего, - утешает меня Найджел, - лиха беда начало. А теперь еще раз, с того же места. Поехали...


8




Я держу Роуз на коленях. Целую, глажу по волосам, цепляясь за них своими грубыми, в заусенцах, пальцами.
- Роуз, но как же вы жили все это время, пока не овдовели? Рано или поздно вы должны были...
- Четыре года, Роби. Целых четыре года мне понадобилось, чтобы заставить себя посмотреть правде в лицо. И когда это наконец случилось, я почувствовала себя почти счастливой. Я сказала себе: моя жизнь пуста. Я нелюбимая жена, я одинока и никому не нужна. Но, по крайней мере, теперь мне понятно, на каком свете я нахожусь. Теперь уже ясно, что никто мне не поможет, если я не сделаю этого сама. Мне было очень трудно признать это, Роби. Что такое женщина? Что она может? Даже если она молода, здорова, неглупа, получила хорошее воспитание... А что дальше? Куда ей девать себя? Выйти замуж?
- Ну... вам это пришлось не по вкусу, но, может быть, вам просто не повезло...
- Только не начинайте говорить о счастливых браках, они существуют исключительно в романах. По соседству с награжденной добродетелью и наказанным пороком. В жизни девушка выходит замуж за того, кто сумеет понравиться ее родителям, добродетель выжимают досуха, а потом выбрасывают, а порок... зачем его наказывать, Роби? Разве все мы не порочны? Кто больше, кто меньше, но ведь все до единого.
Я ошарашенно гляжу на нее. Эта соблазнительная женщина, самой природой созданная для наслаждения, в первую же нашу встречу привлекла меня именно веселым и легкомысленным нравом, чего всегда так не хватало мне самому. И меньше всего я ожидал от нее речей, подобающих разве что одной из тех перезрелых очкастых девиц в мужских воротничках, которых принято называть "синим чулком". Вслух я этого, разумеется, не произношу и пытаюсь облечь свои чувства в пристойную форму, чтобы не обидеть ее:
- Роуз, я не понимаю вас. Вы рассуждаете как-то...
- Цинически?
- Ээээ... ну да... в общем... простите... это похоже на то, что я привык слышать от нашего врача, старого безбожника, сквернослова и горького пьяницы...
- И вдруг так же заговорила ваша собственная любовница? Неприятный сюрприз, верно?
- Откуда вы знаете?
- Не уходите от ответа, Роби, если вы не трус.
- Ну хорошо, - я чувствую, что краснею, и нарочно долго прочищаю горло перед тем, как ответить, - по правде сказать, так и есть...
- Спасибо за честность. Большинство мужчин на вашем месте ответили бы иначе. Например, что они безмерно меня уважают, но говорить о таких вещах для женщины слишком тяжело, она ведь небесное, возвышенное создание, не утруждающее себя грязными и грубыми земными делами...
- Нет, но ведь и правда не женское это дело...
- Роби, Роби. Мне придется открыть вам страшную тайну. То, что у женщины есть пышная грудь, широкие бедра и соблазнительное местечко между ними, еще не означает, что она лишена страха перед жизнью, тщеславия, стремления к удовольствиям, командирских замашек, желания во что бы то ни стало узнать себе цену в этом мире, то есть того же, что и вы, мой милый. Просто говорить об этом нам не положено, а желать - смешно и преступно.
- Но... чего бы вы хотели, Роуз? Жить так, как мы? Ночевать в грязи, справлять нужду, усевшись рядком над прорубленными в настиле дырками, блевать за борт при качке, ловить на рубахе вшей, питаться разбавленным ромом, сухарями и солониной?
Только закончив эту тираду и в ужасе осознав, что говорю, я краснею как рак и поспешно прячу глаза, мечтая только об одном - немедленно провалиться сквозь землю. Но, к моему изумлению, над головой раздается женский хохот, такой громкий и искренний, что я сразу чувствую - моя откровенность ничуть ее не покоробила.
- Милый, милый... дайте я вас поцелую, ммм... браво. Вы настоящий мужчина, потому что не боитесь говорить то, что думаете. Я считала, что на такую отчаянную смелость способны только женщины. Не обижайтесь, ха-ха-ха, простите, но вы первый из моих знакомых, кто осмелился сделать это в моем присутствии. Ой... дайте отдышаться...
- Роуз... ну хватит... и, между прочим, я не понимаю, почему вы так веселитесь. Разве то, что я сказал, неправда? Разве вы согласились бы жить так?
Роуз делает глубокий выдох и снова смотрит на меня, все еще улыбаясь:
- Ох... вы меня уморили. Надо будет почаще заводить с вами такие разговоры... простите, шучу. Сейчас...
- Вы меня обижаете... - почти жалобно заявляю я.
- Ну простите, я не знала, что вы так чувствительны к насмешкам. Я учту это. Теперь я правда говорю серьезно. Нет, разумеется, нет...
Она смешно морщит свой молодой гладкий лоб, отчего между рыжими бровками залегает глубокая складка.
- Конечно, никакая... или почти никакая женщина не согласилась бы вести такую жизнь. Нельзя утверждать наверняка, потому что попадаются и такие, хоть их и очень мало. Быть моряком - удел немногих, и чтобы заниматься таким тяжелым ремеслом, его нужно любить. Но, может, есть и другие поприща, где женщины могли бы попробовать себя в деле, не рискуя при этом отведать тех радостей, которые вы сейчас с таким вкусом описывали? Разве не может женщина держать модную лавку? Или преподавать в пансионе те же науки, что и мужчина? Или выхаживать больных, или принимать роды? Может. Тогда почему ей запрещено все остальное? Неужели для того, чтобы работать, скажем, клерком в конторе, или писать в газете, или сочинять стихи, надо непременно иметь кое-что между ног? Простите, Роби. Меня занесло. Может, я несу вздор? Может, я просто напридумывала себе все это со скуки, а на деле то, что я говорю, смешно и глупо?
Роуз с таким отчаянием смотрит мне в глаза, что у меня не хватает духа быть с ней откровенным.
- Знаете что, - медленно произношу я, как бы в тяжелом раздумье, - трудно ответить вот так сразу. Но жизнь научила меня, что простых ответов вообще не существует. Я должен подумать. Знаете что, давайте пока выйдем прогуляться ненадолго, а там, глядишь, и что-нибудь придет в голову... Мы еще вернемся к этому. Хорошо?
- Хитрец, - вымученно улыбнулась она, соскальзывая с моих колен, - врать вы не умеете, у вас все можно прочесть на лице. Но по крайней мере вы галантны и щадите меня, как можете. Хорошо. Пойдемте, день нынче и правда солнечный, и жизнь от этого кажется вполне сносной, что бы там ни заявляли разные несдержанные и взбалмошные особы...
- Но...
- Одевайтесь, Роби. Живо. А то вы у меня сейчас узнаете, что такое женская тирания, самая жестокая и безжалостная в мире, если верить несчастным поэтам...



9




- Тянем снасть! Эка страсть!
Длинный трос! Хоть ты брось!
Молодцы! За концы!
В рубцах спина! Вот те на!
Косы рыжи! Спины пониже!
Налетай, народ! Перекладина ждет!
И стар и млад! И все подряд!
Тяни! Крепи! На весь свет вопи!

Хриплые молодые голоса, исполнявшие это ирландское шенти именно так, как в нем и рекомендовалось, доносились со шкафута, всего несколькими ярдами выше меня. Закрыв за собой хлипкую дверь лазарета, я потоптался еще с минуту, не решаясь двинуться вперед. Это был мой первый выход на верхнюю палубу с позавчерашнего утра, и дольше держать меня у себя в качестве больного Чейни не имел права. Наконец, отрезая мне путь к отступлению, по галерее протопал хмурый помощник кока, скользнул по мне взглядом, буркнул что-то невразумительное и исчез за поворотом. Мысль о моем недавнем позоре явно была последним, что его интересовало в данную минуту. Немного приободренный его равнодушием, я направился к трапу, ведущему наверх.
Едва я ступил на квартердек, шенти смолкло. Парни из утренней вахты, новобранцы, недавно набранные в дублинском порту, застыли, растерянно уставились на меня, и похоже, сами смущенные не меньше моего. Спас положение Бингс, теперь ставший первым помощником Найджела и державший себя с подобающим новой должности апломбом:
- Эй, недоумки, чего встали? Тяни живей, а то сейчас будет вам все, о чем вы там ноете на своем дурацком языке! - и, обернувшись ко мне, добавил на полтона ниже:
- Браунинг, приступить к работе, вас там на баке дожидаются.
- Слушаюсь, сэр...
Стараясь не глядеть на парней, поспешно бросившихся выполнять приказ, я направился в свою вотчину, размышляя на ходу, почему мне так неловко перед ними, хотя я вовсе не ткнул их носом в собственное происхождение, а всего лишь при этом присутствовал. Впрочем, стоило мне увидеть, кто именно дожидается меня на баке, как философский настрой тут же покинул меня, ощутившего разом звон в ушах, холодный пот на спине и отчаянно колотящееся сердце.
Передо мной стоял Броуди. Выражение его лица было точь-в точь, как изображал Найджел, разве что к этому добавилась чуточка смущения, как у мальчишки, сделавшего гадость, но точно знающего, что ему за это ничего не будет.
Матросы, занятые на баке, наоборот, при моем появлении стали отводить глаза. Впрочем, у меня возникло впечатление, что они все равно посматривают в нашу сторону, ожидая предстоящего развлечения с таким же интересом, как и второй помощник.
"Бог есть, - произнес вдруг в голове непонятно откуда взявшийся, но ясно слышный голос, - это тебе за покойного Дулитла".
Я в бессильной тоске поднял глаза.
- Здравия желаю, сэр, - произнес я и коснулся лба согнутым указательным пальцем, отдавая честь.
- И вам того же, боцманат, - окончательно успокоившись, ответил Броуди, - как поживаете?
- Нормально, - начал я, но внезапно пересохшее горло отказалось мне служить, и пришлось откашляться, - нормально, сэр.
- Да что вы говорите, - удивился Броуди, - а почему же в таком случае вас двое суток не было на месте?
- Отлеживался в лазарете, сэр, - безнадежно ответил я.
- А что же с вами случилось? - встревоженно спросил мой мучитель, - надеюсь, у вас была уважительная причина, чтобы мне не пришлось налагать на вас взыскание за симуляцию?
- Меня выпороли вчера утром, сэр.
- Ах да, что-то припоминаю... И сколько же вам дали, что вы на двое суток вышли из строя?
- Сами знаете, сэр, - осмелился я на слабый протест.
- Отвечайте на вопрос, - ласково посоветовал он.
- Две дюжины кошек, сэр.
- Ну разумеется, - встрепенулся Броуди, - вот теперь я окончательно вспомнил. Вы еще там что-то говорили о визге на фунт... Вы случаем не себя имели в виду? Вчера утром вы, пожалуй, постарались на все три. Неужели полученный вами урок и вправду стоил такой суммы?
И вдруг я обнаружил, что расстегиваю пуговицы на куртке. Не успел я опомниться, как она упала на палубу, а вслед за ней мои руки сами, будто двигаясь по чьей-то чужой воле, стянули через голову фуфайку и отправили ее вслед за курткой.
- Не угодно ли вам самому убедиться, сэр, - сказал я чужим, деревянным голосом, поворачиваясь к Броуди спиной.
........................................

- Мистер Броуди, оставьте нас, пожалуйста..
Я не видел, как второй помощник выполнил команду, потому что упорно буравил взглядом палубу. Некоторое утешение, впрочем, мне доставил его ясно расслышанный вздох. Дождавшись, когда за Броуди захлопнется дверь каюты и стихнут шаги, капитан скучным будничным голосом обратился ко мне:
- Я вас не вижу, Браунинг.
Пришлось поднять глаза. Выражение лица капитана Лоуренса было под стать голосу, и я с тоской подумал, не слишком ли часто за последнее время я удостаивался вот такого разочарованного взгляда. Было ясно, что мой начальник уже вынес свой приговор, но не торопится объявлять его вслух. Оставалось делать то, что я ненавижу больше всего на свете - ждать.
- Скажите, Браунинг, какой пункт устава вы только что нарушили?
- Разговаривая со старшим по чину, следует стоять по стойке "смирно" и держать руки по швам.
- Следовательно, имеем грубое нарушение дисциплины, причем в присутствии нижних чинов. Браунинг, скажите, у вас что, спина казенная?
- Никак нет, сэр...
- Тогда на что вы рассчитывали? На то, что Броуди мне самому надоел до полусмерти и я буду вам за это благодарен?
- Никак нет, сэр. Я это не подумавши, сэр.
- Вот даже как. А мне кажется, что вы отлично знали, чего хотите, когда проделали свой трюк. Сказать, зачем вам это понадобилось?
- Зачем... сэр?
- Это была обыкновенная женская истерика, когда обидчику заявляют : вот, смотри, негодяй, что ты со мной сделал! А на борту брига его величества "Геркулес" женщинам не место. Мне больше не о чем разговаривать с вами, Браунинг. Я списываю вас вчистую, отправляйтесь на берег и там закатывайте подобные сцены кому вам угодно. Собирайте вещи и сдавайте дела Бингсу. При первом же заходе в порт чтоб духу вашего здесь не было.
- Это больше не повторится, сэр.
Я сам удивился, как быстро у меня получилось ответить и как твердо прозвучал мой голос.
- Что вы сказали?
- Я больше никогда не стану пререкаться с вышестоящими. Только не списывайте меня.
- А почему я должен вам верить?
- Я отвечаю за это, сэр.
- Чем же?
- Моим местом на борту.
Капитан чуть скривил рот и окинул меня критическим взглядом.
- Будь вы помоложе годика на три, - мечтательно произнес он, - вы бы мне ответили другим местом... которое, в отличие от спины, у вас цело и невредимо. Ладно, черт с вами. Травельян!
Высоченный флегматичный детина, явившийся на зов, ординарец и бывший вышибала в кабаке, был единственным на судне лягушатником, но произносить это слово другие матросы осмеливались только в его отсутствие и только шепотом. Поговаривали, что кое-кому из наказанных он при доставке на место успел слегка помять ребра - не по злобе, а просто от излишнего усердия.
- В карцер его, на хлеб и воду. На трое суток. И только попадитесь мне снова...
- Спасибо, сэр, - совершенно искренне ответил я.


10





Маленький домик Роуз стоял особняком, почти за городом. Чтобы добраться до ближайшего форпоста цивилизации - старинной часовенки, окруженной трехэтажными домами, утопающими в зелени садов - нужно было пройти через широкий пустырь, заросший ромашками и клевером. День оказался и правда солнечный, но прохладный, с моря порывами налетал резкий ветер. Мои тщательно причесанные волосы снова растрепались, с Роуз слетел капор, и я бросился ловить его. Смеясь, мы вместе возрузили головной убор обратно, в четыре руки завязывали ленты, потом долго целовались. Свежий воздух явно пошел Роуз на пользу, она заметно приободрилась, и я, очень довольный этим, предложил ей прогуляться до набережной.
На улице, зажатой между высокими домами, ветер сразу стих, и мы невольно понизили голос и убавили шаг, стараясь выглядеть приличной молодой парой, вышедшей на совместную прогулку. В этот погожий субботний день на улицах встречалось немало народа, и я сразу же обратил внимание, что проходящие мимо женщины либо вовсе не замечают Роуз, либо ограничиваются коротким приветствием, а одна дама, завидев ее, нарочно перешла на другую сторону улицы.
- Похоже, вас здесь недолюбливают, - осторожно заметил я, повернувшись к своей спутнице.
- Я не оставила им выбора, - смеясь ответила Роуз, - женщина, которая живет одна, да еще на отшибе, неизбежно вызывает пересуды. Соседки лишены возможности проследить, когда и кто меня навещает и все ли мои гости покидают дом до наступления темноты. Что же может происходить в таком доме, если не оргии, сборища тайных обществ или шабаши ведьм на полнолуние?
- Роуз... но ведь это, наверное, тяжело...
- Все на свете имеет свою цену, мой милый. Да, одиночество иногда нелегко переносить. Но мне достаточно напомнить себе, какую жизнь мне пришлось бы вести, будь я добропорядочной горожанкой. Поселить в своем доме пожилую родственницу или экономку, чтобы не подумали чего худого. Давать всем и каждому отчет о любом своем шаге. Аккуратно посещать церковь, участвовать в тошнотворных посиделках за рукоделием и чашкой чая, благотворительных лотереях и тому подобном. Выражать свое почтение мерзким старухам, которые ненавидят тебя за то, что ты молода и красива, и, качая головой, дают тебе добрые советы, как избежать соблазнов и благополучно похоронить себя заживо во цвете лет. Все это я уже испытала, Роби, и вовсе не хочу повторения.
- А что вы имеете взамен?
- Свободу. Конечно, не во всем и не всегда, но все-таки. У меня есть несколько подруг - не все из приличного общества, но мне с ними хорошо. Вы не представляете, Роби, как важно для женщины иметь кого-то, с кем можно поболтать о пустяках, поплакаться на жизнь, обсудить последние сплетни, не боясь, что об этом скажут люди. А все интересные мне особы, как на грех, оказываются либо не совсем порядочными, либо низкого звания, и замужем я не могла даже мечтать о встречах с ними. Боже, какое это счастье, Роби, когда можешь водиться с кем захочешь! Я могу гулять допоздна, когда все огни в домах уже погашены и честные жены давно посапывают на перине рядом со своими честными мужьями. Я хожу в церковь, когда мне захочется, лучше рано утром, когда никого еще нет, и даже со священником почти не разговариваю - он настоящий джентльмен, дай ему бог здоровья, и не докучает мне непрошенными советами. Я занимаюсь рукоделием, если есть охота, а не для того, чтобы избежать сетей дьявола, который, как известно, имеет обычай овладевать душой человека в тот миг, когда у него не заняты руки. И, наконец, - с улыбкой закончила она, - я могу пригласить в свой дом пригожего молодого моряка, и он остается у меня на ночь, а эти старые чертовки пусть себе скрипят зубами и обходят меня на улице...
- Вы смелая женщина, Роуз, - сказал я серьезно, даже не ответив на ее улыбку, - одна против всех... я бы так не смог.
- Ну что вы. Я бы, например, не согласилась жить так, как вы. И не только потому, что в море вам приходится ... эээ...
- Роуз, пощадите... довольно.
- Ну хорошо, хорошо. Вы так мило краснеете, когда стыдитесь, что я просто не смогла удержаться. Но я имела в виду другое. Месяцами болтаться на волнах в тесной деревянной лохани, полностью отрезанным от окружающего мира. Спать по четыре часа в сутки, причем иногда днем, при свете и шуме. Торчать в непогоду на палубе, на ледяном ветру и под дождем, томиться бездельем в штиль. Мало ли что еще... Быть всегда наготове сорваться с места и бежать куда прикажут, да еще при этом осыпаемым бранью... Вы сами говорили, что на корабле это хороший тон, и моряк, который ежеминутно не поминает дьявола - не моряк... Управлять ватагой головорезов... ну хорошо, мужчин с пудовыми кулаками и сомнительными нравственными правилами... Быть во всем виноватым перед начальством, просто по должности, всё замечать, во всё вникать, на ходу принимать решения, от которых зависит ваша, да и не только ваша жизнь... Вы уже взрослый мужчина, Роби, хотя намного моложе меня, и вы действительно смелый, а я трусиха, я бы никогда так не смогла.
- Ну что же делать, приходится...
- Теперь моя очередь спросить. А что вы имеете взамен?
- Не знаю, как и сказать. Слышал я как-то одну байку на этот счет... рассказать?
- Конечно.
- Фермер спрашивает моряка: - Где умер твой дед? - В море. - Отец? - В море. - Как ты не боишься выходить в море? Тот в ответ: -А где умер твой дед? - В постели. - А отец? - В постели. - Так как ты не боишься ложиться в постель?
- Неплохо... но вы все-таки не ответили на мой вопрос. Что хорошего вы находите в своем ремесле, что так цепляетесь за него? Ведь, по сути, корабль - это та же тюрьма, переполненная озлобленными, тяжело работающими людьми, управляемая суровыми надзирателями, а главное, из нее некуда бежать...
- Вот теперь я понял, о чем вы толкуете. Тюрьма стоит на месте, а корабль движется. Да, у иных моряков жизнь хуже ада, например взять простых матросов - они порой сутками не видят света божьего, надрываются в трюме у помп, откачивая воду, и им, наверное, действительно все равно, где они находятся - в море или на твердой земле. Да и остальным приходится несладко, будь они даже офицеры - когда прижмет, не смотрят ни на чины, ни на звания, и в шторм даже капитан может самолично конопатить пробоины и тянуть тросы. Но вся штука в том, что после всей этой каторги обязательно наступает затишье. Люди могут подняться на палубу, на вольный воздух, и каким сладким он бывает тогда... Какое блаженство - когда можно передохнуть, расправить спину, выкурить трубку спокойно, а не на бегу, выпить, переброситься с ребятами парой слов, а иногда, если нет поблизости начальства, спеть вполголоса... таких песен, как на море, я нигде больше не слышал. И ведь мы не всегда курсировали вдоль берега, как теперь. Однажды ходили в Средиземное море, неделю простояли в порту Неаполя, вот это был рай... Ребята отмылись, отоспались, переоделись во все чистое. Всем выдали по двойной порции грога. Пошли танцы, песни, кто не плясал, тот прихлопывал в ладоши в такт, даже местных девчонок удалось ненадолго поднять на борт... простите. Никогда в жизни не забуду этого. Я как будто был не сам по себе, а со всеми. Мы понимали друг друга с одного взгляда, и все, должно быть, думали об одном и том же. О прожитом, о том, как вместе хлебнули такого, что и вспомнить страшно, но остались живы, и вот теперь веселимся, а что будет завтра - неважно...
- И теперь вы тоже так думаете?
Будто споткнувшись на бегу, я растерянно посмотрел на нее. Полуопущенная голова, рыжие растрепанные волосы из-под капора, закушенная нижняя губа...
- Теперь... нет, Роуз. Теперь мне не все равно, что будет завтра.

11




Разумеется, мало приятного в том, чтобы часами сидеть неподвижно в тесном пространстве, с плотно сдвинутыми коленями и притиснутыми к бокам локтями. Но, в общем, если постараться, можно найти более или менее удобное положение - и время от времени менять его, чтобы не затекали мышцы. Хуже было другое. Я не выношу бездействия и одиночества. Очень скоро мимолетная, смешанная с удивлением радость из-за проявленного ко мне милосердия сменилась глухой тоской. Я пробовал дремать, мурлыкать про себя песни, сидеть попеременно с открытыми и закрытыми глазами. Все это быстро надоедало, к тому же вечные сумерки, царившие здесь, тоже не способствовали бодрости духа. Потом я все-таки забылся коротким, беспокойным сном. Проснулся не знаю, как скоро, долго пялился в темноту, снова и снова повторяя шепотом все известные мне самые грязные ругательства на трех языках, усвоенные за годы службы. Наконец, когда я уже был готов завыть в голос, над головой со скрипом открылся прямоугольник бледного весеннего неба. Я прищурился. Крепко держась за натянутый трос, по трапу осторожно спускался кто-то невысокий и тощий, плохо различимый из-за дневного света.
- Кто такой?
После долгого молчания собственный голос показался мне хриплым и чужим.
Полуосвещенная фигурка боязливо замерла на полпути:
- Это я, сэр. Шеннон Кирк. Велено вас покормить.
- Поди сюда, - велел я, стараясь придать голосу солидности. - Из новых, что ли?
- Ага... то есть так точно, сэр.
- Откуда родом? Давай сюда, не опрокинь только...
- Дублин, сэр. Ну, почти Дублин. Из предместья.
Я осторожно принял из его тощих рук кружку воды и сухарь.
- Садись.
- Не положено, сэр.
- Садись, говорю. Кружку забрать надо, все равно ждать.
Я лгал, разумеется, но очень уж хотелось взглянуть в человеческое лицо, произнести несколько слов и хоть что-нибудь услышать в ответ. Опустив сухарь в кружку, я начал допрос, позволяющий потянуть время:
- Шеннон, говоришь?
- Так точно, сэр.
- Остальных парней знаешь, с кем вербовался?
- А как же, сэр. Росли рядом, вот, к примеру, Том мне кузен, а Падрик на сестре женат...
- Сколько лет?
- Семнадцать, сэр.
- Родители живы?
- Так точно, сэр.
Я хотел спросить, какой он веры, но передумал. Слишком юным и напуганным он выглядел, чтобы еще и бередить ему душу. Если протестант - наверняка доставалось от ирландцев-католиков, а если сам католик - несладко придется здесь, на "Геркулесе". Я подумал, о чем бы еще спросить, но ничего не приходило в голову.
- Кто я, знаешь?
- Еще бы, сэр, - он чуть улыбнулся, - а скажите, это правда, ребята вот на баке болтали, будто...
- Что? - насторожился я.
- Ну, будто раньше, когда вы тут еще юнгой служили, на корабле вышло смертоубийство. Капеллан здешний, паскуда, мальчишку одного угробил, а вы в одиночку все раскрыли, одолели его и сдали капитану с рук на руки... Только жаль, что сбежал потом из-под стражи...
Я чуть не подавился сухарем.
- О господи.
- Так правда? - оживился он.
- Кто... кто рассказывал? - спросил я, медленно закипая.
- Я их не знаю, сэр, - растерялся он, - виноват, я тут недавно...
- Так. Что ты еще слышал?
- Ну... баковые вас хвалили. Что вы унтер хороший, матросов щадите, сэр, и зря рук не распускаете. А еще - что отчаянный, не боитесь никого. Даже Броуди этого, чтоб ему в аду сгореть. Жалели вас...
Я подозрительно уставился на него, не зная, как принимать эти сомнительные комплименты.
- То есть с подчиненными тряпка, а с начальством на рожон лезу, - подытожил я, - так, что ли?
- У меня и в мыслях не было, сэр... Что ж тут плохого, если вас привечают... других вон, и унтеров, и офицеров, честят почем зря... - простодушно добавил он, - Бингса знаете, как прозвали? Пивной кружкой...
Я невольно хмыкнул. Плотному, круглобокому и распространяющему вокруг себя густой алкогольный дух, Бингсу это прозвище и правда было под стать.
- Разговорчики!- одернул я его, но тут же, не удержавшись, прибавил:
- А меня... меня как называют?
- Кид, - смущенно признался он, - только вы меня, ради бога, не выдавайте...
- Кид... это потому, что желторотый? - мрачно спросил я.
- Нет. Потому что ростом не вышли. А что ж тут такого, если подумать... Капитан был такой раньше, я слыхал, Уильям Кидд, он ведь тоже...
- Спасибо на добром слове, -ответил я, - нашел с кем сравнивать. Он же пират был, преступник... английские корабли топил, - добавил я, но тут же понял, что для ирландца это скорее комплимент, чем обвинение в адрес покойного флибустьера.
- Зато бравый малый, - парировал Шеннон, деликатно пропустив мимо ушей мое последнее замечание, - сколько лет прошло, а помнят. Я про него песню слыхал... - и тут же добавил в порыве великодушия, - хотите, спою?
- Сдурел? - тихо спросил я, - или забыл, куда попал? Тут и рабочие шенти под запретом...
- А я вполголоса...
- Ладно, черт с тобой, - сдался я, возвращая опустевшую кружку, - валяй.
Он поерзал, усаживаясь поудобнее, откашлялся и негромно запел, ребром ладони отбивая ритм по ступеньке трапа:

- Мое имя – Уильям Кидд,
Ставьте парус, ставьте парус.
Рядом черт со мной стоит, абордажный нож блестит.
Ставьте парус!
Дым от залпов, словно шлейф.
Ставьте парус, ставьте парус.
Я свищу: ложитесь в дрейф, открывайте сами сейф!
Ставьте парус!
Никнут вражьи вымпела.
Ставьте парус, ставьте парус.
Нас с купцами смерть свела. В пасть акулам их тела!
Ставьте парус!
На добычу я лихой.
Ставьте парус, ставьте парус.
Льется золото рекой. Краше нет судьбы такой.
Ставьте парус!


12




- Роуз, как сидр? Вам не нравится?
Она торопливо придвинула к себе стакан:
- Нет, все в порядке.
- Заведение слишком простецкое? Понимаю, но в другое меня бы с вами не пустили...
- Полноте, здесь очень мило.
- Тогда что случилось? Вы сердитесь на меня?
Роуз встрепенулась, будто пробуждаясь ото сна, и смущенно покачала головой:
- Нет, вовсе нет. Просто... понимаете... легко говорить такие вещи, о свободе и прочее... но стоит мне подумать, что вы не так уж ко мне привязаны и в следующий раз можете не явиться...
- Вы мне не верите?
- Верю. Но боюсь все равно.
- Почему?
- Пустое, милый. Я просто мнительная, как все женщины. И довольно об этом.
- Роуз, я...
- Не надо клясться мне в верности, это лишнее. Лучше обратите внимание вон на того молодого человека, он, кажется, вас окликает.
Я обернулся. В дверях застыла знакомая фигура, при виде которой у меня почему-то неприятно заныло в животе. Я обреченно вздохнул и сделал Шеннону знак, приглашая войти.
Ступая как по колючкам, ирландец приблизился к нашему столу:
- Здравия желаю, сэр... мое почтение, мэм...
- Вольно, - разозлился я, - чего уставился, будто нечистого увидел?
- Виноват, сэр... что ж вы тут сидите... вас разыскивают...
- Кто? Капитан? Случилось что?
- Броуди...
- Что Броуди?
- Кажись, помирает, сэр. Валяется в лазарете. Скрутило так, что смотреть жуть, краше в гроб кладут...
- Слава богу, - вырвалось у меня, так что пришлось откашляться, прежде чем продолжить, - то есть очень жаль, конечно, но при чем тут я?
- А при том. Началось это у него через пару часов после того, как вы с ним пили, сэр...
- Роби? - пораженно обернулась моя спутница.
- Было, - вынужден был подтвердить я, - очень уж он настаивал...
..............................................
В кают-компании было не продохнуть. Сизый трубочный дым витал над столом, шеренга разнокалиберных бутылок уже выстроилась вдоль переборки, а на входе я чуть не столкнулся с одним из новобранцев, возвращавшимся с камбуза с новой партией пойла. Вглядевшись в лица присутствующих, я уверился, что худшие мои опасения подтвердились. В перечне неоспоримых достоинств, приписываемых Броуди, на первом месте стояла истинно аристократическая тяга к пикантным развлечениям вроде свиных бегов, матросских питейных заведений и дешевых шлюх. Я сам пару раз об этом слышал, но вот убедиться воочию довелось только сейчас.
Первая девица, бледная, белобрысая и совсем юная, восседавшая между моим врагом и несколько смущенным лейтенантом Водсвортом, кокетливо хохотала, запрокинув голову на короткой шее и выставляя напоказ сомнительной белизны зубы. Рядом с ее прибором лежал опрокинутый бокал, вокруг которого на столе расползалась розовая лужа. Вторая, пухлая и сильно потасканная брюнетка, занимавшая место в дальнем конце стола, держалась не в пример тише, не поднимая глаз и мрачно осушая стакан за стаканом. Казалось, все происходящее было ей безразлично. Она явно проходила здесь по второму разряду, хотя, несмотря на испитой вид, вряд ли была намного старше своей товарки. После прибытия в порт прошла всего пара часов, и оставалось только гадать, когда Броуди успел распорядиться отыскать их в гавани и пригласить пополнить представшую моим глазам теплую компанию.
Испуганный Шеннон прошмыгнул мимо меня и дрожащими руками принялся собирать со стола грязные тарелки. Взгляд, который он бросил на меня, выражал ужас, восхищение и азарт одновременно. Мой почитатель, видимо, был уверен, что сейчас я одержу над Броуди очередную моральную победу, заплатив на это по привычному счету. Как ни странно, именно этот взгляд вернул мне некоторую ясность мысли. Ну уж нет, сэр, твердо сказал я про себя, хорошенького понемножку. Не знаю, как вы, а я намерен нынче сойти на берег целым и неповрежденным, даже если для этого придется чуть поступиться обычным гонором...
- Разрешите доложить, - почти спокойно отрапортовал я, - второй помощник боцмана Браунинг по вашему приказанию прибыл.
В этот миг брюнетка оторвалась от созерцания своего стакана и уставилась на меня. Я занервничал.
- Наконец-то, - кивнул он, - вы знаете, зачем я вас вызвал?
Тут, взглянув повнимательнее, я понял, что она пьяна в стельку и смотрит сквозь меня. Я перевел взгляд на Броуди.
- Никак нет, сэр.
- Да у нас тут с джентльменами возник спор относительно вас. Кое-кто утверждает, что вы взяли за привычку водиться с этими ирландскими ублюдками, выпивать с ними в кубрике, орать их шенти и трепать в их компании мое имя. Это так?
- Никак нет, сэр. С новобранцами выпивать - выпивал, но не на вахте и в разрешенное время, как и прочие. Шенти сам не пел и им не давал, - добавил я, не покраснев, - а обсуждать с матросами вышестоящих уставом запрещается...
- Стало быть, у меня не должно быть к вам претензий?
- Никак нет, сэр.
- Ладно. Будем считать, что я поверил. Ну что ж, раз вы пьете с ними, то, стало быть, вам будет не зазорно выпить и с нами?
- Как прикажете, сэр.
- Отлично. Налейте ему тоже.
Я молча принял протянутый бокал.
- За что будем пить?
Я поднял голову. Он улыбался.
- За ваше здоровье, сэр, - процедил я сквозь зубы и залпом опрокинул в себя грог.
......................................
- А потом? - спросила Роуз.
- А потом... в общем, он меня отпустил.
- Он сам так на берег и не сошел, сэр, - добавил Шеннон, избегая глядеть мне в глаза, - хорошо, мистер Чейни еще уйти не успел, так с ним и остался...
- Я что-то не понимаю, - нервно сказал я, - почему меня-то разыскивают?
- Та девка, сэр... толстуха, помните? Она говорит, что все видела...
- Видела? - тупо переспросил я.
- Ну да. Я толком и не понял. Говорит, что когда мистер Броуди отвернулся, вы ему вроде как в бокал чего-то подсыпали, сэр...



Часть вторая

САМСОН И ДАЛИЛА




13






- Это не я! Роуз, клянусь, это не я!
С трудом разогнувшись, Роуз выпрямилась, глядя на меня. Босая, с подоткнутой юбкой, она смотрелась обычной поденщицей, к тому же не наделенной излишним терпением. В правой руке у нее была половая тряпка, с которой потоками стекала вода.
Наткнувшись на ее взгляд, я осекся, но было уже поздно.
- Слушайте, вы, отважный моряк. Сколько мне повторять вам, чтобы вы взяли себя в руки. Я, между прочим, имею не меньше оснований дергаться. Я прячу в своем доме беглого преступника. Вчера ко мне приходила полиция и перевернула весь дом, пока вы отсиживались у меня в погребе. Мне волей-неволей пришлось отказаться от услуг Молли, и теперь вся ее работа легла на мои плечи. Я стряпаю, стираю, мою посуду, и вдобавок вынуждена выслушивать ваше нытье. Многовато обязанностей сразу, вы не находите?
- Роуз, ну дайте я тоже что-нибудь сделаю...
- Нет уж, благодарю. После того, как вы вчера расколотили четыре тарелки, я предпочитаю справляться сама. Все, что от вас требуется - это помолчать и не трепать мне нервы.
- Пожалуйста... вы же мне ни слова не сказали...
- Могли бы и сами догадаться, для этого много ума не надо. Но вы же думаете только о том, как несправедливо с вами обошлись. Подумать только, вас - не кого-нибудь, а ВАС! - заподозрили в убийстве. И почему? Всего лишь из-за того, что ваш злейший враг, которого вы много раз при свидетелях мечтали угробить, действительно чуть не умер после совместной попойки с вами. Да еще вдобавок слова этой девки... простите, Роби, но что-то мне трудновато поверить, что она показала на вас просто спьяна или сдуру...
- Но я правда ее не знаю!!!
- Прекратите орать! Тоже мне невинный агнец. Можно подумать, ни одной женщине в мире не в чем упрекнуть вас?
- НЕТ! Да, я сходился с женщинами, но только с их согласия. Никогда никого не взял силой, никого не обманывал. Одна проститутка в Портленде, к вашему сведению, забеременела от меня, и когда я узнал об этом, то в следующий заход отдал ей все жалованье за два месяца - все, что у меня с собой было. Она ошалела от такого, потому что привыкла, что мужчины обходятся с ней, как с животным, используют и бросают. Она долго не могла прийти в себя, благодарила меня, как сумасшедшая...
- Да уж, вы ее облагодетельствовали и вправе гордиться собой.
- Роуз, прекратите. Я понимаю, вам тяжело...
- И как вы только заметили?
- Но я не позволю вам так с собой обращаться! Слышите?
- А что вы сделаете, милый? Пойдете сдаваться с повинной?
- Я ни в чем не виноват...
- Расскажите это военному трибуналу. Он охотно выслушает ваши оправдания перед тем, как вас вздернуть.
- Знаете, я, кажется, уже созрел для этого. Лишь бы не слушать ваши упреки.
- Стойте.
Роуз наконец отпустила тряпку, вытерла руки о передник и подошла ко мне. Выражение ее лица показалось мне каким-то странным, но я не придал этому значения, обрадованный тем, что она первой сдала позиции.
- Я не хочу, чтобы вы ушли и погубили себя. По крайней мере, не сейчас. Я готова сделать что угодно, чтобы удержать вас от этого.
- Что же, например? - недоверчиво спросил я, начиная подозревать неладное, но все еще окрыленный быстрой победой.
- Все. Хотите, докажу?
- Докажите.
- Дайте мне руки, Роби.
Я молча взял ее руки в свои.
- Роуз, простите, я сорвался...
- Пустое, милый. Вот так, сюда.
Я послушно положил руки на спинку кресла, рядом с которым стоял. К горлу подступили слезы, я готов был броситься к ней в объятия и просить прощения, но она покачала головой, лукаво улыбнувшись, и шепнула мне на ухо:
- Закройте глаза.
Я подчинился, с радостью отдаваясь в ее власть.
В следующий миг я обнаружил, что мои руки обвил тонкий шнур от занавески. С молниеносной скоростью Роуз закрутила петлю под резными завитушками кресла и затянула узел.
- Эй... вы что?
- Ничего, милый, - спокойно ответила она, закрепляя шнур еще раз, - я сказала, что ради вас готова сделать что угодно, и я это сделаю. Я намерена оказать вам необходимую помощь.
- Роуз! - я рванулся, сперва слегка, потом сильнее, но массивное кресло даже не шелохнулось.
- Вам требуется небольшое кровопускание, Роби. Чтобы выпустить дурную кровь, а то она задушит вас, и я останусь невенчанной вдовой.
- Что вы собираетесь делать, черт побери?!
- Тише, милый, - произнесла она уже от двери, - дом в стороне от дороги, но все же могут услышать соседи, так что лучше не рисковать. Ждите, я сейчас вернусь.
Хлопнула входная дверь. Я остался один, с колотящимся сердцем, закрыв глаза и в ужасе спрашивая себя, не спятила ли моя возлюбленная, решив самолично совершить надо мной суд и расправу.
Впрочем, как только я увидел, с чем она вернулась, страх тут же отпустил, зато нахлынула ярость.
- Не смейте! Роуз, я же все равно освобожусь! Я убью вас, как только вы меня отвяжете! Отпустите меня! Пусти, слышишь, чертова девка! - закричал я, изо всех сил пытаясь вырваться.
- Нехорошо так отзываться о даме, - произнесла она, слегка запыхавшись и складывая свою ношу на полу.
Исчезнув из поля моего зрения, она снова заговорила из-за спины:
- Нечего браниться, милый. Сами виноваты. Становитесь на колени, я не хочу, чтобы вы пытались лягнуть меня.
- Не дождетесь... - процедил я, наконец осознав, что бороться бесполезно.
- Воля ваша, но так будет больнее...
Быстрое прикосновение к пояснице, оттянутый назад пояс, треск разрезаемой ткани - и распоротые штаны сползли с моих бедер, застряв чуть выше колен.
- Не бог весть что, но на первый раз достаточно, - успокоила меня Роуз, - не хотелось сейчас к вам приближаться, мало ли что...
- Не смейте! - заорал я во все горло.
- После поговорим, душа моя. Готовы?
- Нет, дьявол вас побери! Нет! Нет! Неееет! Не надо! Больно! Больно, БОЛЬНО!!!


14






У боли есть одно неоспоримое достоинство - она напрочь вышибает из головы все мысли. По силе воздействия ее можно сравнить только с безумным желанием, когда ты готов поклясться женщине в чем угодно, лишь бы добиться своего, и не родился еще человек, способный устоять против этого.
Я плачу, поливая слезами свои искусанные пальцы, намертво зажатый в кулаке шнур от занавески и мокрый подол Роуз, обхватившей мою голову руками. Мы оба сидим на полу, залитом мыльной водой, но даже не замечаем этого.
- Рози, я так больше не могу. Я не хочу жить в вашем доме прихлебателем, я не привык...
- Ш-ш-ш, тише, маленький мой. Ну простите меня, я сама вас подначивала, а потом испугалась, что уйдете...
- Я правда ни в чем не виноват... клянусь душой, я никогда раньше не видел эту шлюху...
- Верю, верю, милый, я просто злилась на вас, стоило мне подумать, скольких женщин вы знали до меня и скольких еще узнаете, а я так и остануть пропадать тут одна...
- Ну как вы можете так говорить, я же сказал, что никогда вас не брошу...
- Ну да, - она криво улыбается сквозь слезы, - и как вам показалась совместная жизнь со мной? Мы всего третий день под одним кровом, а уже готовы растерзать друг друга...
Я невольно отвечаю на улыбку.
- Точно, а еще вы получили возможность взглянуть на дело с другой стороны.
- О чем вы?
- Ну, вы жаловались, что когда были замужем, то жили взаперти и были полностью отданы во власть другого человека...
У нее вытягивается лицо.
- Вот так, оказывается, можно узнать о себе много нового.
- Погодите, Роуз, вы еще меня не знаете...
- Знаю, милый. Всё то же самое. У каждого есть за душой темное местечко, этакая дверь в комнату, полную чудовищ...
- Но я и правда вел себя как дурак. По-другому я бы не остановился...
- Вы хотите сказать, что вам понравилось? - насморочным голосом спрашивает Роуз, вытирая нос полотенцем.
Я густо краснею.
- С чего вы взяли? Я теперь, между прочим, по вашей милости сесть не смогу...
- Вздор, ничего страшного. Прекрасно сможете. Вы просто уходите от разговора.
- Понравилось, - признаюсь я, будто ныряю с обрыва в холодную воду.
Она роняет полотенце на пол.
- Что, серьезно?
- Понравилось, - твердо повторяю я, - люблю, когда жалеют.
- А что же орали как резаный?
- Больно. Но тогда и жалеть было бы не за что.
- Ничего себе... - потрясенно шепчет она, - а я думала...
- Что?
- Так, вздор.
- Что думали?
- Что я одна такая.
- Не понял...
- Я... вы меня не будете уважать после этого...
- Буду. Признавайтесь. Вам тоже это нравится?
Она мучительно вспыхивает - до корней волос, до слез на глазах. Я не могу поверить, это та самая разбитная девчонка, которая преспокойно разгуливала передо мной по комнате в чем мать родила.
- Нравится, - выдавливает она наконец чуть слышно и прячет лицо в ладонях, - я давно мечтала о таком, но боялась рассказать даже подруге... такие люди больные, я слышала...
Я потрясенно смотрю на нее, даже забыв о только что пережитой встряске.
- Я тоже много чего слышал в детстве, глупенькая моя. Что от рукоблудия на ладонях вырастают волосы. Что от слишком частых соитий можно заработать чахотку или паралич. А маленьким девочкам няньки внушают, что если они позволят мужчине поцеловать себя, у них вырастут усы.
Роуз хихикает скволь слезы.
- Меня тоже этим пугали в детстве... Но что кому-то может нравиться такое, я не верила...
- Что может нравиться? Целоваться?
Она отворачивается:
- Нет... вот это...
- Розги? Вы боитесь произнести это слово вслух?
Она быстро кивает, продолжая смотреть в пол.
- Мне... нравится держать их в руках... вот сейчас это было как... я была как пьяная... но...
- Но что?
- Еще больше мне хочется...
- Роуз?!
- Да. Отплатите мне.
Я решительно мотаю головой:
- Нет, это не ко мне. Я не смогу.
- Что?
- Сделать вам больно. Я сам этого отведал не раз в детстве...
- Вы считаете меня испорченной?
- Да нет же, нет. Богом клянусь, нет. Просто я не могу ударить женщину.
Она наконец поднимает красное, заплаканное лицо. Ее взгляд затуманен, грудь вздымается вдвое чаще обычного:
- Мне хочется. Ужасно. Вы бы не отказали мне в любви?
- Но мне жаль вас.
Она истерически хохочет:
- После того, что я с вами сделала?
- Ну... все равно...
- Да вы просто слабак, не способный ублажить женщину так, как ей хочется! - выпаливает Роуз, быстро убирая за ухо рыжую прядь.
- Что?! Что вы сказали?
- Роби, я все равно не успокоюсь. Если вы мне откажете, я возненавижу вас.
- О господи.
Она рывком поднимается на ноги. Оправляет подоткнутую юбку. Подбирает с пола четыре уцелевших прута.
- Хватит болтать. Идемте.
Кое-как натянув и закрепив на талии штаны, я ошарашенно бреду за ней в спальню. Подведя меня к кровати, она бросает розги на пол и поворачивается к кровати лицом:
- Как девочек готовят к наказанию, знаете?
- Нет, - отвечаю я, нервно сглотнув и ощущая бешеное колочение в груди.
- Им поднимают юбки сзади и закидывают на голову. Вперед.
Она падает ничком поперек кровати.
- Ну давайте... - доносится до меня ее дрожащий голос.
Ей явно страшно, и именно поэтому я решаюсь.
- Хорошо же, - заявляю я, рывком задирая ее многочисленные юбки (и куда столько? половины хватило бы за глаза). Стягиваю панталоны. Она не сопротивляется, только вздрагивает и сжимается, как от холода.
Представшее моим глазам зрелище заставляет меня задохнуться. Я всегда был без ума от изгибов ее тела, от двух ямочек в том месте, где ягодицы переходят в нижнюю часть спины, широкое в узкое, как горлышко кувшина... А теперь...
- Ну держитесь, моя милая, - хрипло заявляю я, хладнокровно беря в руки инструмент возмездия, подравнивая кончики и со свистом рассекая воздух, - сейчас вы мне за все ответите...



15




Несколько мгновений я медлил - было трудно решиться. Она покорно ждала. И тогда, оскалившись, я заставил себя поднять и резко опустить прутья - точно посередине нежных полушарий. Тонкая розовая кожа украсилась четырьмя пурпурными рубчиками, Роуз тяжело выдохнула, пальцы крепко стиснули белое покрывало. Недовольный результатом, я уже без всякой задержки ударил снова - наискось. Тут же набухли четыре новые алые полоски цвета закатного неба. Она взвизгнула и засучила ногами.
- Ах так, девочка, - вкрадчиво сказал я, не совсем понимая, что, собственно, "так" и с чего это меня разобрало, - а ну-ка, еще разок!
Новые рубцы пересекли первые, крест-накрест, и она дернулась так, что у меня на миг потемнело в глазах от возбуждения:
- Аааах!
- Что... что кричишь? - спросил я, тяжело дыша и борясь с порывом немедленно броситься на нее и овладеть прямо так, сзади, не спрашивая ее желания, - не нравится?
- Мммм...
- А ты что думала? Что я тебя гладить собираюсь? Отведай-ка собственного лекарства, милая... Раз!
- Ах! Нет! Не надо!
- Кричи-кричи, - согласился я, снова замахиваясь, - я хочу слышать.
Опустив глаза на предмет моих стараний, я замер в нерешительности. Соблазнительная мишень подзуживала своей беззащитностью, но все свободное пространство было уже исполосовано, а доводить до крови мне не хотелось. Пока. Чуть сдвинувшись, я нанес еще удар, пониже, целя в то место, где зад смыкается с бедрами.
От пронзительного визга у меня заложило уши, она рванулась, пытаясь вскочить:
- Хватит!
Но я был начеку и прижал ее коленом.
- Куда? - заорал я радостно, поняв наконец, чего мне еще не хватало. Сопротивления. Злости, криков, чтобы утихла чуть шевелящаяся в душе жалость. Теперь избиение покорной жертвы превратилось в поединок, и как бывало в детстве во время драк, на меня нахлынуло какое-то безрассудное веселье.
- Ты мне за все ответишь, - повторил я нараспев, не узнав звука собственного голоса, - тоже выискалась недотрога, потерпеть она не может... А ведь хочешь жить, как мужчины живут, верно? Сама по себе? Да еще и других учить уму-разуму? А ну-ка посмотрим, как у тебя получится постоять за себя... Ну, что ты мне сейчас сделаешь? Не можешь?
Она зарычала и бешено забилась подо мной, так что приходилось прилагать нешуточные усилия, чтобы ее удержать. Из-за этого очередной удар получился слабее, зато угодил по прежним следам, Роуз взвыла и заколотила ногами по постели. И тут у меня в груди как будто лопнула до предела натянутая струна, как будто рухнула какая-то перегородка, из-за которой хлынула лавина перемешанных в одном потоке ненависти, злости, страха и неописуемого наслаждения. Даже в самом начале нашей связи, когда я в первый раз, ошалев от счастья, овладевал этой нежной, горячей, чуть сопротивляющейся плотью, это было ничто по сравнению с тем, что я испытывал теперь.
- Ну что, красотка? - повторял я, хлеща уже по чем попало, задыхающийся, свободный и счастливый, как никогда в жизни, - не по вкусу пришлось? А вот еще! Чтоб не воображала невесть чего! Чтоб не дерзила! Вот тебе!
Только когда воздух в легких кончился, поневоле пришлось прерваться. Я озадаченно посмотрел на измочаленные розги в своей руке. Перевел взгляд на ее некогда бледные, как внутренность раковины, полушария, теперь украшенные там и сям выпуклыми темно-розовыми, бордовыми, алыми рубцами - и еле подавил новый порыв припасть к ним поцелуем. Переведя дух, я отшвырнул никчемный пучок в угол спальни, убрал с ее поясницы согнутое колено и только потом строго произнес:
- Просите прощения.
Роуз не издала ни звука. Только встав вплотную над дрожащим, сжатым судорогой телом, я понял, что она сотрясается в беззвучном рыдании и не может говорить.
Сопротивление было сломлено. Теперь можно было и пожалеть жертву, не рискуя своей новообретенной властью над ней. Вот только какое обращение ей сейчас нужно... Придется наугад.
- Ну что? - покровительственно улыбнулся я, присаживаясь рядом на кровать и стараясь не выдать голосом смятения, - добилась своего, глупенькая?
К моему немалому облегчению, она кивнула, не поднимая лица от постели. Еще раз, сперва робко, потом сильнее.
- Хотела меня разозлить, а потом проверить, что за это будет?
Еще кивок.
- Проверила? Не хочется больше?
- М-м, - раздалось из подушки, что, очевидно, следовало понимать как "нет". Для верности она энергично покачала головой.
- Ах ты, маленькая, - я склонился над наказанной Роуз, чуть коснувшись губами ее шеи и пьянея от новых ощущений, - думаешь, мне тебя не жалко? Еще как жалко, но что же делать, иначе сладу с тобой не будет... Больно было, да?
- Ы-ы-ы, - пожаловалась она, обращаясь не столько ко мне, сколько к некоему беспощадному року, покаравшему ее за дерзость, а меня лишь избравшему своим орудием.
- Ну ничего, ничего, - тут я наконец решился ее погладить, отчего желание нахлынуло с новой силой, - девочкам розги только идут на пользу.
И, вспомнив Мэри, неожиданно добавил:
- А если и досталось чуток лишнего, так это ничего, впрок, чтобы лучше запомнила...
Услышав эти слова, она зарыдала в подушку и заколотила кулачком по постели, крепко, изо всех сил, будто выколачивая рвущееся наружу горе и раскаяние:
- Простите меня! Простите, пожалуйста! Я дурно себя вела, простите!
Потрясенный не словами, а искренностью, с которой они выкрикивались, я смущенно забормотал, выбиваясь из роли :
- Полно, полно вам, милая. Ну что вы. Все позади, вы искупили свою вину, все в порядке.
Роуз вдруг замолчала, потом подняла зареванное, опухшее личико с налипшими на лоб волосами - ребенок ребенком...
- Скажите, что прoщаете меня! Скажите!
- Прощаю. Вы хорошая девочка, Рози.
Она снова рухнула ничком, еще подвывая, вытирая слезы, постепенно затихая - полураздетая, с задранными юбками, которые она даже не пыталась оправить. Видимо, игра была еще не вполне окончена.
Передвинувшись пониже, я осторожно, как мог, поцеловал ее исхлестанные нежные части - сначала справа, потом слева. Она тихо стонала, дрожа не то от боли, не то...
Я, не выдержав, погладил ее там же, где целовал. Провел рукой посередине.
Полушария судорожно сжались, ноги сомкнулись, но при этом моя возлюбленная почему-то весьма непоследовательно приподняла наказанное место, будто приглашая меня полюбоваться:
- Ах, что, что вы делаете... не надо...
Если до этого момента у меня и оставались сомнения, правильно ли я поступаю, то теперь они отпали окончательно и бесповоротно.
- Это тоже в наказание, - решительно заявил я, запуская ладони между ее плотно сжатыми бедрами.


16




Мы лежим в обнимку на ее кровати - потные, разморенные любовью, ошалевшие от избытка впечатлений. Роуз тихо всхлипывает, уткнувшись мне в плечо.
- Что с вами, милая? Я что-то сделал не так?
- Нет, нет, вы тут ни при чем. Дело во мне. Я и не знала, что я такая... ну...
- Испорченная?
Она судорожно вздыхает.
- Простите меня.
- За что?
- Что втравила вас в это. Теперь вы точно не захотите со мной знаться. Мало того, что распутная...
- Любовь моя, еще одно слово, и я опять задам вам перцу.
Роуз слабо улыбается сквозь слезы.
- Это не поможет.
- Скажите же, чем вы недовольны? - спрашиваю я, высвобождаясь из ее объятий, - это было приятно?
- Не то слово. Волшебно. Я и не подозревала, что так бывает.
- Так в чем же дело, черт побери?
- Но это не должно быть приятно! - выкрикивает она в отчаянии и утыкается в сложенные руки, будто устыдившись своего порыва.
- Так, - я медленно сажусь на кровати и внимательно, как в первый раз, оглядываю всхлипывающую женщину, с которой меня свела судьба. Роуз лежит ничком, лицом в сгиб локтя. А еще я заметил, что она как бы невзначай успела прикрыться.
- Все ясно, - зло произношу я, - говорили мне, что все бабы одним миром мазаны, даже самые лучшие. Но я не хотел верить, я так радовался, когда встретил вас...
- Подождите...
- А вы, вы ничем не лучше остальных, да еще и ломака впридачу. Сперва затаскиваете мужчину в постель, умоляя себя осчастливить, а потом обвиняете в...
- Я вас ни в чем не обвиняю.
Теперь Роуз тоже сидит, глаза сухие, на красной щеке отпечатались складки простыни.
- Я сама во всем виновата. Я знала, что рано или поздно все раскроется.
- Что... раскроется?
- Какая я на самом деле.
- Ну и какая же?
Роуз косится на меня с легким удивлением, как на полного дурачка.
- Я и правда... не совсем нормальная. С самого детства. Матушка боролась с этим, как могла, но... понимаете, Роби... Это как наваждение, как будто кто-то другой берет тебя за руку и ведет, и нет сил ему противиться...
- И что же вы делали?
- Я вела себя дурно, очень дурно. Не могу вам всего рассказать.
- Зачем же?
- Чтобы быть наказанной.
- Это было так приятно?
- Нет, что вы... это было просто ужасно... но зато...
- Что зато?
- Я чувствовала себя свободной. Я могда ее ненавидеть, это было как праздник...
- За что ненавидеть?
- Вы не поймете.
- И все-таки.
- Ну... я всегда была хуже других детей, от меня родителям были одни огорчения. Я была рассеянная, ленивая, своенравная, ничего не могла сделать как следует. Матушка пыталась меня исправить, наставляла, бранила... У нее было стальное терпение, она могла сто раз повторить одно и то же, даже не повышая голоса. Умом я понимала, что меня упрекают справедливо, но от каждого ее слова у меня в глазах темнело от ненависти. Я мечтала убить ее. Много раз. Потом мучилась совестью. Средство от этого было только одно...
- А потом все повторялось?
- Ну да. Вы что же решили, что я и правда смогла от этого освободиться? Вы думаете, мне легко? Оставшись молодой вдовой, я поначалу просто опьянела от свободы, я была счастлива, и на все было наплевать... Оказалось, что когда некому за тобой следить, то и грех не грех, и ты хороша такая, как ты есть. Прошу вас понять меня правильно. Я не нарушала божеские законы - только человеческие. От меня никому не было зла, наоборот, я смогла помочь многим нуждающимся, просто делала это по собственному желанию. Я не пустилась во все тяжкие, я не пошла по рукам, и кроме покойного мистера Дживза и вас, в моей жизни был еще только один мужчина. Я жила как хотела, никого не спрашивая, только и всего. Но такое не может длиться вечно. Потом приходит раскаяние. Вспоминаешь, что о тебе говорили в детстве. И чувствуешь, что все это - здесь, никуда не делось, только теперь я не могу оправдаться неведением... Мне бывает очень страшно, Роби. Нет, не загробного воздаяния. А того, что все, в чем меня обвиняли матушка и соседки, окажется правдой...
- Вы действительно в это верите? - не выдержал я.
- А вы нет?
- По мне, вы обычная молодая женщина, каких на десяток дюжина (говоря так, я слегка покривил душой), разве что упрямая как дьявол. Но мне вы милы именно такой. И не приведи господь, если вы примете всерьез то, что я вам говорил во время... этого. Что вам такое полагается. Что вы слабее меня и поэтому не заслуживаете ничего на этом свете. Я говорил так только потому, что знаю, как это распаляет.
- Я не понимаю...
- Стоит мне вспомнить, что обо мне говорила моя мачеха, я становлюсь как бешеный.
- И что же...
- Все то же самое, вы угадали. Что я хуже всех на свете, что мной родителей покарал бог. Если поверить в это, становится так... ну, на все наплевать, и ты свободен, все равно терять уже нечего...
- А на самом деле? Вы верите?
- Да, - пришлось мне сознаться, - никуда не денешься. И неважно, правда это или нет, главное - это в тебе сидит, и все тут. Но нельзя этому поддаваться. Никак нельзя, иначе пропадешь.
Она криво улыбается:
- Так прямо и пропадешь?
- Ничего смешного. С этим в море не протянешь и дня. Все тебя поливают почем зря, потому что так положено. Если и правда принимать это всерьез...
- А что, это не так?
- Порядок такой. Если судить по количеству упреков, да и не только упреков, то Найджел мне на борту - злейший враг...
- Но ведь...
- Что?
- Роби, - она нахмурила свежий молодой лоб, на котором образовавшиеся морщинки смотрелись довольно комично, - но нашелся же и такой человек, который действительно вас ненавидит. Да, этого вашего второго помощника пытались отравить, но... в него ли метили? Что вы с ним на ножах, знали все...
- Так вы...
- Думайте, Роби, думайте. Кого на борту вы успели восстановить против себя?


17




Ну-ка мечи стаканы на стол,
Ну-ка мечи стаканы на стол,
Ну-ка мечи стаканы на стол
И прочую посуду.
Все говорят, что пить нельзя,
Все говорят, что пить нельзя,
Все говорят, что пить нельзя -
Я говорю, что буду!*

Дикое, шальное чувство полной свободы охватило меня еще до того, как солист, тощий молодой матросик, допел первый куплет. Здесь прекрасным казалось всё. Шумная, крикливая ватага ирландских парней, совсем не похожих на наших ребят, кружка подозрительно темного грога, тут же ударившего в голову, и слова песни, посылающие к черту весь остальной мир, живущий по железным, раз навсегда установленным правилам... И лихая музыка, под которую двое-трое самых молодых тут же пустились в пляс, так что мне стоило немалого труда сохранять на лице солидное выражение. Все-таки я представлял здесь Англию и - пусть отчасти - корабельное начальство. Вчера, когда по мне подошел Шеннон Кирк и, заикаясь от смущения, пригласил на именины своего деверя, имеющие место быть на кубрике и в оговоренное уставом время, я решил, что ослышался.
- А как же та ваша знаменитая поговорка? - насмешливо спросил я, чтобы скрыть смущение.
- Которая, сэр? - насторожился он.
Я грозно нахмурился, упер палец в лоб и хрипло изрек, изображая голос старого ирландского пьянчужки:
- Бойся, сын мой, трех вещей на свете: бычьих рогов, конского копыта и улыбки англичанина!
- Ах, это, - он беззаботно рассмеялся, - ну, не без того. Только вас, сэр, это не касается. Вы для нас не англичанин. Ну, то есть... Вы понимаете. Когда договаривались, Том, именинник, перво-наперво спросил ребят, звать ли вас, и все как один ответили "да".
- Вот даже как, - пробормотал я, - ну спасибо. Смогу ли только, дел же невпроворот.
Шеннон с готовностью закивал - всё, мол, понимаем, не извольте беспокоиться.
- А только все одно, приходите, сэр, - повторил он с улыбкой, - ей-богу не пожалеете.
- Ладно, - сдался я, - уговорил. Если начальство отпустит - приду...

Рано с утра, пока темно,
Пока темно, пока темно,
Рано с утра, пока темно
И мир еще в постели,
Чтобы понять, куда идти,
Чтобы понять, зачем идти,
Без колебаний хлопни стакан -
И ты достигнешь цели!

Я не выдержал и прыснул, кажется, уже не вполне владея собой. И сам не заметил, как начал отбивать ритм кулаком по столу. Все заулыбались.
- Нравится, сэр? - спросил Шеннон с истинно хозяйской гордостью, будто и автором, и музыкантом, и исполнителем песни был он сам.
- Грамотный кто-нибудь тут есть? - поинтересовался я.
- Так точно, сэр, - откликнулся из угла неуклюжий верзила с копной черных волос, - Саймон О"Лири, к вашим услугам.
- Будь любезен, Саймон, спиши мне слова, - попросил я, махнув на все рукой, - попробую запомнить...
- Со всем нашим удовольствием, сэр, - торжественно пообещал он.
Мне снова наполнили кружку.
- За что пьем, ребята? - спросил я, окидывая новых друзей слегка расфокусированным взглядом.
- За именинника уже пили, - стал перечислять Шеннон, - за Ирландию - тоже...
Я прикинул, какой бы сказать тост, чтобы их не обидеть. Ясное дело, ни за короля, ни за поработительницу-Англию они пить не согласятся... вот дьявол, сроду не приходилось решать такие деликатные задачи...
- За британский флот! - произнес я наконец, так и не придумав ничего путного. Но по негромкому гулу голосов и их вытянувшимся физиономиям понял, что, кажется, дал маху. Видимо, в этой поневоле сплоченной компании, где многие были завербованы насильно, мои слова прозвучали как оскорбление.
Выручил меня именинник. Почти все время он скромно сидел на своем месте, сдержанно кивая в ответ на поздравления, и даже выпивка, казалось, на него не так сильно действует, как на прочих.
- Выпьем за дом, - предложил он негромко, но так, что все замолчали, - за то, чтобы вернуться. У каждого из нас, сэр, кто-нибудь да остался на берегу.
И посмотрел вопросительно, как бы ожидая ответа. Я мысленно поблагодарил его за деликатность.
- За дом, - кивнул я, чокаясь с ним через стол.
Общее напряжение схлынуло, все зашевелились, потянулись друг к другу с кружками, кто-то негромко, нервно рассмеялся. Господи, как же это выходит, думал я, второй помощник считается джентльменом, но как бы он обрадовался подобному предлогу для скандала, а этот...

Я не хотел тянуть баржу,
Поэтому я хожу-брожу,
Если дойду до края земли,
Пойду бродить по морю.
Если сломается аппарат,
Стану пиратом и буду рад,
Без колебаний пропью линкор,
Но флот не опозорю.

И почему это, когда ты весел, кажется, что ничего, что тебя страшило, просто не существует, ни тоски, ни одиночества, ни страха смерти.
А когда очнешься - не можешь понять, с чего это вчера так расхрабрился, и в ужасе начинаешь вспоминать, что ты давеча во хмелю наговорил и наделал. И эти парни, которым сейчас сам черт не брат, завтра будут молча сносить пинки и оскорбления и только угрюмо поглядывать исподлобья, но никогда не решатся ответить. И я сам, в общем-то, тоже... Радуйся, что свободен хоть на время, произнес заметно ослабевший голос разума. У других и этого нет. А я хочу, чтобы насовсем, разозлился я в ответ, иначе только душу растравишь, и мне плевать, что терпят все, почему должен терпеть я... К черту, налейте-ка еще, ребята...

Ну-ка мечи стаканы на стол,
Ну-ка мечи стаканы на стол,
Ну-ка мечи стаканы на стол
И прочую посуду.
Все говорят, что пить нельзя,
Все говорят, что пить нельзя,
Все говорят, что пить нельзя -
Я говорю, что буду!

Увы, окончательно упиться мне не удалось, потому что на последних аккордах песни оказалось, что кто-то стучится в дверь - негромко, но решительно. Пришлось отворить. Набычившись, я уставился на вошедшего точно таким же мрачным взглядом, как и мои собутыльники, потому что не ожидал от этого визита ничего хорошего.
- Мистер Браунинг, - вежливо произнес корабельный священник, не выказывая ни удивления, ни недовольства, - не будете ли вы любезны уделить мне полчаса ? Прямо сейчас...

________________________
*Примечание: текст нижеприведенной песни не ирландский, а принадлежит Гребенщикову. Пришлось даже кое-где переправить слова. Но будучи наложен на мотив настоящей плясовой, он, по-моему, наиболее точно выражает ирландский дух, каким я его себе представляю.


18




- Чем обязан, сэр? - мрачно спросил я, усаживаясь на табурет напротив преподобного. Испорченное веселье в сто раз хуже, чем просто дурное настроение, и я вовсе не собирался делать вид, будто ничего не случилось.
Несмотря на все мои старания, собеседник держался совершенно невозмутимо, и это задевало еще больше.
- Вы злы на меня, - кивнул он, - понимаю. Я не имел права делать то, что сделал.
- Тогда какого черта? - не выдержал я. - Или завидно, что вас не пригласили?
Он терпеливо улыбнулся моему гневу и заговорил размеренно и спокойно:
- Даже если бы простые матросы и позвали меня на свою попойку, что, впрочем, совершенно исключено...
- Вот видите!
- ... я бы поблагодарил и отказался. А вы...
- А я не хочу! - заорал я во все горло, обрадованный возможностью сорваться, - не хочу отказываться, понимаете? Живем один раз, и молодость только одна! Так что ж, всю ее растратить, работая как вол и терпя все, что бы тебе ни сказали и что бы ни сделали? Я тоже хочу повеселиться. Нам было хорошо, понимаете? И плевать мне, что они простые матросы! У меня право есть, в конце концов...
- У вас есть все права, Браунинг, включая право делать глупости.
Я задохнулся от возмущения.
- Господи, - произнес я с чувством. - Как вы мне все осточертели. Как я от вас устал. Почему все, кому не лень, берутся меня поучать, как ребенка?
- Вы сами ответили на свой вопрос. Потому что ведете себя как ребенок.
- А как мне себя вести? Торчать в лазарете с Найджелом и доктором, слушать их стариковские байки и зубрить устав? Мне восемнадцать лет...
- Мне тридцать. Ну и что?
- Чего вы от меня хотите? - повторил я угрюмо.
- Чтобы вы поняли, что, якшаясь с этими людьми, допускаете большую ошибку. Исправить ее будет невозможно.
- Вы считаете их хуже себя? - обрадовался я.
- Боже мой, - вздохнул он, - еще один поборник равенства и братства. А как насчет вас самого? Разве вы пришли к ним, как равный к равным? Мне так сдается, что вы гордились, осчастливив их скромную компанию своим присутствием. Вам льстит ваша популярность среди нижних чинов. Доверие животного, ребенка или простого человека ценится выше всего, потому что считается непритворным...
- А что, по-вашему, - насмешливо предположил я, - они были подкуплены? Или запуганы?
- Скорее первое, - ответил он, чуть подумав.
- Это как?
- Скажите, как бы вам понравилось, если бы завтра поутру один из них, встретив вас на верхней палубе, заорал на все судно... ну, скажем, так...
Здесь он вдруг вытаращил глаза, растянул рот в глупой улыбке и крикнул шепотом, очень похоже копируя выговор моих собутыльников:
- "Эй, здорово, Кид! Ну, как башка-то, гудит после вчерашнего?"
- Чего? Как вы смеете? И... откуда вам известно, как они меня называют?
- Это давно известно всей команде, Браунинг, просто вы узнали в последнюю очередь... Впрочем, могу вас утешить, меня они прозвали "ходячим аршином".
- Да мне плевать!... И с чего вы взяли, что они позволят себе такое?
- Не все. И не сразу. И, разумеется, не до такой степени. Но будь я проклят, если через пару дней к вам не подойдет Шеннон, или Том, или Падрик, и не пожалуется на адские боли в спине, прося освободить на денек от работы... И вам будет неловко отказать.
- С чего вы взяли...
- Или, когда вам придется по службе наказывать одного из них, не говорите, что вы не станете поневоле придерживать руку. Не только потому, что вы так славно выпивали вместе. Не только потому, что вам льстит, что вас, англичанина, ирландцы приняли в свою компанию. А потому, что больше всего на свете вы дорожите их дружбой и страшно боитесь, как бы они не сказали: "Ну, и он такой же, как все эти английские собаки". И вам придется вернуться в лазарет, в общество Найджела и доктора...
- Да пошли вы...
- Браунинг, повторяю, у меня нет права учить вас, и можете уйти, если вам неохота слушать. Но от жизни не спрячешься. Вы не можете выпивать с этими ребятами, потому что вы унтер. Если вы не держитесь как унтер, вас и считать за него не будут. Полагаете, вы один такой? Все начальники, начиная с капитана, вынуждены, слышите, вынуждены держаться с подчиненными не на равных, а чуть свысока, и зорко наблюдать, чтобы эта граница не нарушалась ни с той, ни с другой стороны. Иначе неизбежен хаос. Что бы там ни толковали модные мыслители о том, что человек по своей природе свободен и добр.
Я внимательно посмотрел на него, будто видя впервые. Теперь он не улыбался, но говорил искренне, волнуясь и даже путаясь в словах.
- Отчего, вы думаете, эта чрезмерно жесткая дисциплина, ежедневное, как "Отче наш", повторение устава перед всей командой? Зачем на борту морские пехотинцы? Не ради ли того, чтобы свободные и добрые матросы в один прекрасный день не вздумали поднять бунт? Отчего дезертирство карается петлей, а малейшее ослушание - кошками? Уж точно не оттого, что капитан у нас человеконенавистник. Из всех ваших командиров только один, быть может, и вправду получает от этого удовольствие...
- Броуди.
- Он. Учтите, говоря вам это, я тоже нарушаю устав.
- Да что вы знаете, преподобный, - ответил я, снова почувствовав то же, что чувствовал недавно, сидя в кубрике, - я вот всю жизнь только это и слышу: дисциплина, послушание, начальству лучше знать, это для твоего же блага. И дома было то же самое, и здесь. Но в море хоть можно дышать посвободнее, хоть чувствуешь себя человеком, а не куклой на ниточках. К черту эту самую дисциплину, которой на простого моряка наплевать. И я лучше сдохну, чем дам себя уговорить, что все это - для нашего же блага.
- Вы еще глупее, чем я думал, - грустно ответил преподобный, - что ж, дело ваше. Но не забывайте, что вы-то уже не простой моряк, и теперь матросская ненависть к начальству распространяется и на вас. Умейте хотя бы вовремя остановиться. В таких обстоятельствах восстанавливать против себя еще и вышестоящих - это перебор, а вы сами даете оружие в руки вашему врагу. И помяните мое слово, эта чудная попойка, даже прерванная на середине, еще выйдет вам боком...


19




- И ведь как в воду глядел, сукин сын, - мрачно подытожил я, окончив свой рассказ. Он дался мне нелегко и занял немало времени. Пока я говорил, за окнами уже стемнело. Мы сидели за кухонным столом, но тарелка с ужином, стоящая передо мной, так и осталась нетронутой. Роуз, сидящая напротив меня, подперев щеки кулаками, задумчиво смотрела на огонь лампы, потом потянулась прикрутить фитиль.
- Ешьте, - в сотый раз повторила она.
- Не могу. В горло не лезет.
- Боитесь меня разорить?
- Вот еще, - криво улыбнулся я, - и вообще, полы-то драить я как раз умею, просто в голову не пришло... да и стирать обучен, на борту каждый сам себе прачка... отработаю.
- Надеюсь, это была шутка.
- Я бы тоже хотел надеяться.
- Ах так? Хорошо же, я завязала узелок на память, - невозмутимо ответила она.
- О господи, Роуз. Какой еще узелок?
- Об этом потом.
- Сейчас, - потребовал я.
- Хорошо - сразу после того, как мы покончим с более важными делами. Или главное, что вас сейчас волнует, это узелки?
- Меня всё волнует, - буркнул я, - и ваша манера говорить загадками - тоже... Ну ладно. Зачем вы просили рассказать вам о том разговоре с преподобным?
- Скажите, как после этого вечера он к вам относился?
- Вы утверждаете, что...
- Я ничего не утверждаю. Вспоминайте.
- Ну... - я задумался, честно пытаясь ничего не упустить, - он в общем-то и до этого всегда держался особняком, здоровался вежливо, но так, что заводить с ним разговор не хотелось... Так что я немного потерял.
- У него была своя компания?
- Разумеется. Капитан, старпом, лейтенанты... всё как положено. Но я никогда не видел, чтобы даже с ними он болтал о пустяках или шутил. Держал дистанцию, что твой флагман. Черт, он и правда умел себя поставить, и захочешь такого поддеть - не получится. Мне бы так...
- Он выказывал вам явную неприязнь?
- Нет. Просто забыл обо мне. Правда, иногда провожал такими пристальными взглядами, что у меня лопатки чесались...
- Он точно не желал вам зла? Или, может быть, поддавшись минутному порыву...
- Этот-то? Не смешите меня.
- Роби, вы не понимаете. Человек может вести себя по-разному. Это зависит от того, дома он или на службе, имеет дело с кем-то знакомым или со случайным попутчиком, может или не может позволить себе вольность...
- Ну, преподобный и спит небось с этой снисходительной улыбочкой на губах.
- Вы плохо знаете людей, - угрюмо повторила она.
- А вы хорошо?
- Получше вашего. Хотите, расскажу одну историю?
- Что с вами, Роуз? Вам неприятно об этом говорить?
- Со мной все в порядке. Так хотите?
- Хочу.
- Слушайте же. То, что я говорила о моей матери... Видите ли, в детстве мы многого не знаем. Например, того, что старшие могут похвалить или наказать просто по настроению. Мы всё принимаем за чистую монету. И еще я в детстве не знала одной простой вещи. Кто, по-вашему, самый страшный враг маленькой девочки и молодой девушки?
- Она сама, - не удержался я.
- Иногда, - кивнула Роуз, чуть дернув уголком рта, - но это другое дело, за собственные ошибки не так обидно платить... А еще?
- Сдаюсь. Скажите.
- Первый враг девочки - взрослая женщина. Это может быть мать, но не обязательно, сгодится и гувернантка, и даже прислуга. Тут главное - накопить достаточно ненависти. Она как оборотный капитал, а дальше дело пойдет само. Кто, как не женщина, шпыняет нас на каждом шагу, осыпает упреками, придирается к чему угодно, лишь бы помешать радоваться жизни и быть такой, какая ты есть. Кто с младенчества затягивает нас в корсет, втискивает ноги в узкие туфли на каблуках, наряжает в платье, в котором не то что бегать - шаг ступить трудно? Кто, имея в доме достаточно работниц, посылает девочку на кухню, помогать чистить картошку или перебирать крупу - только чтоб не предавалась греху праздности? Кто вынуждает нас провести лучшие годы за вышиванием, или за гаммами, или за латынью - лишь бы не в обществе ровесников?
- Ваша матушка...
- Чуть ли не с рождения она твердила мне одно. Я стараюсь для тебя, я хочу, чтобы ты стала лучше, я буду любить тебя, только если сделаешь то-то и то-то. А если нет - я знать тебя не желаю, мне такая дочь не нужна. Как вы понимаете, я очень старалась. У меня всегда был сильный характер, и уж если я хотела чего-то добиться...
- Но не этого.
- Угадали. Не хочу пересказывать вам то, что вы уже слышали. Как-то в шестнадцать, после очередной ссоры, я впервые спросила ее прямо: я никак не могу вам угодить, ну что еще мне сделать, чтобы вы меня полюбили? Она, как и я, была раздражена, а в этом состоянии у человека может сорваться с языка то, о чем он молчал годами.
- И...?
- Она вскочила с места, отбросила рукоделье и закричала в голос, что с ней бывало раз в пять лет: "Боже милостивый, как ты мне надоела! Когда же ты наконец поймешь, что я просто тебя не люблю!"
- О господи...
- Да уж, - усмехнулась Роуз, - потом... в общем, в тот день кончилось мое детство. Мне пришлось заметить то, чего я упорно не желала замечать. Через неделю я устроилась в модную лавку по соседству, и проработала там до самого замужества. Я ожидала от матери возражений и приготовилась к обороне, но мне никто не препятствовал...
- Мне, выходит, в детстве еще повезло.
- Ну да. Так что поверьте мне, я лучше чувствую такие вещи. Разве вы близко знаете этого человека?
- Нет...
- Значит, и его не стоит сбрасывать со счетов. Кто еще? Кстати, - добавила она раньше, чем я успел ответить, - чем окончилась история с новобранцами?
- Если не считать, что та вечеринка и впрямь дорого мне обошлась... не будь ее, Броуди, возможно, и не вспомнил бы обо мне...
- Было что-то еще? Ну же, Роби, на кону слишком многое.
- Да стоит ли из-за этого...
- И тем не менее.
- Ну хорошо, вы правы. Было, Роуз. Было...


20




Ласковый солнечный луч касается моих закрытых век. Я блаженно жмурюсь и потягиваюсь - рядом ни души, и смеяться надо мной некому.
Я стою на верхней палубе. Совсем рано, еще не пробили склянки, утренняя вахта досыпает своё. День начался хорошо - мне удалось выспаться, спокойно позавтракать, что бывает не часто, и даже короткая перебранка с Найджелом почти не испортила настроения. Голова ясная, настроение лучше не придумаешь. Можно бы просто постоять, ничего не делая, но мешает вьевшаяся в кровь привычка вечно куда-то бежать и ежеминутно ждать подвоха. Я начинаю обходить свое немаленькое хозяйство, с возрастающим раздражением замечая то тут, то там грязный кусок настила, обтрепавшийся трос, прогнившую доску в переборке. В общем-то ничего особенного, такое приходится исправлять ежедневно, но именно подобные мелочи больше всего и действуют на нервы. Вскоре я начинаю проклинать жизнь за несправедливость, а себя - за нерешительность. Нерадивый матрос или юнга, вчера оставивший на палубе грязь, наверняка заслуживает трепки, но слишком недавно я сам был в таком же положении, и трудно заставить себя идти на жилую палубу и выяснять, кто это вчера так схалтурил. К тому же я не могу решить, вызвать ли для ремонта переборки плотника, у которого как раз кончается вахта и он наверняка валится с ног, или подождать немного, пока не разбудят следующую вахту, чтобы со свежими силами устранить неисправность.
Кстати - разбудить их уже следовало бы, совсем рассвело, тепло, даже жарко, и наверняка пора бить склянки... Я не могу объяснить, откуда это знаю, но охватившая меня тревога так велика, что, поколебавшись несколько секунд, я бросаю все и иду в специальный закуток на квартердеке, отведенный для песочных часов.
Карманные часы на корабле, дрейфующем в открытом море - роскошь, да еще и бесполезная, так как от качки они часто сбиваются. Часы песочные - насущная необходимость, их местоположение - святая святых, потому что по ним отмечается бортовое время. Порция песка пересыпается из колбы в колбу ровно за полчаса. Это отмечает специальный вахтенный ударами в рынду - маленький бронзовый колокол. Потом часы переворачивают и начинают все сначала.
Почти бегом добежав до своей цели - подвешенной на переборке рынде, я вижу, что волновался не напрасно. Время упущено, песок из верхней склянки давно пересыпался в нижнюю, расположившись аккуратным холмиком, и часы сиротливо стоят на возвышении. Вахтенный, полночи боровшийся со сном, не выдержал и задремал. И что самое скверное, я узнал его, это один из новобранцев, моих давешних собутыльников. Он стоит, уронив голову на грудь, свесив нечесанные пегие патлы, и выглядит при этом точь-в точь как покойник в петле, которого мне уже однажды доводилось видеть на борту.
И тут в нескольких ярдах от меня слышатся размеренные тяжелые шаги, слишком хорошо мне знакомые, глухой стук, будто человек запнулся на ходу, и произнесенное вполголоса ругательство по-французски. Тут же воображение рисует свирепую физиономию Травельяна, застукавшего нас обоих на месте преступления. Это выводит меня из ступора.
Подскочив к рынде, я поспешно отбиваю положенные четыре удара, нарочно одинарных, а не двойных, как следовало, потом разворачиваюсь к спящему, вздергиваю его голову вверх и влепляю две звонкие оплеухи.
- Эй, куда глядишь, деревенщина, так тебя и растак? Говорено тебе было - в восемь утра удары сдвоенные, или морской устав не для тебя писан?!
Ошарашенный, испуганно моргающий паренек выглядит вполне убедительно, и мне остается только продолжать, чтобы не дать ему раскрыть рта:
- Ты понимаешь, что наделал, остолоп? А если мы с курса собьемся, я тебе самолично шкуру спущу!
- Виноват, сэр, - бормочет он, не понимая, откуда я взялся на его голову. Впрочем, секунду спустя появление великана-ординарца заставляет его окончательно проснуться, и по ужасу, промелькнувшему в его глазах, я вижу, что он наконец сообразил, что в чему.
- Что тут происходит? - спрашивает Травельян, забавно коверкая английские слова, - нужно помочь?
Только мне сейчас совсем не до смеха.
- Пустое, сэр, я и сам разберусь, - отвечаю я с притворной злостью, хватая ирландца за куртку, - а ну пошли к боцману, пусть он и решает, что тебе за такое полагается... шевелись давай, пока я добрый...
Убедившись, что его вмешательство не требуется, бывший вышибала продолжает свой путь. Подождав для верности пару минут, я хорошенько встряхиваю своего пленника:
- Кто такой? В глаза смотреть.
Убейте меня, если это не интонации Найджела звучат теперь в моем голосе. Что ж, и в Писании сказано - всё возвращается на круги своя...
- Джералд О"Брайан, сэр...
- Почему спал на вахте? Только не врать, я пойму.
- Виноват, сэр... Я с непривычки, сэр.
- Как это с непривычки, рано вставать, что ли, не приходилось, нежный какой выискался, так и растак?
- Прощения просим, сэр, я вчера и вовсе не спал, на носу качка уж больно сильная, да и шумно, а я деревенский, сэр, не привык...
И ведь не врет, убеждаюсь я, мельком взглянув ему в лицо, и впрямь деревенщина, пастушок, такие и врать-то не умеют...
- А ты чем думал, когда на флот шел?
- Прощения просим, сэр. Я и не думал вовсе. Приехал в город на ярмарку, в пивную зашел, а там вербовщики. Подпоили, скрутили - и сюда, на корабль... нашего брата кто ж спросит...
- Да ты у нас просто невинная жертва, как я погляжу. А свести тебя сейчас к начальству и выложить все как есть? Знаешь, что тебе тогда светит?
- Воля ваша, сэр.
Взгляд у него и впрямь тупо-покорный, как у скотины, за которой он ходил всю жизнь и к которой стал ближе, чем к человеку. Скажи я сейчас, что за совершенное преступление ему полагается четвертование - душой клянусь, он не возразит и словом. Потому что точно знает - его слово не стоит ничего.
- Ладно, черт с тобой. Стой как стоял, - устало говорю я, выпуская его, - и если кому скажешь...
- Не скажу.
И снова я вижу - не врет. А-а, дьявол бы побрал и его, и всех новобранцев, и эту мою проклятую мягкотелость...
- ... если кому скажешь - мне будет то же, что и тебе. С часов глаз не спускать. И не вздумай еще раз попасться.
Я выскакиваю на палубу как ошпаренный, и будь кто поблизости, по моему поведению непременно заподозрил бы неладное. Но никого рядом нет, и впору усомниться, не приснилось ли мне все это.
Но я знаю - не приснилось. Я нарушил устав и покрывал виновного.
Заскочив снова на камбуз, я улучаю момент, когдя меня не видят, и плещу себе в лицо водой из дубовой кадки, чтобы хоть малость прийти в себя. Нагибаюсь, чтобы зачерпнуть еще раз.
Из взбаламученной воды на меня смотрит бледная, перекошенная физиономия. Я всматриваюсь в нее несколько секунд, потом хрипло, вполголоса спрашиваю:
- Ты чем думал, когда на флот шел?

21




Лучшее средство от тоски - тяжелая грязная работа. Так что можно считать, мне крупно повезло - на сегодня были назначены артиллерийские учения. Полдня я носился высунув язык, осыпаемый бранью сам и осыпая ею других, не было времени не то что подумать о своем преступлении, а даже вытереть пот или почесаться, не говоря уже о более деликатных потребностях. Кроме того, сегодня я окончательно убедился, что по-прежнему не гожусь в подметки Найджелу, который, казалось, умеет находиться в двух местах одновременно. Это было обидно тем более, что я отлично помнил, сколько лет мне и сколько ему. Впрочем, после третьих склянок ( заставивших меня вздрогнуть), случилось такое, что я мигом забыл и об усталости, и об ущемленном самолюбии. Страшные крики, доносящиеся от пушечных портов, заставили меня броситься на нижнюю палубу, где было не протолкнуться, а к привычной вони от сопревшего дерева и тухлой воды добавился запах свежей крови. Подоспевший Найджел разразился бранью, должно быть, опять что-нибудь напортачили новобранцы. Но добежав, я убедился, что на этот раз отличился опытный канонир, угодив под колесо при откате - ему размозжило ногу. И я еще смею жаловаться, что мне плохо, тупо думал я, на пару с Джонни Ривзом волоча раненого в лазарет. Сдав его Чейни с рук на руки, я поспешно ретировался, чувствуя подступающую к горлу тошноту. Вот этот бедолага тоже соблюдал все правила, жил не как хочется, а как прикажут, и что в результате... Почувствовав, что мои мысли принимают опасное направление, я бегом бросился на верхнюю палубу - снова загрузить себя работой и ни о чем не думать. И, с разбега выскочив из-за поворота, налетел на Броуди.
Он слегка вскрикнул от неожиданности. Я остановился. Почему-то было совсем не страшно. Замотанный, отупевший от пережитого потрясения, я стоял перед ним, забыв принять стойку "смирно", и молчал.
- Какого черта, Браунинг, - прошипел он, тоже без особенной злобы, будто по привычке, - ослепли, что ли?
- Никак нет, сэр, - помотал я головой.
И неожиданно для себя добавил:
- Виноват, сэр, больше не повторится.
Теперь, когда ни для гордыни, ни для ненависти не было сил, мой голос прозвучал именно так, как он, должно быть, и добивался : покорно и беззлобно. Я понял это, как только закрыл рот, а взглянув на него, увидел, что и он понял тоже. Несколько секунд мы смотрели друг на друга.
Передо мной стоял обычный молодой мужчина. Красный, потный, запыхавшийся, как и я сам. Невозможно было поверить, что это его я проклинал страшными словами и желал бы увидеть мертвым. Если в моих несчастьях кто и был повинен, то вряд ли это был он.
- То-то же, - произнес он, удовлетворенный услышанным, - а теперь марш наверх, вас зовут.
- Слушаюсь, сэр, - ответил я, снова не почувствовав ничего, кроме облегчения, что опасность миновала.
...............................

- А что это ты, юнга, с утра сам не свой? - устало поинтересовался Найджел, накладывая себе еще баранины, - ходил да по сторонам косился, от каждого шума вздрагивал... Натворил чего?
Я поперхнулся выпивкой и вопросительно посмотрел на него.
- С чего... с чего вы взяли, сэр? - произнес я наконец, основательно откашлявшись, прежде чем ответить.
- Врать ты не умеешь, вот с чего. Я с тобой не первый день знаком, за завтраком ты был в порядке, а потом как подменили. Признавайся, что случилось.
- Не в чем мне признаваться, сэр, - твердо ответил я, - просто... зуб опять разболелся, потом просто не до того стало, сами видели, что творилось...
Найджел отложил вилку.
- Зуб, значит...
- Так точно, сэр, - ответил я, решив держаться до конца. Не хватало еще признаться ему, либо заставив отдать меня под трибунал, либо сделав своим сообщником.
- Вот и славно, - кивнул он, аккуратно вытирая рот, - а ну пошли.
- Куда, сэр? - удивился я.
- Как куда? К Чейни, в лазарет. Помощник мой захворал, должен же я проследить, чтоб его вылечили как положено...
- Да ладно, сэр, я и сам схожу...
- Ну нет, знаю я тебя, запустишь, а потом опять прихватит... в неподходящее время...
Я угрюмо последовал за ним на нижнюю палубу, в ужасе гадая, насколько у меня хватит духу, потому что боцман, похоже, не поверил мне ни на грош и впрямь решил довести начатое до конца.
У дверей лазарета он остановился:
- Болит?
- Болит.
Он молча посторонился, пропуская меня вперед.
- Привет, Бен, ну как там раненый?
- Как и положено, - ровным голосом ответил Чейни, на миг отрываясь от лабораторного журнала, - одной ногой меньше. Спишут теперь на берег, даст бог, хоть с пенсией...
- Жаль, хороший был канонир, хоть и по-глупому подставился... А мы к тебе по мелочи, взгляни, сделай милость.
- Ну что такое, - проворчал доктор, - кашель опять достает? Говорил тебе, кури меньше...
- Да нет, Бобби тут у нас зубами мается. Вот, сам с ним пошел, чтоб не удрал...
Чейни со вздохом поднялся, выдвинул из-за стола пару табуретов:
- Садись, герой.
Не глядя на боцмана, я сел и ухватился руками за боковые планки. Чейни кряхтя уселся напротив:
- Голову назад. Рот открой. Пошире. Я сказал - пошире. Та-ак... Этот, что ли?
- Угм...
- Ну что сказать, давно надо было прийти, уже и думать бы забыл...
- Что там? - поинтересовался Найджел.
- Что-что, рвать надо. Да еще самый дальний... зуб мудрости, будь он неладен...
- Надо так надо, - согласился мой мучитель, - видно, не суждено тебе, юнга, поумнеть, так дураком и состаришься.
- За что ты на него взъелся? - удивился Чейни, со звоном вынимая из шкафчика инструменты, - не он первый, не он последний...
- Он знает, за что. Ну как, юнга, болит зуб?
- Болит.
Доктор удивленно взглянул на нас обоих, но мне было не до того, все силы уходили на то, чтобы унять дрожь во всем теле. Главное - не заплакать, господи, ну хоть бы не сразу...
В поле моего зрения появилась бутылка мутного зеленого стекла.
- На, выпей. А то окочуришься, а я отвечай..
Тупо приняв подношение, я лишь через несколько секунд сообразил, что доктор, кажется, шутит.
- Спасибо, сэр.
Время от времени переводя дыхание, я стал осторожно переливать обжигающую жидкость из бутылки в собственную глотку. Сначала не брало, должно быть, от страха, но я не отступал, и вдруг, почти на исходе, я наконец-то почувствовал, что меня ведет, и даже пошатнулся на табурете.
- Ну как? - спросил Чейни.
Я молча протянул ему пустую бутылку.
- Хорошо. Рот открыть до отказа. Голову назад. Дик, подержи для надежности...
- Не надо, - прошептал я.
- Отставить разговоры. Думаешь, ты у меня один? Раненого показать?
- Ммм, - замотал я головой.
- То-то же. А ну шире рот. Еще... Так...
- Ввввввааааа!!
Рванувшись изо всех сил, я почти стряхнул с себя Найджела, но он сумел удержаться, а в следующий момент я ощутил тяжелый удар по затылку, после которого стало тихо, темно и уже почти не больно.
..................................
Очнувшись через пару часов в лазаретной койке, оглушенный, с распухшей щекой и гудящим затылком, я первым делом уловил резкий запах табака, а затем увидел склоненного надо мной боцмана.
- Живой? - миролюбиво спросил он, - уж прости, пришлось тебя приложить немного. Ничего, до свадьбы заживет. Ну теперь-то хоть признайся, что у тебя там утром случилось? Или опять скажешь, что зуб разболелся?
В ответ я молча кивнул головой.


22




Утро. Мы сидим за столом. Голод взял свое, и уговаривать меня позавтракать уже не пришлось. Я подбираю с тарелки остатки яичницы с беконом, стараясь не смотреть Роуз в лицо.
Она нынче на удивление тиха и спокойна. Задумчиво дослушивает мой рассказ о перенесенной пытке, потом вздыхает:
- Бедный вы мой... мне о таком и подумать страшно. Как вы смогли выдержать?
- Ну, во-первых, меня никто не спрашивал, - криво усмехаюсь я, потрогав языком пустое пространство во рту, - а во-вторых, проболтайся я тогда, было бы намного хуже. Вот об этом я и думал, когда было совсем невмоготу. Только зачем вам все это? Надеюсь, ни Найджел, ни Чейни не входят в список подозреваемых? Или станете утверждать, что это бедолага-вахтенный решил таким образом отблагодарить меня?
- Но кто-то же и правда подсыпал отраву в бокал.
- А если это была случайность? Съел что-то не то, вот и скрутило, у нас на борту это запросто...
- Ваш врач думает иначе.
- Что? Откуда вы знаете?
- Вот. Это принесла мне Ева, моя подруга. Рано утром, когда вы еще спали. Она работает...э-э... ну, в общем, работает в порту. Вчера вечером к ней подошел незнакомый мальчишка и сунул в руку вот это.
Я почти вырываю у нее сложенный листок, исписанный с двух сторон. Сразу узнаю почерк Чейни - корявый, типично докторский, по его словам, нужный для того, чтобы мнительный больной не смог прочесть о себе чего не следует:

"Здравствуйте, мой мальчик. Надеюсь, это письмо попадет вам в руки. Найджел перешлет его с каким-нибудь юным оборванцем, который за шесть пенсов будет молчать до гроба. Восторженное описание особы, с которой вас видел Шеннон Кирк (увы, теперь и он соучастник заговора), произвело на меня неизгладимое впечатление. Передайте ей, что она поступает очень дальновидно, выбирая себе подруг не исходя из соображений приличия, а по собственному вкусу. А знакомство одного из наших матросов с некоей мисс Евой сильно облегчило мне задачу. Подробности вам знать ни к чему, вы и так вляпались основательней, чем когда-либо прежде.
Когда стало ясно, что драгоценная жизнь больного вне опасности, я тщательно сопоставил все факты и могу вас уверить - это не было простой реакцией слабого желудка на несвежую пищу или дрянную выпивку, которую тоже могли доставить из кабака. Я даже могу сказать, чем именно угостил нашего Броуди неизвестный доброжелатель. Крысиный яд, не действующий по своему прямому назначению, но чуть не избавивший нас от весьма неприятного сослуживца, хранится в жестянке на камбузе и легко доступен любому желающему. Не знаю, кто это был, но рассчитал он безошибочно. История ваших стычек со вторым помощником служит главным источником развлечения и на кубрике, и в кают-компании. Единственное утешение для вас - показания, данные против вас присутствовавшей на попойке девицей, весьма сомнительны, тем более что она явно была пьяна. Ничего не могу обещать, кроме того, что мы с Найджелом попытаемся что-то выяснить. Надеюсь, вам хоть теперь хватит благоразумия сидеть тихо и не свести на нет все наши усилия.
Доктор Чейни."

На обороте приписка - ровным ученическим почерком человека, освоившего грамоту только в зрелом возрасте:

"Держись юнга что нибудь придумаем жди писем красотке твоей поклон Дик Найджел"

Дочитав, я молча складываю записку и возвращаю ей.
- Что мне делать, Роуз?
- О, вы уже спрашиваете у меня совета...
- Я правда не знаю. Что-то надо делать.
- Делать нечего, милый, - хладнокровно говорит она, - только ждать. Ну, и еще для разнообразия пытаться расследовать наше таинственное покушение на убийство, закончившееся обычным поносом...
- Я ненавижу ждать.
- Я заметила. Терпение - не ваша сильная сторона. Но ничего не поделаешь.
- Это хуже смерти, - начинаю я, но осекаюсь по ее взглядом.
- Вы уверены? Можете сравнить на деле, если хотите.
- Я рехнусь, - тихо и обреченно отвечаю я.
- Ничего. Я, кажется, знаю, как скрасить ваше заточение. Не сделаете для меня кое-что?
- Что угодно.
- Ну, так много мне не нужно...
Роуз задумчиво окидывает взглядом кухню.
- Очень хорошо, - произносит она наконец, - слышали сказку о Золушке? Так вот, высаживать розовые кусты перед домом я вас, так и быть, заставлять не буду.
- И на том спасибо, - криво улыбаюсь я.
- Сейчас я вас еще больше порадую. Вам остается всего-навсего выгрести золу из печи, наколоть дров, нащепать лучины для растопки, потом затопить печь, наносить воды, помыть посуду...
- Хорошо.
- ...а полами, так уж и быть, займусь я.
- Драить я как раз умею...
- Не волнуйтесь, если вам покажется мало, этому легко помочь. Только слово скажите, милый, в этом доме вам ни в чем не будет отказа...


23





Я набрасываюсь на работу, как ирладский пьянчуга на выпивку. Тщательнейшим образом, один за другим, выполняю все пункты списка. Истинным наслаждением оказалось вновь запачкать руки, размять мышцы, взмокнуть от пота и снова высохнуть и даже загнать в пальцы пару заноз. К полудню я успеваю с дюжину раз побывать во дворе, возвращаясь то с ведром воды, то с наколотыми дровами, и эти кратковременные отлучки создают иллюзию свободы, будто я могу выходить из дома, когда захочу. Стараясь об этом не думать, я сосредоточиваю внимание на другом и с преувеличенным усердием принимаюсь за посуду. Педантично тру мочалкой и вытираю до скрипа каждую тарелку, каждую сковороду, и составляю все это аккуратной стопкой на буфете.
- Вы, похоже, вошли во вкус, - смеется Роуз. Она управилась быстрее меня, и теперь, растрепанная, босоногая и снова с подоткнутой юбкой, стоит посреди кухни.
- Ну, в юнгах я проклинал свою тяжелую долю, когда приходилось все это делать. А бездельничать, оказывается, намного тяжелее. Ну что смеетесь?
- Нет, ничего, просто вы с этой тряпкой...
- Похож на домохозяйку в штанах? В море это запросто. Любой, кто занимает должность кока, со временем и правда становится похож на бабу, замашки те же и ворчит без конца...
- Ну нет, хватит с вас, раз такое дело. Давайте мыться, вода нагрелась.
Я с наслаждением бросаю посудную тряпку в таз. Роуз уже достала из комода чистое белье, переложенное кусками цветочного мыла. Потом притащила из кладовки оцинкованное корыто и поставила его посреди кухни. С помощью ведра я начинаю осторожно переливать туда горячую воду из большого чана, исходящего паром на плите.
- Сначала вы, Роби.
- А как же...
- Давайте-давайте, потом поменяем воду, там еще довольно осталось.
Я начинаю раздеваться, почему-то чувствуя неловкость, хотя она уже много раз видела меня без одежды. Но тогда мы были на равных, а теперь... Она смотрит как в первый раз, и под ее пристальным взглядом я окончательно тушуюсь. Видимо, почувствовав это, Роуз подходит и обнимает меня за плечи.
- Будет вам, милый, я просто любуюсь. Дайте руку.
Она берет мою загорелую широкую кисть в свою, маленькую и бледную.
- Какие мы разные, да, Роби?
Я молча киваю. Не поспоришь.
- Но это только на первый взгляд. А если посмотреть внимательней...
Ее пальцы пробегают по моему предплечью.
- Смотрите, у вас до локтя загар, а дальше все как молоко. И кожа нежная, как у меня.
Почему-то обиженный, я пытаюсь вырвать руку, но она держит крепко.
- Да ну вас, просто там под солнцем вечно торчишь, а рукава по локоть засучены...
- И я о том же. Тут вы такой, каким вас сделала жизнь. А тут - какой вы на самом деле.
- Ладно вам, не люблю я таких разговоров... зачем?
- Затем, что у нас с вами гораздо больше общего, чем кажется, Роби.
Она смотрит дальше. Мне невольно хочется прикрыться - не от стыда, от ее оценивающих глаз. Но она уже утыкается взглядом в пол.
- Что с вами, милый? Я смотрю на ноги, только и всего. Они у вас тоже белые, а значит, вы всегда ходите обутым.
- Ну да, это матросы босиком... и мальчишки... Роуз, пустите.
- Еще минутку, мой хороший. А ну-ка, развернитесь...
Я молча подчиняюсь. Она гладит по спине, где уже почти все зажило. Потом осторожно проводит пальцами по свежим следам моих боевых ранений:
- Ох, ничего себе, вот это я постаралась...
- Ерунда, я и думать забыл.
- Ах вот как... ну ладно, учту, - многозначительно произносит она, и меня на секунду кольнуло сладостное предчувствие. Стараясь не показать виду, я выворачиваюсь из ее рук, подхожу к корыту и пробую воду.
- В самый раз, - бормочу я и, поставив ногу вовнутрь, поспешно погружаюсь в воду, как в спасительное убежище. Я понимаю, что выгляжу смешно, но, в конце концов, после всего, что между нами было...
Роуз приносит кухонный табурет, ковшик, берет кусок мыла и взбивает в воде пену. Потом садится рядом:
- Давайте-ка я вам помогу, милый мой, а то вы небось там у себя в море вконец одичали...
Я закрываю глаза. Скользкими от пены руками она гладит меня по плечам, груди, потом поливает из ковшика и ерошит мокрые волосы. Я тихо постанываю от наслаждения.
- Еще...
Она снова и снова трет мочалкой, поливает водой, и мне кажется, что не только грязь, но и само мое тело начинает растворяться в горячей воде. Она смеется:
- Вас что, никогда не купали?
- Слишком давно, Рози. И вовсе не так нежно. Господи, я и не представлял, как это хорошо.
- Берегитесь, женщина так и ловит мужчину в свои сети...
- Ага, будто маленький, хоть бери голыми руками.
- В постели и в ванне каждый ребенок, Роби. Разве вы этого не знали? Ну будет с вас, вставайте.
- Еще чуточку, Роуз, - умоляю я.
- Нечего-нечего. Вставайте, а то и правда будет вам головомойка...
С огромным сожалением я встаю и медленно, как во сне, делаю шаг из корыта на пол.
- Не сюда, глупый, вот полотенце. Вытирайтесь, теперь моя очередь.
Я грустно смотрю на нее.
- Думал, вы мне поможете...
- Хватит, а то привыкнете, что я все делаю за вас. Скверная привычка, а уж в постели это и вовсе ни к чему.
Обиженно хмыкнув, я принимаюсь вытираться, стоя на одной ноге и чуть не падая. Я надеюсь, что Роуз снова возьмет дело в свои руки, но она уже не смотрит на меня и начала раздеваться сама.
Вот у нее стеснения ни на грош, может быть потому, что она сознает свою власть надо мной. Если она разглядывала меня немножко по-хозяйски, то я пожираю ее глазами, готовый наброситься прямо сейчас. Ради этого я готов на все, и я это знаю, и она это знает, и значит, она сильнее меня.
- Не сейчас, Роби, а то...
- А то что? - хрипло спрашиваю я.
- А вот увидите.
- Тут и видеть нечего, - решительно заявляю я, оттесняя ее от корыта. Она пытается обойти кругом. Уже не на шутку раззадоренный, я загораживаю путь. Купание только прибавило мне сил, тело проснулось, и от недавней покорности не осталось и следа. Она смотрит, раскрасневшись от злости, как молоденькая учительница на мальчишку-переростка, нагло срывающего ее урок, но сделать ничего не может. Она женщина, а я мужчина, и значит, я сильнее ее.
- Роби, прекратите. Что вы делаете... Роби, уберите руки. Роби, если я сказала нет, это значит нет... Ро...би...


24




Больше всего на свете ненавижу женские слезы. Видишь, что обязан немедленно что-то сделать, а сделать ничего не можешь. И утешать плачущих я не умею, когда это случается при мне, чувствую себя дурак дураком. Хочется заорать изо всех сил или чем-нибудь тяжелым хватить об пол, чтобы только прекратить пытку.
Но вот это тяжелое, чугунное молчание, оказывается, еще хуже.
Роуз неподвижно лежит ничком, завернувшись в покрывало. Сначала я решил ее не трогать, авось сама успокоится. Потом нерешительно потеребил за плечо. Она сбросила мою руку. Я не на шутку встревожился, потому что такой не видел ее еще ни разу.
- Роуз, ну что вы, честное слово...
Ее передергивает. Я не могу понять, в чем дело, я же все сделал как надо, себя не забыл и о ней позаботился... Так или не так?
Я начинаю злиться. В голове мелькает много раз слышанное от парней утверждение, что все женщины на самом деле хотят только этого. Как бы ни отбивалась женщина, в глубине души она довольна, если к ней пристают. Но ни за что не признается и строит из себя недотрогу, потому что лжива от природы и хочет, чтобы ты чувствовал себя виноватым. Тогда, если что, и отвечать только тебе...
- Роуз, ну хватит.
Она упорно молчит.
- А что же вы хотели, - добавляю я, чувствуя нарастающее раздражение и хватаясь за эту мысль, как за спасительную соломинку, - мы с вами давно уже... кхм... близко знакомы, вы сами меня помыли, приласкали, а потом стали раздеваться при мне ... я живой человек, в конце-то концов... и не говорите, что вам не понравилось, я же вижу.
Но даже этот вызов она оставляет без ответа.
Нет, мне уже невмочь разговаривать со стенкой, и если я даже и виноват... Должна же она понять, мужчина в таких случаях за себя не отвечает. Правда, она говорила, что не хочет, и била меня по рукам, но ведь это только распаляет еще больше. Упоительная игра в "нет-нет", означающее "да-да", вечная охота... или, может быть, всё-таки нет?
- Роуз.
- Что, - отзывается она наконец, - чего вам еще нужно?
Вот этот высокомерный, холодный тон я ненавижу еще больше. Мало я его наслушался в детстве... Я уже готов ответить колкостью, возмутиться, гордо уйти навсегда, хлопнув дверью. Но, как будто подслушав мои мысли, она заговаривает снова:
- Вы отлично понимаете, что я не могу выставить вас за порог - это означало бы вас убить. Но я не желаю больше видеть вас. В доме есть еще одна спальня, туда я и перехожу. Эта остается за вами. Будьте любезны не выходить, пока я не позову. Но даже в этом случае держитесь от меня на расстоянии ярда. На этих условиях можете остаться. Если понадобятся другие ограничения, я дам вам знать.
- Может, еще запретите мне заговаривать первым? - огрызаюсь я машинально, все еще не до конца поверив в происходящее.
- Хорошая мысль. Наверное, я так и сделаю.
Она наконец оборачивается. Взгляд у нее совершенно спокойный, но мне кажется, что она готова сорваться в любой момент.
- А сейчас отвернитесь и не двигайтесь, пока я не скажу. Мне нужно одеться.
- Да ради бога... - начинаю я насмешливо, но выражение ее лица заставляет меня осечься. Поспешно отвернувшись, я еще пытаюсь растормошить остатки гордости, убедить себя, что это все обычная истерика, что надо встать и уйти...тоже мне, нашлась недотрога. И это женщина, которую я за время нашей связи имел сотни раз, успел исследовать где только возможно, до последнего дюйма кожи, до каждого волоска...
- Так я, по-вашему, насильник? - с вызовом спрашиваю я, не поворачиваясь, - так давайте, ведите меня в полицию, семь бед - один ответ. Только не забудьте добавить, что сами позвали меня в дом, сами спали со мной, сами купали, сами щеголяли передо мной в чем мать родила...
- Вот, вы уже повторяетесь, - замечает Роуз, - потому что сказать вам нечего.
На миг у меня темнеет в глазах.
- Вам нравится надо мной издеваться? - выпаливаю я, тяжело дыша.
- Нет, я просто сказала правду.
- Ах ты стерва, да ты это все нарочно! Я же понял!
- Браво. А вы талантливый мальчик, Роби, у вас большое будущее. Как это я раньше не заметила. Этак вы, чего доброго, и вашего обожаемого Броуди заткнете за пояс. Знаете, что вы с ним очень похожи?
- Чего?!
- Как мы взвились, боже мой... как мы оскорблены... а вам такое не приходило в голову? Только он обычный негодяй, получил свое и доволен, а вот вы - затейник, вам надо еще почувствовать себя правым... Не попросить ли мне у вас прощения за то, что сопротивлялась вам вначале?
Я стремительно оборачиваюсь. Она стоит передо мной, уже одетая, готовая к обороне.
- Чтоб ты сдохла! - ору я ей в лицо. - Чтоб ты сдохла, слышишь?
- Так уже лучше, - замечает она, чуть поморщившись, - а ну-ка попробуйте еще разок.
- Я не хотел! Я не виноват! Я мужчина, в конце концов...
- Да, вы это блистательно доказали. Могу подтвердить.
- Я же не нарочно... я сперва хотел по-хорошему...
- Давайте уж прямо, Роби.
- Я просто хотел. И плевать мне было, по-хорошему или по-плохому.
- Вот именно.
Мы стоим молча на расстоянии вытянутой руки. Я чувствую странное облегчение оттого, что моя вина доказана и не надо больше сопротивляться.
- Простите меня. Пожалуйста. Простите.
- Прощаю. Вот теперь вы не врете.
Я робко протягиваю к ней руку. Она молча отстраняется.
- Простите, - повторяю я с тоской.
- Я же сказала. Прощаю.
Я делаю шаг вперед. Она - шаг назад.
- Нет, не так. По-настоящему.
- Не могу. Себе не прикажешь.
- Я помогу вам. Пожалуйста.
- Не получится.
- Что мне сделать, чтобы вы меня простили? Скажите, я все сделаю.
Ее глаза полны слез, она даже не пытается вытирать их, и по правой щеке спускается мокрая дорожка.
- Вам так не терпится снова затащить меня в постель?
- Рози...
- Не трогайте меня, а то закричу...
- Рози. Если не хочешь, я пальцем к тебе больше не прикоснусь.
- Так зачем тебе все это надо? Зачем?!
Она уже рыдает, закрыв лицо руками, и я не смею обнять ее и утешить.
- Прости меня, Рози.
- Чертов ублюдок! - кричит она, разбрызгивая слезы, - ты хоть знаешь, что ты со мной сделал?
- Знаю.
- Так чего ты хочешь, дьявол тебя побери? Как можно простить такое?
То, что я отвечаю, произношу не я, а кто-то во мне, кто-то до сих пор незнакомый, но всю мою жизнь терпеливо ждавший своего часа.
- А ты сделай со мной то же самое, Рози.

25




Жертва моего сластолюбия вздрагивает, услышав такое предложение. Потом, даже не вытерев слезы, поднимает голову и некоторое время рассматривает меня в упор, будто проверяя, не обманул ли ее слух. Ее руки теребят носовой платок, глаза прищурены.
- Мне сейчас не до шуток, - резко произносит она.
- Какие уж шутки.
- Дешево же вы хотите отделаться.
- Не думаю, что это будет дешево.
- Нет, - отрезает она и отворачивается.
Это значит "позаботься обо всем сам".
Кивнув в ответ, я молча направляюсь в гостиную, а оттуда - в запасную спальню. Так я ее называю про себя, хотя по-настоящему это бывшая спальня покойного мистера Дживза. Это единственная в доме комната, куда по вполне понятным причинам я не люблю заходить. Но это - не последнее, что мне сегодня придется сделать против своей воли.
Мой предшественник явно был любителем чистоты, порядка и пунктуальности. И, видимо, приучил к тому же молодую жену. Здесь, как и во всех остальных комнатах, регулярно делается уборка и вытирается пыль. Обстановка приятная, темное дерево платяного шкафа хорошо гармонирует с зелеными обоями, изящным полированным бюро, комодом на гнутых ножках, тщательно прибранной широкой кроватью. Круглый столик с полудюжиной стульев, новенький диван, обитый полосатым шелком. Тяжелые портьеры на окнах. На стенах охотничьи гравюры - странно вытянутые тела джентльменов, оседлавших столь же тонконогих коней, пешие загонщики, в центре - свора собак, взявших в кольцо тщедушную лисицу... На каминной доске бронзовая фигура - мужчина почтенного возраста, тучный, но элегантный, в расстегнутом жилете, сидя в кресле, читает книгу.
Перед камином, прислоненная к креслу, стоит тонкая трость, украшенная резным набалдашником - львиная голова с оскаленными зубами. Она поставлена небрежно, наискось, будто ненароком забытая прежним хозяином.
Сын столяра, я могу по достоинству оценить ее качество. Вишневая, лакированная, отлично сработана. Это именно то, что мне нужно.
Почувствовав, что больше тянуть нельзя, я опускаю ладонь на голову деревянного льва, сжимаю ее в горсти и пускаюсь в обратный путь.
Роуз смотрит в окно, выпрямив спину, скрестив руки на груди. Все ее тело натянуто, как струна. Делает вид, что ей все безразлично, но я знаю, что она ждет моего возвращения.
- Рози, - зову я.
Она медленно, нехотя поворачивается. Я стою перед ней, опершись на трость. Мы оба знаем, что сейчас последует, но предпочитаем не торопить события.
- Что вам? - угрюмо спрашивает она.
- Рози, девочка. Я вел себя как последний сукин сын. Давай поскорее покончим с этим.
Она, явно ожидавшая более долгого вступления, ошарашенно принимает у меня трость.
- Где вы ее нашли?
- В запасной спальне.
- А с чего вы взяли, что я это сделаю?
- Это лучше, чем спать в разных комнатах.
Роуз нерешительно взвешивает трость на ладони.
- Не многовато ли будет... А ну-ка, покажитесь.
Она бесцеремонно разворачивает меня кругом. Рассматривает деловито и придирчиво - совсем не так, как в прошлый раз. По- видимому, этот осмотр разрешает ее сомнения.
- Ну хорошо. Раз вы сами просите...
- Ну, не то чтобы я очень рвался...
- Но это лучше, чем спать в разных комнатах.
- Да, - киваю я, стараясь убедить то ли ее, то ли самого себя. - Это лучше.
- Тогда нечего тянуть. Шесть ударов. Упритесь руками в стену.
- Секунду, Рози. - Я оборачиваюсь.
- Ну что еще?
- Дайте мне руку.
- Вы еще не расплатились, - отвечает она как можно тверже. И снова мне кажется, что она ждала этих слов, а возражает потому, что так положено.
- А вы просто дайте. На минутку.
Поколебавшись, она протягивает кончики пальцев. Я медленно забираю ее руку в свои. Рука мягкая и теплая. Мне становится чуточку легче, будто она и вправду сама погладила меня по ладони и сказала "не бойся".
- Все, - я выпускаю ее, поворачиваюсь к стене и упираюсь обеими руками, - давайте.
Она не переспрашивает, будто и эти слова были заранее условлены между нами на какой-то давней репетиции.
- Не бойся.
Твердый звук голоса сопровождается резким свистом, и я вою в голос, захлебнувшись от первого же удара. Как будто тупой нож с размаха разрубил кожу, мясо и добрался до кости, и я против воли дергаюсь, стараясь увернуться.
- Назад, - прикрикивает она, - назад, трус вы этакий, а не то начну сначала.
Господи, почему я не попросил привязать себя, теперь нет сил, я точно не выстою так еще пять раз. Ну сделай же что-нибудь, сжалься...
- Ничего, терпите, - добавляет она, будто подслушав мои мысли, - в другой раз будете знать...
Нож ударяет с другой стороны, снова тупая, нестерпимая боль, теперь уже двойная, раздирает тело, я кричу и отпускаю руки.
- Назад! - одергивает Роуз, - только посмейте прикрыться! Марш на место! Ну!
Нельзя терпеть такое. Нельзя. Вот сейчас, только вдохнуть немножечко, я все ей объясню...
- А мне, думаешь, было не больно? - спрашивает она, задыхаясь тоже. - Терпи, скотина, ничего тебе не сделается, главное удовольствие еще впереди!
- А! А! Хватит, хватит, все, честное слово, не могу больше, не могу...
К моим ногам падает льняное полотенце.
- Держи, неженка. Свернул, закусил крепче. Вот так. Теперь к стене! Уперся руками!
- Мммм! Аааа... Все, все, довольно, я не хочу!
- Полотенце в зубы! Не спорить. Еще два.
- Не могу. Нет. Нет. Я больше не выдержу, Роуз.
- Выдержите. Вы сильный.
- Нет. Всё.
- Докажите мне, что достойны, Роби.
- Черт!
Я снова повернулся к стене и несколько раз с размаха ударил в нее кулаком:
- Черт! Черт! Черт!
В ответ раздался свист, перед глазами на миг потемнело, и снова перехватило дыхание. Обернуться, броситься на нее, вырвать трость, а потом убить...
- А это последний, Роби.
Я заорал изо всех сил, потому что иначе было невозможно, только с криком, выгнувшись назад, задыхаясь, и не думать, не думать...
Роуз хватает меня в охапку, прижимает к груди, укачивает, всхлипывая и твердя как сумасшедшая :
- Все, все, мой хороший, я вас прощаю. Совсем прощаю. Вы молодец, вы смелый, не плачьте, это ничего, это пройдет. Это пройдет... Это пройдет, милый... это больше не повторится. Клянусь вам. Никогда, никогда, слышите... никогда.


26





Я блаженствую.
Впервые в жизни я умудрился заработать столько, что любая попытка сесть исторгает из глотки настоящий крик. Вечная угроза наконец осуществилась, я лежу на животе, я счастлив, со мной нянчатся, меня любят. За такое стоило и потерпеть.
- Ну нет, хватит, - решительно заявляет Роуз, снова и снова поправляя укрывающее меня одеяло, - больше никогда. Мы, в конце концов, не дикари и не язычники, как-нибудь найдем и другой способ разрешать наши споры.
- Какой же, например, - ехидно интересуюсь я, - дуэль?
- Не искушайте меня...
- Не верю, что вы будете так жестоки.
- Я вообще-то не про дуэль говорила.
- Я тоже не про дуэль.
Роуз фыркает. Улыбка, вернувшаяся на ее лицо, с новой силой заставляет меня почувствовать - стоило потерпеть. Ненавижу, когда близкий человек зол на меня. Как будто его подменили, и вместо любимой женщины вдруг видишь перед собой какую-то жуткую ледяную куклу...
Она полушутливо заносит надо мной ладонь. Я замираю в странном предвкушении. Но встретившись со мной взглядом, будто обжегшись, Роуз отдергивает руку.
- Нет, всё, - мотает она головой. - Я себя знаю. Боюсь увлечься.
- Верю. Я тоже. Но когда кто-то клянется чего-то больше не делать, это означает только одно - вот теперь-то я разгуляюсь...
- Врете, - быстро парирует она. Слишком быстро.
- Не вру. Это, похоже, отличный способ выпустить пар...
- Ну да, а за предлогом ходить недалеко... Не так встали, не так пошли...
- А я, того гляди, начну нарочно нарываться, - добавляю я задумчиво.
- Молчать, скверный вы мальчишка! - она замирает, ошеломленная словами, сорвавшимися с ее губ. Мы, не сговариваясь, смотрим друг на друга.
- Вы уже вошли во вкус, - поддразниваю я, - иначе сказали бы "подлец" или там "сукин сын". То, что принято говорить взрослым
- А вам хочется стать маленьким?
- По правде - ужасно хочется. Вы так хорошо умеете прощать, и утешать, и все такое...
- И это говорит мужчина?
- Это всем полагается, Рози.
- Прощение?
- Ну да.
- ВСЕМ? Вы так думаете?
Лицо у нее вытягивается. Она пристально рассматривает меня, будто видя впервые. Но мне сейчас не до этого. Я думаю о собственном прошлом и о погубленном мной человеке.
- Всем, - отвечаю я твердо, - любой грешник заслуживает прощения.
- Вы опрометчивы, - она криво усмехается, но уже, кажется, взяла себя в руки, - как бы не пришлось пожалеть.
- Может быть. Но поговорим об этом позже. Слышите, в дверь стучат? Сам я сейчас отпереть не могу, простите.
................................

- Душка моя, тебе письмо.
Показалось мне или Роуз выглядит слегка смущенной? Кажется, ей все-таки не по себе оттого, что я увидел эту женщину у нее в доме. А кто так храбро разглагольствовал о подругах из сомнительных кругов общества?
- Спасибо, Ева. Вот, познакомься, это Роберт.
- Ну-ка покажись, красавчик. Хотела бы я знать, стоишь ли ты хлопот, которые причиняешь бедной женщине.
Да уж, эта явно не знает, что такое хорошие манеры. Она разглядывает меня бесцеремонно, как барышник - выставленного на продажу бычка.
Мне хватает твердости ответить ей тем же. Но это удается с большим трудом. Если пол и положение в обществе и дают мне преимущество над ней, то очень незначительное. И пожалуй, я ошибся - хорошие манеры ей прививали. Только это были манеры совсем другого сорта. Там, где она им обучалась, выше всего ценятся находчивость, глумливость, бесстыдство, умение держать удар. Она уставилась мне прямо в глаза, и я ясно вижу, что она хочет сказать. "Осади, сопляк, не на ту напал".
Передо мной невысокая сухопарая брюнетка. Не первой молодости, но еще недурна. Чертовски недурна, и вульгарность явно добавляет ей привлекательности. Ярко накрашенный рот смотрится кровавой раной на бледном лице. Приглядевшись, я вижу, что ее щеки покрывает густой слой пудры. Нервное, чуть истеричное выражение черт. Сильно декольтированное платье, плечи и грудь тоже напудрены, на шее и в ушах сверкают фальшивые драгоценности. Этот облик мне хорошо знаком - по коротким, но впечатляющим визитам в портовые кабаки и прочие подобные заведения, разбросанные по всему побережью. Скольким ее товаркам в разных городах я согревал постель?
От этой мысли я невольно опускаю глаза. Удовлетворенно хмыкнув, она продолжает осмотр. Позиция у меня вдвойне невыгодная - лежа на животе, трудно дать достойный отпор. Но Ева наконец смягчается:
- Ничего, сойдет. Правду сказать, тебя и парни хвалили...
- Какие парни? - рассеянно спрашивает Роуз, на миг оторвавшись от письма.
- Уилсон, камбузный, тот, что с заячьей губой. И еще Кирк - молоденький такой, помнишь, я тебе рассказывала?
Не сдержавшись, я испускаю тихий стон. Роуз удивленно оборачивается.
Но Ева уже избавила меня от своего драгоценного внимания, переключившись на доставленное письмо:
- Ну, что там у них нового? Прочти в голос. Черт, была бы грамотной, сама бы давно узнала...
- Вообще-то это мне, - пытаюсь я отстоять остатки попранного достоинства.
- А ты помалкивай, - отмахивается она добродушно, - ты тут на птичьих правах... Роз, ну он хоть каков в постели, ничего? Свое отрабатывает?
После таких слов всех моих сил хватает только на то, чтобы уткнуться лицом в подушку, мечтая оглохнуть навеки. Но все равно до меня доносится смущенный голос Роуз, удовлетворяющей законное требование своей и моей спасительницы:

"Здравствуйте, Браунинг. Надеюсь, вы здоровы и благополучны, хотя, зная вас, испытываю на сей счет большие сомнения. На борту события развиваются привычным порядком, то есть творится несусветный бардак, капитан рвет и мечет, свободные от вахты члены команды в поисках вас вторично прочесали в порту все бордели, кабаки и меблированные комнаты. Скажите, вам это ничего не напоминает? Впрочем, сказано, что каждому воздастся по делам его. Если это речение справедливо - надеюсь, преследователи так же проглядят вас, как в свое время вы проглядели юного Грегори Боза. Но с другой стороны, тогда высшие силы могут предъявить вам и запоздалый счет за покойного Дулитла. Словом, у вас есть прекрасная возможность об этом подумать, и возможно, именно затем Господь и попустил, чтобы случилась вся эта заварушка.
Ладно, приободритесь, есть и хорошие вести.
Первое. Наш обожаемый Броуди уже снова на ногах, что в любом случае играет вам на руку. Правда, полученный урок не прошел для него даром. Если раньше он был просто молодым паскудником, вспыльчивым, но отходчивым, то теперь превратился в хладнокровного негодяя. Отравитель явно дал маху, такие дела, если уж начал, надо доводить до конца. Общение с ним теперь доставляет еще меньше удовольствия, чем прежде. Надеюсь, если все для вас кончится благополучно, вы получите возможность лично в этом убедиться.
Второе, и главное. Кроме вас, нашлись еще подозреваемые. Помните, что я говорил о жестянке с мышьяком? Капрал судовой полиции прибыл на место происшествия и обнаружил, что яд убран в особый шкафчик под замок, ключ от которого имеется только у кока. С чего тому вздумалось это сделать, да еще на другой день после той памятной попойки, ума не приложу. Возможно, на него вдруг накатил очередной приступ служебного рвения. И теперь, хотя прямых доказательств нет, положение у него незавидное.
Далее. За два дня до того Броуди крепко повздорил с одним из сослуживцев, а именно лейтенантом Водсвортом. Если с нижестоящими такие вещи сходили ему с рук, то с равным нашла коса на камень. Водсворт, никогда не отличавшийся сдержанностью, на сей раз вспылил не на шутку, и оба наговорили друг другу такого, что только вмешательство остальных офицеров предотвратило дуэль. Но теперь возникло подозрение, что, не получив удовлетворения законным порядком, Водсворт мог решиться на незаконные действия. Между нами, я считаю подобное обвинение бредом, но мое мнение мало кого интересует. Можно понять и капрала полиции - ему нужно продемонстрировать начальству результаты поисков.
Так или иначе, вам по-прежнему следует оставаться на месте и ждать. Знаю, вы этого не любите, но в особо трудный момент, когда терпение покинет вас, просто вообразите себе виселицу. Это чрезвычайно действенное средство, утверждаю как врач. И ждите дальнейших писем.

Доктор Чейни."


27




Нимало не заинтересовавшись содержанием письма, Ева наконец-то садится, закинув ногу на ногу, вешает шляпу на спинку стула и задумчиво следит за действиями Роуз, ставящей на стол круглый поднос с графином и рюмками. Обо мне, похоже, гостья вообще успела забыть, и разговор течет своим чередом, будто кроме двоих девиц в комнате никого нет.
- Ну как у тебя дела, Ив? - слегка смущенно спрашивает Роуз, стараясь не смотреть в мою сторону, за что я ей очень благодарен.
- Да как обычно, - лениво бросает та, - сама знаешь, нынче все наши на мели, захаживает больше всякая шушера...
- Может, тебе занять? - поспешно перебивает ее Роуз.
- Да нет, сама справлюсь. И, главное, обидно как вышло. В кои-то веки попался один с деньгами, и тот - урод...
- Может, не надо...
- Ладно, уймись, ничего не было... я же говорю - урод. Подваливает ко мне, малахольный такой, но одет прилично, и давай обхаживать. Вас, говорит, сударыня, мне послала судьба. Вы, мол, особенная, не такая, как другие. Ну-ну, думаю, болтай, что хочешь, только заплатить не забудь. Слово за слово, выпить мне поставил. Сам сидит напротив, смотрит, как я пью, жалостно этак, и все вздыхает. И все, заметь, молча. Я терпела-терпела, потом не выдержала и говорю - чего тебе не так? Он и вовсе пригорюнился. Да вот, отвечает, такая вы молодая, красивая, и больно, говорит, мне видеть, чем вы тут занимаетесь. Ведь когда-то невинной девушкой были, жили себе с родителями где-нибудь в деревне, а знают ли они, где теперь их дочь?
- И правда урод, - криво усмехается Роуз, - повезло же тебе...
- Ага. Ну ты меня знаешь, у меня и трезвой-то терпения ни на грош, а тут я уже полбутылки уговорить успела... в общем, еле меня от него оттащили. Спасибо хоть, все свои, с понятием, мне хозяйка попеняла только : мол, рожу-то ему зачем расцарапала, а ну как в полицию заявит? Но ничего, пронесло, слава богу. И ведь как назло, с деньгами был, я же видела... Эх, надо было сразу его тащить в номер, черта с два бы так все кончилось. Мужики, они же с голодухи такое вытворяют, а свое получили - и хоть трава не расти. Да если бы я знала... Вот и осталась, как дура, с восемнадцатью пенсами в кармане... А потом меня Молли надоумила, говорит, знаю я этого молодчика, не первый раз к нам захаживает. Дура ты, говорит, его же такие разговоры как раз и заводят, он без этого ничего не может. Я вот, говорит, смекнула, потащила его к себе и давай плакаться, и про загубленную честь, и что ночей не сплю от стыда...
Роуз, не сдержавшись, фыркает.
- Ага ...слезу, говорит, пустила, а как начал про стариков моих, так и завыла в голос... Он, говорит, меня утешает, а сам все ближе подбирается, приобнял этак за плечи... Ну, дальше ясно. А как расплатился и собрался уходить, посмотрел на нее снова этак жалостно, как в начале, и говорит: бедное создание, если плохо тебе будет, приходи, говорит, ко мне, я тебя не оставлю... и визитную карточку сует, чтоб, значит, не заблудилась наша Молли на пути к спасению...
- Бывает и такое...
- Да ты-то почем знаешь, как бывает, ты у нас девушка честная...
- Может быть, - загадочно отвечает моя возлюбленная, - только и я знаю, что это такое, когда тебе по голове ногами ходят, а ты ответить не смей...
- Ты про покойника своего, что ли? - интересуется Ева.
Роуз нервно оглядывается, но подруга явно не намерена упускать такое развлечение:
- Нечего-нечего, все свои, - хмыкает она, - или у тебя какие-то страшные тайны остались, каких я не знаю?
- Какие там тайны, их любая законная жена знает... Если ты не в духе - держи при себе, ну или соври, что голова болит... Если он не в духе - все ему не так, мясо пережарено, на подоконнике пыль... а то и орать начинает, мол, жена в доме, молодая, здоровая, а толку никакого, и как тебя только растили, что ничего сделать не умеешь...
- Слава богу, хоть это меня обошло, - философски замечает Ева.
- Бывает и хуже, - продолжает Роуз, - это с матушкой еще, дома. Маленькой была - еще туда-сюда, а как вошла в возраст... На улицу одной не выходить, разве что в лавочку. Платья глухие, особенно в гости. С джентльменами наедине разговаривать нельзя, они таких за гулящих считают. Репутацию беречь больше жизни... Мужчина - как стеклянный стакан, сполоснул - и снова чистый. А женщина - как кувшин из пористой глины, пятнышко посадила - вовек не отмыть... Когда я купалась - сидела рядом и следила, что я делаю, не гляжу ли куда не следует... А главное - зачем все это? Какого черта? Знаешь, я, как овдовела и начала жить по-своему, думала, мать совсем заест. А она ни слова. Я не выдержала и как-то сама спросила: а что же ты молчишь, я же вон и вожусь с кем хочу, и по улице одна гуляю, и домой к себе прихожу заполночь... а она мне - ты уже была замужем, теперь можно...
В ответ Ева с чувством произносит словосочетание, которое даже для меня, моряка с четырехлетним опытом, оказывается внове.
- Вот-вот, - отвечает Роуз, поморщившись, - а еще веселей было в лавочке служить. Понимаешь, дома я хоть знала, какие у меня обязанности, к которому часу работу сделать, ну, все такое... А тут... Хозяйка не говорит, что сделать, я и молчу. Значит, летняйка, даром жалование получаю. Назавтра утром сама спрашиваю - что сделать? Сама должна догадаться, осмотрись хорошенько - найдешь. Умная девушка всегда сама видит, а если нет, и указывать бесполезно... Мне потом девчонки объяснили. Сама, говорят, виновата, ты примечай, какое у нее настроение. Сегодня вот она не в духе, просто на глаза ей старайся не попадаться, и все. А если некуда уйти - делай вид, что занята, хоть пол по десятому разу подметай или выглаженное полотно разверни и все заново переглаживай, она это очень любит. День такой просто. Завтра отойдет - все ей будет хорошо. На другой день я уж настороже, подметаю по чистому, пыль вытираю, где ее сроду не было - главное, чтоб видели. Хозяйка, гляжу, и правда повеселела, подходит и говорит - детка, ты еще молода, не знаешь, что и как, но я вижу - работница ты отменная, а я усердие ценю. Я тебе за это буду давать полезные уроки. Гладить надо вот так, а не так, как ты давеча, переделай. Подметать тоже по-другому. Да и платье у тебя не такое, как надо. Воротнички такие теперь не носят. И прическа, фу, какая гадость, чтоб я этого больше не видела, у меня все модистки узел на затылке носят... Ты ведь не обижаешься, правда? Я к тебе как мать родная, я всех своих девушек обожаю, и все они у меня работать хотят, потому что я очень люблю порядок и чистоту...
- Попалась бы она мне, - кровожадно замечает Ева.
- Ты бы у нее дня не проработала. Это ведь еще не все. Когда у нее меланхолия приключалась, она ничего, тихая была, грустная такая, и, в общем, тогда лучше всего было. А потом ей доктор, адский огонь ему в глотку, возьми и скажи - вам, сударыня, надо учиться себя в руках держать, тогда и меланхолии не будет. Докажите, мол, что вы сами себе хозяйка...
- И что? - спрашивает Ева с жадным детским любопытством.
- Что-что... ясно что. Мне надо полы вымыть внизу, я ее прошу - мадам, пожалуйста, побудьте наверху, пока я не закончу. А она мне в ответ - я здесь хозяйка. Если мне прислуга будет указывать, что делать, тогда, говорит, грош мне цена...
- Да уж, не поспоришь...
- Ничего, вот этого я ей не забыла. Через полгода, в ноябре, как похолодало и дожди пошли, захворали у нас сразу трое. То есть уже так захворали, что за прилавком стоять не могли, на пол сползали, а иначе черта с два она бы их домой отпустила. И вот остались мы с ней вдвоем, а работы немеряно, заказов как раз тогда много случилось. Она мне умильно так говорит : душенька моя, вы от меня всегда видели только добро, подмените Ирен завтра... А я уже просватана была, сам черт мне не брат. Вот я и говорю ей: "Прошу прощения, мадам, но ведь это вы здесь хозяйка, а не я, вы и выкручивайтесь как хотите". Сделала книксен и ушла. Больше мы друг друга не видали.
- Ну хоть потешилась напоследок...
- Маловато за все сразу... Это ладно, а как она мне без конца твердила: я тебя ценю, тебе можно доверить деньги, ты не украдешь, вот у нас тут разные работали, я вас, девушек, знаю... Или угостит в кои веки чаем, и тут же приговаривает - видите, как я о вас забочусь, у других работницы обед только с собой носят... А сахар самый хороший, он нынче по десять пенсов фунт... Кушайте, девочка, не стесняйтесь, я к вам со всей душой...
.........................
Когда гостья наконец уходит, Роуз первым делом кидается ко мне:
- Роби, милый, простите.
- За что?
- За Еву. Что она вам наговорила...
- А что вы могли сделать, мы оба теперь у нее в руках. Не угодим - возьмет и заявит в полицию...
- Ева не такая, - всхлипывает Роуз. Мне становится ее жалко. Получать сразу с двух сторон - занятие не из приятных.
- Бедняжка моя, - говорю я ласково, вставая с постели. Подхожу к моей любимой со спины, обнимаю за плечи, целую, глажу по голове. Роуз тихо плачет.
- Но одно я теперь точно понял, Рози, - твердо добавляю я, - не хочу больше быть маленьким. Хватит. Теперь - только взрослым.


28




Мы с Роуз моем посуду после ужина. На кухонном столе стоит огромная деревянная лохань, наполненная мыльной водой. Рядом аккуратно составленная стопка грязных тарелок. Роуз, раскрасневшаяся, с закатанными выше локтя рукавами, берет тарелки по одной, опускает в воду и трет мочалкой. Потом передает мне. Я споласкиваю посуду во второй лохани с некогда чистой, но уже изрядно помутневшей водой. Вынимаю, встряхиваю, ставлю тарелку на ребро и вытираю посудным полотенцем. Работа идет медленно, но слаженно, я уже успел подстроиться под ритм, задаваемый Роуз, и это немного ободряет меня.
- О чем вы думаете? - неожиданно спрашивает она, вытирая пот с лица сгибом локтя.
Вопрос мне не внове. Все женщины рано или поздно спрашивают об этом.
- Ну, знаете... вам что, интересно?
- Еще как.
- Что я по правде сейчас думаю?
- Ну да... А в чем дело?
- А мне за это ничего не будет? - поддразниваю я.
- Станете паясничать - вот тогда будет, - обещает она.
- Ладно, рискну. Я вспоминал, о чем мы беседовали, когда шли вдвоем через предместье. Я тогда восхищался вашей храбростью. Я и теперь ей восхищаюсь. Но есть еще кое-что, о чем я не подумал тогда. До какого предела можно пользоваться этой свободой, и на каком по счету шаге она превращается в нечто совсем другое?
- Например?
- Ну вот хотя бы ... слабым нужно помогать и проявлять к ним терпимость. Мало кто станет спорить. А если слабый начнет злоупотреблять этим правилом? Если, ободренный вашей мягкостью, решит, что вы сами проявляете слабость? Если, в конце концов, приставит вам к виску пистолет и заставит плясать под свою дудку?
Роуз неловко усмехается:
- С чего вы взяли?
- А вам это кажется таким уж невозможным?
- Ну...
- Или вот еще. По собственному опыту я знаю, как это плохо, когда ты маленький и не можешь защититься. Тем более если речь идет о собственных родителях, от которых, наоборот, ждешь защиты и помощи. Я мечтаю о каком-то другом, невероятном мире. О мире, где никто не слышал о вещах, через которые мне пришлось пройти в детстве. Глупость, конечно, надо посмотреть правде в глаза - так всегда было и будет. Но допустим на мгновение, что такой мир существует. И что же? Страха у ребенка больше нет, а все желания, страсти и соблазны юности остались, и больше не стеснены ничем. Вы понимаете, что тогда начнется?
- Не знаю. Слишком уж невероятно то, что вы описываете, я себе такого и представить не могу...
Роуз зябко передергивает плечами, будто ей вдруг стало холодно:
- А с чего вы вообще так решили?
- Вы верите, что человек по природе добр? - спрашиваю я, вспомнив разговор с судовым священником.
- Кто вам сказал такую глупость? - искренне удивляется она.
- Вот именно. Значит, если его не сдерживать силой, он превратится в дикое животное...
- Если сдерживать - тем более, - неожиданно резко бросает она.
- Если давить больше, чем следует,- уточняю я.
- И это говорите вы, у которого...
- Да, конечно, когда дело касается собственной шкуры, мои воззрения резко меняются. Но есть на свете вещи, которые, хочешь не хочешь, самого отчаянного вольтерьянца заставят призадуматься...
- Вы говорите о Еве? - мрачно уточняет Роуз.
- И о ней тоже.
- О женщинах? Так будет точнее?
- М-мм... Ну да. Мужчины понимают, что женская кротость - маска, под которой может скрываться все, что угодно...
- Вам не нравится, что мы не действуем напрямую, как вы, а предпочитаем обходные пути, обман, лесть, все такое?
- Не нравится, - честно отвечаю я.
- Мужчины не таковы, верно? А зачем вам лгать, если вы и так можете делать, что захотите? Ложь - оружие слабых, другого у нас нет...
- Ложь... ну да. А еще что?
- Не понимаю.
- Я спрашивал, - терпеливо уточняю я, - что еще позволено слабому, если он не может защититься? Воровство? Предательство? Проституция? А может быть, убийство?
- Ну что ж, - криво улыбаясь, произносит Роуз, передавая мне очередную тарелку, - бывает всяко. Умирающий с голоду имеет право украсть. Разве нет?
- Да, - вынужден признать я.
- Попавший в плен солдат, которого угнали на войну насильно, может выдать врагу те сведения, которыми владеет. Так?
- А голодная женщина, лишенная других средств, имеет право пойти на панель?
- Что вы предложите ей взамен? И что она сделает, если отнять у нее и этот промысел?
- А что у еще оставалось в нашем списке?
- Нечего смеяться. Слабое существо, доведенное до предела, пойдет на многое. На очень многое, Роби. Вы упрекнете его за это?
- И на убийство? - тихонько спрашиваю я.
- А с чего началась ваша служба на "Геркулесе"?
- Я никого не убивал...
- При чем тут вы? Я говорю о том мальчике, помните, вы мне рассказывали?
- Грегори Боз?
- Ну да. Разве он не убил одного из своих товарищей? И разве вы осудите его за это?
- Такое бывает раз в сто лет...
- Боюсь, что гораздо чаще. Вы пытаетесь обмануть самого себя. От такого никто не может зарекаться, пока его самого не прижали к стенке. И, простите, Роби...
- Ну что? - тоскливо спрашиваю я, уже зная, что услышу в ответ.
- О каком мистере Дулитле упоминал в своем письме ваш доктор?


29




Пройдя во сне какими-то длинными, извилистыми полутемными коридорами, я наконец останавливаюсь перед досчатой дверью. Ударяю в нее костяшками пальцев - раз, потом другой. И, не дождавшись ответа, вхожу.
Очень маленькая комната, стол, стул, одинокая свеча в канделябре. Почему-то она горит так ярко, что мне видны все углы, все детали обстановки, а особенно отчетливо - лицо человека, сидящего за столом.
Его черты спокойны и умиротворенны. Взгляд приветливый, губы тронуты легкой улыбкой. У живого Дулитла никогда не было такого лица.
- Входите, очень рад, - произносит он вполне искренне.
- Рады? - осторожно переспрашиваю я, не зная, как себя вести в столь непривычной ситуации.
- Ну конечно.
- Но я же погубил вас.
- А почему вы думаете, что поступили дурно? Моя жизнь была не такова, чтобы так уж сильно за нее цепляться.
- Что вы хотите этим сказать?
- Как по-вашему, мне хорошо было на "Геркулесе"?
Заданный вопрос явно не предполагает ответа, и я молчу.
- Правильно. Я всегда ненавидел военную службу. Я не имею командирских способностей. Вы сами помогли мне это понять - тогда, на палубе...
Все это он произносит удивительно мягким, беззлобным тоном, который странно не вяжется с содержанием его слов.
- Я давно подумывал о чем-то подобном... вы просто помогли мне решиться.
- Но ведь вас ждала семья...
- Семья?
Он кротко улыбается - совсем не так, как при жизни.
- Жена никогда не любила меня, считала ничтожеством, не способным ничего добиться. Не удивлюсь, если в мое отсутствие она открыто принимала дома любовников. Дети? Будь я даже уверен, что они именно мои... видит бог, я старался об этом не думать... Дети не слепы. Презираемый муж никогда не будет уважаемым отцом.
- Зачем же вы женились? Зачем пошли на флот?
- И то, и другое меня вынудили сделать, когда я еще был слишком молод, чтобы понимать, на что иду. А когда понял, обратного хода уже не было. Дальнейшие несколько лет моей жизни нельзя было назвать особенно радостными. А потом случилась эта история с обвинением, с моей отлетевшей пуговицей и вашим свидетельством, и я получил в руки заряженный пистолет...
- Простите.
- Говорю же, не за что. Здесь намного лучше, особенно как вспомнишь прожитую жизнь. Знаете, - задумчиво продолжает он, как о вещи самой обычной, - я не верю в бога. Или, точнее, допускаю, что он существует, но тогда он вовсе не таков, как нас учили в детстве. Если судить по моей жизни, бог - это некое лицо, страдающее садическими наклонностями, буйным нравом и слепотой одновременно. Он ведет себя непредсказуемо, то затихает на время, то принимается бушевать, круша все на своем пути, и даже он сам не знает, на чью голову обрушится его следующий удар. И так продолжается, пока мы живы. Только мертвому некуда больше бежать и нечего бояться. Когда вы тоже поймете это, Браунинг, приходите. Я буду ждать.
- Нет!
Я просыпаюсь от собственного крика, разбудив женщину, спящую рядом со мной. Накануне я наотрез отказался отвечать на вопрос, касающийся самого страшного поступка в моей жизни. Весь остаток вечера я угрюмо молчал, потом, ни слова не говоря, удалился в нашу общую спальню. Но призрак покойного лейтенанта все равно настиг меня.
- Прекратите орать, Роби, слышите? Что случилось?
Через несколько секунд я наконец убеждаюсь в том, что все мне просто приснилось, и тогда поворачиваюсь к ней:
- Рози. Я убил его. Пусть и не своими руками.
- Кого? Что вы несете?
- Дулитла. Нужно было выбирать, кем пожертвовать, а лейтенант никогда мне не нравился...
- О господи.
Роуз, простоволосая, полусонная, садится в постели, ночная сорочка съехала на плечо:
- Значит, все-таки было.
- Было, Рози.
- О господи, - снова произносит она, нервно заправляя за ухо растрепанные волосы.
- Я был мальчишкой... но все равно...
- Я понимаю, - отрешенно отвечает моя любимая.
- Вы не захотите знаться со мной? - спрашиваю я, набравшись мужества.
- Потому что вы убили человека?
- Да.
- Кто я, чтобы судить?
Я ошарашенно гляжу на нее.
- Все мы люди. Все ходим по краю, только кому-то повезло, а кому-то нет. Ложитесь спать, Роби.
- Вы... простите мне такое?
- Вы причинили зло не мне.
- Спасибо... спасибо, Роуз. Я хочу, чтоб вы знали. Вы не пожалеете о своем решении. Я в лепешку разобьюсь. но докажу, что вы можете мне доверять.
Она откровенно морщится, но я уже не могу остановиться:
- И еще кое-что. Вы давеча сказали правду. Нельзя осуждать других, пока тебя самого не прижало как следует.
- Да я вовсе не вас имела в виду... - Роуз обрывает себя и быстро отворачивается. Темно, выражения ее лица не разобрать.
- А кого же? Кого, Роуз?
Она молчит, и это молчание красноречивее любого ответа.
- Роуз, - тихо произношу я, чувствуя, как по хребту сползает капля пота, - я никогда прежде вас не спрашивал... От чего умер покойный мистер Дживз?
Часть третья

ОДИССЕЙ И ПЕНЕЛОПА




30




Зеленая гостиная погружена в полумрак. Фигура сидящего в массивном кресле мужчины освещена только одной свечой да еще тлеющими в камине углями. Что касается женщины, застывшей в неудобной позе на низенькой оттоманке напротив, то она почти теряется в темноте, если не считать глаз, в которых отражаются блики огня.
Мужчина на вид лет сорока, он чуть грузноват. Выражение красивого бледного лица, обрамленного светлыми бакенбардами, совершенно бесстрастно. По осанке заметно, что он привык к неудобным, но обязательным атрибутам светского человека, обтяжным панталонам, тесным фракам и стоячим воротничкам. Впрочем, сейчас на нем турецкий халат с кистями и домашние туфли. Хотя он разгневан, но держится с невозмутимостью, которая вырабатывается только многолетней выучкой и поддерживается постоянными упражнениями. Сейчас это умение пришлось как нельзя кстати, потому что и он, и его визави, как видно, находятся на пике ссоры, тем более тяжелой, что ни одно слово в ней еще не было произнесено на повышенных тонах.
Женщина почти вдвое моложе. Несмотря на поздний час, на ней уличное платье с кое-где забрызганным грязью подолом. Она, кажется, храбрится, на лице написан страх вперемешку с вызовом. Не снятый еще корсет вынуждает ее держаться неестественно прямо, чуть откинув голову и глядя собеседнику в лицо.
- Позвольте повторить мой вопрос, дорогая, - нарушает молчание мужчина, - где вы были?
- Вам обязательно знать? - огрызается женщина и нехотя добавляет:
- У подруги.
- Могу ли я спросить ее имя? Я знаю ее?
Женщина угрюмо молчит.
- Так я и думал. Напомните мне, пожалуйста, о чем мы с вами договорились в прошлый раз.
- Мы не договаривались. Вы заставили меня пообещать.
- Пообещать что?
- Не выходить вечером из дома.
- И в любое время суток обходить стороной порт и его окрестности. Обходить за милю, - здесь мужчина чуть повышает голос, будто пробуя его, - так или нет?
- Так, но...
- Так какого же черта, моя милая, - неожиданно срывается мужчина, - вы снова принялись за свое?
Женщина делает невольное движение назад. Она настороженно смотрит на мужа, будто ожидая нападения.
- Что я должен думать? Моя жена позорит меня, пропадая из дома в мое отсутствие. Она взяла моду появляться в одиночку в таких местах, куда не должна заходить порядочная женщина. Или, что еще хуже, появляясь там не одна...
- Вы подозреваете меня в измене? - с вызовом спрашивает женщина.
- В измене? Боже упаси. Тогда, милая моя, поверьте, я поговорил бы с вами совсем по-другому. Но вас дважды видели в компании ... - здесь он запинается, подбирая наиболее пристойное слово, - в компании женщины легкого поведения. Знакомые уже начинают при встрече сочувственно на меня поглядывать и шептаться вслед, едва я отойду. Вы не можете не понимать, что позорите прежде всего меня, слышите, меня, а потом уж себя самое. И вы даже не можете в оправдание сослаться на ваш возраст.
- Да. Я уже выросла.
Произнесенные тихо и несмело, эти слова, однако, заставляют мужчину нахмуриться:
- О чем вы, миссис Дживз?
- Я вышла за вас семнадцатилетней девчонкой. С тех пор прошло четыре года. У меня было время подумать.
- Не понимаю.
- Я долго пыталась заслужить ваше расположение. Я была уверена, что примерным поведением, преданностью и терпением обязательно добьюсь своего. Видит бог, за это я бы ничего не пожалела. Каждое утро, просыпаясь, я гадала, в хорошем настроении вы нынче встанете или в дурном...
- Ради бога, - морщится ее собеседник, - вам что, понадобились деньги? Женщины обычно подразумевают именно это, говоря, что их недостаточно любят...
- Что?
- Меня не проведешь, миссис Дживз. В молодости все мы сходим с ума от каждой юбки. Стоит любой шлюхе поманить нас пальцем, как мы искренне верим, что любимы. И только годам к тридцати я наконец понял, чего от вас ждать. Я убедился, что отец и старшие друзья, предупреждавшие меня в молодости, были правы. Но я не терял надежды. Раз за разом терпя разочарования, я твердил себе: не сдавайтесь, сэр. Может быть, все-таки где-то существует на свете та, которая предназначена вам провидением. Та, которая будет любить вас, а не ваши деньги. Вам только нужно ее найти. И вот я встретил вас - и мне показалось, что я наконец нашел то, что искал.
- На свете нет идеальных женщин. Смиритесь с этим, сэр.
- Вот как вы заговорили... - задумчиво отвечает муж.
- Откровенность за откровенность. Вы спросите, почему я за вас вышла? Да, мне нужны были от вас деньги, потому что я молодая женщина и хочу жить. Мне хотелось другой жизни, лучшей, чем жизнь девочки на побегушках в модной лавке. И вы дали мне это. Но не дали самого главного, что было мне нужно, может быть, не меньше.
- Чего же, позвольте спросить? - спрашивает мужчина, как будто ожидая удара в лицо.
- Любви, сэр. - серьезно отвечает женщина. - Нет, не в том смысле, что вы подумали. Тут я судить не берусь, потому что не с чем сравнивать. Это оказалось не так страшно, как я предполагала, и, в общем, я привыкла к вашим ночным визитам. Все-таки я чувствовала себя нужной...
- К чему вы клоните?
- Я ошибалась. Я не нужна вам, мистер Дживз. То есть нужна, конечно, должны же вы с кем-то спать, и кто-то должен заботиться о вашем столе и гардеробе... Но и только. Иногда мне кажется, что, поселись в вашем доме другая женщина, вы вряд ли бы это заметили.
- Что же вам было нужно, черт возьми?
- Ласковое слово. Объятие, не только для того, чтобы... ну вы понимаете. Просто снисхождение, на которое я вправе рассчитывать, как женщина, годящаяся вам в дочери.
- Но я никогда не мешал вам, не лез в ваши дела...
- Вот именно, сэр.
Повисает неловкая пауза.
- И чего же вы требуете теперь?
- Свободы. Нет, постойте, - поспешно вскидывается она, - я не имею в виду развод, я понимаю... но хотя бы свободы ходить куда я сама хочу, водиться с кем мне нравится... Я столько жила ради вас, я хочу пожить и для себя. Чтобы хоть было что вспомнить хорошего, когда состарюсь.
Лицо мужчины проясняется, он вздыхает почти с облегчением.
- Значит, так, миссис Дживз. Я честно пытался договориться с вами по-хорошему. Вы этого не хотите. Моя совесть чиста. Я заявляю вам то, что должен был без церемоний заявить с самого начала: довольно. Вы будете вести жизнь добропорядочной женщины, хочется вам этого или нет. Отныне вы не можете выходить из дома одна, я позабочусь об этом. Только в моем сопровождении. Вы будете вместе со мной наносить визиты в приличные дома, со мной появляться на людях, пока мои знакомые не убедятся, что я умею навести порядок в собственном доме. Вы хорошо меня поняли?
- А если нет?
- Я найду средства убедить вас.
- Какие?
- Если вам так не терпится это узнать, извольте. Видите эту трость? Еще одно дерзкое слово, и я обещаю перегнуть вас через колено и потрудиться со всем усердием, так, чтобы вы неделю не смогли сесть.
- Вы этого не сделаете.
- Что вы сказали?
- Я буду жить, как я хочу. И вы не сможете мне помешать.
- Как вы смешны.
- Я. Буду жить. Так. Как я. Хочу.
С неожиданной для его комплекции резвостью мужчина подается вперед, и в комнате слышится звон оплеухи.
Женщина вздрагивает, но не двигается с места:
- Я. Буду жить. Так. Как я. Хочу.
- Не будешь!
Проходи в этот ночной час по пустоши какой-нибудь запоздалый прохожий, он оказался бы привлечен шумом происходящей ссоры. Но маленький домик стоит на отшибе, и некому услышать донесшийся из раскрытого окна звон, треск дерева и тихий шорох сползающего на ковер грузного тела.

31




- Я убила его, - отвечает Роуз.
- Как?!
- Оттолкнула обеими руками, изо всех сил. Падая, он ударился головой о шкаф, переколотил стекла, они разлетелись по всей комнате.... Я долго сидела, как оглушенная, смотрела на него и не знала, что мне делать. Но он не мог больше приказывать, и впервые в жизни мне пришлось все решать самой.
- Вы так спокойны...
- Я не хотела этого.
- А чего же?
- Только защититься. Хотя... Нет, вру. Хотела. Когда он влепил мне затрещину, у меня прямо перед глазами все потемнело от ненависти. Не поручусь, что я не желала ему смерти.
- Так вы...
- Я не раскаиваюсь, Роби. Он и прежде поднимал на меня руку. Почему то, что позволено ему, не позволено мне? Он ведь сам признался, что не может обвинить меня в измене. Тем не менее он вел себя со мной так, как будто я уже ему изменяла. Что мне было терять?
- И как же вы тогда выкрутились...
- Нечего смотреть на меня с таким ужасом, Роби. Можно подумать, окажись вы на моем месте, повели бы себя иначе.
Я невольно представляю Броуди, бьющего меня по щеке - и глаза застилает та самая темнота, о которой говорила Роуз. Я опускаю взгляд. Мне нечем крыть.
- У меня был только один друг, с которым я могла посоветоваться, - продолжает Роуз, - я отправилась к Еве. На мое счастье, она была свободна в тот вечер. Ева поступила со мной гораздо лучше, чем мой законный муж. Она как могла успокоила меня и немедленно отправилась со мной на место преступления. Все осмотрела и объяснила, что и как я должна говорить в полиции, когда заявлю, что, вернувшись домой, нашла мистера Дживза на полу бездыханным. Решили, что, видимо, проходя через гостиную, он запнулся об угол ковра и не смог устоять на ногах. В тот вечер мой муж подвыпил, и запах джина, исходивший от него, делал мои объяснения вполне правдоподобными. Я пребывала в таком оцепенении, что вполне сошла за безутешную вдову, ошеломленную произошедшим. Тем более что так оно, в общем, и было. Если не считать, что я сама же и сделала это.
- Но... я не верю... вы добрая, самоотверженная женщина...
- Ненавижу такие комплименты. Они означают, что ты тряпка, о которую муж вытирает ноги. Когда один из приятелей мистера Дживза при мне сказал ему, что я - идеальная жена, я чуть было не вцепилась ему в волосы. Сколько можно повторять, Роби, я не ангел, я нормальная молодая особа, не лучше других. Я такая же стервозная, как Ева, просто жизнь больше щадила меня. Вот моя подруга точно бы с вами возиться не стала. Да что там, откровенность так откровенность. Вы мне нужны. Вам сейчас некуда идти, а мне это на руку. Мне нравится заниматься с вами любовью, нравится болтать, о чем захочу. Нравится пробовать то, чего я никогда не пробовала с другими. Я давно мечтала о таком - снять штаны со взрослого мужчины и заставить его плакать под розгами, как маленького. Вот почему я вас прячу от полиции, если вы это имели в виду. Есть риск, что все раскроется? Ну да. За все надо платить. Я люблю авантюры, а тут как раз подвернулась возможность, которая может никогда больше не повториться... Вы довольны моим объяснением?
Я сижу оглушенный, потерянный. Мой мир, выстроенный ценой многолетних усилий, в очередной раз рухнул.
- А если я... если я буду иметь несчастье чем-то вам сильно не угодить... вы убьете и меня?
- Это зависит только от вас, - пожимает она плечами, - не ведите себя со мной, как скотина, этого вполне достаточно.
- А если я снова забудусь и попытаюсь взять вас силой, как давеча?
- Ну, надо признать, не совсем силой. И вы не были так уж неправы, и я поступила немного опрометчиво... Что ж, учтем на будущее. Нет, в этом случае вам не грозит ничего, кроме ссоры.
- Значит, я никогда не могу вам доверять? Не могу спокойно повернуться к вам спиной? Не могу заснуть с вами в одной постели, не рискуя проснуться со шпилькой в горле?
Роуз кривит рот.
- Откуда такие ужасы? Наслушались рассказов своих умудренных жизнью товарищей?
- А что, все они лгали?
- Не все. Но очень удобно считать, что все женщины - шлюхи и злодейки, а мужчины всегда жертвы. Или напомнить вам, как на самом деле все обстоит?
- Как?
- Будто вы не знаете. При прочих равных виновной всегда сочтут женщину. Она соблазнительница, а мужчина - он и есть мужчина, что с него взять. К маленькой девочке грязно пристает растлитель - значит, что-то с ней не так, на порядочную он бы не обратил внимания. Случилась когда-то у нас в предместье такая история, Минни только исполнилось восемь, она была моей лучшей подругой. Не спрашивайте, что с ней потом стало. И так во всем. Девушку изнасиловали - сама напросилась. Прислугу в богатом доме обрюхатили - нечего было строить глазки хозяйскому сыну...
- Но мистер Дживз не заслужил смерти. Он не покушался на вашу жизнь.
- Как и я на его. Я слабее, что мне было делать? Подождать, пока он осуществит свою угрозу? Я его знала, он всегда выполнял то, что обещал, он запер бы меня в доме до самой старости. И никто не заступился бы за меня.
- Да, наверное... Но вот только... Никто ведь не может полностью за себя поручиться... Значит, я должен все время быть начеку. А если так, тогда зачем все это? Зачем нам быть вместе? Не думайте, я не оправдываю мистера Дживза, но... ведь это вы вынесли ему приговор по собственному разумению. А если завтра я недостаточно вежливо поздороваюсь с вами утром, не окажется ли довольно и этого? Ведь решать вам и только вам.
Новая, неузнаваемая Роуз молча пожимает плечами - откуда, мол, мне знать.
- Вся жизнь - сплошной риск, Роби. Выбирайте сами, я не могу быть мужчиной за вас. И на всякий случай учтите - запасная спальня по-прежнему в вашем распоряжении...


32




Передо мной расстилается дикая вересковая пустошь, где мы с Роуз гуляли совсем недавно, такие свободные и счастливые. Погода дивная, чистое небо, от запаха цветущих трав кружится голова. Все неурядицы последних дней куда-то исчезли, моя любимая снова рядом со мной. Она держит меня за руку и нежно улыбается. Меня переполняет ответная нежность, и все произошедшее кажется просто дурным сном.
Роуз весела и нарядна. На ней выходное платье из розового муслина, которое очень ей идет. Шляпка, видимо, потерялась, и тонкие рыжие волосы свободно полощутся на ветру. Привычным движением забрав за ухо височную прядь, она смотрит на меня и смеется. Но мне уже чудится что-то неладное в ее смехе, в царящих вокруг покое и безмятежности. И тут она нагибается сорвать цветок. Нежные пальцы смыкаются вокруг тонкого зеленого стебля, резко дергают его, и я уже знаю, что сейчас произойдет.
В мгновение ока пейзаж меняется, будто нужды в маскировке больше нет. Трава под ногами оборачивается колючим татарником, усыпанным ядовито-фиолетовыми цветами. Солнце меркнет, превратившись в черный диск на фоне желтого тусклого неба. Но самая страшная метаморфоза происходит с женщиной, столько раз делившей со мной кров и постель.
Роуз вдруг начинает стремительно расти, закрывая собой солнце. Мне становятся видны ее руки и ноги, состоящие из костей, кое-где покрытых истлевающей плотью. Кровавый шелк платья местами разодран в клочья, будто его рвали когтями. Рыжие волосы оборачиваются чадящими языками пламени, обрамляющими голый череп, оскаленный в вечной ухмылке. А в пальцах зажата оторванная человеческая голова.
Я в ужасе бросаюсь бежать, зная, что обречен, что не убегу все равно, но оставаться на месте еще страшнее, и я мчусь по лугу, сминая колючую поросль и спотыкаясь на бегу. Роуз бежит за мной, я слышу грохот ее шагов и чувствую, как содрогается от них земля. Вот сейчас нагонит - и всё кончено...
Затравленно озираясь, я шарю глазами в поиске убежища - и неожиданно замечаю под крутым склоном, поросшим кустами можжевельника, спасительную ложбинку. Запыхавшись, из последних сил прыгаю туда, ныряю под защиту колючих, резко пахнущих ветвей, усыпанных зелеными шишками. И замираю, как насекомое, почуявшее смертельного врага.
И вдруг я понимаю, что в своей норе я не один. Никто не касается моей напряженной спины, и сзади не доносится ни звука, но я уверен, что чувства меня не обманывают. Здесь еще кто-то есть. Медленно, не дыша, дюйм за дюймом я начинаю поворачиваться. И застываю от неожиданности.
В глубине пещерки, скорчившись и обхватив руками колени, сидит маленькая девочка. На вид ей не дашь больше семи-восьми. Одета в домашнее клетчатое платье с белым фартучком, перепачканное травой и землей, на ногах коричневые ботиночки со сбитыми носами. Бледное личико распухло от слез, взгляд тоскливый и безнадежный, будто она уже устала прятаться и убегать и предает себя на волю случая.
- Не бойся, милая, - шепчу я, почувствовав себя чуть увереннее. Вид этого слабого существа успокаивает меня, и я невольно беру на себя роль старшего.
Девочка не отвечает - может, не знает по-английски? Поколебавшись, я осторожно протягиваю руку. Она еще сильнее поджимается, кривя губы в испуганной гримаске, вот-вот готовая разреветься.
- Не бойся, - повторяю я, стараясь вложить в голос всю теплоту, всю уверенность, на которые способен. Только бы не допустить, чтобы она подняла шум или попыталась выскочить наружу, погубив и себя, и меня.
Девочка глядит, часто моргая. Я замечаю, что она не очень хороша собой. Длинные волосы, цвет которых в полутьме толком не различить, нечесаны и всклокочены, ресницы склеились стрелками, на носу бледные веснушки... Я в панике. Что, что сказать ей, как успокоить, второй ошибки она мне не простит...
- Я тоже боюсь, - внезапно произношу я - и тут же понимаю, что это и есть те слова, которые были нужны. Гримаска исчезает. Девочка склоняет голову набок, будто изучая меня, но приблизиться не спешит.
- Давай познакомимся, - осторожно предлагаю я, - меня зовут Роберт. Я тебя не обижу.
- Правда? - подает она наконец голос. Звучит он тоненько и смешно, как у куклы Джуди в балагане Панча.
- Правда, милая. Я мужчина и не обижаю слабых.
Девочка задумывается. До этого она сидела, крепко обхватив собственные колени, так что побелели костяшки на руках. Но теперь вдруг ослабляет хватку и нерешительно тянется пальцем к носу. Вытирает под ним. Она и правда немного оттаяла.
- А почему вы тут прячетесь, сэр? - недоверчиво спрашивает она.
Вопрос резонный. Большой и сильный мужчина не должен прятаться. Как объяснить ей?
- Я прячусь потому же, почему и ты. Там опасно, - объясняю я, для наглядности указывая пальцем вверх, - там неподалеку бродит ужасная ведьма. Ее зовут Роуз. Если она найдет меня, мне конец.
Девочка настороженно морщит лоб. Верно, думает, что я решил над ней подшутить.
- Но, сэр, - отвечает она в недоумении, - ведь это меня зовут Роуз.


33




Я открываю глаза. Меня разбудил странный шум, раздающийся под ухом.
Накануне мы все-таки легли вместе, но я полночи не мог уснуть. Лежал неподвижно, спиной к ней, демонстративно отодвинувшейся на самый край постели. И пытался понять, спит ли она, и о чем думает, если не спит, и как же нам теперь быть дальше. Потом, видно, все-таки не выдержал и задремал. И вот опять...
Роуз воет, уткнувшись лицом в подушку. Нипочем бы не поверил, что человек может издавать такие звуки.
Я подбираюсь поближе и глажу ее по спине. Дернув плечом, она сбрасывает мою руку и снова воет, вцепившись пальцами в простыни.
- Роуз, прекрати. Что с тобой? - не уверен, правильный ли я взял тон, но что-то сказать надо, и сделать тоже, да поскорее. Что?
Она приподнимает голову. В бледном свете ночника я вижу, что глаза у нее сухие, лицо перекошено, а губы искусаны до крови. Увидев меня, моя любовница снова падает ничком, мотает головой из стороны в сторону, бьет кулаками по постели, и снова этот истошный кошачий вой.
Истерика. Что делать, что? Окатить водой... ну да, а потом ложиться в мокрую постель. Нет... Надавать пощечин ... она лежит ничком, перевернуть не удастся...
И тогда я делаю первое, что приходит в голову: развернувшись, вскакиваю на нее верхом, задом наперед, плотно сжимаю коленями бока и задираю подол ночной рубахи. Поняв, что я собираюсь делать, она замирает на секунду, потом отчаянно вскидывается, пытаясь меня сбросить. Я действительно чуть не падаю, но в последний момент удерживаю равновесие, вцепившись руками ей в подол. Яростно сопя, не тратя сил на разговоры, мы боремся молча и ожесточенно. Роуз пробует достать меня ногой, но я откидываюсь. И с размаха впечатываю руку в мягкий зад, чувствуя, как ее плоть вздрагивает под моей ладонью.
- Черт!
- Не ругайся, милая, женщину это не красит... Вот тебе!
- Сукин сын! Не смей!
- Уже посмел... Эй, полегче, а то рассержусь... - советую я, получив локтем в бок. В ответ она шипит, как бешеная кошка, и снова бранится, но, слава богу, в голосе слышится уже не смертная тоска, а здоровая злость.
Отлично. Начало положено. Тем более что происходящее начинает нравиться мне все больше и больше.
Я продолжаю бить, не щадя рук, мне почти так же больно, как ей, но и в этом тоже чудится какое-то странное удовольствие пополам со страданием. Хлещу ее с размаха, справа и слева, она вертится и сучит ногами, но тщетно.
- Чтоб ты сдох! Чтоб ты сдох... ублюдок! Отпусти сейчас же!
- Так мне... сдохнуть... или отпустить? - интересуюсь я, отпуская очередной шлепок. Ладони уже горят, дыхание у меня сбито, но останавливаться нельзя. Откуда-то я знаю - этого она не простит. Нельзя отпустить ее сейчас, уже унизив и причинив боль, но еще не доведя дела до конца. Это хуже, чем распалить женщину в постели - и сбежать перед самым финалом.
- Сдаешься?
В ответ она произносит длинную замысловатую фразу, явно заимствованную у Евы. Я, кажется, начинаю понимать покойного мистера Дживза...
Коротко, без замаха я бью ее снова и снова, и на тонкой коже многократно отпечатываются багровым следы моих пяти пальцев.
Уши закладывает от пронзительного визга, взмокшее от пота женское тело бьется подо мной. Но я не могу остановиться, даже если захочу. Это как бой, взаправдашний, беспощадный, и то, что я мужчина, а она женщина, сейчас не имеет никакого значения. В этой бесконечной войне кто-то один должен подчинить другого, иначе...
Иначе нам никогда не быть вместе.
- Аааа! Больно! Больно! Хватит...
- Так сдаешься?
- Нет! Нет, будь ты проклят!
Что-то в ее голосе заставляет меня застыть с поднятой рукой.
- Нет? - переспрашиваю я осторожно.
- Нет... Я тебя убью... убью... убью... - она уже рыдает, тихо, беззвучно, сотрясаясь всем телом.
- Проси прощения, - спокойно произношу я, положив ладонь на ее горящий зад.
- Нет...
Я сползаю с ее спины, осторожно перекидывая через нее ногу. Становлюсь на колени, нагнувшись, прижимаюсь щекой, покрываю поцелуями ее нестрадавшееся тело. И снова, и снова, пока она не перестает трястись и всхлипывать. Потом ложусь рядом, прижимаюсь, глажу, целую дрожащие руки и мокрое, зареванное лицо:
- Нет? Нет, милая? Нет, девочка моя?
- Нет... нет...нет...
- Что на тебя нашло, Рози? Что случилось?
- Я жить не хотела...
- Вздор... уймись.
- Ты спишь, и хоть бы что, а я лежу всю ночь и плачу. Думаю, что я за дрянь. Страшно, тошно, ты что думаешь, мне хотелось его убивать? Думаешь, я такое чудовище? Я же дура жалостливая, потому и терпела четыре года. Главное, чтобы тихо, без скандалов, без ругани... я же потом первая себя замучаю, загрызу, я же не выношу, когда мной недовольны, ты это знаешь? Знаешь?!
- Успокойся, дитя... ну что ты...
- Да, я даже ссор не терплю, мне от них еще хуже, и неважно, кто затеял... Мне еще Ева говорила - да скажи ты ему разок, что думаешь, он же из тебя веревки вьет... а я - нет, я его люблю таким, какой он есть, иначе нельзя, не положено...
- А потом...
- Ну да... а потом все и случилось... меньше надо было терпеть, вот что. Рот открыть, пока не поздно. Ева, может, и гулящая, но дело говорила. А я, дура, не верила...
- Рози. Послушай. Давай попробуем. Давай еще разок... Отпускать тебя не хочется, где я еще такую найду...
- Такую стерву - точно нигде, - всхлипывает она, вытирая мокрое лицо о мою щеку. Почему-то это вовсе не противно.
- Ну так и я хорош, из молодых да ранний...
Не выдержав шутливого тона, я поворачиваюсь к ней всем телом. Поднимаю и сгребаю в охапку, да так, что у нее, кажется, где-то лопается шов на белье:
- Не прогоняй меня. Пожалуйста.
На секунду мы застываем, глядя друг на друга. Глаза в глаза, неподвижные, как чашечки весов. И одновременно вздрагиваем от нового утреннего звука.
- Погоди, Роби. В дверь стучат. Я мигом...


34




Судя по припухшим глазам, Ева нынче не выспалась. Бросив быстрый взгляд на раскрасневшуюся подругу, потом на меня, стыдливо прячущего глаза, она понимающе кивает:
- Эх, жизнь... Кого всю ночь миленький ублажает, а кто изволь с пьяными клиентами целоваться...
Я невольно спрашиваю себя, что было бы, заявись она сюда десятью минутами раньше и увидь, как именно я ублажал Роуз. Подняв голову и встретившись глазами со своей возлюбленной, я вижу, что та же мысль пришла в голову и ей. Мы поспешно отворачивается друг от друга.
Хмыкнув, Ева опускется в кресло и бесцеремонно закидывает ноги на скамеечку:
- Ой, гудят мои бедные ножки... Рози, у тебя пива не будет?
- Сейчас, - быстро отвечает та и ретируется на кухню.
Мы остаемся одни. Ева с интересом разглядывает меня, должно быть надеясь подбить на склоку, но я благоразумно помалкиваю.
- Ну что, морячок, - снисходит она наконец, - пляши. Тебе письмо.
- Прежде сами прочтете, мисс? - не удерживаюсь я.
- А ты наглец, - с удовольствием отмечает Ева, - как только тебя тут терпят...
- Отрабатываю, - отвечаю я не моргнув глазом.
- Оно и видно, освоился... может, и жениться задумал?
- Может, и задумал, - повторяю я с вызовом.
Ева выразительно покашливает. Обернувшись, я вижу застывшую в дверях Роуз. В шали, накинутой поверх ночной рубашки, с подносом в руках, она стоит и в упор смотрит на меня.
...................................
- Ох, хорошо, - блаженно вздыхает Ева, опорожнив стакан, - вот теперь и послушать можно.
Нарочно неторопливым движением она извлекает из-за корсажа письмо, оголив при этом грудь явно больше, чем требовалось, и при этом следя за моим лицом. Я сдерживаюсь из последних сил.
- Читай, Рози.
- Нет, - заявляю я, шагнув вперед, и берусь за край письма, торчащий из цепких Евиных пальцев.
- Как мы осмелели, - улыбается Ева, - а если порвется?
- Ева, - говорю я твердо, глядя ей в глаза, - я знаю, сколько вы для нас сделали, и благодарен вам за это. Но письмо адресовано мне, и прочесть его я должен сам.
- А то что? Силой возьмешь?
- Нет, - отвечаю я, сам не понимая, откуда вдруг взялись эти слова, - силой берут дураки и малолетки. Я уже взрослый.
Мы застываем, держа бумагу с двух сторон. С виду нас, должно быть, можно принять за чуть повздоривших влюбленных.
- Ева, я прошу вас. Пожалуйста, дайте мне письмо.
Ева чуть сужает улыбку. Наверное, так к ней не обращались последние лет десять. Или вообще никогда.
- Ну ладно. С условием.
- С каким? - мрачно уточняю я, не ожидая ничего хорошего. С нее станется попросить такого, что я не выдержу и все-таки полезу в драку. И вовсе не факт, что в этой драке меня ждет победа. Из прошлого опыта походов по борделям я знаю, что такие, как она, способны постоять за себя не хуже мужчины...
- Прочти его вслух, красавчик. Так будет по-честному, - спокойно произносит Ева, выпуская из пальцев листок.

"Здравствуйте, Браунинг. Вы там, должно быть, измучились, ожидая письма, так готовьтесь же получить награду за терпение.
Излагаю новости по порядку.
Изучив рапорт, поданный капралом судовой полиции, капитан разнес все доводы в пух и прах. Кока он знает много лет как отличного служаку, к тому же с Броуди они никогда не пересекались по службе. Убранный под замок яд, по его мнению, свидетельствует скорее о разумной осторожности, хоть и проявленной слишком поздно. Но раньше никому и в голову не приходило, что жестянку с крысиной отравой нельзя оставить без присмотра. По словам капитана, так и оружие на военном корабле пришлось бы прятать из опасения, что члены экипажа перережут друг другу глотки. В конце концов, на "Геркулесе", как вам известно, яд рассыпан по всем углам, и взять оттуда щепотку ничуть не труднее, чем с камбуза.
Теперь о лейтенанте Водсворте. Как я уже говорил, их с Броуди ссору замяли сослуживцы, чтобы дело не выглядело так, будто наш храбрец отказался принять вызов. Но после ссоры, видно, Водсворт нашел случай припереть Броуди к стенке (или, как он выразился, "переговорить с ним приватно"), и тот, проникшись благородством противника, принес ему извинения. Именно так Водсворт изложил события впоследствии на суде. Воображаю, каким именно образом он добился своего, и ничуть не осуждаю его за это. Броуди, как известно, смел только с нижестоящими, которые не могут ответить тем же. Разумеется, он подтвердил эти показания, вовсе не желая обнародовать детали упомянутой "приватной беседы." Итак, Водсворт тоже чист.
Остаетесь вы, мой мальчик. Единственное, чем я могу вас утешить - и здесь позиция обвинения очень слаба. Во-первых, капитан Лоуренс, при всех своих недостатках, неплохо разбирается в людях. А за вами, как известно, на борту закрепилась репутация злостного нарушителя дисциплины и простодушного до идиотизма борца с несправедливостью (не обижайтесь). И на сей раз она сослужила вам добрую службу. Капитан не без основания полагает, что человек, подобный вам, скорее нанесет обидчику публичное оскорбление действием, чем станет тайком травить его за общей трапезой. Собственно, обвинения против вас строятся исключительно на показаниях присутствовавшей на попойке девицы. Положим, тогда она была пьяна, но упорно настаивала на своем при всех последующих допросах.
Мы с Найджелом, посовещавшись, пришли к однозначному выводу. Роберт, послушайте двух стариков, которые кое-что смыслят в этой жизни. Причина тут может быть только одна. Вы имели несчастье когда-то чем-то обидеть эту женщину. Заклинаю вас, вспомните, кто она и при каких обстоятельствах вы встречались раньше. Тогда, надеюсь, вам удастся выбраться из той дурно пахнущей истории, в которую вы угодили. Не предавайтесь отчаянию, возьмите себя в руки и думайте, думайте. Через сутки я снова пошлю нашего прелестного почтальона, и дай бог, чтобы он принес от вас внятный ответ.

Искренне ваш -
Доктор Чейни."


35




- Значит, так, - деловито спрашивает Ева, - сколько ей было лет?
- Много, - хмуро отвечаю я.
- То есть как - много? Двадцать пять? Тридцать?
- Ну не знаю. Я ее и видал-то не то чтобы близко... Ну, под тридцать, - выношу я страшный приговор. Для меня в моем возрасте, да еще применительно к женщине, это уже почти старость.
- Мне тридцать два, - хладнокровно отвечает Ева, - что уставился? Не дашь столько?
- Нет, - смущаюсь я. Выглядит она и правда моложе, должно быть из-за бойкости манер, оживления и блеска в глазах, с которыми она ведет свой увлекательный допрос.
Хорошо давать советы человеку, попавшему в скверное положение. Все мы при этом уверенны и спокойны, и грозящие несчастья кажутся ерундой.
- Той девице вполне может быть и меньше, - осторожно встревает Роуз, - ты же сама говорила, Ив, ваше ремесло старит до времени...
- Скорее всего, так и есть, - кивает Ева, - особенно кто бедствует, работает на улице или в паршивых местах... - на миг она сжимает зубы, видимо прогоняя тяжелое воспоминание, - так что красотке твоей, парень, вполне может быть лет двадцать.
- Нет, точно нет, - мотаю я головой, как будто именно возраст незнакомки играет для меня решающую роль. Почему-то мне очень хочется, чтобы она оказалась старше меня, и лучше намного... - говорю же - потасканная...
- Ничего не значит. Эх, взглянуть бы на нее, я бы мигом сказала, и сколько ей, и из каких краев, и водится ли с чистой публикой...
- Не водится, - облегченно оставляю я скользкую тему, - Броуди нарочно подыскивает кого попроще. Мне ребята говорили.
- А ваши никто ее не знают?
- Знали бы - сказали. Чейни, если надо, из мертвого правду вытрясет. Никто прежде не видел.
- Видно, не местная, и появилась недавно, - заключает Ева, - ладно, поспрашиваю наших в порту... А из себя какова?
- Толстуха, поперек себя шире, - поспешно отвечаю я, не в силах признать, что пышные прелести девицы, даже увиденные мельком, произвели на меня впечатление.
- С лица нехороша?
- Нет. Испитая, рожа красная...
- Волосы какие?
- Всклокоченные.
- Цвета какого, говорю?
- Э... ну бурые вроде, или черные...
- Роста высокого?
- За столом сидела, не разобрать... Наверное, высокого.
- Во что одета?
- Не помню.
- Мужчины, - фыркает Ева с невыразимым презрением, - ну хоть какого цвета платье? Светлое, темное?
- Грязное, - отвечаю я, подумав.
- Все с тобой ясно. Ничего не запомнил. Была бы женщина, все в подробностях пересказала...
- А с ней еще одна была, - вспоминаю я, - молоденькая совсем, годочков пятнадцати, белобрысая, смеется этак визгливо...
- Молли, - сразу определяет Ева, - вот с нее бы и начинал. Теперь никуда твоя краля не денется.
- Почему моя? - лезу я на рожон, мучительно краснея под взглядами двух женщин.
- Потому что не тем боком, так другим, но вы и правда знакомы. Верно ваш доктор сказал, иначе-то с чего?
- Обозналась... Или просто выдумала. Шлюха, она и есть шлюха, что с нее взять... - выпаливаю я, слишком поздно сообразив, что ляпнул нечто непростительное.
Роуз, поперхнувшись, лягает меня под столом ногой и пытается замять инцидент:
- Ив, милая, не слушай ты его, это он сдуру...
- А мне-то что? - искренне удивляется Ева.
- Ну... он же сказал...
- ...шлюха? - спокойно заканчивает размалеванная, до предела декольтированная женщина, сидящая за столом напротив меня, - ну и что? Я-то тут каким боком? Это же уличная, побродяжка, или из матросского кабака. А я девушка приличная, в хорошем заведении служу... сравнила тоже...
.....................................
После ухода Евы мы с Роуз, взглянув друг на друга, начинаем истерически хохотать. Мы оба чувствуем себя, как расшалившиеся ребятишки, наконец-то избавленные от надзора строгой учительницы.
- Роби, дурачок вы мой! - взвизгивает Роуз, бросаясь ко мне в объятия, - ну вы скажете так скажете...
- А как она... - давлюсь я от смеха, изображая удивление Евы и то выражение чопорности, больше уместной на лице приличной женщины, столкнувшейся с чем-то неизмеримо низшим, чем она сама.
Мы снова смеемся. Мы счастливы. Своим уверенным поведением и командирским тоном Ева как будто сняла с нас обоих тяжкую ношу, обязанность о чем-то заботиться и за что-то отвечать. Нам как будто пообещали, что все будет в порядке, и можно смело валять дурака.
Роуз смотрит на меня затуманенным взглядом, и этот намек я ловлю на лету.
- Подите сюда, - с улыбкой прошу я.
- Нет, - мотает она головой и отскакивает, так что между нами оказывается стул.
- Ах, вот как? Ну, берегитесь, - рычу я, бросаясь наперерез.
Пару минут длится упоительная погоня, ложные броски вправо-влево, причем Роуз, невзирая на пышные формы, движется неожиданно ловко и быстро. Я гоняюсь за ней, ошалев от забытого азарта детской игры, сопровождаемой, однако, иными, вполне взрослыми ощущениями. Распаленный охотой, возбужденный сопротивлением, я наконец перепрыгиваю через низкую кушетку и зажимаю Роуз в углу, между кроватью и комодом.
- Ну что, попались? Иди-ка сюда, девочка, - говорю я, задыхаясь, и тянусь к ней, - вот так....
- Нет, - выпаливает она, бурно покраснев, отпихивая меня и выставляя перед собой руки, будто в последней попытке защитить женскую честь.
- Нет так нет, - легко соглашаюсь я, быстро разворачивая ее спиной к себе и подталкивая на кровать, - тогда вот этак...
Роуз слегка дрыгает ногами, тянет руки назад, неубедительно изображая попытку удержать поднимаемый мной подол.
- Правильно, так даже сподручнее, - жарко шепчу я, не прерывая своего занятия, - как я раньше не догадался... полно, хватит, не трудись, милая, я сам...

36




Выброшенные на берег вспененной волной наслаждения, изможденные и счастливые, мы лежим неподвижно, я и моя женщина. Роуз спит. Скосив глаза, не в силах повернуть головы, я смотрю на нее. Я знал до нее многих, и многие дарили мне эту сладкую дрожь. Но никогда, ни с одной еще мне не было так хорошо ПОТОМ.
Во сне она кажется гораздо моложе, под опущенными веками бегают глазные яблоки, рот приоткрыт, как у ребенка, потрясенного только что пережитым приключением. Нет, никогда, ни с кем еще раньше...
Я начинаю вспоминать их всех, в порядке убывания, будто подводя некий итог, предчувствуя, что именно на этой мне суждено остановиться.
Рэйчел, огненно-рыжая толстуха (вечно меня тянет на пышных девчонок), полгода назад, в Портленде. Она не была шлюхой, но, случалось, подрабатывала ночку-другую в порту, впридачу к своему скудному жалованью прислуги, ничего худого в этом не видя. Она сама подошла ко мне на улице, обвела оценивающим взглядом, взяла за руку и потянула за собой. Я не противился.
Она привела меня в маленький, не слишком чистый подвальчик, где в соседней комнате за занавеской стояла детская кроватка, а рядом на лежанке вытянулась пластом старая женщина. Усадив меня за стол и извинившись, Рэйчел вышла туда на минутку, и я видел через приоткрытую дверь, как она наклоняется к лежащей, поправляет ей одеяло и что-то тихо говорит. Потом, мельком заглянув в кроватку и удовлетворенная осмотром, вышла, затворив за собой дверь. У меня не хватило духу спросить, откуда ребенок и кем ей приходится эта женщина. И Рэйчел щедро вознаградила меня за деликатность. Стоило ей прикоснуться своими губами к моим, и я тут же забыл и о старухе в соседней комнате, и о том, что кровать под нами скрипит при каждом движении, и вообще обо всем на свете. Рэйчел оказалась настоящей тигрицей, она измучила меня в ту ночь, снова и снова заставляя любить себя, и утром я покинул ее, еле живой, потрясенный, щедро заплатив и даже расцеловав на прощание от избытка чувств.
Энн, бледная, светловолосая, сам не знаю, что меня в ней привлекло, но у нее был такой грустный, покорно-несчастный вид... Она сидела в уголке зала, всех ее товарок уже давно разобрали, и я просто не смог оставить ее так и пройти мимо. Голубое платье, слева приколот маленький аграф в виде сердечка, руки пухлые и слабые, она так доверчиво, так послушно проследовала за мной в свою комнатку с продавленной кроватью, камышовой ширмочкой и двумя акварельками на стене. Помню ее испуганное личико, дрожащие губы, когда она, снимая с меня рубашку, водила пальчиком по многочисленным шрамам, большим и малым, которыми щедро наделила меня морская служба. Не бойся, говорил я ей, это ерунда, я уже и думать забыл, но она твердила - нет, нет, это ужасно, и вдруг, припав лицом к моей груди, разрыдалась. Я ее долго успокаивал, чувствуя себя сильным и взрослым, а потом она, опустив глаза, легла рядом со мной и застенчиво, сладостно-медленно посвящала меня во все таинства своего нехитрого ремесла. Я ушел от нее растроганный и обещал прийти еще, хоть и знал, что обманываю. У меня не хватило бы духу ее огорчить.
Долли, совсем юная, грубая и резкая, уже навсегда обиженная на весь свет, которая пошла со мной так, будто делает мне большое одолжение, но раз уж живешь в таком поганом мире, выбирать не приходится. Осыпая бранью дождливую погоду, хозяйку, подкисшее пиво, она просидела со мной в кабаке около двух часов. Я уже жалел, что с ней связался, но отшить ее и уйти побаивался, не сомневаясь, какой скандал она закатит, если ей что-нибудь окажется не по нутру. Наконец, сильно опьянев, держась на ходу за меня, она поднялась в свой номер, не зажигая света, уложила меня на кровать и быстро, грубо, за две-три минуты заставила проделать то, что, по ее мнению, единственно и нужно от любой женщины странному животному, именуемому мужчиной. И надо же было так случиться, что именно она от меня забеременела. Через пять месяцев, встретив ее в том же кабаке, я удивился, что она тут делает в таком положении, а услышав, что иначе ей не прокормиться, велел ей ждать, сбегал на "Геркулес" и вернулся, неся в кармане двухмесячное жалованье, все, что у меня тогда было. Отдав ей деньги, я спросил, хватит ли ей этого на первое время, и, получив утвердительный ответ, попросил не ходить сюда больше, хотя бы до родов. Ошарашенно глядя на меня, зажав деньги в кулаке, она стояла как громом пораженная, и только уголок рта у нее кривился все сильнее и сильнее. И тут, видимо почувствовав подступающие слезы, она жестом приказала мне уйти.
А потом, через глубокий провал в памяти, вдруг всплыло пухлое личико тринадцатилетней Джун, обнимающей меня, тринадцатилетнего, в дровяном сарайчике на задах ее дома. Мои дрожащие руки, шорох расстегиваемого платья, мелькание не слишком свежей, но так сладко пахнущей молодым потом нижней кофточки. Мягкие решительные руки, стягивающие с меня рубашку, скользящие по плечам и груди. Большой нежный рот, припадающий к моему рту, серые глаза, блестящие от счастья, пальцы, без стыда проникающие всюду и заставляющие меня кричать от наслаждения, закусив зубами ее пухлое плечо. Одуряющий запах сосновых поленьев, разогретых солнцем, и уже ее затуманенный взгляд, глубокая ложбинка посредине ее спины, белой и покрытой крошечными веснушками, и содрогания ее тела, и стоны страсти, тихие и хриплые, и вот я сам зажимаю ей рот ладошкой, гордый своей мужской властью и умирающий от нежности и благодарности...
Проснувшись с колотящимся сердцем, я первым делом испуганно проверяю, что с Роуз. Убедившись, что она еще спит, снова откидываюсь на спину, ошеломленный воспоминаниями, чувствуя вину перед лежащей рядом женщиной. Как будто, перебирая в памяти черты прежних подруг, я изменил ей с каждой, и теперь весь сегодняшний день мне, должно быть, будет стыдно смотреть ей в глаза.


37




Ева заявилась под вечер. Мы с Роуз как раз поужинали и начали мыть посуду.
- Собирайся, - скомандовала она.
- Куда это? - удивился я, в глубине души уже смирившийся с мыслью, что ближайшие двадцать лет мне не суждено выбраться из стен этого дома.
Роуз, составлявшая грязные тарелки в стопку, обернулась, вопросительно глядя на подругу. Казалось, она не слишком удивлена. Ева молча кивнула. Я поморщился. Не слишком-то приятно, когда близкие о чем-то договариваются за твоей спиной, даже для твоего собственного блага.
- Куда идем? - повторил я вопрос, вытирая мокрые руки о жилет.
- В заведение, - ответила Ева, - принарядился бы, что ли, по такому случаю.
- В какое заведение? - нахмурился я, но тут же сообразил сам. Люди, занимающиеся незаконным или полузаконным промыслом, никогда не называют своими именами то, что с ним связано. Если бандиты пользуются для этого образными выражениями, говоря "дело" вместо "ограбление" или "легавый" вместо "законник", то у Евы и ей подобных имеются железные правила, предписывающие никогда не говорить "бордель", а только "заведение", не "проститутка", а "девочка", не "бандерша", а "мадам", клиентов же, в зависимости от нрава, возраста или привычек, принято подразделять на "гусаков", "гусенышей", "папаш", "затейников" или "молокососов".
- Сам знаешь, в какое, - усмехнулась Ева, - там твоя красотка будет. Подкачусь к ней, попробую разговорить, а ты за занавеской посидишь, послушаешь. Ну что, доволен? Насиделся небось взаперти, так хоть нос наружу высунешь.
- Спасибо, - выдавливаю я, покосившись на Роуз.
- Не за что пока. Вот если вспомнишь, кто такая и чем ты ей насолил, тогда будет с чем прийти к начальству. А то не век же тебе тут за бабью юбку держаться.
- Не в том дело, - торопливо перебиваю я, снова стрельнув глазами на свою возлюбленную, - даже если и повезет... даже если поверят... это же еще не все.
- А что еще? - пугается Роуз.
- Я же теперь выхожу дезертир, из увольнительной не вернулся, неделю уж как скрываюсь... за такое по головке не погладят.
Эта мысль, явившаяся совсем недавно, раньше не слишком меня беспокоила. О чем волноваться виновному в нарушении морского устава, если на нем уже висит обвинение в убийстве? Ну хорошо, в умышленном нанесении вреда, да не кому-нибудь, а собственному командиру. Но теперь, даже если удастся избавиться от первого обвинения, и оставшегося хватит на то, чтобы наградить пеньковым галстуком. Впору задаться вопросом, к чему были все усилия, если в результате их мне будет светить не две казни через повешение, а всего-навсего одна. Последнее соображение вызывает у меня нервную усмешку.
- Чего скалишься, - спокойно отвечает Ева, - все можно уладить, если взяться по-умному. Предъявишь капитану свою кралю, объяснишь, что к чему, а потом Рози под присягой подтвердит, что с корабля пришел ты тогда прямиком к ней, своей невесте...
- Ив, - угрожающе произносит Роуз.
- Да ладно тебе, пошутить нельзя... Пришел и свалился в лихорадке, а на лекаря денег не было. А что у тебя за корабль и где твое начальство искать, она знать не знала и ведать не ведала. Всего и делов...
.................................
Шум, раздающийся из соседнего помещения, напоминал гудение улья, вместо меда наполненного запасами дрянной выпивки, а вместо пчел населенного женщинами разной степени потрепанности. Сидя в своем укрытии и глядя через прореху в портьере, я успел вдоволь налюбоваться главной залой дешевого борделя. В поле моего зрения попадали разбитые клавикорды, за которыми сидел очень прямой, очень церемонный высокий старик, видимо совершенно пьяный, взирающий на все происходящее с истинно королевским достоинством. В его игре тут, по-видимому, не нуждались. Сразу за его спиной, за столиком, уставленным бутылками, развлекалась компания, состоящая из пары клиентов и троих девиц, внимающих остротам одного из пьянчуг и сопровождающих каждую из них взрывами хохота. Наконец, устав от веселья, а может, сочтя, что долг приличиям выплачен, женщины поднялись из-за стола, одна подхватила первого клиента, а оставшиеся две - рассказчика, и вся процессия удалилась в сторону галереи, разделенной на маленькие комнатки, которые во всех борделях мира, должно быть, выглядят примерно одинаково. Прошло еще несколько минут, прежде чем я понял, что кроме меня и пианиста, здесь есть кто-то еще. Судя по долетавшим до меня обрывкам слов, в углу залы, скрытые от меня занавеской, находились еще две женщины, из которых одна, кажется, была не совсем трезва и говорила на повышенных тонах, а другая, напротив, отвечала ей сдержанно и сочувственно.
- Откуда родом, говоришь, - спрашивала она, позвякивая стеклом о стекло, видимо подливая себе пива, - из Престона?
- Нет, из Ливерпуля, будь он неладен, - мрачно отвечала ее собеседница, явно имевшая к моему родному городу особые счеты. Я замер на своем посту, стараясь не упустить ни звука.
- Чем же тебе Ливерпуль не угодил? - искренне удивлялась Ева.
- Портом, подруга, вот чем. Может, где в захолустье и можно прокормиться таким, как мы. А у нас, если девчонке податься некуда, ей прямая дорога в кабак...
- Ты что же, сирота?
- Нет, родители из дома выгнали.
- Это за что же так?
- Ясно за что. Мать проведала, что я себе дружка завела, вот и...
- А он, ясное дело, оказался ни при чем, - вздыхает Ева, - все они, мужики, одним миром мазаны.
- А что бы он сделал?
- Ну женился бы, или хоть позаботился, денег дал на первое время.
- Кто? Он? Да ты что, подруга, он же сопляк был, мне ровесник... ему-то что, получил свое и был таков, а я за обоих плати...
- С тех пор ты и...
- А ты как думала? Говорю же, портовый город. Работы хоть отбавляй...
- Тебе сколько же тогда было? - нервно спросила Ева, и я за своей занавесью затаил дыхание.
- Четырнадцать. Господи, будто вчера случилось, а уж четыре года скоро... Ну, чего уставилась? Не дашь столько?
- Да нет... - неловко бормочет Ева, - всяко бывает...
- Врать не умеешь, - заключает невидимая рассказчица, - а то я сама не вижу. В зеркало иной раз смотреть страшно, и не веришь, что это ты... Будто и не было ничего прежде, до того раза, когда первые свои два шиллинга хозяйке принесла...
- Не плачь, что ты... полно...
- Я потому по-другому назвалась, чтобы отрезать все сразу, душу зря не травить... Думаешь, меня Ребеккой крестили? Это здесь я Ребекка, а дома...
- Может, тебе хватит? - осторожно спрашивает второй голос за занавесью.
- Не твое дело... черт, сбила меня, чего я говорила-то... да... а дома не было никакой Ребекки...
- А кто?
- Джун, - отвечает неожиданно трезвый, четкий женский голос, - Джун Дэвис, вот как меня звали.


38





Мы с Евой сидим на кухне. Я угрюмо наливаю себе очередной стакан. Мне очень хочется, чтобы она сказала "тебе хватит", и вот тогда я на ней за всё оторвусь. Но Ева молчит.
Мы вернулись домой час назад. Роуз, взглянув на мою перекошенную физиономию, благоразумно удалилась в запасную спальню. Мне немножечко жалко, что ее нет, так как я уже хорошо набрался и чувствую вдохновение. Мне хочется в кои-то веки высказать по-честному все, что накопилось в душе, и желательно, чтоб слушателей при этом было побольше.
- Сука она, - заявляю я наконец, но чувствую, что вышло слабовато.
Откровенность так откровенность. Чего уж там.
- Придушить ее, стерву, и все тут. Никто и не заметит.
Ева рассматривает меня с новым интересом, будто видя впервые.
- А что, мне смириться, что ли? Она сама меня в первый раз туда затащила, сама приставала, я что, теперь вообще на свете жить не должен?
- Должен, - спокойно подтверждает Ева.
- Я даже не знал ничего... могла, в конце концов, и ко мне прийти, я бы сделал что-нибудь... - я отлично знаю, что вру, ничего бы я не сделал, даже если бы и мог, а что я мог, в четырнадцать-то лет... Не жениться же мне было, в самом-то деле, это девчонок родители за грех выгоняют из дому, а с парня какой спрос...
- Нет, душить не стану, - решаю я после напряженного раздумья, - чего руки марать. Просто капитану распишу, что да как, ее тогда за лжесвидетельство саму вздернут... А что, - добавляю я, воодушевляясь, - ей можно, а мне нельзя?
- Это тебе самому решать, - отвечает Ева, - ты же у нас взрослый...
Но я так пьян, что не замечаю насмешки в ее голосе.
- Почему я вечно выхожу во всем виноват? Этак, может, все бабы, с кем я дело имел, сейчас начнут заявляться одна за другой и требовать... А? Или мне теперь отрезать свое орудие преступления и на шею повесить, чтоб все видели, как я сожалею?
Ева удостаивает меня кривой усмешки, но молчит. Я чувствую, что разговариваю сам с собой, но остановиться не могу. Меня душит многолетняя обида, лютая злость на весь этот поганый мир, в котором все устроено неправильно, кругом понатыканы смертоносные ловушки, и виноваты в этом, конечно, женщины. Это их главная тайна, я разгадал ее наконец, и пришло время прямо заявить об этом.
- Все вы одним миром мазаны, что шлюхи, что порядочные... Сначала-то завлекаете мужчину, льнете, глазки строите. А там оглянуться не успеешь - или заразу какую подцепил, или... - здесь я сбиваюсь с мысли, пытаясь припомнить, в каком году вернулся на "Геркулес" с неожиданным подарочком. Что было после этого, лучше не вспоминать. И долго еще потом доктор Чейни делал все от него зависящее, чтоб мне жизнь медом не казалась...
Воодушевленный вновь нахлынувшими воспоминаниями, я неожиданно для себя выпаливаю:
- Бабы, это... это как болото какое-то, с виду зелень, лужайки с травой, цветы, гуляй не хочу, а ступишь шаг - и с головой провалился...
- И по уши в грязи, - соглашается Ева, - не по нутру, верно?
- Иди к черту, - огрызаюсь я, уже слегка притихший. Проглоченный джин начинает действовать как снотворное, меня тянет прилечь головой на столешницу, вот на одну секундочку только...
- Вставай, - плачет невесть откуда появившаяся Роуз, изо всех сил пытаясь растормошить меня, стянуть со стула, но я уже не слышу, я сплю, мне хорошо...
.........................

- Ив, Иви, что мне делать? Господи, в кои-то веки попался нормальный парень, я уж думала... А он такой же, как все, только в постели герой, а как отвечать за свои пакости - так сразу в кусты...
- Ничего, поплачь. Тебе полезно.
- Не понимаешь ты ни черта... ыыы... я же, дура, ему поверила, мне много ли надо...
- Немного, это да.
- Ив... слушай, дай платок, а то мой уже хоть выжми...
- На, держи.
- Спасибо... ты же сама видишь, на него ни в чем положиться нельзя... сопляк, только восемнадцать сравнялось, куда такому в мужья...
- Это же вроде ты его гоняла, говорила, что замуж больше не пойдешь?
- Дура я потому что... размякла, размечталась... прикидывать стала, как да что... Ив, а если я от него уже понести успела? Что мне тогда, в море сигать или травиться черт-те чем? А?!
- Роз, полно реветь. Уймись. Уймись, говорю. Парень как парень, и не таких женили...
- А если он со мной так же обойдется, как с этой своей...
- Он с ней пока никак не обошелся, болтает только.
- Ага, что у пьяного на языке... еще и придушить сулил...
- Это все со страха. Мужчины, что с них возьмешь? Есть и хуже, девочка, ты просто жизни не нюхала.
- Какой же он после этого мужчина?
- Каких на десяток дюжина. Я сроду таких не встречала, чтоб уж совсем ничего не боялись. А уж я их перевидала - не дай тебе бог... Иной в огонь не побоится прыгнуть, с голыми руками на нож пойдет... был у меня один... а вот этого, подруга, все они боятся. Бабьих дел, детишек, женитьбы. Вот тут героев нет...
- Ты правда так думаешь? Еще не все потеряно, а? Иви, милая, ну что же делать...
- Ничего. Уже в постель пора, вот и иди ложись. Красавца твоего тут оставим, нам его и вдвоем не утащить. И завтра из дома ни ногой, жди меня.
- А ты куда собралась?
- Уж это мое дело...


39





Я Ева. Мне очень повезло в жизни.
Детство прожила как у Христа за пазухой. Ни в чем не знала отказа, я у родителей была одна. Отец служил таможенным чиновником, жалованье хорошее, свой домик. Мать слабенькая, все сидела у окна с руками на коленях, улыбка этакая робкая вечно на губах - иди поиграй, милая, у мамы голова болит. А потом в одночасье все рухнуло.
Как-то вечером отец домой не вернулся, а утром его нашли в доках с проломленной головой. Свидетелей не было.
Пенсии нам с матерью не дали. Да и поняла ли она толком, что случилось, я до сих пор не уверена. Она и раньше жила как в тумане, где уж тут ходить с прошениями, пороги обивать. А мне самой только одиннадцать стукнуло.
Так еще несколько лет прошло, мать как сидела у окна, так и сидит, я уже хозяйство веду, как могу, но разве со всем одна справишься. Ни прислугу нанять толковую, ни за расходами уследить, я уж не говорю, что к нам воры дважды залезали - в доме одни женщины, грабь не хочу. В общем, когда мать слегла, у нас даже на доктора денег не оказалось. Так что пришла я домой с похорон, огляделась кругом и поняла, что дальше прятаться не получится.
Но я же говорю, мне повезло. Другая бы на моем месте сломалась, наверное. В неполные пятнадцать лет, да из хорошего дома... Но меня характером бог не обидел. Выдержала. Отвоевала место в жизни. Усвоила прошлые уроки, откладывать начала на будущее, чтоб снова потом на улице не оказаться, когда возраст выйдет.
Потому что рассчитывать мне не на кого. Мужчины - те же детишки, даже самые лучшие. Если и захочет меня кто взять, за приданое - так ведь не забудет, откуда взял, начнет шпынять рано или поздно, моими же деньгами попрекать станет. Лучше уж одной.
Рози не такая. Дурочка, хоть и храбрая. И пусть не признается никогда, но в глубине души уверена, что вот-вот явится ей рыцарь на белом коне и преклонит колено. И тогда уж до самого гроба все будет хорошо.
Рыцарь ей попался, прямо скажем... не совсем рыцарь. Хорошо, если на оруженосца потянет, да и то еще расти и расти. Но тут выбирать не приходится.
Смешной, рыжий, вихрастый. Страшно серьезный. Люблю таких мальчишек, что уже взрослых из себя корчат, а у самих молоко на губах не обсохло. Эх, если бы не дружба наша с Рози, я бы ему показала, чем настоящие взрослые занимаются, когда дети спят...
Ладно, не будем о грустном. Тем более что я уже на месте.
Едва заполночь, веселье на улицах в самом разгаре. Пройдя мимо приличных заведений, огибая встречающихся по пути гуляк, пьянчужек и товарок по ремеслу, я углубляюсь все дальше в лабиринт грязных улочек, где непривычному человеку в жизни не разобраться. Наконец сворачиваю в полутемный тупик, освещенный единственным фонарем.
Кивнув хозяйке, захожу в залу. Поднимаюсь в номера по лестнице, подобрав повыше юбки, чтобы не запачкать. Перила гнилые, грязь, кислая вонь. Здесь и я когда-то начинала.
Вхожу без стука. Джун, по вчерашней договоренности, на работу не вышла, сидит и ждет меня. За вынужденный простой ей заплачено вперед.
- Ну, чего хотела, подруга?
Я не тороплюсь с ответом. Пусть помается немного, мне так будет легче.
- Ты насчет вчерашнего, что ли?
- Угадала.
- А тебе зачем?
- Затем, что рассказала ты мне не все.
У нее вытягивается физиономия. Мы смотрим друг на друга и молчим. Она и правда выглядит ужасно. Кожа бледная, щеки одутловатые, а веки, а волосы... Господи, ну как можно в ее годы до такого докатиться, видно, совсем на себя рукой махнула...
- Ты кто такая? - спрашивает она наконец, - ты его знаешь?
- Знаю. И понять тебя, в общем, могу.
Она отворачивается.
- На твоем месте, девочка, я бы его своими руками утопила. Грех-то был общий, твоя жизнь пополам, а он чистеньким остался. Нечестно.
- Так чего же ты пришла?
- Да тут загвоздка есть. Уже не его одного топить придется. Троих сразу. Возьмешь грех на душу?
- Как это?
- Он мою подружку обрюхатил. Молоденькая, глупая, родных никого. Ей теперь если не за него замуж, то только в воду головой.
- Врешь.
- Не вру. Хочешь, скажу, кто она, как зовут, где живет? Хочешь сама к ней прийти, проверить?
- Черт.
Она молчит. Я не тороплю с ответом.
Дело сделано, она уже сдалась, только признаваться не спешит. Подождем, не впервой.
- А... что же мне делать? Я уже на него показала, а теперь что, на попятный? Думаешь, я не знаю, что за такое бывает? Нет, подруга, не на ту напала. Поздно хватились.
- Ничего не поздно. Завтра утром пойдешь со мной на корабль, прямиком к капитану, скажешь, что пьяная была, померещилось, с кем не бывает. И я за тебя словечко замолвлю, я там человек не чужой...
- Обманешь... - она еще колеблется.
- Не обману. Я сама здесь начинала, хочешь - девчонок спроси. Услуга за услугу. Вытащу тебя из этого клоповника, отмоешься, отоспишься, пить бросишь. Пристрою в хорошее место. Хоть с чистой публикой будешь знаться, деньги станешь откладывать, у тебя жизнь впереди...
- Не верю.
- Веришь, по глазам вижу. Мы с тобой похожие. Думаешь, я не понимаю, чего ты так на него взъелась? Ты когда с ним гуляла, думала, что у вас серьезно. И как из дома тебя вышвырнули, как на промысел вышла, ты все ждала, все надеялась. Думала, он тебя любит, узнает - прибежит, хоть прощенья попросит, хоть поплачет с тобой вместе...
- Замолчи!
Она воет, уронив всклокоченную голову на руки. Я терпеливо жду.
Время терпит. До рассвета еще далеко.
40




"Здравствуйте, Браунинг. Ну наконец-то у меня для вас хорошие новости. Дело сдвинулось с мертвой точки. Нынче ни свет ни заря, после восьми склянок на борт "Геркулеса" пожаловала ваша роковая красотка. Она даже вроде бы немного отмылась и прибрала волосы, отчего стала гораздо более походить на человека. Явилась она с видом крайне потрясенным, сопровождаемая мисс Евой, которая поддерживала ее под руку и шепотом ободряла. Попросив аудиенции у капитана, дамы почти сразу ее удостоились и были пропущены в святая святых.
О чем шла речь между капитаном Лоуренсом и его визитершами, осталось неизвестным. Знакомый вам Шеннон Кирк в нарушение устава даже предпринял попытку подслушать разговор, но был с позором изгнан часовым. Впрочем, когда я пятью минутами позже накладывал ему примочку на подбитый глаз, он успел сообщить мне немало интересного. За те несколько секунд, которые наглец провел у двери, он умудрился расслышать женские всхлипывания, увещевающий голос мисс Евы и часть раздраженной реплики капитана, а именно "так какого же дьявола вы заявились снова?"
Судя по всему вышеописанному, об остальном догадаться нетрудно. Всхлипывания, по мнению Кирка, могли принадлежать только незадачливой свидетельнице. Похоже, это падшее создание сохранило в себе каплю христианского чувства, по прошествии времени нелепость обвинения стала очевидна ей самой, и девицу просто замучила совесть. Остается предположить, что ее ближайшей подругой оказалась именно мисс Ева, которой она и покаялась в содеянном. Та же уговорила ее немедленно явиться к капитану с повинной, а для храбрости предложила свою компанию.
Так или иначе, мой мальчик, могу вас поздравить - отныне вы чисты от подозрений. Если вдобавок сможете предъявить свидетельства того, что ваше дезертирство было вынужденным, добро пожаловать домой. По этому поводу мисс Ева имела еще одну продолжительную беседу в лазарете, с Найджелом и мною. В конце концов все мы сошлись на том, что береженого Бог бережет, и пока ваша невиновность не будет окончательно установлена, вам лучше тихо сидеть, где сидели, и молиться всем известным вам богам. А тем временем мисс Ева, великодушно предложившая свою помощь, сопроводит на борт вашу подругу. Та, в свою очередь, даст показания о вашем приходе к ней неделю назад и о симптомах сразившей вас тяжелой болезни, строго следуя полученным от меня инструкциям. Если дело выгорит, можете смело возвращаться на борт, в объятия Найджела и вашего покорного слуги и к вящей радости ваших ирландских дружков.
Хотелось бы добавить, с каким нетерпением ожидает вашего оправдания ваш верный почитатель, второй помощник Броуди. Но увы, судьба несправедлива. Как раз накануне он был срочно вызван в Адмиралтейство, где получил некую депешу. Достопочтенный родственник нашего храброго командира, в свое время пристроивший его на флот, заработал апоплексический удар, от которого и скончался. Теперь бедняга Броуди будет вынужден оставить военную службу и посвятить себя управлению полученными в наследство поместьями. Нечего и говорить, в какой глубокий траур повергло это известие и обезумевшего от горя наследника, и весь экипаж "Геркулеса". Что касается ирландцев, они так напились в знак скорби, что чуть не сорвали сегодняшние стрельбы, и только благодаря исключительности события были избавлены от взыскания. Капитан Лоуренс проявил в этом вопросе несвойственное ему великодушие, видимо оттого, что был слишком потрясен предстоящей разлукой с любимым подчиненным и необходимостью подыскивать ему замену.
Что касается меня, должен покаяться, что я не в силах скорбеть вместе со всеми. Даже напротив, получив известие об этой смерти, я испытываю циничную радость, недостойную служителя Эскулапа. И, кажется, старый греховодник Найджел полностью разделяет мои чувства. Оправданием нам может служить лишь забота о вашем будущем, мой мальчик. Все-таки главным фигурантом в деле о попытке отравления британского офицера были вы, а лишившись в вашем лице козла отпущения, следствие вряд ли бы на этом успокоилось. Теперь же, когда британский офицер таковым больше не является, на все можно будет посмотреть иначе. А учитывая, что неизвестному отравителю так и не удалось довести дело до конца, то с отставкой Броуди вопрос о том, кто же пытался отправить его к праотцам, окончательно теряет свою актуальность.
Одним словом, могу обещать, что когда, даст бог, вы снова окажетесь на борту, скучать вам не придется. И да простят меня, старого безбожника, высшие силы, я взываю к ним о том, чтобы все закончилось благополучно.

Искренне ваш,
доктор Чейни."

41




- Ну и что теперь? - спрашиваю я, откладывая письмо.
- Пойду и дам показания, - храбро отвечает Роуз, но глаза у нее подозрительно блестят. - Всё как велели - как вы пришли ко мне, свалились в жару, потом беспамятство, лихорадка, денег на доктора не было...
- Оденься победнее, - советует Ева, - старье какое-нибудь поищи, башмаки худые.
Роуз молча кивает.
- Ты хоть соврать-то так сумеешь, чтобы поверили? В глаза глядеть и все такое?
- Сумею, - вздыхает Роуз, - с детства научилась.
Мы одновременно смотрим друг на друга. Ева усмехается:
- Два сапога пара.
У Роуз слезы на глазах. Я знаю, о чем она думает. Вот сходит сейчас на "Геркулес", солжет под присягой, развяжет мне руки. И снова останется на берегу одна. Спасибо, милая, вот уж выручила так выручила. Вернусь через полгодика - и первым делом к тебе...
Ева подталкивает ее:
- Иди-иди, собирайся. Я подожду.
Роуз уходит. Я провожаю ее взглядом, нарочно отвернувшись, чтобы не смотреть на Еву.
- Ну что, морячок, в гостях хорошо, а дома лучше?
- Я ее за себя звал, - напоминаю я, - два раза.
- Не хочет?
- Нет.
- Когда у вас разговор был?
- В прошлую побывку, четыре месяца как...
- Нет, в последний раз.
- На днях. В первое же утро.
- До того, как весь этот шухер начался, или после? - уточняет Ева.
- До.
- Ясно. А ты еще разок попробуй, мой тебе совет. Вот как вернемся оттуда, так и спроси. Может, и повезет.
- А вы почем знаете...
- Я в таких делах, по-твоему, смыслю?
- Да...
- Говорила, что вы с той кралей знакомы? Что это ты ей когда-то нагадил? Ну и кто был прав?
- Вы.
- То-то же. Ох, мужчины... будь моя воля...
- Ева...
- Ну чего?
- Что... что с ней будет?
- А, забеспокоился. Вовремя же, и четырех лет не прошло... Ладно, расслабься. Заберу ее к нам, хозяйке словечко замолвлю. Повезет - выбьется в люди.
Я криво улыбаюсь. Никогда в жизни мне еще не было так стыдно - и так легко на совести.
- Может, вся эта история и к лучшему, - задумчиво добавляет Ева, - хоть думать теперь научишься, прежде чем...
Но тут в коридоре раздается звук шагов, и она скомкивает конец фразы.
- В общем, спросишь ее сегодня. Смотри, не трусь. Чует мое сердце, на этот раз она будет сговорчивей...
................................
Я измаялся ожиданием уже в первые полчаса. Если бы можно было, я лучше отправился бы на "Геркулес" вместе с обеими женщинами - и будь что будет, только бы не сидеть дома одному, мучаясь бездельем и неизвестностью. Без Роуз дом казался пустым и гулким. Я нервно зашагал по гостиной от стены к стене.
На море в мертвый штиль мы, бывало, находили себе какое-нибудь занятие, чтобы не свихнуться. Именно тогда меня выучили делать кораблики в бутылках - это ремесло оказалось кропотливым и требующим терпения, но совсем не трудным. Благо пустых бутылок на камбузе было хоть отбавляй... Сейчас я вспомнил об этом - и мысль о выпивке явилась как спасение. Я обшарил ящики буфета, но там ничего не было. Видимо, Роуз предусмотрительно убрала всё в комод и заперла от греха подальше, а ломать дверцу я не решился. Потыкавшись туду-сюда, я с горя заглянул в запасную спальню, выдвинул ящик стола - и там обнаружил небольшую бутыль с красивой наклейкой и непонятной надписью. Никаких языков, кроме английского, я не знал, но во время той благословенной стоянки в Неаполе успел запомнить дюжины две итальянских слов. Надпись гласила "laudanum", и слово показалось мне смутно знакомым. Кажется, у макаронников оно в ходу, и стало быть, вино тоже оттуда. Похоже, мне повезло наткнуться на тайничок покойного мистера Дживса, устроенный в спальне подальше от глаз жены. Мысленно попросив прощения у своего предшественника, я не без труда откупорил бутылку, вдохнул дурманящий, сладкий запах и сделал несколько больших глотков.
Через несколько минут все было отлично. Я вдруг обнаружил себя сидящим в родительском доме, в кресле у камина, но ничуть не удивился этому обстоятельству. Рядом со мной, вполоборота, сидела молодая женщина, смуглая, темноволосая, и держала на коленях какой-то предмет, скрывая его в складках платья. Мы приветливо беседовали, и я пытался рассмотреть ее лицо, но тщетно. Одно было ясно - это была лучшая в мире женщина. Ей можно было все рассказать без утайки, и она понимала меня раньше, чем я успевал открыть рот.
- Слушайте, я давно хотел спросить. Все, чему меня учили, оказалось неправдой. Мне говорили, что ни одно преступление не остается безнаказанным. Но я врал на каждом шагу и нарушал запреты, и если об этом не узнавали, ничего мне за это не было. Распутничал, лжесвидетельствовал, погубил невинного человека - и никто меня не тронул.
- Так не делай этого больше, - отвечает она.
- И все? Так просто?
- Попробуй и увидишь, просто ли.
Она улыбается, я вижу это по округлившейся щеке.
- А то, что я уже натворил? Ничего нельзя исправить?
- Кое-что можно.
- Что? - вскидываюсь я.
- Сам поймешь.
- Я вас знаю?- не выдерживаю я.
- Да.
- Что у вас на коленях?
- Смотри.
Она поворачивается лицом, но я смотрю не на нее, а на шкатулку, которую она держит в руках. Оттуда раздается мелодия, которую я, не наделенный музыкальным слухом, узнаю из тысячи. Темного дерева крышка откинута, на задней стенке медное зеркальце, и кружится диск с танцующей парой - пастушок в шляпе с цветами и пастушка с посохом, увитым лентами.


42




Женщины ненавидят мужчин за то, что они мужчины. В этом я убедился окончательно, когда Роуз вернулась домой, бледная после пережитого потрясения - и обнаружила меня в запасной спальне. Я проснулся от того, что она била меня по щекам, трясла за плечи и что-то кричала. Минуты две ушло на то, чтобы вспомнить, кто я, где нахожусь и что это за фурия нагло вторгается в мой сон. Немного прийдя в себя, я просто тупо наблюдал за происходящим. Больше всего это было похоже на то, когда из чересчур туго закупоренной бутылки пива вышибает пробку. Роуз разорвала на себе шейную косынку, пытаясь ее развязать, потом вырвала у меня из рук полупустую бутылку снадобья и швырнула ее на пол. Она кричала, что не хочет больше жить, что все мужчины мерзавцы и трусы, и по-хорошему с ними нельзя, и что ее мать, черт бы побрал эту старую ведьму, оказывается, в отношении их все-таки была права. А я сидел, смотрел на нее и никак не мог понять, почему выкрикиваемые ей обвинения так не соответствуют выражению ее лица. Наконец она разрыдалась, закрылась руками и убежала к себе.
По опыту я знал, что женщину нельзя начинать утешать сразу после ссоры, потому что она еще не остыла и все, чего добьешься в таком случае - это потока повторных обвинений. Но сейчас прежний опыт не помогал. И эта раскрасневшаяся, обезображенная рыданиями женщина была для меня не просто одной из длинной вереницы ее товарок, прошедших передо мной за годы службы. Я встал и сделал несколько неуверенных шагов. Это было как во сне, когда именно в нужную минуту ноги вдруг отказываются служить. Держась за мебель и чуть не падая, я на нетвердых ногах побрел за ней следом.
Она лежала пластом поверх покрывала и даже не шелохнулась, когда я вошел.
- Рози, - спросил я, - ты беременна?
...............................................
Когда слезы иссякли, она просто привалилась ко мне и затихла. Потом спросила, не поднимая головы:
- Ты на мне женишься?
- Да, - сказал я, испугавшись уже после того, как успел ответить.
Она так же испуганно замолчала и посмотрела на меня:
- Правда?
- Правда.
Она задумалась.
- Я боюсь, - сказала она наконец, - что ты станешь со мной так же обращаться, как он. Ну, не сразу, так попозже.
"Не исключено", подумал я и ответил:
- Нет, никогда.
- Или жалеть начнешь, что женился.
"Тоже может быть", подумал я и ответил:
- Не говори глупостей.
- А если начнешь?
- Ты об этом не узнаешь, - пообещал я, собравшись с духом.
- А ты всегда меня будешь любить?
"Откуда мне знать", подумал я и ответил:
- Всегда.
- А ты кого хочешь, мальчика или девочку?
"Коли деваться некуда, так хоть пусть будет мальчишка", подумал я и ответил:
- Кто бы ни был, все ладно. А ты?
- Девочку, - ответила она, не колеблясь, - все равно мучиться, так хоть не зря.
Я сказал:
- Хорошо.
Она немного успокоилась и уселась рядом. Лицо у нее было еще красным от слез.
- Ты детского нытья не боишься? - спросила она задумчиво.
"Должно быть, ад кромешный, вроде как по ночам в носовом отсеке", - подумал я и ответил:
- Не боюсь. Да и откуда мне знать, я в семье был один.
Но Роуз уже не слушала.
- У меня характер ужасный, - непоследовательно заявила она.
"Что есть, то есть", подумал я и ответил:
- Ничего, переживем.
- А с Евой дружить позволишь?
"А что мне остается", подумал я и ответил:
- Она же столько для нас сделала...
- А как же со службой? - спросила она, - тебе ведь уйти придется...
"А это мы еще посмотрим", подумал я. Женатый моряк не такая уж редкость. От этой мысли мне стало чуть полегче.
- Пока не родишь, похожу еще, а там, видно, все, - ответил я, - в общем, уладим. Не беспокойся, тебе вредно.
Она чуть напряглась, но спорить не решилась. Ей ужасно хотелось сейчас, чтобы все было тихо-мирно и не нужно было бояться. Это было со всей отчетливостью написано у нее на лице.
- Не трусь, - сказала она вдруг, - самое трудное - года полтора, а потом легче.
- Я не трушу, - ответил я, - с чего ты взяла?
- Ну да, у тебя такой вид, будто на каторгу идешь. Думаешь - всё, теперь жизни конец, днем работа, дома ругань, ночей не спать, крики, пеленки, жена не подпустит...
- Нет, - ответил я и покраснел.
- Роби, - сказала она с улыбкой, - не так все страшно. Ей-богу, от этого не умирают.
- А ты почем знаешь?
- На других погляди. Живут, справляются, и на себя время остается... спроси вон дружков, кто женатые. У вас таких половина команды.
Я пристыженно замолчал.
- Как же ты теперь, герой, остается тебе одна баба, и та в тягости... Небось изменять станешь.
- Нет, - ответил я и покраснел еще сильнее.
- Разберемся, - пообещала она, - в случае чего опять дома тебя запру.
Я улыбнулся. Она тоже.
- А ты меня любишь? - спросила она вдруг.
- Да, - сказал я.

43




Неприятная это вещь - служить предметом всеобщего внимания. Но нельзя же вечно прятаться от того, чего боишься.
Неделю назад я сошел по этому трапу холостым парнем. Теперь я молодой муж и будущий отец.
На скромной церемонии, проведенной в окраинной церкви, присутствовали только Ева, Найджел и Чейни, да и то двум последним пришлось отлучиться с корабля под вымышленным предлогом. Ни я, ни Роуз не захотели видеть на свадьбе родителей, если бы и была такая возможность. Я четыре года не виделся с Мэри и даже не знал, жива ли она. Мать Роуз жила не так уж далеко от места венчания, но моя суженая даже близкой подруге не захотела сказать, почему нельзя хотя бы послать ей приглашение. Я догадывался о причинах, потому и не стал настаивать, и Еве запретил. К тому же молодой в ее положении волноваться было вредно.
Потом гости вернулись домой, посидели за тщательно накрытым столом (теперь, когда мне вернули звание порядочного человека, сухопарая тридцатилетняя Молли снова заняла свое место в доме), выпили за здоровье молодых и разошлись. С наслаждением предоставив служанке хозяйственные заботы, мы с Роуз заперлись в спальне.
- Боишься? - спросила Роуз, садясь на кровать.
- Боюсь, - признался я.
- Я тоже.
Протянув руку, я осторожно погладил ее живот. Я колебался между страхом, желанием и любопытством - как оно теперь будет.
- А разве можно? - прошептала Роуз.
- Можно. Я у Чейни спрашивал. Только... не как обычно. Не лежа.
- А как же? - удивилась она.
Я объяснил, как.
- Это же церковь запрещает, - сказала она неуверенно, - так только животные...
- Кто это тут у нас такой щепетильный? - искренне удивился я.
Она слегка покраснела и потупилась, вцепившись пальцами в простыню:
- Тот раз не считается. Это ты меня заставил.
Я внимательно посмотрел на нее, замершую в позе воплощенного стыда и благочестия. Я готов был голову дать на отсечение, что если я сейчас отступлюсь от своего, она будет страшно разочарована.
- Жена должна слушаться мужа, - напомнил я ей, пододвигаясь вплотную.
- Во всем? - спросила она тихо.
- Нет, конечно, - успокоил я ее, начиная расстегивать пуговки подвенечного платья, - только в тех случаях, если она и сама не прочь, - подними руку, милая, - а церковь это запрещает...
....................................
Наутро я простился с Роуз и отправился в порт. Я попросил ее остаться дома и не провожать меня. Она вышла на крыльцо, сложила руки перед грудью и стояла неподвижно, пока поворот дороги не скрыл ее от меня. В собранном ей сундучке лежали семейная Библия, две пары белья, смена одежды, кошелек с пятью фунтами и - особняком - белая батистовая рубашка с кружевной оторочкой по вороту, которую она шила потихоньку от меня всю последнюю неделю.
В самом начале пути мне было тяжело на душе, и я часто оглядывался назад. Но по мере приближения к порту мной все сильнее овладевало какое-то лихорадочное возбуждение, будто я не уходил из дома, а возвращался домой. Да так оно, в общем-то, и было. Проходя по набережной, я с нетерпением искал глазами знакомые очертания военного корабля, и когда нашел их, сердце застучало вдвое быстрее. Я чувствовал себя как тот самый вернувшийся блудный сын из Библии. С одной существенной разницей - ведь мой дом, как подумать, не так чтобы очень во мне нуждался. Это я нуждался в нем.
Собравшись с духом, я поднялся по трапу на верхнюю палубу - и тут же попал под шквальный огонь любопытных взглядов. Утренняя вахта расступилась передо мной, как Красное море перед Моисеем (ОГЛЯДЕЛСЯ ОН ТУДА И СЮДА, И ВИДЯ, ЧТО НЕТ НИКОГО...), и проходя этим живым коридором, я только кивал в ответ на осторожные приветствия, стараясь поскорее добраться до капитанской каюты. Пора было докладывать о своем прибытии.
Капитан Лоуренс явно был не в духе - по крайней мере с того момента, когда я, вежливо постучавшись, переступил порог его каюты.
- Знаю, знаю, - буркнул он в ответ на мой сбивчивые оправдания, и, жестом прервав, уставился на меня, будто прикидывая, а нужен ли ему вообще такой сомнительный подарок - и не проще ли было бы подыскать мне замену.
- Боцман за вас просил, его и благодарите, - сказал он наконец, будто продолжая прерванный разговор, - божился, что без вас он как без рук, но чего же еще прикажете от него ожидать... Вы, я слышал, женились?
- Точно так, сэр...
- Мои поздравления, - произнес он, непонятно, то ли всерьез, то ли в насмешку, - хотелось бы надеяться, что хоть теперь вы немного остепенитесь.
- Покорно благодарю, сэр.
- А теперь шагом марш к Найджелу и приступайте к работе, ее хоть отбавляй, так что вы явились как раз вовремя. Свободны.
Осторожно отсалютовав, я вышел за коммингс и прикрыл за собой дверь, пытаясь понять, содержалась ли в последней фразе капитана ирония, или мне просто показалось.
Ничего не решив, я отправился искать Найджела. По пути я пытался утешать себя мыслью, что такое отношение со стороны начальства - лучшее, на что мне теперь приходится рассчитывать, но это плохо помогало. Я так погрузился в глубины скорби, что не сразу заметил человека, идущего мне навстречу. Только когда до него осталось несколько шагов, я опомнился и вскинул правую руку ко лбу, отдавая честь.
Броуди, мрачный, потяжелевший, с серым лицом, проковылял мимо, не удостоив меня даже взгляда. Похоже, окружающая действительность вообще не слишком интересовала его, а уж присутствие какого-то унтера и вовсе прошло незамеченным. Пройдя тяжелое испытание и чуть не распрощавшись с жизнью, он забыл обо мне. Забыл о том, какими смертельными врагами мы с ним были совсем недавно, какие сильные чувства испытывали друг к другу. Я ощутил себя преданным. Я стоял, остолбенев, и не мог понять, почему дурное отношение со стороны этого человека повергало меня в такую бессильную ярость, и куда девалось жгучее желание непременно отомстить ему за все, и неважно какой ценой, хотя бы даже пожертвовав собственной жизнью... Это для молодых, решил я наконец, продолжая путь, это пускай мальчишки балуются, а нам и без этого дел хватает. И, подняв руку, деликатно постучался в дверь боцманской каюты.


44




После четырех склянок мы спустились в лазарет, очистили смотровой стол от посторонних предметов и накрыли его парусиной, а поверх разместили выпивку и закуску. Я только сейчас понял, как мне не хватало этого всю последнюю неделю. Казалось бы, радоваться особенно нечему. С утра погода испортилась, собрались тучи, и полдня моросил противный мелкий дождь. Мы с Найджелом только что закончили вахту, и завтра нас ждала новая порция изнурительной работы. Тело, отвыкшее от такой нагрузки, протестовало вовсю, поясницу ломило, руки тряслись. Но я был счастлив. Я вернулся домой.
Чейни извлек откуда-то из глубин шкафчика зеленую пинтовую бутылку, заросшую пылью.
- Барбадосский ром, - пояснил он коротко, ставя ее на стол.
- Как ты ее раньше не уговорил? - удивился Найджел.
- Думаешь, у меня ничего святого нет? - с достоинством ответил Чейни, - такое на особый случай хранят. Вроде сегодняшнего.
Мы чокнулись и выпили по первой - разумеется, за здоровье молодой. При этом доктор многозначительно подмигнул мне, но я сделал вид, что не заметил.
- Ну что, юнга, захомутали? - спросил боцман.
- Ага, - сказал я.
- И каково?
- По-всякому, - ответил я честно. И добавил про себя: "Зато уж теперь она от меня никуда не денется".
- А если бы все переиграть? - продолжал он со странным любопытством, - отказался бы?
- Не надо, - ответил я, - судьба, чего от нее бегать.
- Хороша, ничего не скажешь, - согласился Найджел, - и льнет к тебе, я заметил. Только... это вначале так. Все они одним миром мазаны...
- Пусть, - ответил я, - лучше все равно не найду.
Мы заново наполнили стаканы.
- Умнеешь, - сказал Чейни, вытирая рот рукой, - правильно. Жениться надо, пока сам желторотый. Потом испугаешься - глядишь, и бобылем остался, некому стакан воды подать...
- Ну, не воды, - поправил Найджел, - а чего другого. А так все верно.
- Другого у женщин не допросишься, - отрезал Чейни, - лучше уж одному.
- Вы крайне непоследовательны, сэр, - заявил я.
Чейни отодвинул стакан и уставился на меня в упор.
- Ишь, как мы заговорили, - заметил он, - нет, Дик, ты послушай, что этот новоиспеченный глава семейства нам тут вкручивает...
- Распустился там на гражданке, - кивнул Найджел, - дисциплину забыл. Ничего, это мы исправим.
- Не забыл, сэр, - быстро ответил я, на всякий случай тоже отодвигая стакан. Я знал эту его манеру говорить не то в шутку, не то всерьез, и очень ее не любил.
- Оправдался, - продолжал боцман, будто не слыша, - и решил, что теперь ему сам черт не брат. И старшим по званию дерзить разрешается... и с матросней опять водиться...
- Н-не понял, - отозвался Чейни, - я что-то пропустил?
- Виноват, сэр, - пошел я в наступление, - но меня и правда баковые будут ждать, я с ними договорился. Женитьбу зажимать не годится, а то счастья не будет. Отметим по-тихому, обещаю.
- Не нравятся мне твои ирландцы, - с сердцем сказал Найджел, - как волка ни корми...
- Вы о чем, сэр?
Он переглянулся с доктором. Тот утвердительно кивнул.
- Сам знаешь о чем. И Бен тоже так думает. Повезло им, что Броуди в отставку собрался. Кто теперь станет докапываться...
- Объясните, сэр, - потребовал я.
- Это из них кто-то его тогда угостил, больше некому. Он и равных гнобил, как мог, ты же его знаешь... а тут - новобранцы, да из Ирландии, таких сам бог велел...
- Вздор, - не выдержал я, и забыв о субординации, положил оба локтя на стол, подавшись вперед, - им-то зачем? Мстить, что ли? Они же знали, что на меня первого подумают.
- А кто ты им такой? Унтер, англичанин...
- Нет, - повторил я упрямо. - Парням своих грехов хватает, это верно, но чужие на них вешать не надо. Я видел, какими глазами они на меня смотрели. Нет.
- Они на каждого так смотрят, кто им выпить поставит, - заверил меня Найждел.
- Доказательства у вас есть? - спросил я, откашлявшись.
- А зачем? Кто тогда за столом прислуживал - не помнишь?
Я будто споткнулся на бегу. Вспомнил юного Шеннона Кирка, прошмыгнувшего мимо меня с подносом, и его восхищенно-выжидающий взгляд. Ни с того ни с сего меня пробил озноб.
- Кирк, - кивнул боцман, будто прочтя мои мысли, - и еще Том, Падрик, и долговязый этот, как его...
- О"Лири, - подсказал доктор.
- Точно. Эти четверо. Что скажешь, юнга?
- Не может быть, - прошептал я, чувствуя, что вот-вот разревусь от обиды.
- Может, может, - ответил Найджел, - они на стол подавали, и убирали потом тоже они. И посуду на камбуз носили. Я проверял. Ну, что вылупился? Думал, ты им товарищ? На всех наших у них, значит, камень за пазухой, а ты один такой особенный? Запомни, парень - рыба с птицей вместе гнезда не вьют...


45





- Что нам делать с пьяным матросом?
Что нам делать с пьяным матросом?
Что нам делать с пьяным матросом,
Господи, спаси!-

- с чувством выводил солист, подняв глаза к переборке. Когда он пел, то ничего вокруг не видел и не слышал, как глухарь на току. Пожалуй, сейчас это было и к лучшему.
А ведь баковые так постарались, готовясь к вечеринке. Со свойственной им чистоплотностью, отдраили курбик еще старательнее обычного, добыли в гавани бочонок хорошего контрабандного виски и даже, полулегально, украсили дверной косяк гирляндами из трилистника, хотя узнай об этом начальство, им бы попало за соблюдение ирландских обычаев на английском судне. И сейчас в честь виновника торжества на кубрике звучали те самые шенти, которые, помнится, в прошлый раз так ему понравились.
А между тем сам виновник, ради которого все и затевалось, сидел неподвижно, со странным выражением на лице, и почти не прикасался к угощению. Стакан грога так и стоял перед ним нетронутый, и глядел унтер Браунинг как-то странно - не то на собутыльников, не то внутрь себя. Видимо, его мысли витали далеко отсюда.
.............................

Я вспомнил. Я вспомнил.
Несколько месяцев назад, утро, часов десять. Мы с Роуз только познакомились и теперь с азартом изучаем друг друга. Я вперые у нее в гостях и еще не привык к роскоши маленького дома, стоящего в стороне от дороги.
Вчера мы провели здесь нашу первую ночь.
Роуз сидит за клавикордами. Она успела привести себя в порядок, прибрать волосы и припудриться. Только любовный жар словно еще исходит от ее тела, глаза прищурены, на щеках легкий румянец. Она играет.
С первых аккордов я узнаю что-то знакомое. Слуха у меня ни на грош, но уж не узнать то, что слышал ребенком, я не могу. И легко приходит подсказка : я сижу на коленях у матери. Она молодая, темноволосая, с низким веселым голосом. Красное суконное платье, левой рукой придерживает меня, смуглые пальцы правой поворачивают медный ключик. Дальше: шкатулка темного дерева, вращающийся начищенный диск, на нем кавалер в шляпе и дама с пастушьим посохом, увитым лентами.
- Что это, Роуз?
- Музыкальная пьеса. Бах. Кажется, из немцев. Хватит, надоело.
- Нет, пожалуйста, еще. Он такой веселый.
- Он мрачный, как старый филин. Только и есть хорошего, что он накропал между делом, для друзей. Все остальное я терпеть не могу.
- А это как называется?
- Хорошо темперированный клавир.
- Смешно. Я даже названия не знаю, а слышал это тысячу раз.
- Вы? Откуда?
- У покойной матушки была шкатулка с заводом... А еще что нибудь? Ну пожалуйста...
- Ну, ладно, может, вот это...
Я сижу возле нее на полу, растрепанный, полуодетый, скрестив босые ноги, и слушаю, слушаю.
Роуз играет. Мелодия бойкая и незнакомая. Не похожа на ту, первую. И не похожа на песенки, которые мы с дружками распевали в детстве, дразня какого-нибудь подвыпившего гуляку и держась от него на безопасном расстоянии, готовые в любой момент дать деру. И уж тем более это не похоже на грубые ирландские шенти. И все-таки между ними есть что-то общее.
Смех - самый дорогой товар. Низшему, подчиненному смеяться не положено, это привелегия сильных. Смех - вызов, дерзость, поэтому за него всегда приходится платить такую непомерную цену.
Я сижу у ног моей возлюбленной, обнимая руками колени, и улыбаюсь.
- Кофейная кантата, - говорит она.
...................................

- Ну что ж вы не пьете, сэр? Или боитесь, что отравлено?
Я вздрагиваю, возвращаясь с небес на землю.
Ко мне подошел Том Фицпатрик, тот самый, чьи именины мы отмечали здесь - давно, cто лет назад. Тот самый, кто подавал на стол в кают-компании.
У него хорошее, открытое лицо, выражение самое дружелюбное, он серьезен не по годам, сразу видно, что на такого можно положиться. Но я больше не верю ему. За всем этим мне мерещится какой-то подвох, вроде как в лавочке, на вывеске которой изображен аппетитный свежий окорок, а внутри, как войдешь, в нос шибает протухшим мясом.
- Что случилось, сэр? - повторяет он.
- Ничего, - отвечаю я, стараясь выглядеть равнодушным.
Он молча отходит.
Мой сосед слева, заморыш с копной неопрятных пегих волос, сзади заплетенных в косичку, тянется чокнуться со мной кружкой. Он уже здорово пьян и забыл о субординации.
- Ваше здоровье, сэр!
- Не имею чести быть знакомым, - огрызаюсь я, из последних сил держа себя в руках.
- Ну как же, сэр, - укоризненно тянет он и заглядывает мне в глаза, - Джералд О"Брайан, помните? Я тогда на вахте заснул...
- А-а...
Я с любопытством рассматриваю незадачливого пастушка. Теперь хмель развязал ему язык, он панибратски подмигивает мне и улыбается:
- Эх, сэр, кабы все начальство было, как вы...
- Отставить, - произношу я совсем спокойно, но полутоном выше обычного.
Он с преувеличенным испугом машет руками:
- Да что вы, сэр, у меня и в мыслях не было... Все-все, молчу.
Но я уже вижу, что его распирает. Не умеешь пить, деревенщина, так не берись, мысленно отвечаю я ему, уверенный, что это еще не конец. И действительно, не успеваю я отправить в рот кусок, как парень снова идет в наступление:
- Я к тому веду, сэр, что человек вы хороший, хоть и англичанин... ой, простите... Мне же потом парни растолковали... Это вы мне не только шкуру - вы мне жизнь спасли тогда...
- Заткнись, - коротко бросаю я. Не хватало еще, чтобы он вот так же сдуру проболтался о моем подвиге начальству.
- Ты же не заставишь меня жалеть о том, что я это сделал? - спрашиваю я в упор, поймав его взгляд.
- Да вы что... да я... - растерянно начал он.
- Учти, у меня жена в ожидании, на твоей совести будет.
- Да бог с вами, сэр, - окончательно расстроился О"Брайан. Теперь его лицо выражало искреннюю досаду, что так все было хорошо, сидели мы с ним, беседовали по-дружески, и вот как нехорошо обернулось.
- Да я к вам со всей душой, сэр... я за вас грех на себя взял, а вы...
Поперхнувшись, я отложил вилку.
- Что ты сказал, повтори.
- Ни... ничего, сэр...
Я схватил его за запястье - под столом, так, чтобы никто не видел:
- Говори, скотина. Ну!
Он молча смотрел мне в глаза.
- Ты же к столу не подавал? - деловито уточнил я.
- Один раз, сэр, - ответил он еле слышно, - рук не хватало, вот Том меня и кликнул - вино разливать. А жестянка вот она, под носом. Когда еще такой случай будет... Я думал вам облегчение сделать, сэр...


46




Чем взрослый мужчина отличается от мальчишки?
Тем, что мужчина отвечает не спиной, а головой.
И это еще не все. У меня есть женщина. У моей женщины будет ребенок. Натвори я что-нибудь, они ответят тоже.
Я стою перед Найджелом, не опуская головы. Мне хочется понять, что у него на уме. Но он хорошо владеет лицом, и разглядеть на нем что-либо не представляется возможным. Я жду. Впервые в жизни мне некуда торопиться. После мучительно долгой паузы он наконец заговаривает:
- Ты хоть его вчера не прямо с пирушки уволок?
- Нет, сэр. Дождался, как расходиться стали, взял этак под руку, незаметно, и прямиком к вам...
- Все равно небось парни догадались. Два и два сложить нетрудно.
- Что я его тогда отпустил, это точно знают, - мрачно соглашаюсь я, вспомнив слова своего протеже.
- Думаешь, он и о подвиге своем успел всем растрепать?
- Нет, наверное... - я колеблюсь, - похоже, это я его на слове поймал, спьяну...
- Так.
Найджел тяжело вздыхает. Опускается на стул.
- Вольно, садись.
Механически выполняю приказ.
- Ну и что теперь думаешь делать, юнга?
- Не знаю, сэр, - ответ дурацкий, но мне и вправду нечего сказать.
- Что мы имеем, - задумчиво перечисляет он, - поправь меня, если ошибусь... О"Брайан заснул на вахте. Ты его застукал. Почему не препроводил куда следует?
- Я... - честно пытаюсь вспомнить все как было. Свешенная на грудь нечесаная пегая голова. Звон оплеухи. Затравленный мальчишеский взгляд...
Растяпа. Слабак. Деревенщина. Будь я сам моряком без изъяна, в жизни не вступился бы за такого. Но я сделал это, понимая, чем рискую. Просто не смог иначе. Я ведь спасал себя самого.
Но не объяснять же это Найджелу. Да и как такое объяснишь.
- Жалко его стало, сэр.
Найджел изучает меня, прищурившись, будто заметил что-то новое.
- Так. Жалко, стало быть. А дальше что?
- Я его отпустил. Потом случилась та пирушка. И он меня решил отблагодарить, - признаю я, чувствуя себя последним идиотом.
- За все сразу, - уточняет Найджел. - И за то, что жалостливый. И что пьешь с ними, не брезгаешь. И сам тебя пожалел, что ты от Броуди вечно огребаешь... Хотел тебе приятное сделать, так?
Я молча киваю в ответ.
- Ну и как тебе показалось? - интересуется Найджел.
- Не очень, сэр.
- Стало быть, понимаешь, что к чему? И раньше понимал, верно? Так какого черта ты с ними якшался?
- Виноват, сэр, - отвечаю я совершенно искренне, - глаза бы мои на них не глядели...
- Да, совсем забыл сказать, - неожиданно добавляет Найджел, - уже приходил от них один - Том Фицпатрик. Прислали его всем миром ко мне, велели просить...
- За О"Брайана?
- Нет. За тебя.
..................................

Я доктор Чейни. Вышеприведенный разговор происходил поутру у меня в лазарете, так что я все слышал, но не пытался встревать. Всему свое время.
Сейчас ночь, начало "собачьей вахты" - с двенадцати до четырех, самое тяжелое время. Баковые уже храпят в своих гамаках. Юный ирландский преступник заперт в карцере. Юный английский дурачок - в боцманской каюте. На борту затишье.
Мы с Диком коротаем ночь в моей вотчине за очередной бутылкой. Он в последнее время начал сдавать, срываться по пустякам, сделался неряшлив - плохой признак.
Он явно хочет начать разговор, но не решается, и я тоже не тороплюсь. Лезть в разговоре вперед и перебивать собеседника меня отучили еще в юности. Это было не очень приятно, но теперь я благодарен моим учителям.
И Найджел действительно заговаривает первым.
- Бен. Ты меня знаешь черт-те сколько времени. Без обид. Скажи - когда я его упустил?
- Никогда. Парень без тебя голову имеет на плечах.
- Ну да... Это он с виду только взрослый. Вьюнок вон в саду тоже высоко растет, была бы опора. А убери ее...
- Дик-Дик, - качаю я головой, - так ты ничего и не понял.
- А что я должен понимать?
- Кто тебя тогда от петли спас? Запамятовал?
- Ну и что?
- Тебя спас, а Дулитла подставил... Тебе это ничего не напоминает?
- Это что же получается... Тогда он, а теперь его?
- Славная флотская традиция, - соглашаюсь я.
Найджел ругается по-черному. Я ловко убираю бутылку под стол.
- Стой, приятель, так не пойдет. Что-то нужно решать, и быстро.
- Что тут решать... по-хорошему, матрос этот - и за сон на вахте, и за покушение на убийство - не одну, а две петли заработал.
- Ага, и унтер с ним на пару. Кабы не его глупость, и покушения бы не было.
- А ты что, самый умный? Вот и подскажи! Куда теперь этого ирландского придурка девать, когда у него контракт подписан? Мешок на голову - и в воду?
- Ну, это, положим, чревато... а вот в медицинской практике всякое случается....


47




В шесть утра по бортовому времени я, спустившись в трюм, самолично отпер решетку. Арестант без единого вопроса выбрался наружу и пошел вперед, осторожно неся перед собой скованные руки. Так мы с ним и проследовали до верхней палубы - О"Брайан впереди, я следом.
Даже сзади было видно, что дела у парня дрянь. Плечи сгорбились, куртка нечищена, голова ушла куда-то вниз. По спине можно иногда узнать о человеке не меньше, чем по лицу. А лицо у него, когда он выходил из карцера, было такое, что невольно напрашивалась еретическая мысль, а не он ли главный пострадавший во всей этой истории.
Но выхода у меня не было. Я исчерпал свой кредит у судьбы.
- Ты напортачил, - сказал мне поутру Найджел, протягивая связку ключей, - ты и расхлебывай. Чтоб на будущее неповадно было.
Я обернулся к Чейни, будто ища защиты, но он как ни в чем не бывало возился в своем шкафчике и, казалось, вообще не замечал моего присутствия. И я молча взял ключи. Я не посмел возразить Найджелу, потому что он мог бы поступить со мной в сто раз хуже - и был бы прав.
... Внезапно мой узник запнулся на ходу и чуть не упал, но я успел подхватить его под руку. И тут он сделал то, чего я боялся всю дорогу - обернулся и поймал мой взгляд.
- Сэр... простите меня. Ради Господа нашего.
- Нечего-нечего, вперед, - неловко забормотал я и подтолкнул его в спину.
- Нет, я не о том, сэр. Вы дело свое делайте, как положено. Только простите.
- Иди, сказал! - не выдержал я, чувствуя, что начинаю злиться. Как он не понимает, мне сейчас не до тонких материй.
Он подчинился и несколько минут молчал, должно быть обдумывая услышанное. Потом, не оборачиваясь, внезапно спросил:
- Это больно?
- Чего? - опешил я, задумавшийся и на секунду утративший бдительность. Но тут же поспешно добавил:
- А ты думал, я тебя пряниками кормить буду?
Поняв, что это и был ответ, он зябко передернул плечами и замолк.
Мы поднялись на квартердек и направились прямиком в носовую его часть, направляясь в помещение, о котором, кажется, ни слова не пишут в книжках. И зря. Без камбуза на борту еще можно обойтись, если питаться всухомятку, а вот без этого - вряд ли...
Остановившись возле одной из дырок, я велел:
- Ставь ногу. Вот так, на край. А я сверху прыгну, чтоб наверняка. Чейни сказал, ты молодой, кости на раз срастутся, а списать на берег после такого можно запросто. Еще и пенсию получишь...
Он беспрекословно выполнил приказ. Я примерился и прыгнул.
...Закончив заполнять лабораторный журнал, Чейни, однако, не стал торопиться приступать к прочим своим обязанностям. Он сидел, предаваясь праздности и барабаня пальцами по столешнице, несколько минут, потом демонстративно достал плоскую флягу.
- Дик, будешь?
Боцман в ответ хмуро кивнул, и Чейни ловко извлек из ящика стола две стопки. Но разлить в них живительную влагу не успел, так как в эту минуту, не постучавшись и не спросив разрешения, ворвался самый маленький член экипажа, из числа тех, кого на борту принято обозначать словом "boys".
- Сэр, прощения просим, виноват, у нас тут несчастье, я в гальюны пошел, а там...
- Вас что, стучаться не учили, молодой человек? - вкрадчиво спросил доктор, сохраняя, однако, спокойствие, удивительное для человека, услышавшего дурную весть.
- Но там же мистер Браунинг, сэр... ногу сломал, на ровном месте, и как только умудрился...
- Кто? - слегка опешил Чейни.
- Мистер Браунинг, сэр...
- Вот дурачок, матроса от второго помощника отличить не может, - проворчал Чейни, обращаясь к боцману, - я бы на твоем месте, Дик, нынче же нашел время и втолковал мальчишкам, кто тут кто. Да подоходчивей, чтоб повторять не пришлось...
Однако, прибыв на место происшествия, доктор мысленно послал ни в чем не повинного мальчика ко всем чертям. Перед ним, прямо за загаженном настиле, полулежал постанывающий помощник боцмана с неестественно вывернутой ногой. Матрос первого класса Джералд О"Брайан, сидя на корточках, поддерживал его за плечи. Он вопросительно уставился на вошедшего, смутно догадываясь, что, кажется, дело обернулось не совсем так, как он рассчитывал. Что касается Браунинга, то он встретил Чейни откровенно ненавидящим взглядом. Собравшись с силами, второй помощник чуть приподнялся ему навстречу и просипел сквозь зубы:
- Это и есть ваше "наверняка", сэр?
- Помалкивай, растяпа, - огрызнулся Чейни, уже немного пришедший в себя, а затем добавил в сердцах:
- А ты думал, что можешь безнаказанно ломать человеку ноги?
...Через пару часов, когда страсти немного улеглись, а раненый, получивший необходимую помощь, дремал в лазаретной койке, в дверь опять вломились без стука. Впрочем, постучать вошедший не смог бы никоим образом, так как пятился задом, таща под мышки следующую жертву. Уцелевшую ногу О"Брайана придерживал второй посетитель, а за ним следовал третий, оказавшийся не кем иным, как капитаном Лоуренсом.
- Я хочу знать, - пугающе спокойным голосом обратился он к Чейни, - и желательно поскорее, откуда на борту эта эпидемия одинаковых увечий, полученных в... в неподходящем для этого месте, причем в мирное время и тихую погоду...
Как ни странно, на вопрос ответил сам О"Брайан, тем самым грубо нарушив как устав, так и простые правила вежливости:
- Виноват, сэр... Я все никак не мог понять, как же это он... Так ведь нипочем ногу не сломать, что же я, не понимаю... вот и решил проверить...
- Ну и как, получилось? - прищурился капитан, склонившись к самому его лицу.
- Получилось, сэр, - кивнул ирландец, глядя в ответ честными голубыми глазами.


48



Увечье, полученное О"Брайаном, оказалось пустяковым - даже не перелом, а небольшая трещина - но стоять на ногах он все-таки не мог. Поэтому, войдя в положение преступника, его не привязали к поставленной на ребро решетке, а просто уложили ничком на палубу, как в песенке о Ройбене Ренцо. Там он и получил свои две дюжины, причем, в отличие от меня, держался храбро и почти все вынес молча. Сроду бы не подумал, глядя на этого заморыша. Никогда не знаешь, кто чего стоит.
Со мной дело обстояло сложнее. С ногой, закованной в лубок, я являл собой настолько жалкое зрелище, что капитан некоторое время колебался, прежде чем утвердить приговор. В результате я отделался всего одной дюжиной, выданной прямо в лазарете, потому что Чейни не советовал трогать меня с места, заявив, что иначе я могу остаться калекой на всю жизнь. Буркнув что-то вроде "а разве не этого он добивался", капитан, тем не менее, проявил снисхождение и в этот раз. Кроме того, он поручил проведение экзекуции Найджелу и лично при сем присутствовал. К сожалению, не могу сказать, что я оправдал оказанную мне высокую честь. Проклятая нога и сама по себе доставляла слишком большое беспокойство, к тому же для исполения приказа меня пришлось переворачивать. В общем, хвастаться тут особенно нечем.
Как я кричал. Господи, как я кричал.
......................................
Когда немного рассеялся туман, окутывавший мою голову, я обнаружил боцмана сидящим у своего изголовья. Поймав мой взгляд, он криво улыбнулся и помог мне приподняться, давая напиться из кружки. Некоторое время он рассматривал меня в упор, будто хотел что-то сказать, но только махнул рукой и промолчал. Сам я был еще слишком слаб, чтобы спросить, в чем дело, и слишком занят своими ощущениями, чтобы интересоваться причиной его странного поведения.
Все прояснилось позже, когда я окончательно пришел в себя и уже начал приподниматься в койке. К тому времени его косые взгляды в мою сторону уже начали изрядно меня нервировать, и я прямо потребовал объяснений.
Переглянувшись с боцманом, Чейни с каким-то виноватым видом приблизился к моему ложу, на ходу вытирая полотенцем абсолютно чистые руки.
- Скажите, Браунинг, - начал доктор в своей обычной манере, так что нельзя было понять, шутит он или нет, - вам известно, что такое промысел божий?
- Известно, - ответил я, не спуская с него глаз, - это такая штука, от которой никуда не уйдешь.
Найджел усмехнулся. Доктор - нет.
- Что-то в этом роде. Мужайтесь, мой мальчик. Боюсь, у меня для вас неприятная новость.
- Я потеряю ногу?
- Господь с вами, нет.
- Так что же? Я останусь калекой?
- Не останетесь, и вполне сможете ходить. Разве что не так быстро, и будете прихрамывать. Но...
- Да хватит тянуть, Бен, - не выдержал боцман. - Короче, парень, пришло время вытаскивать снасти на берег. Для службы на флоте ты больше не пригоден.
- Эй, - сказал я, - нечего меня разыгрывать.
- Это не розыгрыш, парень. С поврежденным коленом тебе тут делать нечего. И не говори, что тебя не предупреждали.
.................................
Потом я очень долго лежал, глядя в потолок. Молчал по целым дням. Ничего не ел. Кто-то пытался со мной разговаривать, приводил какие-то доводы, кричал. Мне было все равно. Я не отвечал и лежал как мертвый. Я мог слышать разговоры, которые велись у моего ложа, разбирал слова, но не улавливал их смысла.
- Дик, ты-то здесь при чем? И так носился с ним, как с желторотым, следил днем и ночью...
- Уследил.
- Так, может, оно того и не стоило?
- Но ведь получалось, парень крепкий, башка варит... Еще бы слушал, что ему говорят...
- Дик, давай начистоту. Он получил то, чего добивался.
- Не понял.
- Если человека все, кому не лень, предупреждают, а он все равно прет напролом...
- Ты к тому ведешь, что...
- К тому. Он для флота и правда непригоден. И колено тут ни при чем. Все равно случилось бы что-нибудь, рано или поздно.
- Врешь.
- Тогда скажи - почему ты ему так ни разу и не дал кошку в руки? Молчишь?
- Дьявол. Чертов ирландец простой трещиной отделался, как служил, так и будет, а он...
- Об этом давно было сказано "не рой другому яму".
- Но куда же он теперь...
- Теперь как раз есть куда. Знаешь, посиди-ка тут с ним часик-другой, а я в город отлучусь. Пешие прогулки полезны...
.................................
- К вам посетитель, молодой человек.
Я не шелохнулся. Чейни пришлось повторить фразу дважды, прежде чем ко мне вернулась способность соображать. Повернуть голову и открыть глаза после долгих часов неподвижности стоило огромных усилий.
Передо мной стояла сильно похудевшая Роуз с нарядным полотняным свертком в руках. Лицо бледное с голубизной, глаза будто стали больше, на лбу и на щеке появились коричневые пятнышки. Я не сразу узнал ее.
- Что это? - спросил я, кивнув на сверток, как будто это было самым важным.
- Детское приданое.
- Когда ты успела? - удивился я, пытаясь вспомнить, сколько дней мы не виделись.
- Это не я.
- А кто?
- Это от команды, парень, - ответил Найджел, появляясь в поле моего зрения. Вид у него был какой-то смущенный, будто подарок предназначался ему самому.
- Все скинулись, сколько могли, и ирландцы твои, и унтера, и даже из офицеров кое-кто... А это от нас с Беном.
Он осторожно опустил поверх свертка маленький золотой крестик на цепочке.
- На крестины-то позовешь?
Я отвернулся. Роуз ответила за меня.
- Конечно, сэр, милости просим, и вас, и господина доктора, и всех прочих...
- Только ради вас, мэм, - откликнулся Чейни, - хоть это и идет вразрез с моими убеждениями.
- Вот и ладно, - подытожил Найджел, - забирайте его, сударыня. Уже можно.
Я резко обернулся. Роуз испуганно глянула на доктора. Он кивнул:
- Можно, можно. Вставайте.
Я приподнялся на локте. Все смотрели на меня в упор.
- Сцена в вертепе, "дары волхвов", - хмыкнул Чейни, - вставайте же, лентяй.
Я бросил на него злой взгляд. Перевел глаза на боцмана - тот ухмыльнулся. Роуз молчала, судорожно прижимая к груди сверток.
Я стиснул зубы и начал подниматься, опираясь на руки. Скривился, зацепившись ногой за бортик. И потом медленно, дюйм за дюймом, выпрямился и сел, спуская ноги с койки.



КОНЕЦ

30 августа 2009 года.