ClubPN

A-viking
Бунт


Сезон

Густой и «мокрый» дымок над костром вдруг весело завилял, подсветился
снизу желтыми языками и утонул в веселом треске резко вспыхнувших веточек.
Лев Василич удовлетворенно поворошил суковатой палкой огонь, подкинул
чурбачок для «поддержания жара» и навалил сверху еще охапку веток – с утра
возился, обрезая заросшие донельзя смородиновые кусты.
- Василич, пожарник ты хренов, зову-зову, ни фига не слышит… - Хрипло и
как-то «мутно» заговорила появившаяся из-за угла дома Тоня. Из-под
засаленного ватника свисало к земле что-то вроде подола вечернего платья –
подарок одной из дачных модниц в обмен на десяток «кологически чистых»
яиц.
- Привет, Антонина – пожалуй, он единственный называл полным именем эту
худую бабу неопределенного возраста, которая числилась на дачах то ли
сторожем, то ли гражданской сожительницей сторожа, приторговывая яйцами,
помидорами, навозом и обещаниями к осени забить очередного порося. –
Подлечиться пришла?
- У меня своя есть! - гордо приосанилась Антонина по такому редкому случаю
«наличия». - Я и сама кого хошь похмелю. Тут такое дело… мне в город
позарез надо.
Лев Василич покосился на своего видавшего виды «Москвича», обдумывая, как
бы повежливее послать Антонину подальше – вырвался всего на два дня, дел
на даче невпроворот и терять целый час к электричке и обратно было вовсе
не с руки.
Несмотря на вечный хмель, Антонина все углядела правильно и махнула рукой:
– Не-а! Меня довезут. Тут другое дело… - Оглянулась раза два, словно
собираясь открыть страшную тайну по местному наркотрафику, и с досадой
сказала: – Сегодня Дашка моя приедет.
Лев Василич понимающе кивнул. От Даши к Антонине бежал редкий, но весомый
денежный ручеек, иной раз даже в натурально-продуктовом (жидкостном)
варианте – и досаду Антонины, что она не сможет встретить Дашу, понять
было очень даже просто.
- А я-то что сделаю? Придержу ее, пока ты из города вернешься?
- Не-а… - вздохнула. - Я надолго, дня на три. А ты ведь можешь, ну… того…
вместо меня?
Лев Василич сначала кивнул, потом присвистнул. – Ну ты даешь! Там ваши
дела, а я тут каким боком? – ответил, словно выпрашивая весомые аргументы
в свою пользу… Потому что «их дела» он сначала только «слышал», а потом
довелось и увидеть. Снежным комом нарастающее желание еще и поучаствовать…
не давало возможности забыть, и любое появление в покосившейся сторожке
уже знакомой Дашиной фигуры волновало сердце. Как любил ворчать Василич,
«мое старое и больное сердце».


* * *
Уже год назад старое и больное сердце громко постукивало в такт непонятным
размеренным шлепкам, отчетливо доносившихся со стороны соседского домика,
где и обитала Антонина. Луна висела узким серпиком, (уличного освещения в
их дачном товариществе отродясь не бывало), но даже в полумраке смутные
очертания чего-то стройно-белого лишь подталкивали к явной догадке: прямо
возле крыльца Антонина сильно и старательно кого-то стегала. Судя по
звукам – ремнем. Из других звуков доносилось только резкое придыхание
самой Антонины и ее отрывистые, короткие приговорки: - Вот! Вот тебе!
Вот!!
Потом хлопнула дверь, на мгновение обрисовав мелькнувшую тень с длинными
волосами, и бедное больное сердце Льва Василича пол-ночи лихорадочно
стучало от воспоминаний и непонятной обиды.
Обида обрисовалась сильней и понятней позже, когда недели через две
история повторилась, лишь с небольшим изменением сценария – намахавшись
ремнем, Антонина прошла к бочке с водой, зачерпнула ведро и с шумом ухнула
сверху на то стройное и белое, что неподвижно и покорно дожидалось,
вытянувшись на черной траве у черного ночного крыльца. И в дверях
мелькнуло уже без взмаха волос – понятное дело, мокрые…
« Отчего обидно? – спрашивал сам себя Лев Василич и себе же отвечал: почему
ЭТО досталось Антонине? Сам себе и отвечал – а кто же к тебе, пню старому,
пойдет, кому ты нужен? А тут женщина и женщина, дело попроще и не так,
чтобы… Чего «чтобы»? Запутался, махнул рукой сам на себя, и потом делал
вид, что верит путаным объяснениям Антонины. По ее словам выходило, что
девушку сначала зовут Наташа, потом она стала Дашей, превратившись из
племянницы в «дочку бывшего мужа, ну который моряк, гад, бросил, все
мужики сволочи-наливай еще…». Наташа-Даша сначала была школьницей «под
выпуск» (угу, в июле-то…), потом внезапно оказалась на третьем курсе
института и завалила сессию, потому надо «ума вправить…» (ну да, сессии у
них всегда в августе…). Потом наверное не сдала сессию, работая кассиршей
в супермаге, где все к девке пристают, сволочи, грешки оно такое дело,
надо в строгости племянницу держать…
Антонина искренне верила в каждый свой рассказ, сопровождаемый рюмочной
приговоркой «краев не видишь?» и даже забывала со временем заговорщицки
пришептывать – «ты того, языком не болтай, а то наплетут невесть чего».
Чего там было «плести», было непонятно - из всех приездов Даши «держание в
строгости» на дворе было раза два-три, все остальное явно происходило
внутри сторожки. До появлений Даши дела не было никому – да и Лев Василич
оказался невольным свидетелем (точнее – слушателем) лишь потому, что
единственный из дачного окружения так плотно соседствовал с домиком
сторожа и огородом при нем.


* * *
Антонина даже руками всплеснула: - Ну как при чем? Ты ж мою девочку
знаешь, она тебя знает… Человек ты рассудительный, она тебя уважает, да и
как без мужской руки, надо значит надо, стесняться тут нечего, а то чего
она привезет, у себя пока поставь, я потом заберу.
- Ну… не знаю – еще раз пожал он плечами, действительно не понимая, как
Антонина умудрится повернуть ситуацию к обоюдному (хм…тройному…)
удовлетворению.
- Так я как раз на той же электричке поеду, увижу ее на станции, все
обскажу, она сама тебе все скажет, и уговаривать тебе ее не надо.
- Да я и не собираюсь никого уговаривать – растерянно соврал Лев Василич.
Антонине до его переживаний и надежд дела никакого не было – она ушла, как
только убедилась в главном: то, что принесет Даша, будет сохранено для нее
в полной целости.
Льву Василичу было глубоко без разницы, что и сколько принесет на сей раз
в объемистой сумке Даша, она же Наташа, она же племянница, она же
студентка или кассир. Ему хотелось просто еще раз увидеть эту девушку,
услышать негромкий грудной голос, и снова, как в тот раз, поежиться под ее
оценивающим, внимательным взглядом. ТОТ раз – это когда они нос к носу
столкнулись на опушке соседней рощи – он с корзиной толстеньких
подберезовиков, она – с толстеньким пучком ровных ивовых лоз.
Слегка покраснела, узнав, но глаз не отвела, лишь чуть посторонилась,
словно пропуская на тропинку. Он кашлянул, кивнул на пучок: – Не много?
Она покраснела сильней, но все-таки серьезно ответила: – Да, сегодня
много.
- Классика все-таки березовыми…
Чуть пожала плечами: - Мне сказали ивовыми.
- Ну, удачи тебе. И терпения.
- Спасибо. И вдогонку он услышал: – А вы … хороший! Обернулся, чтоб
переспросить, почему это вдруг стал «хороший, но она торопливо удалялась,
аккуратно держа в руках «не березовые, а ивовые, которыми сказали»…
«Старое и больное сердце» стучало в тот вечер сильно и старательно – но на
улице так никто и не показался. А надеяться, что он через стены услышит
звуки ивовых прутьев, было нелепо. Лев Василич это прекрасно понимал, но
все же… все же…


*..*..*

… Лезть под нижние ветки смородины было трудно, Лев Василич сдержанно
матерился, упрямо пытаясь довести начатое до конца. И вздрогнул, когда
негромкий грудной голос послышался откуда-то сзади и сверху:
- Давайте я обрежу… я умею!
Неловко, из-под куста, обернулся.
Даша.
Прикусив нижнюю губу и чуть склонив голову, серьезно смотрит на него.
Толстенная сумка – чуть дальше, на меже между грядками. Короткий плащик,
открытые выше колен ровные аккуратные ножки в телесного цвета чулках,
аккуратные полусапожки. Скромная, совсем обычная, невысокая пай-девочка,
которая действительно может быть и студенткой, и школьницей, и кассиршей
и… да хоть водопроводчицей!
Выбрался из смородины, так же серьезно ответил:
- Спасибо. Ты гибкая, у тебя и вправду лучше… но – пока давай в дом.
Переодеться же надо. Или ты в чулочках таких по веткам полезешь?
Даша сдержанно улыбнулась: - Конечно, переоденусь. Спасибо.
В доме замялся, перебирая в уме и на вешалке то, что можно предложить для
переодевания, она поняла правильно и снова мелькнула чуть виноватой
улыбкой:
- У меня костюм с собой, толстый, спортивный.
- Конечно. Иди в комнату – распахнул дверь туда, где млела теплом
небольшая, но добротная печка. – Кстати, пакеты или что там для Антонины,
поставь вон туда, под лестницу. Не трону.
Улыбнулась чуть шире:
- Конечно, не тронете. Вы на алконавта никак не похожи.
- Хм… А Антонина похожа?
- Она и есть. – легкое пожатие плечами, как тогда, на опушке. – Чего самим
себе врать…
- Ладно, о третьих не будем, – изобразил нечто вроде полупоклона и, когда
она вжикнула молнией на сумке, прикрыл дверь, предоставляя ей возможность
переодеться.
Даша так решительно взялась за дело, что ему оставалось только оттаскивать
к костру ветки. А разговоры не клеились из-за какой-то растерянности и
буквально висящей в воздухе недосказанности. Он не мог отвести взгляд от
ее аккуратной гибкой фигурки, туго обтянутой теплым лыжным костюмом – и
мужским своим нутром чувствовал, что девушка вовсе не играет телом, а
действительно движется так, как ей привычно и как она умеет. И это еще
больше сплетало в голове и воздухе вопросы: зачем ЭТО ей? В россказни
Антонины он не верил ни секунды, а расспрашивать Дашу…Не то чтобы не
хотел, а тем же нутром чуял: не надо.


***
Так кошки, издали учуяв что-то новое или друг друга, настороженно
принюхиваются-присматриваются, решая – перейти к активному шипению или
временно отвернуться, делая вид, что ничего не происходит…
Недосказанность лопнула у костра, куда он пытался свалить очередную охапку
веток:
- Ой, эти не надо!
- Почему?
Она опустила голову и чуть в сторонку ответила:
- Это ровные и длинные… они для меня.
- Ох, не сообразил. Извини. – И тут же кинул пробный камень: Антонина
что-то про ремень говорила.
Даша вскинула удивленный взгляд:
- Ремнем? Если хотите, можно будет и ремнем…
- Стоп, девочка. Давай так: я ничего пока не хочу. Ты сама мне скажешь,
что, чего когда и как. Тогда и будем хотеть. Ладно?
- Что. Чего. Когда. И как. – Она медленно повторила за ним, перебирая в
руках тугие смородиновые прутья. – Спасибо.
- О боже, сейчас–то за что спасибо?
- А потому что среди вопросов не было «зачем и почему».
Он не нашелся что сказать, да она и не ждала ответа, поправила
выбивающиеся из-под шапочки волосы, и деланно засмеялась:
- Давайте работать! А то я и так вам все планы сломала. Придется еще и за
нарушение планов… наказывать.
- Ничего, - пробурчал, удивляясь своей собственной догадливости и снова
интуитивно чувствуя, что попал в верный, совершенно правильный и желанный
ей строго-ворчливый тон:
- Ничего, девочка ты крепкая, выдержишь.
Теперь она засмеялась без напряжения.


* * *
А две кошки сошлись на пару метров и снова смотрели в стороны, лишь
изредка, нервно и предупреждающе, дергая кончиками хвостов.


* * *
В доме не дала ему даже хлеба нарезать, махнув рукой в сторону плохо
подстроенного телевизора: – Ужин женское дело… Отдыхайте! Я быстро.
Управилась и вправду быстро, краснея от его одобрительного взгляда и
редких благодушных слов. Только один раз, совсем засмущавшись, сказала:
- Меня нельзя хвалить…, - Отрезала заранее возражения: – И вправду нельзя!
Вы лучше… ругайте. Или потом, – запнулась, - коротко вздохнула и
договорила: – или потом – добавьте наказания.
- Кстати, насчет этого дела… - она замерла, выжидательно глядя на него.
Теперь настала его очередь так же коротко вздохнуть и довести фразу: –
насчет наказания. Может, чего приготовить надо? Я же тут не очень.
- У вас все есть, - ответила серьезно, слегка понизив и без того грудной,
какой-то обволакивающий голос, - даже лучше, чем у Антонины. У нее
скамейка ужасно неудобная, а у вас такая лавка классная…
Лев Василич оглядел натопленную комнату, и Даша тут же подсказала:
- Не тут, а на вашей веранде.
- Там же нетоплено! – удивился хозяин. – Что веранда, что улица!
Она снова слегка пожала плечами, а Лев Василич упрямо уточнил:
- На градуснике почти ноль… Заледенеешь!
Опустила голову, покорно вздохнув: – Если там неудобно, тогда скажите,
куда.
- Нет-нет, я не про неудобство. Но ведь холодно же!
Она смолчала. И Лев Василич, в сотый раз удивляясь сам себе, снова свернул
на самый верный в этот вечер тон:
- Хотя ты права. Не спать же! Накажу так, что дым пойдет! Вспотеешь,
проказница… кстати, насчет «спать». Кровать выбирай любую – у меня, как
видишь, роту положить можно…
Насчет роты он слегка приврал, но три хорошие кровати в теплой комнате
имелись – любил он все делать основательно и с запасом, хотя ситуацию с
таким количеством гостей давно уже одинокий Лев Василич представить себе
не мог.
Даша легко кивнула, но на всякий случай уточнила:
- А я вас не подставлю?
- В смысле?
- Ну, когда у Антонины ночевать, то никто ничего не скажет. А если у вас
остаться…
- Мне плевать, кто и что скажет. Это во-первых, во-вторых, я уже не в том
возрасте, чтобы меня молодая девчонка пугалась
- Я не пугаюсь, я..
- Цыц! – И в-третьих, на улицу выглянь – на всех дачах если три огонька
отыщешь, и то много. Конец сезона! И чтоб не перебивала старика – добавлю
тебе,… подумал – пять!
Покраснела, кивнула, и отвернулась к столу, где колдовала над колбасой.
– Простите. Не буду перебивать. Я поняла, пять… дополнительно.
- Вон на той кровати постелим тебе. У печки. Там теплей.
Скрипнул дверкой раздолбанного буфета:
- Даша, а ты как, сто грамм на душу населения примешь?
- Я не пью водку – покосилась на бутылку в его руке.
- Не беда, я тебе наливки достану. Хорошая, сладкая.
- Спасибо. Немножко можно.
Помолчал, снова наслаждаясь давно забытыми ловкими, аккуратными движениями
юной хозяюшки – Даша…
-Да?
- А почему ты мне тогда, на опушке, спасибо сказала?
- А за то же, что сегодня.
- ?
- Потому что без «почему» и «зачем».
- Гм… понял. Намек очень даже понял. – Не дожидаясь закуски, слегка тяпнул
водочки, - Но… но ведь рано или поздно все равно всплывет и это «почему» и
это «зачем».
- Может, и всплывает. – слегка пожала плечами.
- А у Антонины уже всплыло?
- Нет. Ей соврать все что угодно, она и рада верить. Ей же по фигу, сами
знаете.
- А мне не соврать?
- Просто не хочу.
- Хочу-не хочу… Садись ужинать, с пустым пузом у нас девок не порют.
Она снова отмолчалась и даже почти не покраснела.


* * *
Кошки осторожно принюхались, шевеля усами…


*..*..*

Докурил, привычно утопил огонек в баночке у крыльца, поежился и вернулся в
дом. Только что выставленная лавка мрачно холодела посреди веранды – с
одного из краев свешивалась на пол толстая веревка. Отыскали ее вместе,
причем Даша сразу отказалась от нейлоновых и аж прикусила губу, когда
увидела эту – тяжелую, мохнатую, в пятнах сырости. – Настоящая… старая…
- Да и я не молодой – попытался то ли пошутить то ли подтолкнуть к
разгадке Лев Василич, но она не приняла игру слов и снова (уже привычно)
пожала плечами: – Я не про то
Не стучась, вошел в теплую часть домика и снова напомнило о себе «старое и
больное сердце» - она стояла спиной к нему, перебирая у стола те
смородиновые прутья, что сохранила от костра. Счищала почки – и не
обернулась, только зябко поежилась и слегка напряглась: возле своих
будущих розог она стояла… нет, не голая. Это скорей можно было назвать
«готовая» - очень короткая, какая-то детская маечка едва до середины спины
и узкие легкие трусики, причем «готовность» девушки обозначили именно они
– спущенные к самым коленкам, беспомощным легким клочком подчеркивали ее
круглые, даже на глаз тугие половинки.
С каким-то внутренним удивлением он почувствовал, что не надо входить ни в
какую роль. Словно от века сидела в нем, без игры вырвалась
деловито-ворчливая интонация:
- Как на охоту идти, так собак кормить. Раньше розог не могла наготовить?
Высеку, какими есть!
Даша чуть вздрогнула, опасливо провела рукой по несчищенным с прутьев
почкам и покорно прошептала:
- Простите…
Взяла в руку весь пучок, в пол-оборота головы спросила:
- Мне… уже на лавку?
- Пойдем!
Он даже не понял, как она почти не двинув бедрами, переступила через
упавшие на пол трусики. Шагнула к дверям и замерла, остановленная
вопросом:
- А майку я сам с тебя снимать буду? Задница голая, оголяй и плечики!
Девушка как-то неловко наклонилась, опуская на пол пучок прутьев, взялась
руками за краешки майки и лев Василич вдруг услышал свой голос все с теми
же интонациями:
- Ты розгами-то не кидайся! Подыми, зажми помеж ляжек! Плотней! Вот теперь
заголяйся, как положено!
Потом все прошло как в стоп-кадрах какого-то фильма: девушка покорно
подняла прутья, зажала их своими аккуратными, стройными ножками. Концы
прутьев нелепо и стыдно торчали между половинок голого зада, она повела
бедрами, поднимая руки к майке. Потянула ее, снова повела бедрами и вдруг
с коротким, нутряным стоном буквально упала на колени, рассыпая по полу не
коснувшиеся ее тела прутья. Мелькнули ладони, плотно сжатые между ног,
резким изгибом сыграла тонкая спина и хриплый, долгий с тон с нервным
движением пальцев…
Последний стоп кадр этой хроники – ладони, прижатые к лицу и сдавленный
плач. И слова, туго пробивающееся сквозь пальцы и дрожащие губы: –
Простите… так стыдно… не смогла…
А дальше уже кинолента неспешно пошла снова – одеяло, наброшенное на
плечи, Даша, завернувшаяся у стола, рюмочка обещанной наливки и красные от
слез глаза, упрямо прилипшие к полу.
- Ну, все… все… не надо… не стыдись, девонька. Я же все понимаю я хоть и
старый, но не тупой…
Снова короткий, но уже затихающий всхлип и несмелая, какая-то детская
улыбка:
- Я сейчас… сейчас снова… Меня так здорово еще ни разу не готовили… и
мужчина… и мы пойдем меня пороть… ладно?


* * *

Они еще не терлись мордочками, эти две почти незнакомые кошки. Но когда
маленькая ткнулась в бок, старшая сделала вид, что продолжает дрыхнуть –
ну тыкайся, места что ли жалко…


* * *
Они еще не могли говорить про такие таинственные «что», почему», «зачем» и
«как», но Лев Василич опять уловил момент – как раз тогда, когда Даша в
неспешном разговоре «ни о чем», все так же кутаясь в одеяло, глянула на
лежавшие у стола прутья.
Вытащил сигареты, помял одну, обронил мельком «в доме курить не приучен» и
сказал:
- Пока курю, успеешь почки посрывать. а то и впрямь не дело – лишнего кожу
портить. Да, и еще одно – Это уже от дверей, в ответ на согласный и
чуточку поспешный Дашин кивок: - Трусики-то надень… Я сам скажу, когда
оголяться.
И вышел, не смущая разглядыванием ее реакции.


* * *
Подвинулась поудобнее кошка, чувствуя на боку теплую мордочку новенькой…


* * *

Вернулся, одобрительно хмыкнул, оглядев послушно стоявшую у стола девушку:
одеяло аккуратным квадратом на кровати, трусики туго на тугих бедрах,
пучок прутьев на протянутых вперед ладонях.
- Вот и умничка. Вправду – умеешь!
Подошел ближе, взял протянутые розги, тяжелым взмахом взвесил пук в руке,
искоса глянул, как сдержанно ответили на звук шипящих прутьев ее бедра.
Она смотрела не на него – на прутья, на его руки, нервно покусывая нижнюю
губу. торчком вспухли темные соски, туго втянулся, врезался в тело
скромный треугольник тонких трусиков.
Подождал еще с пол-минуточки, неспешно помахивая прутьями, то выравнивая
концы, то снова взвешивая в руке - пока ее дыхание не стало сбиваться на
прерывистый ритм и лишь тогда кивнул головой на двери:
- Ну, пора и ответ держать. Проходи, девочка.
Она вскинула руки, отвела с плеч назад густые темно-русые волосы и, сцепив
пальцы на затылке, прошла вперед. Он подивился такому движению рук, потом
сам себе кивнул головой – не прикрывается, в стыд не играет, но тюремную
девку не играет – причем так привычно руки на голове, что…
А что «что»? Ей-то куда привычнее – у одной только Антонины почитай
сколько была… И ведь не спросишь, где еще была, как и с кем! а может, и
спросишь? Может, и спросишь, но все одно не сейчас…


* * *
Подобрала лапы старая кошка, словно обнимая новенькую. Ты почти уже было
мурлыкнула, но просто подалась ближе к теплому боку, благодарно
свернувшись охотным клубочком.


* * *

- Ложись.
Она словно в раздумье замерла у длинной, добротной скамьи, давно
холодевшей посреди веранды.
Чуть хрипнул грудной голос:
- В… трусиках … ложиться?
- Еще пять за вопросы. Ложись, негодница!
Чуть свела лопатки, еще помедлила, потом оперлась руками о лавку, гибко
протянулась на ней и зябко поежилась – от плеч к ногам. пробежали мурашки,
сдержала дыхание, привыкая к холоду стылого дерева. Лев Василич положил
розги на табуретку, аккуратно спеленал кисти тонких рук. Плотно, но не
больно стянул узел, выровнял руки девушки и словно между делом спросил:
- Два раз по пять – это моя добавка. А чему добавлять? Сколько до меня
нагрешила, девица-красавица?
- Семьдесят – глухо, не поднимая лица, уткнувшегося между рук, ответила
Даша.
- Лев Василич аж присвистнул:
-Семьдесят прутов… это… Хм, да, ну, тебе видней, коль наказана. Со всеми
моими как раз сто.
Она вскинула было голову, но замерла в настороженном движении, прошептала
вопрос:
- А почему еще… добавили?
- А сама знаешь. Розгой сечь, это тебе не сласти помеж ног ловить. Что, не
так?
- Да, - Покорно расслабилась, подставляя под веревку стройные ножки.
Накинул было петлю на щиколотки, потом ругнул сам себя. Положил ладони,
несильно, с намеком, на девичий зад, подивился – тугая что на глаз, что
под руками! Чуть дрогнули в ответ половинки, увязанные тонкой тряпицей
трусиков, согласно и послушно дрогнули. Смелее провел ладонями, ощущая
горячее тепло по сердцу и прохладу горячего тела под руками. Пальцы под
резинку, ворчливый вздох – вот дел у меня больше нету, как твою задницу в
полосы высекать. Шелест ткани, скользящей по бедрам, послушное движение
ног и ладони уже на щиколотках. Чуть-чуть потянул, намекая: врозь вязать
позволишь? Нервно дрогнули ноги, прижалась плотнее к скамье – понял.
видать, не сейчас. Или не сегодня. Или потом, или…
Снова петля, снова оборот веревки, снова узел. Потянул, выровнял, не
сдержался еще раз огладить голый горячий зад с прохладной, чуть
присыпанной мурашечками кожей. И сам снова поежился – говорил, в теплой
половине надо! Простынет, дурочка голая…
Встал ровно посередине у скамейки, наощупь, не отрывая глаз от тела,
выбрал три прута. Выровнял, еще разок по воздуху посвистел – едва заметно
напряглась, собираясь с силами, Даша.
примерился, сглотнул, прогоняя волнительных хрип из горла:
- Ну, свои грехи сама знаешь. Считать буду сам. А ты знай себе терпи,
девочка. Готова?
Молча, всем телом ответила – да.
Вот и хорошо-о-о! – «О»-окнулась последняя буква, перешла в легкий свист и
стежок прута по голому.
Почти не дернулась девушка, нервно сжимая пальцы стиснутых рук. Неспешно
проступили красные полоски, разделив голый зад на верх и низ – а вот
поверху можно и посильней-й! А вот пониже еще посильнее-е! И вот так –
ага!
Вон оно, когда тебя пробирает – примерял силу, пробовал, смотрел - стегал
размашисто, словно сам чувствуя ее тело – стылость скамейки под набухшими
сосками, втянутый живот, горячие ляжки и растущий желанным свистом огонь
дрогнувшего зада.
С десятого (с десятого?! вот дурак старый, со счета-то сбился! может, семь
а может уже все двенадцать! Дурило ты эдакое, голых девок не видал? Делом
занимайся!) девушка вскинулась, мотнула головой, на миг показав плотно
стиснутые губы и тени от пушистых ресниц на пухлых, почти детских щеках.
- Несладко, знаю… вижу…но ведь надо… - говорил то ли ей, то ли себе,
вскидывая вверх новую тройку прутьев. – На-адо! Заслужила! Терпи, говорю!
Вооот! Руки держи впереди, не трогаю я тови титьки! – а красные полоски
охотно и торопливо пухли-рисовались, еще раз и еще, на гибкой тонкой
спине.
Не меня прутьев и даже не меняя позы, вдруг расчеркнул не по заду, а по
верху круглых, сочно-белых ляжек – с шипением легла розга, с нутряным
шипением-стоном вцепилась зубами в веревку девушка, вскидывая вверх бедра,
поджимая вперед коленки и так же высоко, оттянув носочки, поднимая ноги.
Замерла в этой позе, такой неудобной, такой страстной, такой послушной и
больше не двинулась, словно мрамором тела принимая подряд еще два раза –
там же по самому-самому верху ляжек, и только прутья кричали телу :
«Н-на!» и только зубы впивались в веревку: «м-м-м…»
Отбросил ставшие уже ненужными розги, сильной лдоанью прибил ее зад к
скамье, надавил, бьющуюся, стонущую, принимал руками долгий, благодарный
оргазм сжатого добела тела, нервами напряденных ног и тягучего,
бесстыдного стона.
Отпустил руки, только когда уже и сама затихла, расслабила мертво сжатые
ягодицы, мотая головой от стыда, снова ткнулась лицом между рук.
- Ну-ну… все хорошо… Все хорошо… погоди, помогу, отнести в дом…
Помотала головой, пряча лицо и голос:
- Не надо… я сейчас сама.
- Сама-сама… - Ворчал, распуская узел на ногах. – Какие мы тут
самостоятельные… - глушил ворчанием ее стыд, пеленал заботой ненужных
мимолетных слов. Потом коснулся пальцами, провел от шеи к бедрам:
- Ладно, сама так сама. Я курить пойду. Вставай, как сможешь.


* * *

Когда пришла в теплую половину, благодарно кивнула: на печке
распростерлось, нагреваясь, знакомое уже одеяло. Завернулась, смущенно
пошутила про отступающих французов, присела рядышком на кровать: Лев
Василич старательно смотрел какую-то хрень по шипящему черно-белому
телевизору.
Прижалась тесней, снова обернула его старое больное сердце грудным
голосом:
- Простите…
Василич коротко вздохнул, нервно притушил едва прикуренную сигарету (вот
разошелся, уже в доме смолокурю!), и успокаивающе потрепал по волосам:
- Не за что. Все нормально, Дашенька.
- Я думала до конца продержусь, а тут…
Сильней прижал ладонью голову:
- Все, все… не трать слова. Все хорошо, все как надо, все путем.
Согрелась, французка отступающая?
- Ага!
- А чего не одеваешься? – вопрос-намек. Вопрос-надежда.
Вопрос-предложение.
Коротко вздохнула. Даже в полумраке от неровного экрана телевизора
пробился смущенный румянец на щеках -ответ-признание, ответ-согласие
- Так не было же… ста!
-Вот и хорошо. Ложись как вот сюда. Гляну, не сильно я тебе разрисовал.
Подалась под руками, не мешала развернуть одеяло. Так же повинуясь рукам,
протянулась ничком – уже не на скамье, на кровати, снова чувствуя, как
вминают шершавое одеяло вдруг вспыхнувшие соски. Не сдержалась, тихо
застонала, когда прошлись по припухшим полоскам мозолистые руки, а он даже
не утешал – понял, что не от боли стон-просьба, стон-прощение.
Неумело, но старательно массировал плечи, расслабленную спину, тугую
сладость послушных бедер, пошлепывал:
- Сам знаю, что не было ста. Вот и проверим, как ты счет вела, честно ли…
Сколько дано было прутиков?
Смущенно засопела в одеяло:
– Ничего себе прутиков! Думала, пополам попу разрежете!
- Так уж и разрежу! – довольно засмеялся, радуясь, что выбрал и верную
силу, и верный хлест розги. – Говори давай, сколько осталось!
- Еще двадцать три! Бедная, несчастная Даша… - охотно напряглась под
строгими руками, ответила изгибом бедер и повторила уже не стыдливым,
громким шепотом: – Еще двадцать три!
Замерла, как и его ладони точно посередине бедер. Прижал, словно боялся,
что убежит, вырвется из рук послушное тело нежданного подарка:
- Сорок три, бесстыдничка ты моя… Сама знаешь, почему снова двадцаточка.
- Знаа-аю… Да…
- Погоди, торопыжка!– Чуть сильнее придавил, когда попыталась встать и
послушно идти на веранду. Не спеша, впитывая пальцами ее тепло и желание,
помял не так уж и сильно сеченый зад:
- Но знай, девочка – коли увижу, что опять… ну, знаешь сама… не обессудь.
Ножки разведу и с хорошенечким потягом! Три раза!
- Да.. Три раза – эхом голос, эхом сладкое сжатие бедер, эхом тело под
руками.
- А то развела тут… Превратила, понимаешь ли, порку в сладости… - ворчал,
почти уже щекоча усами тело. – Знаешь, сколько надо таких вот дашек
воспитывать да учить?
- Знаааю…
- Ничо ты не знаешь… да и сезон дачный к концу. Не забыть бы скамью домой
отвезти. Чует мое старое больное сердце, она нам еще пригодится в
городе-то..
- Пригодится! – эхом голос, эхом сердце. И внезапным спазмом слез в
одеяло, без стыда и без смущения: – Как же я тебя искала!


* * *
Пушистая молния метнулась в угол, затих придушенный писк. Зажав в зубах
добычу, молодая кошка важно подошла к лениво лежащей старшей. Положила
мышь у морды, села, облизываясь. Та тронула лапой и тихо муркнула. Ладно
уж, будем жить вместе… Сезон нынче долгий будет.