A-viking. Снежинка
Добавлено: Сб ноя 27, 2021 11:35 pm
Снежинка
…Лампа почти утонула под козырьком крыльца – бросала по сторонам синевато-желтые блики, четко отрезая потустороннюю линию черного неба. Оттуда медленно, неспешно – не падали, а просто пешком шли толстенные, мохнатые шмели снежинок. Поймала одного на воротник коротенькой, на плечи накинутой старой шубки, подышала, слизнула искряную капельку.
Рядом присел второй пушистик – с кулак размером – дышать не стала, просто коснулась языком. Тот сердито упорхнул с шубки, обиженно кувыркаясь подтаявшим боком. Показала ему язык, поежилась (шубка на плечах да короткие толстые валенки – вот и вся одежка) и старательно затопала по коротенькой, в сугробе пробитой, дорожке к бане. Курчавился пар из неплотной двери, призывно протянулся лучик неяркого света. Наискось от дорожи и чуток – так же наискось, по пушистому налету над старой, такой знакомой лавкой. Давешний пушистик чуть скобоченно приземлился туда, у самого изголовья. Она помнила – если смахнуть снег, в том месте старое дерево было еще темнее – еще бы, когда то щеками, то прикушенными губами, то трешься лицом, то лбом тычешься… а то просто давишь стон распахнутым, но плотно прижатым к дереву ртом… Сколько в эту смоляную и шершавую когда-то, а теперь выглаженную, широченную плахту стонала, ныла, слезами давилась и щеками же слезы по ней растирала… Не стала смахивать снег, тихонько выдохнула, еще раз посмотрела на неспешный хоровод пушистиков и нырнула в жаркое нутро бани.
...Никифор еще раз повертел в руках хрупкий листок с голубоватыми разводами водяных знаков, неловко, но старательно «впихнул» его в прозрачный файлик, бережно упрятал куда-то за пазуху и растащил клочковатую бороду в широченной (на его взгляд) улыбке:
– Ну, Таська, ну мастерица… Ну, спасибки тебе! Уж и не чаял, что по нынешним временам такущие бумаги выправить можно!
Она и не пыталась объяснить дядьке Никифору, что «выправить такущую бумагу» вовсе не сложно. Конечно, если знать, как, куда и зачем… впрочем, это было совершенно не важно. Выправлять всяческие бумаги и бумаженции, казавшиеся ее соседям и родне жутким бесовским промыслом, давно стало ее обязанностью – ну как же, вся из себя умная, ученая и городская, зря что ли, столько лет ей в город сало да рыбу, да иной раз и пачечку бумажек в тряпице передавали? Вот и не зря, видать, выучили девку…
Тем более, если «бамага» была нужна не кому-нить, а дядьке Никифору – единственному из их дальней, близкой и какой угодно хуторской родни, которого уважал даже ее покойный дед:
– Таська, ты, когда помру, Никифора держись. Он мужик серьезный, с понятием…
Она отмахивалась от его всяческих «помру» и так далее, но в память вцепила крепко – пожалуй, высшим титулом «мужик с понятием» дед награждал кого-то всего лишь пару раз за ее жизнь. Время показало, что дед был прав… Как всегда.
…Кадушка, видно, где-то подтекла – по крайней мере, сдвинуть ее, пусть и небольшую, на пару-тройку ведер, она так и не смогла – в нетопленных сенях эта старая деревяшка просто намертво примерзла к полу. Торчавшие в ней еще с прошлого приезда хвосты тугих прутьев превратились в ледовый частокол – не вытащить, только пообломаешь. Хотела всю кадку в дом, к печке – так ведь танком теперь не своротишь! Вернулась в топленую часть дома, ухватила глупо смотрящийся на деревянном, скобленом столе электрический чайник и сунулась было снова в сени. Дядька Никифор, углядев ее странные маневры, выглянул следом и даже чертыхнулся:
– Ну. чо ты добро портишь! Кто ж таким дуром-то делает!
– Примерзло же все! Вот оттаю…
– Совсем разучилась, – горестно вздохнул, невнятно пробурчал. – Тебя бы саму… примерзнуть да распарить…
Ухватил кадушку за края черными лопатами ладоней, крякнул, дернул, туго сорвал донную наледь – Таська едва увернулась, пропуская дядьку в дом с кадушкой в обнимку. Ухнул поближе к печке, деловито потрогал частокол отливавших медью прутьев краснотала, постучал по наледи и подвел итог:
– Часок-другой постоят, отпустит… А ты кипятком в них, дурешка… – неловко взъерошил ее волосы, засмущался чего-то и занялся делом – наливать из красивой городской бутылки «Медовую-перцовую».
Смешной ты, дядь Никифор – уже третий год грехи, как положено, отпускаешь. А все краснеешь, как красна девица… Даже сквозь бороду видно. Сама засмущалась, хмыкнула себе под нос и тоже занялась делом – снаряжать бельишко в баню. Соскууучилааась!
Точно, сегодня не все дома… Полчаса собиралась, а припарки забыла! Полотенцем в обмотку, ноги в валенки и брысьнула по тропинке назад, в дом. Там ополовиненный «Немирофф» грустно ждал, пока дядька Никифор поправит толстую ножку у скамейки – второй Таськиной подружки «юных лет». Та, что на улице, к домашней не ревновала – недаром же домашнюю дед звал «непогожей» – предпочитал учить неразумных тасек там, на дворе, промежду баней и сарайкой. А дома – это как раз в зиму, или если дождем нахлынет. Девка-то потерпит, все одно несладко терпеть, хоть в дождь хоть в ядрень светлую, однако прутом протягивать – самому в мокрой распояске – оно ему надо?
Никифор деловито пристукнул по ножке еще пару раз, вздохнул:
– Вишь, подкосилась было чуток… шаталась.
Таська тоже вздохнула:
– Ну, так старая уже!
– Ничо, таким скамьям век сносу нет! Я еще и твоих дочек на ней поучу… Гм… (снова смущение на всю бороду) – ну, коли дозволишь.
– Вам? Да хоть всю жизнь! – вроде и хихикнула, а вроде и серьезно. Даже, наверное, все-таки серьезно – он ведь и правда с понятием. Это же скажи кому – кто поверит – уж как перед ним не виляла, не извивалась вот на этой же «непогоднице», сколь уж видал ее всякую, а ни разу не то что рукам, языку воли не дал!
Делал порученное дело – степенно, солидно, сноровисто – так что иной раз оба после «поучения» дышали тяговыми лошадьми, оба каплями пота покрывались. Ну, она-то понятно, от крутых извивов и резких рывков, от струной напряженного тела или тугого, в мертвый камень, сжатия. А бисеринки пота под спутанным чубом Никифора – ну, может, и от работы, хотя…
Хотя розгой – не молотом в кузне, да и девка не наковальня. Так что бисеринки эти – как раз оттого, что слишком уж правильный ты, дядь Никифор… Я же все понимаю, только не будем мы с тобой порядка ломать, правда? Твое дело – «поучивать», мое – принимать… я может и тебя «принять» бы хотела, но…
Тьфу, блин, я же за запаркой пришла. Углядела лавку, от стены отставленную, прутья в кадушке почти что оттаявшие – и вот, заболталась-задумалась. Где там мой квас да пиво?
Проводил взглядом фигурку, плотно замотанную полотенцем. Даже взглядом раздевать не стал – куда торопиться-то? Таська – она ведь тоже с понятием. А то, что как есть голышом перед ним бывает – ну, так в том лишнего греха нет. Что в бане, что на «поучении» – иначе-то никак! Не для срама, не для беспутного греха нагой белорыбицей протягивается, не в кровати бесстыжей наготой раскидывается.
– Прости, Господи, вседержитель... – широко кинул кресты на лоб и грудь, в пояс отбил поклон темной божнице. – Отпущаеши мне грехи неразумные, яко я Таське, по отцовству-дедовству мне переданной, грехи проучу…
Помельче, аккуратнее перекрестил рот, вбросил туда стопарик перцовки. Вот егоза бестолковая – опять чего забыла?
В дверях распаренная, смущенно-нахальная Таськина мордочка:
– Дядь Никифор, выдь на двор.
Пожал плечами, накинул телогрейку, шагнул.
– Захвати чуток… – глазами показала.
Оглянулся на взгляд, хмыкнул, потом деловито посуровел лицом и ухватисто вытащил из едва протаявшей кадушки три темно-красных, тугих, хвостатых.
Сошел с крыльца в ворох неспешно танцующих снежинок – пушистым полотенцем над валенками впереди, не доходя баньки, замерла Таська. Не оглядываясь, по скрипу снега дождалась, пока подошел на шаг. Не спеша потянула за уголок полотенца, сдернула с себя, укутав голое тело тонкой накидкой пара. Широко взмахнула пушистой тканью по пушистой шапке снега на скамье, окуталась еще и снежинками:
– Тут начни. Так надо.
Шагнула к скамье, густо и призывно зачерневшей между снежными боками, замерла – лопата ладони на плече.
– Надо так надо, однако же не дури лишнего, – повел плечом, махнул телогрейкой, широко бросив ее на черноту скамьи. – Промерзнешь ведь!
И снова бисеринками пота по лбу, жаром в дыхалке – изогнулась, улеглась, ровненько да справненько, замерла голым и послушным.
Размеренно. Неторопливо. Старательно. Темные полосы на ярком, послушно-голом. Волна волос – метелкой по изогнувшейся спине. Бугорками сосков елозят по телогрейке туго прижатые груди. Семь, девять! – судорогами считает сполохи прутьев круглый зад. Резко выдохнула, дернулась сильней прежнего, забилась… Сдернул ее со скамьи, вместе с телогрейкой. Совсем нетяжелой грешницей на руках – в дом. Даже не поглядел на перцовку, одним движеньем разложив на домашней скамье эту непутевую, послушную, горячую негодницу. С понятием выбрал розгу, с понятием подождал пару ударов сердца, пока схлынет с глаз горячая пелена, с понятием дождался, пока она выдохнет:
– Учи…
Зажмурилась и под первый свист тяжелой розги успела увидеть, как перед самым лицом, прямо у губ, искристой капелькой дотаял до конца тот самый пушистик. Дотаял, потух и снова вспыхнул искрой – или это уже в глазах?
…Лампа почти утонула под козырьком крыльца – бросала по сторонам синевато-желтые блики, четко отрезая потустороннюю линию черного неба. Оттуда медленно, неспешно – не падали, а просто пешком шли толстенные, мохнатые шмели снежинок. Поймала одного на воротник коротенькой, на плечи накинутой старой шубки, подышала, слизнула искряную капельку.
Рядом присел второй пушистик – с кулак размером – дышать не стала, просто коснулась языком. Тот сердито упорхнул с шубки, обиженно кувыркаясь подтаявшим боком. Показала ему язык, поежилась (шубка на плечах да короткие толстые валенки – вот и вся одежка) и старательно затопала по коротенькой, в сугробе пробитой, дорожке к бане. Курчавился пар из неплотной двери, призывно протянулся лучик неяркого света. Наискось от дорожи и чуток – так же наискось, по пушистому налету над старой, такой знакомой лавкой. Давешний пушистик чуть скобоченно приземлился туда, у самого изголовья. Она помнила – если смахнуть снег, в том месте старое дерево было еще темнее – еще бы, когда то щеками, то прикушенными губами, то трешься лицом, то лбом тычешься… а то просто давишь стон распахнутым, но плотно прижатым к дереву ртом… Сколько в эту смоляную и шершавую когда-то, а теперь выглаженную, широченную плахту стонала, ныла, слезами давилась и щеками же слезы по ней растирала… Не стала смахивать снег, тихонько выдохнула, еще раз посмотрела на неспешный хоровод пушистиков и нырнула в жаркое нутро бани.
...Никифор еще раз повертел в руках хрупкий листок с голубоватыми разводами водяных знаков, неловко, но старательно «впихнул» его в прозрачный файлик, бережно упрятал куда-то за пазуху и растащил клочковатую бороду в широченной (на его взгляд) улыбке:
– Ну, Таська, ну мастерица… Ну, спасибки тебе! Уж и не чаял, что по нынешним временам такущие бумаги выправить можно!
Она и не пыталась объяснить дядьке Никифору, что «выправить такущую бумагу» вовсе не сложно. Конечно, если знать, как, куда и зачем… впрочем, это было совершенно не важно. Выправлять всяческие бумаги и бумаженции, казавшиеся ее соседям и родне жутким бесовским промыслом, давно стало ее обязанностью – ну как же, вся из себя умная, ученая и городская, зря что ли, столько лет ей в город сало да рыбу, да иной раз и пачечку бумажек в тряпице передавали? Вот и не зря, видать, выучили девку…
Тем более, если «бамага» была нужна не кому-нить, а дядьке Никифору – единственному из их дальней, близкой и какой угодно хуторской родни, которого уважал даже ее покойный дед:
– Таська, ты, когда помру, Никифора держись. Он мужик серьезный, с понятием…
Она отмахивалась от его всяческих «помру» и так далее, но в память вцепила крепко – пожалуй, высшим титулом «мужик с понятием» дед награждал кого-то всего лишь пару раз за ее жизнь. Время показало, что дед был прав… Как всегда.
…Кадушка, видно, где-то подтекла – по крайней мере, сдвинуть ее, пусть и небольшую, на пару-тройку ведер, она так и не смогла – в нетопленных сенях эта старая деревяшка просто намертво примерзла к полу. Торчавшие в ней еще с прошлого приезда хвосты тугих прутьев превратились в ледовый частокол – не вытащить, только пообломаешь. Хотела всю кадку в дом, к печке – так ведь танком теперь не своротишь! Вернулась в топленую часть дома, ухватила глупо смотрящийся на деревянном, скобленом столе электрический чайник и сунулась было снова в сени. Дядька Никифор, углядев ее странные маневры, выглянул следом и даже чертыхнулся:
– Ну. чо ты добро портишь! Кто ж таким дуром-то делает!
– Примерзло же все! Вот оттаю…
– Совсем разучилась, – горестно вздохнул, невнятно пробурчал. – Тебя бы саму… примерзнуть да распарить…
Ухватил кадушку за края черными лопатами ладоней, крякнул, дернул, туго сорвал донную наледь – Таська едва увернулась, пропуская дядьку в дом с кадушкой в обнимку. Ухнул поближе к печке, деловито потрогал частокол отливавших медью прутьев краснотала, постучал по наледи и подвел итог:
– Часок-другой постоят, отпустит… А ты кипятком в них, дурешка… – неловко взъерошил ее волосы, засмущался чего-то и занялся делом – наливать из красивой городской бутылки «Медовую-перцовую».
Смешной ты, дядь Никифор – уже третий год грехи, как положено, отпускаешь. А все краснеешь, как красна девица… Даже сквозь бороду видно. Сама засмущалась, хмыкнула себе под нос и тоже занялась делом – снаряжать бельишко в баню. Соскууучилааась!
Точно, сегодня не все дома… Полчаса собиралась, а припарки забыла! Полотенцем в обмотку, ноги в валенки и брысьнула по тропинке назад, в дом. Там ополовиненный «Немирофф» грустно ждал, пока дядька Никифор поправит толстую ножку у скамейки – второй Таськиной подружки «юных лет». Та, что на улице, к домашней не ревновала – недаром же домашнюю дед звал «непогожей» – предпочитал учить неразумных тасек там, на дворе, промежду баней и сарайкой. А дома – это как раз в зиму, или если дождем нахлынет. Девка-то потерпит, все одно несладко терпеть, хоть в дождь хоть в ядрень светлую, однако прутом протягивать – самому в мокрой распояске – оно ему надо?
Никифор деловито пристукнул по ножке еще пару раз, вздохнул:
– Вишь, подкосилась было чуток… шаталась.
Таська тоже вздохнула:
– Ну, так старая уже!
– Ничо, таким скамьям век сносу нет! Я еще и твоих дочек на ней поучу… Гм… (снова смущение на всю бороду) – ну, коли дозволишь.
– Вам? Да хоть всю жизнь! – вроде и хихикнула, а вроде и серьезно. Даже, наверное, все-таки серьезно – он ведь и правда с понятием. Это же скажи кому – кто поверит – уж как перед ним не виляла, не извивалась вот на этой же «непогоднице», сколь уж видал ее всякую, а ни разу не то что рукам, языку воли не дал!
Делал порученное дело – степенно, солидно, сноровисто – так что иной раз оба после «поучения» дышали тяговыми лошадьми, оба каплями пота покрывались. Ну, она-то понятно, от крутых извивов и резких рывков, от струной напряженного тела или тугого, в мертвый камень, сжатия. А бисеринки пота под спутанным чубом Никифора – ну, может, и от работы, хотя…
Хотя розгой – не молотом в кузне, да и девка не наковальня. Так что бисеринки эти – как раз оттого, что слишком уж правильный ты, дядь Никифор… Я же все понимаю, только не будем мы с тобой порядка ломать, правда? Твое дело – «поучивать», мое – принимать… я может и тебя «принять» бы хотела, но…
Тьфу, блин, я же за запаркой пришла. Углядела лавку, от стены отставленную, прутья в кадушке почти что оттаявшие – и вот, заболталась-задумалась. Где там мой квас да пиво?
Проводил взглядом фигурку, плотно замотанную полотенцем. Даже взглядом раздевать не стал – куда торопиться-то? Таська – она ведь тоже с понятием. А то, что как есть голышом перед ним бывает – ну, так в том лишнего греха нет. Что в бане, что на «поучении» – иначе-то никак! Не для срама, не для беспутного греха нагой белорыбицей протягивается, не в кровати бесстыжей наготой раскидывается.
– Прости, Господи, вседержитель... – широко кинул кресты на лоб и грудь, в пояс отбил поклон темной божнице. – Отпущаеши мне грехи неразумные, яко я Таське, по отцовству-дедовству мне переданной, грехи проучу…
Помельче, аккуратнее перекрестил рот, вбросил туда стопарик перцовки. Вот егоза бестолковая – опять чего забыла?
В дверях распаренная, смущенно-нахальная Таськина мордочка:
– Дядь Никифор, выдь на двор.
Пожал плечами, накинул телогрейку, шагнул.
– Захвати чуток… – глазами показала.
Оглянулся на взгляд, хмыкнул, потом деловито посуровел лицом и ухватисто вытащил из едва протаявшей кадушки три темно-красных, тугих, хвостатых.
Сошел с крыльца в ворох неспешно танцующих снежинок – пушистым полотенцем над валенками впереди, не доходя баньки, замерла Таська. Не оглядываясь, по скрипу снега дождалась, пока подошел на шаг. Не спеша потянула за уголок полотенца, сдернула с себя, укутав голое тело тонкой накидкой пара. Широко взмахнула пушистой тканью по пушистой шапке снега на скамье, окуталась еще и снежинками:
– Тут начни. Так надо.
Шагнула к скамье, густо и призывно зачерневшей между снежными боками, замерла – лопата ладони на плече.
– Надо так надо, однако же не дури лишнего, – повел плечом, махнул телогрейкой, широко бросив ее на черноту скамьи. – Промерзнешь ведь!
И снова бисеринками пота по лбу, жаром в дыхалке – изогнулась, улеглась, ровненько да справненько, замерла голым и послушным.
Размеренно. Неторопливо. Старательно. Темные полосы на ярком, послушно-голом. Волна волос – метелкой по изогнувшейся спине. Бугорками сосков елозят по телогрейке туго прижатые груди. Семь, девять! – судорогами считает сполохи прутьев круглый зад. Резко выдохнула, дернулась сильней прежнего, забилась… Сдернул ее со скамьи, вместе с телогрейкой. Совсем нетяжелой грешницей на руках – в дом. Даже не поглядел на перцовку, одним движеньем разложив на домашней скамье эту непутевую, послушную, горячую негодницу. С понятием выбрал розгу, с понятием подождал пару ударов сердца, пока схлынет с глаз горячая пелена, с понятием дождался, пока она выдохнет:
– Учи…
Зажмурилась и под первый свист тяжелой розги успела увидеть, как перед самым лицом, прямо у губ, искристой капелькой дотаял до конца тот самый пушистик. Дотаял, потух и снова вспыхнул искрой – или это уже в глазах?