Irra. Лекарство от любви
Добавлено: Пт дек 24, 2021 1:12 pm
III место на Ежегодном Литературном Конкурсе ПиН-2019
Irra
Лекарство от любви
Стремительно и легко – через анфиладу комнат, каминную, мимо тяжелых гобеленов, покрывающих каменные стены недавно возведенного Кронборга. Широкий подол шерстяной юбки не сдерживает быстрых ног, темные волосы, схваченные повязкой, – словно крылья.
– Августа, подожди, я не успеваю за тобой!
Это – Кристиан. Он всегда не успевает за сестрой – тонкой, звонкой, как струна.
В нижней зале остановилась подождать Кристиана, и опять взгляд приковал портрет отца. Подошла поближе, высоко подняв голову и всматриваясь в большие, спокойные, умные глаза. «Фредерик II, король Дании и Норвегии». Отец умер, когда Августе было восемь, но она отлично помнила его – веселого, сильного, яркого, совсем не такого, как на этом портрете – холодно-надменного, закованного в железные латы. Из семи детей только Августа и Кристиан были похожи на отца, оттого, возможно, и было между братом и сестрой особое взаимопонимание, несмотря на то что Кристиан на три года старше.
С раскрасневшимся от бега лицом и взлохмаченными волосами, некоронованный наследник датского и норвежского престола показался, наконец, в зале.
– Быстрей, быстрей, Кристиан, ведь первый снег!
Августу было уже не удержать. В глухом внутреннем дворе Кронборга ждали лошади. Почти без помощи стремянного Флемминга она взлетела в седло и уже сверху – от радости жизни и юности, ощущения морозной свежести долетающего с пролива Эресунн ветра, от нежной любви к брату – звонко засмеялась и, пришпорив коня, первой вырвалась из плена каменного четырехгранника Кронборга.
Гулкий стук лошадиных копыт по звенящему от легкого мороза мосту, мимо высоких кирпичных стен, словно седых от изморози, – и вот уже громада королевского замка с высоким шпилем центральной башни остается позади. Вырваться из плена – любого плена! любых граней! – есть ли что-то более радостное, будоражащее?! Как любила Августа этот полет двух коней – без надзора регентов, сопровождения слуг, кавалькады придворных! Та жизненная энергия и смелость, что кипели когда-то в крови ее отца, сейчас были в ней и – она знала это и видела! – в крови ее брата Кристиана.
Осадив коня на вершине небольшого холма, Августа, обернувшись, увидела причаливший к берегу напротив Кронборга небольшой рыбачий бот, из которого вышли двое мужчин и начали сгружать на берег заполненные чем-то корзины.
– Какие-то шведы к нам пожаловали.
– Это не шведы, Августа, это бот отца и сына Ларсенов – захудалых норвежских дворян из Бергена. Они раз в неделю привозят в замок рыбу.
– Конечно, какими же еще могут быть норвежские дворяне, как не захудалыми? – улыбнулась Августа и вдруг замерла, почувствовав откуда-то изнутри поднявшуюся жаркую волну…
Отец болел уже третью неделю, и Арне решился идти на рыбалку один, а потом также в одиночку – через проливы Скагеррак и Каттегат – привезти весь улов в Кронборг. Конечно, ведь ему уже восемнадцать, и скоро придется брать ответственность за всю семью Ларсенов, которая давно жила, как простолюдины, – рыбной ловлей. Да и кто в Бергене из дворян-норвежцев жил лучше? Немногие.
Но Арне не привык унывать. Мысленно призвав на помощь бога Одина, он оттолкнул бот от обледенелых береговых камней и сразу почувствовал себя в стихии зыбких волн более привычно, чем на земле. Бот легко разрезал глубокую темно-изумрудную воду фьорда, стиснутого с обеих сторон громадами скал, которые цепляли облака своими ледниковыми остриями. Арне любил представлять, как ночами по этим извилистым скалистым коридорам летают валькирии под разноголосый хохот уродливых троллей. Однако на этот раз нужно забыть о сказках: ведь он был один, и все зависело только от него.
Покрасневшими от холода руками Арне спускал в воду длинную леску из конских волос, а потом багром затягивал ее на борт и снимал с крючков заглотнувшую приманку треску. Заполнив огромными рыбинами все корзины, он направил бот к выходу из фьорда. Море было на этот раз спокойным, одного цвета – разве чуть темнее – с небом, и Арне довольно быстро добрался до Хельсингёра, с берега которого уже издали был виден величественный Кронборг.
Вот уже два месяца, когда бот касался датской земли, Арне вспоминал одну и ту же картину: на невысоком холме – тонкая фигура девушки, легко и уверенно сидевшей в седле. Нежный овал лица, северная бледность и устремленный на него пристальный взгляд больших темных глаз. Он вспомнил, что тогда едва не выронил свой край корзины с рыбой, отчего отец посмотрел на него удивленно и строго.
Августа опять прильнула к окну, обхватила предплечья руками, сжала до боли и долгим взглядом – в седую дымку пролива.
– Августа, да что с тобой! Скажи, наконец!
Темные глаза тут же наполнились слезами. Слегка прикоснулась к плечу Кристиана виноватым жестом и, пока не вырвались рыдания, через темные коридоры – в свою комнату. Попросила Тильду выйти («Сама переоденусь, ступай»), закрыла тяжелую дверь и – на кровать, ничком, в слезах, которые уже можно не сдерживать.
«Что с тобой?» Разве могла Августа сказать, что с ней? Она и сама не понимала, что с ней творится последние два месяца. Она лишь чувствовала плен, несвободу, грани. Она теперь многое не могла. Не могла не вспоминать серые глаза, небрежно связанные бечевкой светлые волосы. Когда он и его отец раз в неделю вкатывали во внутренний двор Кронборга тележку, а потом сгружали с нее корзины, она не могла не выходить на небольшой балкон и пристально, не отрываясь, смотреть на него. Он ни разу не ответил ей взглядом, словно ее и не было. Она не могла не думать о нем. Почти постоянно. Каждый день. И так – два месяца! Августа считала, что ничего хуже этого плена быть уже не может. Оказывается – может: вот уже третью неделю его не было. И новый плен – ожидание – подчинил ее полностью.
Набросив короткую курточку с меховой опушкой, Августа вышла на крепостную стену и вдруг – словно молния! – увидела бот Ларсенов. Сначала маленькой точкой, потом все ближе, вот он коснулся берега, вот уже виден взмах светлых волос. Жар, холод, радость, гнев, бежать, замереть – каскадом! Как вырваться из этого плена? А вырваться – надо! Непременно! И вдруг вспомнились слова мамы – об отце: «Если бы я хоть раз увидела его побежденным, униженным, то вряд ли смогла полюбить». А ведь маме, когда родители поженились, тоже было пятнадцать, как сейчас Августе. «Униженным» – да, именно униженным! Еще не зная, что нужно делать да и нужно ли делать что-то вообще, Августа спустилась во двор Кронборга.
Норвежец катил по булыжникам двора тележку с корзинами, наполненными рыбой, но, увидев неожиданно появившуюся Августу в сопровождении ее стремянного Флемминга, остановился. Впервые их взгляды встретились. Августа навсегда запомнила прядь светлых волос, выбившуюся из-под бечевки, слегка порванную на рукаве куртку, дерзкий взгляд серых глаз (да что он о себе возомнил!). Как ей захотелось ощутить гибкость этой пряди, легко провести рукой по привыкшей к северным ветрам щеке, прикоснуться к губам! Ей потребовалось некоторое время и усилие воли, чтобы отогнать это наваждение.
– Норвежец! – Августа удивилась своему спокойному, уверенно звучащему голосу, хотя внутри у нее все дрожало от напряжения, словно натянутая струна. – Тебя не было две недели! Я не склонна выслушивать объяснения. Мы нашли другого поставщика рыбы – это оказалось нетрудно, ведь вы в Норвегии ничего другого делать не умеете.
Августа почувствовала, как ее слова хлестнули по норвежцу, но внешне он этого никак не показал. Она не видела его – униженным, а значит, все еще была в плену. Вон из плена!
– Покажи этому норвежцу, Флемминг, как выйти из нашего замка.
Нет! Только не это! Она не может не видеть его – хотя бы так редко, раз в неделю! Она согласна – пусть этот плен! Но Флемминг уже подошел к нему и слегка коснулся его плеча…
– Августа, я не понимаю, что страшного сделал этот Ларсен? Ударил Флемминга! Да ничего с твоим слугой не произошло, походит немного с опухшей щекой – вот и все. Почему ты так жаждешь расправы? Не забывай: Ларсен – дворянин. Я не вижу никакого преступления.
Кристиан уже готов был ожидающему его решения Олаву приказать отпустить норвежца, когда Августа, которая во время этого тяжелого разговора стояла, отвернувшись, у окна, резко повернулась. Кристиан даже слегка вздрогнул, увидев ее сухие горящие глаза, плотно сжатые губы, какую-то ее надломленность. И это – его когда-то веселая сестра! Он быстро подошел и взял ее за руки:
– Августа, да ты вся дрожишь! Быть может, ты заболела?
Она с усилием разлепила губы:
– Кристиан, пожалуйста, прикажи его наказать.
Арне был уверен, что Олав ведет его к выходу. За те сутки, что прошли в одном из каменных «мешков» подвала Кронборга, он успел проникнуться симпатией к этому рыжеволосому здоровяку с широким лицом и большими, покрытыми веснушками руками. Когда Олав легко втолкнул его в небольшую комнату, Арне без страха и тревоги, скорее с удивлением и нетерпением (когда же наконец он сможет вернуться домой?) стал оглядывать ее глухие каменные стены с крошечным окошком в одной из них, деревянную скамью с пристегнутыми к ее ножкам истертыми ремешками, железные крючья, на которых висели веревки, плетки, ремни.
Олав закрыл дверь на засов, легко поднял тяжелую скамью и поставил ее на середину. Его неспешные, уверенные движения успокаивали Арне, уже начинавшего ощущать холод внутри, еще не понимая его причины.
– Спускай штаны, малыш, и ложись на лавку, – Олав сказал это все так же спокойно и даже добродушно.
И только сейчас Арне понял, что ему предстоит пережить унизительное, позорное для дворянина наказание, что называвший его «малышом» и так по-доброму обходившийся с ним Олав – экзекутор, а его добродушная улыбка – отражение не душевной теплоты, а слабоумия человека, не различавшего добро и зло.
Арне никогда не наказывали ТАК, он не знал, что такое ремень или розга: отец, рассердившись, мог отвесить крепкую оплеуху – не более. Он отшатнулся, вжался в стену, но Олав привык к сопротивлению наказуемых. Он умело и легко, словно тряпичную куклу, оторвал Арне от стены, подтащил к скамье, с силой надавил на спину, заставил опереться на руки и, забросив его ноги, окончательно распластал на гладком дереве скамьи. Арне, в ошеломленности всем происходящим, даже не понял, как он оказался пристегнутым к скамье крепкими ремнями, а Олав, довольный своим умением справляться с самыми строптивыми преступниками, уже стоял над ним, все так же добродушно улыбаясь. Когда штаны из грубой овечьей шерсти были спущены до колен, а рубашка присобрана на спине, Арне зажмурил глаза, словно пытаясь вырваться хотя бы сознанием из жаркой волны стыда и унижения. Он не видел, а только слышал, как Олав снял что-то с крючка, несколько раз рассек этим воздух, и почувствовал, как все внутри сжалось и замерло.
Августа стояла у камина, но ее сознание и все ее существо было не здесь, а на несколько метров ниже, где-то в темных подвалах Кронборга. Это сознание, отделившееся от тела, неслышно скользило по узким коридорам, проникало сквозь стены, кружило у горящих факелов. Раздвоение было мучительно – и Августа решилась. Чувствуя горячий румянец, она пошла туда, где ей, Августе Датской, любимой дочери короля Фредерика и королевы Софии, быть не следовало. Опустив глаза, она шла, стараясь ступать как можно тише, но все равно ей казалось, что подошвы ее туфель оглушительно гремят, а случайно попадающиеся на пути слуги уж точно знают, куда она идет. Она шла, презирая себя за то, что все еще в плену и не может не идти туда, где рядом с ТОЙ комнатой – другая, из которой через маленькое окно в стене можно наблюдать за наказанием. Эта другая была открыта, и Августа, пытаясь выровнять дыхание и хоть немного унять гулко бьющееся сердце, медленно приблизилась к окошку.
Олав любил свою работу. Он любил видеть страх в глазах наказуемых, слышать их мольбы, любил расписывать кожу их тел красными полосами полыхающей боли, вырывать ударами крики и стоны. И при этом – удивительно! – он не был жестоким, любил зверье, с удовольствием возился с маленькими детьми, и все, кто не знал, что он экзекутор, считали его редкостным добряком. Он по-своему жалел и наказуемых, особенно женщин и подростков, даже иногда порол их сильнее, чтобы еще больше жалеть.
Олав видел, что этот совсем еще молоденький норвежец боится, но всеми силами пытается скрыть свой страх, а потому потрепал его по волосам, стараясь как-то утешить, успокоить. «Ну, давай, малыш, пожалуй, начнем», – мысленно сказал Олав и, несильно размахнувшись ременной плеткой, ударил по голому телу. Арне дернулся, но промолчал. Олав полюбовался первой, еще неяркой красной полосой и, примерившись, ударил второй раз, уже гораздо сильнее. У Арне перехватило дыхание, привязанные руки вцепились в ножки скамьи. «Больно, малыш, понимаю, но это только начало», – с сочувствием проговорил про себя Олав.
Когда после пятого удара Арне сжался и протяжно застонал, экзекутор не смог удержать улыбку удовольствия. Он взял нужный ритм – не быстро, но и не медленно, давая прочувствовать боль от удара полностью, наблюдая, как эта боль волной дрожи пробегает по телу Арне. Да, боль от первых ударов пока вот такая – набегающая, прерывистая. Олав представлял ее себе огненно-рыжей девчонкой – озорной, ускользающей, дерзкой. Когда уже все обнаженное тело Арне было горяче-красным, а полосы от новых ударов тонули в этой красноте, его боль в представлении Олава стала факелом, с которого капала горящая смола.
Рубашка Арне уже прилипла к спине, стоны перешли в крики – сначала короткие, потом все более протяжные, тело дергалось, пытаясь ускользнуть от впивающейся в него плети. «А так больнее?» - внутренне спросил Олав и, стегнув особенно сильно, с оттяжкой, вырвав из Арне отчаянный крик, с сочувствием молча ответил: «Больнее, малыш, вижу, что больнее». И представил эту боль в виде вепря.
Арне казалось, что сознание ускользает от него и не может задержать что-то важное, главное, что волны боли накатывают и поглощают это важное. Когда Олав давал ему небольшую передышку, глаза Арне через туман бегущих слез уже видели это, но рассудок «рассмотреть» еще не мог. «Еще немного, малыш, осталось немного, потерпи», – услышал он, как сквозь толщу воды, слова Олава, но они не утешили, не успокоили, а, напротив, лишили Арне последних сил. «Не надо…не надо…не надо…» – ему казалось, что он кричит, но это были едва слышные хрипы.
После этих последних ударов, которые Олав давал с оттяжкой, осознание реальности вернулось к Арне нескоро. Сначала он почувствовал, что может свободно шевелить руками, на которых не было ремней, что уже может терпеть сильную боль, что к нему возвращается стыд. И наступил момент, когда его сознание, наконец, пробилось к тому, что же было этим важным, главным, но все время ускользавшим. Темные глаза, которые он видел в маленьком окошке каменной стены. Он узнал бы их среди всех глаз мира. Это те глаза, взгляд которых он всегда чувствовал, когда раз в неделю сгружал с тележки привезенную в Кронборг рыбу и прилагал все усилия, чтобы не посмотреть в ответ. Те глаза, от единственного пересечения с которыми он замер и не смог отвести горящего взгляда, что показался тогда дерзким.
Августа, которая во время порки Арне заставляла себя смотреть, сейчас словно прощалась с ним. Тот плен, который терзал ее два последних месяца, с каждым его стоном, криком, с каждой мольбой отпускал. И теперь, когда она видела прилипшую к его лицу длинную прядь светлых волос, Августа чувствовала себя свободной.
Через год – в 1596м – девятнадцатилетний Кристиан будет коронован и станет одним из самых славных королей Дании и Норвегии, а шестнадцатилетняя Августа выйдет замуж за герцога Иоганна Адольфа Гольштейн-Готторпского.
Но сейчас будущая герцогиня Гольштейн-Готторпская не знала только одного: так до конца жизни она и не сможет полюбить кого-нибудь столь же сильно, как этого норвежца с серыми глазами и светлыми, небрежно связанными бечевкой волосами.
Irra
Лекарство от любви
Стремительно и легко – через анфиладу комнат, каминную, мимо тяжелых гобеленов, покрывающих каменные стены недавно возведенного Кронборга. Широкий подол шерстяной юбки не сдерживает быстрых ног, темные волосы, схваченные повязкой, – словно крылья.
– Августа, подожди, я не успеваю за тобой!
Это – Кристиан. Он всегда не успевает за сестрой – тонкой, звонкой, как струна.
В нижней зале остановилась подождать Кристиана, и опять взгляд приковал портрет отца. Подошла поближе, высоко подняв голову и всматриваясь в большие, спокойные, умные глаза. «Фредерик II, король Дании и Норвегии». Отец умер, когда Августе было восемь, но она отлично помнила его – веселого, сильного, яркого, совсем не такого, как на этом портрете – холодно-надменного, закованного в железные латы. Из семи детей только Августа и Кристиан были похожи на отца, оттого, возможно, и было между братом и сестрой особое взаимопонимание, несмотря на то что Кристиан на три года старше.
С раскрасневшимся от бега лицом и взлохмаченными волосами, некоронованный наследник датского и норвежского престола показался, наконец, в зале.
– Быстрей, быстрей, Кристиан, ведь первый снег!
Августу было уже не удержать. В глухом внутреннем дворе Кронборга ждали лошади. Почти без помощи стремянного Флемминга она взлетела в седло и уже сверху – от радости жизни и юности, ощущения морозной свежести долетающего с пролива Эресунн ветра, от нежной любви к брату – звонко засмеялась и, пришпорив коня, первой вырвалась из плена каменного четырехгранника Кронборга.
Гулкий стук лошадиных копыт по звенящему от легкого мороза мосту, мимо высоких кирпичных стен, словно седых от изморози, – и вот уже громада королевского замка с высоким шпилем центральной башни остается позади. Вырваться из плена – любого плена! любых граней! – есть ли что-то более радостное, будоражащее?! Как любила Августа этот полет двух коней – без надзора регентов, сопровождения слуг, кавалькады придворных! Та жизненная энергия и смелость, что кипели когда-то в крови ее отца, сейчас были в ней и – она знала это и видела! – в крови ее брата Кристиана.
Осадив коня на вершине небольшого холма, Августа, обернувшись, увидела причаливший к берегу напротив Кронборга небольшой рыбачий бот, из которого вышли двое мужчин и начали сгружать на берег заполненные чем-то корзины.
– Какие-то шведы к нам пожаловали.
– Это не шведы, Августа, это бот отца и сына Ларсенов – захудалых норвежских дворян из Бергена. Они раз в неделю привозят в замок рыбу.
– Конечно, какими же еще могут быть норвежские дворяне, как не захудалыми? – улыбнулась Августа и вдруг замерла, почувствовав откуда-то изнутри поднявшуюся жаркую волну…
Отец болел уже третью неделю, и Арне решился идти на рыбалку один, а потом также в одиночку – через проливы Скагеррак и Каттегат – привезти весь улов в Кронборг. Конечно, ведь ему уже восемнадцать, и скоро придется брать ответственность за всю семью Ларсенов, которая давно жила, как простолюдины, – рыбной ловлей. Да и кто в Бергене из дворян-норвежцев жил лучше? Немногие.
Но Арне не привык унывать. Мысленно призвав на помощь бога Одина, он оттолкнул бот от обледенелых береговых камней и сразу почувствовал себя в стихии зыбких волн более привычно, чем на земле. Бот легко разрезал глубокую темно-изумрудную воду фьорда, стиснутого с обеих сторон громадами скал, которые цепляли облака своими ледниковыми остриями. Арне любил представлять, как ночами по этим извилистым скалистым коридорам летают валькирии под разноголосый хохот уродливых троллей. Однако на этот раз нужно забыть о сказках: ведь он был один, и все зависело только от него.
Покрасневшими от холода руками Арне спускал в воду длинную леску из конских волос, а потом багром затягивал ее на борт и снимал с крючков заглотнувшую приманку треску. Заполнив огромными рыбинами все корзины, он направил бот к выходу из фьорда. Море было на этот раз спокойным, одного цвета – разве чуть темнее – с небом, и Арне довольно быстро добрался до Хельсингёра, с берега которого уже издали был виден величественный Кронборг.
Вот уже два месяца, когда бот касался датской земли, Арне вспоминал одну и ту же картину: на невысоком холме – тонкая фигура девушки, легко и уверенно сидевшей в седле. Нежный овал лица, северная бледность и устремленный на него пристальный взгляд больших темных глаз. Он вспомнил, что тогда едва не выронил свой край корзины с рыбой, отчего отец посмотрел на него удивленно и строго.
Августа опять прильнула к окну, обхватила предплечья руками, сжала до боли и долгим взглядом – в седую дымку пролива.
– Августа, да что с тобой! Скажи, наконец!
Темные глаза тут же наполнились слезами. Слегка прикоснулась к плечу Кристиана виноватым жестом и, пока не вырвались рыдания, через темные коридоры – в свою комнату. Попросила Тильду выйти («Сама переоденусь, ступай»), закрыла тяжелую дверь и – на кровать, ничком, в слезах, которые уже можно не сдерживать.
«Что с тобой?» Разве могла Августа сказать, что с ней? Она и сама не понимала, что с ней творится последние два месяца. Она лишь чувствовала плен, несвободу, грани. Она теперь многое не могла. Не могла не вспоминать серые глаза, небрежно связанные бечевкой светлые волосы. Когда он и его отец раз в неделю вкатывали во внутренний двор Кронборга тележку, а потом сгружали с нее корзины, она не могла не выходить на небольшой балкон и пристально, не отрываясь, смотреть на него. Он ни разу не ответил ей взглядом, словно ее и не было. Она не могла не думать о нем. Почти постоянно. Каждый день. И так – два месяца! Августа считала, что ничего хуже этого плена быть уже не может. Оказывается – может: вот уже третью неделю его не было. И новый плен – ожидание – подчинил ее полностью.
Набросив короткую курточку с меховой опушкой, Августа вышла на крепостную стену и вдруг – словно молния! – увидела бот Ларсенов. Сначала маленькой точкой, потом все ближе, вот он коснулся берега, вот уже виден взмах светлых волос. Жар, холод, радость, гнев, бежать, замереть – каскадом! Как вырваться из этого плена? А вырваться – надо! Непременно! И вдруг вспомнились слова мамы – об отце: «Если бы я хоть раз увидела его побежденным, униженным, то вряд ли смогла полюбить». А ведь маме, когда родители поженились, тоже было пятнадцать, как сейчас Августе. «Униженным» – да, именно униженным! Еще не зная, что нужно делать да и нужно ли делать что-то вообще, Августа спустилась во двор Кронборга.
Норвежец катил по булыжникам двора тележку с корзинами, наполненными рыбой, но, увидев неожиданно появившуюся Августу в сопровождении ее стремянного Флемминга, остановился. Впервые их взгляды встретились. Августа навсегда запомнила прядь светлых волос, выбившуюся из-под бечевки, слегка порванную на рукаве куртку, дерзкий взгляд серых глаз (да что он о себе возомнил!). Как ей захотелось ощутить гибкость этой пряди, легко провести рукой по привыкшей к северным ветрам щеке, прикоснуться к губам! Ей потребовалось некоторое время и усилие воли, чтобы отогнать это наваждение.
– Норвежец! – Августа удивилась своему спокойному, уверенно звучащему голосу, хотя внутри у нее все дрожало от напряжения, словно натянутая струна. – Тебя не было две недели! Я не склонна выслушивать объяснения. Мы нашли другого поставщика рыбы – это оказалось нетрудно, ведь вы в Норвегии ничего другого делать не умеете.
Августа почувствовала, как ее слова хлестнули по норвежцу, но внешне он этого никак не показал. Она не видела его – униженным, а значит, все еще была в плену. Вон из плена!
– Покажи этому норвежцу, Флемминг, как выйти из нашего замка.
Нет! Только не это! Она не может не видеть его – хотя бы так редко, раз в неделю! Она согласна – пусть этот плен! Но Флемминг уже подошел к нему и слегка коснулся его плеча…
– Августа, я не понимаю, что страшного сделал этот Ларсен? Ударил Флемминга! Да ничего с твоим слугой не произошло, походит немного с опухшей щекой – вот и все. Почему ты так жаждешь расправы? Не забывай: Ларсен – дворянин. Я не вижу никакого преступления.
Кристиан уже готов был ожидающему его решения Олаву приказать отпустить норвежца, когда Августа, которая во время этого тяжелого разговора стояла, отвернувшись, у окна, резко повернулась. Кристиан даже слегка вздрогнул, увидев ее сухие горящие глаза, плотно сжатые губы, какую-то ее надломленность. И это – его когда-то веселая сестра! Он быстро подошел и взял ее за руки:
– Августа, да ты вся дрожишь! Быть может, ты заболела?
Она с усилием разлепила губы:
– Кристиан, пожалуйста, прикажи его наказать.
Арне был уверен, что Олав ведет его к выходу. За те сутки, что прошли в одном из каменных «мешков» подвала Кронборга, он успел проникнуться симпатией к этому рыжеволосому здоровяку с широким лицом и большими, покрытыми веснушками руками. Когда Олав легко втолкнул его в небольшую комнату, Арне без страха и тревоги, скорее с удивлением и нетерпением (когда же наконец он сможет вернуться домой?) стал оглядывать ее глухие каменные стены с крошечным окошком в одной из них, деревянную скамью с пристегнутыми к ее ножкам истертыми ремешками, железные крючья, на которых висели веревки, плетки, ремни.
Олав закрыл дверь на засов, легко поднял тяжелую скамью и поставил ее на середину. Его неспешные, уверенные движения успокаивали Арне, уже начинавшего ощущать холод внутри, еще не понимая его причины.
– Спускай штаны, малыш, и ложись на лавку, – Олав сказал это все так же спокойно и даже добродушно.
И только сейчас Арне понял, что ему предстоит пережить унизительное, позорное для дворянина наказание, что называвший его «малышом» и так по-доброму обходившийся с ним Олав – экзекутор, а его добродушная улыбка – отражение не душевной теплоты, а слабоумия человека, не различавшего добро и зло.
Арне никогда не наказывали ТАК, он не знал, что такое ремень или розга: отец, рассердившись, мог отвесить крепкую оплеуху – не более. Он отшатнулся, вжался в стену, но Олав привык к сопротивлению наказуемых. Он умело и легко, словно тряпичную куклу, оторвал Арне от стены, подтащил к скамье, с силой надавил на спину, заставил опереться на руки и, забросив его ноги, окончательно распластал на гладком дереве скамьи. Арне, в ошеломленности всем происходящим, даже не понял, как он оказался пристегнутым к скамье крепкими ремнями, а Олав, довольный своим умением справляться с самыми строптивыми преступниками, уже стоял над ним, все так же добродушно улыбаясь. Когда штаны из грубой овечьей шерсти были спущены до колен, а рубашка присобрана на спине, Арне зажмурил глаза, словно пытаясь вырваться хотя бы сознанием из жаркой волны стыда и унижения. Он не видел, а только слышал, как Олав снял что-то с крючка, несколько раз рассек этим воздух, и почувствовал, как все внутри сжалось и замерло.
Августа стояла у камина, но ее сознание и все ее существо было не здесь, а на несколько метров ниже, где-то в темных подвалах Кронборга. Это сознание, отделившееся от тела, неслышно скользило по узким коридорам, проникало сквозь стены, кружило у горящих факелов. Раздвоение было мучительно – и Августа решилась. Чувствуя горячий румянец, она пошла туда, где ей, Августе Датской, любимой дочери короля Фредерика и королевы Софии, быть не следовало. Опустив глаза, она шла, стараясь ступать как можно тише, но все равно ей казалось, что подошвы ее туфель оглушительно гремят, а случайно попадающиеся на пути слуги уж точно знают, куда она идет. Она шла, презирая себя за то, что все еще в плену и не может не идти туда, где рядом с ТОЙ комнатой – другая, из которой через маленькое окно в стене можно наблюдать за наказанием. Эта другая была открыта, и Августа, пытаясь выровнять дыхание и хоть немного унять гулко бьющееся сердце, медленно приблизилась к окошку.
Олав любил свою работу. Он любил видеть страх в глазах наказуемых, слышать их мольбы, любил расписывать кожу их тел красными полосами полыхающей боли, вырывать ударами крики и стоны. И при этом – удивительно! – он не был жестоким, любил зверье, с удовольствием возился с маленькими детьми, и все, кто не знал, что он экзекутор, считали его редкостным добряком. Он по-своему жалел и наказуемых, особенно женщин и подростков, даже иногда порол их сильнее, чтобы еще больше жалеть.
Олав видел, что этот совсем еще молоденький норвежец боится, но всеми силами пытается скрыть свой страх, а потому потрепал его по волосам, стараясь как-то утешить, успокоить. «Ну, давай, малыш, пожалуй, начнем», – мысленно сказал Олав и, несильно размахнувшись ременной плеткой, ударил по голому телу. Арне дернулся, но промолчал. Олав полюбовался первой, еще неяркой красной полосой и, примерившись, ударил второй раз, уже гораздо сильнее. У Арне перехватило дыхание, привязанные руки вцепились в ножки скамьи. «Больно, малыш, понимаю, но это только начало», – с сочувствием проговорил про себя Олав.
Когда после пятого удара Арне сжался и протяжно застонал, экзекутор не смог удержать улыбку удовольствия. Он взял нужный ритм – не быстро, но и не медленно, давая прочувствовать боль от удара полностью, наблюдая, как эта боль волной дрожи пробегает по телу Арне. Да, боль от первых ударов пока вот такая – набегающая, прерывистая. Олав представлял ее себе огненно-рыжей девчонкой – озорной, ускользающей, дерзкой. Когда уже все обнаженное тело Арне было горяче-красным, а полосы от новых ударов тонули в этой красноте, его боль в представлении Олава стала факелом, с которого капала горящая смола.
Рубашка Арне уже прилипла к спине, стоны перешли в крики – сначала короткие, потом все более протяжные, тело дергалось, пытаясь ускользнуть от впивающейся в него плети. «А так больнее?» - внутренне спросил Олав и, стегнув особенно сильно, с оттяжкой, вырвав из Арне отчаянный крик, с сочувствием молча ответил: «Больнее, малыш, вижу, что больнее». И представил эту боль в виде вепря.
Арне казалось, что сознание ускользает от него и не может задержать что-то важное, главное, что волны боли накатывают и поглощают это важное. Когда Олав давал ему небольшую передышку, глаза Арне через туман бегущих слез уже видели это, но рассудок «рассмотреть» еще не мог. «Еще немного, малыш, осталось немного, потерпи», – услышал он, как сквозь толщу воды, слова Олава, но они не утешили, не успокоили, а, напротив, лишили Арне последних сил. «Не надо…не надо…не надо…» – ему казалось, что он кричит, но это были едва слышные хрипы.
После этих последних ударов, которые Олав давал с оттяжкой, осознание реальности вернулось к Арне нескоро. Сначала он почувствовал, что может свободно шевелить руками, на которых не было ремней, что уже может терпеть сильную боль, что к нему возвращается стыд. И наступил момент, когда его сознание, наконец, пробилось к тому, что же было этим важным, главным, но все время ускользавшим. Темные глаза, которые он видел в маленьком окошке каменной стены. Он узнал бы их среди всех глаз мира. Это те глаза, взгляд которых он всегда чувствовал, когда раз в неделю сгружал с тележки привезенную в Кронборг рыбу и прилагал все усилия, чтобы не посмотреть в ответ. Те глаза, от единственного пересечения с которыми он замер и не смог отвести горящего взгляда, что показался тогда дерзким.
Августа, которая во время порки Арне заставляла себя смотреть, сейчас словно прощалась с ним. Тот плен, который терзал ее два последних месяца, с каждым его стоном, криком, с каждой мольбой отпускал. И теперь, когда она видела прилипшую к его лицу длинную прядь светлых волос, Августа чувствовала себя свободной.
Через год – в 1596м – девятнадцатилетний Кристиан будет коронован и станет одним из самых славных королей Дании и Норвегии, а шестнадцатилетняя Августа выйдет замуж за герцога Иоганна Адольфа Гольштейн-Готторпского.
Но сейчас будущая герцогиня Гольштейн-Готторпская не знала только одного: так до конца жизни она и не сможет полюбить кого-нибудь столь же сильно, как этого норвежца с серыми глазами и светлыми, небрежно связанными бечевкой волосами.