ClubPN

III место на Ежегодном Литературном Конкурсе ПиН-2020


Irra


Глоток воздуха



Ник мчался, почти не разбирая дороги, да ему и не нужно было ее разбирать: он с детства знал все тоннели, повороты, разветвления. Знал, где нужно пригнуться, чтобы не расшибить себе лоб, где осторожно пройти по узкому мостику почти над бездной, где, тесно прижавшись к стене, распластав руки, продвигаться маленькими шагами. Подъемник для «лишних» был в самом конце рудника, но ничто не заставило бы Ника заблудиться: он не только зрением, но всем существом умел чувствовать темноту, ощущать волны, исходящие от предметов.
Сначала бежать было легко: шли многометровые тоннели грибных плантаций, освещенные скудным светом от надсадно шумящих генераторов. Разбухшее дерево стен было сплошь покрыто сизо-бледными шапками вешенок, грибной запах кружил голову, но все же был приятен как единственный в руднике запах живого растения. Потом своды становились все ниже, пробитые в каменных недрах земли извилистые коридоры – все уже, под ногами хлюпала холодная, мутная жижа. «Только бы успеть, только успеть», – стучало в сознании Ника.

– Ирма, Ник мне почти как сын, – голос Вилмара наткнулся на невидимую преграду ее непонимания. – Мне трудно принять такое решение. Знаю, нужно, но трудно – пойми ты это!
– Это нужно сделать – ради него же, и ты сам это прекрасно понимаешь. «Пожалеть человека – значит допустить его право на несовершенство». Не твои разве слова? Тебе напомнить еще? «Искоренить жалость – значит выжить», «Жалость – это нити, которыми слабые привязывают к себе сильных и, ломаясь, тянут их за собой». Я наизусть помню многие фразы твоего «Дерзания», Вилмар!
– Это было двадцать лет назад! Я знал, что нужно вас спасти, дать шанс выжить!
– Вилмар, будь честным с собой: ты его жалеешь.
И это было правдой! А ведь он был уверен, что за двадцать лет уже искоренил в себе это чувство. Он видел, как в первые дни многие гибли, пытаясь спасти своих близких или просто слабых. И гибли лучшие, потому что лишенные жалости думали лишь о себе – и спасались. Он видел, как любовь и жалость сцепляли руки матерей, прижимавших к себе детей, как любившие оставались с любимыми – больными или ослабевшими, вместо того чтобы идти вперед по длинным туннелям заброшенного рудника, отвоевывая у земли пространство жизни.
Вилмар взглянул на Ирму. Она была красива красотой человека, выросшего без солнца, – бледная, с легкой синевой под глазами, отчего они казались еще больше и темнее. Тонкие губы плотно сжаты, волосы стянуты на затылке в длинный хвост, одежда из карбона, отливающего угольной чернотой, обхватила тело словно вторая кожа. Она из тех, кто никогда не видел солнца, не вдыхал напоенный цветами воздух, не знал, что такое подснежники ранней весной. Она из первого поколения родившихся и выросших под землей детей, для которых написанное им когда-то стало главным руководством в жизни. Они не пускали в свой внутренний мир никого, и если от чего-нибудь страдали, то молча, никогда не жалуясь, понимая способность страдать как слабость. Вилмар видел, как эти выросшие дети, не жалея себя, обустраивали подземный мир, с каким хладнокровием зачисляли в «лишних» даже близких родственников, с какой правильностью бездушного механизма наказывали провинившихся.

Для Ника это было одно из немногих удовольствий – плавать в небольшом, но глубоком озере каменной ниши дальнего ветвистого тоннеля. Он нырял в прозрачной, обжигающе ледяной воде, наслаждаясь возможностью чувствовать себя в какой-то иной стихии – плотной, холодной, но податливой, ласкающей. Ник уже натягивал на влажное тело тягучую синтетику, когда увидел в угольной темноте тоннеля трепещущий огонек. Дайана. Только она могла ходить такими легкими, неслышными шагами и всегда безошибочно чувствовать, где можно найти Ника. Луч его фонарика устремился в темноту, и тут же в этом маленьком коридоре света показалась фигура девушки: нелепо-большой старый ватник, из-под которого трепался у ног подол длинного светлого платья, непослушные русые волосы, которые их хозяйка время от времени безуспешно пыталась откинуть назад. Дайана никогда не носила одежду из черной синтетики, говорила, что не может в ней дышать.
Она вообще была странная – эта Дайана. Многие считали ее сумасшедшей, Ирма не раз намекала, что она «лишняя», и лишь Вилмар заботился о ней: отыскивал в завалах старой полуистлевшей одежды теплые вещи, настраивал скудное освещение для ее маленького садика. Дайана и сама не могла объяснить, зачем ей нужны эти цветы, робко тянущие к свету слабые стебли, почему она вновь и вновь собирает их семена, высаживает новые взамен отцветших, ищет для них древесную труху, приносит воду из дальнего озера. «Красиво», - говорила она, и Ник верил ей, хотя не понимал, как может быть красиво то, в чем нет необходимости. Ник знал Дайану с детства, но лишь недавно вдруг почувствовал, как его непреодолимо тянет к ней, как ему важно видеть ее каждый третий отсек (Вилмар называл их «днями»), как от ее тихого голоса становится жарко даже в ледяной воде.
Ник увидел, что Дайана плачет, а потому сразу рванулся к ней, усадил на камень, взял ее руки и, как часто это делал, начал согревать ее тонкие пальцы своим дыханием.
– Моя мама – «лишняя», – произнесла глухо, с трудом выговаривая такое знакомое слово «лишняя», в глазах – растерянность и отчаяние. Ник знал, что нужно что-то сказать, сейчас же, немедленно, чтобы ее голос зазвучал по-прежнему, но в сознании всплывала только знакомая с детства фраза «Жалость – это нити, которыми слабые привязывают к себе сильных и, ломаясь, тянут их за собой». Другие слова не находились, и он лишь прикасался губами к мокрым щекам Дайаны, пытаясь передать ей свое тепло.
– Но ты же знаешь, Дайана, что рано или поздно это должно было случиться. Это испытание для тебя, оно поможет тебе быть тверже, – Ник произносил давно и всем известное, бесспорное, но впервые ощущал, насколько пусты эти слова. Он ненавидел себя за то, что не может вырваться из каких-то внутренних рамок, которые удерживают его и не дают пробиться к Дайане.
– Я поднимусь завтра с ними, – Дайана никогда не использовала для обозначения времени слово «отсек», лишь «день», «утро», «завтра», «сегодня».
– Нет, нет, Дайана, не делай этого! Ты же знаешь, что воздух наверху при первом вдохе может разорвать наши легкие: мы стали другими, так говорил мне Вилмар, ведь ты веришь ему?
– Я верю, но я не могу оставить маму одну, там, наверху.
– Но она не будет одна: никого не поднимают в одиночку! Наверху неизвестность, там может быть гибель, а может – жизнь. Никто не знает, что происходит с «лишними», когда их поднимают наверх. Мы знаем только, что там – холод! Зима, вечная и страшная зима!
– А мама сказала, что сейчас там весна. Она мне много рассказывала про жизнь наверху. Весной там пахнет талым снегом и влажной землей. Летом там солнце, радуга и много цветов.
– Дайана, услышь меня, пожалуйста, услышь! Уже двадцать лет там нет ни весны, ни лета! Там нет ничего, кроме снега и льдов! Кроме холода, в котором нельзя жить!
Но Дайана не слышала – Ник чувствовал это. Она отдалялась от него, смотрела, словно прощаясь.
– Ник, тебе придется преодолеть жалость ко мне. Это поможет тебе быть тверже, – Дайана коснулась губами его лба, мягко сняла со своих плеч его руки, встала, и вскоре в черной смоли тоннеля уже не виден был свет ее фонарика.
Да, он знал, что нужно преодолеть эту жалость, но не знал, что это будет так трудно. А промучившись без сна два отсека, понял, что невозможно. «Только бы успеть, только успеть», – мысленно молил Ник и мчался по бесконечным тоннелям подземной шахты.

«Лишних» было в этот раз немного: Маркус знал счет до десяти, и этого оказалось достаточно, чтобы сосчитать седую старуху, за руку которой цепко держалась девочка лет шести с испуганными глазами и болезненной желтизной кожи, калеку с завернутой в грязную окровавленную тряпку рукой и двух женщин, чем-то неуловимо похожих друг на друга, видимо, мать и дочь. Маркус замешкался, пропуская девушку в подъемник, все же ему было странно видеть среди «лишних» человека, не имевшего внешних признаков старости, болезни или увечья, но, впрочем, лишь на мгновение: он не умел задаваться вопросами, ведь на них нужно было искать ответ. Когда проржавевшая дверь подъемника, железно лязгнув, уже готова была закрыться, кто-то сильно и резко рванул ее снаружи – и в одно мгновение количество «лишних» увеличилось еще на одного – запыхавшегося от бега юношу, который с радостным возгласом бросился к той, которую Маркус окрестил про себя «дочерью». Парень и девушка словно слились объятиями в одно целое, и Маркусу было странно видеть людей, в лицах которых не было знакомой ему застылости от обреченности и ожидания смерти, но он опять не стал задавать себе вопросов.
Где-то на середине пути подъемник вдруг вздрогнул в резкой остановке и, переводя свои шестерни в обратное движение, медленно, толчками, словно нехотя начал опускаться. Маркус не удивился, такое случалось частенько: значит, нашли «лишнего», который пытался спрятаться, и вскоре свой догруженный «катафалк» (что за странным словом Ирма придумала называть подъемник для «лишних»?) он опять настроит на подъем.
Однако вместо пойманного «лишнего» внизу их встретила сама Ирма со своими «дерзателями». Маркус с робостью и почтением посмотрел на их стройные, сильные фигуры, обтянутые черным: если бы не «дерзатели», их мир давно бы погиб. В это Маркус верил без всяких вопросов. «Дерзатели» ворвались в качнувшуюся от их тяжести клетку подъемника и словно вырвали примчавшегося последним парня из объятий девушки. «Ее – тоже?» - коротко спросил один из них. Ирма помолчала некоторое время, а потом так же коротко ответила: «Нет. Она уже давно «лишняя». Отправляйте». И отсек Маркуса наконец-то вошел в свою обычную колею.

Вилмар понимал, что он должен это сделать ради спасения Ника, который чуть не погубил себя. Двадцать лет назад он уже потерял всех близких людей: родителей и жену, с которой успел прожить лишь два счастливых месяца. Он помнил, как, обдирая руки, пытался разбить ледяную глыбу, в которую превратился их маленький дом на окраине города, как его лучший друг оттаскивал его, что-то кричал в лицо, заставляя опомниться. Вилмар помнил своих друзей – родителей Ника: через шесть лет после начала их жизни в руднике они тоже погибли под завалами осыпавшейся породы, спасая своего трехлетнего малыша.
За двадцать лет они многому научились: укреплять стены, пробивать новые тоннели, освещать их, поддерживать в рабочем состоянии вентиляционные стволы этого когда-то старого, заброшенного рудника. Рождавшиеся в шахте дети не боялись холода, умели ориентироваться в темноте, были выносливы и неприхотливы. В них во много раз усилились два главных защитных механизма: боль и страх, и Вилмар понял, что это поможет им выжить, нужно лишь сделать их неуязвимыми для жалости, отнимающей у человека силы. И тогда он написал «Дерзание». Он верил, что спасает их, дает им новую веру. И они верили. Почти все.
«Вилмар, будь честным с собой: ты его жалеешь!» Он знал: Ирма права, нужно задавить ворохнувшуюся в нем жалость. Ник должен пройти через наказание. Именно это – их путь, их исцеление, а иначе – гибель. Он знал: уже в следующем отсеке он откроет дверь в каменную нишу, где закрыт сейчас Ник, и сам проведет его через испытание, которое сделает сильнее их обоих.

Ирма стояла, прислонившись спиной к стене, и на ее губах змеилась улыбка хищника, близкого к своей добыче. Что было в этом юноше с таким открытым лицом и прямым взглядом, почему именно его она хотела видеть распростертым на каменной скамье? Часто встречая его у одной из вентиляционных шахт, смотрителем которой он учился быть, она мысленно сдирала с его тела неподатливую черную ткань, проводила рукой по теплой груди, слегка напрягшейся от ее прикосновения, чувствовала вибрацию его участившегося дыхания, ныряла в заполненные страхом глаза. Да, страхом, а не желанием! Что было в этом любящем другую юноше? Было отсутствие страха перед ней и другими «дерзателями», было его нежелание стать ей – подчиненным.
Но уже скоро начнется тот отсек, когда ему придется быть подчиненным. Придется – ничего не поделаешь, и сейчас он знает это. Ирма улыбнулась, представив, как он, пытаясь унять волны дрожи, старается сейчас настроиться на боль. Глупый мальчик! Он еще не знает, какой будет эта боль от скрученного вдвое провода! Он думает, что сможет ее выдержать, не уронив себя, не унизив криками, слезами и мольбами. Ему еще предстоит узнать, что это невозможно.
Ирма уже ощущала в руке жесткую упругость.
Она намотает провод на руку и медленно – обязательно медленно – подойдет к скамье. Его уже привели, раздели и заставили лечь. Его удерживают за руки и за ноги. Услышав ее шаги, он не сможет не повернуть к ней головы - и тогда она насладится его страхом. Она постоит некоторое время над ним, распростертым, напрягшимся, стиснувшим зубы, несколько раз полоснет проводом воздух, чтобы он услышал этот свистящий звук, ведь потом он уже ничего не сможет услышать из-за своего крика. И уже после первого удара, что оставит на его теле красную, вспухшую и словно пульсирующую болью полосу он поймет, что не сможет выдержать, что неизбежно подчинится ей, и это чувство подчинения будет сильнее, чем любовь!

Вилмар с усилием крутанул колесо запора и открыл дверь. Ник, конечно же, не спал, он сидел в углу, обхватив руками колени, и остановившимся взглядом смотрел перед собой. Увидев Вилмара, он вздрогнул, словно вмиг вернулся из страны своих мечтаний сюда, в неизбежность предстоящего. «Уже?» - скорее не спросил, а выдохнул, понимая, что это «уже» наступило. Встал, не зная, как вести себя, что делать, как именно идти ТУДА. Когда Ник нашел в себе силы поднять глаза, Вилмар впервые увидел в них обреченность, страх и – покорность. «Именно это – их путь, их исцеление, а иначе – гибель»? Это?!
Они шли быстро, молча, незнакомыми Нику тоннелями шахты. Двадцать лет Вилмар не был в этой части рудника, но никогда бы не забыл путь к узкому каменному колодцу, ведущему на поверхность, ведь именно этим путем они когда-то и спустились сюда.
Потеряв счет времени, обдирая в кровь кожу на руках, они оттаскивали от входа в колодец каменные глыбы, пока наконец в привычную для обоих темноту не ворвался ослепительный свет. Колодец не был глубоким, каким показался тогда, двадцать лет назад, когда кучка людей ухнула в эту тьму, лишь бы спастись от раздирающего легкие холодного воздуха. И страх перед этим воздухом был настолько велик, что за двадцать лет никто из тех, первых, так и не решился подняться наверх, а родившиеся в руднике знали лишь одно: наверху – неизбежная смерть, удел «лишних».
В бесконечной снежной равнине стояли двое, поднявшиеся из-под земли, прищурившие глаза от ослепительного сияния дневного света. И младший первым, решившись на смерть, но здесь, в этом сиянии, вобрал не только в легкие, но в каждую клеточку своего тела первый глоток земного воздуха.
И когда старший – с перечеркнувшим щеку шрамом от куска льда, жестким ежиком седых волос, так и не вырвавший из себя сомнение в правильности своего решения, – повернул голову к младшему, он увидел в его глазах невероятную, немыслимую, почти невозможную радость.