Irra
Возвращение в будущее
В таверне Гюнтера в этот поздний час посетителей было совсем немного: гончарник Юрген, допивавший последнюю кружку густого эля, мясник Эрих, что-то горячо доказывавший своему приятелю, да незнакомец, что сидел в дальнем углу за одним из дубовых столов, так и не сбросив плащ, хотя в очаге все еще жарко тлели угли. Он появился в таверне пару часов назад и первое, что повелел, – накормить коня. Набив мешок доброй охапкой овса, по взмокшим и тяжело ходившим лошадиным бокам Гюнтер понял, что путь со своим всадником тот проделал немалый.
- Да какое нам до этого дело? – нависая громоздкой тушей над столом, втолковывал мясник Юргену.
Разгоряченные вином, они, казалось, не собирались уходить, хотя на город уже опустилась ночь. Гюнтер хотел было напомнить двум приятелям, да и незнакомцу заодно, что еще до первых лучей солнца ему нужно будет вновь разжечь огонь в очаге, но вместо этого невольно прислушался к шумному спору.
- Что один, что другой – свиней от этого больше не станет, глина не подешевеет. Что нам нужно? Добрая кружка эля днем и теплый бок жены ночью!
- Эээ, не скажи. Бернхард наверняка захочет новую армию, и это снова поборы, а у меня и так дела идут плохо. И если что – у кого сейчас искать защиты? Наш добрый господин Альберт уже месяц – в лучшем мире, а его сын Матис – всего лишь пятнадцатилетний юнец.
- Так ведь у нашего господина два сына, но тот, старший, что от благородной Греты, давно сбежал из замка. Значит, может и объявиться, как услышит, что открылось наследство.
- А еще неизвестно, поладят ли братья, не полетят ли от нас клочки.
- Все ты видишь в черном цвете, приятель, может, мало вина выпил? – Эрих похлопал огромной ладонью по плечу гончарника, и таверна наполнилась звуком его раскатистого смеха. – А по мне, так гори они все адским пламенем: и господа, и их наследники, да и Бернхард с Генрихом туда же.
Лишь успел это Эрих проговорить, как тут же оказался прижатым щекой к липкой столешнице: незнакомец, с грохотом опрокинув тяжелый стол, молнией набросился на мясника, заломив ему руку за спину.
- Что ты знаешь о Генрихе, вонючий кусок сала?! Как ты смеешь прикасаться своими погаными словами к лучшему из правителей? – лицо незнакомца, с темной бородой и такими же темными сверкающими глазами, было перекошено злобой.
В повисшей тишине, справившись, наконец, со всплеском ярости, неизвестный путник отпустил Эриха и брезгливо вытер руку о край плаща. Заскочивший за деревянную стойку Гюнтер увидел притороченный к поясу незнакомца рыцарский меч и вышитый герб Генриха Льва – золотого всадника на небесно-синем фоне. А через некоторое время единственная улица Хемница, ведущая к темнеющему на холме замку, заполнилась цокотом конских копыт, и масляный фонарь на мгновение осветил завернутую в плащ фигуру мрачного незнакомца.
________________________________
Никогда Матис не ощущал, что этот замок, серой глыбой застывший над водами реки Чопау, может быть таким пустынным, темным, холодным. Даже огонь камина не согревал. Отец говорил, что их родовая крепость совсем небольшая, если сравнить ее с другими, но вот уже месяц Матис неприкаянно бродил по комнатам и залам с маленькими, как бойницы, окнами и утопал в их бесконечности. А перед глазами –застывшее, словно маска, лицо отца, завернутое в саван тело, сложенные на груди восковые руки, огоньки свечей в церковной темноте и свежая могила на монастырском кладбище. В детстве, когда Матис нарушал какие-то запреты, наибольшим наказанием для него были слова отца: «Ты огорчил меня, сын». И теперь, когда он спускался с холма к монастырю и прикасался к могильной плите, под которой был тот, кем он гордился и кого любил, Матису хотелось сказать: «Ты огорчил меня, отец».
По завещанию все владения фон Беервальде – родовой замок, земли и несколько деревень – делились поровну между сыновьями, Витолдом и Матисом, однако старший из братьев, родных лишь по отцу, сбежал еще будучи двенадцатилетним, и с тех пор о нем не было вестей. Матис не помнил Витолда: он был двухлетним малышом, когда брат навсегда исчез не только из замка, но и, кажется, из жизни семьи, во всяком случае, отец никогда не говорил с ним о Витолде.
________________________________
Болезнь забирала отца стремительно, уже через два дня он не мог подняться с постели, и тогда Матис бросился в аптеку при монастыре. Свисающие с потолочных балок связки сухих трав, растертые в порошок кости, заставленные бесчисленными склянками полки, и среди этого – сгорбленный старик с пучками седых длинных волос, выбившихся из-под матерчатого чепца. Об аптекаре Каспаре шли недобрые слухи, утверждали, что он связан с самим дьяволом, и немногие решались идти к нему за помощью для заболевших. Преодолевая страх, Матис приблизился к старику, который процеживал через тряпку густую зеленоватую жидкость, заполнявшую комнату отвратительной вонью.
- Сейчас будет готово, - слова Каспара заставили Матиса вздрогнуть, ведь он сам не произнес еще ни звука. – Но только оно не успеет помочь от проклятия рода фон Беервальде.
- Какого проклятия? – Матис не узнал свой глухо прозвучавший голос.
- У этого рода нет будущего. Долгое время все женщины умирали в первых родах. Из двух последних братьев один убьет другого и вскорости будет убит сам. Нет будущего.
Аптекарь закончил, наконец, процеживать вязкое варево, и в руках Матиса оказалась горячая склянка. Цепкими пальцами старик задержал на какое-то время руку юноши и, глядя прямо в глаза, проговорил, как показалось, с сочувствием:
- Ты надеешься что-то изменить? Попробуй, парень, попробуй. Это лекарство вылечит Альберта фон Беервальде.
И добавил:
- Если он сможет его выпить.
Отец выпить не смог: когда Матис вернулся с заветной бутылкой, тот был уже при смерти.
________________________________
Злость, смешанная с грустными размышления о собственной судьбе, долго не отпускала Витолда. Тринадцать лет он служил в коннице Генриха Льва, герцога Саксонии и Баварии. Военные походы на восток, посвящение в рыцари, турниры, в одном из которых он, до этого нищий оруженосец, получил коня и вооружение побежденного, жесткая подстилка из сена в походной палатке, пахнущий костром кусок мяса – другой жизни Витолд не представлял, другую не желал. За тринадцать лет он привык брать желаемое силой, утверждать правоту мечом, признавать над собой только власть своего сеньора. В нем было много дикого огня, укрощать который умел только Генрих. И вдруг все рухнуло в один миг: император Фридрих за неподчинение отобрал владения Генриха Льва и велел ему оставить Германию. Служить тому, кто унизил кумира, Витолд не мог, и вот тогда ему пришлось вспомнить о своем родовом гнезде. О матери, которая умерла при его рождении. Об отце. Об их последней ссоре. Но в ночной таверне Хемница он узнал, что отца уже месяц нет на свете.
Ни рва, ни земляного вала, ни подвесного моста, ни бастионов, да и стены не очень высокие – разве это укрепления? Родовой замок Беервальде показался Витолду сумрачным, одиноким, незащищенным и совсем небольшим, не таким, как тринадцать лет назад. Он вспомнил, как обернулся тогда в последний раз и почувствовал страх от нависшей над рекой черной каменной громады высоких стен и башен. Он мчался по узкой тропинке с холма, и ему все казалось, что за ним гонятся, его схватят, перебросят через седло, железные ворота закроются за ним, его притащат в центральную залу и швырнут к ногам отца. Все это вспомнилось – в одно мгновение, во всей подробности давних чувств. И еще – его крики, слезы, его бессилие, свист кожаных тяжелых ремней и заглушающую сознание боль. Даже сейчас он, воин, вспомнил ту боль с содроганием.
– Кто откроет мне ворота?.. Так поди и скажи своему господину, что я Витолд фон Беервальде и ждать долго не намерен!
После этого окрика стражник припустил куда-то в темноту, и вскоре к воротам, держа в руке факел, подошел светловолосый юноша в черной тунике. Кивком головы приказав открыть ворота, он с удивлением и растерянностью наблюдал, как всадник, не обращая на него внимания, отдавал приказания насчет коня и уверенно, словно ему тут все было знакомо, направлялся к донжону.
________________________________
Pater noster, qui es in caelis,
sanctificētur nomen tuum.
Adveniat regnum tuum.
Fiat voluntas tua…
Слова молитвы оборвались, Матис вздрогнул, стиснул крепче деревянный крест. Прошло две недели с появления ночного всадника, и младший брат чувствовал, что старший его ненавидит: Витолд обменялся с ним едва ли двумя словами, смотрел словно сквозь него, большей частью где-то пропадал, часто привозил в замок на деревянной арбе шумную толпу городских бродяг и шлюх. Его страстью были лошади, и скоро в конюшне появились два крупных вороных жеребца. Витолд занимался их выездкой и требовал от конюшенного, чтобы овса им давали ничуть не меньше, чем его рыцарскому коню.
И вдруг он появился в молельне, когда Матис, стоя на коленях, читал утреннюю молитву. Темные волосы до плеч, черные глаза, огрубевшая от ветров кожа, упрямый подбородок, мощная фигура в коричневой тунике. Матис в очередной раз поразился: как Витолд похож на отца! Только в лице нет и тени той доброты и любви, с которыми отец обращался к Матису.
- Значит, сын кухарки Селмы носит теперь фамилию фон Беервальде, - эти слова Витолда вмиг прояснили Матису причину ненависти и презрения старшего брата.
- Моя мать была законной женой нашего отца, - Матис хотел было встать с колен, но Витолд подошел и словно вжал его в пол.
- Я ничего не имею против твоего владения частью замка и земель, они мне ни к чему, я воин и скоро вновь буду служить Генриху. А не Генриху, так Бернхарду, если увижу, что он достойный правитель. Мне нужно лишь одно: чтобы ты, кухаркин сын, не считал себя равным со мной!
Матис почувствовал неприятную дрожь от приглушенного голоса Витолда, от его так близко засверкавших глаз, но промолчал, ведь согласиться с братом - значит признать, что его мать, которая умерла, дав ему жизнь, в чем-то была виновата.
________________________________
С того дня презрительные насмешки Витолда посыпались, как горох из рваного мешка.
- Эй, святоша, и сколько раз на дню ты молишься? Уж не в монахи ли собрался?
- А знает ли святоша, как обращаться с лошадьми, или ездить он умеет только в повозке?
- И что ты такой нежный, как девушка, а может, ты девушка и есть?
И Матис чувствовал: как ни обидны были эти колкости, но все же справедливы. Он словно смотрел на себя со стороны: ему пятнадцать, а он не запрягал лошадей, не упражнялся в фехтовании, тяжелые доспехи Витолда он вряд ли бы поднял, а рыцарский меч внушал ужас. Лишь теперь он понял, что отец словно оберегал его от мира за толстыми стенами замка. Но почему? Потеряв старшего, не хотел лишиться младшего? Боялся остаться в одиночестве? А может, зная о проклятии, страшился встречи братьев?
Матис опасался Витолда, ненавидел его за насмешки, но при этом ему нравилось узнавать в нем отца, наблюдать, как ловко брат сидит в седле, как мчится по звенящей первым заморозком равнине, как управляется с мечом. Если бы Витолд признал в нем своего брата! Если бы не отталкивал с презрением!
Укутавшись плотнее в шерстяной плащ, но потом рывком сбросив его, Матис пересек двор и покрасневшими от холода руками открыл засов конюшни. С удовольствием окунувшись в облако тепла, запаха сена и навоза, он подошел к вороному жеребцу, положил руку на его крутую шею. Стоявший рядом другой из этой недавно купленной пары покосил на Матиса красивым глазом, дотронулся до его уха теплыми, мягкими губами. Лишь Торн, рыцарский конь Витолда, крупный дестриер с лоснящейся шерстью, под которой ходили мощные мускулы, не подпускал никого, кроме брата. «Торн, не бойся меня», - Матис протянул к нему руку, но тут же отдернул после короткого, утробного, угрожающего всхрапа.
- Торн чувствует в тебе простолюдина, - как Матис мог не заметить появления в конюшне Витолда!
- Я думаю, коню не важно, кто перед ним, – простолюдин или сеньор, - Матис сам не ожидал, что сможет противоречить брату.
- Верно, не важно, но покорится он лишь тому, кто сможет его покорить! А я люблю – покорять. И коней, и людей, - Витолд подошел к Матису вплотную, захватил сзади волосы и, оттянув их вниз, заставил посмотреть в глаза.
- Я вижу, ты начинаешь чувствовать себя смелее. Не подходи к Торну, не заходи в мой мир – ты там чужой. Чужой! - Витолд оттолкнул Матиса, так что он ударился спиной о загородку, неспешно заседлал Торна и вывел его из конюшни.
После этого утра Матис постоянно ходил в конюшню, помогал чистить, кормить, учился седлать коней, ездил верхом, когда знал, что Витолда нет в замке, а вечером с удовольствием разглядывал мозоли на ладонях и стаскивал заляпанную грязью шерстяную тунику. «И верно – простолюдин», - по-доброму посмеивался про себя конюх Вольф.
________________________________
- Он сын моего отца, Белинда, но это не значит, что он мой брат, - услышал Матис, стараясь быстрее пройти мимо зала в молельню.
- Я что-то не поняла, красавчик, как это может быть? – Матис узнал голос одной из девиц, чаще других бывавших в замке.
- Альберт был разным для нас, - называя отца по имени, Витолд выказывал неуважение к нему. - Из меня он сделал воина, из него – монаха. Ты ведь видела рубцы у меня ниже спины – это следы заботы обо мне моего отца. Следы ремней конской упряжи, которые я знал с малых лет. Тяжелых, узких кожаных ремней. Но хватит об этом.
Матис ускорил шаги, но долго еще вспоминал вскользь сказанное Витолдом.
________________________________
- Так значит, ты добился своего! – Витолд видел в руке этого «святоши», «монаха», этого «простолюдина», «неженки» вожжи Торна, его коня, которого выиграл в турнире, который не раз спасал ему жизнь, да и сам был частью этой жизни. Вслед за Матисом и Торном вошел конюх Вольф, Витолд тут же приказал ему выгулять всех лошадей и глухо, на засов, закрыл за ним ворота.
Многие так же, как Матис, оказывались в полной власти Витолда, многие молили его о пощаде и многих он щадил. Дикий огонь Витолда не был злым. Но сейчас было что-то другое: перед ним стоял тот, кого отец любил так, как Витолд всегда хотел, чтобы любил его, к кому никто не прикоснулся силой, который вряд ли знал, что такое настоящая боль. И он уже не был похож на «неженку»: светлые волосы собраны повязкой, вместо тонкой траурной туники – грубая крестьянская одежда. И смотрит – прямо, не опуская глаз. И давняя детская обида, и унижение родством с сыном кухарки, и раздражение от этого прямого, как с равным, взгляда – все соединилось в одном решении.
Витолд отодвинул от стены тяжелую лавку, взглянул на Матиса – застывшего, слегка побледневшего.
- Так значит, ты хочешь быть моим братом? Хочешь войти в мой мир, раз, несмотря на запрет, приучил к себе Торна. Но сначала тебе придется кое-что обо мне узнать, кое-что о моем детстве в замке нашего с тобой отца. То, что ты сейчас узнаешь, в последний раз было здесь, в конюшне, вот на этой самой лавке. Мне было двенадцать, тебе пятнадцать, значит, ты получишь сильнее.
- Витолд, ты хочешь…
- Да, я хочу тебя пороть. Заголяйся, как мальчишка, и ложись.
В тяжелой тишине Витолд взял ременную упряжь, намотал на руку, опробовал несколько раз, оглушительно хлестнув по лавке.
- Еще немного, и я швырну тебя на лавку силой, но тогда уже не жди пощады. Ничего уже не жди.
Витолд с удовольствием видел, как Матис напрягся, как прихлынула к его лицу краска стыда, когда он подошел к лавке, развязал пояс, лег, придерживая одежду. Гнева уже не было, было желание выместить давнюю обиду, исторгнуть ее из себя, освободиться от нее.
Первый раз хлестнул несильно, будто примериваясь, словно спрашивая себя, действительно ли хочет наказать Матиса за то, в чем тот не виноват. Но как только на нежной коже, никогда не знавшей розги и ремня, вспух розоватый след, а Матис вздрогнул и схватился за края лавки, Витолд почувствовал, что не остановится, и сомнений уже не было.
________________________________
Первый удар был неожиданным, второй – ошеломляющим. Кипяток боли ошпарил тело, перехватил дыхание, вонзился иглами в мозг. Весь мир сузился до истертых досок лавки, до столба коновязи, перед которым она стояла. Тело беспомощно дергалось после каждого удара, боль нарастала, была нестерпимой, петли ремней захватывали ноги и бока. Матис не осознавал, что уже взмок от пота, что расширенные от боли глаза заполнились слезами, что мышцы рук закаменели от напряжения, что струйка крови течет из прокушенной губы. После особенно сильного удара он не выдержал, прогнулся дугой и застонал.
- Больно? – Витолд перестал хлестать. – Мне тоже было больно. Но отец сказал, что я должен терпеть без крика. Я хотел уйти из замка к наставнику, потом – в оруженосцы, но он сказал, что не пустит меня никуда. А каково это – когда подчиняют силой?
Матис тяжело дышал и вряд ли полностью понимал слова. Боль жарко полыхала и заставляла делать мелкие движения: сжимать пальцы ног, растирать руками доски скамьи.
- Я спросил тебя! – пробился в сознание голос Витолда.
- Не надо… - ответил Матис невпопад.
- Я хочу, чтобы ты отвечал мне, - в голосе Витолда – ни тени сочувствия. - Ты должен бороться с болью, не отдавать ей свое сознание. Отец приказывал мне отвечать, а если промолчу – опять бил. Вот так!
Удар! На мгновение потемнело в глазах, перехватило дыхание, на доску упала капля то ли пота, то ли слез.
- Не надо, Витолд, не надо…
- Я тоже так просил.
Свист ремней – и кипяток!
- Не надо! – уже крик. Руки – к горящему телу.
- Убери. Держись за ножки лавки.
Дрожь скрутила тело Матиса, крик вонзился в стены.
- Что – несладко? Знаю, что несладко, что тело будто предает тебя, что ненавидишь всех, а потом будешь ненавидеть себя.
Ремни впиваются в тело и будто разрывают его. Как будто – в раны. Как будто рвется кожа.
- Расслабься – будет легче. Это всего лишь боль.
- Когда… конец…
- Когда я захочу!
________________________________
- Подай мне багульник, Матис, - Каспар склонился над железной миской, растирая в пыль сухие цветки. – Глупые люди, они боятся меня, потому что я имею неосторожность знать больше, чем они. Кто непохож на них, тот и прислужник дьявола. Вот – готово.
Матис взял миску с густой, похожей на размягченную смолу мазью. За те полгода, что провел у аптекаря, он многому научился, например, пропитывать стрелы ядом и охотиться на кабанов. Достаточно лишь небольшой царапины.
- Будь осторожен, помни о проклятии, сторонись земель вокруг замка, - Каспар не уставал напоминать об этом, но в этот раз Матис его не слышал.
________________________________
Вепрь-убийца мчался на него, а он не мог подняться: вороной споткнулся и, упав, придавил тяжелым крупом его ногу. Конь храпел, пытаясь найти опору, и Витолд, запрокинув голову от боли, понял, что не успеет даже прочесть молитву.
Когда он вынырнул из темноты, почувствовал, что лежал на плаще, его конь стоял рядом, и светловолосый юноша поправлял ему подпругу.