Alterhund. Недуги и исцеления
Добавлено: Ср дек 29, 2021 12:42 pm
Alterhund
Недуги и исцеления
- Нет, я не прощу тебя, Лейли-ханым, - Али-Мустафа-паша откинулся на подушки и погладил бороду, ставшую невольной причиной его гнева - не за что тебя прощать. Я выбрал тебя в этот вечер, ибо имя твоё означает «ночь», а ты не можешь или не хочешь дать мне той ночи, которая мне нужна. Но мало того, ты имела неслыханную дерзость намекнуть, что в твоём проступке – твоей неспособности сделать то, для чего ты создана Аллахом, - могу быть виновен я сам.
- Но повелитель мой, я только сказала... –
- Я слышал, что ты сказала, и я сам знаю цвет моей бороды. Ты усугубила свой проступок дерзостью. А потому ложись. Акбар - пятьдесят ударов.
Евнух Акбар (для наложниц паши – Акбар-ага) проверил ещё раз, что полог шатра задёрнут плотно, сипахи на посту на всякий случай стоят к входу спиной, а все прочие слуги удалились на достаточноее растояние, молча вытянул из ведра с водой мокрый, толстый кизиловый прут и указал дрожащей жертве на покрытую ковром скамейку. Лейли-ханым, закусив губу, покорно легла ничком, натянув на голову полупрозрачную накидку, скрывавшую до сих пор её наготу, и обнажив таким образом нижнюю часть тела. Евнух так же молча достал из того же ведра с водой свёрнутую тонкую простыню, отжал от воды и аккуратно накрыл обнажённые округлые ягодицы молодой женщины - негоже рачительному хозяину портить вид товара. Оставшаяся в ткани холодная вода, похоже, затекла, куда не надо, потому что Лейли-ханым поёжилась от холода – который, впрочем, быстро сменился раскалённым жаром, когда евнух принялся за хорошо знакомое дело. Что бы ни случилось с прочими частями его тела, руки Акбара-аги ещё сохранили силу военной молодости, а долгий опыт научил угадывать соотношение между степенью гнева господина и требуемой силой ударов – сейчас паша, похоже, был разгневан всерьёз. Лейли-ханым, собрав все силы, выдержала десяток ударов без крика, но уже к середине второго истошные вопли разнеслись cквозь толстую ткань красного шатра по осадному лагерю – по крайней мере ближней его части, лагерям янычар и сипахов, - заглушая звуки саза у костров и приглушённые расстоянием стоны раненых из далёкого лазарета.
- Опять, видать, не стоит у него, - с солдатской откровенностью прокомментировал какой-то янычар, вороша угли костра палкой, - опять своих бл*дей лупцует.
- Потише, - проворчал второй, - а то и нам несладко придётся.
- Да я ж по-нашему, - отмахнулся первый. Главное что, главное – видать, скоро опять дело. Раз не стоит у него, значит, беспокоится, а раз беспокоится, значит, опять будет заварушка. И то дело, пора кончать с ними, засиделись тут.
К тридцатому удару тело молодой женщины извивалось от жгучей боли так, что влажная ткань сползла в сторону. Евнух собрался было поправить её, но паша остановил его жестом и, раздувая ноздри, следил, как расцветают на вспухшем теле красные следы от оставшихся ударов. Хвала Аллаху, он взял с собой в поход достаточно наложниц, чтобы позволить себе не пользоваться одной или даже двумя, пока не заживут следы, а вид унизительных мучений его оскорбительницы хотя бы немного утолял то странное чувство, в природе которого он и не мог, и не желал сейчас разбираться – причудливое сочетание гнева, оскорблённой гордости и тщательно подавляемого, но всякий раз упрямо поднимающего голову сомнения.
Пятьдесят ударов. Лейли-ханым подняла на своего повелителя полные слёз умоляющие глаза, но паша отвёл взгляд:
- А теперь ещё двадцать по пятам за дерзость.
- Господин, повелитель, молю тебя, не надо по пятам, - несчастная наложница плюхнулась перед господином на колени, норовя поцеловать ноги, но паша был непреклонен, и Лейли-ханым, плача, поплелась обратно к лавке. Евнух, всё так же молча, извлёк из одному ему ведомого тайника палку со скользящей верёвочной петлёй – фалака – и умело стянул ею ноги наказываемой. Наказание фалака обычно требует участия по крайней мере двух человек – один держит палку c петлёй, другой стегает – но у Анвара-аги хватало и силы, и сноровки справиться одному, а лишних людей в шатре господина ночью не нужно. Первый же удар по пяткам вырвал из груди молодой женщины такой крик, что паша, кривя губы в усмешке, потёр ухо, и даже янычар у костра, за добрых сто шагов от шатра, покачал головой и тихо сказал соседу:
- Ну, и орёт. Иншаалла возьмём город, там бабы будут меньше орать, право слово.
- Ну нет, - усмехнулся тот, - неверные у нас не так повоют…
К двадцатому удару Лейли-ханым не могла кричать, а только дрожала всем телом и ловила охрипшим ртом воздух.
- Я прощаю тебя, женщина, - милостиво промолвил паша, чувствуя, что гнев и обида наконец-то начинают немного притупляться, - но не дерзи впредь. Анвар, отведи её к остальным, а мне приведи-ка вместо неё… дай подумать… пусть будет Анахит-ханым, она неопытна, но свежа и естественна, и она не будет дерзить.
Анвар-ага не стал «отводить» наказанную – она могла только хромать на носках, это отняло бы слишком много времени, - а просто отнёс её на руках, при этом скорее наскоро завернув в чёрную бурку, чем давши надеть её – августовские ночи в средней Европе тёплые, не простудится.
…
Анахит-ханым сбросила с себя бурку на пороге шатра, как только Анвар-ага, пятясь, удалился, отвесив предварительно глубокий поклон.
Даже в мерцающем свете светильников было видно, что она насмерть перепугана: круглые карие глаза выглядели в полутьме огромными, как два полноценных золотых султани, а полные губки слегка подрагивали.
- Не бойся, о тёмная роза, - усмехнулся паша, - иди лучше на ложе и покажи, на что способна.
Юность и свежесть – хорошие качества, но то ли опытность в таких делах важнее, то ли седина в бороде паши в сочетании с неясной тревогой за исход предстоящего через несколько дней штурма сделали задачу юной наложницы непосильной, то ли испуг плохой помощник в делах любви, но, увы, несмотря на все старания, она потерпела в любовной битве не менее сокрушительное поражение, чем её предшественница.
А значит, должна была подвергуться тому же наказанию.
Сама она явно понимала это, и была так очевидно и смертельно напугана, что паша был скорее позабавлен, чем разозлён.
- Не бойся, о тёмная роза, - ободрил он дрожащую юную красавицу, небрежно – и, увы, по-прежнему абсолютно безрезультатно, - поглаживая голые тугие ягодицы, которым через минуту предстояло отведать совсем других ласк, - я не сержусь на тебя, я знаю, ты старалась и сможешь в другой раз выполнить то, что не можешь выполнить сейчас.
- Значит, меня не высекут, мой господин? – встрепенулась та.
- Ах, ты только об этом думаешь, - усмехнулся паша, - не высечь тебя нельзя, свет моего сердца. Солнце всходит и заходит над Босфором и Дунаем, муэдзин зовёт правоверных на молитву, народы и цари склоняются пред могуществом Блистательной Порты, а непослушных наложниц секут. Так устроен мир, и, поверь, твои товарки по гарему возненавидели бы тебя, если бы узнали, что я не высек тебя за то, за что были бы высечены они. А они, поверь, узнали бы, а злоба и зависть могут ожечь больнее розог. Эй, Акбар!
Акбар-ага, глубоко склоняясь, беззвучно вступил в шатёр.
- Высеки эту женщину. О тёмная роза, я дам тебе выбрать. Тебя по пяткам или…
- Ниже спины, - по-детски скривив рот в предвкушении плача, тихо высказала очевидный выбор Анахит-ханым. Сомневаться в нём не приходилось: при всей унизительности порки по голым ягодицам, по восточным понятиям наказание по пяткам ещё позорнее – и вдобавок, это больнее.
- Будь по-твоему, о тёмная роза. Ложись. Акбар, тридцать ударов, покрывала не надо, да возьми прут полегче.
Анахит-ханым, как и предполагал паша, начала громко реветь ещё до того, как розга коснулась её тела, а когда её ягодицы начали-таки полосовать, кричала едва ли не громче своей предшественницы, хотя, по справедливости говоря, секли её гораздо менее крепко – Акбар-ага умел угадывать настроение повелителя. Паша, и правда, по-прежнему не испытывал сильного гнева… право же, она виляет голым задом так забавно, что это развлечение почти возмещает потерянное – которое к тому же можно наверстать с другой.
…
- Ещё одна, - вздохнул янычар у костра. Ох, несправедлив мир. Кто не может, у того баб полно, а мы ох, как можем, а некого..
- Ничего, иншаалла возьмём город, вот там и отыграемся за всё, - усмехнулся его приятель.
- Да там все бабы, говорят, оголодали, кожа да кости.
- Ничего, меньше брыкаться будут, раз оголодали. А кто будет брыкаться, можно потом и посмотреть, что у них внутрях и не врут ли, что оголодали.
…
Анахит-ханым, сквозь слёзы благодарящая за справедливое и милосердное наказание, была уведена, но пока она приводила себя в порядок, Акбар-ага успел шепнуть своему господину:
- Если мне позволено будет доложить… Мириам-ханым уже выздоровела, мой повелитель.
- Да что же ты раньше не сказал, дурень. Приведи мне её.
…
Мириам-ханым. Белокурый цветок гарема, сразу же вызвавшая такую ревность не только наложниц, но и четырёх законных жён паши, что в этот раз он предпочёл от греха подальше взять её с собой в далёкий поход, куда законных жён, для их безопасности, не берут. Драгоценный трофей татарского набега, которому, по справедливости, место бы в гареме самого Великого Султана, но Мустафа-Паша считал себя заслужившим награду долгой и полезной службой. Если бы она ещё не хворала так часто…
Мириам-ханым появилась не с пустыми руками, а с чашей пахнущего пряностями напитка, а когда паша удивлённо сдвинул брови, пояснила:
- Мне казалось, что это снадобье поможет исцелить недуг повелителя…. Я слышала…
- Какой это недуг? – встрепенулся паша. Неужто и эта собралась дерзить?
- Усталость от тревог и забот, - не моргнув глазом, отвечала Мириам-Ханым певучим голосом с остатками иноземного акцента, - на плечах повелителя заботы о целой армии, не говоря уже о нас, слабых женщинах. Ни один смертный не может избежать усталости под таким грузом.
- Сама сначала выпей, - потребовал паша по ставшей второй натурой привычке (Акбар, конечно, всё проверил десять раз и не спускал с неё глаз по дороге, но, как говорят в его, Акбара, родных местах, на Аллаха надейся, а верблюда привязывай), и добавил, усмехнувшись, - тебе сейчас тоже нужны будут силы, о белая роза моей души.
- Охотно, если мне будет позволено, - и Мириам-ханым действительно сделала несколько добрых глотков под внимательным взором своего господина.
- А вина в нём нет? – ещё слегка недоверчиво осведомился паша и, не дожидаясь на всякий случай ответа, отлил из чаши каплю (ибо в капле вина, как известно, сидит шайтан) и с удовольствием выпил остальное. Напиток и правда действовал ободряюще, а Мириам-ханым, приоткрыв накидку, поспешила дополнить его действие женскими чарами…
… которые почти, почти, почти возымели действие, но, увы, в решающий момент что-то в теле пожилого усталого человека всё-таки не сработало.
- Меня нужно высечь, господин мой, - тихо проговорила Мириам-Ханым, опустив глаза, - я очень старалась, но я не смогла.
- Акбар, - устало позвал паша. Сейчас он не чувствовал ни особого гнева, ни даже раздражения – только усталость и обиду, не столько на женщину, которая почти стала его любимицей, и стала бы, если бы не эта неудача, сколько не несправедливую судьбу.
И сам оказался несправедлив к своей судьбе, по крайней мере в краткосрочной перспективе.
Может быть, дело было в том, что белое тело Мириам-ханым играло под лозой ещё грациознее и сладострастнее, чем на ложе, может быть, начало действовать снадобье, а может быть, на то была воля Аллаха, но паша с удивлением обнаружил после двадцати или около того ударов, что обещанный прилив сил и правда явился, пусть и с небольшим опозданием.
Акбар, - не столько скомандовал, сколько попросил паша с несвойственной ему мягкостью, ещё не до конца веря происходящему, - оставь-ка нас. Мириам, иди сюда.
…. Спустя полчаса, повеселевший паша довольно поглаживал следы на ягодицах Мириам-ханым.
- Ты третья этой ночью, о белая роза моего сердца, и ты оказалась удачливой. Я верю, что это знамение. Иншаалла, когда придёт время, третий бастион неверных взлетит на воздух, и третий приступ окажется удачнее первых двух. Отныне и до конца похода ты будешь выполнять роль моей любимой жены и старшей в походном гареме, Мириам-ханым.
- Благодарю тебя от всей глубины сердца, о мой повелитель, но Гюльчан-ханым…
- Я огражу тебя от ревности и подозрений, когда мы вернёмся домой с победой. Победитель – в любом бою – заслуживает награды.
Мустафа-паша был прав: злоба и зависть могут ожечь больнее розог. Мириам-ханым благословляла следы на своём теле, почти уравнявшие её с двумя товарками и сделавшие её нынешнее привилегированное положение первой среди равных хотя бы чуть-чуть менее вызывающим. Собственно, злоупотреблять им она и не собиралась – неблагоразумно во дни удачи портить отношения с теми, кто может поменяться с тобой местами при следующем повороте колеса судьбы.
Те, у кого такой возможности никогда не будет – дело другое, с ними не принято церемониться и на них можно отыграться с общего одобрения.
Акбар-ага считал некоторые обязанности ниже своего достоинства, младшим евнухам не хватало лёгкости пальцев, так что смазывать упомянутые следы целебным бальзамом пришлось служанке – пленнице, как и Мириам-ханым, хотя и захваченной много лет назад, в детстве.
Лейли-ханым только морщилась, когда смазывали её избитые пятки; Анахит-ханым, когда настала её очередь спускать шаровары для лечебной процедуры, капризно следила, чтобы каждую полоску непременно смазали от начала и до конца, но Мириам-ханым, которой, в сущности, досталось меньше всех, не упустила возможности продемонстрировать свою вновь обретённую власть, выговаривая несчастной служанке за каждое недостаточно нежное, по её мнению, движение.
- Если ханым-эффенди изволит не вертеться минуту, - наконец, не выдержала та, и осеклась – но было поздно.
- Ах ты, собачья кровь, - Мириам-ханым машинально перевела дословно выражение из родного языка, но никто их присутствующих не нашёл его неестественным, благо верный друг человека почему-то считается нечистым животным в любой культуре, - ты будешь мне указывать? Ты что, хочешь сказать, что я притворяюсь, что мне больно? Ничего, сейчас отведаешь сама. Ты уже дерзила мне вчера дважды – на третий раз моё терпение иссякло. Только сначала закончи смазывать, и только открой мне ещё рот – хуже будет.
Служанка, со слезинками в уголках глаз, закончила свою работу и подняла глаза на госпожу, ожидая очевидного распоряжения.
- Ну, что стоишь, - поморщилась Мириам-ханым, натягивая шаровары, - иди к Акбару-аге за прутьями, да если он предложит сам высечь тебя, передай, что я хорошо знаю и высоко ценю его непревзойдённое мастерство в этом деле, но не смею утруждать его лишней работой. Ступай же.
- Ага, вернулась. Где шайтан носил тебя столько времени? Ничего, сейчас наверстаем – давай мне прутья и снимай шаровары, да быстрее (мысль о наказании по пяткам, видимо, даже не пришла уроженке Европы в голову: раз сечь, значит, снимать штаны). Фу, ещё и выбрито плохо, ложись живее задницей кверху, смотреть противно. Я тебя, мерзавка, вылечу и от дерзости, и от неопрятности.
Беспокоиться о целости шкуры какой-то служанки никому не придёт в голову, и Мириам-ханым стегала хлёстко, с оттяжкой, не жалея сил. Справедливости ради, сил у неё было не так уж много - малоподвижная жизнь наложницы сделала её, по понятиям её времени и среды, ещё большей красавицей, чем в момент появления в гареме, а по нашим - наградила некоторым излишним весом, так что после двух-трёх десятков ударов она изрядно запыхалась.
- Ну что, всыпать ей ещё или пожалеть? – осведомилась Мириам-ханым, переводя дыхание и глядя на служанку, которая корчилась от боли на ковре у её ног, кусая руки и не смея кричать.
- Пожалеть, Мириам-джан, - робко предложила Анахит-ханым, машинально потирая собственный зад.
- Благодари Анахит-ханым, мерзавка, - Мириам-ханым бросила прут, - Ты поняла, за что я тебя высекла, а? Я бы простила тебе одну дерзость, даже вторую, но это был уже третий раз, третий – ты понимаешь меня, мерзавка?
- Tak, pany, rozumiem, - тихо-тихо простонала та сквозь слёзы, но, увидев грозно сдвинутые брови госпожи, немедленно перешла на язык, понятный не только им двоим, но и остальным в шатре:
- Понимаю, ханым-эффенди, понимаю, смилуйтесь.
- Ладно, хватит с тебя, собирай прутья. А чтобы поняла лучше, вынесешь вдобавок ведро с нечистотами в выгребную яму на краю лагеря. Да подожди, я ещё помочусь, чтобы тебе было тяжелее нести.
В дверях всхлипывающая служанка столкнулась с младшим евнухом. Тот нёс серебряное чеканное блюдо с изысканными сладостями – знак внимания паши любимой наложнице.
В последующие дни, Мириам-ханым провела в красном шатре командующего ещё две ночи. И все эти дни седобородый паша был необычно мягок не только с наложницами, но и с подчинёнными, и кое-кому сошло с рук то, что в обычных условиях могло закончиться не только палками по пяткам, но и отделением головы от туловища.
Примерно в это же время и не так уж далеко от красного шатра, другой усталый седой человек склонился над картой, задевая её широким рукавом расшитого золотом камзола. Он помнил эту карту наизусть. Широкий овал городских укреплений с выступающими треугольниками бастионов, прорезающая его лента Дуная, лагеря осаждающих, чёрточки батарей (хоть в этом у нас есть преимущество – пушек у нас больше вдвое, зато численный перевес у них – самое меньшее раз в десять), пунктирные стрелки вероятных подкопов и навстречу им сплошные – контрмин.
В другом конце огромного полутёмного кабинета со строгими парадными портретами на отделанных дубовыми панелями стенах скрипнула дверь, на мгновение впустив слабые звуки клавесина. Где-то играли последнюю мелодию юного дарования, Антонио Вивальди – кто-то успел привезти в город ноты незадолго до того, как замкнулось кольцо осады... Вместе со звуками появилась одинокая фигура. Кто там без доклада?
Вошедший был ненамного моложе хозяина кабинета, гораздо меньше ростом и без военной выправки, а так как одет он был во всё чёрное, то казалось, что он растворяется в полутьме кабинета.
Франц? Да, Вам можно без доклада и в любое время. Новости?
- Две новости, Ваша светлость. Одна хорошая, другая… тревожная, но полезная.
- Начните со второй.
- Есть окончательное подтверждение, Ваша светлость. Действия неприятеля у первого и шестого бастионов – отвлекающий маневр, как мы и предполагали. Атака будет у третьего, и основной подкоп – там же.
- Вы уверены, Франц? Я никогда не имел основания сомневаться в ваших сведениях, но на этот раз на кону очень многое. Источники – надёжные?
- Мои источники – отважные люди, ежечасно рискующие мучительной смертью, чтобы помочь нам, Ваша Светлость.
- Это настоящие мужчины, Франц, но хорошо ли они осведомлены?
- Ваша Светлость, простите, если я Вас разочарую, но не все мои источники – мужчины. Но да, сомневаюсь, что кто-то осведомлен лучше.
- Что ж…. Его Светлость позвонил в колокольчик, и тихо, как человек, привыкший к тому, что его всегда услышат, приказал появившемуся в дверях адъютанту:
- Курьера к полковнику фон Лилиенштерну. Контрмины у первого и шестого бастионов - отставить. Всех сапёров бросить на контрмину у третьего. Резервы стянуть туда же. Подготовьте письменный приказ, но пока хватит моего устного распоряжения.
- Это была тревожная, но полезная новость, Франц, как я понимаю. А хорошая?
- Есть сведения, что гусары короля Иоганна вступили, наконец, в имперские земли и вот-вот соединятся с саксонцами. Нам осталось продержаться три, самое большее четыре недели, Ваша светлость.
- Благодарю Вас, Франц. Клянусь, это лучшее, что я слышал за полгода. Пусть они только подойдут к городу – уж мы ударим им навстречу и с Божьей помощью исцелим Европу навечно от чумы магометанских нашествий…
- С Вашего позволения, я не стал бы ручаться за вечность, Ваша светлость. Но мы все делаем своё дело – каждый своё и каждый теми средствами, которые ему открыты....
Недуги и исцеления
- Нет, я не прощу тебя, Лейли-ханым, - Али-Мустафа-паша откинулся на подушки и погладил бороду, ставшую невольной причиной его гнева - не за что тебя прощать. Я выбрал тебя в этот вечер, ибо имя твоё означает «ночь», а ты не можешь или не хочешь дать мне той ночи, которая мне нужна. Но мало того, ты имела неслыханную дерзость намекнуть, что в твоём проступке – твоей неспособности сделать то, для чего ты создана Аллахом, - могу быть виновен я сам.
- Но повелитель мой, я только сказала... –
- Я слышал, что ты сказала, и я сам знаю цвет моей бороды. Ты усугубила свой проступок дерзостью. А потому ложись. Акбар - пятьдесят ударов.
Евнух Акбар (для наложниц паши – Акбар-ага) проверил ещё раз, что полог шатра задёрнут плотно, сипахи на посту на всякий случай стоят к входу спиной, а все прочие слуги удалились на достаточноее растояние, молча вытянул из ведра с водой мокрый, толстый кизиловый прут и указал дрожащей жертве на покрытую ковром скамейку. Лейли-ханым, закусив губу, покорно легла ничком, натянув на голову полупрозрачную накидку, скрывавшую до сих пор её наготу, и обнажив таким образом нижнюю часть тела. Евнух так же молча достал из того же ведра с водой свёрнутую тонкую простыню, отжал от воды и аккуратно накрыл обнажённые округлые ягодицы молодой женщины - негоже рачительному хозяину портить вид товара. Оставшаяся в ткани холодная вода, похоже, затекла, куда не надо, потому что Лейли-ханым поёжилась от холода – который, впрочем, быстро сменился раскалённым жаром, когда евнух принялся за хорошо знакомое дело. Что бы ни случилось с прочими частями его тела, руки Акбара-аги ещё сохранили силу военной молодости, а долгий опыт научил угадывать соотношение между степенью гнева господина и требуемой силой ударов – сейчас паша, похоже, был разгневан всерьёз. Лейли-ханым, собрав все силы, выдержала десяток ударов без крика, но уже к середине второго истошные вопли разнеслись cквозь толстую ткань красного шатра по осадному лагерю – по крайней мере ближней его части, лагерям янычар и сипахов, - заглушая звуки саза у костров и приглушённые расстоянием стоны раненых из далёкого лазарета.
- Опять, видать, не стоит у него, - с солдатской откровенностью прокомментировал какой-то янычар, вороша угли костра палкой, - опять своих бл*дей лупцует.
- Потише, - проворчал второй, - а то и нам несладко придётся.
- Да я ж по-нашему, - отмахнулся первый. Главное что, главное – видать, скоро опять дело. Раз не стоит у него, значит, беспокоится, а раз беспокоится, значит, опять будет заварушка. И то дело, пора кончать с ними, засиделись тут.
К тридцатому удару тело молодой женщины извивалось от жгучей боли так, что влажная ткань сползла в сторону. Евнух собрался было поправить её, но паша остановил его жестом и, раздувая ноздри, следил, как расцветают на вспухшем теле красные следы от оставшихся ударов. Хвала Аллаху, он взял с собой в поход достаточно наложниц, чтобы позволить себе не пользоваться одной или даже двумя, пока не заживут следы, а вид унизительных мучений его оскорбительницы хотя бы немного утолял то странное чувство, в природе которого он и не мог, и не желал сейчас разбираться – причудливое сочетание гнева, оскорблённой гордости и тщательно подавляемого, но всякий раз упрямо поднимающего голову сомнения.
Пятьдесят ударов. Лейли-ханым подняла на своего повелителя полные слёз умоляющие глаза, но паша отвёл взгляд:
- А теперь ещё двадцать по пятам за дерзость.
- Господин, повелитель, молю тебя, не надо по пятам, - несчастная наложница плюхнулась перед господином на колени, норовя поцеловать ноги, но паша был непреклонен, и Лейли-ханым, плача, поплелась обратно к лавке. Евнух, всё так же молча, извлёк из одному ему ведомого тайника палку со скользящей верёвочной петлёй – фалака – и умело стянул ею ноги наказываемой. Наказание фалака обычно требует участия по крайней мере двух человек – один держит палку c петлёй, другой стегает – но у Анвара-аги хватало и силы, и сноровки справиться одному, а лишних людей в шатре господина ночью не нужно. Первый же удар по пяткам вырвал из груди молодой женщины такой крик, что паша, кривя губы в усмешке, потёр ухо, и даже янычар у костра, за добрых сто шагов от шатра, покачал головой и тихо сказал соседу:
- Ну, и орёт. Иншаалла возьмём город, там бабы будут меньше орать, право слово.
- Ну нет, - усмехнулся тот, - неверные у нас не так повоют…
К двадцатому удару Лейли-ханым не могла кричать, а только дрожала всем телом и ловила охрипшим ртом воздух.
- Я прощаю тебя, женщина, - милостиво промолвил паша, чувствуя, что гнев и обида наконец-то начинают немного притупляться, - но не дерзи впредь. Анвар, отведи её к остальным, а мне приведи-ка вместо неё… дай подумать… пусть будет Анахит-ханым, она неопытна, но свежа и естественна, и она не будет дерзить.
Анвар-ага не стал «отводить» наказанную – она могла только хромать на носках, это отняло бы слишком много времени, - а просто отнёс её на руках, при этом скорее наскоро завернув в чёрную бурку, чем давши надеть её – августовские ночи в средней Европе тёплые, не простудится.
…
Анахит-ханым сбросила с себя бурку на пороге шатра, как только Анвар-ага, пятясь, удалился, отвесив предварительно глубокий поклон.
Даже в мерцающем свете светильников было видно, что она насмерть перепугана: круглые карие глаза выглядели в полутьме огромными, как два полноценных золотых султани, а полные губки слегка подрагивали.
- Не бойся, о тёмная роза, - усмехнулся паша, - иди лучше на ложе и покажи, на что способна.
Юность и свежесть – хорошие качества, но то ли опытность в таких делах важнее, то ли седина в бороде паши в сочетании с неясной тревогой за исход предстоящего через несколько дней штурма сделали задачу юной наложницы непосильной, то ли испуг плохой помощник в делах любви, но, увы, несмотря на все старания, она потерпела в любовной битве не менее сокрушительное поражение, чем её предшественница.
А значит, должна была подвергуться тому же наказанию.
Сама она явно понимала это, и была так очевидно и смертельно напугана, что паша был скорее позабавлен, чем разозлён.
- Не бойся, о тёмная роза, - ободрил он дрожащую юную красавицу, небрежно – и, увы, по-прежнему абсолютно безрезультатно, - поглаживая голые тугие ягодицы, которым через минуту предстояло отведать совсем других ласк, - я не сержусь на тебя, я знаю, ты старалась и сможешь в другой раз выполнить то, что не можешь выполнить сейчас.
- Значит, меня не высекут, мой господин? – встрепенулась та.
- Ах, ты только об этом думаешь, - усмехнулся паша, - не высечь тебя нельзя, свет моего сердца. Солнце всходит и заходит над Босфором и Дунаем, муэдзин зовёт правоверных на молитву, народы и цари склоняются пред могуществом Блистательной Порты, а непослушных наложниц секут. Так устроен мир, и, поверь, твои товарки по гарему возненавидели бы тебя, если бы узнали, что я не высек тебя за то, за что были бы высечены они. А они, поверь, узнали бы, а злоба и зависть могут ожечь больнее розог. Эй, Акбар!
Акбар-ага, глубоко склоняясь, беззвучно вступил в шатёр.
- Высеки эту женщину. О тёмная роза, я дам тебе выбрать. Тебя по пяткам или…
- Ниже спины, - по-детски скривив рот в предвкушении плача, тихо высказала очевидный выбор Анахит-ханым. Сомневаться в нём не приходилось: при всей унизительности порки по голым ягодицам, по восточным понятиям наказание по пяткам ещё позорнее – и вдобавок, это больнее.
- Будь по-твоему, о тёмная роза. Ложись. Акбар, тридцать ударов, покрывала не надо, да возьми прут полегче.
Анахит-ханым, как и предполагал паша, начала громко реветь ещё до того, как розга коснулась её тела, а когда её ягодицы начали-таки полосовать, кричала едва ли не громче своей предшественницы, хотя, по справедливости говоря, секли её гораздо менее крепко – Акбар-ага умел угадывать настроение повелителя. Паша, и правда, по-прежнему не испытывал сильного гнева… право же, она виляет голым задом так забавно, что это развлечение почти возмещает потерянное – которое к тому же можно наверстать с другой.
…
- Ещё одна, - вздохнул янычар у костра. Ох, несправедлив мир. Кто не может, у того баб полно, а мы ох, как можем, а некого..
- Ничего, иншаалла возьмём город, вот там и отыграемся за всё, - усмехнулся его приятель.
- Да там все бабы, говорят, оголодали, кожа да кости.
- Ничего, меньше брыкаться будут, раз оголодали. А кто будет брыкаться, можно потом и посмотреть, что у них внутрях и не врут ли, что оголодали.
…
Анахит-ханым, сквозь слёзы благодарящая за справедливое и милосердное наказание, была уведена, но пока она приводила себя в порядок, Акбар-ага успел шепнуть своему господину:
- Если мне позволено будет доложить… Мириам-ханым уже выздоровела, мой повелитель.
- Да что же ты раньше не сказал, дурень. Приведи мне её.
…
Мириам-ханым. Белокурый цветок гарема, сразу же вызвавшая такую ревность не только наложниц, но и четырёх законных жён паши, что в этот раз он предпочёл от греха подальше взять её с собой в далёкий поход, куда законных жён, для их безопасности, не берут. Драгоценный трофей татарского набега, которому, по справедливости, место бы в гареме самого Великого Султана, но Мустафа-Паша считал себя заслужившим награду долгой и полезной службой. Если бы она ещё не хворала так часто…
Мириам-ханым появилась не с пустыми руками, а с чашей пахнущего пряностями напитка, а когда паша удивлённо сдвинул брови, пояснила:
- Мне казалось, что это снадобье поможет исцелить недуг повелителя…. Я слышала…
- Какой это недуг? – встрепенулся паша. Неужто и эта собралась дерзить?
- Усталость от тревог и забот, - не моргнув глазом, отвечала Мириам-Ханым певучим голосом с остатками иноземного акцента, - на плечах повелителя заботы о целой армии, не говоря уже о нас, слабых женщинах. Ни один смертный не может избежать усталости под таким грузом.
- Сама сначала выпей, - потребовал паша по ставшей второй натурой привычке (Акбар, конечно, всё проверил десять раз и не спускал с неё глаз по дороге, но, как говорят в его, Акбара, родных местах, на Аллаха надейся, а верблюда привязывай), и добавил, усмехнувшись, - тебе сейчас тоже нужны будут силы, о белая роза моей души.
- Охотно, если мне будет позволено, - и Мириам-ханым действительно сделала несколько добрых глотков под внимательным взором своего господина.
- А вина в нём нет? – ещё слегка недоверчиво осведомился паша и, не дожидаясь на всякий случай ответа, отлил из чаши каплю (ибо в капле вина, как известно, сидит шайтан) и с удовольствием выпил остальное. Напиток и правда действовал ободряюще, а Мириам-ханым, приоткрыв накидку, поспешила дополнить его действие женскими чарами…
… которые почти, почти, почти возымели действие, но, увы, в решающий момент что-то в теле пожилого усталого человека всё-таки не сработало.
- Меня нужно высечь, господин мой, - тихо проговорила Мириам-Ханым, опустив глаза, - я очень старалась, но я не смогла.
- Акбар, - устало позвал паша. Сейчас он не чувствовал ни особого гнева, ни даже раздражения – только усталость и обиду, не столько на женщину, которая почти стала его любимицей, и стала бы, если бы не эта неудача, сколько не несправедливую судьбу.
И сам оказался несправедлив к своей судьбе, по крайней мере в краткосрочной перспективе.
Может быть, дело было в том, что белое тело Мириам-ханым играло под лозой ещё грациознее и сладострастнее, чем на ложе, может быть, начало действовать снадобье, а может быть, на то была воля Аллаха, но паша с удивлением обнаружил после двадцати или около того ударов, что обещанный прилив сил и правда явился, пусть и с небольшим опозданием.
Акбар, - не столько скомандовал, сколько попросил паша с несвойственной ему мягкостью, ещё не до конца веря происходящему, - оставь-ка нас. Мириам, иди сюда.
…. Спустя полчаса, повеселевший паша довольно поглаживал следы на ягодицах Мириам-ханым.
- Ты третья этой ночью, о белая роза моего сердца, и ты оказалась удачливой. Я верю, что это знамение. Иншаалла, когда придёт время, третий бастион неверных взлетит на воздух, и третий приступ окажется удачнее первых двух. Отныне и до конца похода ты будешь выполнять роль моей любимой жены и старшей в походном гареме, Мириам-ханым.
- Благодарю тебя от всей глубины сердца, о мой повелитель, но Гюльчан-ханым…
- Я огражу тебя от ревности и подозрений, когда мы вернёмся домой с победой. Победитель – в любом бою – заслуживает награды.
Мустафа-паша был прав: злоба и зависть могут ожечь больнее розог. Мириам-ханым благословляла следы на своём теле, почти уравнявшие её с двумя товарками и сделавшие её нынешнее привилегированное положение первой среди равных хотя бы чуть-чуть менее вызывающим. Собственно, злоупотреблять им она и не собиралась – неблагоразумно во дни удачи портить отношения с теми, кто может поменяться с тобой местами при следующем повороте колеса судьбы.
Те, у кого такой возможности никогда не будет – дело другое, с ними не принято церемониться и на них можно отыграться с общего одобрения.
Акбар-ага считал некоторые обязанности ниже своего достоинства, младшим евнухам не хватало лёгкости пальцев, так что смазывать упомянутые следы целебным бальзамом пришлось служанке – пленнице, как и Мириам-ханым, хотя и захваченной много лет назад, в детстве.
Лейли-ханым только морщилась, когда смазывали её избитые пятки; Анахит-ханым, когда настала её очередь спускать шаровары для лечебной процедуры, капризно следила, чтобы каждую полоску непременно смазали от начала и до конца, но Мириам-ханым, которой, в сущности, досталось меньше всех, не упустила возможности продемонстрировать свою вновь обретённую власть, выговаривая несчастной служанке за каждое недостаточно нежное, по её мнению, движение.
- Если ханым-эффенди изволит не вертеться минуту, - наконец, не выдержала та, и осеклась – но было поздно.
- Ах ты, собачья кровь, - Мириам-ханым машинально перевела дословно выражение из родного языка, но никто их присутствующих не нашёл его неестественным, благо верный друг человека почему-то считается нечистым животным в любой культуре, - ты будешь мне указывать? Ты что, хочешь сказать, что я притворяюсь, что мне больно? Ничего, сейчас отведаешь сама. Ты уже дерзила мне вчера дважды – на третий раз моё терпение иссякло. Только сначала закончи смазывать, и только открой мне ещё рот – хуже будет.
Служанка, со слезинками в уголках глаз, закончила свою работу и подняла глаза на госпожу, ожидая очевидного распоряжения.
- Ну, что стоишь, - поморщилась Мириам-ханым, натягивая шаровары, - иди к Акбару-аге за прутьями, да если он предложит сам высечь тебя, передай, что я хорошо знаю и высоко ценю его непревзойдённое мастерство в этом деле, но не смею утруждать его лишней работой. Ступай же.
- Ага, вернулась. Где шайтан носил тебя столько времени? Ничего, сейчас наверстаем – давай мне прутья и снимай шаровары, да быстрее (мысль о наказании по пяткам, видимо, даже не пришла уроженке Европы в голову: раз сечь, значит, снимать штаны). Фу, ещё и выбрито плохо, ложись живее задницей кверху, смотреть противно. Я тебя, мерзавка, вылечу и от дерзости, и от неопрятности.
Беспокоиться о целости шкуры какой-то служанки никому не придёт в голову, и Мириам-ханым стегала хлёстко, с оттяжкой, не жалея сил. Справедливости ради, сил у неё было не так уж много - малоподвижная жизнь наложницы сделала её, по понятиям её времени и среды, ещё большей красавицей, чем в момент появления в гареме, а по нашим - наградила некоторым излишним весом, так что после двух-трёх десятков ударов она изрядно запыхалась.
- Ну что, всыпать ей ещё или пожалеть? – осведомилась Мириам-ханым, переводя дыхание и глядя на служанку, которая корчилась от боли на ковре у её ног, кусая руки и не смея кричать.
- Пожалеть, Мириам-джан, - робко предложила Анахит-ханым, машинально потирая собственный зад.
- Благодари Анахит-ханым, мерзавка, - Мириам-ханым бросила прут, - Ты поняла, за что я тебя высекла, а? Я бы простила тебе одну дерзость, даже вторую, но это был уже третий раз, третий – ты понимаешь меня, мерзавка?
- Tak, pany, rozumiem, - тихо-тихо простонала та сквозь слёзы, но, увидев грозно сдвинутые брови госпожи, немедленно перешла на язык, понятный не только им двоим, но и остальным в шатре:
- Понимаю, ханым-эффенди, понимаю, смилуйтесь.
- Ладно, хватит с тебя, собирай прутья. А чтобы поняла лучше, вынесешь вдобавок ведро с нечистотами в выгребную яму на краю лагеря. Да подожди, я ещё помочусь, чтобы тебе было тяжелее нести.
В дверях всхлипывающая служанка столкнулась с младшим евнухом. Тот нёс серебряное чеканное блюдо с изысканными сладостями – знак внимания паши любимой наложнице.
В последующие дни, Мириам-ханым провела в красном шатре командующего ещё две ночи. И все эти дни седобородый паша был необычно мягок не только с наложницами, но и с подчинёнными, и кое-кому сошло с рук то, что в обычных условиях могло закончиться не только палками по пяткам, но и отделением головы от туловища.
Примерно в это же время и не так уж далеко от красного шатра, другой усталый седой человек склонился над картой, задевая её широким рукавом расшитого золотом камзола. Он помнил эту карту наизусть. Широкий овал городских укреплений с выступающими треугольниками бастионов, прорезающая его лента Дуная, лагеря осаждающих, чёрточки батарей (хоть в этом у нас есть преимущество – пушек у нас больше вдвое, зато численный перевес у них – самое меньшее раз в десять), пунктирные стрелки вероятных подкопов и навстречу им сплошные – контрмин.
В другом конце огромного полутёмного кабинета со строгими парадными портретами на отделанных дубовыми панелями стенах скрипнула дверь, на мгновение впустив слабые звуки клавесина. Где-то играли последнюю мелодию юного дарования, Антонио Вивальди – кто-то успел привезти в город ноты незадолго до того, как замкнулось кольцо осады... Вместе со звуками появилась одинокая фигура. Кто там без доклада?
Вошедший был ненамного моложе хозяина кабинета, гораздо меньше ростом и без военной выправки, а так как одет он был во всё чёрное, то казалось, что он растворяется в полутьме кабинета.
Франц? Да, Вам можно без доклада и в любое время. Новости?
- Две новости, Ваша светлость. Одна хорошая, другая… тревожная, но полезная.
- Начните со второй.
- Есть окончательное подтверждение, Ваша светлость. Действия неприятеля у первого и шестого бастионов – отвлекающий маневр, как мы и предполагали. Атака будет у третьего, и основной подкоп – там же.
- Вы уверены, Франц? Я никогда не имел основания сомневаться в ваших сведениях, но на этот раз на кону очень многое. Источники – надёжные?
- Мои источники – отважные люди, ежечасно рискующие мучительной смертью, чтобы помочь нам, Ваша Светлость.
- Это настоящие мужчины, Франц, но хорошо ли они осведомлены?
- Ваша Светлость, простите, если я Вас разочарую, но не все мои источники – мужчины. Но да, сомневаюсь, что кто-то осведомлен лучше.
- Что ж…. Его Светлость позвонил в колокольчик, и тихо, как человек, привыкший к тому, что его всегда услышат, приказал появившемуся в дверях адъютанту:
- Курьера к полковнику фон Лилиенштерну. Контрмины у первого и шестого бастионов - отставить. Всех сапёров бросить на контрмину у третьего. Резервы стянуть туда же. Подготовьте письменный приказ, но пока хватит моего устного распоряжения.
- Это была тревожная, но полезная новость, Франц, как я понимаю. А хорошая?
- Есть сведения, что гусары короля Иоганна вступили, наконец, в имперские земли и вот-вот соединятся с саксонцами. Нам осталось продержаться три, самое большее четыре недели, Ваша светлость.
- Благодарю Вас, Франц. Клянусь, это лучшее, что я слышал за полгода. Пусть они только подойдут к городу – уж мы ударим им навстречу и с Божьей помощью исцелим Европу навечно от чумы магометанских нашествий…
- С Вашего позволения, я не стал бы ручаться за вечность, Ваша светлость. Но мы все делаем своё дело – каждый своё и каждый теми средствами, которые ему открыты....