ClubPN

Irra

Всё было ещё впереди...


Сумерки скрадывали очертания предметов, которых в этой комнате западного крыла замка было совсем немного: грубо сколоченная из стволов северных сосен кровать, стол с гладкой, без зазубрин столешницей, лежащая на нём книга с давно потерявшим позолоту потрёпанным корешком. Через небольшое открытое окно вплывали волны напитанного горьковатой полынью воздуха. В медном подсвечнике горела свеча, и маленькая, жаркая жизнь билась в её тонком пламени.

Здесь, в этой комнате, что в десять, что в пятнадцать лет, мало что, оказывается, меняется: от густой тишины, полутьмы, одиночества опять где-то под сердцем закрадывается холодок страха. Кристер сел на кровать, упёрся локтями в колени, сжал пальцы в замок. Кровь, переданная ему многими поколениями датских королей, оглушительно стучала в висках, тонкие черты лица, над которыми заботливо потрудилась природа, застыли от напряжения, внутри, как кипящая вода в чугунном котле, клокотала обида. А ведь ещё недавно, утром этого длинного дня, всё было по-другому…

***
Сбросив туфли, Лея, подружка его детских игр, бежала по прибрежным камням, и морская пена время от времени покрывала её босые ноги, подол лёгкого платья. Они играли в «лягушку», и каждый раз, когда плоский камень, брошенный её рукой, дольше прыгал по волнам, Лея звонко смеялась, откидывая на спину разметавшиеся волосы. Кристер смотрел на неё и словно не узнавал, для него всё в ней казалось новым: и эти волосы, которые не хотели держаться диадемой, и рыжие веснушки на щеках, и даже лист подорожника, который, лизнув, она припечатала к содранной коленке.

Потом сидели на мягком травяном ковре, на размётанном подоле платья Леи лежала охапка полевых цветов, и её тонкие, быстрые пальцы, выбрав маргаритку или горицвет, вплетали гибкий стебель в тугой венок.
– Ивер такой напыщенный, такой гордец, всегда говорил, что учитель фехтования у него один из лучших во всей Франции, а вы с такой лёгкостью загнали его в угол и выбили шпагу из рук! – Лея со смехом вспомнила о вчерашнем поединке, в котором её старший брат Ивер хотел явить своё искусство фехтования. Смешно скорчив рожицу, она так уморительно показала, каким растерянным и удивлённым был брат, что Кристер не мог не рассмеяться в ответ, хотя тут же возразил:
– Нет, нет, Ивер хорошо фехтует, но просто он горяч, им легко управлять, а в любом поединке нужно хладнокровие.
– Да, наш папа то же самое Иверу всегда говорит. Про хладнокровие.
– Ваш отец добрый. И умный, – Кристер мало знал отца Ивера и Леи, но ему хотелось говорить ей только хорошее.

– Мне очень грустно, принц, что вы уезжаете, – сказала вдруг Лея вовсе не в тон их разговора, и тень печали набежала на её живое, изменчивое лицо.
Кристер и сам чувствовал, что его скорый отъезд в Виттенберг, который он так ждал и о котором мечтал, его вовсе не радует: учёба в университете обещала не только свободу, но и разлуку с той, одно имя которой отзывалось в нём музыкой.
– Мне тоже грустно, Лея. Четыре года – это вечность.
И чтобы сбить какую-то непривычную для обоих «взрослую» грусть слов, а больше для того, чтобы под пеленой дурашливого тона скрыть самое важное для него, Кристер с наигранным пафосом выпалил:
– Лея, я не смогу без вас, я… я просто – утоплюсь! И в знак любви к вам я утоплюсь вот с этими цветами!

Кристер схватил охапку ещё не вплетённых цветов, словно случайно коснувшись её руки, – и вот уже с хохотом они мчались к замку, мелькали её босые ноги, прыгали чёртики радости в его глазах, а где-то так и остались лежать её легкие туфли и недоплетённый венок.

***
Странный звук заставил его вздрогнуть: летучая мышь с курносой, ушастой мордочкой и перепончатыми крылышками села на окно и, едва слышно процвиркав что-то, тут же исчезла, мгновенно выбросив Кристера из его воспоминаний в эту едва начавшуюся и такую бесконечную ночь.

Принц уже знал, чем можно хоть немного освободить себя от плена страха, заставить думать о чём-то другом – нужно открыть единственную в этой комнате книгу, строки которой все пять лет помогали ему утихомирить водовороты обиды, гнева, иногда отчаяния. Саксон Грамматик. «Деяния данов». Её пожелтевшие от времени листы хранили следы проведённых здесь ночей: вот побуревшие пятна с неровными краями, покрывшие одну из первых страниц, - следы его слёз, когда, ещё десятилетний, он плакал в ожидании утренней порки, уже зная, как нетерпимы болезненные удары тонкой лозы. А вот здесь вырвано несколько страниц и затем вклеено хлебным мякишем – это порыв его гнева, несогласия с жестокостью выбранного для него наказания: его, принца крови, будут сечь розгами, в то время как за многих сыновей придворных страдали мальчики для порки.

Чтение истории датских королей, по мысли отца, и должно стать подготовкой к наказанию: смирением хаоса чувств, пониманием в одиночестве и неспешности того, что должно быть понято. А «должно быть» – многое:
– Ты должен стать настоящим королем, а что же за король, который, отвечая за страну, не может отвечать за свои поступки?
– Ты должен стать правителем, а что же за правитель, который не может править самим собой?
«Преодолеть», «благородство», «терпение», «доблесть» – все эти слова тонули в первых же разрывах обжигающей боли, тело диктовало свои законы, но Кристер раз за разом учился им сопротивляться. Вот уже два года он терпел порку без криков – лишь стоны, всхлипы, лишь слёзы, над которыми никто не властен.
– Король должен сохранять присутствие духа в любых обстоятельствах. Терпение – это доблесть, а не слабость.
«Терпение» – и он будет сильнее стискивать повлажневшими ладонями доски кровати, вжиматься в неё телом, остающимся таким беспомощно-открытым, таким доступным для впивающейся в него розги.

Кристер нашёл свои любимые страницы описания правления короля Вальдемара Второго, и опять перед его глазами – уже не знаки на бумаге, а картины великих битв отважного и мудрого правителя, которого он всегда представлял в облике своего отца: борода чернь с серебром, твёрдый взгляд. «Ведь получив от своих предков богатое наследство, ты ещё более расширил пределы своего королевства, завоевав соседей и распространив свою власть вплоть до изменчивых вод Эльбы. И поскольку ты весьма известен как своей отвагой, так и милосердием, трудно сказать, что тебе удаётся лучше: вселять во врагов ужас своими ратными делами или ласкать соотечественников своим человеколюбием». Да – отвага и милосердие, сила и любовь!

Зачитавшись, Кристер почти не услышал, как лязгнул замок, медленно, словно нехотя открылась дверь и в комнату, опять ставшую для него лишь темницей, робко, будто извиняясь за то, что он должен быть здесь, вошел Йенс – шут при дворе отца и даже ещё деда. Сейчас, без своего обычного кричаще-яркого наряда и шутовского колпака, старый Йенс был похож на доброго волшебника Харальда из пятой книги «Деяния данов»: широкий мясистый нос, блестящая лысина в окружении редких пучков седых волос, небольшие, полные теплоты глаза под густыми бровями. Йенс втащил деревянную кадушку с торчащими прутьями, поставил её в угол комнаты и, чуть слышно прошаркав туфлями с загнутыми носами, присел на самый край кровати. Он смотрел на принца, и от робкой, слегка виноватой улыбки разбегались морщины по его лицу.

Кристер знал причину такой улыбки: старик принёс заготовленные им розги. Десять длинных, без сучков и почти без коры прутьев. Все эти годы это было его обязанностью. Йенс выбирал их неторопливо и обстоятельно, чтобы не были излишне толстыми или сучковатыми – и в этом сказывалась его забота о принце, страдания которого и так будут достаточными, не стоит их усиливать случайным сучком, что может ранить кожу.
– Йенс, почему отец так строг со мной? – лишь верному шуту Кристер мог задать такой вопрос, только с Йенсом он не стыдился своего страха, слабости и, как прежде, мог чувствовать себя ребёнком.
– Почему?! – и кулак Кристера обрушивается на столешницу, словно этим может быть вырван ответ из её молчаливого дерева.

Йенс подходит к принцу, и его рука с выпуклыми старческими венами мягко касается его волос. Стоящий старик почти одного роста с сидящим юношей, глаза в глаза, и вот они не принц и шут, а два понимающих друг друга человека.
– Всё будет хорошо, мой мальчик, нужно только немного потерпеть, – Йенс никогда не говорил о «доблести королей», «обязательствах», «преодолении», он просто слегка хрипловатым, откуда-то из глубины идущим голосом говорил одно и то же все эти годы, и хотя это не было ответом на вопрос, но Кристер всё равно хотел его слышать.

Если попросить его остаться на всю ночь, Йенс сделает это с готовностью и даже радостью, чтобы помочь принцу облегчить ожидание. Лишь они двое знали, что весь первый год старик оставался в этой комнате с принцем, но уже с одиннадцати лет Кристер просил его уйти, перебарывал страх одиночества, отчего боязнь самого наказания становилась слабее.

Когда за старым шутом закрылась тяжелая дверь, Кристер знал, что утром, в те мгновения, когда он ляжет на кровать, ухватится руками за её низкую спинку, закроет глаза и стиснет зубы в ожидании первого удара, он будет слышать не только шаги отца, встающего сбоку, не только короткий, тонкий свист розги, но и голос Йенса: «Всё будет хорошо… потерпеть…немного потерпеть».

***
Кристер подошел к кадке и взял один прут. Розга была гибкой, лёгкой и при этом жёсткой. Сразу представилось, как, издав свистящий звук, эта гладкая, пружинящая жёсткость врежется в тело. Даже сейчас принц не смог сдержать тихий стон, словно кипяток боли уже ошпарил его. От каждого удара вспухнет рубец: потом, лежа в своей комнате на кровати под балдахином, он осторожно будет прикасаться сзади к телу, ощущая неровности ставшей особо чувствительной кожи. Боль – из палящей, немыслимо-режущей – к тому времени будет уже саднящей, вполне терпимой.

Кристер шумно вздохнул. Отец всегда бил сильно, но медленно, не давая захлебываться в жарких волнах, и, когда темнело в глазах, хотелось вскочить, метнуться к двери, колотить ногами, именно воздух, с шумом и всхлипом врывающийся в легкие, помогал пригасить несущийся по нервам импульс боли.
– Твоё сознание, твой дух сильнее плоти, умей подчинять тело своей воле – в этом тоже доблесть королей, – эхом отдавались в памяти слова отца.

Кристер знал, что нужно сдерживать свои чувства, но как это трудно в пятнадцать лет, особенно когда внутри вспыхивает пожар. А он вспыхнул – во время обеда в честь приезда его дяди Фредерика, младшего брата короля. Как всегда, громко, пышно, пренебрегая предварительным извещением («Зачем? Ведь мы – одна семья!»), дядя с кавалькадой всадников появился ближе к полудню, и тут же тишина внутреннего двора королевского замка взорвалась конским ржанием, цоканьем копыт, громкими голосами, криком стремянных. Высокий, в алом атласном плаще, с крупными чертами выразительного лица, Фредерик сразу приковывал взгляд.

С раннего детства Кристер чувствовал в дяде что-то чужое, отталкивающее, злое, хотя видимых причин для этого не было. Разве что капризный изгиб губ, цепкий взгляд прищуренных глаз, медово-приторный голос, когда, обращаясь к Кристеру, дядя называл его «милый племянник», «наш наследник». Почему ни отец, ни мать не чувствуют в этой патоке слов и улыбок Фредерика ложь, всегда одну лишь ложь?!

«Затем прозвучали трубы, и оба войска что было сил бросились друг на друга. Можно было подумать, что внезапно небо упало на землю, провалились поля и леса, всё смешалось, вернулся древний хаос, божественное и земное слились воедино в одном яростном вихре, и всё это понеслось навстречу собственной гибели». Когда Кристер читал описание схватки норманнов с франками, он представлял своего отца в кипении недавной битвы с Норвежцем, честная и трудная победа в которой почти удвоила земли датского владычества. И разве мог дядя, поднявший кубок в честь этой победы, не знать, что всё могло закончиться гибелью! Знал – но почему ж тогда медлил, почему словно выжидал, на чьей стороне будет перевес, почему так затянул ввод в битву своей конницы? Опять ложь!

– Дядя, ваши хвалебные речи лучше было бы заменить помощью в битве! – именно за эти сказанные им во всеуслышание слова Кристер и расплачивался сейчас ожиданием своего последнего наказания.

***
Ему десять лет. Он сидит на кровати, нахохлившись, словно выпавший из гнезда птенец, не зная, что нужно делать. «Я помогу тебе. Не бойся, – столько нежности в словах отца, столько любви. – Ложись на кровать и ухватись руками за спинку». Прикосновение руки, спущенные штаны – и прохлада накрывает обнажённое тело. Стыдно! Тонкий свист за спиной – разрыв боли – ещё и ещё! «Не надо! Пожалуйста! Больно!» Ещё и ещё! Слёзы! «Помоги мне!» И вновь, содрогаясь от всхлипов и глядя через плечо на прервавшего порку отца, уже тише: «Помоги». В первый раз к королю на «ты». Отец подходит ближе, гладит по голове, от его руки идёт властная и нежная сила. Он мягко прижимает спину. Розга вновь поёт свою хищную песню. Невозможно увернуться – и терпеть уже легче.

Кристер вздрогнул, как от толчка, книга упала на пол от его неловкого движения, и он понял, что опять уснул за столом. Послышались шаги, загрохотали ключи в замке. Страха уже не было. Ни вчерашнего страха, ни вчерашней обиды.

Сейчас войдёт тот, кто, единственный, имеет право ему приказать, кому принц поверил ещё с первого раза и будет верить всегда. И у кого такое же имя – Кристер.