Irra. Зеленые цветы
Добавлено: Чт дек 30, 2021 10:47 am
Irra
Зеленые цветы
Давно уже мрачно-серые стены замка Харбург не освещались потоками солнечных лучей, хлынувших через растворенные окна, давно уже в его сводчатые потолки не взлетали звуки флейты и цимбал. Со дня смерти Маргарет прошло уже два года, а Людвиг все был безутешен. Его горе все еще прокладывало стрелки морщин у потухших глаз, срывало голос во время молитвы, сцепляло пальцы рук, на которые бессильно опускалась голова. Его горе комкало дни, из которых он старательно выбрасывал все, что могло напомнить о жене, но все же одно он выбросить не мог: рядом с ним жила точная копия Маргарет, смотрела на него ее зелеными глазами, рассыпала по плечам рыжие волны волос, точно такие, какие он любил целовать в ошеломлении счастья. Эта другая Маргарет ходила неслышными скользящими шагами, иногда тихо пела, когда была уверена, что ее никто не слышит, и ее голос был полон тоски – такой же, как у Людвига. Его это удивляло: разве может она знать, что такое тоска, если не знает, что такое любовь? И о чем она тоскует, если еще и не начинала по-настоящему жить?
Эту другую Маргарет звали Рут, и она была их единственной дочерью. Всегда, когда Людвиг видел Рут или слышал звуки ее пения, его память безжалостно вырывала из потока времени образы Маргарет, и он вновь обреченно бродил по закоулкам воспоминаний, напрасно ожидая облегчения. И вот сегодня у Рут день именин, а завтра она обручится с юным графом Валентином. Еще полгода – и он, Людвиг Эттинген, останется один в огромном замке. Он надеялся, что его горе окончательно превратится в пепел, когда рядом не будет этого рыжеволосого напоминания о Маргарет.
- Рут, ты рада, что завтра обручишься с графом? – голос Людвига звучал бледно, бескрасочно, он был утомлен днем вынужденного веселья и хотел, чтобы ночь быстрее накрыла его своим темным пологом.
– Да, папа, я очень рада. Граф Валентин такой красивый. И такой добрый. Я очень рада.
– Как была бы счастлива Маргарет… – он не смог продолжить, а Рут, как всегда, не смогла обнять, хотя ее сердце так и рвалось от жалости.
***
Рут проснулась, как от резкого толчка: ветер с грохотом распахнул узкую раму окна, ворвался в комнату, начал метаться в ней, как безумный. Вот он яростно рванул белое платье, приготовленное к завтрашнему обручению, и тяжелый атлас с шелестом обрушился, превратившись в бесформенную белую груду на полу. Вот он подхватил легкий букет подаренного Валентином вереска, и маленький пучок ветвящихся тонких стеблей с лилово-розовыми кисточками нежных соцветий мгновенно исчез в черноте за окном. Рут вскочила, закрыла окно, но ворвавшийся ветер словно остался в комнате, наполнил ее едва уловимым ароматом багульника и звуками когда-то уже слышанной песни, которые сами, без усилий, всплывали в сознании:
Руткайла, руткайла, вместе с нами пой сейчас,
Руткайла, руткайла, если слышишь нас.
Руткайла, руткайла, вместе с нами пой сейчас,
Руткайла, руткайла, наступил твой час.
Рут открыла самый нижний ящик комода, достала зеленое платье, и легкий, мягкий шелк теплым облачком скользнул по ее телу.
***
Ветер начал стихать, когда Рут спустилась по узкой каменистой тропинке к деревянному мосту через Вёрнитц. Луна, словно того и ждала, вышла из разметанных ветром туч и купала свой свет в темных водах.
После моста начиналось поле, границы которого терялись в угольной черноте. Чтобы преодолеть страх одиночества в ночном безмолвии, Рут бросилась бежать – не разбирая дороги, по высоким, уже сбрызнутым ночной росой травам, стараясь отводить их руками от лица и не терять из виду луну, которая должна быть только справа. Быстрый бег, звук собственного дыхания, намокший от росы подол платья, за который цеплялись хлесткие стебли, – Рут не помнила, как долго это продолжалось, лишь на границе поля она осознала, что совершенно выбилась из сил.
Бежать дальше было нельзя: начиналось болото, пусть уже не топкое, затянутое ковром сфагнума, с кочками и мочажинами, заполненными смоляной вязкой жижей. Луна приближалась к горизонту и словно прокладывала своим серебристо-мертвенным свечением тропу через поросшие осокой кочки и маленькие озерца, стоячая вода которых отдавала ночной прохладе тепло тумана. В его дымке терялись искривленные стволы деревьев, вытягивая к небу безлистные ветви, словно вымаливая у него жизнь, которую отнимало болото.
Аромат багульника чувствовался здесь сильнее, и быть может, именно он приносил звуки песни:
Руткайла, руткайла, ждем тебя, не бойся нас,
Руткайла, руткайла, ждем тебя сейчас.
Рут осторожно ступила на грубые окаменевшие морщины поваленного дерева – так начиналась тропа, конец которой терялся в туманном дыхании болота. Подвижное сплетение сфагнума колыхалось под ногами, и Рут старалась идти по кочкам, покрытым мягкими шапками недавно зацветшего вереска. Но вересковые тропы все чаще обрывались, заросли черной ольхи становились все гуще, и наконец, как всегда неожиданно, в разрыве темных деревьев Рут увидела силуэт светящегося каким-то зеленоватым свечением старого замка.
***
Рут знала, откуда исходит этот едва уловимый зеленоватый свет: это были странные цветы, которые росли только здесь, на отравленной болотными испарениями почве, у стен этого небольшого замка, совсем непохожего на Харбург. У них были жесткие, вытянутые, узкие, словно маленькие сабельки, лепестки, отражающие лунный свет. Они источали дурманящий аромат дикого багульника, и главное, что в них было странного, – они были зелеными, а их стебли и такие же узкие сабельки листьев – абсолютно белыми. Весь их облик был словно поруганием красоты цветка, словно издевкой над присущей ему нежностью. Они и притягивали Рут своей странной природой, и пугали ее. Она никогда к ним не прикасалась, словно боясь, что острые концы маленьких сабелек могут ее ранить.
Рут нашла знакомый ручей, в водах которого свет луны рассыпался на множество дрожащих осколков, и долго, с наслаждением пила его ледяную воду, омывала в ней ноги, лила хрустальные струи на лицо. И цветы поворачивали к ней свои зеленые сабельки, и раскидывали невидимые сети терпкого аромата, и звучала в сознании призывная песня.
Рут подошла к замку. Пористый камень стен был разъеден влагой, и темный мох, словно проказой, покрывал их до середины. Тяжелая, разбухшая от болотной сырости дверь подалась с трудом, и Рут вошла внутрь, где сам воздух был словно замершим, неживым. Свет луны вливался через арочные окна, и казалось, что из этого фосфорно-зеленоватого свечения были созданы и огромный холл, и массивная каменная лестница с полуразрушенной балюстрадой. Рут поднялась наверх, ощущая в тишине лишь собственное дыхание.
Олард стоял у окна в своей любимой позе: скрестив на груди руки, словно удерживая в себе что-то, не позволяя ему вырваться. Серебро седых волос касалось плеч, высокий лоб перечеркивали едва видимые морщины, взгляд спокойных, умных глаз устремлен на вошедшую. Словно его глазами Рут увидела себя – со спутанными волосами, прилипшим к ногам шелком легкого платья, тонкими руками, выступающими ключицами.
– Рут, – его густой, низкий голос был для Рут багульником, – у тебя завтра обручение.
Олард не спрашивал, но Рут откликалась эхом:
– Да, обручение.
– Я видел графа Валентина на турнире: очень храбр. И красив, как бог.
– Да, как бог.
В повисшей тишине Рут опять слышала свое дыхание. А потом резко, толчком рванулась к нему, и не обняла, а прижалась, прилепилась, спрятав лицо в теплую ткань его рубахи. Он расцепил руки, прикоснулся к ее волосам губами, и опять Рут пронзило невыносимо острое желание вобрать в себя его тепло, нет – больше! – жар, полыхающий огненный жар, который могли дать только его руки. Он мягко отстранил ее, поднял за подбородок ее лицо и – никогда, никогда она не могла выносить взгляд его слегка прищуренных глаз! Заговорила – быстро, сбивчиво:
– Я знаю, что ты хочешь сказать, но, пожалуйста, не говори – ты убьешь меня этим. Сделай меня той, какую ты любишь, сделай меня опять такой – и я буду жить.
– Ты прекрасна, Рут, прекрасна!
– Ты убиваешь меня, Олард! – ее лицо исказилось гримасой беды, а голос метнулся к каменным стенам, эхом оттолкнувшись от них.
***
Впервые Олард увидел Маргарет на рыцарском турнире в честь праздника Петра и Павла. Уже многих соперников яростным напором выбросил он из седла, уже не раз его турнирные копья разлетались в щепы от удара, мощи которого еще никто не смог противостоять. И не этому в прошлом турнире бывшему лишь оруженосцем Людвигу Эттингену было выступать тогда против него. Как он был смешон, этот мальчик, когда
в своем новеньком облачении рухнул на песок ристалища, и сорвавшийся с головы шлем, позванивая, откатился в сторону. Почти к ее ногам. Она была в первом ряду. Ей было жаль этого мальчика, Олард видел это, но видел он и другое: лишь только их взгляды пересеклись, она уже забыла о бедном Людвиге, которому его оруженосец с трудом помогал встать. В ее рыжих волосах была вколота веточка вереска, точно такая, как на шлеме у Людвига, но это теперь не имело значения, ведь та веточка уже втоптана конским копытом в грязь.
Олард не раз уже любил, или ему казалось, что любил. Всегда, когда он видел красоту, из него вырывался кто-то другой, желавший лишь одного – комкать ее, рвать в клочья, втаптывать в грязь, как тот вереск, и лишь такой он хотел обладать, и лишь такую называл красотой. «Моя Руткайла», – говорил он и впивался поцелуем в губы, искусанные в кровь, и гладил кожу, порванную его плеткой.
Но Маргарет он мог говорить только: «Ты прекрасна, Маргарет, прекрасна!» И уходил, убегал, лишь бы дальше уносить от нее того, кто жил в нем. А потом, когда сил сдерживать его в себе почти уже не было, Олард вырвал себя из жизни и, как в склепе, похоронил в старом заброшенном замке, к стенам которого с каждым годом все ближе подступало болото.
***
Рут помнила маму так, словно ее не стало лишь вчера: прикосновения рук, когда Маргарет гладила дочь по рыжей макушке, тепло ее тела, когда она прижимала к себе и, раскачиваясь, тихо пела какую-то печальную песню. Когда мама лежала, уже ослабев от болезни, причину которой не мог объяснить ни один лекарь, Рут держала ее невесомые руки в своих и время от времени касалась их губами. Несколько раз, с неизъяснимой тоской глядя на дочь, Маргарет словно хотела ей что-то сказать, но уже не могла.
Рут видела, как рядом с ней так же сильно тоскует и страдает от горя еще один человек – ее отец. Когда он, сгорбившись, сидел у камина и вряд ли видел что-то перед собой, Рут хотелось подойти к нему сзади, обнять и рассказать о том, как она помнит маму и услышать о том же в ответ. Но взгляд Людвига был обращен куда-то внутрь себя – и Рут замирала. Потом к ней пришла страшная догадка, что ее сходство с Маргарет для него болезненно, и она старалась стать незаметной, словно была виновна в том, что так похожа на мать.
А через год после смерти Маргарет в Рут оборвалась какая-то струна, она не могла больше быть рядом с отцом и самим своим существованием нести ему боль. И вот тогда она решилась – не быть. Совсем. Как мама. Когда в ее комнату прокрались сумерки, она неслышно прошла коридорами Харбурга, спустилась по извилистой тропе к мосту, потом долго шла полем, не замечая, как слезы прокладывают теплые дорожки по ее щекам. Рут знала, куда она шла – к болоту, в черной жиже которого она и хотела перестать быть.
Сумерки закрались и в нее саму, отнимая способность осознавать и чувствовать. Вязкий холод, мгновенно обхвативший ее тело, сильные руки, от которых она яростно отбивалась, имя ее матери, произнесенное чьим-то низким, густым голосом, – все было в угарном дыму сумерек, пока она не ощутила боль, немыслимую, невозможную, ошеломляющую. Эта боль раздувала в ней внутренний жар, возвращала к жизни.
***
Ей невозможно было не поверить – ни тогда, год назад, ни сейчас. Его рука, темная, с дорожками набухших вен и легкой порослью волос, коснулась ее плеча – и уже не было пути назад. Зеленый шелк платья легким водопадом скользнул на пол, и Рут вздрогнула от знакомой беспомощности не защищенного одеждой тела. В сиянии луны оно светилось фарфоровой белизной, и Олард, уже понимая, что им обоим спасения нет, что кто-то, сидевший в нем, теперь вырвался наружу, попытался еще остановить его:
– Рут, ты прекрасна! – но голос уже звучал глухо, и он знал, что это уже не его голос. Он легко поднял ее на руки и положил на деревянную скамью.
Первый удар его ремня, как ни готовилась Рут к нему, всё равно был неожиданным. И как всегда, пронзительным был этот контраст неболи – и боли, и, как всегда, все тело Рут рванулось навстречу этой боли, ведь она связывала ее с Олардом. Каждый удар ремня был как вплеск кипятка туда, в глубь мышцы, кипятка, неумолимо набирающего силу, волну которого тело встречало дрожью, пыталось пригасить движением – но тут же следовал новый вплеск. Рут рефлекторно задерживала дыхание во время удара и ловила ртом воздух, пока рука Оларда с невидимым ей ремнём поднималась и вновь опускалась. Потом прихлынула ошеломленность этой все нарастающей болью, сознание заволокло пеленой, тело Рут, извиваясь, пыталось найти в отведённом для него узком пространстве скамьи то место, где не было ремня, но он прилетал с неимоверной силой откуда-то сверху и вновь впивался в горящую и, казалось, прорванную кожу. Удары сыпались без пауз, ремень, как нож, врезался в тело, Рут уже не сдерживала стоны и наконец разрыдалась, почти задыхаясь и давясь этим спасительным рыданием.
Тело Рут было истерзано так, как умел терзать ремень: в сплошной красноте проступали багрово-синие пятна, вспухшие края полос от захлестов на бедрах в нескольких местах были прорваны извернувшимся ребром. Спина блестела от пота, занемевшие руки не сразу смогли оторваться от краев скамьи. Когда, тяжело и неуверенно опершись на гладкое горячее дерево, Рут приподнялась, взглянула на Оларда, он увидел мокрое от слез лицо, вспухшие покрасневшие глаза и прокушенную до крови губу. Отбросив ремень, он наклонился, поднял Рут на руки и, осторожно прижав ее к себе, прошептал:
– Моя Руткайла.
***
– Отпустишь его, он сам найдет дорогу домой, – говорил утром Олард, помогая Рут устроиться в седле и заставляя своего коня принять ее как хозяйку.
– Когда-нибудь ты придешь и увидишь своего старого рыцаря мертвым, – в его голосе не было печали, лишь утверждение, и Рут не стала ему возражать. Она просто знала: это будет когда-нибудь. И тогда она навсегда останется здесь, потому что только здесь, у стен этого старого замка, росли зеленые цветы с названием – руткайла.
Зеленые цветы
Давно уже мрачно-серые стены замка Харбург не освещались потоками солнечных лучей, хлынувших через растворенные окна, давно уже в его сводчатые потолки не взлетали звуки флейты и цимбал. Со дня смерти Маргарет прошло уже два года, а Людвиг все был безутешен. Его горе все еще прокладывало стрелки морщин у потухших глаз, срывало голос во время молитвы, сцепляло пальцы рук, на которые бессильно опускалась голова. Его горе комкало дни, из которых он старательно выбрасывал все, что могло напомнить о жене, но все же одно он выбросить не мог: рядом с ним жила точная копия Маргарет, смотрела на него ее зелеными глазами, рассыпала по плечам рыжие волны волос, точно такие, какие он любил целовать в ошеломлении счастья. Эта другая Маргарет ходила неслышными скользящими шагами, иногда тихо пела, когда была уверена, что ее никто не слышит, и ее голос был полон тоски – такой же, как у Людвига. Его это удивляло: разве может она знать, что такое тоска, если не знает, что такое любовь? И о чем она тоскует, если еще и не начинала по-настоящему жить?
Эту другую Маргарет звали Рут, и она была их единственной дочерью. Всегда, когда Людвиг видел Рут или слышал звуки ее пения, его память безжалостно вырывала из потока времени образы Маргарет, и он вновь обреченно бродил по закоулкам воспоминаний, напрасно ожидая облегчения. И вот сегодня у Рут день именин, а завтра она обручится с юным графом Валентином. Еще полгода – и он, Людвиг Эттинген, останется один в огромном замке. Он надеялся, что его горе окончательно превратится в пепел, когда рядом не будет этого рыжеволосого напоминания о Маргарет.
- Рут, ты рада, что завтра обручишься с графом? – голос Людвига звучал бледно, бескрасочно, он был утомлен днем вынужденного веселья и хотел, чтобы ночь быстрее накрыла его своим темным пологом.
– Да, папа, я очень рада. Граф Валентин такой красивый. И такой добрый. Я очень рада.
– Как была бы счастлива Маргарет… – он не смог продолжить, а Рут, как всегда, не смогла обнять, хотя ее сердце так и рвалось от жалости.
***
Рут проснулась, как от резкого толчка: ветер с грохотом распахнул узкую раму окна, ворвался в комнату, начал метаться в ней, как безумный. Вот он яростно рванул белое платье, приготовленное к завтрашнему обручению, и тяжелый атлас с шелестом обрушился, превратившись в бесформенную белую груду на полу. Вот он подхватил легкий букет подаренного Валентином вереска, и маленький пучок ветвящихся тонких стеблей с лилово-розовыми кисточками нежных соцветий мгновенно исчез в черноте за окном. Рут вскочила, закрыла окно, но ворвавшийся ветер словно остался в комнате, наполнил ее едва уловимым ароматом багульника и звуками когда-то уже слышанной песни, которые сами, без усилий, всплывали в сознании:
Руткайла, руткайла, вместе с нами пой сейчас,
Руткайла, руткайла, если слышишь нас.
Руткайла, руткайла, вместе с нами пой сейчас,
Руткайла, руткайла, наступил твой час.
Рут открыла самый нижний ящик комода, достала зеленое платье, и легкий, мягкий шелк теплым облачком скользнул по ее телу.
***
Ветер начал стихать, когда Рут спустилась по узкой каменистой тропинке к деревянному мосту через Вёрнитц. Луна, словно того и ждала, вышла из разметанных ветром туч и купала свой свет в темных водах.
После моста начиналось поле, границы которого терялись в угольной черноте. Чтобы преодолеть страх одиночества в ночном безмолвии, Рут бросилась бежать – не разбирая дороги, по высоким, уже сбрызнутым ночной росой травам, стараясь отводить их руками от лица и не терять из виду луну, которая должна быть только справа. Быстрый бег, звук собственного дыхания, намокший от росы подол платья, за который цеплялись хлесткие стебли, – Рут не помнила, как долго это продолжалось, лишь на границе поля она осознала, что совершенно выбилась из сил.
Бежать дальше было нельзя: начиналось болото, пусть уже не топкое, затянутое ковром сфагнума, с кочками и мочажинами, заполненными смоляной вязкой жижей. Луна приближалась к горизонту и словно прокладывала своим серебристо-мертвенным свечением тропу через поросшие осокой кочки и маленькие озерца, стоячая вода которых отдавала ночной прохладе тепло тумана. В его дымке терялись искривленные стволы деревьев, вытягивая к небу безлистные ветви, словно вымаливая у него жизнь, которую отнимало болото.
Аромат багульника чувствовался здесь сильнее, и быть может, именно он приносил звуки песни:
Руткайла, руткайла, ждем тебя, не бойся нас,
Руткайла, руткайла, ждем тебя сейчас.
Рут осторожно ступила на грубые окаменевшие морщины поваленного дерева – так начиналась тропа, конец которой терялся в туманном дыхании болота. Подвижное сплетение сфагнума колыхалось под ногами, и Рут старалась идти по кочкам, покрытым мягкими шапками недавно зацветшего вереска. Но вересковые тропы все чаще обрывались, заросли черной ольхи становились все гуще, и наконец, как всегда неожиданно, в разрыве темных деревьев Рут увидела силуэт светящегося каким-то зеленоватым свечением старого замка.
***
Рут знала, откуда исходит этот едва уловимый зеленоватый свет: это были странные цветы, которые росли только здесь, на отравленной болотными испарениями почве, у стен этого небольшого замка, совсем непохожего на Харбург. У них были жесткие, вытянутые, узкие, словно маленькие сабельки, лепестки, отражающие лунный свет. Они источали дурманящий аромат дикого багульника, и главное, что в них было странного, – они были зелеными, а их стебли и такие же узкие сабельки листьев – абсолютно белыми. Весь их облик был словно поруганием красоты цветка, словно издевкой над присущей ему нежностью. Они и притягивали Рут своей странной природой, и пугали ее. Она никогда к ним не прикасалась, словно боясь, что острые концы маленьких сабелек могут ее ранить.
Рут нашла знакомый ручей, в водах которого свет луны рассыпался на множество дрожащих осколков, и долго, с наслаждением пила его ледяную воду, омывала в ней ноги, лила хрустальные струи на лицо. И цветы поворачивали к ней свои зеленые сабельки, и раскидывали невидимые сети терпкого аромата, и звучала в сознании призывная песня.
Рут подошла к замку. Пористый камень стен был разъеден влагой, и темный мох, словно проказой, покрывал их до середины. Тяжелая, разбухшая от болотной сырости дверь подалась с трудом, и Рут вошла внутрь, где сам воздух был словно замершим, неживым. Свет луны вливался через арочные окна, и казалось, что из этого фосфорно-зеленоватого свечения были созданы и огромный холл, и массивная каменная лестница с полуразрушенной балюстрадой. Рут поднялась наверх, ощущая в тишине лишь собственное дыхание.
Олард стоял у окна в своей любимой позе: скрестив на груди руки, словно удерживая в себе что-то, не позволяя ему вырваться. Серебро седых волос касалось плеч, высокий лоб перечеркивали едва видимые морщины, взгляд спокойных, умных глаз устремлен на вошедшую. Словно его глазами Рут увидела себя – со спутанными волосами, прилипшим к ногам шелком легкого платья, тонкими руками, выступающими ключицами.
– Рут, – его густой, низкий голос был для Рут багульником, – у тебя завтра обручение.
Олард не спрашивал, но Рут откликалась эхом:
– Да, обручение.
– Я видел графа Валентина на турнире: очень храбр. И красив, как бог.
– Да, как бог.
В повисшей тишине Рут опять слышала свое дыхание. А потом резко, толчком рванулась к нему, и не обняла, а прижалась, прилепилась, спрятав лицо в теплую ткань его рубахи. Он расцепил руки, прикоснулся к ее волосам губами, и опять Рут пронзило невыносимо острое желание вобрать в себя его тепло, нет – больше! – жар, полыхающий огненный жар, который могли дать только его руки. Он мягко отстранил ее, поднял за подбородок ее лицо и – никогда, никогда она не могла выносить взгляд его слегка прищуренных глаз! Заговорила – быстро, сбивчиво:
– Я знаю, что ты хочешь сказать, но, пожалуйста, не говори – ты убьешь меня этим. Сделай меня той, какую ты любишь, сделай меня опять такой – и я буду жить.
– Ты прекрасна, Рут, прекрасна!
– Ты убиваешь меня, Олард! – ее лицо исказилось гримасой беды, а голос метнулся к каменным стенам, эхом оттолкнувшись от них.
***
Впервые Олард увидел Маргарет на рыцарском турнире в честь праздника Петра и Павла. Уже многих соперников яростным напором выбросил он из седла, уже не раз его турнирные копья разлетались в щепы от удара, мощи которого еще никто не смог противостоять. И не этому в прошлом турнире бывшему лишь оруженосцем Людвигу Эттингену было выступать тогда против него. Как он был смешон, этот мальчик, когда
в своем новеньком облачении рухнул на песок ристалища, и сорвавшийся с головы шлем, позванивая, откатился в сторону. Почти к ее ногам. Она была в первом ряду. Ей было жаль этого мальчика, Олард видел это, но видел он и другое: лишь только их взгляды пересеклись, она уже забыла о бедном Людвиге, которому его оруженосец с трудом помогал встать. В ее рыжих волосах была вколота веточка вереска, точно такая, как на шлеме у Людвига, но это теперь не имело значения, ведь та веточка уже втоптана конским копытом в грязь.
Олард не раз уже любил, или ему казалось, что любил. Всегда, когда он видел красоту, из него вырывался кто-то другой, желавший лишь одного – комкать ее, рвать в клочья, втаптывать в грязь, как тот вереск, и лишь такой он хотел обладать, и лишь такую называл красотой. «Моя Руткайла», – говорил он и впивался поцелуем в губы, искусанные в кровь, и гладил кожу, порванную его плеткой.
Но Маргарет он мог говорить только: «Ты прекрасна, Маргарет, прекрасна!» И уходил, убегал, лишь бы дальше уносить от нее того, кто жил в нем. А потом, когда сил сдерживать его в себе почти уже не было, Олард вырвал себя из жизни и, как в склепе, похоронил в старом заброшенном замке, к стенам которого с каждым годом все ближе подступало болото.
***
Рут помнила маму так, словно ее не стало лишь вчера: прикосновения рук, когда Маргарет гладила дочь по рыжей макушке, тепло ее тела, когда она прижимала к себе и, раскачиваясь, тихо пела какую-то печальную песню. Когда мама лежала, уже ослабев от болезни, причину которой не мог объяснить ни один лекарь, Рут держала ее невесомые руки в своих и время от времени касалась их губами. Несколько раз, с неизъяснимой тоской глядя на дочь, Маргарет словно хотела ей что-то сказать, но уже не могла.
Рут видела, как рядом с ней так же сильно тоскует и страдает от горя еще один человек – ее отец. Когда он, сгорбившись, сидел у камина и вряд ли видел что-то перед собой, Рут хотелось подойти к нему сзади, обнять и рассказать о том, как она помнит маму и услышать о том же в ответ. Но взгляд Людвига был обращен куда-то внутрь себя – и Рут замирала. Потом к ней пришла страшная догадка, что ее сходство с Маргарет для него болезненно, и она старалась стать незаметной, словно была виновна в том, что так похожа на мать.
А через год после смерти Маргарет в Рут оборвалась какая-то струна, она не могла больше быть рядом с отцом и самим своим существованием нести ему боль. И вот тогда она решилась – не быть. Совсем. Как мама. Когда в ее комнату прокрались сумерки, она неслышно прошла коридорами Харбурга, спустилась по извилистой тропе к мосту, потом долго шла полем, не замечая, как слезы прокладывают теплые дорожки по ее щекам. Рут знала, куда она шла – к болоту, в черной жиже которого она и хотела перестать быть.
Сумерки закрались и в нее саму, отнимая способность осознавать и чувствовать. Вязкий холод, мгновенно обхвативший ее тело, сильные руки, от которых она яростно отбивалась, имя ее матери, произнесенное чьим-то низким, густым голосом, – все было в угарном дыму сумерек, пока она не ощутила боль, немыслимую, невозможную, ошеломляющую. Эта боль раздувала в ней внутренний жар, возвращала к жизни.
***
Ей невозможно было не поверить – ни тогда, год назад, ни сейчас. Его рука, темная, с дорожками набухших вен и легкой порослью волос, коснулась ее плеча – и уже не было пути назад. Зеленый шелк платья легким водопадом скользнул на пол, и Рут вздрогнула от знакомой беспомощности не защищенного одеждой тела. В сиянии луны оно светилось фарфоровой белизной, и Олард, уже понимая, что им обоим спасения нет, что кто-то, сидевший в нем, теперь вырвался наружу, попытался еще остановить его:
– Рут, ты прекрасна! – но голос уже звучал глухо, и он знал, что это уже не его голос. Он легко поднял ее на руки и положил на деревянную скамью.
Первый удар его ремня, как ни готовилась Рут к нему, всё равно был неожиданным. И как всегда, пронзительным был этот контраст неболи – и боли, и, как всегда, все тело Рут рванулось навстречу этой боли, ведь она связывала ее с Олардом. Каждый удар ремня был как вплеск кипятка туда, в глубь мышцы, кипятка, неумолимо набирающего силу, волну которого тело встречало дрожью, пыталось пригасить движением – но тут же следовал новый вплеск. Рут рефлекторно задерживала дыхание во время удара и ловила ртом воздух, пока рука Оларда с невидимым ей ремнём поднималась и вновь опускалась. Потом прихлынула ошеломленность этой все нарастающей болью, сознание заволокло пеленой, тело Рут, извиваясь, пыталось найти в отведённом для него узком пространстве скамьи то место, где не было ремня, но он прилетал с неимоверной силой откуда-то сверху и вновь впивался в горящую и, казалось, прорванную кожу. Удары сыпались без пауз, ремень, как нож, врезался в тело, Рут уже не сдерживала стоны и наконец разрыдалась, почти задыхаясь и давясь этим спасительным рыданием.
Тело Рут было истерзано так, как умел терзать ремень: в сплошной красноте проступали багрово-синие пятна, вспухшие края полос от захлестов на бедрах в нескольких местах были прорваны извернувшимся ребром. Спина блестела от пота, занемевшие руки не сразу смогли оторваться от краев скамьи. Когда, тяжело и неуверенно опершись на гладкое горячее дерево, Рут приподнялась, взглянула на Оларда, он увидел мокрое от слез лицо, вспухшие покрасневшие глаза и прокушенную до крови губу. Отбросив ремень, он наклонился, поднял Рут на руки и, осторожно прижав ее к себе, прошептал:
– Моя Руткайла.
***
– Отпустишь его, он сам найдет дорогу домой, – говорил утром Олард, помогая Рут устроиться в седле и заставляя своего коня принять ее как хозяйку.
– Когда-нибудь ты придешь и увидишь своего старого рыцаря мертвым, – в его голосе не было печали, лишь утверждение, и Рут не стала ему возражать. Она просто знала: это будет когда-нибудь. И тогда она навсегда останется здесь, потому что только здесь, у стен этого старого замка, росли зеленые цветы с названием – руткайла.