ClubPN

Arthur

Леся

Посвящается TheLine


Когда я первый раз увидел ее на пороге своего кабинета, то решил, что это ошибка. Не может такая молодая и красивая девушка мечтать о педагогической карьере в сельской глуши. Еще большее удивление я испытал, увидев ее документы. То, что диплом красный, с отличием, от приличного питерского ВУЗа — ну да, шут с ним. А вот имя у нее было слишком уж необычное — Алеся. Молодой специалист для нашей школы-интерната — это как грант на миллион рублей и депутатская ГАЗель. Я даже не колебался. Посмотрим, что модная короткая стрижка, высоченные каблуки и столичный выговор смогут противопоставить сотне деревенских мальчишек и девчонок со сложной судьбой.


Если бы я мог себе позволить такую роскошь — стал бы верующим. Мне на старости лет, как говорится, Сам велел. Храм напротив, батюшка, отец Николай, живет через дом. Но нельзя пока. Надеяться, конечно, можно, но сплоховать никак нельзя, пока не найду себе замену. Хотя поставить свечку и шепнуть горестному лику спасибо хотелось. Что-то особенное поселилось в нашей школе с момента появления Алеси Васильевны. Светлое, душевное, загадочное. Девушка развила бурную деятельность. В первой же четверти сводила свой класс в поход с ночевкой. Сама организовала физрука (он же завхоз) и Мишку, участкового, будь он неладен. Обратно класс привела в полном составе и почти без потерь. Кротову правда нос сломали, но что за поход без драки. От завхоза несло перегаром. Однако четыре рюкзака нес бодро. Все школьное имущество было в сохранности. Мишка вот только начал обходить школу дальней дорогой. А до этого, хлебом не корми, как что случится — сразу к нам, виновных искать. Теперь все, как порог солью пересыпали. А ученики новую учительницу приняли за свою. И кличку ей дали по-детдомовски козырную — Леся.


Дальше — больше. На день учителя мы слушали малоизвестные песни на слова Есенина. Педколлектив у нас опытный. Никто и ухом не повел. Все аплодировали. Это надо же - она Толика Сомова смогла на сцену вытащить! А когда Мормон, ох, ну то есть, Костя Маронов заиграл на гитаре, мы готовы были сидеть в актовом зале до поздней ночи. Это был наш общий триумф. Наши дети, которых боялись и ненавидели в райцентре, которых участковый клялся пересажать сразу после выпускного, дети, чьи матери бежали от них из роддома через окна - делились с нами своими мыслями через стихи и песни. Пусть и не совсем детские.


На новогодний утренник к нам РОНО нагрянуло. Машенька из 2Б так трогательно читала стихи, что учителя, волнуясь, повторяли слова вместе с ней. Она же до пяти лет вообще не говорила, только мычала. А на уроках до сих пор отвечала только "да" или "нет". Борька Истомин забыл припев "про Голубой вагон". Четыре раза начинал. А потом как заревет! И со сцены уходить не хотел. С характером пацан. Впрочем, у нас все с характером. "Скатертью, скатертью" допевали всем залом. А напоследок, каждому члену комиссии, дети подарили по шишечке. Брелочек такой. Маленькая сосновая шишечка и колечко для ключей.


— Вы где шишек столько набрали? — наклонился я к самому уху Алеси Васильевны.


— Еще тогда, в походе. А колечки на Али. Копейки, — ответила она, почти не размыкая губ, не сводя взгляда со своих воспитанников.


На банкете первый тост был за Новый Год, а второй и почти все последующие за молодость и передовые методики.


***


Нет, успеваемость мы не сильно подтянули. Любовь учителя не способна дать этим детям то, что мать отнимала у своего плода все девять месяцев, а потом вытравливала ежедневными попойками, многоэтажной бранью и жестокими побоями. Но дети старались. Захаров побрился налысо, оставив жидкий клок волос на темечке. Сказал, что будет, как Остап Бульба. Крылова написала сочинение, которое зачитывали в учительской. На двух страницах, кривым почерком она заявляла, что никогда не выйдет замуж. Если уж Онегин так лоханулся, что тут говорить о простых пацанах. Лучше она на учительницу выучится. И без мужа, и детей можно воспитывать. Хотя эта мысль была не центральной. Больше там, про ее разочарование в Онегине было.


А то, что ученики бывают у Леси в гостях я знал. Домик ей выделили маленький, но крепкий, с колодцем во дворе. Положенные кубометры дров ей выписали. Но ведь их нарубить нужно. А после затяжных снегопадов приходилось чистить дорожку от калитки до тротуара. Куда ей самой? Она же не приспособлена к деревенской жизни.


Кто это первый придумал неизвестно. Но только старшеклассники собрались однажды в субботу утром и перекололи к обеду почти половину. Потом раскидали снег. Леся напоила своих учеников чаем с брусничным листом и угостила домашним вариантом пиццы. К воскресному вечеру рассказы о посиделках у Алеси Васильевны обросли фантастическими подробностями. А к утру понедельника, и вовсе, превратились в сборник народных сказаний.


— Так нельзя. Их нельзя привязывать к себе!


Большая перемена вот-вот закончится, а я так и не смог ей объяснить, в чем же она неправа.


— Этим детям, как и любым другим, нужно тепло. Домашний уют. Они имеют право знать, что бывает совсем по-другому! Не так как в семьях, откуда они попали к нам!


Каюсь, я начал раздражаться. Вот тебе и качество современного педобразования.


— Да у нас 102 ученика в школе! Не можете же вы всем стать матерью!


— Не всем. Но тем, кто тянется - могу.


— Алеся Васильевна, милая, вы взрослая, очень умная девушка. Поймите! А замуж выйдете, свои дети пойдут, тогда как же?


Первый раз мне показалось, что звонок дребезжит, как разозлившийся дед с клюкой.


— У меня урок! — Леся вышла из кабинета, бросив из-под бровей обиженный, как мне показалось, взгляд.


Я смотрел ей вслед и вспоминал, как же она выглядела, когда пришла устраиваться в школу. Теперь модную стрижку сменили женственные локоны. А вот каблуки остались прежними. Тонкими, высокими, острыми.


***


Весной наших учеников пригласили в местный клуб. Попросили помочь с постановкой к майским праздникам. Собрать костюмы было несложно. Репетировали дети вечерами в спортивном зале. Больше никакой помощи Леся не просила. Все делала на энтузиазме. Меня очень удивил выбор литературного произведения. Точнее момента. «Сердце Бонивура» я читал еще в детстве. И с уроков бывало сбегал, когда фильм крутили в прокуренном зале сельсовета. Но чтобы современные дети заинтересовались таким сюжетом?


Афиша отработала лучше всяких похвал. В клубе было тесно. Никто не задумывался какое отношение победа над фашизмом имеет к становлению советской власти на Дальнем Востоке. Все понимали только одно: вот враги, а вот наши. И наши все равно победят, хоть и заплатят за победу муками, кровью, жизнью.


Детям кричали «молодцы» и даже «браво!» Они, смущенные, с потекшей от жары косметикой, кланялись в разнобой и искали взглядом знакомых. Потом, мы с завхозом заехали в магазин и купили детям Пепси. И каждому по Сникерсу. Сколько неподдельного, искреннего счастья было в их глазах! Даже Костя Мормон, пытавший Бонивура-Сомова, из потенциального малолетнего преступника вдруг превратился в обыкновенного мальца, украдкой, вытиравшего об шторку липкие, перепачканные в шоколаде пальцы.


От магазина до интерната — полтора километра по главной улице, а потом три поворота в глубь райцентра. Но хлипкую нашу буханку трясло так, словно мы на лодке в шторм вышли.


— Какой интересный выбор. «Сердце Бонивура» — это так неожиданно, — меня качнуло, и я прижался к Алесе плечом.


— Дети сами выбрали. Я предложила несколько отрывков, и про Бонивура им больше всего понравилось. В таком вопросе самое главное — это поддержать инициативу ребят. Ведь так?


Нас снова тряхнуло и мой кивок оказался в крайней степени согласительным.



Учебный год подходил к концу, а чудеса или благодать, кому как больше нравится, продолжали радовать нашу школу. На лето некоторых детей забирали родители. Еще пятеро могли рассчитывать на путевку к Черному морю, от соцзащиты. Остальным был уготован «Сосновый Бор», местный лагерь. Или, как его называли местные — Сосенки. Наших детей раскидывали по отрядам, что каждый год вызывало скандалы. Почти никто не хотел, чтобы его ребенок отдыхал вместе с «интернатскими». Приходилось снова и снова объяснять родителям "домашних", что наши - такие же дети, как и все остальные.


И тогда Алеся Васильевна заявила, что готова все три смены отработать в лагере, если ей выделят отдельный корпус. Желательно восьмой. Он был самым большим и стоял чуть в стороне от широкой полукруглой тропинки, вдоль которой расположились остальные здания лагеря. У восьмого была самая большая веранда, дополнительная беседка для костра и сосны стояли совсем близко, у самых окон.


Директор Сосенок сначала и слышать ничего не хотел. Но когда ему сказали, что этим летом в других отрядах не будет ни одного интернатского ребенка, дал добро. Даже без коньяка обошлось. А вот физрука пришлось поуговаривать. Но в конце концов он нехотя согласился и это был первый раз на моей памяти, когда от нашей школы приехал отдельный отряд — сорок душ. Казалось бы, ну, чему еще удивляться? Ан нет, и ту все вышло не как задумывали. Алеся прогнала физрука через три дня. Он числился воспитателем, но уехал домой и возился на огороде с энтузиазмом заправского фермера. На требование объяснить, что произошло, нескладно пробормотал:


— Да нормально там все. Сама справится. Ну, буду заезжать на мероприятия, коли надо.


И я махнул в Сосенки. Раньше никогда не ездил. Жена-покойница Ялту предпочитала. Или с детьми в Одессу, на лето. А к ученикам в лагерь я никогда не ездил. На мероприятиях был, если звали. А вот так, в гости, проведать, узнать, как они там — первый раз. А к ним ли? Я усмехнулся сам себе в зеркало. Может к вожатой? В горе что-то кольнуо и я закашлялся, быстро переведя взгляд с зеркала на серую полосу асфальта. Голова вдруг стала тяжелой. Я покачал ею из стороны в сторону и строго прогнал эти мысли. Ну что за седина в бороду?! Она же Леночки моей моложе. Та уже замужем, два внука у меня. Сережка тоже женат. Военный. Без детей пока. Я зачем-то попытался вспомнить сколько Лесе лет и вычислить нашу разницу. Потом одернул себя и сосредоточился на дороге.


В лагере было солнечно. Воздух так и звенел от птичьего гомона, от веселых детских голосов. Даже дятел тарахтел на какой-то особенно торжественной, задорной ноте. Я прошел в столовую, там как раз заканчивался обед.


— Здрав-ствуй-те! — грянуло где-то с боку, совсем рядом. Дружно, стройно, озорно.


Это наш отряд дежурил в столовой. Мальчишки деловито и быстро двигали столы, поднимали стулья, троих отправили с ведрами за водой. Младшие таскали на раздатку грязную посуду. Девочки разбирали швабры, делили территорию:


— От этого угла, до этого окна я, а от окна до раздатки ты.


Леся смотрела на все эти приготовления спокойно, удовлетворенно и как-то даже радостно. Я залюбовался своей коллегой. В легком летнем сарафанчике она выглядела как старшая сестра своих подопечных.


— Строга! Обедать будете?


Тетушка Серафима, бессменный повар всех лагерных смен, стояла рядом, с накинутым на плечо, белоснежным вафельным полотенцем.


— Нет, спасибо. Обедать не буду. Кто строга?


— Так Леся ваша. Васильевна. В ежовых рукавицах ребят держит. За то и любят ее, — охотно пояснила тетушка Серафима и тут же бросилась прогонять с кухни жирного серого кота.


— Куды? Куды, я сказала? А ну!


Машенька, теперь уже из 3Б, схватила кота и со смехом потащила на улицу. Кот был большой и тяжелый. Он безвольной колбасой повис на Машиных руках и его толстый, недовольный хвост волочился по полу столовой. Все это было таким милым, славным, домашним! Хотелось даже подумать - "родным", но я не стал прислушиваться к чувствам и развивать эту мысль.


Я пробыл в Сосенках до самого вечера и остался на костер. Леся оживленно, с явным удовольствием рассказала мне о жизни отряда: в баскетбол они продули, зато на футболе отыгрались. А уж про плавание и говорить нечего — заняли весь пьедестал. В комнатах порядок. В шкафах по-всякому бывает. Едят хорошо. По ночам не плачут. У Крыловой с Сомовым роман. Беседу провела, за остальным слежу. Маронова пытались выставить инициатором драки с мальчишками из первого отряда. Но какая же это драка, когда пятеро на одного? А то, что он цепь достал и отбился, так мальчика можно понять. А что он должен был делать? Караул кричать посреди леса?


— Не цепью же отбиваться! — тревожно возразил я.


— Не цепью, — тут же согласилась Леся. — Я с ним поговорила. Он постарается не хулиганить. Но и избивать своих детей я не дам!


Она раскраснелась и стала еще красивее. Подошла Машенька, ласкаясь прижалась к подолу вожатой. Леся заботливо погладила ее по голове. Вынула из косички пожухлый цветок. «Почему строга?» — недоуменно подумал я. Ежовыми рукавицами тут тоже не пахло. Руки у Леси были золотистыми от загара, с круглыми, розовыми, аккуратно подстриженными ногтями. Словно не педагог передо мной сидела, а второкурсница на практике. Я пытался заговорить с ней о физруке, но она только рукой махнула.


— Да не нужен нам никто. Только под ногами путается. Вы не переживайте, я справлюсь. А не справлюсь — доложу, форму доклада знаю.


Она сама первая рассмеялась своей шутке. Рядом стояли наши дети и смеялись так же громко и беззаботно. Чудо! Не иначе, как чудо. Я столько лет отдал этой школе! Разных детей видел. И тех, которые изо всех сил тянулись к свету, добру, к знаниям, мечтая выбраться из той ямы, в которую они скатились не по своей вине. Видел обозленных, ожесточенных зверят, думающих лишь о том, где бы найти угол потемнее и наложить там на себя руки. И преступники у нас были. Хотя какие из них преступники, в двенадцать лет? Пострадавший тогда кричал, что при Сталине за такое к стенке ставили. Я тогда спросил: а если бы его сын в двенадцать лет взял шестерку покататься, тоже бы к стенке? А сейчас рядом со мной стояли такие же дети, как те, что отдыхали в других отрядах. Такие же, какие жили на соседних улицах и учились в обычных школах.


Леся уложила всех спать и оставила Крылову с Сомовым отвечать за порядок.


— А вечеря будет? — тихо спросил Мормон.


Леся отрицательно качнула головой и Костя бесшумно исчез в кустах.


— Куда? — тут же спросила Леся.


— В туалет, — дерзко ответил Костя.


Леся его не вернула. Хотя туалеты стояли в другой стороне. И я не стал спрашивать, что это значит. У детей была своя жизнь и она их устраивала. Уезжать не хотелось, но не ночевать же в лагере. Леся проводила меня до машины, пожала руку. Фонарь на выезде был ярким, и я видел ее всю: красивую, жаркую, безумно талантливую и преданную своему делу. Так не хотелось отпускать ее руку, но она отодвинулась сама.


— Пойду. Дети же. Мало ли. А вы все же не волнуйтесь за них. У нас все хорошо.


Ехал домой и не понимал, что со мной происходит. Ну не влюбился же я на старости лет?! Нет, тут что-то другое. Наверное, просто инстинкт педагога. Нашел себе замену, хочется выпестовать достойного преемника или преемницу. А руки дрожали и сердце говорило: дурак ты, старый! Влюбился, так признайся самому себе. Девчонка-то - кровь с молоком! Я горячился и гнал машину домой. Хотя больше всего мне хотелось вернуться в лагерь. А ведь ты ревнуешь! Внезапная мысль, как отравленная стрела, больно ужалила в самую душу. Вон как ребятня к ней льнет. К концу лета мамой полшколы звать станут. К тебе они не так относятся. Да и чувствовал ты, что видеть тебя рады, а остаться не попросили. Как черта невидимая между вами. Как будто тайна у них общая есть, но не про тебя. И вот сейчас, когда провожала, ласковая была, вежливая, а убежала первая. Торопилась к ним. От тебя торопилась избавиться!


Тормоза взвизгнули, под колесами захрустел гравий обочины. Мысли крутились в голове, путались, не давая себя поймать и выстроить в ровную логическую цепочку: поведение детей, их едва заметная отстраненность, Леся у фонаря и Костя! Про какую такую вечерю спрашивал Мормон? Нет, я ни в чем не заподозрил Лесю. Ни одной здравой, ни здравой, живой или мертвой мысли у меня не было. Просто все наблюдения за последние полдня собрались в какой-то один большой ком, и он давил на меня. Я развернулся и погнал авто обратно к лагерю. Там же, у яркого фонаря бросил машину и подстегиваемый непонятно какими страхами бросился через кусты к восьмому корпусу. Лагерь спал. На лавочке расположился Сомов, страстно, в засос, целовавший Крылову. Она сидела на нем верхом, обняв ногами и руками. Сомов по-хозяйски запустил руки ей под майку и поглаживал девушку по спине.


Раньше я бы не задумываясь закричал, сделал замечание, отругал, велел бы немедленно прекратить это безобразие. А сейчас стоял столбом и не чувствовал за собой ни силы, ни права ругать молодых. Акселерат Сомов со спины выглядел совсем взрослым. Это во сколько же лет Сережка первый раз не пришел ночевать домой? Крылова стонала… А, нет, нельзя же так стоять и смотреть!


— Что-то забыли?


Я чуть не вскрикнул от испуга. Леся замерла рядом, я чувствовал тепло ее тела, и не мигая смотрела мне в глаза.


— Да, то есть нет. То есть. А как вы узнали, что я тут?


— Костя увидел машину, прибежал и сказал. Я вышла вас встретить.


— Костя?


— Он ночью на рыбалку ходит. Большой мальчик. Я позволяю. Детям важно знать, что им доверяют. Правда?


— Правда.


— А вы им доверяете?


Сомов окончательно обнаглел и потянул с извивающейся на его коленях Крыловой майку.


— Нет!


— Ну чего ты?!


— Нет я сказала!


Парень шумно вздохнул и зарылся лицом в девичью грудь. Посреди лесной тишины его стон был отчетливо слышен даже в нашем с Лесей убежище.


— Так доверяете? — напористо прошептала Леся.


— В разумных пределах.


— А мне?


Я отвернулся от миловавшейся на скамейке парочки и наклонился к Лесе. Не знаю зачем. Наверное, чтобы лучше видеть в темноте ее лицо. Леся встала на носочки и поцеловала меня. Ее губы были теплыми, мягкими, такими сладкими, что я забыл все на свете. А когда ее горячая грудь прижалась к моему телу - окончательно и благополучно сошел с ума. Подхватив Лесю на руки, стараясь не шуметь, я отступил по тропинке в глубь соснового леса. Не о чем я не жалел, не думал и не волновался. Тело хотело и наслаждалось, дарило наслаждение и все повторялось снова и снова.

...

— Ты не приезжай больше, пожалуйста. Догадаются.


— Или видеть не хочешь?


Она снова впилась в меня крепким, пахнущим ягодами поцелуем.


— Хочу тебя. Но так нельзя. Не здесь. Потерпи. А сейчас уезжай.


Легко подскочив, Леся поправила тонкую бретельку летнего сарафанчика и быстро исчезла в предрассветных сумерках.


Домой приехал засветло. Что это было? Куда ты черт старый влез? Она же девчонка совсем, дочери твоей младше, в одной школе работаете! Я ругал себя последними словами. Все тело болело и сладко ныло. То там то тут кололись сухие иглы, мятые травинки на коленях брюк напоминали о ночном преступлении. В лагерь я больше не ездил. Обещала ли мне Леся что-то или я сам себе все придумал? Эти вопросы мучили меня душными летними ночами. Иголочками кололи в сердце, но я старался не думать о ней. До конца лета в лагерь больше ни ногой! Как дождался, как дожил до конца третьей смены сам не понимаю.


Дети наши приехали счастливые, загорелые, свежие, повзрослевшие! «Как домашние!» — с гордость подумал я и широко, приветственно улыбнулся, пожимая почерневшие от солнца руки, гладя обросшие, лохматые шевелюры.
1 сентября, на школьной линейке, Алеся Васильевна стояла в белом элегантном костюме, с букетом кремовых роз и улыбалась всей школе. Каждый ребенок старался подойти к ней и поздороваться. Редкие родители тоже произнесли несколько слов благодарности. А меня распирало от целого фонтана разных чувств: гордости, ревности, счастья, смущения, влюбленности. Я чувствовал себя подростком Сомовым на скамейке ночного лагеря. Вот только у него с Крыловой все было ясно, а у меня нет. Сомов знал, как себя вести с ровесницей, а я терялся рядом с той, которую хотел больше всего на свете. Хоть бери подаренные букет и гадай: будет, не будет?
Прояснилось все тем же вечером, когда Леся радостно согласилась прогуляться по центру.


— Тебя не смущает наша разница в возрасте? — спросил я перед тем как принять ее предложение зайти на чай.


— А мне нравятся мужчины постарше! — с вызовом ответила Леся.


Да гори оно все синим пламенем, чем я не мужик?!


***


Беда пришла откуда не ждали. Я-то думал, что, когда все узнают, получим по шапке за аморальное поведение. А погорело все на обычных школьных соревнованиях. Борька Истомин поехал на областные. Пловец же. О скандале в школу сообщили из РОНО по телефону. Велели журналистам ничего не отвечать и в школу не пускать.


Истомина привез тренер. Гневно нам доказывал, что он не при чем. Что у них в бассейне кругом камеры, и он наедине с мальчишками не остается. И будет стоять на своем. И брат у него в полиции, если что! Пусть интернат сам расхлебывает. Истомин плакал почти сухими глазами, сглатывая слезы, подавляя рыдания и бросая на Лесю щенячьи взгляды. Она обняла его, прижала к себе и погладила по голове, словно это был ее единственный самый дорогой ребенок.


— Не плачь Боренька, не плачь. Ничего плохого не случилось. Это все ерунда. Ты же не виноват ни в чем. Не плачь!


— Вас посадят?


Леся застыла, потом резко оторвала мальчика от себя и встряхнула.


— Ты о чем, Боренька? О чем ты, маленький? Конечно же нет!


— Я же не сказал… никому…


Истомин запнулся и посмотрел на меня. Какая-то догадка осенила его лобастую голову, и он затараторил, бешено размахивая руками, словно от скорости слов в минуту зависела чья-то жизнь.


— Она не виновата! Я всегда в шортиках плавал. А они с сушилки пропали после тренировки! А у меня соревнования. Пришлось в плавках запасных. А они как увидели, как накинулись! Про какие-то нравы спортивного воспитания начали кричать. Я же не сказал ничего. Вообще ничего не сказал! Говорил, что не знаю ничего. Они спросили бьют ли нас на тренировках. Так все ребята сказали, что нет! И я сказал, что не бьют.


Я молча выслушал его тираду, буквально, онемев. Истомин не выдержал напряжения и разревелся как нормальный мальчишка, а не герой, погибающий во имя чего-то великого. С трудом прочистив горло я отпустил его.


— Иди, Боря. Все хорошо будет. Не плачь.


— А Алесю Васильевну не посадят? — голос Истомина звенел от невыплаканного до конца горя.


— Нет! Марш переодеваться. И руки помой!


Истомин поплелся к выходу, как каторжник с пудовой гирей на ноге.


Леся молчала. Я понимал и не понимал. Боялся поверить в то, что упорно лезло в голову. И не знал, как начать. Но начинать надо. Я же директор! Я тут главный. Мне и отвечать за все. Знать бы еще за что отвечать.


— Рассказывай.


— Что ты хочешь знать?


Я и не ожидал, что это будет легко.


— Леся, ты била детей?


— Нет, я их наказывала.


— Наказывала? Ремнем?!


— Ремнем. Иногда розгами. Иногда скакалкой.


Нет. Нет! Она же оговаривает себя! Покрывает кого-то. Кого? Мармона? Физрука? Тренера?!


— Леся, зачем?


— Я не знаю, как тебе это объяснить. Или нет, знаю, просто не готова. Но я объясню. И ты поймешь, обещаю! Вечером, хорошо? Ты приедешь ко мне вечером?


Я кивнул. Я теперь хоть к черту на рога готов отправиться, только бы мне объяснили! Уроки пролетели со скоростью звука. Я не запомнил ничего из того дня. В голове ухал колокол, он звенел и не давал сосредоточиться на самом важном, нужном, необходимом. Я пытался сам понять, вспомнить и осмыслить все что узнал, но в голове не складывалось. Леся никогда не была злой или жестокой. Да и дети не полюбили бы ее, будь она лживой или подлой. Так что же произошло, что?


Вечера ждать не стал. Как закончились уроки я запер кабинет на ключ, сел в машину и средь бела дня, не переодеваясь, поехал к ней. Она ждала меня.


— Я знала, что ты рано приедешь. Садись. Есть будешь?


— Нет. Леся, расскажи. Почему ты била ребят? Всех? Как долго это длится?


Она села рядом. Опустила голову, помолчала, нервно сжимая пальцы. Потом рассказала.


***


Костер весело трещал, изредка выстреливая снопом искр в темное небо. Девчонки взвизгивали, чем приводили парней в неописуемый восторг. Самый высокий в группе, кажется Костя, с внешностью нордического типа и душою Гамлета брал на слабо. Залихватски подражая балалаечному бряцанью, он выдавал на гитаре коленца и пел пошлые куплеты, кидая на Лесю яростные взгляды. Училка оказалась непробиваемой. Слушала, смеялась, краснела вместе с остальными девчонками, иногда болтала прямо во время пения, но только не кричала и не возмущалась. Не задавала глупых вопросов: кто тебя этому научил и как тебе не стыдно.


Физрук храпел в дальней палатке. Мишка-участковый время от времени выходил в темень, курил там, потом уходил спать. А дети общались, баловались, пели, и в душе удивлялись, как же это так здорово получается и при учительнице? Потом она рассказывала. Не проводила беседу, не читала лекцию, не объясняла урок. Говорила просто и понятно, как ровесница, только без мата и жаргона. О семье, о любви, о хорошей жизни. Но без той лживой красоты, как говорят все взрослые. О том, зачем нужна строгость, чем хороша дисциплина, как нужно приучать себя к режиму. О страхе и заботе любящего к тому, который меньше, за которого ты в ответе, которого ты любишь.


Там у костра она и сказала, что да, когда отец пьяный или кто-то другой со зла хочет ударить — беги. Не жди, когда тебя изобьют. А можешь отбиться — бей. И не бойся ничего, бей так, чтобы мало не показалось. А разве бывают, чтобы не со зла били? Ожидаемый вопрос. Леся начала рассказывать о разнице между бить и наказывать. О любви, которая берет на себя смелость пресекать то, что в будущем может довести до беды. Дети притихли, впитывая новые знания, с сомнением переглядываясь друг с другом. Даже костер в этот момент прекратил щелкать смолой и запылал ровным, как голос Алеси Васильевны, пламенем.


— Некрасиво, начальник! Вас досматривать прислали, а вы подслушиваете! — хрипло, на манер одесских карманников, развязано прогундосил блондинистый Гамлет.


— Рот закрой! — зло ответил участковый и отвесил Косте подзатыльник.


Несильный, символический, явно по привычке. Но этой ночью Гамлет был сам не свой. Может смех девчонок, а может присутствие новой молодой учительницы, а может то, что она сказала, кто знает, — горячило виски. Мишка ойкнул, получив сильный удар в плечо, и матюкнулся.


— А чего вы деретесь, кто вам право давал руки распускать? — голос Кости вот-вот готов был дать петуха.


И Леся не стала ждать развития событий. Она вмешалась так громко и яростно, что Сомов присвистнул и обменялся с Мороновым восхищенными взглядами.


— … и если вы еще раз хоть пальцем тронете кого-то из моих учеников, имейте в виду, я вам обеспечу место на скамье подсудимых!

Мишка слушал училку раскачиваясь с носка на пятку, играя желваками и собираясь огрызнуться в ответ. Но в ее голосе было столько веры в свои слова, что пол конец ее речи он предпочел не связываться.



Никто не помнит почему они стали называть это вечерей. Леся приходила в спальню, разговаривала с ребятами, выслушивала новости, решала споры. Потом, когда ночные воспитатели уже надежно спали, Мормон говорил об их делах. Иногда Леся прощала. И все соглашались, что да, такое можно простить. Они же семья. Но обычно назначала наказание. И тогда провинившийся доставал ремень, вешал на дужку кровати и ложился поперек койки. Быстро прижилась манера закусывать уголок одеяла. Старое кирпичное здание надежно хранило звуки. А дверь они завешивали стареньким, запасным матрацем. Потом ввели скакалку. А весной розги. Никого не наказывали через силу, никому не попадало больнее, чем он мог вынести. Не смеялись, не вышучивали потом. Все понимали, что в семье только так. И если Леся сказала, что больше не виноват — значит не виноват.


Крылова попалась с пачкой сигарет за школьным туалетом. Тридцать скакалок она бы может и выдержала, но все равно, очень боялась закричать, заплакать, уронить свой авторитет в глазах подруг. Но еще страшнее было отказаться. Крылова плакала весь вечер. Решила упасть перед Алесей Васильевной на колени и поклясться, что больше никогда эту заразу в рот не возьмет. После отбоя, когда все собрались в спальне старших девочек, Крылова забилась в самый дальний угол. Мормон смотрел на нее с любопытством и странным огоньком в глазах. Крылова нервничала все больше и больше. И вот, когда уже было приказано нести скакалку, встал Сомов.


— А за кого-то получить можно?


Мальчишки зашевелились, девчонки тут же зашептались. Леся подняла руку, призывая всех к тишине.


— Рыцарство? Это хорошо, Сомов. А ты почему спрашиваешь?


— Да просто. Если я, например, готов за кого-то получить, чтобы не ее, а меня выпороли. Так можно?

Крылова разрыдалась как последняя дура. В ночнушке, со спортивной скакалкой в руке, распущенными волосами, сейчас она меньше всего была похожа на объект любви.


— Можно, Сомов. За друга — это похвально. А за прекрасную даму — выше всяких похвал.


Сомов покраснел, грубо дернул из рук плачущей Крыловой скакалку, торопливо бросил ее на подушку и упал на кровать. Не дожидаясь приказа он сам спустил до колен штаны и вцепился руками в металлический каркас кровати. Леся порола долго, умело растягивая муку Сомова, но давая передышку, чтобы парень не сорвался в крик. Мормон вел счет в полной тишине. Еще до первого удара кто-то из девчонок толкнул Крылову в спину: да заткнись ты, овца! И она замолчала, прикусив руку. Сомов стонал, с трудом сдерживая рвущийся крик, крутился, сжимал перед ударом ягодицы, но вытерпел все до конца. Когда мальчишка поднялся, Алеся тут же оттянула все внимание на себя, дав ему возможность поправить одежду и украдкой вытереть слезы. В тот вечер она сказала детям, что это еще одно проявление любви. И таким поступком Сомов может гордиться. И она, Леся, гордится им!


— Ты настоящий мужчина, Толя! — твердо, и чтобы слышали все объявила Леся.


И никто не засмеялся. Никто не возмутился. Все правильно поняли и прочувствовали эту порку.



Мормона, как назначенного старостой, секли розгами. Он сам их резал, сам приносил в спальню. Никогда не спорил и не отпирался. Просто попадался очень редко. Его мужеству и терпению завидовали все. А еще щедрости. Иногда он подавал Лесе розгу и говорил:


— За Ваську. У него двойка по математике.


— Ты что ли плохо подготовил?


— Нет, он сразу без мозгов родился. Малой же, пищать будет. Давайте уж.


И укладывался на койку с таким невозмутимым видом, словно собирался закурить.


А потом отдавал Ваське конфеты в обед и гонял после уроков по таблице умножения. Зачем Мармон это делал не понимал никто. Он мог взять на себя вину любого. Хотя ни с кем не дружил и романов не крутил. Его предложение всегда было неожиданным для виновного и неизменно вызывало облегченный вздох и слезы благодарности провинившегося.


— Жалеете или ручки бережете, Алеся Васильевна? — усмехался Мармон под восхищенные взгляды девчонок.


Алеся невозмутимо улыбалась и отвечала, что в таком вопросе главное справедливость и холодная голова. Иногда Мормон начинал злиться и кажется даже намеренно нарывался на наказания. Но вместо того, чтобы задать дерзкому мальчишку отменную взбучку она вдруг начинала смотреть сквозь него и не замечать. Мормон хамил, пытался вывести на эмоции, однажды даже добился, что его привели в учительскую, где все ругали мальчишку и пугали то зоной, то карами небесными. Только Алеся Васильевна молчала и безучастно смотрела в окно. И тогда он присмирел, сдался и вечером, один на один, в ее кабинете, со слезами, искренно, просил прощения за свое поведение. А потом, до крови прикусив губу вытерпел семьдесят назначенных ударов.


И ведь никому из детей не пришла в голову мысль, что так нельзя. Что все это неправильно, чудовищно и возмутительно.


***


Я слушал молча, не перебивая, не задавая вопросов, пытаясь принять новую реальность. И только потом, когда она умолкла и мы просидели в полной тишине несколько минут, спросил:


— Лесенька, но ты же понимаешь, что это неправильно?


— А разве ты никогда не хотел выпороть кого-то из них? Руки не чесались?


— Чесались, но ведь так нельзя!


— Почему?


— Это жестокость!


— А ты своих детей порол?


Я покачал головой.


— Один раз пообещал Сергею. Даже ремень для острастки снял, но не ударил.


— Почему?


— Леся, что ты за человек? Детей нельзя бить, нельзя, слышишь, нельзя!


— Слышу. Не кричи. А тебя в детстве отец не наказывал?


— Наказывал, Леся. Отец у меня добрый казак был. Как чарку лишнюю примет, так нагайкой вокруг дома нас с матерью и гонял. Тяжелый он и скорый на руку человек был.


Леся вздохнула. Прижалась ко мне всем телом и стала осыпать лицо быстрыми, легкими поцелуями.


— Нет, милый, нет, я не про это. Так, конечно, нельзя. Ты мне скажи, а сам ты хотел, хоть раз наказать другого? Не со зла, не для мести, а по любви. Потому что жалко, потому что хочешь помочь, донести, спасти, удержать?


Я с трудом понимал, о чем она говорит. Про садизм и мазохизм я, конечно, слышал. Да что там слышал, читал. Но никогда не замечал в себе ничего подобного.


Леся опустилась на колени и начала расстегивать мой ремень.


— А ты попробуй. Отпусти свои чувства. Найди в себе это. Ты же хочешь меня наказать, да? За то, что я так поступила. Скрыла от тебя. Накажи меня. Накажи, пожалуйста. Я прошу тебя.


Она подала мне ремень, а потом, не давая опомниться, начала раздеваться.


— Давай тут, на диване. Ты не бойся. Накажи, как сможешь. Попробуй. Попробуй, и ты меня поймешь, обещаю!


Юное гибкое тело вытянулось на диване. Распущенные волосы свисли до самого пола. Вытянутые руки вцепились в деревянный подлокотник. Что за дурь? Что происходит?


— Накажи меня, миленький, накажи! Сильно, хлестко, ну, давай же!


Готов поклясться, что это не я. Рука сама поднялась и несильно вытянула Леську по ягодицам.


— Дааа… ещщщееее…


И я ударил еще.


— Сильнее!


Да что же это такое? Разве можно так?


— Даааа!


Когда я вошел в раж, после какого удара? Не помню. Но потом уже хлестал от души, со всей силы, с оттяжкой. А она выгибалась, стонала, запрокидывала голову и просила еще. Мы остановились вместе, по какому-то внутреннему сигналу. Просто оба поняли, что все. И я снова почувствовал себя подростком Сомовым из детского лагеря.
Леся отдавалась так истово, нежно, громко! Я, признаться, никогда не испытывал такой страсти. Она подбадривала меня, заводила снова, истекая липким, жаждущим соком.


А потом мы лежали, переплетя пальцы и она рисовала ногтем узоры на моей груди.


— Папа военный. Постоянные командировки. Но он любил меня больше жизни. Я ждала его каждую ночь. Почему-то папа всегда приезжал ночью. Я выбегала в прихожую, прыгала к нему на шею и вдыхала запах далеких вокзалов, чужих самолетов, больших зеленых машин, кожаного пальто, нашего чемодана. Когда папа был дома он делал для меня все! Зашивал на мишке рубашку. Чинил кукле голову. Гулял, читал, покупал мороженное. Помогал делать уроки, играл на фортепиано, катал верхом. Папа меня очень сильно любил и всегда был строг со мной. Когда я плохо себя вела, я боялась не порки. Мне было больно видеть, как я огорчила его, как сильно он расстроился. Папа меня такой воспитал. И я считаю его самым лучшим на свете. Папа всегда прав! Ты думаешь я не могла в Питере работу найти? Да легко. Но я хотела сама, без протекций. И этому меня тоже научил папа. Ты ему понравишься.


— Ему?


— Ну да. Разве ты не хочешь познакомиться с моими родителями?


Я рассмеялся.


— Обычно парни после такого вопроса исчезают, знаешь?

— Ты не обычный парень! И я люблю тебя. Ты можешь наказывать меня.


— Леся, это было помрачение. Я больше никогда!


Она накрыла мои губы поцелуем.


— Не порть мне вечер. Тебе же понравилось, признайся!


Новый Год мы отмечали в Питере, с родителями Леси.


***


История с Истоминым закончилась так же резко, как и началась. И не у нас, а все там же, в области. Лавина негодования сама собой накрыла тех, кто пытался дознаться, отчего же у мальчишки из-под плавок виднеются полоски. Фото не было. Полоски видели немногие. Борька все люто отрицал и клялся в любви к педагогам и верности тренеру. Большинство следивших за скандалом решили, что кто-то просто хочет опорочить победу мальчишки из глубинки. Самородка, возможно, будущего чемпиона страны! А за одно и тренеру крови попить. Но не вышло. На следующих же соревнованиях Истомин подтвердил, что он лучший. И на камеру сказал, что всем обязан тренеру и школе. Особо дотошные журналисты одним им неведомым чутьем определили, что можно бы с местным участковым пообщаться. Задушевно так сказать, за рюмкой колбасы. И даже пригласили Мишку в кафе, для первого знакомство. Но тут к ним подсели два каких-то хулигана и попросили взять интервью и у них. Мол они-то лучше других расскажут, как тут некоторые деток воспитывают. Мишка скис, вспомнил про срочные дела и был таков. Хулиганы охотно оставили свои данные, чем очень удивили журналюг, которые красочно мне потом расписали, как плохо я занимаюсь своими воспитанниками. Ничего я Лесе не сказал тогда. И Моронову с Сомовым тоже.


Вот вам и чудеса педагогики, да новаторские методики. Кто прав, как быть, что делать? Ума не приложу. Жену наказываю. Не грех же? Все у нас полюбовно. Как говорится, жена да убоится да? Правда Леська черта самого не боится, но и это же вроде приветствуется?

Так что мне делать, скажи? В чем правда, кто из нас мудрее? Молчишь? А Леська говорит, что в любви все дело. И любящий всегда прав. Знать бы, ты от отца за что терпела? От безысходности или из любви прощала?
Матушкины глаза на фото были строгими и безмолвным взглядом требовала, чтобы я сам нашел все ответы.


Обсудить на Форуме