ClubPN

Arthur


Что я знаю про боль


Что с подвигло:

Лунный свет писал(а):Артур, а напишите про боль и слезы, как у вас звенит, а? Это далеко не факт, что не понравится, я бы почитала.

Hiaro писал(а):Нет, ещё скажу: про боль ради боли - очень хочу.

Просто предупреждение, во избежание недопонимания и прочего негатива:

Arthur писал(а):Тема... как тут любят говорить, у каждого она своя. Если я напишу свою тему, так как она живет и звенит во мне - большинству не понравится. Тут любят про сюжет и чувства а я люблю про боль и слезы. Без чувств. Во всяком случае с моей стороны. Без романтики и всего прочего. Жестко, на самом крае предела возможностей терпеть такую боль. Ух, аж облизнулся 8)

Если все устраивает - располагайтесь!

Вкус Боли

Первый раз я выпил боль, когда мне было шесть лет.
Это было жаркое, беззаботное лето. Мы с местными мальчишками играли в догонялки и в «выше земли». В пиратов, в казаков—разбойников и во все те игры, которые делали таким простым и счастливым советское детство.
В тот день мы рубились в «кино про Робин Гуда». Я сидел в засаде на самой верхушке грушевого дерева и боролся со сном. От долгой беготни и лазанья по деревьям мои ноги дрожали, а жгучее полуденное солнце высосало последние силы. Враг, которого мы так ожидали всей компанией все не шел и не шел. И в какой—то момент, задремав на ветке, я сорвался вниз. Коротко вскрикнув и нелепо раскинув в полете руки и ноги, я здорово приложился всем телом об землю.
Первую секунду — ничего. А потом я заорал во всю мощь мальчишеских легких. Сначала, конечно, от страха. А потом, естественно, от боли.
Перепуганная пацанва воробьиной стайкой метнулась к нашему дому, крича на бегу:
— Дядя Эдик, дядя Эдик, а там, а там, в саду... а ваш Артур...
Ломая кусты, сопя как маленький вепрь, чуть не споткнувшись об мои ноги к старой груше вылетел мой брат. Его округлившиеся в панике глаза сразу дали понять, что дела у меня не очень. Потом он расскажет, что вся рожа у меня была в крови и выглядело это ужасно. Еще бы не ужасно, я же рыдал во всю глотку, размазывая кровь из разбитого носа и прокушенной губы.
— Паааааааап, он здесь!
Потом я уже плакал от облегчения. Ничто так не поддерживает твой боевой дух, как полученные во время военных действий раны, сильный и надежный отец, крепко прижимающий тебя к себе, совершенно не волнующийся о том, что ты пачкаешь его одежду грязью и кровью и семенящий рядом брат.
Зайдя во двор, отец легко опустил меня на старый диван, стоявший под навесом.
— Макс, таз и полотенце, живо!
Пока Максимка тащил огромный алюминиевый таз и бегал к сушилке за полотенцем, отец принес из дома чайник и большой кусок ароматного мыла.
От всех этих приготовлений у меня что—то не приятно шевелилось в животе.
Отец аккуратно закатал рукава своей рубашки, налил воду из чайника в таз, а потом очень осторожно снял с меня майку и шорты. Синяки от падения еще не налились тем ужасным темным цветом, когда можно с гордостью показывать свои раны мальчишкам, но уже было видно, что побило меня знатно. Несколько царапин на руках и громадная ссадина на спине. Это вдобавок к разбитому носу и прикушенной губе. Отец внимательно ощупывал мое тело:
— Так больно? А так? Тут болит?
Я шипел и извивался, вздрагивал, болезненно реагируя почти на каждое его прикосновение. Мне казалось, что у меня ноет каждый сантиметр кожи.
— Стопу вывихнул. Остальное терпимо, — сказал отец, обследовав меня целиком.
Потом он заботливо смыл с меня грязь и кровь. Бережно обработал ссадины.
— Сейчас мать вернется, и я тебя в больницу отвезу.
Отец помог мне надеть чистую рубашку и брюки. А потом посадил к себе на колени, обнял, взъерошил мои волосы:
— Доскакался, боец?
Я мужественно постанывал ему в плечо.
— Что, так больно?
— Да...
— Закрой глаза. Расслабься. Дыши ровно.
Я зажмурился, вдохнул запах детского мыла, свежей рубашки и отцовского одеколона.
— Вот так, а теперь найди свою боль.
Наверное, понять это можно только, когда ты ребенок. Во взрослой жизни, даже если бы мне это предложил психотерапевт, я бы, наверное, растерялся. А тогда, мое детское сознание заметалось во все стороны, мысленно ощупывая все тело в поисках источника боли. Я как разведчик подкрадывался к этому сгустку, затаившемуся в районе моей лодыжки.
— Нашел?
— Ага.
— Представь, что это жидкость и просто выпей ее.
Я мгновенно вообразил, что передо мной большая кружка из толстого стекла. Я такие видел при бочке с квасом, что стоит обычно возле магазина.
Мысленно я стал тянуть эту боль в себя. Или через себя. Не знаю. Удивительно, что у меня это получилось с первого раза. Я визуализировал свою боль и смог ее подчинить.
— Вот так. Молодец. Лучше?
Я кивнул, стараясь удержать это зыбкое равновесие покоя и не расплескать боль, чтобы она вновь не разлилась внутри меня горячим маревом.
Отец укачивал меня на руках, гладил по голове и говорил то, что, наверное, веками все отцы повторяют своим сыновьям:
— Все пройдет, все будет хорошо, потерпи.
Потом пришла мама и отец, сдав ей Максимку, повез меня в больницу.

Опыт с болью я запомнил.
Успокоиться, расслабиться, сосредоточиться и выпить ее. Позже я спросил у отца:
— Когда ты пьешь свою боль, какая она у тебя на вкус?
— Соленая, — не задумываясь ответил он, — а тебе как показалось?
— А у меня кислая.
Я был удивлен и немного недоволен, что у меня не так, как у отца.
— По-разному бывает, Артур. У боли разный вкус, это меняется.


Цвет Боли

Естественно, героем со сверх способностью я не стал. Как и все пацаны я разбивал коленки, дрался, получал когтистой лапой от рассерженного кота, и последствия этих забав были весьма чувствительными. Ну, и, конечно, время от времени мне перепадало отцовским ремнем, за всякие серьезные провинности.
Эх, знал бы я тогда, в детстве, с каким смаком во взрослой жизни мы будем вспоминать с Максом наши ребячьи проделки! А потом, с азартом, и откровенной мальчишеской гордостью рассказывать отцу, что он еще про нас не знал и за что не высек! Я бы, наверное, ни за что не поверил, что когда—нибудь, со всей искренностью, со смехом, разомлев от водки и накатившего тепла школьных воспоминаний, с чувством скажу отцу: «Да... мало вы нас пороли!»
Мда, вот тогда, в октябре, мне, девятилетнему, такая информация была бы очень кстати.

Мы сидели с Максом на кухне, за обеденным столом, плечо к плечу и наблюдали за тем, как сгущаются сумерки. Чем темнее становилось за окном, тем тревожнее было на сердце. Темноты мы не боялись. Просто отец был на школьном собрании.
Редкий пацан в нашей округе воспитывался без ремня. Честно говоря, я вообще таких не помню. Кто—то боялся наказаний до чертиков и еще в классе пускал слезу при виде плохой отметки. Кто—то, напротив, находил выход в этакой пиратской браваде, и даже, похвалялся, на сколько сильно, накануне, его выпороли за очередной проступок.
С нас не требовали отличных оценок. Иронично, но может именно поэтому учились мы с Максом блестяще. Ну, списывали, конечно, хитрили где—то, не без этого. Отец почти не интересовался нашими успехами в учебе, у него была немного другая шкала ценностей. Нам могли простить не понятую тему и двойку за контрольную, но ни за что бы не спустили лень или хамство. Ложь отец тоже не переносил ни в каком виде. Честно признавшись, мы могли рассчитывать на снисхождение при расчете объемов наказания. За обман (даже сейчас страшно вспомнить) отец порол нещадно! Ему была противна любая нечестность, подлость, гнилой расчет. Если мы являлись домой в грязи и с синяками, то, узнав, что это была честная пацанская битва, все, что отец предпринимал — это приказывал немедленно привести себя в порядок и «чтобы матери — ни-ни». И мы шли отмываться, отстирывать кровь, пришивать пуговицы. Но если до отца доносили, что «эти паршивцы-близнецы» отметили вдвоем кого—то не того, то у меня тоскливо начинало ныть в животе, таким суровым становился отцовский взгляд.
Отец никогда не брался за ремень в гневе. Да и вообще в нашей семье не принято было орать или произносить ругательные слова. Обычно, он долго и методично выяснял обстоятельства произошедшего, выслушивал все доводы. Не торопясь, подробно объяснял, что нами было сделано не так, почему это неправильно, и помнили ли мы, что он уже как—то это все говорил и объяснял. И только убедившись в том, что нам все понятно, кому, за что и сколько, наказание приводилось в исполнение. Ни тогда, ни после я не испытывал к отцу страха или ненависти. Мы всегда могли рассчитывать на его справедливость.
К сожалениею, только не в тот вечер. Драка, которую разбирали на родительском собрании, была верхом чести и правосудия. Но, увы, чисто по пацанским канонам, неписанным законам улицы. Для взрослых — это было «кошмарно, недопустимо и просто возмутительно!»
И хотя Макс метелили Кирюху один на один, мы оба понимали, что отец в силу неких обстоятельств на нашу сторону не встанет. На счет борова-Кирюхи нас всех предупреждали неоднократно, что каста неприкасаемых — это каста неприкасаемых. Опустим обстоятельства и подробности той драки.

Отец вошел в кухню совершенно спокойный и невозмутимый. Усевшись в кресло, он внимательно посмотрел на нас, застывших в ожидании приговора, и усмехнулся:
— Хороши бойцы, нечего сказать. За что Гуцу отметелили?
— Сам нарвался!
Ну да, это всегдашний ответ, всех мальчишек, на все времена.
— А если в подробностях?
И мы с энтузиазмом, на эмоциях, красочно расписали, на сколько Кирюха допек почти всю параллель третьих классов нашей школы!
Отец слушал нас увлеченно, он вообще всегда был очень благодарным слушателем и зрителем.
— Верю! Но у нас все равно проблема. Я говорил, что таких нужно только игнорировать и не вестись на провокации?
Мы с Максом переглянулись и опустили головы.
— Я же объяснял: нельзя начинать войну, которую ты заведомо проиграешь! Был такой разговор?
Мы оба синхронно кивнули, как два китайских болванчика.
Вердикт отца был коротким:
— Не за драку. За глупость!
Потом он встал и пошел в нашу комнату, приказав на ходу:
— Макс, ремень!
Ремень весел в прихожке, на отдельном крючке. Темно-коричневый, широкий, кожаный, мальчишки такой называли солдатским или офицерским, никакой другой функции в доме, кроме нашего наказания он не исполнял.
Процедура была проста. Вся эта обнаженка с укладыванием на колени из рассказов о детской порке, по сей день мне кажутся тематическими выдумками, да простят меня все те, у кого действительно так было, значит я просто ошибаюсь. От нас же требовалось только лечь, лицом вниз, на койку и положить руки на затылок. Никакого счета. И пряжкой нам тоже не попадало. А вот орать — это да, было запрещено. Кем и когда — ни я, ни Макс не помнили. Мы просто знали, что орать недопустимо, и все.
Обычно, морально выжатый долгим разбирательством и с полным осознанием своей вины, я всегда ложился на порку без внутреннего сопротивления. В тот вечер я не был согласен ни с чем. Ни с виной Макса. Ни с позицией отца, что какому—то козлу нельзя втащить, только потому что у него какие—то там проблемы со здоровьем. Козлом же он при этом не перестает быть !
Макс расплачивался первым. Рассуждая обо всем случившемся я на столько провалился в себя, что не слышал ни ударов, ни стонов брата.
Я не испытывал страха перед наказанием, раскаяния или сожаления за свое отношение к той драке. Злости тоже не было. Я просто имел свое мнение на счет этого всего и данную порку воспринимал не как наказание, а как плату за право быть несогласным.
— Артур!
Голос отца вывел меня из транса.
Макс было дернулся сказать, что я—то в драке не участвовал, но уловив угрозу в моем прищуре, растерянно умолк.
Я занял место Макса. Сцепив пальцы на затылке, вытянул подбородок и сосредоточил взгляд на спинке кровати.
Успокоиться, расслабиться, сосредоточиться и выпить! Передо мной снова появилась большая кружка, наполненная на две три моей болью. В этот раз я видел стеклянный сосуд гораздо четче и рассмотрел куда лучше. Боль, да, оставалась кислой. От нее сводило скулы и постоянно хотелось сглатывать. Я помню, что боль была немного густой, как томатный сок. Серебристой, блестящей, с искорками внутри. Через несколько лет я пойму, что это называется «цвет ртути». Контролировать свои ощущения в этот раз было на много проще. Я словно цедил эту кислую, вязку жидкость сквозь зубы. Без слез и не зажмуриваясь.
После того раза отношение к порке у меня изменилось. Если я считал себя виноватым и стыдился своего поведения, то это было честным и справедливым наказанием. Если мне хотелось настоять на своем, то порка превращалась в плату за собственную позицию.
Мне кажется отец что—то уловил тогда, потому что перед сном, когда он, как обычно, пришел поговорить в нашу комнату, тихо задал вопрос:
— Считаешь, что я не прав?
— Он за дело получил!
Отец кивнул, принимая ответ не на тот вопрос. О чем—то там мы еще болтали, а потом я уснул.
Еще через какое—то время, может через пару месяцев, помогая отцу прибираться в гараже я спросил:
— Пап, а ты помнишь, рассказывал, как можно выпить боль?
— Да. И?
— А вот у тебя боль какого цвета?
— Красная. А у тебя?
— Серебристая.
Мне снова не понравилось наше несовпадение.
Отец обнял меня, заглянул в глаза:
— Мы разные. Это нормально. Так должно быть!
— А вкус и цвет боли меняется?
— Да, Артур. И ее не всегда получается брать на контроль. Хотя, чаще, это дело практики.


Запах Боли

Предлагаю сделать «монтаж» и промотать 8 лет моей жизни. Ничего важного мы не пропустим. У меня было классическое советское детство и юность. Учеба, спорт, друзья. Первая сигарета, первый алкоголь, первый секс. Все, как у большинства моих ровесников.
Семья у нас интернациональная и по менталитету мы больше немцы, чем молдаване.
Отец и дед всегда мечтали выехать на Запад. Как только появилась такая возможность — каждый осуществил свою мечту. Дед отошел в лучший мир в Германии, в окружении многочисленных родственников, в присутствии своих единоверцев, абсолютно удовлетворенный и счастливый, как говорится: «насыщенный днями». Мы с отцом переехали в Детройт. Мать не захотела так резко все менять в своей жизни, но родители сохранили добрые отношения по сей день. Сестра осталась с матерью, это не оговаривалось. Нам с Максом позволили выбирать. В итоге, после окончания 9 класса, с отцом улетел только я. Позже мои родственники переедут в Москву.

В 17 лет я вполне серьезно мучился и терзался тематическим голодом. К тому времени я прочел несколько книг по психологии с разделами о садомазохизме и уже понимал, что со мной происходит, и как можно сбросить это напряжение.
Доставали меня две проблемы. Первая — это как принять себя. Такого странного, с тягой к жестокости, с желанием причинить боль, и как нести потом последствия за осуществление своих деяний. Вторая — чисто техническая. Требовалось найти девушку, которая захотела бы принять от меня боль. Ну и территория.
Вечно у меня все выходило не так, как у других. Никакой тяги к жестокости в сексе у меня не было. Наоборот, девушки казались мне добрыми и прекрасными феями, стремящимися излить на меня всю свою нежность, ласку и прочую благодать. Льщу себе мыслью, что я тоже был отзывчивым и щедрым парнем, хотя и с повернутой не в ту сторону моралью. Пороть девушку, подарившей тебе упоительно красивый секс мне не хотелось. Я пробовал. Мог шлепнуть. Как—то поиграли в насилие, и я достаточно жестко нагнул свою подругу к столу. Нет, не то. Все мое существо вопило, что с девушками так не поступают. Но в тайных грезах все время присутствовала юная, прекрасная незнакомка, которую я порол ремнем. Кто она и почему я хочу ее выпороть — я не понимал. Любая девушка, к которой я испытывал нежность и заботу, автоматически выпадала из списка тех, кого я хотел бы высечь. Может я бы так и не страдал, но все, что я читал на этот счет утверждало, что желание садизма и сексуальность идут рука об руку. От этого всего мои запросы казались мне еще более страшными и извращенными.
Зайти в тему мне помог случай. Молодежная вечеринка, алкоголь. Хозяйка всего этого безобразия, хорошо за полночь, нежно мурлыкая, попросила меня задержаться, чтобы помочь ей прибраться. Я, естественно, развесил уши и повелся, решив, что меня просят остаться как парня. Кончилось тем, что я вылизал девчонке весь дом, а она потом вполне недвусмысленно поставила меня на место. Но, зато, дала телефон своей подруги, на которую я давно засматривался, но всерьез подкатить не решался. Все-таки, в семнадцать, каким бы здоровяком ты не выглядел, замутить с девушкой, которой за двадцать было не ловко.
История miss, ставшей моей дверью в тематический мир, проста и банальна, как сотни тысяч других. Неблагополучная семья, рывок во взрослую жизнь, попытка выжить, получить образование и искушение получить быстрых, легких денег. Ее звали Кэндис и она подрабатывала проституцией.
Я собрал денег, выбрал момент, когда отца не было дома и пригласил Кэндис к себе, не предупредив ее о моих планах на ее тело. Не сразу, но мы поладили в тот день.

У Кэндис действительно было очень красивое тело, это не просто грезы молодого пацана. И когда она легла поперек моей кровати, согласная получить 10 ударов ремнем, меня не хило так накрыло от наплыва самых разнообразных чувств. И мысль о том, что может не выпендриваться, а просто поиметь это согласное на все тело, была не самой последней. Но, во—первых, я понимал, что такой шанс, как выпороть девчонку — редкая удача в моей ситуации. Во—вторых, у меня была подруга для плотских утех. Переспав с Кэндис, я бы больше потерял, чем получил. Все-таки с сексом напряга у меня в тот период не было, а вот тематический голод был. Это поставило точку в моих колебаниях, и я снял с себя ремень.
Сознание словно разложилось на несколько личностей. Одна, точно в пьяном угаре, голодная, ничего не контролирующая и не собирающаяся за что—либо отвечать орала:
— Да! Со всей дури! С оттяжкой. Так, чтобы заорала, завизжала от боли, умоляла отпустить. Заломить ей на спину руки, прижать коленом и тогда можно даже пряжкой. Так, чтобы кровь брызнула во все стороны! Чтобы при каждом ударе от тела отлетал мокрый чавкающий звук!
Вторая, тоже голодная, но куда более осторожная тихо шептала:
— Нет, так нельзя. Напугаем! Она больше не придет, не согласится. Давай слегка, только попробуем. Напиться можно будет потом, когда она будет больше нам доверять.
Третья стояла рядом и ржала. Безумно, запрокинув голову.
— Ну что, маньяк, встрял? Сегодня, завтра, через год, какая разница, когда ты ее убьешь? Конец—то этой истории все равно один — электрический стул.
На самом деле этих сущностей было на много больше, и каждая предлагала какой—то свой вариант. Я выбрал второй. Выпороть так, чтобы Кэндис не отказалась прийти еще. Прикормить, приручить, убедить ее в том, что я безопасен и она ничем не рискует.
Я больше не смотрел на нее, как на красивое женское тело. Это был напиток.
С первого же удара я почувствовал, как по моему горлу потек нектар. Да, он был кислым, но не таким мерзко-тошнотворным, как то, что я пил у себя. Нет, боль Кэндис была, как свежий апельсиновый сок, только куда вкуснее и богаче на вкус. И она была ароматной. Так пахнут мандарины из детского новогоднего подарка и свежие апельсины, которые ты купил любимой девушке. Еще это немного аромат дыни и манго. И все это — подобно свежему ветру потрясающе красивым, ранним утром.
Чужая боль в разы вкуснее и ароматнее своей. Моя вообще ничем не пахнет. Ну хоть выглядит красиво. На вкус — ни о чем. Боль Кэндис была по консистенции такой же, как и у меня — тягучей. Как же приятно было ее пить! Чем она вообще думала, когда соглашалась за тройную таксу получить от меня ремня?! Как я тогда смог оторваться от нее?
Помню, как после порки она облегченно смеялась и радовалась на сколько легко ей достались деньги. Игриво намекала на возможность секса. Слегка флиртовала, теша себя мыслью, что мое неадекватное состояние — это возбуждение.
А я смотрел на нее и видел бутылку Fanta. Как будто передо мной, издыхающим от жажды, кто-то тряс бутылкой, а в ней дразняще—маняще плескалась моя живая вода: кисло—сладкая, одуряюще ароматная, искрящаяся, красивая. Желанная.

Я больше никогда не рисковал спрашивать у отца, как он ассоциирует свою боль. Хватит, выросли! Но был разговор, который получился спонтанно.
Я просился у отца в одну поездку, а он не отпускал. И я, проверяя барьеры, шутливо отозвался, что уеду без разрешения. Отец принял игру, поднес к моему лицу громадный кулак и улыбнулся:
— Только рискни! Чем пахнет знаешь?
Я мягко свернул свою разведку и отшутился:
— Одеколоном.
Отец оценил шутку, и мы оба посмеялись. И тогда я как бы между прочим спросил:
— А по—твоему боль как пахнет?
— Боль пахнет потом, — не задумываясь ответил отец.
Больше я не терзался, почему мы такие разные. Просто усвоил и принял, как факт.


Осязание Боли

Чем еще прекрасна чужая боль, так это обалденным, очень долгим послевкусием. Проводив Кэндис, я около двух часов лежал в своей комнате, заложив руки за голову, закрыв глаза и потягивая то, что запомнил. Раз за разом, я прокручивал в голове нашу встречу, и, холодный, живительный нектар разливался по моим венам. Позже эффект будет не таким ярким и длительным. Но это потом, когда придет постоянная практика и теоретические знания по всем этим процессам. А тогда, я просто обалдевал от того, на сколько мне хорошо и прекрасно, даже спустя какое-то время после порки
В то же вечер, после встречи с Кэндис, ко мне приехала моя девушка, Линдси. Я смотрел на нее, обнимал, целовал, мы занимались сексом, и я одного не мог понять: кто это вообще, несколько часов назад с ремнем в руке стоял возле этой самой кровати и мечтал пустить кровь живому, доверившемуся тебе существу? При этом ни ужаса, ни омерзения, никакого чувства стыда у меня не было. Я искренне недоумевал, как я умудряюсь так расслаиваться сам в себе, желая быть добрым, благодарным, ласковым, нежным и заботливым с одной, и мечтая выдрать до кровавых просечек другую.
С Кэндис мы встретилисьеще раза четыре. Она отзывалась с радостью, так как я никогда не торговался и не просил ничего сверх порки. Но каждая очередная встреча заканчивалась для нее все сложнее и сложнее. Десяти ударов мне было мало. И сдерживать руку становилось все сложнее. Я уже не просто любовался полосами на нежно—кремовой коже. Мне нравилось смотреть, как мучимое мною тело извивается под ударами, как напрягается и дрожит, в ожидании боли. И я по-прежнему не воспринимал в такой момент девушку, как живую личность. Всего лишь сосуд для наслаждения. При чем пугало меня даже не это. А то, что мне казалось, что если этот сосуд «тряхануть» как можно сильнее, то боли будет больше и она окажется вкуснее.
У Кэндис первой хватило ума прекратить это безумие. Она попросила больше не беспокоить ее в плане порки и звонить только ради секса. Но зато познакомила с теми, кто уже по праву назывался тематиками. Всех благ тебе, Кэндис!

Это сейчас я зажравшийся и обнаглевший до предела Верх, потерявший всякую совесть при составлении своего райдера для нижних. А тогда... жалкое было зрелище. Как котенка закинули в клетку к тиграм.
Не дав мне толком собраться с мыслями, сориентироваться, и вообще, осмотреться в тематическом сообществе, меня подцепила Кэрол. Все же знают, что такое доминирование снизу? Вот меня тогда и угораздило попасть в лапы к такой мазохистке!
Для начала она устроила меня самый настоящий допрос. И я покорно отвечал на ее вопросы со всеми подробностями. По итогам анкетирования мне была поставлена достаточно высокая оценка, и я получил свое первое нескромное предложение. Сейчас да, смешно вспоминать.
Я реально чувствовал себя неуютно, когда садился к ней в машину.
— Ты не переживай. Не срастется — я просто отвезу тебя обратно!
Всю дорогу на душе было мутно. Я жалел, что не отказался сразу и презирал себя. Но голод не тетка. А меня томило. От всех этих переживаний я на столько растрепал себе душу, что в дом к своей первой настоящей мазе зашел чуть ли не силком. Сел на предложенный диван и как паинька сложил лапки на коленках. Покорно ждал, пока она переоденется. На сердце — тоска.
Кэрол вышла в коротенькой спортивной юбочке с гольфиками и микроскопическом топике. Сheerleading в теме меня не интересовал. Более того, возможно именно из—за того раза у меня такая не любовь к ролевым играм. Видели бы вы ее разочарование, когда она поняла, что не вдохновила меня своим костюмом! Я тупо смотрел на дебелую девицу, которая старательно выеживала из себя девочку и не понимал, кого тут пороть, зачем и для чего.
— Надо же, а Кэндис трепалась, что ты прям Conan the Barbarian!
Я лишь пожал плечами. До этого момента мне казалось, что я способен выпороть абсолютно любую, согласную девушку. Лишь бы нас не связывали романтические отношения. Сам от себя был в шоке, что приехал и не смог поймать волну.
— Может тебе налить чего—нибудь, а, sunshine? - насмешливо-пренебрежительный тон и попытка панибратски потрепать меня по голове.
Хрясь! А вот так со мной разговаривать не стоило. Я ненавижу любую мало—мальскую движуху вдоль своих границ. Услышать обиду и справедливый упрек — это одно. А вот этот снисходительный тон и фамильярность... Зря она так, короче.
Я встал, шагнул к ней на встречу, еще не понимая, что буду делать и уловил легкий запах... виски! Это выбесило мгновенно! Она не только переоделась, но еще и накатила для храбрости, что не совсем правильно для первой встречи. И явно рассчитывала, что за руль в тот вечер больше не сядет! Ненавижу, когда решают за меня.
Далее, как ускоренная съемка.
— Раздевайся! — и без того низкий голос просел от гнева на пол октавы.
Недоуменно—испуганный взгляд.
— Раз! — я терял голову и меня это почти не волновало.
Она быстро стягивает юбку вместе с шортиками, нервно оглядывается по сторонам, словно это она у меня в гостях и не знает куда себя деть. А я впервые вижу внутри себя совсем другую визуализацию. Вот та сущность, которая сумасшедшая и постоянно ржала, суля мне кончину на электрическом стуле, выглянула из клетки моих ребер и рыкнула потянувшись. Сука, ну не помню, я как снял ремень. И как (со слов Кэрол) пинком подогнал стул сиденьем к стене, заставив ее нагнуться через спинку тоже не помню. Вот как через глотку, опираясь на мои ребра, как по лесенке, вылезла эта тварь — помню; как лапами раздвигал ей ноги, а потом просто шлепнув несколько раз по внутренней стороне бедра, заставил раскорячиться как можно шире; и как бил без разогрева, сатанея от каждого удара тоже помню. Сначала девушка пробовала оглядываться. Но ее перекошенное от боли и страха лицо показалось мне таким не красивым, что я, встав с боку, уперся рукой в ее согнутый позвоночник, лишив возможности вертеться. Помню, что моя рука иногда скользила по ее спине, да и выкручивалась она все-таки сильно, но все равно, шансов вывернуться у нее не было. Что она кричала я не слышал. В ушах — ровное гудение и шум, как прибой, только более ровный, монотонный.
Не считал. Просто бил со всей дури, в полную силу, бесконтрольно, жадно, вдохновенно и ждал. Ждал и не понимал, почему я не вижу этот серебристый блеск, почему нет этого роскошного аромата и где мой чудотворный нектар?! Я мял ее, как пластиковую бутылку, выжимая и выбивая из нее нужную мне дозу, но... вот ни хрена!
Полоумная сущность оказалась куда разумнее моей центральной личности, она хоть первая пришла в себя.
— Прекрати!
Я по сей день не уверен, кто это кричал, Кэрол или та тварь, что выбралась из моей клетки.
От всей души я послал это серьезное предупреждение на ***
— Сука, завязывай, ты хоть посмотри, что творишь!
И я посмотрел.
С порками Кэндис это рядом не стояло! Это сколько ж я ее хлестал, если зад был одного сплошного цвета и каждая новая полоса практически сразу исчезала, тонула в общем фоне. Захлесты шли от бедра до колена, а мой кулак утюжил ее позвоночник, добавляя ощущений.
Кэрол уже не пыталась докричаться до меня. Она намертво вцепилась пальцами в сиденье стула и сквозь плачь выдавала только одну фразу: «no please no!» Она постоянно переступала с ноги на ногу, иногда вставала на носки, иногда пыталась присесть и провиснуть на спинке стула, изредка ударяясь головой об стену. Плотно сжатые ягодицы практически не расслаблялись. Почему—то меня это взбесило еще больше, словно было куда большее...
Тварь добилась того, что я отшвырнул ремень. Со все дури я впечатал ладонью по выпоротой заднице Кэрол. Обалденные ощущения! Просто благодать какая—то, когда твоя ладонь соприкасается с упругой, растерзанной плотью. Кэрол пришлось еще несколько минут помучиться, прежде чем я начал ощущать покалывания в ладони. И только после какого—то особенно удачного удара, выбившего из нее очередной визг, на меня хлынул ливень незабываемых ощущений.
Он был горячий, пах жженым кофе и растекался по венам цветом расплавленного металла. Я пришел в себя мокрый, как после душа, тяжело дыша и двумя руками опираясь об стену. А подо мной тихо плакала Кэрол.
Эту боль я не выпил. Я в ней искупался и впитал всей кожей.
Странно, но несмотря на то, что голод (или жажду, если хотите) я утолил — этот опыт мне не показался таким упоительным, как предыдущие. Чужая боль на ощупь не такая приятная, как на вкус и аромат.

— Кэрол, я ...
— Отойди от меня! — он тонко взвизгнула, словно я угрожал ее жизни.
Почувствовав свободу Кэрол стекла на пол и прижавшись к стулу зарыдала.
Я вытер со лба пот, обтер руки об джинсы. Подобрал ремень, вогнал его на место.
— Кэрол, послушай!
Она не реагировала.
Я сел на пол возле нее, отлепил от стула и крепко обнял. Она дергалась и вырывалась, а я сжимал ее еще крепче, не понимая зачем, но с железобетонной уверенностью, что нужно именно так. И Кэрол затихла. Я перетащил ее к себе на колени и прижался подбородком к ее макушке. Мои пальцы перебирали ее волосы, я вытирал с ее щеки каждую слезу и все время повторял ее имя. Мы так просидели примерно полчаса.
Она последний раз всхлипнула. Бесхитростно вытерла остатки слез о мое плечо и попросила:
— Отнеси меня, пожалуйста, в ванную комнату!
Я набрал для нее горячей воды. А потом сидел на бортике и выслушивал первую в своей жизни исповедь. Зачем же еще верхние нужны, правда? Ее глаза просто светились счастьем, покоем и негой. Она нашла то, что искала — сильную боль, а потом большую заботу.
Я же, в свою очередь, нашел то, чего так боялся — как открывается моя клетка.
Тварь вернулась туда добровольно. Свернувшись в клубочек, она сыто урчала у меня в животе.
А потом, полночи слизывала со спины Кэрол запах кофе...


Тональность Боли

Расчет Кэрол полностью оправдался. Она получила свою порку, и я остался на ночь. Тематический секс мне не зашел вообще ни как. Ну, тело молодое, реакции безотказные, организм получил свою порцию удовольствия, а вот мозг проклинал меня на чем свет стоит. В последние часы перед рассветом я смотрел на спящую девушку и не знал, что мне делать с тем, во что она меня втянула.
А Кэрол спала, как младенец. Обняв мою подушку, она что-то нежно бормотала, уткнувшись носом в изломы наволочки. Ее лицо было совершенно спокойным, а беззащитная поза полна безмятежности. Я невольно погладил девушку по голове, убрал волосы с ее лица, а она попыталась зажать плечом и щекой мою руку. Все откровения вчерашней исповеди встали предо мной, как ртутные тени, и потянулись к моему горлу липкими тоскливыми лапами.
Почему—то вспомнился один детский разговор с отцом, когда я попытался вывернуться из неловкой ситуации:
— Артур, или ты виноват, или нет. Тут не может быть третьего!
Клубящийся строй теней шагнул ближе. Среди оживших кошмаров Кэрол я увидел свой силуэт, с лицом обезумевшей твари.
— И что мы будем с этим делать? — прошептал я.
Издевательски копируя мои манеры тварь пожала плечами, изобразив полное равнодушие и непричастность к тому, что мы творили несколько часов назад.
— Ок, ну, пойдем тогда, поговорим.
Я вытряхнул из джинсов сигареты и зажигалку.

Затянулся, присев на белеющий в сумраке комнаты бортик ванны. Нервы были расслабленными, тело спокойным, душа сытой. Блаженное состояния комфорта и надежности.
— Так что мы будем с этим делать? — огонек сигареты тлел в неясном тумане, как далекий свет маяка.
Мое безумие расположилось напротив, загородив собой зеркало и напоминало сейчас подростка, неумело спрыгивающего с ответки.
— Отвали, а?!
— Этого больше не будет. Никогда. Улавливаешь?
— Мне—то что улавливать? Открыл клетку — я свободен. Не открыл клетку — я сижу и не рыпаюсь.
— Ух, какие мы типа хитрые. Значит я виноват, да?
— Слушай, ты вообще от меня чего хочешь? Я есть. И я хочу есть. Иногда. А кормить меня или нет — исключительно твой выбор.
— Я не вижу тут выбора. Выбор — это когда я решаю, есть ты или нет. А кормить тебя или нет — это не выбор.
— Медведь, какого хрена ты трепыхаешься? Ну, нормально же все! Она хотела — она свое получила. Мы тоже. Я сейчас залезу в свою клетку и усну. Надо же переварить это все. А ты — живи.
— Ты прав только в последней фразе. Я буду жить, ты — нет.
— Чего?!
— Что слышал. Ты больше никогда не зайдешь в эту клетку. Да и лично мне она на *** не нужна. Ты тоже. И никаких «мы» — нет. И не будет.
— Полегче, парень, ты что себе надумал?!
Затяжка. Сигарета истаяла почти до фильтра. Это ее последний яркий свет. Смысл дальше разговаривать?
Я привычным жестом складываю пальцы правой руки в кулак и очень медленно тушу окурок об основание среднего пальца.
Ванная комната Кэрол, место ее исповеди, наполняется одуряющим воем дебильной твари, а по моей глотке течет кислая, серебристая ртуть. В чистом виде. Даже без запаха жженого кофе. Мое. Личное. Где только я. Такой какой есть. Каким знаю себя от рождения. Без примеси.
Маленький, круглый, очень аккуратный и уже почти незаметный, спустя двадцать пять лет шрам — не велика цена за свободу.

Кэрол влетела в ванную комнату снежным вихрем. Пока она, плача и причитая, обрабатывала чем—то ожог - в моей голове все встало на свои места. Внутренне я признал ее своей Нижней и нашел точку опоры в этих отношениях. Твердое, надежное дно.
- Кэрол, с этой минуты ты выполняешь любой мой приказ, с первого раза. И без импровизаций. Только так, как я приказал. Это понятно?
- Да понятно-понятно, сиди уже!
- И ты больше никогда не станешь решать за меня, что, где и как мне делать. Вопросы?
- Только один: что ты курил?!
- И да. Твой тон мне не нравится, как и многое другое. Но, думаю, что это поправимо.
Она ответила мне взглядом полным насмешки с маленьким таким оттенком недоумения.
- Спасибо за помощь. Кэрол, я пойду оденусь, а ты приходи пожалуйста на кухню. Когда я туда зайду, я хочу видеть тебя голую, на столе, с широко разведенными ногами и вытянутыми вперед руками.
Похвастаюсь. Нас считали самой красивой и романтичной парой среди тематиков. Высокая, спортивная, жгучая брюнетка с зелеными глазами, под стать мне, она славилась эксцентричными и похабными выходками, которые порядком достали все сообщество. Но ее терпели. Многое прощали, причиняя Кэрол тем самым еще большую боль. Верхов она, несмотря на свою молодость, сменила немерено. Во всяком случае с ее слов, а я справок не наводил.
Рядом со мной она прикусывала свой язык, скромно опускала глаза и красиво полыхала ушками, если Верхи делали комплимент ее нынешним манерам, журя за прошлое. Выяснилось, что у меня прекрасные эстетические вкусы в плане того, как должна одеваться приличная девушка. Я почти все свои деньги просадил на гардероб и рестораны для Кэрол и через пару месяцев просто лопался от гордости, представляя в обществе свою Нижнюю. Драные джинсы, черная помада, дерзкая манера — все это растаяло, как дым. Когда ее первый раз в жизни увидели в простом белом платье из шифона, на высоком каблуке, с еще плохо отращенными, но уже вьющимися локонами, почти без макияжа и с милым французским френчем на ногтях — тусовка просто выпала в осадок. Но высший пилотаж она выдала, когда абсолютно спокойно пережила троллинг других нижних. Верхи зашевелились. Про физическую стойкость Кэрол наслышаны были все, а вот чтобы так, внешне спокойно сидеть и молчать, дразня компанию тематиков стыдливым румянцем — это было волнительно. И для меня тоже.
Тот вечер был посвящен танцам. Думаю, о подобных играх знают все тематики. Нижнюю учат каким—то фигурам, а потом требуют повторить. Кто не повторил — порка. Ну так, невинные забавы. Я собрал несколько комбинаций из фигур венского вальса: променад, лодочку, глиссад, что—то там еще. Ну, может примерно на 4 периода, не помню точно. И провел нижних, кому позволили участвовать в забаве. Уровень подготовки у всех был разный. Потом парни сказали, что приятнее было смотреть на менее опытных девушек. Они больше старались, больше волновались. Наверное, со стороны это было действительно очень красиво: бальные платья, краснеющие девушки, боящиеся огорчить своих Верхов и в то же время, предвкушающие порку за плохо выполненный урок. И все это под вечный «An der schönen blauen Donau». Кому—то может и все равно под что танцевать вальс. Увы, у меня врожденный абсолютный слух. Это когда вы ставите чашку на блюдце, а я слышу aes. И именно так, а не gis, у меня энгармонизмы не прокатывают. Я не слышу хаотичные звуки, они всегда в тональности. Мажорные вальсы — это вообще отдельная тема. А уж про Дунай... D—dur не зря во многих определениях цветотональностей имеет мягкий, желто-зеленый цвет. В музыке — это цвет радости. С блестящим оттенком и победный по характеру.

Кэрол не участвовала, как моя Нижняя.
Я не ревнив абсолютно, ни в жизни, ни в теме. Просто не очень люблю публичные игры. Не публичные, как вы уже поняли, тоже. А учить свою Нижнюю чему—то на глазах у толпы, да еще и наказать потом, если она не справится... могу, но не люблю.
Я не помню точно, как зовут девушку, которая первая сбилась с такта. Кажется, Глэдис ... или Глорис? Не важно, пусть будет Глэдис.
Я взял ее за кончики пальцев, попросил для девушки аплодисментов и проводил к ее Верху. Эта нижняя удостоилась чести первой порки. Ее должны были наказать публично, для удовольствия присутствующих и в назидание тем нижним, которые оставались в игре и ждали второго тура. Музыку чуть приглушили, Глэдис слегка потряхивало от возбуждения, она покачнулась на шпильках, и я тут же обнял ее. Слегка приподняв девушку, я сделал два шага и поставил ее на пол, помогая вернуть равновесие. Вся эта суета сопровождалась улыбками, комплиментами и поддержкой в адрес Глэдис, которая, действительно, без хореографических навыков, держалась очень хорошо. Ее Верх, как голодный до брачной ночи жених, уже ждал свое сокровище на том конце красной дорожки, похлопывая по ладони сложенным вдвое ремнем .
Я лично не видел, что там произошло за моей спиной, знал только, что народ подтягивается к столику, с которого уже убрали все лишнее, чтобы наказать на нем Глэдис. Девушка дернулась, послышался треск ткани, кто—то ойкнул.
— Она специально это сделала! — рыдала Глэдис, скорее всего жалея не о том, что ей испортили платье, а об упущенном звездном часе.
— Я прошу прощения. Мне очень неловко, честное слово, я не специально, — Кэрол оправдывалась очень искренне, трогательно ломая бровки и прижимая к груди руки, — Я... просто не привыкла так много ходить на каблуках и нечаянно наступила. Ну правда, прости, Глэдис!
Этот момент вообще никому настроения не испортил, ну разве что только Глэдис. Да и не порвали там толком ничего. Так, рюшка отпоролась. Сами знаете, как их наживуливают. И мы бы, наверное, продолжили, если бы Глэдис не начала намеренно, истерично раскачивать ситуацию:
— Она специально, специально! Какая же ты мерзкая и завистливая, Кэрол!
Я притушил свою улыбку, попросив Верха Глэдис:
— Уймите ее, пожалуйста!
Верх обнял свою подругу, немного отвел в сторону и начал что—то ей говорить. А я смотрел на Кэрол и ... любовался. Она с таким достоинством отстаивала свою честь, что это не могло не трогать. Меня, во всяком случае. Но молчание и усмешку Кэрол поняла по-своему.
Она схватила сумочку, начала в ней рыться, приговаривая срывающимся от волнения голосом:
— Но если ты мне вне веришь, если думаешь, что я специально, то вот!
Она достала из сумочки плотно свернутый ремень, перетянутый тонкой резинкой. Всегда носить с собой ремень ей приказал я. Она рассказывала, как это трепетно, касаться его, когда лезешь в сумку в магазине, желая расплатиться. И на работе, в поисках косметички. Ей нравилось носить его в сумке. Я никогда не думал, что буду наказывать ее именно тем ремнем, он был просто напоминанием. Порол я Нижнюю всегда своим.
Кэрол рванул тонкую резинку и кожа, почувствовав свободу, тут же развернулась. Это был средней ширины кожаный пояс, по всей длине которого шли небольшие металлические заклепки. Хоть без шипов, и на том спасибо!
— Если я виновата — накажи меня!
И она протянула мне ремень. При всех.
Я аж облизнулся, на сколько это было завораживающе...
Красивая, скромная девушка в белом платье, краснея от стыда, с большими зелеными глазами, в которых стояли слезы волнения, кротко просит тебя о наказании, и сама протягивает ремень! Проняло всех. Мне уже грезилось, как укладываю ее на стол, поднимаю шифоновый подол... Но, черт возьми, я научился развлекаться в эти игры, с доминированием снизу, по своим правилам.
Крепко прижав Кэрол к себе, я погладил ее по спинке, и дождавшись, когда она вздрогнет, отпуская на волю слезы, ласково попросил:
— Прибери пока. Дома. Не тут.
И вернулся к уроку.
А теперь представьте себе, как это: жаждать и томиться, полностью провалившись в свою тему, — и оттягивать жаркое удовольствие. Ведь мог же! Мог выпороть прямо там. Но я тянул. Механически обнимая чужих нижних, раскручивая их в танце, жестко требуя ритма, я все время искал глазами белое шифоновое платье. Оно послушно находилось где—то недалеко от меня, и я успокаивался на пару—тройку минут. Вторая, третья, очередная нижняя заваливали задания и шли на порку. Глэдис, кстати, тоже выпороли. Но все это было только разогревом для того, что ожидало меня и Кэрол дома. И я медленно заряжался этой атмосферой: полного согласия и покорности, звучащей во мне жизненным ре—мажором, под счет венского вальса.
Вечеринка закончилась блестяще, выпороли даже победительницу этого конкурса.

Дома, мурлыкая нетленное творение Штрауса-сына я неторопливо вытянул из своих брюк ремень, сел в кресло и повесил ремень на колено.
— Ну что, юная леди, извольте объясниться, что это за выходка с порванным платьем?
Кэрол упрямо молчала.
— Будем расценивать молчание, как признание вины?
Кэрол вздохнула и тихо попросила:
— Накажи меня, пожалуйста. Сильно. Я была неосторожна.
— Я накажу. Но прежде, хочу знать, что все-таки вышло с платьем Глэдис. Ты правда нечаянно наступила или все же...
Многозначительно приподнимаю бровь и еле сдерживаюсь от смеха, на столько ловко и элегантно Кэрол это провернула!
— Она... так улыбалась и... прижималась...
Кэрол сглотнула и заплакала. Я закатил глаза к потолку.
— Ок, сойдет за чистосердечное признание. Кэрол, я понимаю, что тебе пока тяжело держать себя в руках. Но в будущем, я бы не хотел повторения ни этой ситуации, ни любой другой, подобной. Я достаточно ясно выразился?
— Да.
— Ну, тогда приступим.
Я встал, расстегнул манжеты рубашки и аккуратно закатал их до локтя.
— Прошу к столу!
Кэрол подошла к столу, легла на него и бережно собрала подол платья, закинув его себе на спину. Под платьем ничего не было!
В сотую долю секунды я прокрутил в голове всю встречу. Охренеть просто!
— Кэрол, ты с ума сошла?
— Нет. Я просто очень сильно виновата.
Без разогрева, наотмашь, с оттяжкой. Не считая, и не требуя этого от нее.
Кэрол плакала и отчаянно елозила животом по столу. Пена подола на ее спине вздрагивала и грозилась рухнуть, в попытке прикрыть девичий зад, но я резко откинул ткань до самой шеи. В одном ритме, без передышки, не считая смены стороны.
Кэрол тонко взвизгивала, приподнимаясь на носочки, но тут же опускалась на пятки, получив следующий удар и приказ:
— Стоять ровно!
Иногда она вытягивала руки перед собой, иногда на оборот, сжималась вся, зарываясь лицом в ладони. А когда я наносил подряд несколько сильных ударов чуть ниже ягодиц — закусывала кулаки. Я запрещал, требовал, чтобы она положила раскрытые ладони на уровне своего лица и продолжал пороть.
При размеренной порке она длинно стонала в районе первой октавы, повышая тон при ускорении темпа и силы удара. Ее отдельные вскрики и визги никогда не опускались ниже камертонного обозначения, начинались примерно с b, и уходили во вторую октаву.
Ее боль была ароматной и вкусной, тягуче—желанной и упоительной. Подвластной и покорной мне. Искрящейся, красивой, звенящей чистейшим серебром, в радостном, победном ре—мажоре, в ритме венского вальса.


И про Любовь)

Ну, что, пора закругляться. Все, что хотел сказать — я сказал. Может не очень доходчиво, ну, как получилось. Заканчивать будем с любовью, а она, как всем известна — жестока! Как бы, вот именно с этого же и началось все, правда? С жестокости. И с любви. Уточним: с любви к жестокости!
Выпивая боль, прислушиваясь к ней, осязая и вдыхая ее аромат, я все больше и больше осознавал: до чего же мне это нравится! С каждой другой девушкой это было немного не так, немного по-другому. Другой вкус и оттенок, иногда другой аромат и звук, но в целом — отличный ансамбль! Как же его не любить, правда?
Я много раз задумывался: почему какие—то составляющие меняются? Почему одна порка вкуснее другой, но, допустим, менее ароматная? И, естественно, что же можно сделать, чтобы каждый компонент боли стал максимально качественным, а соединив все в одно можно было получить то, чего так жаждала моя душа?
Женщина. Все зарыто в ней. Ну, хорошо не зарыто. Заключено. Какая—то женщина может напоить тебя просто обалденным по вкусу напитком. А другая исполнит такую симфонию боли, что ее плач и стоны еще несколько часов эхом поют и обертонят в твоей душе. И, конечно, если хочется получить все и сразу, то придется молить судьбу о том, чтобы тебе попалась такая Нижняя, способная одарить своего Верха изысканным наслаждением.
Ну, или Нижнюю можно этому научить.

Успокоиться. Суета губит все и всех. Для того, чтобы научить Нижнюю испытывать вкусную для тебя боль - нужно быть абсолютно спокойным. Смотреть, как бы, сквозь все эти попытки вывести тебя на эмоции, раскачать нервную систему. Если есть время и желание, то можно долго сидеть и наблюдать, как она бьется об твою стену, в надежде словить хоть какой—то отклик. Если нет, то коротко и четко дать очень хороший совет — уняться. Потому что самую вкусную боль дает смирение. Только оно придает этому напитку такие потрясающие оттенки, от которых просто невозможно оторваться. Когда твоя Нижняя понимает, что все это будет так и не иначе, когда сама, добровольно принимает твой расклад — ее боль будет необычайно вкусной. Проверено.
Расслабиться. Я никогда не видел боль в другом цвете, кроме, как в серебре. И мне это нравится. Вообще, люблю этот цвет, особенно в сочетании с черным. Но, все же, серебро, люблю больше. Не из каждой нижней можно вытянуть цвет ее боли. И не всегда удается увидеть, какого цвета твоя боль. Цвет боли дает полная капитуляция. Ну, или подчинение, если хотите. Естественно, только добровольная (я про капитуляцию); даже если вы внутренне не согласны, но по факту — все равно сдаетесь. Сами. А что для этого нужно? Расслабиться. И отпустить себя. Допустить, то, что с тобой сделают и довериться тому, кто это будет делать с тобой. Это как белый флаг при полной сдаче позиции. Или красный, когда кто—то делает вызов. Дальше аналогии проводите сами. Какой бы флаг вы там не выкинули — итог все равно будет одним и тем же. Боль может быть красивой. И боль может менять свой цвет. Просто... видимо я безнадежно влюблен в цвет серебра.
Запах боли — это больная для меня тема, уж простите за тавтологию. Моя—то вообще ничего не дает в этом плане. Не знаю почему.
Сосредоточиться. Что делает хищник, когда чует добычу? Сосредотачивается и замирает. Перед самым прыжком. Прежде чем взять свое. Знаете, что придает Нижней самый упоительный, обалденный аромат? Стыд. Вот я сейчас опять извиняюсь за тавтологию, но мне, реально, стыдно признаваться в том, что эту эмоцию я испытываю крайне редко. Может поэтому у меня и не получается уловить запах своей боли? А вот чужой стыд пахнет просто обалденно! Почему нужно сосредоточиться, вызывая в нижней стыд? Потому что тут очень важно не терять контроля и не перегнуть палку. Стыд же бывает очень разным, и чем искреннее и нежнее это чувство, тем эксклюзивнее будет аромат.
Со звуками боли вообще все просто. Священная для любого Верха песнь, как по мне. И ее нужно просто принять в себя. Не воспринимать отстранено, как крики возмущения, стоны страдания, слезы огорчения. Нет, это же как партии разных групп симфонического оркестра! Где важен каждый всхлип, каждый вздох, где нет ничего лишнего. И каждый твой auftakt девайсом - предвосхищает ваш с Нижней шедевр. Вы сами выберете тональность и договоритесь о средствах выражения. Главное просто понять друг друга и принять. Сокральный договор дирижера и исполнителей его воли.
Вот так я вижу боль. Такой ее люблю. Все это, при желании, вы можете облечь в простые человеческие отношения. С походами в кино и театр, с посещением ресторанов и выставок. Флирт, секс, что вам там еще нужно, чтобы как—то облагородить свою жажду боли?
Я лично предпочитаю человеческое оставлять вне этого всего. Да, живой, и мне это все не чуждо. Но когда речь заходит о боли, я могу ее достать без всех этих движений.

Я лежу в полном покое, вытянувшись во всю длину на теплых, пахнущих океаном досках, позволяя ласковому солнцу вылизывать мне спину. В последнее время работы становится все больше и больше, гора дел заваливает просто, и ты уже забываешь, для чего вообще тебе нужно столько работать и зарабатывать, если это приводит только к увеличению работы и прочих забот. А тут, выдался отличный weekend и я зубами вцепился в этот шанс выбраться из душного города. Тело, уставшее от долгого заплыва, блаженно расслаблялось, а солнце медленно допивало мои силы, погружая в сон.
— Артур, стол накрыт!
— Я не хочу!
— Да, ладно! Ты же хотел суши!
— Давай позже, а? Ну вот просто нет такой силы, которая подняла бы меня сейчас с этого места!
— Мммм... ты уверен? — мягкое мурлыканье, на грани красивого, тихого смеха.
Лениво потягиваюсь и переворачиваюсь на бок. Да, возможно это и стоило того, чтобы нарушить мой покой.
— Я не люблю повторяться, но, видимо придется. Да?
Ее глаза распахиваются, а щеки мгновенно вспыхивают.
— Ты сердишься?
— Да прям! Я спокоен. Просил же не беспокоить.
— Я просто подумала, что раз суши...
— Ну, ничего, давай теперь вместе подумаем, что нам с этим делать.
Я ухмыляюсь, ощупывая ее тело жадным и голодным взглядом, и она невольно ежится, понимая к чему это все катится.
— Ну, вот и отлично! Снейк где?
— В машине...
— Иди!
Я смотрю ей в след и улыбаюсь.
Слышу, как она открывает машину. Пора. Натягиваю джинсы и босиком (так приятно!) иду по тропинке вверх. Она стоит, низко опустив голову, плеть вздрагивает в ее руках.
Робкий, полный надежды взгляд.
— Пожалуйста, не надо! Я забыла, но я больше так не буду! Ну, пожалуйста.
— Шшшш, тих—тихо! Спокойно. Что ты забыла?
— Я забыла, что тебя нельзя было беспокоить. Что сам придешь.
Сколько веры в ее словах! Веры в то, что ее простят.
— И?
— И... я виновата!
— А из этого следует что?
Еще несколько секунд она колеблется, но делает верное решение:
— Накажи меня...
И протягивает мне плеть. Я уже знаю вкус ее боли. Он похож на нежный, теплый киви, который так и исходит соком. Я облизываюсь и беру плеть из ее рук.
— Руки на капот и пол шага назад!
Короткий испуганный взгляд.
— Я... не смогу!
— Сможешь! Или я научу тебя!
Она разворачивается и кладет руки на капот моей машины.
— Отлично! А теперь скажи мне, пожалуйста, что не так?
— Я не выполнила твою просьбу.
— Да. А почему?
— Я забылась.
— Ну, просто замечательно! Ты с каждым разом делаешь успехи. И ты согласна с тем, что тебя нужно наказать за забывчивость и неисполнительность?
Ее плечи вздрагивают. Она очень боится плети.
— Ты можешь сказать честно. Если ты не согласна, мы можем это обсудить!
— Я... согласна. Я виновата.
Тянусь пальцами к ее бедру и дергаю шнуровку бикини. Она вздрагивает, понимая, что обнажена для наказания и плотно сжимает в напряжении колени. От предвкушения мои мышцы напрягаются и расслабляются, как бы играя сами с собой и проверяя работоспособность. По венам потекло серебро.
— Расставь ноги.
Она низко опускает голову, и я вижу, как ее слезы капают на капот.
— Еще! Да, вот так. Прогнись.
Аромат океанской воды, свежесть лимона, и, наверное, что—то с примесью табака. Ее стыд очень жаркий, терпкий, такой дразнящий. Свежий, юный, бодрящий. Я смотрю на ее спину и стараюсь запомнить момент. Следы этой порки пройдут не скоро.
Свист плети и на теле Нижней загорается первая полоса. Девушка громко вскрикивает и невольно оглядывается, меняя позу.
— Ты хочешь в дом и повисеть на карабине?
— Неееет, — в ее голосе звенят страх и мольба.
Да, ладно! Рано. Мы же только начали!
— Тогда в позу и не смей оглядываться. Можешь кричать.
И больше мы не тратимся на слова.
В музыке это называется lento. Когда ты никуда не торопишься. Спокойно и размеренно чередуешь доли. Удар, пауза, удар. Ровный, неторопливый темп. Он по-своему жесток и беспощаден. Ведь, кажется есть время принять боль, растворить и приготовиться к следующему удару. Но эта монотонность и неумолимость лишают надежды и нужно очень много воли, чтобы дождаться перемен. Уж я—то знаю. Но она только учит эти простые вещи.
Ее ноги дрожат, иногда она сгибает ногу в коленке, опираясь на бампер, но следующий удар напоминает ей, как держать позу при порке.
Она плачет очень красиво. Вплетая в свои слезы стоны, а потом уже и вой, когда терпеть почти нет силы. Выгнув спину, прижавшись лоном к капоту, она натягивает кожу на горле и широко раскрыв рот, запрокинув голову, воет от боли, содрогаясь и сжимая пальцы в кулаки. Плечи плавятся под очередным ударом, и она ложится на капот, не в вилах держать себя на руках. Кожа на ягодицах натягивается, и я не упускаю момента вытянуть ее, так, что девушка визжит долго и протяжно, пока ее не обрывает новый удар. На секунду моя Нижняя умолкает, а потом заходится новым криком. Я понимаю, как сложно стоять при такой порке. Но она молодец! Руки неизменно на капоте. То шаг вперед, то назад, немного в сторону, но все же, неизбежно, тело покорно встает в указанную позу, принимая удары плети.
Ее плоть дает все, что только можно получить от порки. Полный ансамбль, все ингредиенты. Я наслаждаюсь ее болью и полон благодарности за каждый крик, за каждую полосу на спине. За доверие, принятие и покорность, которую Нижняя преподносит мне со смирением и достоинством.
Девушка принимает последние удары резко втягивая в себя воздух, но подавляя вопли. Ее руки дрожат, и, если продолжить, она рухнет у моей машины.
Я опускаю плеть.
Нижняя стоит, наклонившись к капоту, не оглядываясь и не меняя позы. Если есть что—то более идеальное, чем это, то я вообще ничего не понимаю в боли.
Я подхожу ближе, кладу снейк на капот и вытираю ее слезы. А потом и обнимаю, крепко прижав к себе плачущую от благодарности и облегчения девушку.
Эта та боль, которую я люблю. Жестокая. Вкусная. Красивая. Ароматная. Звенящая во мне. Понятная. Доступная. Любимая.

The End