Arthur. Медвежья кровь
Добавлено: Пн янв 03, 2022 7:01 pm
Arthur
Медвежья кровь
Автор: Absinth King of Spirits 8)
Светлой памяти Хелен посвящается
А также, c глубокой благодарностью:
TheLine за искренность и простоту фразы
Вам, мой прекрасный Лунный Свет, за доброту, которая чувствуется даже по другую сторону экрана. И за
а также всем и каждому, кто сделал этот форум максимально приятным, общение славным, а нашу тему такой вкусной.
(и прошу простить мне все ошибки и опечатки, так как алкоголь — не самый лучший редактор, а трезвым, я бы это не рассказал, да и шестой час, почти утро)
МЕДВЕЖЬЯ КРОВЬ
Это заведение стояло на отшибе, в почти не знакомом мне районе города. Я специально выбрал именно это кафе, потому что сюда редко кто заходил из моих знакомых.
Да, наивная попытка спрятаться от посторонних глаз. Как же я ненавижу, когда даже во взрослой жизни тебя догоняют эти самые страшные детские страхи. И ты понимаешь, что так и не научился с ними справляться, и по-прежнему закрываешь глаза руками, еще пока веря и надеясь, что злодей тебя не найдет. Ведь по законам детского воображения, если ты его не видишь, значит и он тебя не видит.
Это не срабатывало никогда. Но почему—то ты всегда отвергаешь полученный опыт, и каждый раз веришь, что, возможно, именно сегодня у тебя все получится и ты спрячешься от того, с чем не хочешь встречаться. И оно тебя не найдет!
С моей стороны надеяться, что меня не найдут было в двойне смешно. Так как я сам прислал второй стороне адрес этого кафе и время встречи.
Девчушка, обслуживающая меня, светилась от радости и полного умиротворения. На вид ей было не больше шестнадцати. Из одного уха у нее торчал розовый наушник и, видимо, там звучало что—то совсем убойное, ласкающее слух и душу, потому что ее тело непроизвольно двигалось в такт, а губы подпевали, позволяя редким посетителям улавливать обрывки фраз.
В любой другой раз я бы с удовольствием полюбовался на эту девчушку и скорее всего завязал бы с ней разговор. Но сейчас я слишком сильно был сосредоточен на предстоящей встрече. Это напрягало, томило и чего уж скрывать — ужасно нервировало.
Я приехал на двадцать минут раньше, рассчитывая выпить кофе, сосредоточиться и успокоиться. Диалог и аргументы были продуманы давно. Я знал, что линия защиты у меня достаточно сильная и вся цепь выстроена логично. Да и вина была весьма и весьма сомнительна!
Глупо убеждать себя, глупо. Зря я приехал так рано. Вместо того, чтобы вернуть себе равновесие перед беседой я просто с каждой минутой все больше и больше терял самообладание. Да, надо было приезжать за три минуты до встречи! Но что толку сожалеть, все равно уже поздно.
Бесполезно раз за разом прогонять в голове доводы. Нужно просто уже решить для себя, готов я или нет принять условия дурацкой сделки. С одной стороны, на весах многолетняя дружба человека, которого я очень ценил и уважал, не просто дружба, ментальная связь, духовное родство, выберите сами, что вам ближе. С другой… Мозг просто отказывался формулировать этот бред! Никогда и ни за что я не позволял кому бы то ни было переступать эту грань своего личного мира. Нет, некоторые, конечно, думали, что им позволяли и они там были, по ту сторону границы. И я никогда никого не переубеждал в обратном. Однако, на самом деле, чтобы кто—то вот так откровенно со своей личной темой залез в мое святая святых? Нет!
Но если нет, тогда зачем эта встреча? К чему этот торг с самим собой?
Я отчаянно надеялся откупиться. Сам не знаю почему. Понимал, что не смогу, но очень сильно надеялся, потому что рвать такие отношения — это тоже недопустимо.
Я снова и снова проверял цепь своих логических выкладок и фундамент аргументации. В этом здании все было идеально.
Только вся моя конструкция рушилась от одного лишь ледяного дыхания женской обиды и короткой, брошенной, как перчатка в лицо фразы: «Высечь бы тебя!»
— Высечь бы тебя! — она сказала это так тихо, что услышал весь зал.
Замер шорох платьев, не звякнула ни одна чашка об блюдце, даже стук фишек куда—то испарился. Нет, люди, конечно, продолжали свой вечер, но, как мне в тот момент показалось — все их движения были сосредоточены только вокруг нашего стола.
Ароматный абсент напрочь выветрил из моей головы самое главное правило поведения в такой ситуации: «Если женщина не права, то перед ней стоит извиниться!» Закончилось бы все сразу в тот вечер, если бы я прикусил свой язык и слил разговор? Однозначно, да!
Никакого желания обидеть или унизить леди у меня и в помыслах не было. Просто я увлекся. Это был самый банальный мужской разговор о машинах и двигателях, в который вмешалась женщина и сморозила глупость. Да, наверняка, стоило проигнорировать эту оплошность. Но я не остановил себя и в запале, разгромил в пух и прах все ее представления о сути беседы. Кому—то может покажется наш конфликт совсем уж детским и наивным. Ну, пусть так. У меня просто уже нет сил вытаскивать все это из себя, объяснять и распинаться, почему нельзя, катастрофически нельзя в таком вот тоне разговаривать с такими, как Хелен.
Я краснел, как мальчишка, которого застали в чужом саду с ворованными яблоками за пазухой. Когда оттопыренная рубашка не дает никому сомневаться в твоей вине. И нет никакого оправдания и объяснения произошедшему. И еще пока никто тебя не ругал, и речи нет о том, как тебя накажут, а тебе уже мучительно стыдно за то, что ты натворил. Ты уже сам видишь всю глупость своего положения и осудил себя куда более жестоко, чем на это способны окружающие.
Алкоголь мгновенно отпустил меня из своих чарующих объятий. Но почему—то только протрезвев я почувствовал, как нестерпимо душно в этом зале. Хорошо что я позволил себе вольность явиться на этот вечер без галстука. Я расслабил воротник рубашки одним резким движением, едва не вырвав пуговицу с мясом. Но мне все равно не хватало воздуха.
Уже никто не смотрел на нас, разговор сменил тональность и тек совсем о другом, а мне все еще казалось, что на меня все с смотрят с недоумением, сожалением и насмешкой.
Пробормотав извинения, я вышел из—за стола и добрался до умывальника. Я долго держал руки под краном, но вода не была на столько ледяной, как мне бы хотелось. Понимая, что все равно нужно возвращаться в зал я умылся, тщательно вытерся и поправил прическу.
Хелен радушной и щедрой хозяйкой порхала по залу. Если женщина в тридцать восемь лет выглядит на тридцать пять — это нормально. Если на тридцать два года, то просто отлично! Хелен выглядела еще моложе. Ее гладкая и упругая, идеально ухоженная кожа была предметом зависти и восхищения многих женщин. Я, как никто другой, знал, какими тяжелыми пытками (это невозможно назвать трудом) завоевывала она у времени свою фигуру. Но далеко не холеный внешний вид и ухоженность делали Хелен такой великолепной! Наверное, банально и почти пошло про такую женщину сказать «умная». Хелен была мудрой и очень проницательной. При этом ей удалось сохранить простоту и непосредственность, искренность и отличное чувство юмора. Рядом с ней ты не только не замечал ее возраста, но и не чувствовал своего. Нет, меня мой возраст совершенно не беспокоил, я был ее моложе почти на 10 лет. Просто общение с ней полностью освобождало тебя от всех условностей и обязательств. Рядом с ней так легко и просто было быть самим собой. Она никогда не скатывалась на менторский тон, не гордилась тем, что кто—то жаждал ее наставничества. Она просто была женщиной. Милой, очаровательной, невероятно приятной!
В тусовке о нас что только не говорили. Нам приписывали романтические отношения, драматические, само собой эротические. Все что угодно, но только никто не верил в то, что это дружба двух людей, которым хорошо и комфортно в обществе друг друга без секса. Да, временами между нами, что—то проскальзывало и мы флиртовали, много танцевали. Я водил ее на концерты и выставки, она делилась интересными историями и богатым жизненным опытом, совершенно не превозносясь ни надо мной, ни над кем бы то ни было. Это была единственная женщина в моей жизни, которая с первого раза и на всегда понимала слово «нет». Я отказал ей в просьбе всего один раз, где—то через полгода после знакомства, когда вез ее из ресторана домой, после всего—то пары бокалов вина. Она не старалась выглядеть пьянее чем есть. Напротив, это был приятный игривый разговор, без жеманничества и ханжества, который хорошенько разгорячил нас двоих. Она не краснела, когда пригласила к себе и совершенно не смутилась, когда я сказал, что лучше поеду домой. И больше мы никогда не возвращались к этой грани. Я был ее неизменным эскортом на всех вечеринках и раутах, часто освобождая ее от ненужных объяснений с лишними людьми. И сам с удовольствием извлекал выгоду из ходивших о нас слухах, если хотел кому—то дать понять, что не свободен. Это был прекрасный, взаимовыгодный симбиоз, полностью устраивавший нас двоих.
И, видимо, я слишком расслабился и упустил тот момент, когда он стал выгодным только для меня. В тот вечер я еще пребывал в наивном заблуждении, что все будет, как и прежде.
Вернувшись в зал, я высмотрел Хелен в толпе, подошел, аккуратно лавируя между гостями и коснулся ее ладони, попытавшись переплести наши пальцы.
— Хелен, ты же не сердишься? Ну, извини, я не хотел быть резким.
Она развернулась в мою сторону, прижалась ко мне всем телом и одарил своей самой роскошной улыбкой:
— Конечно, не переживай, все хорошо!
Ее голос дрожал от гнева и в нем звучали тонны ослепительно—режущего льда.
Никто ничего не заметил. Никто не понял, что за кошка между нами проскользнула. Но для меня тот вечер оказался началом изматывающе—утонченной пытки.
Каждый раз, при встречах, она радушно обнимала меня и целовала в щеку, но я чувствовал, каким равнодушием окатывал меня этот жест. В гостях у нее всегда подавали только мой любимый кофе. Но после той истории он казался мне не вкусным. Горьким, без тех волшебных оттенков, которые я предпочитал. Она охотно отвечала на все реплики, мастерски поддерживая разговор, но в ее тоне, обращенном ко мне, всегда сквозило мертвое бесстрастие. И я не выдержал. Через полторы недели этого своеобразного эмоционального бойкота я приехал к ней домой, чтобы поговорить. Всю дорогу я придумывал самые пламенные речи, самые жаркие извинения, самые красочные обещания. Меня ломало без той легкости и непринужденности, которые дарило ее общение. И если ради возрождения нашей дружбы требовалась какая—то жертва, я был готов ее принести; вынести массу упреков, жесткий и презрительный тон, которым она наверняка отутюжит меня. Мне казалось, что я вообще соглашусь на все, что угодно, лишь бы не видеть больше это отчуждение в ее глазах и не чувствовать себя ненужной вещью в ее присутствии.
Но разговора не получилось. Точнее получилось, но мы поговорили по телефону, так как ее не оказалось дома. Она смеялась и уверяла, что я все себе придумал. Но я—то знал каким милым может быть ее голос. Сейчас в нем звенела не просто обида. Это была чистейшая тихая ярость, сдерживаемая разумом и манерами. Я следил за тем, как мимо меня пролетали желтые фары автомашин и почти воя от тоски просил простить мне эту вину.
— Просто скажи, что я должен сделать? Чего бы тебе хотелось?
Я был уверен, что нет такой вещи на всем белом свете, которую я бы не попытался для нее достать в тот момент. Ее ответ был таким же спокойным и честным, как вся Хелен. Четким и беспощадным:
— Крови.
Я не поверил своим ушам. А потом даже коротко рассмеялся. Таким тихим, растерянным смехом. Хорошо, что она не услышала этого.
— Знаешь, есть такие извинения, которые можно принести только с кровью. Подумай об этом. И если захочешь, мы поговорим. Потом.
Гудки.
Я сидел в своей машине, напротив ее дома, полностью оглушенный. Шутка ли, но у меня дрожали руки, потому что я верил и не верил в то, как понял ее слова.
О тяге Хелен к крови знали все. Она была очень жесткой Верхней, чистокровной садисткой, умеющей в таком страхе и повиновении держать своих нижних, что о ее дисциплинарных наказаниях ходили легенды. Я и сам неоднократно присутствовал при том, как ее спокойный тон во время дознаний доводил нижних до какого—то тупого оцепенения, а потом ввергал в истерику, когда девушка слезно и торопливо начинала умолять не наказывать ее, обещая все на свете лишь бы только ее не перегнули, нагую, через кушетку и не высекли до крови. Это никогда не помогало. Наоборот. Сначала нижнюю посылали за розгами, четко оговаривая сколько прутов понадобится для порки и столько нужно захватить запасных, на случай, если нижняя захочет «покапризничать». А потом ей предлагали раздеться. Хелен знала об унижениях все и просто обожала играть на чувствах других, по возможности, вовлекая в свои манипуляции как можно большее количество зрителей. Я равнодушно отворачивался каждый раз, пока ее очередная жертва раздевалась для наказания и всхлипывая шла к месту наказания.
— На колени и поперек скамьи, пожалуйста, — спокойно роняла Хелен.
С этого момента оторвать глаз от происходящего было просто невозможно. Девушка, понимая, что ее ждет очень суровое наказание покорно брала с сиденья кушетки за ранее приготовленные наручники и затягивала металлические браслеты на своих руках. Ее слезы текли ручьем, а полные мольбы и отчаянья глаза смотрели только на свою хозяйку.
— Пожалуйста, ну пожалуйста, не надо. Простите. Ну не надо, пожалуйста, — все они одинаково быстро шептали этот заговор. Но только до того момента, пока Хелен покровительственно—ласково просила:
— В позу, пожалуйста!
И девушка опускалась на колени перегибаясь через кушетку, без напоминаний приподнимая как можно выше попу. Ягодицы провинившейся вздрагивали, пока Хелен пробовала розгу на упругость, рассекая воздух тяжелым, влажным прутом.
Тело нижней напрягалось. Представляя, как ее сейчас буду сечь она начинала вилять бедрами и в последний раз тихим шепотом просить:
— Ну пожалуйста, не надо. Пожалуйста! Пожалуйста, ну не надо, не надо, пожалуйста!
Хелен ласково гладила девушку по спине:
— Шшшшш, давайте лучше уточним, в чем ваша вина.
И нижняя быстро и сбивчиво начинала перечислять все свои прегрешения. В ее голосе звучало столько надежды! Очень—очень редко после такой психологической пытки нижнюю могли отпустить. На моей памяти такого ни разу не было, но каждая девушка перед наказанием верила, что возможно именно с ней так и поступят.
— Прогните спину. Хорошо.
Хелен была неизменно вежливой. Без пафоса и высокомерия. Ее голос всегда звучал участливо и заботливо, создавая какую—то волшебную атмосферу хрупкого мира. Такого, где возможно всепрощение и милость — желанные, сладкие, тягучие, как подарки Санты Клауса, в которые ты свято веришь до определенного момента.
А потом, когда розга опускалась на тело девушки, этот мир рушился. Комната сразу же наполнялась резким свистом, тонкими визгами, чувственными стонами, протяжным воем и громким плачем, прерываемым короткими всхлипами. Через какое—то время, поймав ритм, между ударами, нижняя начинала просить о прощении. И только спустя какое—то время, поняв всю бесполезность своих усилий, когда она просто плакала под розгой, без надежды, что ее простят, Хелен резко, откинув от себя потрепанную розгу останавливала наказание:
— Отлично. Вот теперь и начнем. Считайте в этот раз до пятидесяти.
И брала свежий прут.
Редкая порка ограничивалась полусотней. Хелен всегда выжимала своих нижних до нуля, мастерски проходя по самому краю предела возможностей своих жертв. Увидеть такое — дорогого стоило. Такое зрелище врезалось в память и его еще долго потом хотелось смаковать в себе и иногда обсудить в самом узком, ближнем кругу тех, кто удостоился подобного шоу.
Вот кто уж, кто, а Хелен виртуозно умела дать каждому присутствующему то, что он хотел. Любой садист сполна мог насладиться следами жесткой порки на теле виновной и наслушаться воплей, полных мук и отчаянья, пропитанных всеми оттенками боли. Кто любил погорячее, соглашался, что порка у Хелен просто зашкаливала по всем параметрам эротизма. Глаза верхней во время экзекуции сверкали каким—то особенным, маслянистым блеском, углы губ изгибались в полуулыбке, а ноздри хищно раздувались и вздрагивали. Яркий румянец на щеках шел ей просто невероятно и в такие моменты Хелен выглядела еще моложе, чем обычно. Тело нижней, вскидывающееся и извивающееся после каждого удара, расчеркнутое розгами до крови, напитывало атмосферу потрясающей энергетикой. И даже когда в угоду зрителям Хелен приказывала своей нижней развести колени, то отклик вызывало совсем не то зрелище, что вынужденно предлагала виновная свидетелям ее наказания, а то, с каким послушанием и покорностью она выполняла этот унизительный для нее приказ.
И даже когда наказание считалось завершенным, было что—то фантастически-волнительное в том, как Хелен промакивала белоснежной салфеткой кровавые рубцы на теле высеченной девушки , а потом смотрела на пятна крови голодным, немигающим взглядом. Этот магнетизм держал ее долго. Даже когда казалось, что все уже давно прошло, зрители разошлись, нижние унесли скамью и розги, я смотрел на нее в полумраке комнаты и видел, что только сейчас, медленно остывают ее глаза, розовеет до этого пунцовый румянец, смягчаются черты лица.
Кровь — единственная власть, которую признавала над собой Хелен.
Сырой вечер прокрался в машину, обхватив мои горящие щеки своими холодными, влажными ладонями. Я встряхнул головой, выныривая из водоворота морока, который наслала на меня моя память. Повернув ключ зажигания, я прислушался к тихому и ровному урчанию двигателя. Дрожь в руках прошла. Прикинув дорожную ситуацию по зеркалам, я плавно вырулил на дорогу.
Дома я долго курил в темноту ночного города, обдумывая расклад и решил, что нужно дать Хелен немного успокоиться, а потом еще раз попытаться поговорить с ней. Я все еще верил в то, что найду нужные слова и смогу вогнать свою жизнь в прежнее русло.
Поговорить нам удалось через два дня. Словно сама судьба дала мне шанс!
— Слушай, Хелен просила достать ей билеты на последнюю игру. Я достал, но не успеваю передать. Так что держи, завези ей пожалуйста. Только обязательно сегодня. Сделаешь?
Рэй заскочил ко мне на работу, выложил билеты на стол и выпалив все на одном дыхании исчез, как и положено доброму волшебнику, которым он для меня являлся в этот момент.
Я смотрел на конверт как голодный лис на заблудившуюся в лесу курицу.
Это был отличный повод встретиться и обсудить нашу размолвку.
Я работал, поглядывая на конверт, раздумывая, как начать разговор с Хелен, в тоже время оттягивая момент телефонного звонка. Решимость вызрела за пол часа за до конца рабочего дня, и я набрал ее номер.
Хелен мгновенно взяла трубку. Услышав про билеты, она радостно зачирикала:
— Да, конечно, заскочи ко мне на работу, я задержусь тут, но все равно найду время поговорить. Ты же хочешь поговорить? — она рассмеялась легко и беззаботно, словно никакой натянутости между нами и не было!
Я просто захлебнулся волной ее опьяняющей доброты, по которой тосковал все эти дни.
Подъехав к месту ее работы, я скинул ей звонок.
Хелен вышла из здания, где находился ее офис, легко перебежала дорогу и запрыгнула в мою машину.
— Ну привет, мой дорогой!
Меня окутало вкусным облаком легкого женского парфюма и теплой негой, накатывающейся, когда тебя отпускает напряжение.
— Спасибо! — Хелен взяла билеты и засунула в карман своего плаща. — Схожу с девочками с работы.
Она сказала это так просто, словно сама была девчонкой. Я полностью расслабился. Все было знакомо и привычно, ничто не предвещало новой волны конфликта.
— Хелен, может мы как—то прекратим нашу холодную войну?
— Конечно прекратим! Ты уже согласен?
Я словно с размаху врезался в толстую ледяную стену.
Ее глаза смеялись. А я почувствовал, как от шеи, вверх, к вискам, через щеки, потек мой стыд.
Ничего оказывается не изменилось. И сейчас, глядя на нее, я видел, что абсолютно правильно понял ее намек во время последнего разговора.
Она с удовольствием любовалась на то, как медленно я краснел и рассмеялась, когда, не выдержав ее насмешливого взгляда, опустил глаза.
— Ну же, решайся! Ты же совершенно ничего не знаешь о боли, а это будет полезный для тебя опыт!
От ее слов меня бросило в жар. Ну нельзя же об этом говорить так прямо и откровенно! Во всяком случае со мной — нельзя! Это просто нестерпимо!
А она мягко продолжала затягивать петлю на моей шее.
— Твои заигрывания с болью — гроша ломанного не стоят! Тебя хоть раз пороли во взрослой, самостоятельной жизни не ради твоего самолюбования, а из-за вполне реального проступка?
Я задохнулся от унижения и отрицательно качнул головой. Мне не хотелось отвечать вслух, потому что иначе, она бы услышала, на сколько осип и просел от волнения мой голос.
— Славно! Поверь, это совсем другое дело. Чего стоят эти ваши детские игры, когда вы меряетесь своими болтами, хвастаясь выдержкой? Ты же заранее в выгодном положении, потому что тобой движут совсем не те эмоции. А вот быть выпоротом, как мальчишка, за то, что надерзил леди в приличном обществе — это совсем другой коленкор, мой милый.
В ее голосе не было превосходства и силы. Он был мягким и объясняющим, дающим полную иллюзию свободы выбора. Она говорила об этом так, словно все что ей двигало — это искренняя забота обо мне и моем будущем. В салоне машины заискрился тот неповторимый магнетизм, который могло дарить только ее присутствие.
— Да не нужна мне твоя кровь. Точнее, дело не в том, на сколько сильно и больно это будет. С болью—то у тебя нет проблем. Я просто хочу, чтобы ты прошел через всю гамму эмоций, которую дарит человеку чувство вины. Ведь только полностью осознав всю глубину своего проступка человек может искренне желать прощения и в полной мере насладиться им, как драгоценным даром.
Она говорила это с такой доброй улыбкой, словно рассказывала волшебную сказку сонному малышу.
— Я не нижний! — выдавил я из себя.
— А тебя никто и не зовет в мою конюшню!
Я провел языком по сухому, шершавому небу, пытаясь сглотнуть хоть какую—то влагу.
— Лучше так ударь, если все дело в этом. Но я не смогу дать тебе высечь меня.
Последние слова с большим трудом продрались через мое горло, и я больно прикусил свою губу, чтобы хоть как—то отвлечься от душившего меня унижения.
— Хорошо, — легко согласилась она с доброй и милосердной улыбкой. — Мне сейчас нужно бежать, а ты пока посиди, подумай и пригласи меня как—нибудь на кофе. Я так понимаю, что ты хочешь поторговаться, да? — ее тон был нежным, успокаивающим, все понимающим. — Пришли мне адрес и время. У нас будет достаточно времени и я выслушаю все, что ты захочешь мне сказать. Спасибо, что завез билеты!
Она чмокнула меня в скулу, щекотнув тонкими пальчиками шею так, что я вздрогнул и по моей спине пробежали мурашки.
— Не скучай и не грузись сильно. Все всегда решаемо!
Мягко хлопнула дверь. Хелен вышла из машины, оставив меня в полном раздрае.
Я специально выбрал кафе, которое находилось как можно дальше от всех путей, на которых можно было бы встретить кого—то из знакомых. Отправив время встречи и адрес Хелен, я ждал что она спросит где это или почему именно там. Но она ответила только: «Ок. Буду». И для меня снова потекли мучительные будни, где все свободное время я тратил на оттачивание линии защиты и зарядки контраргументов, которые должны были помочь мне примириться на условиях, удовлетворивших бы обе стороны.
Я с тоской смотрел на часы, понимая, что проиграл уже в том, что приехал на сделку раньше времени. То, что должно было стать моим преимуществом, позволив собраться с мыслями, с каждой минутой играло против меня. То, что Хелен явится минута в минуту я не сомневался.
Она вошла в кафе летящей походкой, обворожительно красивая, с доброй улыбкой, которой я так привык верить.
Девчушка с розовым наушником вежливо приняла заказ у ласковой и обаятельной Хелен.
Когда мы остались вдвоем, Хелен порылась в своей сумочке, выложила на стол ключи от машины и телефон.
— Ну вот. Я готова и слушаю тебя.
Все что мне казалось таким умным и логичным, в свете ее улыбки казалось теперь безнадежно глупым. Я же столько раз видел, как она манипулировала своими нижними! И для них это неизбежно заканчивалось одинаково.
Я вздохнул и усмехнулся собственной недальновидности.
— Я правильно понимаю, что ты не примешь мои извинения, Хелен?
— Ну что ты, конечно приму! Да я их сразу приняла, в тот же вечер. Только вот последствия извинений бывают самые разные, правда?
Я медленно кивнул.
— Я извиняю тебя и на этом мы можем расстаться. Обещаю, что никогда тебе этого не припомню, да и вообще, считай забыла. Я же понимаю, абсент и все дела.
— Хелен, но я не хочу, чтобы мы остались просто знакомыми!
— Тогда я хочу увидеть твое раскаяние в полной мере! Странно, что к пощечине ты готов, а порки боишься. Но ты же хотел поторговаться, да? Какие твои условия?
Я молча крутил в руках фарфоровую чашку. Мои условия ее не интересовали. Это было видно. Она методично и аккуратно загоняла меня в нужный ей угол.
— Хелен, ну как ты это себе представляешь?!
— Розги. Взрослые. С фиксацией. 3 сета по десять.
В ее лице абсолютно ничего не поменялось. Она ответила спокойно и буднично, словно я спросил у нее по какому курсу утром валюту меняли.
Краска снова начала заливать мне лицо.
— Тебе так нравится меня мучить, да?
Я попытался взять себя в руки, успокоиться и начать переговоры.
— Да, конечно, разве это не видно? Я совершенно не понимаю, почему ты сопротивляешься! Ты и раньше это делал. Развлекался сам, развлекал других. Почему бы тебе в этот раз не сыграть ради моего удовольствия?
И снова этот простодушный, полный заботы и ласки тон. Она словно топит меня в этом мнимом чувстве покоя и безопасности.
— Да, но тогда я соглашался сам, а сейчас ты просто с ножом у горла укладываешь меня на лавку!
Хелен улыбнулась. Вкусно и сладко. Мечтательно посмотрев на потолок, промурлыкала:
— Ах ты! Ну просто дразнишь меня. Если бы это было в моей власти, я бы действительно взяла тебя за ухо тем вечером, вывела куда—нибудь подальше от глаз…
Я смотрел на нее как на безумную. Увидев мой взгляд, она расхохоталась:
— Ну ты даешь! Купился что ли? Нельзя быть таким банальным и примитивным! Так что тебя смущает в расплате, которую я тебе предлагаю, если эта порка все равно для тебя будет не первой?
Я не мог объяснить. Просто чувствовал и понимал, что есть громадная разница, когда я сам просил испробовать на мне какой—то девайс и когда меня хотят высечь ради собственного удовольствия. Я примерно так и сформулировал свою мысль. Хелен фыркнула:
— Ради удовольствия, я подвесила бы тебя на балке и отходила бы плетью! И заметь, исключительно ради удовольствия, а не потому что у кого—то слишком острый язык.
С нее станется. Розги были фетишем Хелен. Но и с плетью она управлялась не хуже. Разговор уже четко тек в намеченном ею русле и все что мне оставалось — это продать свою шкуру как можно дороже. Но как же тошно мне тогда было от всего этого!
Хелен же, просто источала спокойствие и умиротворение.
— Поставь чашку, ты сейчас ей ручку отломаешь! Просто скажи мне, что для тебя самое мерзкое в моем предложении?
Она вновь протягивала мне руку, словно спасая и помогая, но я отлично понимал, что схватят меня за шиворот.
— Не могу принять мысль, что ты меня ударишь!
Я выставил локти на стол и сомкнул пальцы замком на своем загривке. Это уже было не смущение и не стыд. Вообще—то, это была капитуляция, с тем особенным, горьким привкусом безнадеги.
— И это говорит парень, который предлагал ударить его в машине!
— Да, предлагал! Лучше так. Это более естественно, чем ты со своей темой…
Я не знал, как это договорить. Насилие? Так все ж добровольно. Издевка? Она вела разговор так, словно играла на моей стороне и это кто—то совсем другой жаждал моей крови.
— Ну хорошо, не я. Раз это такая проблема. Предложи своего палача, давай обсудим кандидатуры.
Вот так мы плавно перетекли в плоскость «он согласен».
— Дэв тебя устроит?
— Дэв? Это та история с ремнем и скакалкой?
— Да.
Дэвид бы верхним, которого я когда—то попросил выпороть меня ремнем, а потом и скакалкой, когда решил убедиться, что это вполне терпимые девайсы. Мы знали друг друга давно и отлично общались.
— Да, прекрасное качество работы. Не многословен и опытный. Меня устроит. Что еще тебя смущает?
Мне нестерпимо хотелось курить, и я нервно барабанил пальцами по краю кресла. Обсуждать собственную порку с женщиной было ужасно не удобно! Если когда—то с Дэвидом мы порешали все вопросы за пять минут, то здесь мне, наверное, и дня бы не хватило, чтобы рассказать Хелен все, что я чувствую, когда она обговаривает со мной мое наказание.
Видимо, все это было отражено на моем лице, поэтому Хелен снова взяла все в свои мягкие, заботливые руки.
— Я так понимаю, ты предпочитаешь порку по спине?
Не знаю, можно ли быть благодарным своему мучителю за то, что он так хорошо знает все твои слабые места, но я в тот момент испытывал чувство глубокой признательности за то, как мягко и деликатно она сформулировала то, что у меня не получалось сказать самому.
Я кивнул.
— Хорошо. Не вижу проблемы. Розги мои. Территория моя. Из фиксации — наручники и с Дэвидом я договорюсь сама. Что-нибудь еще тебя беспокоит?
Я выдохнул и вымученно ей улыбнулся.
— Хелен, ты уверена, что после этого у нас все будет по-прежнему?
Она медленно глотнула кофе, с удовольствием просмаковав его вкус.
— Понимаешь, ведь так как сейчас тебя тоже не устраивает, верно? Отнесись к этому проще. Примерно так, как ты относишься к новому опыту по испытанию на себе очередного девайса.
Мы допили кофе и привели наши переговоры к нужному ей окончанию. Больше обсуждать было нечего. Словно прочувствовав момент, ее телефон задрожал, обозначая входящий и помогая своей хозяйке закончить встречу.
— Спасибо, милый за кофе, я рада, что мы встретились. Я тебе сообщу время, когда решу все вопросы по нашему делу.
Подхватив сумку и ключи Хелен вышла из зала, весело помахав на выходе девчушке с розовым наушником.
Сообщение о дате и времени для наказания пришло в тот же вечер. Это был вторник. Томиться и маяться мне было суждено до субботы.
Оказывается, раньше я очень плохо представлял себе, на сколько это тягостно, ждать отсроченного наказания. Если Хелен хотела, чтобы я как следует промариновался, то у нее это получилось в лучшем виде.
Раза четыре я уже почти решился позвонить ей и отказаться. Но каждый раз, повертев телефон в вспотевших руках, сокрушенно вздыхал и возвращался к работе. Если это вообще можно было назвать работой! Мне приходилось напрячь всю свою волю, чтобы сосредоточиться на документации. Но каждую свободную минуту я думал только о том, как в субботу к 13 часам дня поеду к ней домой. Да я сто раз был у нее дома! Но совсем не по такому экзотическому поводу.
Мне постоянно казалось, что я не все сказал, не так оправдался, и, если бы добавил еще что—то особенное, то, возможно, она бы поняла, что нашу проблему можно решить совсем иначе! Почти приподнявшись на волне надежды, я начинал развивать эту мысль, а потом все равно тонул, понимая, что никакие доводы не отвратили бы ее от принятого решения. Ведь сколько угодно ее нижние могли умолять: «не надо, ну пожалуйста, не надо!» — это никогда им не помогало.
Я не вольно сжимал кулаки, представляя, как Дэв опустит на мою спину прут и выждав секунду—другую резко сорвет розгу с тела. У меня пересыхало в горле, и я невольно менял позу в кресле, потому что думать об этом спокойно не было сил. Обшивка руля трещала под моими пальцами, когда я ехал домой и сгорая от стыда допускал обжигающие мысли, что возможно, буду кричать. Я трусливо обдумывал варианты, что можно проглотить, вколоть, втереть, выпить, лишь бы помочь себе пережить то, что со мной сделают в субботу. Но неизбежно приходил к одной и той же мысли, что это просто нужно принять. Дома, лежа в темноте, я смотрел в потолок и покрывался потом, представляя, как по просечкам потечет кровь, а Хелен заботливо будет промакивать ее белоснежной салфеткой. И мы оба будем понимать, что это вовсе не забота, а совсем другое чувство, о котором думать было нестерпимо стыдно.
Я собрал все свои внутренние ресурсы, чтобы выработать линию поведения. Геройствовать слишком глупо. Рабски заискивать — унизительно. Я решил, что буду просто вести себя отстранено, глухо и спокойно на сколько получится, а уже потом, когда все пройдет думать, как с этим жить дальше.
Если целью Хелен было научить меня смирению, то у нее это получилось. Первые сутки мое сознание еще брыкалось и спорило, доказывая, что можно было выкрутиться из этой истории, будь я чуть более красноречивее, находчивей, напористей. На вторые, я просто признал тот факт, что меня приперли к стенке, выставили счет и предложили оплатить. Все чего я хотел к концу третьих суток — это чтобы меня высекли. Уже как угодно и чем угодно. Только бы наконец закрыть эту страницу. Возмущение и гордость уступили место смирению. Конечно, это была не та совершенная, идеальная покорность, с которой мазохист ложится на лавку, но все равно, новое, удивительное для меня чувство. Я действительно чувствовал себя виноватым в том, в чем меня обвиняли и уже без зубного скрежета принимал ту цену, которую мне назначили за мою дерзость.
К субботнему утру мой мозг был полностью спокоен. Перекипев и перебурлив, я уже не видел ничего ужасного в предложении Хелен. Хотя думать о предстоящем наказании было все же мучительно стыдно. Но это уже был не тот горячий, обжигающий и горький стыд, когда ты сожалеешь, что не смог увернуться от предъявленных обвинений. Это был стыд раскаяния и сожаления о том, что сделал то, чего, возможно, можно было и не делать.
Кросс, душ, кофе с сэндвичем без аппетита, отжимания, присед со штангой, снова душ. И вот я стою в собственной ванной комнате перед зеркалом и смотрю на свое отражение, словно на какого—то чужого мне человека, абсолютно постороннего, и не мое вообще дело, где и для чего его ждут в 13:00.
Я подъехал за восемь минут до назначенного времени. Машина Дэвида была уже тут. Мне удалось впасть в обычное для себя чувство спокойствия и гармонии. Да в самом—то деле, ну что такого, первый раз что ли? Дэвид не знал по какому поводу его пригласили палачом, да и не важно ему это было. Он вообще был парнем не многословным, но при этом очень дружелюбным. В нашей тусовке Дэв пользовался очень большим авторитетом.
Войдя в зал, я обменялся с ним рукопожатием, и уселся в кресло, а Дэвид продолжил протирать салфеткой розги. Прутья были мокрыми. Видно, что их только что достали из воды. Дэв плавными движениями пропускал каждую розгу через кулак в которой держал салфетку, потом внимательно осматривал прут и убедившись, что на нем нет сучков и повреждений клал на стол. Он работал спокойно и методично. Я много раз видел, как Дэвид готовит девайсы к порке и сам неоднократно проделывал такие же манипуляции. Но сейчас, понимая, что эти розги готовят для меня, выглядело это все совершенно по-другому! И даже не так, когда я просил Дэвида выписать мне сотню ремнем. Это вообще сейчас казалось, чем—то совершенно далеким и совсем не тем.
Скамья для порки была выполнена на заказ. Она больше напоминала больничную кушетку, только была низкой и имела несколько металлических колец для разных способов фиксации. Длинная, жесткая, обтянутая темно—коричневым кожзамом, у нее был прочный металлический каркас, шесть ножек и усиление в виде толстого металлического прута, идущего по всему периметру кушетки, на двадцать сантиметров ниже сиденья. На самом краю лежали наручники.
Хелен вошла тихо и незаметно. Я вздрогнул от неожиданности, когда она ласково и почти нежно поздоровалась со мной. Выглядела Хелен просто сногсшибательно. Это я не стал усложнять себе процесс раздевания и приехал в джинсах и футболке. Хелен надела шоколадного цвета блузку из плотного, тяжелого шелка с большим отложным воротником и широкими манжетами, плотно обхватывающими руки. Манжеты застегивались на круглые маленькие пуговички. Черная длинная юбка эффектно подчеркивала стройность своей хозяйки. Безупречная прическа (кажется такую называют французской ракушкой), если и есть, то совершенно незаметный макияж и легкий аромат духов.
— Ты как всегда обворожительна!
Я коснулся губами ее щеки. Она провела пальцами по моему затылку, заглянул в глаза. От того, на сколько это все было заботливо и трогательно мне стало легче. Дэвид закончил с розгами и незаметной тенью стоял у окна, любуясь пейзажем. Его задачу Хэлен объяснила ему без меня.
— Располагайся, — она дружественным жестом махнула рукой в сторону кушетки.
Я снял кроссовки, скинул футболку и бросил ее в кресло, где сидел только что. Все волнения последних дней покинули меня и, странное дело, я не видел никакого противоречия в том, что происходило. Я чувствовал себя абсолютно также, как если бы это было мое очередное чудачество с проверкой порога боли.
Я вытянулся на кушетке во всю длину, немного поморщившись, когда живот коснулся холодного кожзама, взял наручники и затянул их на своих запястьях, пропустив руки под сиденьем. Мне казалось, что абсолютно ничего не сможет меня сейчас вышибить из этого состояния покоя и сосредоточенности.
— Дэвид, — ее голос, как всегда, был мягким, спокойным, полным достоинства и просто материнской заботы, — я могу попросить вас выйти? Мы сейчас еще кое—что обсудим, а потом я приглашу вас.
Дэвид, надо полагать, кивнул и тут же вышел из зала.
Что нам еще осталось обсудить я не знал.
Хелен встала передо мной.
— А ты думал, что просто соберешься, возьмешь себя в руки и это будет еще одна песня про то, что тебе плевать на боль?
Не сказала, а словно пропела, мелодично и весело.
— Нет. Это все мы уже проходили. Скажи—ка мне лучше, на сколько ты согласен с тем, что тебя сейчас высекут, как провинившегося школьника?
На сколько мог, я пожал плечами. Хелен собрала в кулак мои волосы на затылке и заставила поднять голову, чуть не свернув мне шею.
— Признай, что геройствовать по своему согласию и отвечать за дерзость — это совсем разные вещи, правда, милый?
Я понимал, что она сейчас занимается раскачкой чувств, пытаясь вызвать меня на эмоции. В таком состоянии контролировать свои реакции мне будет на много сложнее.
— Хелен, ну я же приехал.
Говорить в таком положении, кстати, очень сложно. Как физически, так и психологически.
— Да, приехал, молодец. Признаться, я думала, что передумаешь и откажешься.
Она отпустила мои волосы, и я вернулся в прежнее положение. Как же это сложно: не думать о белой обезьяне!
— Хорошо, прежде чем мы начнем, я хочу сказать тебе спасибо.
В тот раз я сам вывернул себе шею, чтобы посмотреть ей в глаза:
— Что? За что это?
Она улыбалась. Глаза ее уже начинали светиться, а на щеках заиграл румянец.
— За то, что ты сейчас мне дашь. Пусть я пальцем тебя не трону, но выпью насухо, до последней капли.
Это была уже не та моя подруга.
Хелен взяла большой и тяжелый стул, стоявший у стены, поставила его так, что, сев, ее колени чуть ли не упирались мне в лицо.
— Дэв, мы готовы!
И все мои кошмары, мучавшие меня последние дни вернулись. Спина мгновенно покрылось потом и заныла, я невольно подтянул пресс и повел плечами. Звякнули наручники. Хелен тихо засмеялась. Мне хотелось попросить еще хоть пару минут, чтобы собраться с мыслями, но именно не просить — это все что я мог сейчас оставить для себя. Каким—то невероятным усилием воли я заставил тело расслабиться, закрыл глаза, глубоко и очень медленно сделал вдох.
Первый удар хоть и пришелся по расслабленному телу, вызвал просто шквал эмоций в моей голове. Ни о каком разогреве и щадящем режиме, конечно, речи быть не могло. Тридцатка — это и так, считай, верх милосердия.
Но все же вся мощь от нагона первой серии в пять ударов мне показалась просто чудовищной. Лежать ровно, не играя всем телом, не напрягая и расслабляя мышцы в наивной и бесполезной попытке уменьшить боль, просто невозможно. Вторая пятерка зашла больнее чем первая — Дэв сменил сторону и скорее всего перекрестил полосы на моей спине.
После первой десятки прут сменили. Пока Дэв откладывал один и выбирал второй я старался отдышаться. Смотреть на Хелен не было ни сил, ни желания. Я повернул голову направо и уставился в стену. Но мысль о том, что Хелен сидит рядом, смотрит и наслаждается не давала сосредоточиться.
Дэв продолжил. Не зря его так уважали за силу и качество порки. Я уперся лицом в собственное плечо и еле сдерживался от того, чтобы не закусить кожу. После каждого удара я вздрагивал и выгибал спину. Тело само тянулось за розгой, стараясь облегчить боль от оттяжки. Это пятнадцать и Дэв меняет сторону. Я слышу дикий стук собственного пульса в ушах. Мне больно! А это только половина. Следующие пять приходятся по лопаткам, и я изо всех сил пытаюсь вжать голову в кушетку, чтобы не завыть. Дэв отходит, чтобы сменить прут, а я тем временем закусываю губу. Все мышцы спины работают в усиленном режиме. Представляю какое это зрелище для Хелен! Ну хоть как—то унять боль, растворить, выпить, впитать всем телом.
Даже не знаю, что лучше слышно, как подходит Дэв или как глубоко и тяжело дышит Хелен.
Свою последнюю десятку я встречаю тихим мычанием и скрежетом зубов. Только перед последними пятью ударами я замечаю на сколько сильно обнимаю руками кушетку. Наверно в том месте, где я прижимюсь к краям, на руках, останутся синяки. Странно об этом думать в тот момент, когда тебе расписывают спину толстым прутом! Последние пять ударов кажутся мне бесконечно долгими и мучительно жестокими. Еще несколько секунд после порки я не мог полностью осознать, что все кончилось. Не будет этого режущего до тошноты свиста, и рвущей тебя на куски боли.
— Спасибо, Дэв, дальше мы сами!
Дальше?!
Я лежал расслабившись, на сколько мне позволяла боль в иссеченном теле и по очереди закусывал то верхнюю, то нижнюю губу. И хотя ни ноги, ни ягодицы не пострадали, я все равно напрягал все эти мышцы, даже не понимая, усиливает это или облегчает мою боль.
Хелен продолжала сидеть на стуле. Если бы я чуть сильнее дернулся вперед, то легко коснулся бы головой ее колен.
— Ты можешь сейчас посмотреть на меня?
Как же это невероятно трудно разлепить глаза и повернуть голову. А ведь надо еще посмотреть и сфокусироваться! Выламывать себе шею нет никакого желания, потому я просто приподнимаюсь верхней частью корпуса, на сколько мне это позволяют скованные руки.
Я столько раз видел этот ее взгляд, только направленный на других! Жадный, голодный, неистовый. Осторожно, чтобы не грохнуться всем телом, опускаюсь обратно. Можно, конечно, потребовать, чтобы она расстегнула наручники, но раз уж мы оба пошли на это, пусть все будет до конца, по полной программе.
Хелен встает, берет со стола салфетку, смачивает. Она касается спины нежно и аккуратно, очень заботливо и кропотливо обрабатывая раны. Впрочем, мы оба знаем к чему все эти обработки. Иногда я вздрагиваю и тихо хмыкаю. Ее рука тут же замирает, а потом заново начинает свою работу, еще более старательно и внимательно. Странно, что я боялся этого момента. Когда смотришь со стороны, как она реагирует на чужую кровь, просто снисходишь к чужой блажи. Сейчас же чувствуешь себя чуть ли не жизнедавцем, осознавая, что можешь дать человеку то, что ему нужно, как воздух.
Уже больше минуты я не чувствую рук Хелен на своей спине, но все равно ощущаю ее присутствие рядом с собой. Не оглядываюсь, так как все равно много раз видел то, что сейчас происходит вне поля моего зрения. Белая салфетка в ее руках, пятна крови и медитирующий, немигающий взгляд. Она словно пьет то что видит сейчас. Я стараюсь не шевелиться и не звякать металлом наручников, чтобы ничем не нарушить этот важный для нее момент.
Наконец тихие, еле слышные шаги, и она приседает рядом с кушеткой. Ключ проворачивается в замке наручников и уже ничто не держит меня на этом ложе. Я медленно поднимаюсь, а потом сажусь, щурясь на яркое солнце, заливающее свет в окно.
Хелен протягивает мне высокий прозрачный стакан с минеральной водой. Я пью долго и жадно, потом возвращаю и прошу еще. В глазах ее еще плещется знакомое мне неистовство. Влажные губы блестят, а дыхание, хоть и стало ровным, но все равно еще не такое легко и поверхностное, как в обычном состоянии.
— Мы в расчете?
Надо же, как быстро я пришел в себя. Под моим взглядом Хелен прищуривается и слегка улыбается:
— Все как договаривались. Разве что ты окажешься на столько щедрым, что захочешь меня еще как—то побаловать?
Я усмехнулся и отрицательно качнул головой.
— Не думаю, что захочу повторить этот опыт.
Я встал с кушетки, подхватил с кресла футболку. Немного подумал, но рискнул натянуть. Терпимо. Обул кроссовки и забрал у Хелен из рук бутылку с минералкой, приложился, сделав несколько долгих глотков.
Хелен постепенно приходила в себя, принимая свое естественное обличие. Видеть это со стороны, зная, что в этот раз ее зверя кормил ты, было непривычно странно. Не гадко, не мерзко, а именно странно и немного любопытно.
— Тебе понравилось?
Я вернул ей бутылку.
— Ты был великолепен! Может повторим как—нибудь?
Она мечтательно улыбнулась. Не хищно, а как-то совсем просто, словно предлагая дружескую прогулку.
— Не думаю, что ты еще раз поймаешь меня за язык!
— Жаль! Медвежья кровь, как наркотик…
Медвежья кровь
Автор: Absinth King of Spirits 8)
Светлой памяти Хелен посвящается
А также, c глубокой благодарностью:
TheLine за искренность и простоту фразы
Всю душу на изнанку вывернули этими словами!TheLine писал(а): Жаль, что никого так и не высекли
Вам, мой прекрасный Лунный Свет, за доброту, которая чувствуется даже по другую сторону экрана. И за
Милой Lyca, несравненной Butterfly, очаровательной Hiaro,Лунный свет писал(а):Я тоже жду /слетаемся на запах крови
а также всем и каждому, кто сделал этот форум максимально приятным, общение славным, а нашу тему такой вкусной.
(и прошу простить мне все ошибки и опечатки, так как алкоголь — не самый лучший редактор, а трезвым, я бы это не рассказал, да и шестой час, почти утро)
МЕДВЕЖЬЯ КРОВЬ
Это заведение стояло на отшибе, в почти не знакомом мне районе города. Я специально выбрал именно это кафе, потому что сюда редко кто заходил из моих знакомых.
Да, наивная попытка спрятаться от посторонних глаз. Как же я ненавижу, когда даже во взрослой жизни тебя догоняют эти самые страшные детские страхи. И ты понимаешь, что так и не научился с ними справляться, и по-прежнему закрываешь глаза руками, еще пока веря и надеясь, что злодей тебя не найдет. Ведь по законам детского воображения, если ты его не видишь, значит и он тебя не видит.
Это не срабатывало никогда. Но почему—то ты всегда отвергаешь полученный опыт, и каждый раз веришь, что, возможно, именно сегодня у тебя все получится и ты спрячешься от того, с чем не хочешь встречаться. И оно тебя не найдет!
С моей стороны надеяться, что меня не найдут было в двойне смешно. Так как я сам прислал второй стороне адрес этого кафе и время встречи.
Девчушка, обслуживающая меня, светилась от радости и полного умиротворения. На вид ей было не больше шестнадцати. Из одного уха у нее торчал розовый наушник и, видимо, там звучало что—то совсем убойное, ласкающее слух и душу, потому что ее тело непроизвольно двигалось в такт, а губы подпевали, позволяя редким посетителям улавливать обрывки фраз.
В любой другой раз я бы с удовольствием полюбовался на эту девчушку и скорее всего завязал бы с ней разговор. Но сейчас я слишком сильно был сосредоточен на предстоящей встрече. Это напрягало, томило и чего уж скрывать — ужасно нервировало.
Я приехал на двадцать минут раньше, рассчитывая выпить кофе, сосредоточиться и успокоиться. Диалог и аргументы были продуманы давно. Я знал, что линия защиты у меня достаточно сильная и вся цепь выстроена логично. Да и вина была весьма и весьма сомнительна!
Глупо убеждать себя, глупо. Зря я приехал так рано. Вместо того, чтобы вернуть себе равновесие перед беседой я просто с каждой минутой все больше и больше терял самообладание. Да, надо было приезжать за три минуты до встречи! Но что толку сожалеть, все равно уже поздно.
Бесполезно раз за разом прогонять в голове доводы. Нужно просто уже решить для себя, готов я или нет принять условия дурацкой сделки. С одной стороны, на весах многолетняя дружба человека, которого я очень ценил и уважал, не просто дружба, ментальная связь, духовное родство, выберите сами, что вам ближе. С другой… Мозг просто отказывался формулировать этот бред! Никогда и ни за что я не позволял кому бы то ни было переступать эту грань своего личного мира. Нет, некоторые, конечно, думали, что им позволяли и они там были, по ту сторону границы. И я никогда никого не переубеждал в обратном. Однако, на самом деле, чтобы кто—то вот так откровенно со своей личной темой залез в мое святая святых? Нет!
Но если нет, тогда зачем эта встреча? К чему этот торг с самим собой?
Я отчаянно надеялся откупиться. Сам не знаю почему. Понимал, что не смогу, но очень сильно надеялся, потому что рвать такие отношения — это тоже недопустимо.
Я снова и снова проверял цепь своих логических выкладок и фундамент аргументации. В этом здании все было идеально.
Только вся моя конструкция рушилась от одного лишь ледяного дыхания женской обиды и короткой, брошенной, как перчатка в лицо фразы: «Высечь бы тебя!»
— Высечь бы тебя! — она сказала это так тихо, что услышал весь зал.
Замер шорох платьев, не звякнула ни одна чашка об блюдце, даже стук фишек куда—то испарился. Нет, люди, конечно, продолжали свой вечер, но, как мне в тот момент показалось — все их движения были сосредоточены только вокруг нашего стола.
Ароматный абсент напрочь выветрил из моей головы самое главное правило поведения в такой ситуации: «Если женщина не права, то перед ней стоит извиниться!» Закончилось бы все сразу в тот вечер, если бы я прикусил свой язык и слил разговор? Однозначно, да!
Никакого желания обидеть или унизить леди у меня и в помыслах не было. Просто я увлекся. Это был самый банальный мужской разговор о машинах и двигателях, в который вмешалась женщина и сморозила глупость. Да, наверняка, стоило проигнорировать эту оплошность. Но я не остановил себя и в запале, разгромил в пух и прах все ее представления о сути беседы. Кому—то может покажется наш конфликт совсем уж детским и наивным. Ну, пусть так. У меня просто уже нет сил вытаскивать все это из себя, объяснять и распинаться, почему нельзя, катастрофически нельзя в таком вот тоне разговаривать с такими, как Хелен.
Я краснел, как мальчишка, которого застали в чужом саду с ворованными яблоками за пазухой. Когда оттопыренная рубашка не дает никому сомневаться в твоей вине. И нет никакого оправдания и объяснения произошедшему. И еще пока никто тебя не ругал, и речи нет о том, как тебя накажут, а тебе уже мучительно стыдно за то, что ты натворил. Ты уже сам видишь всю глупость своего положения и осудил себя куда более жестоко, чем на это способны окружающие.
Алкоголь мгновенно отпустил меня из своих чарующих объятий. Но почему—то только протрезвев я почувствовал, как нестерпимо душно в этом зале. Хорошо что я позволил себе вольность явиться на этот вечер без галстука. Я расслабил воротник рубашки одним резким движением, едва не вырвав пуговицу с мясом. Но мне все равно не хватало воздуха.
Уже никто не смотрел на нас, разговор сменил тональность и тек совсем о другом, а мне все еще казалось, что на меня все с смотрят с недоумением, сожалением и насмешкой.
Пробормотав извинения, я вышел из—за стола и добрался до умывальника. Я долго держал руки под краном, но вода не была на столько ледяной, как мне бы хотелось. Понимая, что все равно нужно возвращаться в зал я умылся, тщательно вытерся и поправил прическу.
Хелен радушной и щедрой хозяйкой порхала по залу. Если женщина в тридцать восемь лет выглядит на тридцать пять — это нормально. Если на тридцать два года, то просто отлично! Хелен выглядела еще моложе. Ее гладкая и упругая, идеально ухоженная кожа была предметом зависти и восхищения многих женщин. Я, как никто другой, знал, какими тяжелыми пытками (это невозможно назвать трудом) завоевывала она у времени свою фигуру. Но далеко не холеный внешний вид и ухоженность делали Хелен такой великолепной! Наверное, банально и почти пошло про такую женщину сказать «умная». Хелен была мудрой и очень проницательной. При этом ей удалось сохранить простоту и непосредственность, искренность и отличное чувство юмора. Рядом с ней ты не только не замечал ее возраста, но и не чувствовал своего. Нет, меня мой возраст совершенно не беспокоил, я был ее моложе почти на 10 лет. Просто общение с ней полностью освобождало тебя от всех условностей и обязательств. Рядом с ней так легко и просто было быть самим собой. Она никогда не скатывалась на менторский тон, не гордилась тем, что кто—то жаждал ее наставничества. Она просто была женщиной. Милой, очаровательной, невероятно приятной!
В тусовке о нас что только не говорили. Нам приписывали романтические отношения, драматические, само собой эротические. Все что угодно, но только никто не верил в то, что это дружба двух людей, которым хорошо и комфортно в обществе друг друга без секса. Да, временами между нами, что—то проскальзывало и мы флиртовали, много танцевали. Я водил ее на концерты и выставки, она делилась интересными историями и богатым жизненным опытом, совершенно не превозносясь ни надо мной, ни над кем бы то ни было. Это была единственная женщина в моей жизни, которая с первого раза и на всегда понимала слово «нет». Я отказал ей в просьбе всего один раз, где—то через полгода после знакомства, когда вез ее из ресторана домой, после всего—то пары бокалов вина. Она не старалась выглядеть пьянее чем есть. Напротив, это был приятный игривый разговор, без жеманничества и ханжества, который хорошенько разгорячил нас двоих. Она не краснела, когда пригласила к себе и совершенно не смутилась, когда я сказал, что лучше поеду домой. И больше мы никогда не возвращались к этой грани. Я был ее неизменным эскортом на всех вечеринках и раутах, часто освобождая ее от ненужных объяснений с лишними людьми. И сам с удовольствием извлекал выгоду из ходивших о нас слухах, если хотел кому—то дать понять, что не свободен. Это был прекрасный, взаимовыгодный симбиоз, полностью устраивавший нас двоих.
И, видимо, я слишком расслабился и упустил тот момент, когда он стал выгодным только для меня. В тот вечер я еще пребывал в наивном заблуждении, что все будет, как и прежде.
Вернувшись в зал, я высмотрел Хелен в толпе, подошел, аккуратно лавируя между гостями и коснулся ее ладони, попытавшись переплести наши пальцы.
— Хелен, ты же не сердишься? Ну, извини, я не хотел быть резким.
Она развернулась в мою сторону, прижалась ко мне всем телом и одарил своей самой роскошной улыбкой:
— Конечно, не переживай, все хорошо!
Ее голос дрожал от гнева и в нем звучали тонны ослепительно—режущего льда.
Никто ничего не заметил. Никто не понял, что за кошка между нами проскользнула. Но для меня тот вечер оказался началом изматывающе—утонченной пытки.
Каждый раз, при встречах, она радушно обнимала меня и целовала в щеку, но я чувствовал, каким равнодушием окатывал меня этот жест. В гостях у нее всегда подавали только мой любимый кофе. Но после той истории он казался мне не вкусным. Горьким, без тех волшебных оттенков, которые я предпочитал. Она охотно отвечала на все реплики, мастерски поддерживая разговор, но в ее тоне, обращенном ко мне, всегда сквозило мертвое бесстрастие. И я не выдержал. Через полторы недели этого своеобразного эмоционального бойкота я приехал к ней домой, чтобы поговорить. Всю дорогу я придумывал самые пламенные речи, самые жаркие извинения, самые красочные обещания. Меня ломало без той легкости и непринужденности, которые дарило ее общение. И если ради возрождения нашей дружбы требовалась какая—то жертва, я был готов ее принести; вынести массу упреков, жесткий и презрительный тон, которым она наверняка отутюжит меня. Мне казалось, что я вообще соглашусь на все, что угодно, лишь бы не видеть больше это отчуждение в ее глазах и не чувствовать себя ненужной вещью в ее присутствии.
Но разговора не получилось. Точнее получилось, но мы поговорили по телефону, так как ее не оказалось дома. Она смеялась и уверяла, что я все себе придумал. Но я—то знал каким милым может быть ее голос. Сейчас в нем звенела не просто обида. Это была чистейшая тихая ярость, сдерживаемая разумом и манерами. Я следил за тем, как мимо меня пролетали желтые фары автомашин и почти воя от тоски просил простить мне эту вину.
— Просто скажи, что я должен сделать? Чего бы тебе хотелось?
Я был уверен, что нет такой вещи на всем белом свете, которую я бы не попытался для нее достать в тот момент. Ее ответ был таким же спокойным и честным, как вся Хелен. Четким и беспощадным:
— Крови.
Я не поверил своим ушам. А потом даже коротко рассмеялся. Таким тихим, растерянным смехом. Хорошо, что она не услышала этого.
— Знаешь, есть такие извинения, которые можно принести только с кровью. Подумай об этом. И если захочешь, мы поговорим. Потом.
Гудки.
Я сидел в своей машине, напротив ее дома, полностью оглушенный. Шутка ли, но у меня дрожали руки, потому что я верил и не верил в то, как понял ее слова.
О тяге Хелен к крови знали все. Она была очень жесткой Верхней, чистокровной садисткой, умеющей в таком страхе и повиновении держать своих нижних, что о ее дисциплинарных наказаниях ходили легенды. Я и сам неоднократно присутствовал при том, как ее спокойный тон во время дознаний доводил нижних до какого—то тупого оцепенения, а потом ввергал в истерику, когда девушка слезно и торопливо начинала умолять не наказывать ее, обещая все на свете лишь бы только ее не перегнули, нагую, через кушетку и не высекли до крови. Это никогда не помогало. Наоборот. Сначала нижнюю посылали за розгами, четко оговаривая сколько прутов понадобится для порки и столько нужно захватить запасных, на случай, если нижняя захочет «покапризничать». А потом ей предлагали раздеться. Хелен знала об унижениях все и просто обожала играть на чувствах других, по возможности, вовлекая в свои манипуляции как можно большее количество зрителей. Я равнодушно отворачивался каждый раз, пока ее очередная жертва раздевалась для наказания и всхлипывая шла к месту наказания.
— На колени и поперек скамьи, пожалуйста, — спокойно роняла Хелен.
С этого момента оторвать глаз от происходящего было просто невозможно. Девушка, понимая, что ее ждет очень суровое наказание покорно брала с сиденья кушетки за ранее приготовленные наручники и затягивала металлические браслеты на своих руках. Ее слезы текли ручьем, а полные мольбы и отчаянья глаза смотрели только на свою хозяйку.
— Пожалуйста, ну пожалуйста, не надо. Простите. Ну не надо, пожалуйста, — все они одинаково быстро шептали этот заговор. Но только до того момента, пока Хелен покровительственно—ласково просила:
— В позу, пожалуйста!
И девушка опускалась на колени перегибаясь через кушетку, без напоминаний приподнимая как можно выше попу. Ягодицы провинившейся вздрагивали, пока Хелен пробовала розгу на упругость, рассекая воздух тяжелым, влажным прутом.
Тело нижней напрягалось. Представляя, как ее сейчас буду сечь она начинала вилять бедрами и в последний раз тихим шепотом просить:
— Ну пожалуйста, не надо. Пожалуйста! Пожалуйста, ну не надо, не надо, пожалуйста!
Хелен ласково гладила девушку по спине:
— Шшшшш, давайте лучше уточним, в чем ваша вина.
И нижняя быстро и сбивчиво начинала перечислять все свои прегрешения. В ее голосе звучало столько надежды! Очень—очень редко после такой психологической пытки нижнюю могли отпустить. На моей памяти такого ни разу не было, но каждая девушка перед наказанием верила, что возможно именно с ней так и поступят.
— Прогните спину. Хорошо.
Хелен была неизменно вежливой. Без пафоса и высокомерия. Ее голос всегда звучал участливо и заботливо, создавая какую—то волшебную атмосферу хрупкого мира. Такого, где возможно всепрощение и милость — желанные, сладкие, тягучие, как подарки Санты Клауса, в которые ты свято веришь до определенного момента.
А потом, когда розга опускалась на тело девушки, этот мир рушился. Комната сразу же наполнялась резким свистом, тонкими визгами, чувственными стонами, протяжным воем и громким плачем, прерываемым короткими всхлипами. Через какое—то время, поймав ритм, между ударами, нижняя начинала просить о прощении. И только спустя какое—то время, поняв всю бесполезность своих усилий, когда она просто плакала под розгой, без надежды, что ее простят, Хелен резко, откинув от себя потрепанную розгу останавливала наказание:
— Отлично. Вот теперь и начнем. Считайте в этот раз до пятидесяти.
И брала свежий прут.
Редкая порка ограничивалась полусотней. Хелен всегда выжимала своих нижних до нуля, мастерски проходя по самому краю предела возможностей своих жертв. Увидеть такое — дорогого стоило. Такое зрелище врезалось в память и его еще долго потом хотелось смаковать в себе и иногда обсудить в самом узком, ближнем кругу тех, кто удостоился подобного шоу.
Вот кто уж, кто, а Хелен виртуозно умела дать каждому присутствующему то, что он хотел. Любой садист сполна мог насладиться следами жесткой порки на теле виновной и наслушаться воплей, полных мук и отчаянья, пропитанных всеми оттенками боли. Кто любил погорячее, соглашался, что порка у Хелен просто зашкаливала по всем параметрам эротизма. Глаза верхней во время экзекуции сверкали каким—то особенным, маслянистым блеском, углы губ изгибались в полуулыбке, а ноздри хищно раздувались и вздрагивали. Яркий румянец на щеках шел ей просто невероятно и в такие моменты Хелен выглядела еще моложе, чем обычно. Тело нижней, вскидывающееся и извивающееся после каждого удара, расчеркнутое розгами до крови, напитывало атмосферу потрясающей энергетикой. И даже когда в угоду зрителям Хелен приказывала своей нижней развести колени, то отклик вызывало совсем не то зрелище, что вынужденно предлагала виновная свидетелям ее наказания, а то, с каким послушанием и покорностью она выполняла этот унизительный для нее приказ.
И даже когда наказание считалось завершенным, было что—то фантастически-волнительное в том, как Хелен промакивала белоснежной салфеткой кровавые рубцы на теле высеченной девушки , а потом смотрела на пятна крови голодным, немигающим взглядом. Этот магнетизм держал ее долго. Даже когда казалось, что все уже давно прошло, зрители разошлись, нижние унесли скамью и розги, я смотрел на нее в полумраке комнаты и видел, что только сейчас, медленно остывают ее глаза, розовеет до этого пунцовый румянец, смягчаются черты лица.
Кровь — единственная власть, которую признавала над собой Хелен.
Сырой вечер прокрался в машину, обхватив мои горящие щеки своими холодными, влажными ладонями. Я встряхнул головой, выныривая из водоворота морока, который наслала на меня моя память. Повернув ключ зажигания, я прислушался к тихому и ровному урчанию двигателя. Дрожь в руках прошла. Прикинув дорожную ситуацию по зеркалам, я плавно вырулил на дорогу.
Дома я долго курил в темноту ночного города, обдумывая расклад и решил, что нужно дать Хелен немного успокоиться, а потом еще раз попытаться поговорить с ней. Я все еще верил в то, что найду нужные слова и смогу вогнать свою жизнь в прежнее русло.
Поговорить нам удалось через два дня. Словно сама судьба дала мне шанс!
— Слушай, Хелен просила достать ей билеты на последнюю игру. Я достал, но не успеваю передать. Так что держи, завези ей пожалуйста. Только обязательно сегодня. Сделаешь?
Рэй заскочил ко мне на работу, выложил билеты на стол и выпалив все на одном дыхании исчез, как и положено доброму волшебнику, которым он для меня являлся в этот момент.
Я смотрел на конверт как голодный лис на заблудившуюся в лесу курицу.
Это был отличный повод встретиться и обсудить нашу размолвку.
Я работал, поглядывая на конверт, раздумывая, как начать разговор с Хелен, в тоже время оттягивая момент телефонного звонка. Решимость вызрела за пол часа за до конца рабочего дня, и я набрал ее номер.
Хелен мгновенно взяла трубку. Услышав про билеты, она радостно зачирикала:
— Да, конечно, заскочи ко мне на работу, я задержусь тут, но все равно найду время поговорить. Ты же хочешь поговорить? — она рассмеялась легко и беззаботно, словно никакой натянутости между нами и не было!
Я просто захлебнулся волной ее опьяняющей доброты, по которой тосковал все эти дни.
Подъехав к месту ее работы, я скинул ей звонок.
Хелен вышла из здания, где находился ее офис, легко перебежала дорогу и запрыгнула в мою машину.
— Ну привет, мой дорогой!
Меня окутало вкусным облаком легкого женского парфюма и теплой негой, накатывающейся, когда тебя отпускает напряжение.
— Спасибо! — Хелен взяла билеты и засунула в карман своего плаща. — Схожу с девочками с работы.
Она сказала это так просто, словно сама была девчонкой. Я полностью расслабился. Все было знакомо и привычно, ничто не предвещало новой волны конфликта.
— Хелен, может мы как—то прекратим нашу холодную войну?
— Конечно прекратим! Ты уже согласен?
Я словно с размаху врезался в толстую ледяную стену.
Ее глаза смеялись. А я почувствовал, как от шеи, вверх, к вискам, через щеки, потек мой стыд.
Ничего оказывается не изменилось. И сейчас, глядя на нее, я видел, что абсолютно правильно понял ее намек во время последнего разговора.
Она с удовольствием любовалась на то, как медленно я краснел и рассмеялась, когда, не выдержав ее насмешливого взгляда, опустил глаза.
— Ну же, решайся! Ты же совершенно ничего не знаешь о боли, а это будет полезный для тебя опыт!
От ее слов меня бросило в жар. Ну нельзя же об этом говорить так прямо и откровенно! Во всяком случае со мной — нельзя! Это просто нестерпимо!
А она мягко продолжала затягивать петлю на моей шее.
— Твои заигрывания с болью — гроша ломанного не стоят! Тебя хоть раз пороли во взрослой, самостоятельной жизни не ради твоего самолюбования, а из-за вполне реального проступка?
Я задохнулся от унижения и отрицательно качнул головой. Мне не хотелось отвечать вслух, потому что иначе, она бы услышала, на сколько осип и просел от волнения мой голос.
— Славно! Поверь, это совсем другое дело. Чего стоят эти ваши детские игры, когда вы меряетесь своими болтами, хвастаясь выдержкой? Ты же заранее в выгодном положении, потому что тобой движут совсем не те эмоции. А вот быть выпоротом, как мальчишка, за то, что надерзил леди в приличном обществе — это совсем другой коленкор, мой милый.
В ее голосе не было превосходства и силы. Он был мягким и объясняющим, дающим полную иллюзию свободы выбора. Она говорила об этом так, словно все что ей двигало — это искренняя забота обо мне и моем будущем. В салоне машины заискрился тот неповторимый магнетизм, который могло дарить только ее присутствие.
— Да не нужна мне твоя кровь. Точнее, дело не в том, на сколько сильно и больно это будет. С болью—то у тебя нет проблем. Я просто хочу, чтобы ты прошел через всю гамму эмоций, которую дарит человеку чувство вины. Ведь только полностью осознав всю глубину своего проступка человек может искренне желать прощения и в полной мере насладиться им, как драгоценным даром.
Она говорила это с такой доброй улыбкой, словно рассказывала волшебную сказку сонному малышу.
— Я не нижний! — выдавил я из себя.
— А тебя никто и не зовет в мою конюшню!
Я провел языком по сухому, шершавому небу, пытаясь сглотнуть хоть какую—то влагу.
— Лучше так ударь, если все дело в этом. Но я не смогу дать тебе высечь меня.
Последние слова с большим трудом продрались через мое горло, и я больно прикусил свою губу, чтобы хоть как—то отвлечься от душившего меня унижения.
— Хорошо, — легко согласилась она с доброй и милосердной улыбкой. — Мне сейчас нужно бежать, а ты пока посиди, подумай и пригласи меня как—нибудь на кофе. Я так понимаю, что ты хочешь поторговаться, да? — ее тон был нежным, успокаивающим, все понимающим. — Пришли мне адрес и время. У нас будет достаточно времени и я выслушаю все, что ты захочешь мне сказать. Спасибо, что завез билеты!
Она чмокнула меня в скулу, щекотнув тонкими пальчиками шею так, что я вздрогнул и по моей спине пробежали мурашки.
— Не скучай и не грузись сильно. Все всегда решаемо!
Мягко хлопнула дверь. Хелен вышла из машины, оставив меня в полном раздрае.
Я специально выбрал кафе, которое находилось как можно дальше от всех путей, на которых можно было бы встретить кого—то из знакомых. Отправив время встречи и адрес Хелен, я ждал что она спросит где это или почему именно там. Но она ответила только: «Ок. Буду». И для меня снова потекли мучительные будни, где все свободное время я тратил на оттачивание линии защиты и зарядки контраргументов, которые должны были помочь мне примириться на условиях, удовлетворивших бы обе стороны.
Я с тоской смотрел на часы, понимая, что проиграл уже в том, что приехал на сделку раньше времени. То, что должно было стать моим преимуществом, позволив собраться с мыслями, с каждой минутой играло против меня. То, что Хелен явится минута в минуту я не сомневался.
Она вошла в кафе летящей походкой, обворожительно красивая, с доброй улыбкой, которой я так привык верить.
Девчушка с розовым наушником вежливо приняла заказ у ласковой и обаятельной Хелен.
Когда мы остались вдвоем, Хелен порылась в своей сумочке, выложила на стол ключи от машины и телефон.
— Ну вот. Я готова и слушаю тебя.
Все что мне казалось таким умным и логичным, в свете ее улыбки казалось теперь безнадежно глупым. Я же столько раз видел, как она манипулировала своими нижними! И для них это неизбежно заканчивалось одинаково.
Я вздохнул и усмехнулся собственной недальновидности.
— Я правильно понимаю, что ты не примешь мои извинения, Хелен?
— Ну что ты, конечно приму! Да я их сразу приняла, в тот же вечер. Только вот последствия извинений бывают самые разные, правда?
Я медленно кивнул.
— Я извиняю тебя и на этом мы можем расстаться. Обещаю, что никогда тебе этого не припомню, да и вообще, считай забыла. Я же понимаю, абсент и все дела.
— Хелен, но я не хочу, чтобы мы остались просто знакомыми!
— Тогда я хочу увидеть твое раскаяние в полной мере! Странно, что к пощечине ты готов, а порки боишься. Но ты же хотел поторговаться, да? Какие твои условия?
Я молча крутил в руках фарфоровую чашку. Мои условия ее не интересовали. Это было видно. Она методично и аккуратно загоняла меня в нужный ей угол.
— Хелен, ну как ты это себе представляешь?!
— Розги. Взрослые. С фиксацией. 3 сета по десять.
В ее лице абсолютно ничего не поменялось. Она ответила спокойно и буднично, словно я спросил у нее по какому курсу утром валюту меняли.
Краска снова начала заливать мне лицо.
— Тебе так нравится меня мучить, да?
Я попытался взять себя в руки, успокоиться и начать переговоры.
— Да, конечно, разве это не видно? Я совершенно не понимаю, почему ты сопротивляешься! Ты и раньше это делал. Развлекался сам, развлекал других. Почему бы тебе в этот раз не сыграть ради моего удовольствия?
И снова этот простодушный, полный заботы и ласки тон. Она словно топит меня в этом мнимом чувстве покоя и безопасности.
— Да, но тогда я соглашался сам, а сейчас ты просто с ножом у горла укладываешь меня на лавку!
Хелен улыбнулась. Вкусно и сладко. Мечтательно посмотрев на потолок, промурлыкала:
— Ах ты! Ну просто дразнишь меня. Если бы это было в моей власти, я бы действительно взяла тебя за ухо тем вечером, вывела куда—нибудь подальше от глаз…
Я смотрел на нее как на безумную. Увидев мой взгляд, она расхохоталась:
— Ну ты даешь! Купился что ли? Нельзя быть таким банальным и примитивным! Так что тебя смущает в расплате, которую я тебе предлагаю, если эта порка все равно для тебя будет не первой?
Я не мог объяснить. Просто чувствовал и понимал, что есть громадная разница, когда я сам просил испробовать на мне какой—то девайс и когда меня хотят высечь ради собственного удовольствия. Я примерно так и сформулировал свою мысль. Хелен фыркнула:
— Ради удовольствия, я подвесила бы тебя на балке и отходила бы плетью! И заметь, исключительно ради удовольствия, а не потому что у кого—то слишком острый язык.
С нее станется. Розги были фетишем Хелен. Но и с плетью она управлялась не хуже. Разговор уже четко тек в намеченном ею русле и все что мне оставалось — это продать свою шкуру как можно дороже. Но как же тошно мне тогда было от всего этого!
Хелен же, просто источала спокойствие и умиротворение.
— Поставь чашку, ты сейчас ей ручку отломаешь! Просто скажи мне, что для тебя самое мерзкое в моем предложении?
Она вновь протягивала мне руку, словно спасая и помогая, но я отлично понимал, что схватят меня за шиворот.
— Не могу принять мысль, что ты меня ударишь!
Я выставил локти на стол и сомкнул пальцы замком на своем загривке. Это уже было не смущение и не стыд. Вообще—то, это была капитуляция, с тем особенным, горьким привкусом безнадеги.
— И это говорит парень, который предлагал ударить его в машине!
— Да, предлагал! Лучше так. Это более естественно, чем ты со своей темой…
Я не знал, как это договорить. Насилие? Так все ж добровольно. Издевка? Она вела разговор так, словно играла на моей стороне и это кто—то совсем другой жаждал моей крови.
— Ну хорошо, не я. Раз это такая проблема. Предложи своего палача, давай обсудим кандидатуры.
Вот так мы плавно перетекли в плоскость «он согласен».
— Дэв тебя устроит?
— Дэв? Это та история с ремнем и скакалкой?
— Да.
Дэвид бы верхним, которого я когда—то попросил выпороть меня ремнем, а потом и скакалкой, когда решил убедиться, что это вполне терпимые девайсы. Мы знали друг друга давно и отлично общались.
— Да, прекрасное качество работы. Не многословен и опытный. Меня устроит. Что еще тебя смущает?
Мне нестерпимо хотелось курить, и я нервно барабанил пальцами по краю кресла. Обсуждать собственную порку с женщиной было ужасно не удобно! Если когда—то с Дэвидом мы порешали все вопросы за пять минут, то здесь мне, наверное, и дня бы не хватило, чтобы рассказать Хелен все, что я чувствую, когда она обговаривает со мной мое наказание.
Видимо, все это было отражено на моем лице, поэтому Хелен снова взяла все в свои мягкие, заботливые руки.
— Я так понимаю, ты предпочитаешь порку по спине?
Не знаю, можно ли быть благодарным своему мучителю за то, что он так хорошо знает все твои слабые места, но я в тот момент испытывал чувство глубокой признательности за то, как мягко и деликатно она сформулировала то, что у меня не получалось сказать самому.
Я кивнул.
— Хорошо. Не вижу проблемы. Розги мои. Территория моя. Из фиксации — наручники и с Дэвидом я договорюсь сама. Что-нибудь еще тебя беспокоит?
Я выдохнул и вымученно ей улыбнулся.
— Хелен, ты уверена, что после этого у нас все будет по-прежнему?
Она медленно глотнула кофе, с удовольствием просмаковав его вкус.
— Понимаешь, ведь так как сейчас тебя тоже не устраивает, верно? Отнесись к этому проще. Примерно так, как ты относишься к новому опыту по испытанию на себе очередного девайса.
Мы допили кофе и привели наши переговоры к нужному ей окончанию. Больше обсуждать было нечего. Словно прочувствовав момент, ее телефон задрожал, обозначая входящий и помогая своей хозяйке закончить встречу.
— Спасибо, милый за кофе, я рада, что мы встретились. Я тебе сообщу время, когда решу все вопросы по нашему делу.
Подхватив сумку и ключи Хелен вышла из зала, весело помахав на выходе девчушке с розовым наушником.
Сообщение о дате и времени для наказания пришло в тот же вечер. Это был вторник. Томиться и маяться мне было суждено до субботы.
Оказывается, раньше я очень плохо представлял себе, на сколько это тягостно, ждать отсроченного наказания. Если Хелен хотела, чтобы я как следует промариновался, то у нее это получилось в лучшем виде.
Раза четыре я уже почти решился позвонить ей и отказаться. Но каждый раз, повертев телефон в вспотевших руках, сокрушенно вздыхал и возвращался к работе. Если это вообще можно было назвать работой! Мне приходилось напрячь всю свою волю, чтобы сосредоточиться на документации. Но каждую свободную минуту я думал только о том, как в субботу к 13 часам дня поеду к ней домой. Да я сто раз был у нее дома! Но совсем не по такому экзотическому поводу.
Мне постоянно казалось, что я не все сказал, не так оправдался, и, если бы добавил еще что—то особенное, то, возможно, она бы поняла, что нашу проблему можно решить совсем иначе! Почти приподнявшись на волне надежды, я начинал развивать эту мысль, а потом все равно тонул, понимая, что никакие доводы не отвратили бы ее от принятого решения. Ведь сколько угодно ее нижние могли умолять: «не надо, ну пожалуйста, не надо!» — это никогда им не помогало.
Я не вольно сжимал кулаки, представляя, как Дэв опустит на мою спину прут и выждав секунду—другую резко сорвет розгу с тела. У меня пересыхало в горле, и я невольно менял позу в кресле, потому что думать об этом спокойно не было сил. Обшивка руля трещала под моими пальцами, когда я ехал домой и сгорая от стыда допускал обжигающие мысли, что возможно, буду кричать. Я трусливо обдумывал варианты, что можно проглотить, вколоть, втереть, выпить, лишь бы помочь себе пережить то, что со мной сделают в субботу. Но неизбежно приходил к одной и той же мысли, что это просто нужно принять. Дома, лежа в темноте, я смотрел в потолок и покрывался потом, представляя, как по просечкам потечет кровь, а Хелен заботливо будет промакивать ее белоснежной салфеткой. И мы оба будем понимать, что это вовсе не забота, а совсем другое чувство, о котором думать было нестерпимо стыдно.
Я собрал все свои внутренние ресурсы, чтобы выработать линию поведения. Геройствовать слишком глупо. Рабски заискивать — унизительно. Я решил, что буду просто вести себя отстранено, глухо и спокойно на сколько получится, а уже потом, когда все пройдет думать, как с этим жить дальше.
Если целью Хелен было научить меня смирению, то у нее это получилось. Первые сутки мое сознание еще брыкалось и спорило, доказывая, что можно было выкрутиться из этой истории, будь я чуть более красноречивее, находчивей, напористей. На вторые, я просто признал тот факт, что меня приперли к стенке, выставили счет и предложили оплатить. Все чего я хотел к концу третьих суток — это чтобы меня высекли. Уже как угодно и чем угодно. Только бы наконец закрыть эту страницу. Возмущение и гордость уступили место смирению. Конечно, это была не та совершенная, идеальная покорность, с которой мазохист ложится на лавку, но все равно, новое, удивительное для меня чувство. Я действительно чувствовал себя виноватым в том, в чем меня обвиняли и уже без зубного скрежета принимал ту цену, которую мне назначили за мою дерзость.
К субботнему утру мой мозг был полностью спокоен. Перекипев и перебурлив, я уже не видел ничего ужасного в предложении Хелен. Хотя думать о предстоящем наказании было все же мучительно стыдно. Но это уже был не тот горячий, обжигающий и горький стыд, когда ты сожалеешь, что не смог увернуться от предъявленных обвинений. Это был стыд раскаяния и сожаления о том, что сделал то, чего, возможно, можно было и не делать.
Кросс, душ, кофе с сэндвичем без аппетита, отжимания, присед со штангой, снова душ. И вот я стою в собственной ванной комнате перед зеркалом и смотрю на свое отражение, словно на какого—то чужого мне человека, абсолютно постороннего, и не мое вообще дело, где и для чего его ждут в 13:00.
Я подъехал за восемь минут до назначенного времени. Машина Дэвида была уже тут. Мне удалось впасть в обычное для себя чувство спокойствия и гармонии. Да в самом—то деле, ну что такого, первый раз что ли? Дэвид не знал по какому поводу его пригласили палачом, да и не важно ему это было. Он вообще был парнем не многословным, но при этом очень дружелюбным. В нашей тусовке Дэв пользовался очень большим авторитетом.
Войдя в зал, я обменялся с ним рукопожатием, и уселся в кресло, а Дэвид продолжил протирать салфеткой розги. Прутья были мокрыми. Видно, что их только что достали из воды. Дэв плавными движениями пропускал каждую розгу через кулак в которой держал салфетку, потом внимательно осматривал прут и убедившись, что на нем нет сучков и повреждений клал на стол. Он работал спокойно и методично. Я много раз видел, как Дэвид готовит девайсы к порке и сам неоднократно проделывал такие же манипуляции. Но сейчас, понимая, что эти розги готовят для меня, выглядело это все совершенно по-другому! И даже не так, когда я просил Дэвида выписать мне сотню ремнем. Это вообще сейчас казалось, чем—то совершенно далеким и совсем не тем.
Скамья для порки была выполнена на заказ. Она больше напоминала больничную кушетку, только была низкой и имела несколько металлических колец для разных способов фиксации. Длинная, жесткая, обтянутая темно—коричневым кожзамом, у нее был прочный металлический каркас, шесть ножек и усиление в виде толстого металлического прута, идущего по всему периметру кушетки, на двадцать сантиметров ниже сиденья. На самом краю лежали наручники.
Хелен вошла тихо и незаметно. Я вздрогнул от неожиданности, когда она ласково и почти нежно поздоровалась со мной. Выглядела Хелен просто сногсшибательно. Это я не стал усложнять себе процесс раздевания и приехал в джинсах и футболке. Хелен надела шоколадного цвета блузку из плотного, тяжелого шелка с большим отложным воротником и широкими манжетами, плотно обхватывающими руки. Манжеты застегивались на круглые маленькие пуговички. Черная длинная юбка эффектно подчеркивала стройность своей хозяйки. Безупречная прическа (кажется такую называют французской ракушкой), если и есть, то совершенно незаметный макияж и легкий аромат духов.
— Ты как всегда обворожительна!
Я коснулся губами ее щеки. Она провела пальцами по моему затылку, заглянул в глаза. От того, на сколько это все было заботливо и трогательно мне стало легче. Дэвид закончил с розгами и незаметной тенью стоял у окна, любуясь пейзажем. Его задачу Хэлен объяснила ему без меня.
— Располагайся, — она дружественным жестом махнула рукой в сторону кушетки.
Я снял кроссовки, скинул футболку и бросил ее в кресло, где сидел только что. Все волнения последних дней покинули меня и, странное дело, я не видел никакого противоречия в том, что происходило. Я чувствовал себя абсолютно также, как если бы это было мое очередное чудачество с проверкой порога боли.
Я вытянулся на кушетке во всю длину, немного поморщившись, когда живот коснулся холодного кожзама, взял наручники и затянул их на своих запястьях, пропустив руки под сиденьем. Мне казалось, что абсолютно ничего не сможет меня сейчас вышибить из этого состояния покоя и сосредоточенности.
— Дэвид, — ее голос, как всегда, был мягким, спокойным, полным достоинства и просто материнской заботы, — я могу попросить вас выйти? Мы сейчас еще кое—что обсудим, а потом я приглашу вас.
Дэвид, надо полагать, кивнул и тут же вышел из зала.
Что нам еще осталось обсудить я не знал.
Хелен встала передо мной.
— А ты думал, что просто соберешься, возьмешь себя в руки и это будет еще одна песня про то, что тебе плевать на боль?
Не сказала, а словно пропела, мелодично и весело.
— Нет. Это все мы уже проходили. Скажи—ка мне лучше, на сколько ты согласен с тем, что тебя сейчас высекут, как провинившегося школьника?
На сколько мог, я пожал плечами. Хелен собрала в кулак мои волосы на затылке и заставила поднять голову, чуть не свернув мне шею.
— Признай, что геройствовать по своему согласию и отвечать за дерзость — это совсем разные вещи, правда, милый?
Я понимал, что она сейчас занимается раскачкой чувств, пытаясь вызвать меня на эмоции. В таком состоянии контролировать свои реакции мне будет на много сложнее.
— Хелен, ну я же приехал.
Говорить в таком положении, кстати, очень сложно. Как физически, так и психологически.
— Да, приехал, молодец. Признаться, я думала, что передумаешь и откажешься.
Она отпустила мои волосы, и я вернулся в прежнее положение. Как же это сложно: не думать о белой обезьяне!
— Хорошо, прежде чем мы начнем, я хочу сказать тебе спасибо.
В тот раз я сам вывернул себе шею, чтобы посмотреть ей в глаза:
— Что? За что это?
Она улыбалась. Глаза ее уже начинали светиться, а на щеках заиграл румянец.
— За то, что ты сейчас мне дашь. Пусть я пальцем тебя не трону, но выпью насухо, до последней капли.
Это была уже не та моя подруга.
Хелен взяла большой и тяжелый стул, стоявший у стены, поставила его так, что, сев, ее колени чуть ли не упирались мне в лицо.
— Дэв, мы готовы!
И все мои кошмары, мучавшие меня последние дни вернулись. Спина мгновенно покрылось потом и заныла, я невольно подтянул пресс и повел плечами. Звякнули наручники. Хелен тихо засмеялась. Мне хотелось попросить еще хоть пару минут, чтобы собраться с мыслями, но именно не просить — это все что я мог сейчас оставить для себя. Каким—то невероятным усилием воли я заставил тело расслабиться, закрыл глаза, глубоко и очень медленно сделал вдох.
Первый удар хоть и пришелся по расслабленному телу, вызвал просто шквал эмоций в моей голове. Ни о каком разогреве и щадящем режиме, конечно, речи быть не могло. Тридцатка — это и так, считай, верх милосердия.
Но все же вся мощь от нагона первой серии в пять ударов мне показалась просто чудовищной. Лежать ровно, не играя всем телом, не напрягая и расслабляя мышцы в наивной и бесполезной попытке уменьшить боль, просто невозможно. Вторая пятерка зашла больнее чем первая — Дэв сменил сторону и скорее всего перекрестил полосы на моей спине.
После первой десятки прут сменили. Пока Дэв откладывал один и выбирал второй я старался отдышаться. Смотреть на Хелен не было ни сил, ни желания. Я повернул голову направо и уставился в стену. Но мысль о том, что Хелен сидит рядом, смотрит и наслаждается не давала сосредоточиться.
Дэв продолжил. Не зря его так уважали за силу и качество порки. Я уперся лицом в собственное плечо и еле сдерживался от того, чтобы не закусить кожу. После каждого удара я вздрагивал и выгибал спину. Тело само тянулось за розгой, стараясь облегчить боль от оттяжки. Это пятнадцать и Дэв меняет сторону. Я слышу дикий стук собственного пульса в ушах. Мне больно! А это только половина. Следующие пять приходятся по лопаткам, и я изо всех сил пытаюсь вжать голову в кушетку, чтобы не завыть. Дэв отходит, чтобы сменить прут, а я тем временем закусываю губу. Все мышцы спины работают в усиленном режиме. Представляю какое это зрелище для Хелен! Ну хоть как—то унять боль, растворить, выпить, впитать всем телом.
Даже не знаю, что лучше слышно, как подходит Дэв или как глубоко и тяжело дышит Хелен.
Свою последнюю десятку я встречаю тихим мычанием и скрежетом зубов. Только перед последними пятью ударами я замечаю на сколько сильно обнимаю руками кушетку. Наверно в том месте, где я прижимюсь к краям, на руках, останутся синяки. Странно об этом думать в тот момент, когда тебе расписывают спину толстым прутом! Последние пять ударов кажутся мне бесконечно долгими и мучительно жестокими. Еще несколько секунд после порки я не мог полностью осознать, что все кончилось. Не будет этого режущего до тошноты свиста, и рвущей тебя на куски боли.
— Спасибо, Дэв, дальше мы сами!
Дальше?!
Я лежал расслабившись, на сколько мне позволяла боль в иссеченном теле и по очереди закусывал то верхнюю, то нижнюю губу. И хотя ни ноги, ни ягодицы не пострадали, я все равно напрягал все эти мышцы, даже не понимая, усиливает это или облегчает мою боль.
Хелен продолжала сидеть на стуле. Если бы я чуть сильнее дернулся вперед, то легко коснулся бы головой ее колен.
— Ты можешь сейчас посмотреть на меня?
Как же это невероятно трудно разлепить глаза и повернуть голову. А ведь надо еще посмотреть и сфокусироваться! Выламывать себе шею нет никакого желания, потому я просто приподнимаюсь верхней частью корпуса, на сколько мне это позволяют скованные руки.
Я столько раз видел этот ее взгляд, только направленный на других! Жадный, голодный, неистовый. Осторожно, чтобы не грохнуться всем телом, опускаюсь обратно. Можно, конечно, потребовать, чтобы она расстегнула наручники, но раз уж мы оба пошли на это, пусть все будет до конца, по полной программе.
Хелен встает, берет со стола салфетку, смачивает. Она касается спины нежно и аккуратно, очень заботливо и кропотливо обрабатывая раны. Впрочем, мы оба знаем к чему все эти обработки. Иногда я вздрагиваю и тихо хмыкаю. Ее рука тут же замирает, а потом заново начинает свою работу, еще более старательно и внимательно. Странно, что я боялся этого момента. Когда смотришь со стороны, как она реагирует на чужую кровь, просто снисходишь к чужой блажи. Сейчас же чувствуешь себя чуть ли не жизнедавцем, осознавая, что можешь дать человеку то, что ему нужно, как воздух.
Уже больше минуты я не чувствую рук Хелен на своей спине, но все равно ощущаю ее присутствие рядом с собой. Не оглядываюсь, так как все равно много раз видел то, что сейчас происходит вне поля моего зрения. Белая салфетка в ее руках, пятна крови и медитирующий, немигающий взгляд. Она словно пьет то что видит сейчас. Я стараюсь не шевелиться и не звякать металлом наручников, чтобы ничем не нарушить этот важный для нее момент.
Наконец тихие, еле слышные шаги, и она приседает рядом с кушеткой. Ключ проворачивается в замке наручников и уже ничто не держит меня на этом ложе. Я медленно поднимаюсь, а потом сажусь, щурясь на яркое солнце, заливающее свет в окно.
Хелен протягивает мне высокий прозрачный стакан с минеральной водой. Я пью долго и жадно, потом возвращаю и прошу еще. В глазах ее еще плещется знакомое мне неистовство. Влажные губы блестят, а дыхание, хоть и стало ровным, но все равно еще не такое легко и поверхностное, как в обычном состоянии.
— Мы в расчете?
Надо же, как быстро я пришел в себя. Под моим взглядом Хелен прищуривается и слегка улыбается:
— Все как договаривались. Разве что ты окажешься на столько щедрым, что захочешь меня еще как—то побаловать?
Я усмехнулся и отрицательно качнул головой.
— Не думаю, что захочу повторить этот опыт.
Я встал с кушетки, подхватил с кресла футболку. Немного подумал, но рискнул натянуть. Терпимо. Обул кроссовки и забрал у Хелен из рук бутылку с минералкой, приложился, сделав несколько долгих глотков.
Хелен постепенно приходила в себя, принимая свое естественное обличие. Видеть это со стороны, зная, что в этот раз ее зверя кормил ты, было непривычно странно. Не гадко, не мерзко, а именно странно и немного любопытно.
— Тебе понравилось?
Я вернул ей бутылку.
— Ты был великолепен! Может повторим как—нибудь?
Она мечтательно улыбнулась. Не хищно, а как-то совсем просто, словно предлагая дружескую прогулку.
— Не думаю, что ты еще раз поймаешь меня за язык!
— Жаль! Медвежья кровь, как наркотик…