Butterfly. Аннабель
Добавлено: Вт янв 04, 2022 10:05 am
Butterfly
Аннабель
Ноябрь, 1988 год, Нью-Йорк
Дорогой Ричард
Я пишу тебе это письмо, полный отчаяния и надежды. Уверен, тебе понравится этот мой каламбур - я отчаянно надеюсь, что ты спасешь меня от отчаяния. Вижу твою улыбку сейчас. Мы столько лет не общались, но мне больше не к кому обратиться, поэтому я решил взгромоздить на тебя одно из своих неразгаданных жизненных уравнений. Мы ведь всегда вместе искали решения, верно? Ты и я в нашем университетском кампусе, я до сих пор помню, что мы сделали с той старой стеной, исписав ее вдоль и поперек своими задачками. Мы были так молоды тогда, Ричард. Мы верили, что принесем пользу этому миру, что нас двоих ждет триумф здравого смысла над бессмысленным хаосом жизни. А потом нас перемололи жернова времени.
Погоди, не хмурься и не называй меня старым брюзгой. Я, правда, уже не молод, но что прикажешь делать с понятой истиной? Я убегал от этого хаоса сколько мог и вот он настиг меня в мои шестьдесят вместе с уходом Сесиль. Поставил мне шах и мат, отправил меня в абсолютный нокаут и я доживаю свой век, словно докуриваю сигарету и осталось уже немного, Ричард, осталось совсем немного. Ладно, прости, я пишу тебе не за этим, я должен рассказать тебе одну историю, которая так меня тяготит, что я решил нарушить молчание. До сих пор тяготит, а ведь ей уже сорок лет, и столько не живут, не то, чтобы помнят. Я уехал тогда на лето к родителям, ты еще удивлялся потом, куда я пропал, почему молчал все три месяца, а потом явился хмурый как черт. Да, ты сам назвал меня чертом и был очень близок к правде, а я еще подивился тогда, ну вот как тебе это всегда удается? Видеть меня насквозь?
Ее звали Аннабель и глупее имени не придумаешь, хотя сейчас я уже и не помню, почему так уперся в то, что оно звучит глупо. А оно и правда звучало, ну только представь себе - Аннабель. Мне было 20, ей 18 и произнести это чопорное «Аннабель» я был просто не в силах, особенно после того, что произошло. Хотя сейчас понимаю что я был неправ. Есть ли что-то более важное для человека чем звук своего имени, Ричард? Как можно отказаться произносить его вслух? Но я не мог, я не смог и это одно из мучительных воспоминаний того моего лета - отказ назвать ее имя, после того, что я ей причинил.
Налей виски, пока Сьюзи не видит, отложи мое письмо, оно уже никуда не исчезнет, ведь нельзя сжечь рукописи и нельзя сжечь обвинительный приговор. Выпей виски, Ричард, я тоже сделаю перерыв в этих мучительных строках. Когда я начинаю думать о прошлом, мне всегда становится трудно дышать, так что ты выпей виски, а я выйду, пожалуй что, на крыльцо. Кажется я сегодня опять забыл полить свой дурацкий газон и нужно включить уже эту систему полива.
Аннабель - чопорная девица с курносым носиком, локонами светлых волос и взглядом, холодным как застывшее озерцо в зимнем лесу. Я ничего не почувствовал к ней - ни симпатии, ни влечения, ни интереса. Удивился только, что запомнил ее на утренней мессе в церкви, куда таскали меня родители каждое воскресенье. Просто запомнил, Ричард, а этого оказалось достаточно, чтобы подписать невидимый договор. Она запомнила меня тоже. Мы виделись всего пару раз, поэтому когда она позвонила в дверь нашего дома я слегка опешил и решил, что она просто ошиблась. Всякое бывает - вот что я подумал тогда, даже не предполагая насколько всяким может быть это всякое. Прости, этот каламбур мне не удался, знаю, но я слишком погружен сейчас в те далекие воспоминания, что еле пишу тебе, с трудом удерживая ручку в руках. Как бы не свалились на нос очки, вот это будет потеха.
Она сразу спросила, может ли войти внутрь и я растерянно кивнул. В тот день была ярмарка - мои родители уехали на весь день до позднего вечера, почти весь город был на той ярмарке, Ричард, я уверен, что и ее родители тоже. Мы зашли в гостиную, стояла такая жара, что даже такой дубина как я, догадался предложить ей стакан холодного лимонада. Она согласилась, а потом присела на софу у окна и выложила все разом. Я слушал ее, разинув рот, словно рыба выкинутая на берег. Каким же я был дураком, Ричард, ты не можешь себе даже вообразить. Вначале я решил, что она малость того, ведь для шутницы она выглядела слишком серьезно. Потом она встала, подняла подол своего синего платья и я увидел следы на ее бедрах - местами багровые, где-то уже темно-синие следы от ремня или чего-то такого. Я просто молчал и смотрел на нее, не в силах сказать ни слова. Тогда она вытащила из своего маленького чемоданчика ремень - и протянула его мне. Попросила бить аккуратнее, и если можно - «покончить с этим быстрее». «Все лучше» - сказала она, «чем если это сделает он».
«Важны только следы» - сказала она, подошла к столу и легла на него животом, задрав подол своего платья куда-то на талию. Я никогда никого не бил, Ричард, ни до ни после, но тогда я оказался приперт к стене. Она сказала мне что виновата в чем-то сама, что за это «что-то» ей достанется от отца, и что больше она такого не перенесет и лучше убьет себя, а значит я один могу что-то решить. «Осенью я уезжаю поступать» - сказала она мне в разгар июня и я должен был помочь ей дожить до этой осени, хлестая ее ремнем. Я сделал все, что она попросила. Бил ее со всей силы, попадая по бедрам и ягодицам и даже умудрился попасть по спине. На ней было нижнее белье и тонкие чулки, представь в такую-то жару, поэтому я не видел следов и просто бил ее не разбирая куда, одурманенный происходящим, как зомби из страшных сказок с болот Миссисипи. Она же выла как раненый зверь, металась по обеденному столу в гостиной моих родителей, то выгибаясь назад, то обрушиваясь пластом на лакированную поверхность. Я был в ужасе от того, что делаю, но остановиться не мог. А может быть, не имел права? Эта девица приперла меня к стене своими железными аргументами об осени, и о смерти. Я никогда не любил ни того ни другого. Поэтому хлестал ее, как в извращенном сеансе экзорцизма тем жарким летом, а ее крик и вой стояли у меня в ушах. И стоят до сих пор.
Почему я не обратился в полицию, Ричард? Не рассказал о насилии, которому ее подвергают? Почему не рассказал родителям, чтобы те поговорили с ее и все решилось бы как-то иначе, как-то правильно, цивилизованно? Я не знаю, сейчас бы я уже поступил по другому. Но я не могу простить себе одного - когда она уходила, с поникшими плечами, растрепанными волосами, вся красная и опухшая от криков и слез, тогда, Ричард, я сделал что-то мелкое, малодушное, жалкое, за что презираю себя этой холодной осенью на исходе мрачного ноября. Уже в дверях, провожая ее все так же молча, я попрощался с ней кивком.
Она посмотрела на меня своим опустошенным взглядом, в котором читался какой-то мне непонятный вопрос и сказала мне: «До свидания, Алекс».
Вот в этот момент я должен был сделать, сказать, что-то такое, что сняло бы бремя пережитого кошмара с ее души. Я знал это интуитивно, чувствовал, но не сумел подобрать нужных слов, я даже не сумел произнести ее имени.
«Прощай, Аннабель» - должен был сказать я тогда, и в этой истории стояла бы вполне конкретная точка. Но я просто кивнул, а она отшатнулась от меня и вышла за дверь, а потом пошла вниз по улице, держа в руке свой нелепый маленький чемоданчик.
Ну а я вычеркнул все из памяти, избегал воскресных месс, а потом и вовсе уехал из города обратно в университет. И все произошедшее осталось маревом кошмара того жаркого июля 1958 года. Той аномально жаркой погоды.
У нас сегодня совсем холодно, Ричард, нужно согреться и растопить камин. Прости, что отнял у тебя так много времени на это чтение, ты же знаешь, мне всегда проще промолчать, чем что-либо написать. Но почему-то всю эту осень я не могу отогнать от себя сожаление, что оказался так жалок и слаб. Так молод и так неопытен, чтобы столкнуться с таким испытанием совести.
Я пишу эти строки, зная, что ты прочтешь их, поймешь меня, и как обычно спасешь от отчаяния. Ты всегда говорил, что я неплохой парень, да, Ричард? Мне очень нужно услышать от тебя это сейчас. Я знаю, ты допил уже свой виски, поэтому я прошу тебя, пожалуйста, допиши это письмо за меня. Оставь здесь всего два слова, непроизнесенные целую вечность назад и отпусти мне все грехи, чтобы я мог уйти с миром. Напиши там своей рукой, мой дорогой друг то, что я должен был сказать тогда, лет тридцать назад: «Прощай, Аннабель».
Твой Алекс.
Аннабель
Ноябрь, 1988 год, Нью-Йорк
Дорогой Ричард
Я пишу тебе это письмо, полный отчаяния и надежды. Уверен, тебе понравится этот мой каламбур - я отчаянно надеюсь, что ты спасешь меня от отчаяния. Вижу твою улыбку сейчас. Мы столько лет не общались, но мне больше не к кому обратиться, поэтому я решил взгромоздить на тебя одно из своих неразгаданных жизненных уравнений. Мы ведь всегда вместе искали решения, верно? Ты и я в нашем университетском кампусе, я до сих пор помню, что мы сделали с той старой стеной, исписав ее вдоль и поперек своими задачками. Мы были так молоды тогда, Ричард. Мы верили, что принесем пользу этому миру, что нас двоих ждет триумф здравого смысла над бессмысленным хаосом жизни. А потом нас перемололи жернова времени.
Погоди, не хмурься и не называй меня старым брюзгой. Я, правда, уже не молод, но что прикажешь делать с понятой истиной? Я убегал от этого хаоса сколько мог и вот он настиг меня в мои шестьдесят вместе с уходом Сесиль. Поставил мне шах и мат, отправил меня в абсолютный нокаут и я доживаю свой век, словно докуриваю сигарету и осталось уже немного, Ричард, осталось совсем немного. Ладно, прости, я пишу тебе не за этим, я должен рассказать тебе одну историю, которая так меня тяготит, что я решил нарушить молчание. До сих пор тяготит, а ведь ей уже сорок лет, и столько не живут, не то, чтобы помнят. Я уехал тогда на лето к родителям, ты еще удивлялся потом, куда я пропал, почему молчал все три месяца, а потом явился хмурый как черт. Да, ты сам назвал меня чертом и был очень близок к правде, а я еще подивился тогда, ну вот как тебе это всегда удается? Видеть меня насквозь?
Ее звали Аннабель и глупее имени не придумаешь, хотя сейчас я уже и не помню, почему так уперся в то, что оно звучит глупо. А оно и правда звучало, ну только представь себе - Аннабель. Мне было 20, ей 18 и произнести это чопорное «Аннабель» я был просто не в силах, особенно после того, что произошло. Хотя сейчас понимаю что я был неправ. Есть ли что-то более важное для человека чем звук своего имени, Ричард? Как можно отказаться произносить его вслух? Но я не мог, я не смог и это одно из мучительных воспоминаний того моего лета - отказ назвать ее имя, после того, что я ей причинил.
Налей виски, пока Сьюзи не видит, отложи мое письмо, оно уже никуда не исчезнет, ведь нельзя сжечь рукописи и нельзя сжечь обвинительный приговор. Выпей виски, Ричард, я тоже сделаю перерыв в этих мучительных строках. Когда я начинаю думать о прошлом, мне всегда становится трудно дышать, так что ты выпей виски, а я выйду, пожалуй что, на крыльцо. Кажется я сегодня опять забыл полить свой дурацкий газон и нужно включить уже эту систему полива.
Аннабель - чопорная девица с курносым носиком, локонами светлых волос и взглядом, холодным как застывшее озерцо в зимнем лесу. Я ничего не почувствовал к ней - ни симпатии, ни влечения, ни интереса. Удивился только, что запомнил ее на утренней мессе в церкви, куда таскали меня родители каждое воскресенье. Просто запомнил, Ричард, а этого оказалось достаточно, чтобы подписать невидимый договор. Она запомнила меня тоже. Мы виделись всего пару раз, поэтому когда она позвонила в дверь нашего дома я слегка опешил и решил, что она просто ошиблась. Всякое бывает - вот что я подумал тогда, даже не предполагая насколько всяким может быть это всякое. Прости, этот каламбур мне не удался, знаю, но я слишком погружен сейчас в те далекие воспоминания, что еле пишу тебе, с трудом удерживая ручку в руках. Как бы не свалились на нос очки, вот это будет потеха.
Она сразу спросила, может ли войти внутрь и я растерянно кивнул. В тот день была ярмарка - мои родители уехали на весь день до позднего вечера, почти весь город был на той ярмарке, Ричард, я уверен, что и ее родители тоже. Мы зашли в гостиную, стояла такая жара, что даже такой дубина как я, догадался предложить ей стакан холодного лимонада. Она согласилась, а потом присела на софу у окна и выложила все разом. Я слушал ее, разинув рот, словно рыба выкинутая на берег. Каким же я был дураком, Ричард, ты не можешь себе даже вообразить. Вначале я решил, что она малость того, ведь для шутницы она выглядела слишком серьезно. Потом она встала, подняла подол своего синего платья и я увидел следы на ее бедрах - местами багровые, где-то уже темно-синие следы от ремня или чего-то такого. Я просто молчал и смотрел на нее, не в силах сказать ни слова. Тогда она вытащила из своего маленького чемоданчика ремень - и протянула его мне. Попросила бить аккуратнее, и если можно - «покончить с этим быстрее». «Все лучше» - сказала она, «чем если это сделает он».
«Важны только следы» - сказала она, подошла к столу и легла на него животом, задрав подол своего платья куда-то на талию. Я никогда никого не бил, Ричард, ни до ни после, но тогда я оказался приперт к стене. Она сказала мне что виновата в чем-то сама, что за это «что-то» ей достанется от отца, и что больше она такого не перенесет и лучше убьет себя, а значит я один могу что-то решить. «Осенью я уезжаю поступать» - сказала она мне в разгар июня и я должен был помочь ей дожить до этой осени, хлестая ее ремнем. Я сделал все, что она попросила. Бил ее со всей силы, попадая по бедрам и ягодицам и даже умудрился попасть по спине. На ней было нижнее белье и тонкие чулки, представь в такую-то жару, поэтому я не видел следов и просто бил ее не разбирая куда, одурманенный происходящим, как зомби из страшных сказок с болот Миссисипи. Она же выла как раненый зверь, металась по обеденному столу в гостиной моих родителей, то выгибаясь назад, то обрушиваясь пластом на лакированную поверхность. Я был в ужасе от того, что делаю, но остановиться не мог. А может быть, не имел права? Эта девица приперла меня к стене своими железными аргументами об осени, и о смерти. Я никогда не любил ни того ни другого. Поэтому хлестал ее, как в извращенном сеансе экзорцизма тем жарким летом, а ее крик и вой стояли у меня в ушах. И стоят до сих пор.
Почему я не обратился в полицию, Ричард? Не рассказал о насилии, которому ее подвергают? Почему не рассказал родителям, чтобы те поговорили с ее и все решилось бы как-то иначе, как-то правильно, цивилизованно? Я не знаю, сейчас бы я уже поступил по другому. Но я не могу простить себе одного - когда она уходила, с поникшими плечами, растрепанными волосами, вся красная и опухшая от криков и слез, тогда, Ричард, я сделал что-то мелкое, малодушное, жалкое, за что презираю себя этой холодной осенью на исходе мрачного ноября. Уже в дверях, провожая ее все так же молча, я попрощался с ней кивком.
Она посмотрела на меня своим опустошенным взглядом, в котором читался какой-то мне непонятный вопрос и сказала мне: «До свидания, Алекс».
Вот в этот момент я должен был сделать, сказать, что-то такое, что сняло бы бремя пережитого кошмара с ее души. Я знал это интуитивно, чувствовал, но не сумел подобрать нужных слов, я даже не сумел произнести ее имени.
«Прощай, Аннабель» - должен был сказать я тогда, и в этой истории стояла бы вполне конкретная точка. Но я просто кивнул, а она отшатнулась от меня и вышла за дверь, а потом пошла вниз по улице, держа в руке свой нелепый маленький чемоданчик.
Ну а я вычеркнул все из памяти, избегал воскресных месс, а потом и вовсе уехал из города обратно в университет. И все произошедшее осталось маревом кошмара того жаркого июля 1958 года. Той аномально жаркой погоды.
У нас сегодня совсем холодно, Ричард, нужно согреться и растопить камин. Прости, что отнял у тебя так много времени на это чтение, ты же знаешь, мне всегда проще промолчать, чем что-либо написать. Но почему-то всю эту осень я не могу отогнать от себя сожаление, что оказался так жалок и слаб. Так молод и так неопытен, чтобы столкнуться с таким испытанием совести.
Я пишу эти строки, зная, что ты прочтешь их, поймешь меня, и как обычно спасешь от отчаяния. Ты всегда говорил, что я неплохой парень, да, Ричард? Мне очень нужно услышать от тебя это сейчас. Я знаю, ты допил уже свой виски, поэтому я прошу тебя, пожалуйста, допиши это письмо за меня. Оставь здесь всего два слова, непроизнесенные целую вечность назад и отпусти мне все грехи, чтобы я мог уйти с миром. Напиши там своей рукой, мой дорогой друг то, что я должен был сказать тогда, лет тридцать назад: «Прощай, Аннабель».
Твой Алекс.