ClubPN

Chanterelle


Человек в сером


Примерно на десятое лето после их первой встречи Человек в сером станет появляться в снах Веры.

Он не был ни хладнокровно-элегантен - идеально сидящем костюме с дипломатом в руках, длинные бледные пальцы, отполированные ногти, ни нарочито–прост – серые джинсы и джинсовая же небрежно расстёгнутая рубашка, рюкзак за спиной, запыхавшийся от бега – торопился к ней, Вере; ни трогательно обнажен – задумчивым Адонисом, обнявшим колени в кресле, но печален ( несвойственная его язвительной натуре эмоция) и чарующе-старомоден – закатанные рукава, жилет, стрелки на брюках, о которые можно порезаться. Вера просыпалась то в слезах, судорожно обняв подушку эмбрионом, то возбуждённая, выгнувшаяся, в перекрученной простыне.

В иссиня-розовом восходе засыпать снова было бесполезно, она зябко куталась в длинный купальный халат, поджимала ноги на ледяном каменном полу мини-кухоньки. С шипением била кофейная струйка из кофеварки, обыденные шаги под углом к окну и обратно, и вот: новости на экране планшета, невнятные остатки ужина – морепродукты и яблоко, две большие кружки кофе подряд, и сон окончательно стряхивается, снимается как липкие патчи для глаз – один, затем второй. Если не включать подсветку на зеркале, то ей по-прежнему 25. А если стараться не смеяться и плакать, другие в этом точно будут убеждены. Впрочем, в последнее время она не старается.

Несмотря на ранний час, в бизнес-центр напротив окон уже начинали стекаться люди. Веру много лет назад, когда центр только построили, это страшно удивляло. В Москве трудовой люд появлялся на рабочих местах с 9. Здесь, на другом конце Земли – с 7. «Американцы», - пожимал плечами в ответ тогдашний муж. Вера по чистой случайности, как уверяла семью, на деле – из самоубийственного упрямства после возвращения в Штаты стала снимать ту же квартиру, адреса не помнила точно, просто пошла вдоль воспоминаний, как приехала – от корпуса колледжа, дальше ботанический сад и церковь пятидесятников. И вот дом – песочные стены, белые мраморные ступени. На съем уходило 2/3 дохода, Вера не думала впервые в жизни, как она будет дальше, каждый новый день именно здесь служил ей напоминанием о преходящести времени и незыблемости надежды. Если бы она в двадцать от отчаяния слетела с крыши здания напротив – то не смогла бы вернуться, а она смогла.

Сегодня службы не было, предстояла лишь работа с детьми, и Вера, поразмыслив, достала из гардеробной любимый мужской костюм - вдарим по снам напалмом. Ну и что, ну и пожалуйста.

- Меня преследует ощущение, - по-британски изящно округлив губы, заметил ей коллега-священник на обеде, - дай Вам волю, Вы введете в школу розги. Дети Вас любят, но боятся. Вам хватает только посмотреть на них, и воцаряется тишина.
- Соломон, при всем моем уважении, был неправ, - ответила Вера, и поймала себя на мысли, что снова вздрагивает на слове "розги", - именно жалость к ребенку - залог любви. Взглядом же можно хлестнуть не хуже трости. А человеческое достоинство при этом у маленького человека не ущемится.
- Вас, верно, ни разу не наказывали в детстве, - тепло улыбнулся отец Джон ей в ответ, - детям не свойственно думать об унижении человеческого достоинства, они остро реагируют на равнодушие и холодность, остальное, что бы то ни было, рассматривается ими как проявление внимания. Я ни к чему Вас не призываю - он шутливо скрестил руки - нет-нет. Если все же Вы захотите иметь собственных детей, возможно, Вы вспомните когда-нибудь этот разговор, возможно, нет. Поймите, ребенок должен иметь представление о самом понятии "наказание" .

Вера входила в класс, во второй половине учебного дня, оглядывала стайки оживленно переговаривающихся школьников, те сразу стихали, вытягивались у парт. Думала - немыслимо. Немыслимо! ударить вот эту девочку - так напоминающую меня саму в 12? Девочку с тугими золотыми косами, белым нежным лицом? Или того нескладного мальчика, тонкорукого и тонконого, что миг назад смеялся взахлеб?

Она не давила авторитетом - с ярко выраженным до сих пор не выветрившимся то ли польским, то ли немецким акцентом ( забавно, но за русскую ее не принимали ни разу) оно было по меньшей мере смешно. А нет ничего хуже смешного учителя -- иллюстрации из детских книжек с нелепо машущими руками-крыльями учителем-вороном давлели над ней. Но была простой и понятной, не стесняющейся своей человечности - и дети откликались, ждали.

Ударить их означало обмануть ожидания.

- Хе, - хехекнул возникший в ее кабинете, в кресле напротив Серый человек - и Вера чуть чашку не опрокинула. - Но твои ожидания уж точно бы обманулись при отсутствии удара.
- Вон, - четко ответила она ему в глаза, - Хоть бы здесь постыдились появляться.
- Что такое, доченька? - довольно потянулся в кресле, поманил к себе пальцем. - Дерзим? Разве хорошие девочки так себя ведут?
- Сгинь..сгиньте, - оговариваясь, перекрестила по-русски угол, кресло. Видение растаяло.

Но лучше не стало. Чччерт. Мучительно захотелось курить - десять лет не брала в руки пачку, и на тебе. Срочно. Срочно. Бегом до маркета - машину не водила принципиально, по той же причине, что и снимала квартиру в неподходящем для скромного священника районе. Сигареты. И позвонить Славе. Иначе не вышибешь.

Борислав возник на экране сразу, будто только и ждал того, что Вера ткнет на иконку с его аватаром дрожащим пальцем. Он был угрюм, небрит и уставился на Веру чуть расфокусированным взглядом.
- О, Аликшева. А я только хотел у тебя спросить рецепт от пиздостраданий.
- ЗОЖ, - ответила Вера, прикуривая пятую за вечер. - ЗОЖ, спорт, творчество. Работа. Опиум можно, немного. В процесса совершенствования каждый раз убеждаться, что ты непрофессиональное чмо, и карабкаться, не смотря на. Новую любовь не рекомендую - лекарство хуже болезни.
- Я сдохну, Вер. Пью, не помогает. Океан не помогает. Меня жена бросила.
- А я замуж вышла, - невпопад ответила она, наблюдая за Славой с экрана и последним лучом солнца. Тот и другой клонились. В Калифорнии темнеет скоро. - За бабу, чтоб все отвязались.
- Ну после Мэри Глэсспул ты уже никого не фраппируешь. И что, как?
- Отдельно живем. Я же не по ним. Но нужен статус, на бумаге, а мужик не нужен.
- Я ее зову, зову - тянул свою песню друг, - зову-зову. Как крепость беру. С белым флагом и полной капитуляцией. Прихожу сегодня ужинать в ресторан, а она там сидит, в нашем любимом ресторане, с новым. А я...
- Даже рассказывать тебе не буду, почему я ушла из мира большого секса. Но что такое, когда об тебя ноги вытирают и трахают только потому, что ты похожа на Любовь Всей Их Жизни, - знаю.
- Гоняю, прав лишили. Хочешь травку?
- Не.

Они помолчали. Потом собеседник прощупал почву: - Знаешь, я вот о чем жалею, хотя мне удалось с тех пор немножко ( тут Веру вынесло в хохот) позаниматься сексом - так вот, роль сексуальности как свойства и секса как явления неиллюзорно преувеличена в нашем мире.
- Правильно, - отвечает она, выдвигая все ящики с нижним бельем и перебирая их в поиске упаковок с новым кружевным, завалялись же, - главное - это наука и искусство. Свет и радость нести людям.
- Ага. Так вот, я очень жалею, что мы с тобой в наши 18 так и не переспали. Почти двадцать лет об этом думаю и жалею. Но ты, давай, укладывайся, завтра ж воскресенье.
- Слушай, дай фотку бывшей, взгляну на эту царицу ночи.
- А ты мне что?
- Ну могу себя в бельишке показать.

- Ничего так, - протянула Вера, смотря на крепенькую девицу с улыбкой во все 32. - Как тебе там моя пятая точка?
Друг, по совместительству практикующий хирург и физиотерапевт, вздохнул и сказал - ну, ты наконец стала выбираться из интеллигентного телосложения. Контуры там, все дела.
- Но она лучше?
- Не обижайся, лучше намного. Пловчиха ж. Зато ты можешь сказки рассказывать.
- В жопу пошли б вы все, - интеллигентно резюмировала Вера. - В сказочную.
- Я и так в сказочной. Может, приедешь? Тебе из вествуда минут десять, такси вызову, а?
- Ай, - сказала она, махнула рукой. В темноте этого жеста не увидишь. - Ок, закрою гештальт.
- Я тебя отшлепаю, - хмыкнул друг. - Прям как ты любишь.

Как она любила, не получилось. Раздеваться при нем не хотелось - так что Вера у себя заворачивается в плащ на голое тело, туфли, на нос черные очки и спускается к такси с индифферентному ко всему таксисту через черную лестницу и подземную парковку. Слава встречает ее, уже протрезвевший, и без единого слова так же по черной лестнице ведет наверх, ни на секунде не удивившись наготе - когда она на пороге скидывает плащ, небрежно швырнув на банкетку и, не разуваясь по уже въевшейся в кожу приобретенной привычке, делает несколько шагов в сторону кровати ( благо, как и у нее, это квартира-студия, с закрытыми глазами сориентируешься), ложась и опираясь на локти.

- Соскучилась по папочкиной ласке.
- Заткнись.

Выскальзывает из-под его руки, толкает слегка, он поддается, ложится снизу, и Вера, зажмурившись, думая, как бы упорно ни пыталась себя заставить - не о нем, садится сверху, проваливаясь сверху вниз в жар и холод, как зимой погружаясь в горячий источник, пар и лед, плача от того, что не может прекратить, до скрипа в зубах ненавидя себя самое, шепчет тени в углу: - Папочка.

- Да, моя хорошая? - Человек в сером холодно улыбается ей в ответ. Вера думает, что цепочка его часов на жилете блестит при тусклом свете торшера как капающий яд с клыков. Одна капля - и она умрет.
- Пожалуйста. Я хочу тебя... я так тебя хочу. Пожалуйста.
- Пожалуйста - что?

Она вновь закрывает глаза, падает в источник, как в забытье, не понимая, что и кому говорит, - сильнее, я так хочу, ...
- Что нужно сказать?

Теперь она на животе, так легче, может не видеть его лица, и потому говорить спокойно, не срываясь: - Прости меня, Папочка. Я буду хорошей, обещаю, но пожалуйста...
- Еще.
- Я люблю тебя, - говорит она впервые вслух, фразу целиком, как заклинание, припечатывая ее оттиском с сердца и следами губной помады на простыни - он вздрагивает, не ожидая услышать, - я люблю тебя, Папочка.


---

Годы несказанного, невыразимого, предположений, невысказанных вслух - вины, страхов, надежд - вставали перед ней стеной после последней встречи. Той самой, десять лет назад. И Вера перелезала через эту стену с широко открытыми глазами, встречаясь страхи лицом к лицу, называя вещи своими именами: инцестуозность и комплекс Электры, садомазохизм и первертность, аутоагрессия и мифомания.

В конце концов, очутившись посреди пустой равнины, до которой он бы не смог добраться, Вера выдохнула и уже в медленном темпе зашагала вперед, точно зная, под какими камнями ждут мины - обходя те, ни разу не наступив, ни разу не ошибшись.

Сексуальное напряжение легко снималось с помощью игрушек и разовых партнеров - Вера, крадучись, замаскировавшись, приходила в клубы и снимала кого-нибудь; черные очки или вуаль для закрытых бдсм-вечеринок привлекали жадное внимание охотников до тайн. Но внутри нее жил, переворачивал сознание и в дикие моменты тоски желудок - наизнанку - другой голод, не сексуальный, непонятный, ужасный оттого. Голод по объятию: один-единственный раз Человек в сером после особенно жестокой порки, посадил ее к себе на колени - она уткнулась носом в его плечо, в родинку около шеи, пахнущую полынью, летом в разгар февраля, потом и сандалом, - и убаюкал в безмолвном обьятии. "Я не сержусь, я не сержусь."

За окном падал тяжело с крыши снег, где-то за стеной булькал телевизор, шли новости друг за дружкой, но не было времени, все новости превращались в бессвязные потоки информации, совершенно ненужные на их постели - маленьком пятачке, единственном живом островке посреди бескрайнего мирового океана. Вера слышала тиканье его сердца, постепенно успокаивающееся дыхание, укачивание - он чуть ли не напевал колыбельную, их грудные клетки гудели, прижатые друг к другу, переплетаясь невидимыми линиями электрического тока. И в этой горькой, медовой полудреме она любила именно его, не себя в нем, впервые в жизни понимая - вот человек, мыслящий, действующий, живущий иначе, без меня, вне меня - но все равно...

Позже тот момент запечатлелся в ней тоской, обыгрываемой для собственного успокоения насмешкой: ну да, Палач-Спаситель, известная схема, по заднице и на ручки, ничто не ново под луной.
Но тоска не унималась, не смирялась в ней, разъедая душу, прорастая насквозь чертополохом. Тот момент был на самом деле единственным настоящим моментом счастья в их жизнях, далеких друг от друга - как разные континенты. И Вера в снах нанизывала каждую отдельную деталь на предыдущую, не забывала собирать капли яда звеньями цепочки, успокаивая себя тем, что утыкалась в его плечо, а он в ее локоны, потому лишь, что он не хотел видеть именно ее, не хотел знать, что делает это именно с ней - представляя, по всей видимости, другую - Самую Большую Любовь в Жизни, ту, кого нельзя называть.

Нить времени с бусинами-воспоминаниями должна была порваться - она уже стала тоньше, а тот волшебный момент не тускнел, ничто его не могло испортить, никакие "но" и "первопричины", потому что на самом-то деле, на бОльшее надеяться они не могли. Да и кто бы мог во всемирном океане одиночества?

Ну и пусть, ну и пожалуйста.


---

Наступил новый день и прозвенел колокол.

Теней - рассвет - пока не было - они растут в течении дня, так же, как и люди растут в течение жизни.
Вера встала, приняла ледяной душ, потянулась в стороны и надела снятый, сброшенный поверх плаща вчера крестик. Натянула серую мантию поверх серого же костюма. В ее спальне было тихо, никого и ничего не было. Чур тебя, чур. Асфальт еще не успел прогреться, а значит ей пора было заново жить.

- Ау, - заглянула она в душу, как в гардероб. Там было пусто и тихо, в отдалении капала ржавая вода. На полу стоял дипломат.
- Ну ок. - пожала плечами. - Доброе утро, Папочка, если ты не в курсе. Воскресенье. Мне пора.

Доброе утро!

...ее дорога петляет, возвращает к тому, с чего когда-то все началось, а она захлебывается какой-то непривычной теплой благодатью: никаких сожалений, ни боли, ни горечи, ни страха, - плачет чистыми детскими слезами, до того хорошо, словно ангел-хранитель, наконец, обнял, чтобы успокоить внутренних демонов, бессмысленных и беспощадных, чтобы больше никогда не оставить одну.

Она бежит, она идет - дорогой, которой пыталась сбежать от реальности, и которая привела к ней же, идет, покачиваясь на носках, запрокидывая голову в небо, идет, расправив плечи и широко шагая, и ей кажется, что внутренний свет плещется через край, разбрызгиваясь вокруг.

Она идет, идет, рука об руку с осознанием хрупкости всего сущего, приговаривая: нет во мне смерти, и в смерти меня нет, я не боюсь, и ты не бойся, не бойся –

Аминь.