Dun. All that jazz ... (Триптих)
Добавлено: Чт янв 06, 2022 6:26 pm
Dun
All that jazz ...
(Триптих)
1.
Она включает запись, и фантастическое, бархатное и глубокое, контральто Махалии Джексон заполняет комнату.
Oh, when the saints go marching in
Oh, when the saints go marching in
Lord, how I want to be in that number
Будто от удара звуковой волны, она отшатывается от музыкального центра и падает на колени перед большим бронзовым распятием, висящим на стене.
- Да, Господи, да! Я хочу быть среди них!
Oh, when the saints go marching in
Этот мрачный старинный спиричуэл во второй половине 20-го века стараниями таких гигантов популярной песни, как сама Хали Джексон, и Луис Армстронг, и Элвис Пресли, был превращен в веселенький госпел, под который люди с удовольствием танцевали (и танцуют до сих пор) буги и рок, не слишком задумываясь над текстом.
Но для нее важен именно текст во всей его духовной насыщенности.
- Господи, прости мне грехи мои! Я знаю, знаю, как я мерзостна! Но прости мне, ты - всепрощающий, ты – любовь несущий!
Oh, when the saints go marching in
Lord, how I want to be in that number
- Господи! Я готова понести любое наказание, но потом, потом – позволь мне быть среди них!
And when the sun refuse to shine
Порывисто вскочив на ноги, она бросается к шкафу и, открыв ключом ящик, достает из него тяжелую девятихвостую плеть.
And when the sun refuse to shine
Lord, how I want to be in that number
Бросив страшный и странный, точно явившийся из далекого средневековья, инструмент на кровать, она начинает поспешно раздеваться. Затем, уже нагая, она снова порывисто встает на колени перед распятием.
And when the moon turns red with blood
- Господи, да свершится воля твоя! Я сама накажу себя, Господи! Только прости мне грехи мои! Только позволь мне быть среди них!
And when the moon turns red with blood
Lord, how I want to be in that number
Не отрывая молящего, почти безумного взгляда от распятия, она ощупью хватает плеть и сильно хлещет себя по спине. Резкий удар так нестерпимо обжигает обнаженное тело, что она, вскрикнув. отбрасывает ужасный инструмент.
- Аааа!..
Но круговорот без конца повторяющихся, до примитивности простых, но полных глубокого чувства слов снова подхватывает ее, уносит куда-то за пределы грубых земных ощущений.
Oh, when the saints go marching in
Она снова решительно хватает плеть и начинает безостановочно хлестать себя – то сверху, через плечи, то сбоку. Багровые рубцы покрывают худенькую спину с остро выступающими лопатками... В нескольких местах глянцево рдеют капельки крови...
-Аааа!...
Крича от обжигающей боли, она перемежает вопли словами страстной молитвы:
- Господи, прости мне! Господи, допусти меня к ним! Я хочу быть среди них, Господи!
И плывет, плывет по комнате завораживающий голос великой Хали Джексон:
Oh, when the saints go marching in
Lord, how I want to be in that number
2.
I was five and he was six
We rode on horses made of sticks
Эту незамысловатую, но трогательную песенку, известную под названием "Bang bang", Сонни Боно написал в 1966 году для Чер (Черилин Саркисян), но хитом ее сделала очаровательная Нэнси Синатра.
Впрочем, я полюбил этот старый шлягер не за былые рейтинги, а за то, что он написан как будто про меня. Надо только поменять местами he и she...
She was five and I was six
Да, когда они въехали в пустовавшую некоторое время квартиру на нашем этаже, мне было шесть, а ей пять. Помню как сейчас: к нашему дому подъезжают большой крытый грузовик и старенький "Москвич" с кучей барахла на верхнем багажнике; машины остановливаются, и из "Москвича" первой выпрыгивает хорошенькая маленькая девчонка в красной курточке и красном берете с большим помпоном. Bang bang! – прозвонили в этот миг колокола судьбы. Но мы, конечно, их не услышали...
Наши семьи быстро сдружились, а уж мы, дети, стали прямо-таки не разлей вода. Этому очень способствовало то, что она днем оставалась с бабушкой, а заодно старушке подбрасывали и меня, так как таскаться со мной в садик было далеко и неудобно. Бабуля стоически перенесла нежданно-негаданно свалившегося на нее внука. Впрочем, особенных хлопот мы ей не доставляли – только покормить пару раз за день, а так мы вполне удовлетворялись обществом друг друга, играя во дворе под окнами, из которых бабуля могла нас видеть, а чаще – в нашей квартире, которая весь день была полностью в нашем распоряжении.
We rode on horses made of sticks
Насчет скакания на палочках я что-то не помню, но вообще мы играли в разные игры, в том числе и в войну, и в ковбоев, и в индейцев: что видели по телеку, в то и играли.
He wore black and I wore white
He would always win the fight
Нет, я не всегда был победителем. У нас всё было по-честному: если в одной игре я был храбрым индейцем, а она – подлым белым работорговцем, которого я приканчивал точным выстрелом из тугого лука, то в следующей – я был гнусным фашистом, которого она в качестве героической партизанки расстреливала из старого доброго ППШ с круглым диском.
Bang bang, he shot me down,
Bang bang, I hit the ground ,
Bang bang, that awful sound,
Bang bang, my baby shot me down
Но у нас были и другие игры: мы любили играть в школу и в дочки-матери. Дети всего мира играют в такие игры, они считаются самыми милыми, добрыми и безопасными. Но в наших играх была некая специфика, которая делала эти игры не такими уж добрыми и в некотором смысле весьма опасными, хотя мы этого не сознавали. Дело в том, что в этих играх дети у нас всегда плохо себя вели, и их надо было постоянно наказывать, а наказание мы признавали только одно - порку.
Я не знаю, откуда у меня и у нее появился этот жгучий интерес к порке. Ни к ней, ни ко мне родители никогда не применяли телесных наказаний, да и насчет школы нам было прекрасно известно, что в советской школе детей не порют. Но жизненные реалии нас не интересовали, мы создавали свою реальность. Реальность, которая многим показалась бы странной и пугающей, но которая для нас была полна неизъяснимой прелести.
Начиная игру, мы быстренько разыгрывали то, что в драматургии называется завязкой, т.е. какую-то сцену, в которой "ребенок" оказывается провинившимся (например, не слушается "воспитателя", или плохо отвечает урок, или разбивает какую-нибудь вазу и т.п.) и, возбужденно сопя, приступали к главной части игры – наказанию провинившегося.
Роли "воспитателя" и "ребенка" мы тоже играли строго по очереди, как и роли в других играх: то она была строгой мамой или учительницей, то я – строгим папой или учителем.
Вначале сцена наказания была у нас довольно условной: провинившийся "ребенок" поворачивался спиной к "воспитателю", и тот шлепал негодника по попке, слегка прикасаясь рукой и произнося традиционное "ата-та!" Но очень скоро нас перестала удовлетворять такая условность, и мы стали использовать ремешок, благо в родительской спальне в шифоньере висело несколько мужских и женских ремней разного калибра. Для порки провинившегося укладывали на диван попой вверх и производили экзекуцию, тихонько стегая ремнем, но делая вид, что удары сильные. "Воспитатель" при этом произносил всякие слова вроде "Вот тебе! Вот тебе!", "Будешь еще лениться?" "Будешь слушаться?" и т.д. А наказываемый старательно изображал вопли и рыдания, а также безостановочно просил прощенья и клялся, что больше никогда не будет.
Через некоторое время мы по взаимному согласию добавили в игру еще больше реализма: она перед поркой стала задирать платьице, а я – спускать до колен штанишки, так что ремень ложился на попку, обтянутую только тоненькими трусиками. Это новшество значительно добавило игре очарования. И нам потребовалось совсем немного времени, чтобы решиться на последний шаг – полностью обнажать попку, подлежащую порке. Bang bang! – снова звякнули колокола судьбы. И снова мы не расслышали их звона...
Когда это произошло впервые, мы, конечно, уделили некоторое внимание обнаружившимся анатомическим различиям между нами, но особенно на этом не зацикливались. Ведь главной деталью человеческого тела для нас была попа, а она в этом возрасте практически одинакова у обоих полов.
Мало-помалу эта игра стала для нас самым главным развлечением, своего рода наркотиком, Игрой с большой буквы (только не подумайте, что я пытаюсь пародировать замечательный роман Гессе). Мы могли играть в нее бесконечно. Время от времени мы, конечно, занимались чем-нибудь другим – играли в настольные игры, или выходили гулять во двор, где играли с другими детьми в обычные для того времени прятки, салочки и колдунчики... Но все эти занятия нам очень быстро наскучивали. Нас, как алкоголиков к бутылке, все время тянуло вновь к нашей Игре. Нередко дети кричали нам со двора, приглашая присоединиться к ним, а мы, высунувшись в окно, с нарочито удрученным видом врали, что не можем выйти, потому что оба сразу заболели, или потому что мы наказаны. Отбоярившись таким образом от друзей, мы снова предавались своему любимому развлечению. И снова bang, bang – позвякивала пряжка, bang, bang - шлепал по голой детской попке ремешок...
Надо сказать, что мы с самого начала понимали – хотя поразительно, откуда к нам пришло это понимание?– что в нашей игре есть что-то запретное, и что о ней никому не следует знать - ни взрослым, ни детям. Эта игра была нашим секретом, который мы охраняли с недетской тщательностью и предусмотрительностью. От вмешательства бабушки мы защищались просто – закрывали входную дверь на цепочку, что было совершенно естественно и даже предписывалось нам родителями. Бабушка к нам заглядывала редко и чаще всего не входила, а только звала идти обедать или полдничать. Что касается родителей, то я уже умел узнавать время по часам, и за полчаса до прихода наших мам (они обычно приходили с работы вместе в одно и то же время, тогда как отцы всегда задерживались) мы приводили себя в порядок, прятали на место ремешок и другие атрибуты Игры, а на столе и диване разбрасывали как бы в естественном беспорядке разные игрушки. Словом, конспирация у нас была на высоте, и мы ни разу не попались.
Seasons came and changed the time
Да, время шло. Пролетел год, и я пошел в школу. По утрам она ужасно скучала, пока ждала, когда я приду из школы домой. Зато наша Игра стала намного разнообразнее: я теперь лучше знал школьные порядки, знал, какие "предметы" проходят в школе. и что такое домашнее задание, и что значит хорошо или плохо вести себя в школе; еще я знал, что кроме учителя в школе есть завуч, и что самый главный дядя в школе – директор, и что плохих учеников вызывают на педсовет... Всё это мы отразили в своей Игре, но в весьма специфическом преломлении. Например, если нам хотелось разыграть особенно строгое наказание – скажем, порку пряжкой – то осуществлял такую экзекуцию "директор". А "родители" в нашем исполнении теперь всегда могли выпороть свое чадо за плохо приготовленное домашнее задание, причем моя хитроумная подружка придумала, что проверять надо выполнение заданий отдельно по каждому предмету и пороть тоже отдельно за каждый предмет. (На самом деле мои родители никогда не проверяли, как я приготовил уроки. Интересно, если бы наши "педагогические" идеи реально пришли им в голову, остался бы я приверженцем Игры?)
Еще через год она тоже пошла в школу. В школе мы почти не общались – ведь дети обычно тусуются со своим классом, но с тем большим нетерпением мы ждали момента, когда придем домой и начнем играть вместе.
Так, без больших перемен, прошло еще три года. Когда я учился в пятом классе, а она в четвертом, в нашу игру вошел принципиально новый элемент – розга. Я к тому времени стал довольно много читать, и про розги вычитал сразу в двух книжках – в "Приключениях Тома Сойера" и в "Детстве" Горького. Я заставил свою партнершу внимательно прочитать все места в этих книгах, в которых описывалось сечение детей розгами, и её эта идея взволновала не меньше. чем меня. Свистящие прутья, полосующие бедную голую попку, казались нам восхитительно страшными и загадочно заманчивыми. Фраза "Я тебя высеку розгами" стала неизменно повторяться в нашей игре. Кроме того. мы разыгрывали замачивание розог в воде или в рассоле, сцену подготовки к сечению как она описана у Горького, и тому подобные эпизоды. С розгами, кстати. была проблема: наломать прутиков было несложно, но сложно было объяснить взрослым, зачем они понадобились. Приходилось приносить их тайком, хитроумно прятать, а при малейшей опасности обнаружения – срочно выбрасывать. Летом, когда мы жили "на даче" (т.е. на садовых участках, которые наши папы получили от предприятия в одном и том же поселке), обеспечивать себя розгами было, конечно, проще.
В это время мы стали жадно штудировать литературу, имевшуюся у наших родителей, выискивая в ней сцены телесных наказаний, а потом воспроизводили эти сцены в Игре. Благодаря литературе Игра обогатилась в сюжетном отношении: теперь кроме воспитанников и воспитателей у нас появились рабовладельцы и рабы, помещики и крепостные, монахини и настоятельницы (мы даже до Дидро добрались).
Примерно тогда же к нашей обоюдной радости выяснилось, что ей доставляет удовольствие главным образом роль наказываемой, а мне – роль наказывающего, и с этого момента наша игра приобрела сексуальную определенность. Bang, bang! – в очередной раз прозвенели колокола судьбы...
А время катилось и катилось... Изменялись наши тела и умы, но души по-прежнему оставались во власти Игры. До поры до времени мы не обращали внимания на происходящие с нами перемены и по-прежнему привычно и с удовольствием заголялись друг перед другом. Хотя мы, конечно, обсуждали друг с другом все вопросы, которые обычно мальчики и девочки обсуждают по отдельности друг от друга.
Всё изменилось однажды весной, когда я заканчивал 8-ой класс, а она, соответственно, 7-ой. Во время очередного раунда Игры она вдруг попросила, чтобы я выпорол ее по-настоящему, сильно и больно (в тот день мы использовали мужской брючный ремень). Я был ошарашен этой просьбой. Мне давно самому страстно этого хотелось, но я считал эти мечты постыдными и несбыточными, и не смел даже заикнуться о них. Когда она об этом попросила, я спросил, как она будет объяснять следы, которые неизбежно останутся, но она сказала, что сумеет их ото всех скрыть, и я отбросил сомнения. Она легла на диван, как всегда ложилась для игровой порки, только ее прелестная попка (я уже осознавал, что она прелестная) чуть подрагивала в ожидании. Я размахнулся и врезал ей сложенным вдвое ремнем не то, чтобы сильно, но довольно чувствительно. Она вскрикнула, но продолжала лежать. Я ударил второй раз, немного сильнее, потом третий... На четвертом ударе она закричала "Хватит, хватит!" и закрыла попу ладошками. Игру пришлось прервать, потому что мне надо было срочно вымыться и поменять трусы...
Через пару дней мы повторили этот опыт, и она выдержала большее число ударов; на следующий день опять повторили. А после четвертой или пятой настоящей порки она вдруг, встав с дивана, потребовала (не попросила, а именно потребовала): "Обними меня и поцелуй!"
Судьба, наконец, ударила в свой главный колокол: BANG BANG!!!
Стадию подросткового петинга мы проскочили так быстро, что я ее совсем не помню. Буквально через несколько дней после первого поцелуя мы неумело, но жадно совершили свой первый коитус. Нечего и говорить, что ему предшествовала довольно интенсивная порка (в тот раз я играл роль римского патриция, а она – роль рабыни, но за что эта несчастная рабыня была приговорена к порке, я совершенно не помню). Дефлорация произошла как-то на удивление легко, и слава Богу, она в тот раз не "залетела". Хотя это еще было советское время, когда секса якобы не было, мы были довольно грамотные, и к следующему разу я запасся презервативом, выпросив его у одного знакомого десятиклассника. Потом, преодолевая робость, я сам стал покупать эти насущные изделия в аптечных киосках подальше от дома и школы. Так к нам пришла любовь.
Seasons came and changed the time
When I grew up, I called him mine
Мы с восторгом погрузились в эту новую игру, но и старую не забывали. Точнее говоря, обе эти игры - "любовь" и "порка" - были для нас одним целым, одной Игрой в дополненном и улучшенном варианте.
Жизнь была прекрасна, мы были счастливы, мы казались себе Ромео и Джульеттой, избавившимися от висящего над ними проклятья, и упивались своим счастьем. В стране и в мире в это время происходили огромные перемены, но мы, поглощенные друг другом, почти не интересовались внешними событиями.
Это состояние счастья длилось долго. Я окончил школу, поступил в институт. Через год она тоже окончила школу и поступила в институт. Свободного времени было мало, но мы почти ежедневно выкраивали хотя бы часок, чтобы побыть вместе и разыграть очередной эпизод нашей бесконечной Игры.
Она фактически поселилась у нас, и все уже почти официально считали нас мужем и женой.
Music played and people sang
Just for me the church bells rang
Мы не оформляли свои отношения только потому, что хотели сначала купить себе квартиру. Я еще на первом курсе начал заниматься кое-каким бизнесом, и дела у меня шли неплохо. Она мне помогала, и наши сбережения довольно быстро росли.
На третьем курсе я на все зимние каникулы уехал по делам своей фирмы. Поездка была удачной, я возвращался довольный и полный предвкушений долгого отдыха, целиком посвященного Игре...
Дома меня встретили растерянные родители. Оказалось, что за три дня до моего возвращения она забрала свои вещи и уехала, ничего не объясняя и вообще не вступая в разговоры. Только оставила мне письмо в запечатанном конверте. Письмо было очень коротким и резким:
"Я ухожу навсегда. Не ищи меня, я не вернусь. Прости".
Now he's gone I don't know why
And till this day some times I cry
He didn't even say goodbye
He didn't take the time to lie
И правда, она не потрудилась даже соврать что-нибудь – никаких объяснений, никаких слов в утешение...
Я слишком хорошо знал ее. Совершенно не понимая причин ее ухода, я, тем не менее, не сомневался, что это действительно конец, что чудесная Игра окончена навсегда.
В последний раз, глухо и печально, прозвенели колокола судьбы:
Bang bang, my baby shot me down.
3.
- Ну-ка иди сюда, мой милый! Не надейся, что тебе это безобразие сойдет с рук. Сейчас ты будешь как следует наказан!
Говоря это, она строго придерживается сценария, который он сам ей написал, составив текст из слов и выражений, столько раз слышанных в детстве от мамочки.
Грузный стареющий дядька с седыми висками и большой лысиной, он идет к ней на подгибающихся ногах, сопя и шмыгает носом, как всегда сопел и шмыгал в таких случаях в далекие годы детства. Она ждет, похлопывая по ладони сложенным вдвое ремнем (этот жест тоже оговорен в сценарии). Смотреть на него смешно и немного противно, но работа есть работа. Платит он хорошо.
Вот он подходит, канюча на ходу:
- Мамочка, прости. Я больше не буду. Никогда-никогда...
- Это ты мне уже сто раз обещал, - проговаривает она заученный текст. – А сам продолжаешь безобразничать. Ты слов не понимаешь, только ремень понимешь. Снимай штанишки!
- Мамочка, не нааадо... я не буууду... – захлебывается слезами "дитя", и, как ни удивительно, это настоящие слезы – до такой степени он входит в роль.
- Быстро снимай штанишки, а то хуже будет! – приказывает она, и он, рыдая всё сильнее. стягивает с себя брюки, а потом и трусы, как этого всегда требовала мамочка.
Этот клиент приходит к ней давно и регулярно, все слова и действия она уже выполняет "на автомате", а мысли ее витают далеко: она думает о том, что дочери надо срочно купить теплые сапоги, что на завтра она записана к парикмахерше, что ее ненаглядный Вовчик - менеджер из соседнего супермаркета –в последнее время стал являться к ней пьяный в зюзю, и скоро, видимо, придется с ним расстаться, как она рассталась с двумя предыдущими ненаглядными...
Между тем всхлипывающий клиент уже стоит перед ней полуголый, поразительно нелепый в своей дорогой итальянской рубашке с увесистыми золотыми запонками и в элегантных туфлях от GANT, но при этом без штанов...
- Заведи музыку! – отдает она очередное распоряжение и снова хлопает ремнем по ладони, напоминая "мальчику" о том, что его ждет.
Обязательное музыкальное сопровождение – единственное, что отличает этого клиента от других ему подобных. Его мамочка всегда порола его под громкую музыку – то ли для того, чтобы заглушить его вопли, то ли просто, чтобы получить два удовольствия сразу. На первый же сеанс он явился к ней со здоровенным старинным проигрывателем и стопкой столь же древних виниловых дисков советского и иностранного производства. Всё это она теперь хранит в стенном шкафу и достает к каждому его приходу.
Он послушно поворачивается и, уныло шаркая ногами, идет к проигрывателю. Наверное, его мамочке доставляло удовольствие смотреть на полуголого мальчишку, и поэтому она заставляла его заниматься проигрывателем после того, как он снимал штанишки. Но теперь он, прямо скажем, малопривлекателен в таком виде...
"Господи, какие же они все одинаковые", – брезгливо думает она, глядя ему вслед, - "со своими отвислыми животами, тощими ляжками и дряблыми стариковскими задницами, все эти постаревшие мальчики, почему-то мечтающие вернуться в свое детство, полное боли и унижений". Она понимает, что они достойны жалости и участия, но жалеть их не способна. Достаточно того, что она выполняет их дурацкие прихоти – не бесплатно, конечно. У нее бывают и молодые клиенты, но вот таких, сильно поношенных, большинство.
Он ставит пластинку, запускает диск-драйв, опускает адаптер, и бойкая свингующая мелодия наполняет комнату.
Istanbul was Constantinople
Now it's Istanbul not Constantinople
Это самое первое, классическое исполнение этой популярной вещицы, записанное группой The Four Lads в далеком 1953-м году. С тех пор было много исполнителей и вариантов исполнения.
- А теперь на порку, голубчик! – приказывает она и громко щлепает ремнем по спинке кровати. Словно цирковая лошадь, услышавшая щелчок хлыста дрессировщика, он вздрагивает и, быстро семеня ногами и размазывая слезы по щекам, походит к кровати. Уже не смея просить о чем-то, он только жалобно взглядывает на "мамочку" и покорно укладывается ничком, не забыв подтянуть рубашку, чтобы полностью оголить зад для предстоящей экзекуции.
А песня между тем то заходится в быстром свинге, то вдруг перемежается медленной фразой
Been a long time gone
Old Constantinople's still has Turkish delight
On a moonlight night
Она размахивается и наносит первый удар. Это хороший клиент, он хорошо платит и не требует никаких специальных услуг, кроме порки. Вот только пороть он требует сильно, а это утомляет...
Раз за разом ремень звонко впечатывается в голое тело, оставляя на нем быстро багровеющие полосы. Она невольно подстраивает ритм порки под ритм мелодии:
Evr'y gal in Constantinople
Is a Miss-stanbul, not Constantinople
So if you've date in Constantinople
She'll be waiting in Istanbul
"Наказываемый" дергается, громко вопит, захлебывается слезами, молит прекратить порку:
- Мамочка! Мамулечка! Не надо! Не надо больше, пожалуйста!
Но она предупреждена, что на такие мольбы не следует реагировать
- Надо. милый, надо, - отвечает она по сценарию и мельком думает, что его дорогая мамочка наверняка получала особенное садистское удовольствие, когда произносила эти слова в ответ на мольбы несчастного ребенка...
Even old New York was once New Amsterdam
Why they changed it, I can't say
(People just liked it better that way)
К концу этой строфы его унылая задница приобретает равномерный свекольный колер, а сам он доходит до полной кондиции, то-есть начинает интенсивно мастурбировать, несмотря на продолжающийся град ударов. "Интересно", -думает она, "неужели он так же делал в детстве, на глазах у своей мамулечки? А что, может быть, и делал – может быть, лицезрение этого тоже доставляло этой стерве удовольствие..."
Take me back to Constantinople
No, you can't go back to Constantinople
Now it's Istanbul, not Constantinople
Why did Constantinople get the works?
That's nobody's business but the Turks'
Через пару минут он резко дергается и потом бессильно замирает. Всё. Она откладывает ремень и сама выключает проигрыватель, попутно забирая со столика конверт с гонораром. Да, он хороший клиент. И на редкость воспитанный – никогда не сует деньги в руки, а ненавязчиво оставляет их на не слишком бросающемся в глаза месте.
Он между тем приходит в себя, встает и уходит в ванную, прихватив свои шмотки. Вскоре он выходит, молча повязывает галстук, одевает пиджак и, всё так же молча кивнув головой, идет к выходу. После сеанса он всегда настолько погружен в себя, что не хочет и не может разговаривать. Где он витает в такие минуты? Там, в детстве?
Провожая взглядом его сутулую спину, она вздыхает и тихо бормочет себе под нос:
- No, you can't go back to Constantinople...
All that jazz ...
(Триптих)
1.
Она включает запись, и фантастическое, бархатное и глубокое, контральто Махалии Джексон заполняет комнату.
Oh, when the saints go marching in
Oh, when the saints go marching in
Lord, how I want to be in that number
Будто от удара звуковой волны, она отшатывается от музыкального центра и падает на колени перед большим бронзовым распятием, висящим на стене.
- Да, Господи, да! Я хочу быть среди них!
Oh, when the saints go marching in
Этот мрачный старинный спиричуэл во второй половине 20-го века стараниями таких гигантов популярной песни, как сама Хали Джексон, и Луис Армстронг, и Элвис Пресли, был превращен в веселенький госпел, под который люди с удовольствием танцевали (и танцуют до сих пор) буги и рок, не слишком задумываясь над текстом.
Но для нее важен именно текст во всей его духовной насыщенности.
- Господи, прости мне грехи мои! Я знаю, знаю, как я мерзостна! Но прости мне, ты - всепрощающий, ты – любовь несущий!
Oh, when the saints go marching in
Lord, how I want to be in that number
- Господи! Я готова понести любое наказание, но потом, потом – позволь мне быть среди них!
And when the sun refuse to shine
Порывисто вскочив на ноги, она бросается к шкафу и, открыв ключом ящик, достает из него тяжелую девятихвостую плеть.
And when the sun refuse to shine
Lord, how I want to be in that number
Бросив страшный и странный, точно явившийся из далекого средневековья, инструмент на кровать, она начинает поспешно раздеваться. Затем, уже нагая, она снова порывисто встает на колени перед распятием.
And when the moon turns red with blood
- Господи, да свершится воля твоя! Я сама накажу себя, Господи! Только прости мне грехи мои! Только позволь мне быть среди них!
And when the moon turns red with blood
Lord, how I want to be in that number
Не отрывая молящего, почти безумного взгляда от распятия, она ощупью хватает плеть и сильно хлещет себя по спине. Резкий удар так нестерпимо обжигает обнаженное тело, что она, вскрикнув. отбрасывает ужасный инструмент.
- Аааа!..
Но круговорот без конца повторяющихся, до примитивности простых, но полных глубокого чувства слов снова подхватывает ее, уносит куда-то за пределы грубых земных ощущений.
Oh, when the saints go marching in
Она снова решительно хватает плеть и начинает безостановочно хлестать себя – то сверху, через плечи, то сбоку. Багровые рубцы покрывают худенькую спину с остро выступающими лопатками... В нескольких местах глянцево рдеют капельки крови...
-Аааа!...
Крича от обжигающей боли, она перемежает вопли словами страстной молитвы:
- Господи, прости мне! Господи, допусти меня к ним! Я хочу быть среди них, Господи!
И плывет, плывет по комнате завораживающий голос великой Хали Джексон:
Oh, when the saints go marching in
Lord, how I want to be in that number
2.
I was five and he was six
We rode on horses made of sticks
Эту незамысловатую, но трогательную песенку, известную под названием "Bang bang", Сонни Боно написал в 1966 году для Чер (Черилин Саркисян), но хитом ее сделала очаровательная Нэнси Синатра.
Впрочем, я полюбил этот старый шлягер не за былые рейтинги, а за то, что он написан как будто про меня. Надо только поменять местами he и she...
She was five and I was six
Да, когда они въехали в пустовавшую некоторое время квартиру на нашем этаже, мне было шесть, а ей пять. Помню как сейчас: к нашему дому подъезжают большой крытый грузовик и старенький "Москвич" с кучей барахла на верхнем багажнике; машины остановливаются, и из "Москвича" первой выпрыгивает хорошенькая маленькая девчонка в красной курточке и красном берете с большим помпоном. Bang bang! – прозвонили в этот миг колокола судьбы. Но мы, конечно, их не услышали...
Наши семьи быстро сдружились, а уж мы, дети, стали прямо-таки не разлей вода. Этому очень способствовало то, что она днем оставалась с бабушкой, а заодно старушке подбрасывали и меня, так как таскаться со мной в садик было далеко и неудобно. Бабуля стоически перенесла нежданно-негаданно свалившегося на нее внука. Впрочем, особенных хлопот мы ей не доставляли – только покормить пару раз за день, а так мы вполне удовлетворялись обществом друг друга, играя во дворе под окнами, из которых бабуля могла нас видеть, а чаще – в нашей квартире, которая весь день была полностью в нашем распоряжении.
We rode on horses made of sticks
Насчет скакания на палочках я что-то не помню, но вообще мы играли в разные игры, в том числе и в войну, и в ковбоев, и в индейцев: что видели по телеку, в то и играли.
He wore black and I wore white
He would always win the fight
Нет, я не всегда был победителем. У нас всё было по-честному: если в одной игре я был храбрым индейцем, а она – подлым белым работорговцем, которого я приканчивал точным выстрелом из тугого лука, то в следующей – я был гнусным фашистом, которого она в качестве героической партизанки расстреливала из старого доброго ППШ с круглым диском.
Bang bang, he shot me down,
Bang bang, I hit the ground ,
Bang bang, that awful sound,
Bang bang, my baby shot me down
Но у нас были и другие игры: мы любили играть в школу и в дочки-матери. Дети всего мира играют в такие игры, они считаются самыми милыми, добрыми и безопасными. Но в наших играх была некая специфика, которая делала эти игры не такими уж добрыми и в некотором смысле весьма опасными, хотя мы этого не сознавали. Дело в том, что в этих играх дети у нас всегда плохо себя вели, и их надо было постоянно наказывать, а наказание мы признавали только одно - порку.
Я не знаю, откуда у меня и у нее появился этот жгучий интерес к порке. Ни к ней, ни ко мне родители никогда не применяли телесных наказаний, да и насчет школы нам было прекрасно известно, что в советской школе детей не порют. Но жизненные реалии нас не интересовали, мы создавали свою реальность. Реальность, которая многим показалась бы странной и пугающей, но которая для нас была полна неизъяснимой прелести.
Начиная игру, мы быстренько разыгрывали то, что в драматургии называется завязкой, т.е. какую-то сцену, в которой "ребенок" оказывается провинившимся (например, не слушается "воспитателя", или плохо отвечает урок, или разбивает какую-нибудь вазу и т.п.) и, возбужденно сопя, приступали к главной части игры – наказанию провинившегося.
Роли "воспитателя" и "ребенка" мы тоже играли строго по очереди, как и роли в других играх: то она была строгой мамой или учительницей, то я – строгим папой или учителем.
Вначале сцена наказания была у нас довольно условной: провинившийся "ребенок" поворачивался спиной к "воспитателю", и тот шлепал негодника по попке, слегка прикасаясь рукой и произнося традиционное "ата-та!" Но очень скоро нас перестала удовлетворять такая условность, и мы стали использовать ремешок, благо в родительской спальне в шифоньере висело несколько мужских и женских ремней разного калибра. Для порки провинившегося укладывали на диван попой вверх и производили экзекуцию, тихонько стегая ремнем, но делая вид, что удары сильные. "Воспитатель" при этом произносил всякие слова вроде "Вот тебе! Вот тебе!", "Будешь еще лениться?" "Будешь слушаться?" и т.д. А наказываемый старательно изображал вопли и рыдания, а также безостановочно просил прощенья и клялся, что больше никогда не будет.
Через некоторое время мы по взаимному согласию добавили в игру еще больше реализма: она перед поркой стала задирать платьице, а я – спускать до колен штанишки, так что ремень ложился на попку, обтянутую только тоненькими трусиками. Это новшество значительно добавило игре очарования. И нам потребовалось совсем немного времени, чтобы решиться на последний шаг – полностью обнажать попку, подлежащую порке. Bang bang! – снова звякнули колокола судьбы. И снова мы не расслышали их звона...
Когда это произошло впервые, мы, конечно, уделили некоторое внимание обнаружившимся анатомическим различиям между нами, но особенно на этом не зацикливались. Ведь главной деталью человеческого тела для нас была попа, а она в этом возрасте практически одинакова у обоих полов.
Мало-помалу эта игра стала для нас самым главным развлечением, своего рода наркотиком, Игрой с большой буквы (только не подумайте, что я пытаюсь пародировать замечательный роман Гессе). Мы могли играть в нее бесконечно. Время от времени мы, конечно, занимались чем-нибудь другим – играли в настольные игры, или выходили гулять во двор, где играли с другими детьми в обычные для того времени прятки, салочки и колдунчики... Но все эти занятия нам очень быстро наскучивали. Нас, как алкоголиков к бутылке, все время тянуло вновь к нашей Игре. Нередко дети кричали нам со двора, приглашая присоединиться к ним, а мы, высунувшись в окно, с нарочито удрученным видом врали, что не можем выйти, потому что оба сразу заболели, или потому что мы наказаны. Отбоярившись таким образом от друзей, мы снова предавались своему любимому развлечению. И снова bang, bang – позвякивала пряжка, bang, bang - шлепал по голой детской попке ремешок...
Надо сказать, что мы с самого начала понимали – хотя поразительно, откуда к нам пришло это понимание?– что в нашей игре есть что-то запретное, и что о ней никому не следует знать - ни взрослым, ни детям. Эта игра была нашим секретом, который мы охраняли с недетской тщательностью и предусмотрительностью. От вмешательства бабушки мы защищались просто – закрывали входную дверь на цепочку, что было совершенно естественно и даже предписывалось нам родителями. Бабушка к нам заглядывала редко и чаще всего не входила, а только звала идти обедать или полдничать. Что касается родителей, то я уже умел узнавать время по часам, и за полчаса до прихода наших мам (они обычно приходили с работы вместе в одно и то же время, тогда как отцы всегда задерживались) мы приводили себя в порядок, прятали на место ремешок и другие атрибуты Игры, а на столе и диване разбрасывали как бы в естественном беспорядке разные игрушки. Словом, конспирация у нас была на высоте, и мы ни разу не попались.
Seasons came and changed the time
Да, время шло. Пролетел год, и я пошел в школу. По утрам она ужасно скучала, пока ждала, когда я приду из школы домой. Зато наша Игра стала намного разнообразнее: я теперь лучше знал школьные порядки, знал, какие "предметы" проходят в школе. и что такое домашнее задание, и что значит хорошо или плохо вести себя в школе; еще я знал, что кроме учителя в школе есть завуч, и что самый главный дядя в школе – директор, и что плохих учеников вызывают на педсовет... Всё это мы отразили в своей Игре, но в весьма специфическом преломлении. Например, если нам хотелось разыграть особенно строгое наказание – скажем, порку пряжкой – то осуществлял такую экзекуцию "директор". А "родители" в нашем исполнении теперь всегда могли выпороть свое чадо за плохо приготовленное домашнее задание, причем моя хитроумная подружка придумала, что проверять надо выполнение заданий отдельно по каждому предмету и пороть тоже отдельно за каждый предмет. (На самом деле мои родители никогда не проверяли, как я приготовил уроки. Интересно, если бы наши "педагогические" идеи реально пришли им в голову, остался бы я приверженцем Игры?)
Еще через год она тоже пошла в школу. В школе мы почти не общались – ведь дети обычно тусуются со своим классом, но с тем большим нетерпением мы ждали момента, когда придем домой и начнем играть вместе.
Так, без больших перемен, прошло еще три года. Когда я учился в пятом классе, а она в четвертом, в нашу игру вошел принципиально новый элемент – розга. Я к тому времени стал довольно много читать, и про розги вычитал сразу в двух книжках – в "Приключениях Тома Сойера" и в "Детстве" Горького. Я заставил свою партнершу внимательно прочитать все места в этих книгах, в которых описывалось сечение детей розгами, и её эта идея взволновала не меньше. чем меня. Свистящие прутья, полосующие бедную голую попку, казались нам восхитительно страшными и загадочно заманчивыми. Фраза "Я тебя высеку розгами" стала неизменно повторяться в нашей игре. Кроме того. мы разыгрывали замачивание розог в воде или в рассоле, сцену подготовки к сечению как она описана у Горького, и тому подобные эпизоды. С розгами, кстати. была проблема: наломать прутиков было несложно, но сложно было объяснить взрослым, зачем они понадобились. Приходилось приносить их тайком, хитроумно прятать, а при малейшей опасности обнаружения – срочно выбрасывать. Летом, когда мы жили "на даче" (т.е. на садовых участках, которые наши папы получили от предприятия в одном и том же поселке), обеспечивать себя розгами было, конечно, проще.
В это время мы стали жадно штудировать литературу, имевшуюся у наших родителей, выискивая в ней сцены телесных наказаний, а потом воспроизводили эти сцены в Игре. Благодаря литературе Игра обогатилась в сюжетном отношении: теперь кроме воспитанников и воспитателей у нас появились рабовладельцы и рабы, помещики и крепостные, монахини и настоятельницы (мы даже до Дидро добрались).
Примерно тогда же к нашей обоюдной радости выяснилось, что ей доставляет удовольствие главным образом роль наказываемой, а мне – роль наказывающего, и с этого момента наша игра приобрела сексуальную определенность. Bang, bang! – в очередной раз прозвенели колокола судьбы...
А время катилось и катилось... Изменялись наши тела и умы, но души по-прежнему оставались во власти Игры. До поры до времени мы не обращали внимания на происходящие с нами перемены и по-прежнему привычно и с удовольствием заголялись друг перед другом. Хотя мы, конечно, обсуждали друг с другом все вопросы, которые обычно мальчики и девочки обсуждают по отдельности друг от друга.
Всё изменилось однажды весной, когда я заканчивал 8-ой класс, а она, соответственно, 7-ой. Во время очередного раунда Игры она вдруг попросила, чтобы я выпорол ее по-настоящему, сильно и больно (в тот день мы использовали мужской брючный ремень). Я был ошарашен этой просьбой. Мне давно самому страстно этого хотелось, но я считал эти мечты постыдными и несбыточными, и не смел даже заикнуться о них. Когда она об этом попросила, я спросил, как она будет объяснять следы, которые неизбежно останутся, но она сказала, что сумеет их ото всех скрыть, и я отбросил сомнения. Она легла на диван, как всегда ложилась для игровой порки, только ее прелестная попка (я уже осознавал, что она прелестная) чуть подрагивала в ожидании. Я размахнулся и врезал ей сложенным вдвое ремнем не то, чтобы сильно, но довольно чувствительно. Она вскрикнула, но продолжала лежать. Я ударил второй раз, немного сильнее, потом третий... На четвертом ударе она закричала "Хватит, хватит!" и закрыла попу ладошками. Игру пришлось прервать, потому что мне надо было срочно вымыться и поменять трусы...
Через пару дней мы повторили этот опыт, и она выдержала большее число ударов; на следующий день опять повторили. А после четвертой или пятой настоящей порки она вдруг, встав с дивана, потребовала (не попросила, а именно потребовала): "Обними меня и поцелуй!"
Судьба, наконец, ударила в свой главный колокол: BANG BANG!!!
Стадию подросткового петинга мы проскочили так быстро, что я ее совсем не помню. Буквально через несколько дней после первого поцелуя мы неумело, но жадно совершили свой первый коитус. Нечего и говорить, что ему предшествовала довольно интенсивная порка (в тот раз я играл роль римского патриция, а она – роль рабыни, но за что эта несчастная рабыня была приговорена к порке, я совершенно не помню). Дефлорация произошла как-то на удивление легко, и слава Богу, она в тот раз не "залетела". Хотя это еще было советское время, когда секса якобы не было, мы были довольно грамотные, и к следующему разу я запасся презервативом, выпросив его у одного знакомого десятиклассника. Потом, преодолевая робость, я сам стал покупать эти насущные изделия в аптечных киосках подальше от дома и школы. Так к нам пришла любовь.
Seasons came and changed the time
When I grew up, I called him mine
Мы с восторгом погрузились в эту новую игру, но и старую не забывали. Точнее говоря, обе эти игры - "любовь" и "порка" - были для нас одним целым, одной Игрой в дополненном и улучшенном варианте.
Жизнь была прекрасна, мы были счастливы, мы казались себе Ромео и Джульеттой, избавившимися от висящего над ними проклятья, и упивались своим счастьем. В стране и в мире в это время происходили огромные перемены, но мы, поглощенные друг другом, почти не интересовались внешними событиями.
Это состояние счастья длилось долго. Я окончил школу, поступил в институт. Через год она тоже окончила школу и поступила в институт. Свободного времени было мало, но мы почти ежедневно выкраивали хотя бы часок, чтобы побыть вместе и разыграть очередной эпизод нашей бесконечной Игры.
Она фактически поселилась у нас, и все уже почти официально считали нас мужем и женой.
Music played and people sang
Just for me the church bells rang
Мы не оформляли свои отношения только потому, что хотели сначала купить себе квартиру. Я еще на первом курсе начал заниматься кое-каким бизнесом, и дела у меня шли неплохо. Она мне помогала, и наши сбережения довольно быстро росли.
На третьем курсе я на все зимние каникулы уехал по делам своей фирмы. Поездка была удачной, я возвращался довольный и полный предвкушений долгого отдыха, целиком посвященного Игре...
Дома меня встретили растерянные родители. Оказалось, что за три дня до моего возвращения она забрала свои вещи и уехала, ничего не объясняя и вообще не вступая в разговоры. Только оставила мне письмо в запечатанном конверте. Письмо было очень коротким и резким:
"Я ухожу навсегда. Не ищи меня, я не вернусь. Прости".
Now he's gone I don't know why
And till this day some times I cry
He didn't even say goodbye
He didn't take the time to lie
И правда, она не потрудилась даже соврать что-нибудь – никаких объяснений, никаких слов в утешение...
Я слишком хорошо знал ее. Совершенно не понимая причин ее ухода, я, тем не менее, не сомневался, что это действительно конец, что чудесная Игра окончена навсегда.
В последний раз, глухо и печально, прозвенели колокола судьбы:
Bang bang, my baby shot me down.
3.
- Ну-ка иди сюда, мой милый! Не надейся, что тебе это безобразие сойдет с рук. Сейчас ты будешь как следует наказан!
Говоря это, она строго придерживается сценария, который он сам ей написал, составив текст из слов и выражений, столько раз слышанных в детстве от мамочки.
Грузный стареющий дядька с седыми висками и большой лысиной, он идет к ней на подгибающихся ногах, сопя и шмыгает носом, как всегда сопел и шмыгал в таких случаях в далекие годы детства. Она ждет, похлопывая по ладони сложенным вдвое ремнем (этот жест тоже оговорен в сценарии). Смотреть на него смешно и немного противно, но работа есть работа. Платит он хорошо.
Вот он подходит, канюча на ходу:
- Мамочка, прости. Я больше не буду. Никогда-никогда...
- Это ты мне уже сто раз обещал, - проговаривает она заученный текст. – А сам продолжаешь безобразничать. Ты слов не понимаешь, только ремень понимешь. Снимай штанишки!
- Мамочка, не нааадо... я не буууду... – захлебывается слезами "дитя", и, как ни удивительно, это настоящие слезы – до такой степени он входит в роль.
- Быстро снимай штанишки, а то хуже будет! – приказывает она, и он, рыдая всё сильнее. стягивает с себя брюки, а потом и трусы, как этого всегда требовала мамочка.
Этот клиент приходит к ней давно и регулярно, все слова и действия она уже выполняет "на автомате", а мысли ее витают далеко: она думает о том, что дочери надо срочно купить теплые сапоги, что на завтра она записана к парикмахерше, что ее ненаглядный Вовчик - менеджер из соседнего супермаркета –в последнее время стал являться к ней пьяный в зюзю, и скоро, видимо, придется с ним расстаться, как она рассталась с двумя предыдущими ненаглядными...
Между тем всхлипывающий клиент уже стоит перед ней полуголый, поразительно нелепый в своей дорогой итальянской рубашке с увесистыми золотыми запонками и в элегантных туфлях от GANT, но при этом без штанов...
- Заведи музыку! – отдает она очередное распоряжение и снова хлопает ремнем по ладони, напоминая "мальчику" о том, что его ждет.
Обязательное музыкальное сопровождение – единственное, что отличает этого клиента от других ему подобных. Его мамочка всегда порола его под громкую музыку – то ли для того, чтобы заглушить его вопли, то ли просто, чтобы получить два удовольствия сразу. На первый же сеанс он явился к ней со здоровенным старинным проигрывателем и стопкой столь же древних виниловых дисков советского и иностранного производства. Всё это она теперь хранит в стенном шкафу и достает к каждому его приходу.
Он послушно поворачивается и, уныло шаркая ногами, идет к проигрывателю. Наверное, его мамочке доставляло удовольствие смотреть на полуголого мальчишку, и поэтому она заставляла его заниматься проигрывателем после того, как он снимал штанишки. Но теперь он, прямо скажем, малопривлекателен в таком виде...
"Господи, какие же они все одинаковые", – брезгливо думает она, глядя ему вслед, - "со своими отвислыми животами, тощими ляжками и дряблыми стариковскими задницами, все эти постаревшие мальчики, почему-то мечтающие вернуться в свое детство, полное боли и унижений". Она понимает, что они достойны жалости и участия, но жалеть их не способна. Достаточно того, что она выполняет их дурацкие прихоти – не бесплатно, конечно. У нее бывают и молодые клиенты, но вот таких, сильно поношенных, большинство.
Он ставит пластинку, запускает диск-драйв, опускает адаптер, и бойкая свингующая мелодия наполняет комнату.
Istanbul was Constantinople
Now it's Istanbul not Constantinople
Это самое первое, классическое исполнение этой популярной вещицы, записанное группой The Four Lads в далеком 1953-м году. С тех пор было много исполнителей и вариантов исполнения.
- А теперь на порку, голубчик! – приказывает она и громко щлепает ремнем по спинке кровати. Словно цирковая лошадь, услышавшая щелчок хлыста дрессировщика, он вздрагивает и, быстро семеня ногами и размазывая слезы по щекам, походит к кровати. Уже не смея просить о чем-то, он только жалобно взглядывает на "мамочку" и покорно укладывается ничком, не забыв подтянуть рубашку, чтобы полностью оголить зад для предстоящей экзекуции.
А песня между тем то заходится в быстром свинге, то вдруг перемежается медленной фразой
Been a long time gone
Old Constantinople's still has Turkish delight
On a moonlight night
Она размахивается и наносит первый удар. Это хороший клиент, он хорошо платит и не требует никаких специальных услуг, кроме порки. Вот только пороть он требует сильно, а это утомляет...
Раз за разом ремень звонко впечатывается в голое тело, оставляя на нем быстро багровеющие полосы. Она невольно подстраивает ритм порки под ритм мелодии:
Evr'y gal in Constantinople
Is a Miss-stanbul, not Constantinople
So if you've date in Constantinople
She'll be waiting in Istanbul
"Наказываемый" дергается, громко вопит, захлебывается слезами, молит прекратить порку:
- Мамочка! Мамулечка! Не надо! Не надо больше, пожалуйста!
Но она предупреждена, что на такие мольбы не следует реагировать
- Надо. милый, надо, - отвечает она по сценарию и мельком думает, что его дорогая мамочка наверняка получала особенное садистское удовольствие, когда произносила эти слова в ответ на мольбы несчастного ребенка...
Even old New York was once New Amsterdam
Why they changed it, I can't say
(People just liked it better that way)
К концу этой строфы его унылая задница приобретает равномерный свекольный колер, а сам он доходит до полной кондиции, то-есть начинает интенсивно мастурбировать, несмотря на продолжающийся град ударов. "Интересно", -думает она, "неужели он так же делал в детстве, на глазах у своей мамулечки? А что, может быть, и делал – может быть, лицезрение этого тоже доставляло этой стерве удовольствие..."
Take me back to Constantinople
No, you can't go back to Constantinople
Now it's Istanbul, not Constantinople
Why did Constantinople get the works?
That's nobody's business but the Turks'
Через пару минут он резко дергается и потом бессильно замирает. Всё. Она откладывает ремень и сама выключает проигрыватель, попутно забирая со столика конверт с гонораром. Да, он хороший клиент. И на редкость воспитанный – никогда не сует деньги в руки, а ненавязчиво оставляет их на не слишком бросающемся в глаза месте.
Он между тем приходит в себя, встает и уходит в ванную, прихватив свои шмотки. Вскоре он выходит, молча повязывает галстук, одевает пиджак и, всё так же молча кивнув головой, идет к выходу. После сеанса он всегда настолько погружен в себя, что не хочет и не может разговаривать. Где он витает в такие минуты? Там, в детстве?
Провожая взглядом его сутулую спину, она вздыхает и тихо бормочет себе под нос:
- No, you can't go back to Constantinople...