ClubPN

M/F

Электра


Пырьев



Пырьев был голова. И весьма оригинальная голова. Это качество признавалось за ним со средних классов школы. Такого же мнения о нем были вся его университетская, студенческая тусовка и преподаватели, благодаря которым Пырьев легко и быстро нашел себе работу. Сходной позиции придерживались и вся пырьевская лаба, и руководство института, где он, пусть не семимильными, но предсказуемо-ровными шагами, медленно и неотвратимо шел в гору.

Сам же о себе Пырьев думал, что его жизнь удивительно хорошо складывается. А иногда даже доходил до мысли, что как-то уж больно щедра по отношению к нему судьба, так что периодически становился тревожным, не доверял своему счастью, боялся его сглазить. Периоды сомнений, впрочем, были довольно коротки, а периоды довольства, приподнятого творческого или игривого настроения с приливами юмора – регулярны и длительны.

Но, тем не менее, сомнения Пырьева имели глубокие корни. В детстве и в подростковом возрасте его не раз называли жирдяем. Драться к нему притом никто не лез, видимо, из-за того, что Пырьев был не только мощным на вид, но еще и на голову, а то и две выше своих одноклассников. В детстве он действительно был грузным, трудно было бегать и играть в футбол, а иногда – даже развернуться, ничего не уронив, где-нибудь малогабаритной квартире приятелей. Тогда постепенно он сам начал над собою подшучивать, и раз от раза все смешнее.

Все это время в доме беспредельно хозяйничала бабушка. Она была домохозяйкой при муже-академике, а после смерти мужа, в той же квартире – при семье своего сына-профессора. При бабушке дом Пырьевых процветал, все в нем было чинно и благородно. На завтрак, обед, полдник и ужин стол застилался белоснежными льняными скатертями, и в дополнение к скатерти выдавались такие же белоснежные салфетки. Приборы были серебряными, а посуда – из сервизов чешских кровей. Трапезничали непременно в столовой, даже если всего лишь вдвоем - бабушка с внуком. Бабушка готовила необычайно вкусно, и наполняла тарелки так, словно ее подопечные с утра до вечера разгружали и загружали вагоны. И дед, и сын, и внук Пырьевы, которые сами по себе от природы были очень высокими, едва ли не богатырского телосложения, на таких щедрых хлебах выглядели чрезвычайно внушительно.

Маленький Пырьев и рад бы был поноситься, поиграть с мальчишками во дворе, но его учеба была для бабушки первостепенна за несколько лет до того, как он пошел в школу. После Пырьев и сам ею от души увлекся. В школе он поначалу был тихим и неприметным, сидя на задней парте, мимикрируя своими габаритами под рядом стоящий шкаф. Он даже думал тогда, что унаследовал мамин характер. Мама была похожа на мышку буквально всем – и кротким характером: рядом с бабушкой мама на протяжении многих лет казалась ее недавно удочеренным ребенком, еще не вполне освоившимся, но безусловно всем очень довольным. И маленький рост, и темные глазки-бусинки, и маленький слегка вздернутый носик – вся мимика мамы вернее всего напоминали о каком-нибудь мультяшном мышонке.

Почти ничего не изменилось в маме и после того, как бабушки не стало. Мама всегда выглядела как женщина неопределенного возраста. Она по-прежнему была молчалива. Казалось, что она хотела сохранить все в доме, как при бабушке. Вот только заниматься домом ей было некогда. Мама жила своей какой-то своей настоящей жизнью, наверное, на работе, где папа без нее был как без рук. Но и дома, как выяснилось после смерти бабушки, мама могла главным образом помогать по работе папе. Мама была не очень-то хозяйственной. Приготовленная ею по бабушкиным рецептам еда была опознаваема сыном и внуком Пырьевыми лишь по названиям, если мама о них упоминала. Ни слова ни говоря, отец со временем стал предусмотрительно заполнять пустующее пространство холодильника полуфабрикатами, которых вовсе не водилось при бабушке. Белоснежные скатерти вскоре были отложены для праздников и забыты. Постепенно вначале завтракать, а потом и ужинать семейство Пырьевых садилось уже на кухне. На праздничном столе запросто могла красоваться клеенка, в доме завелись бумажные салфетки.

Отца не стало, когда Пырьев только-только поступил в университет. Мама к этому времени уже не работала, и совсем перестала готовить. Ее темные волосы полностью поседели, черты лица обострились, походка стала шаркающей. А к молчаливости добавилась еще одна странная манера – Пырьев начал замечать, как она застывает на несколько минут, склонив голову на бок, словно к чему-то прислушиваясь и делая пальцами правой руки такие движения, точно сыплет зернышки курам. В один из дней, наблюдая за ней застывшей, он вдруг подумал, насколько она беспомощна и насколько они друг другу чужие, далекие, малознакомые люди.

Студенческая жизнь между тем била ключом. В университете Пырьев оказался единственным в своем роде не только по внешним признакам. Студенты мужского пола на факультете были, но, во-первых, их было совсем немного, а во-вторых, большинство из них были гораздо более, чем Пырьев, закомплексованными. Понятно, что однокурсницы запросто могли общаться с парнями с других факультетов или с парнями вообще не из университета. Но, сбросив лишний вес в отсутствии бабушкиных разносолов и отцовских припасов, оказавшись в лояльной по отношению к умственному труду аудитории, Пырьев словно окончательно расправил плечи, сбросил камень с души. Он даже томился и хмелел, замечая частенько, как благосклонны к его шуткам девушки. Осторожно, но настойчиво Пырьев принялся подступать к ним, и уже к окончанию первого семестра лишился девственности. И что его особенно порадовало: пригласившая его к себе домой девушка не догадалась о его девственности. Иначе вряд ли бы так живо выставила Пырьева за дверь, сверкая глазами с надписью наподобие: «Скорее, скорее! Родители!».

С самого первого раза так и повелось: чаще всего девушки сами проявляли инициативу по отношению к Пырьеву и сами же стремительно от него избавлялись. Их инициативность Пырьев относил на счет своего интеллекта, душевных свойств и ауры перспективности, которую он действительно заслужил, пусть и не очень большими усилиями, на фоне отсутствия особых профессиональных амбиций своих однокурсниц. А то, что избавлялись от него стремительно – это Пырьев относил на счет оборотной, бонусной стороны ауры перспективности, мол, не рассчитывали они априори на Пырьева. А, может быть, их манили иные перспективы. В этом вопросе Пырьев колебался, поддаваясь детской своей неуверенности и сомнениям в своей внешней привлекательности. Под действием этих сомнений уже к концу второго семестра Пырьев поставил себе задачу: до окончания университета в совершенстве овладеть сексуальным мастерством, так, чтобы девушки пищали от удовольствия и не забывали о нем.

К окончанию университета Пырьев втайне считал себя виртуозом кунилинга. Но заводить серьезные, длительные отношения почему-то уже не хотелось. Все девушки, с которыми Пырьев бывал, теперь казались ему недостаточно привлекательными. Душу немного грело сознание того, что две-три однокурсницы, с которыми он никогда близок не был, молча-смиренно буквально сохнут по нему, по Пырьеву. Причем все три неуловимо напоминали Пырьеву маму, похожи на мышек. Одна из них была очень даже неглупая. Но, взирая на нее украдкой, Пырьев периодически ловил себя на мысли, что уж не сочувствует ли он своему отцу, женившемуся на такой же вот мышке-малышке. Ему казалось, что помимо того, что он знал о своих родителях, обязательно должно иметь какую-то прореху, что-то иное, обнаруживающее истинное свойство отношений отца и матери. Может быть, рассуждал сам с собой Пырьев, все бы и было хорошо, по крайне мере без измен со стороны жены. Да вот только бабушки не хватает.

Все решилось по окончанию университета, на импровизированном выпускном, когда Пырьев впервые увидел Марину. Точнее было бы сказать, что он увидел не Марину, а только одно ее движение, исполненное такой полновесно-живой грации, такой естественной, природной красоты, которая гораздо больше присуща движениям животных, чем движениям людей. И этим одним движением тень Марины плавно вошла в его грудь, заняла дотоле никем не занятое место и поселилась там навеки вечные. И чего уж там говорить, что готовила Марина практически наравне с пырьевской бабушкой. Одно только этому стечению обстоятельств имеется название – жизнь удалась.

***

Мамы тоже уже на свете не было, когда, наконец, спустя несколько лет счастливого брака, Пырьеву открылось: что добрый-старый, никогда прежде не подводивший его кунилинг действует на Марину, как на мертвого припарка. Так вот, с головой мужа между ног, она однажды и уснула. Не то чтоб Пырьева это сильно удивило, покоробило или разочаровало, но он принял сие за факт, который и до того был у него на правах догадок, интуиции. Марине же он мог простить намного больше. После этого случая он стал охотнее откликаться на просьбы жены погладить спинку, и вообще постепенно пришел к выводу, что спереди у Марины эрогенные зоны отсутствуют, сколько ни старайся, сколько не ищи.

Иногда все же Пырьеву становилось грустно при мысли, что ее любимая поза – doggy-style – может быть, означает, что видеть ей его в минуты близости не очень-то хочется. Но в моменты проникновений он явственно ощущал, что член его для жены, возможно, даже слишком велик – как по объему, так и по длине. И что даже далеко не самые интенсивные фрикции часто заставляют ее невольно сжиматься, и она из-за этого ловит свой кайф намного раньше, чем Пырьев на то рассчитывал. Ожидания момента, когда она будет готова продолжить, расхолаживали, а необходимость периодического передергивания ствола и вовсе удручала. Но вскоре Марина сама неожиданным для Пырьева образом разрешила эту проблему, заодно открыв мужу, что его пятая точка представляет собой одну сплошную мощную эрогенную зону. После этого Пырьев мог и не тормозить, если, конечно, Марина находилась снизу. В таком положении жена всегда успевала ускорить его оргазм, подогнать его как раз к тому моменту, когда сама была готова кончить.

Но следующее открытие насчет жены завело Пырьева в тупик. Как-то раз, когда они были все в той же doggy-style, Марина вдруг отвела его руку с ее груди, водрузила ее себе на зад и попросила: «Лучше шлепни. И посильней». Пырьев начал шлепать. Но так легонечко, не сильнее, чем мог бы в шутку ударить себя по щеке, изображая удивление. Как ни просила Марина ударить сильнее, сильнее он этого сделать не мог. Всяческое «посильнее» шло в разрез с пырьевским восприятием Марины, если не вообще с потенцией.

Другой раз, когда они собирались в гости, жена отчеблучила по-новой: плюхнулась к нему на колени животом, предварительно задрав юбку и спустив трусы. «Что это за именинный пирог?», - только и нашелся сказать Пырьев, но все же шлепнул ее разок и легонько столкнул на ковер. А Марина в ответ хмыкнула, но так, будто осталась довольна тем, что ее сбросили с колен, как слишком назойливую кошку.

Третий раз, когда жена выкинула свой коронный номер, пришелся на перебранку из-за какой-то бытовой ерунды. Тут надо заметить, что Марина, в отличие от пырьевской бабушки, оказалась на редкость бардачной особой. Выслушивая невнятную мужнину укоризну насчет горы немытой посуды, она резко развернулась, вышла, и вскоре вернулась, протянув мужу ремень. «На, на, возьми. Воздух сотрясать лучше этим», - сказала и уперлась руками в колени.

Пырьев пару секунд взирал на нее недоуменно. А потом вдруг что-то нашло на него, и, свернувши ремень петлей, он с такой злостью начал колотить ремнем по раковине с посудой! Громил ее и вдоль, и поперек, и наискосок. Плевать хотел на разлетающиеся в разные стороны осколки. Прицеливался то сверху, то сбоку, прибивая и утрамбовывая стеклянно-керамический хлам. Приноравливаясь, входил в раж, и жонглировал ремнем почти уже виртуозно, не останавливаясь, а только наращивая темп. «На тебе, на, сука, на, сволочь, паскуда, гадина, тварь, на!», - грозно рычал на осколки и прищелкивал языком огромный, свирепый как гризли Пырьев.

А после хмыкнул, склонился над раковиной, чтобы глотнуть воды, напоследок замахнулся и вышвырнул ремень прямиком в открытую форточку.

Присел у стола, оперся на него, столкнув на пол еще пару посудин с едой, закрыл лицо посеченными в кровь мелким стеклом ладонями, и то ли зарыдал, то ли захохотал, то ли завыл в голос.