Электра. Шлепок

[Книжник]

M/F

Электра


Шлепок



- Что снова не так? – рассеянно произнес Тимур, глядя в большое старое зеркало.

- Запуталась. Не решается, - пробурчала, не оборачиваясь, Катя.

Тимур сделал несколько шагов назад, мельком заглянул в Катину тетрадь, вернулся к зеркалу и слегка его передвинул. Потом снова сделал несколько шагов назад, оттуда еще раз взглянул в зеркало, оперся на край своего стола и позвал:

- Иди ко мне.

Катя подошла, положила голову и ладонь ему на грудь, виновато вздохнула. И тут же украдкой улыбнулась тому, что оказалась прямо-таки между его по-мужски широко расставленных ног, и что в этой случайности есть что-то нелепо-неловкое, почти неприличное. «Как же он не понимает, обнимая ее, что она может не удержаться, едва лишь ослабив руку, лежащую у него на груди, и нечаянно коснуться того самого места?..» Но едва она успела мысленно над этим хихикнуть, Тимур потянулся щекой к ее щеке и вместе с тем отодвинулся так, что Катя вплотную придвинулась к твердому краю стола. Он заговорщицки прошептал ей на ухо:

- Я вчера тебе говорил: «Тупо вызубри эти формулы»?

- Угу, – снова погрустнела Катя. – Я тоже тебе говорила, что не могу так… Я не понимаю ничего из этого чертового параграфа. Просто не понимаю, как они выводятся. И в результате не могу поверить в то, что они верны. Как я могу зазубрить то, во что я не верю?

Катя попыталась было поднять голову, чтобы заглянуть Тимуру в глаза, но не смогла этого сделать. Устраиваясь удобнее на столе, Тимуру пришлось оторвать одну ногу от пола, и он теперь отчасти опирался на Катю, обнимая ее левой рукой за талию, а частью правой - за голову. Катя терпеть не могла, когда кто-либо дотрагивался до ее головы, старалась никому этого не позволять. Но каждый раз, когда это делал Тимур, только удивлялась: почему в ответ на его вот такие объятия у нее никакого раздражения не возникает?

- А я тебе говорил, что и не поймешь, и что понимать тебе это не нужно? Что тут тебе достаточно просто зубрить, - Тимур сладко чмокнул Катино ушко, - и тогда со временем выработается алгебраическая интуиция?

- Говорил, - Катя в ответ символически чмокнула ворот его сорочки и грустно процитировала из вчерашнего наставления: «Чистая логика всегда приводила бы нас только к тавтологии; она бы не могла создать ничего нового…».

- И ты согласилась?

- Согласилась, - грустно выдохнула Катя.

- И обещала тупо вызубрить?

Катя еще раз глубоко вздохнула и кивнула, насколько можно было пошевелить головой.

- И я обещал тебя отшлепать, если ты этого не сделаешь?

- Иии?!! – Катя резко дернулась вверх, ей во что бы то ни стало хотелось посмотреть Тимуру в глаза, но в ту же секунду ее голова оказалась еще плотнее прижата, на сей раз к его плечу, а подол платья – задран, скомкан в руке, которая обнимала ее за талию. Катя хотела было помочь себе отстраниться рукой, но тут же обмерла, слушая каждой клеточкой кожи, как его пальцы проникают под резинку трусов и тянут ее вниз с боков. Подбородок Тимура больно уперся в плечо возле шеи, и Катя понимала, что это оттого, что он смотрит в зеркало, прицеливаясь для удара. В висках и в груди оглушительно заколотило. При этом толчки в груди казались чуть более отчетливыми, чем в висках, они отдавались в его грудь - упругую, теплую, пахнущую так изумительно вкусно и по-мужски, и совершенно невозмутимую. В гортани у Кати пересохло настолько, что если бы и пришло в эту секунду какое-нибудь подходящее слово в голову, произнести его она бы не смогла…

Удар показался звонким, и, может быть, целую секунду или две звук, не смолкая, вибрировал под потолком, заглушая звуки внутри Катиного тела. И только когда он умолк, Катя содрогнулась от шумного вдоха, почти взахлеб, словно до сих пор вдохнуть она физически не могла. От залитой огнем попы побежали, словно искры, по спине и ногам покалывающие волны. Глаза оказались крепко зажмуренными, но губы и гортань внезапно повлажнели. Тимур оторвал подборок от ее плеча, чуть-чуть отодвинулся, и дышать стало гораздо легче. Когда его правая рука вновь обвила Катину голову, он тоже грустно выдохнул и принялся тихонечко целовать Катю в висок.

- Больно? – спросил он, прильнув губами вплотную к Катиному уху.

- Нет.., не больно. Просто пусти меня… Мне надо умыться, прийти в себя и успокоиться.

- Да-же-и-не-ду-май.., - сладко прошелестело в ответ. – Не отпущу ни-за-что.

- Как ты не понимаешь, - начала было Катя и запнулась, прислушавшись к волнам тепла, ровно расходящимися кругами по попе. В следующее мгновение она вдруг вспомнила свои ощущения от шлепка, и так ярко, словно пережила их заново. Она вспомнила (или только что осознала?), как рука, наносящая удар, двигалась снизу вверх, поднимая следом ягодичные мышцы, после чего вся попа тряслась и ходила ходуном долго-долго… «И он все это видел в зеркало», - промелькнуло в мозгу. От обиды губы задрожали, выступили слезы. – Как ты не понимаешь, мне надо…

- Поплакать? Плачь. Просто обними меня и плачь себе, сколько хочешь.

Тимур отпустил подол, слез со стола, и, развернув к себе Катю, плотно прижал ее снова к своей груди. Катя сглотнула комок в горле и закусила губу.

- Я не могу плакать при ком-то. Это все равно, что ходить вдвоем в туалет. Пусти…
Вместо ответа Катя почувствовала, как грудь Тимура мягко колышется от беззвучного смеха.

- Ты гоордая, - просияв, выдохнул он. – Это то, из-за чего ты никак не можешь исповедоваться. Это то, из-за чего ты не хочешь зубрить... Это то, что может сильно помешать тебе овладеть всеми теми навыками, делами, мастерством, профессиями, о которых ты мечтаешь. Это то, что стоит между тобой и мной, мешая нам сблизиться... Это, это некоторый переизбыток гордости… Это грех, это грех гордыни, смертный грех, Катенька. Я поэтому тебя и не отпускаю. Ты уйдешь, уткнешься в подушку, будешь себя жалеть, будешь лелеять гордыню. Когда ты одна, наедине с собой, там все логично, но все – чистой воды тавтология. Говори здесь, со мной, при мне, говори все, что думаешь. Расскажи, что ты почувствовала, когда я тебя ударил?

- Оох.., - выдавила Катя, почувствовав, как слезы беззвучно полились рекой, нисколько не мешая дышать, словно тело само по себе, а душа – сама по себе. И заговорила спокойно. - Это было как насмешка и как оскорбление. Как «ты начальник, я – дурак», как «ты большой и умный, а я – маленькая и глупая», как котенок, которого носом тычут…

- Это все, что ты почувствовала? Больше ничего? – поинтересовался Тимур, ласково пробираясь пальцами сквозь пряди Катиных волос возле уха.

- Еще стыд. Ужасный. Позор… Из-за того, что ты видел меня там, сзади, в зеркало…
Тимур приблизился губами к Катиному уху, и от его дыхания уху стало щекотно.

- Больше ничего? - едва слышно произнес он.

- Еще тревогу.., сомнение в том, что ты меня любишь, - резко сбавив пыл, перейдя на шепот, добавила Катя. – Мне вдруг подумалось, что я не знаю, верю и не верю, что ты меня ударил, что в будущем можешь ударить... Мне вдруг подумалось, что любовь для тебя не так уж и важна - по сравнению с какими-то принципами.

- Как ты сказала??! - вздрогнул Тимур. И слегка отодвинулся, чтобы посмотреть Кате в глаза. Он словно впервые за день опешил, впервые чему-то удивился и хотел удостовериться.

Ну а Катя, уловив это кожей, не поднимала глаз, слезы из которых, надо заметить, уже перестали литься. И продолжала:

- Ну, вот сказал, я даже и не поняла – в шутку ты сказал или всерьез, что отшлепаешь. Но раз сказал, то и сделал. А мог бы не сделать, и сказать, что то шутка была. Для тебя вроде сказанное – обещание. Хотя, может, ты это в одну секунду постфактум решил. Обещание надо держать – это принцип. Ты, может, за одну секунду на ровном месте принцип сотворил. И этот принцип случайно оказался важнее того, верю я тебе или не верю… Важнее моей любви, моего доверия к тебе.

- То есть ты не помнишь, что я тебе и раньше говорил, что отшлепаю? Сколько раз я тебе об этом говорил, ты не помнишь?

Катя молчала, глядя в окно. Она прекрасно помнила, ее ужасно щекотали эти смешные угрозы. Со временем ей даже стало хотеться, чтобы они были исполнены. Но только сугубо символически, в рамках любовной игры, шутки. Может быть даже, чтобы стало немного стыдно, но не так сильно стыдно, и не так больно. Поймав себе на этой мысли, она решила, что ей все-таки было больно, и что надо бы посмотреть потом, когда останется одна, нет ли там синяка, наверняка должен быть и преогромный. Ужасно захотелось прикоснуться, нажать, потрогать, прощупать границы воображаемого синяка. Но сейчас, при Тимуре, она не могла даже решиться поднять обратно, наверх спущенные трусики, и ощущала себя до какой-то степени стойким оловянным солдатиком, не допускающим даже мысли о том, чтобы перенести опору с ноги на ногу.

- Принципы, в смысле убеждения, конечно, важнее, - прервал затянувшееся молчание Тимур.

Тут уже Катя вздрогнула и обратила к нему глаза. «Врешь!, - пронеслось «молнией» в ее голове. – Уж я-то знаю, я это кожей чувствую, ты меня любишь! Я не могу в этом ошибаться, ведь тогда ничего нет, кроме тебя у меня ничего нет, тогда и меня нет…Оооо…»

- Они важнее и для меня, и для тебя, - добавил Тимур. Закончив эту сентенцию, приправленную паузой и разглядыванием паркетного узора, он, наконец, решился встретиться с ней взглядом, и загадочно улыбался.

- Как? - искренне непонимающе спросила Катя, вперившись в него глазами, словно в точку опоры. – Объясни, как это?

- Ты бы не стала умолять меня остаться, если бы считала, что я не люблю тебя. Ну, или кого-то другого не стала бы умолять?..

- Да, - немея и холодея ответила она. – Не стала бы…

- И я бы не стал… Во время войны жены редко отговаривают своих мужей не уходить на фронт, остаться, или отговаривают не всерьез...

Катя вдруг вспомнила, как пять лет назад они с братом провожали Тимура в аэропорт. И как ей хотелось хоть что-нибудь сказать на прощанье, что-нибудь вроде «Не улетай, останься» или «Прилетай еще, скорее, я буду ждать». Но эти простые, бесхитростные слова казались ей фальшивыми и никчемными по сравнению с чувствами. Кто она такая в своем многоуважаемом семействе, чтобы приглашать кого-либо в гости по собственной инициативе? Там все решают мужчины – папа, дядя, брат, для которых ее мнение, ее слова – не более, чем забавный детский лепет... И для Тимура – за время их долгой разлуки превратившегося из самого родного, из самого близкого, из юноши в совершенно взрослого, едва узнаваемого, едва угадываемого мужчину – что для него слова всего лишь девочки, даже еще не подростка, про которого можно подумать, что она влюбилась, что она что-то важное чувствует, переживает?..

Вспомнилось и то, как в свой второй приезд из Иерусалима, они допоздна засиделись с Тимуром за роялем. Брат спал, но, поддавшись на Катины горячие уговоры, Тимур вполголоса, полуулыбась, очень нежно, и без малейшего пафоса, пропел ей «На заре туманной юности». И как же запали ей в душу его бархатистый баритон, сдержанная манера исполнения, которой впоследствии она пыталась подражать, и каждое слово старинного романса…

«Он, конечно же, прав, - проговорила она про себя. - Как же я об этом не подумала? Я же сама чего только не делала, все что ни делала, делала только затем, чтобы забыть, не думать о нем лишний раз, не вспоминать. Чтобы, если не судьба, не подать и виду, не навязываться, не вызывать невольное чувство вины, предательства, чтобы самой не чувствовать обиды... А вот теперь, когда все решено, когда между родителями, родственниками все слажено, все обговорено, все обычаи соблюдены, все заклады отданы, когда мы вместе, и даже спим в соседних комнатах, и голова кругом от того, насколько все хорошо, все замечательно – совсем об этом забыла…

Может быть, я немного ошалела или отупела от счастья? И мне уже померещилось на днях, что самое страшное и интересное уже позади, а впереди уже все гладко и ровно… А вот оно что впереди, как это он сказал про то, что мешает нам быть ближе, мешает мне овладеть… Мешает мне исповедоваться, а без этого никак не обойтись перед венчанием… И, конечно, моя учеба, мои дела, моя работа – без этого он не будет по-настоящему и долго меня уважать и любить…»

В эту ночь Кате приснилось огромное поле спелой ржи, или, может быть, пшеницы… Она не знала, чем внешне отличается поле пшеницы от поля ржи. Это поле словно сошло с картины, но на нем не было сосен, как у Шишкина, и небо было не ясное, лазоревое, а низкое и свинцовое, предгрозовое. И оттого колосья только ярче сверкали золотом. И ветер разбегался по полю волнами. Все оно волновалось. Золото было почти повсюду, насколько видел глаз. Лишь кое-где, если прищуриться, можно было уловить тонкие черные полосы леса или лесополос. А Катя была в самой середине этого поля, чуть ли не по пояс в волнующихся колосьях, льнувших к ее ногам. Катя была там совершенно одна. И ей было чуточку страшно, но удивительно вольно, свежо и тепло.