Еще только приближаясь, я услышал из угловой комнаты пение, окно было раскрыто и выходило на озеро. Я поневоле остановился, поневоле прислушался, так как пели духовные песни. Заглянул в окно: на лежанке, окруженные бочками с различными сортами перьев, с решетами на коленях, сидели все три девицы Дудай и, щипля перья, пели, напротив, задавая тон, в высоком кресле восседала госпожа Дудай
и, пусть не столь старательно, тоже щипала перья. Если бы сюда проник ветер, порывистый норд-ост, здесь поднялась бы не сравнимая ни с какой поземкой метель, к тому же вонзающая в вашу одежду тысячи оголенных стержней, лежавших особо в жестяном корытце...
Слишком много перьев, считаете вы? Если бы вы знали, что значила в те времена постель, с какой дальновидностью щипали и набивали подушки и перины! Первое требование к мазурской девушке на выданье было: «С пяти десятков ты гусей легчайший пух в перину вбей». А сготовлены нижняя перина, подушки и средней величины гора в качестве верхней перины — надобно было щипать перья для постели,
в которой гость мог бы с приятностью выспаться, для будущих деток, может быть, для брата и, наконец, для постели родителей, когда-нибудь да надо же ее сменить.
Щипка перьев — то было не просто времяпрепровождение в краю, где, если случался пожар, даже прежде шкатулки со сбережениями выносили постели. Как бы то ни было, девицы Дуд ай — Лизбет, Эльзбет и Юли — пели и щипали перья под надзором своей тонкогубой мамаши, и хотя я неоднократно заглядывал в окно, но не обнаружил Эдит, Эдит, которую здесь приютили и которая должна бы быть признательной хозяевам дома. Она не сидела на лежанке и не щипала перья ни для собственной постели, ни для постели рыбного инспектора. Я еще немного постоял, слушая пение, смущенный, потому что девицы Дудай вдруг стали страстно предлагать себя какому-то избраннику, потом, пригнувшись, выскочил на дорожку в камышах, ведущую к сарайчику и на причал. Перед поясом камышей водяные птицы, гомоня, по
обыкновению затеяли спор, и, чтобы быстрее убедить противника, его нередко ударами клювов и крыльев загоняли под воду. Камышовые овсянки, бранясь, надрывали маленькие дерзкие глотки. Впереди, у причала, пришвартованный чересчур толстым линем, покачивался на темной воде «Альбатрос II», служебная моторная лодка рыбного инспектора с тремя скамьями и дизелем в деревянной обшивке посредине. Две маленькие чайки взлетели с деревянного капота, обрызгав известково-белым пометом скамьи. Сарайчик на сваях был заперт, я заметил, что здоровенный, с кулак, замок торчит боком, так, словно кто для верности взял его в руку, проверяя, надежно ли он замкнулся. Возле сарайчика лежали шаткие досочки, которые при каждом шаге прогибались в воду, и я как раз по ним балансировал, когда меня окликнули,
не по имени, нет, но таким сдавленным голосом и так заговорщически, что я замер на качающихся досках и приставил ухо к стене сарая.
Звала Эдит, она прервала свои всхлипывания и робко спросила, кто там, и, так как я не сразу ответил, приблизила лицо к стене сарая и тихо спросила:
— Конни? Это ты, Конни? Что ж ты молчишь? Я огляделся по сторонам, прежде чем отозваться, и, когда она узнала, кто стоит снаружи, ее привыкший мною командовать голос сразу же окреп; она уже не
просила, а требовала, чтобы я вытащил из пола сарая доску, доску, которую она мне укажет, н-да. — Быстрей,—торопила она,— быстрей. Мне надо выйти отсюда.
Я выдавил из доски остаток сучка, постукивая, провел Эдит к дырке, увидел ее глаз, его тут же сменил рот, потом ухо, ее взгляд и губы так же нетерпеливо повторили требование:
— Давай же, чего ты ждешь?
На мой вопрос, почему ее заперли в сарае, она ответила неопределенной угрозой:
— Ничего, ничего, я вам всем еще покажу!
Как всегда, я бы и на этот раз выполнил ее желание, но только я просунул голову под сарай, как Конни меня оттащил, приложил палец к губам и качнул головой в сторону причала, и мы молча удалились от узилища Эдит, не вняв ни ее просьбам, ни угрозам, не тронутые ее хныканьем. Мы забрались в лодку и уселись на чистых досках настила, и, спросив меня, поеду ли я с ним в Хапарандо, если он туда отправится, Конни рассказал мне, почему рыбный инспектор запер Эдит...
В наказанье, вы угадали, Мартин, и это случалось не впервые: Эдит отказывалась щипать перья. Едва в комнату вкатывали бочки, едва распределяли решета и жестяные корытца, Эдит начинала дрожать и устремлялась к двери, и если после долгих уговоров и садилась на краешек лежанки, то никогда не погружала руку в перья; в испуге отдергивала она руку, если какая-нибудь из сестер Дудай, смеясь,
осыпала ее горсткой перьев, и вскакивала, словно бы задыхаясь, едва ей совали между коленок наполненное перьями решето. Она решительно прятала руки за спину. Перед легкими воздушными пушинками она зажмуривалась. Нет, она не прикоснется ни к одному перышку.
И так же как никакие уговоры не оказывались достаточно убедительными, никакие наказания достаточно суровыми, чтобы заставить ее щипать перья, точно так же ничто не могло принудить ее участвовать в славословиях сестер Дудай, хотя Эдит знала великое множество всяких других песен, народных и солдатских, и с удовольствием их распевала. В своей узколобой набожности жена рыбного инспектора
вообразила, будто быстро распознала, что за всем этим кроется и какое средство тут может помочь. Поскольку порчу можно осилить лишь строгостью и наказанием, Эдит сперва лишили пищи; когда это не помогло, с ней перестали разговаривать; все еще упорно отказывающуюся отдирать махалки от стержня пера первую мою жену заставили в присутствии девиц Дудай повернуться спиной к рыбному инспектору,
который, не в силах одновременно оставаться и справедливым и мягкосердечным, прибег к розгам. Когда даже исполосованный зад не заставил Эдит одуматься, стали применять несколько наказаний сразу, запирали голодную Эдит в пропахший смолой и высохшими водорослями сарай.