ClubPN

Примерно к семи я возвращался в общежитие. Лева и Витька к этому времени собирались или уже уезжали на свою работу. Мишка спал. Я ложился поспать часа на три, просыпался — Миша спал. Нас это не могло не возмущать. Мы уже и стыдили его, но Мишка был человек, которому плюй в глаза, скажет: Божья роса. Эта пословица, взятая из жизни и с занятий по русскому народному творчеству, была сказана Мишке, но… Мишка спал, как медведь в спячке, как сурок. По вечерам, как кот, уходил куда-то и возвращался, загадочно облизываясь и произнося фразу: "Большое удовольствие получил".

Назревала мысль: Как проучить салажонка?

Его даже не проучить следовало, а отучить. Чтоб не считал себя ученее нас. Витька как-никак был старшина первой статьи, Лева второй, я кончил службу старшим сержантом, а этот салажонок зеленый, каких мы за людей не считали, мнит себя умнее нас.

— Да, в общем-то, и умнее, — говорили мы на военном совете старшин запаса, — и дядя у него, и деньги ему из дома шлют, и не работает, и девчонки за него курсовые пишут.

— Будут писать, он в моей тельняшке к ним ходит, вот ему… получит он у меня, — говорит Лева. — И перед сном где-то пасется.

— Еще бы не пастись, — говорил Витька, — я натаскаюсь плоского, накатаюсь круглого, мне недосуг.

— А я вообще по часу в закрытой камере под душем, — поддержал я.

Был воскресный день. Мы накануне договаривались сделать генеральную уборку, и Мишка об этом знал. Но как-то ускользнул. Плевать! Велика ли комната после тех пространств казарм и палуб, которые нами были мыты-перемыты. Мы врубили проигрыватель на полную глотку, тогда в новинку были мягкие пластинки-миньоны, нам кто-то подарил запись модного в те годы певца Тома Джонса, и вот под его вдохновляющий хриплый голос мы крикнули: "Аврал!" — стали двигать кровати.

— Стоп машина! — закричал Лева. Он как раз двигал Мишкину кровать.

— Ну, салага! — закричали мы хором, сразу все сообразив. За Мишкиной кроватью были вороха оберток и серебряной бумаги от шоколадных конфет — конфет даже по тем ценам не доступных для нас. Мало того, задвинутая за тумбочку и начатая, стояла трехлитровая банка меду. Попробовали — чудо какой мед!

В коридоре пятого этажа была небольшая открытая зала — рекреация, где обычно собирались потанцевать, просто поговорить. Еще позднее тут шептались и целовались таинственно возникающие из ниоткуда парочки. Вот мы позвали девчонок, вытащили из комнаты столы и стулья, накипятили чаю, пока он кипел, сбегали еще за добавками в магазин и сели. Конечно, и проигрыватель был с нами. И послушав для начала Моцарта, мы встали для говорения слов о человеческом бескорыстии нашего друга.

— Долой слово "тост"! — воскликнул я. — Есть прекрасное слово «здравица». Во здравие и за здравие тружениц-пчел эта славная чаша…

Как раз явился Мишка. Увидел свою банку и — что значит неслужившее молодое поколение — не дрогнул, сел со всеми за угощение. Пил чай, мило шутил. Взглядывал на нас, восхищенно разводил руками и говорил:

— Ну ребята, ну тимуровцы. Нет, девчата, вы посмотрите, какая у нас комната. Девчата, неужели после этого не вернете нам умывальник? А, парни? А мы им по пятерке в дневник поставим, да? — и Мишка смеялся.

— А ты родителей приведешь, — ляпнул Витька.

— Лучше дядю, — велел Лева.

Мишка развел руками: мол, уж это вы зря. Бедный, он думал, что отделается потерей банки.

Чаепитие кончилось. Мы вернулись в комнату, закрылись. Распределили роли. Витька сразу сказал, что будет палачом, а мы как хотим. Лева назвался судьей и прокурором, мне досталось адвокатство и написание приговора. Забегая надолго вперед, самое время сказать, что Витьку и Леву теперь так просто по имени никто не зовет. Они служат на очень высоких должностях в милиции, и это прекрасно. Кстати, и Мишке тоже надо звонить через секретаршу. Мы иногда, совсем уже редко встречаясь, собираемся как-нибудь заявиться к Мишке и сказать: "Ты помнишь?"

Приговор мой, как и принято, начинался со слова "именем…". В приговоре оговаривались все Мишкины смертные и бессмертные грехи. Дошло до меры наказания.

— Что писать?

— Пиши: сто ударов бляхой по заднице, — велел Лева-судья.

— Нет, — тут уже во мне заговорил адвокат. — Во-первых, он салага и бляхи не заслужил, настаиваю на ложке. Вы что, даже за лычку у нас более двадцати не давали.

— Ребя, ребя, — вмешался Мишка, — как хорошо вы убрали, прямо Колизей!

— При чем тут Колизей? — закричал Витька. — Ты штаны снимай, а античку будешь после учить. А то выучишься, а останешься дрянью.

— Ребя, да бросьте. — Мишка не верил в задуманное.

— Пошутили, и ладно, я же меда не жалею, я и сам его хотел выставить, не успел. Вас же все время нет, вы ж все время на работе. Я ж не мог его девчонкам выпоить, думал, работаете, силы вам нужны, вам думал. А вот, ребя, знаете, — сказал он, надеясь, — дядя новую мебель завез, антикварную, а старую… Не всю, а кой-что на той же бы машине и подбросил. И ему бы помогли все перетаскать, и нам польза.

— Спасибо, — отвечал Витька, я натаскался. — Снимай штаны. Ложку можешь сам выбрать.

— Я прошу не сто, а двадцать, — вмешался я. — Будет вроде как ефрейтор.

— С чего это двадцать? — возмутился Лева. — Двадцать только для разгонки. Всыпать сотню, чтоб потом не возвращаться.

— Нет, сотню я устану, — сказал Витька-палач, — мне еще латынь учить.

Уши Мишки заалели, сам побледнел.

— Ребята, если вы это серьезно, то вы ответите.

— Мы вначале за тебя ответим, — сказали мы.

— Да как же вы смеете учиться на педагогов!

— Да вот так и смеем.

И не посмотрели мы на Мишкиного дядю и Мишку выпороли. В целях страховки Витька предупредил:

— Будешь орать — добавлю.

— А заорет, поставим Робертино Лоретти.

— Лучше Ирэну Сантор или Пьеху, они громче.

Последнее, что сказал Мишка перед этой гражданской казнью, были слова:

— Ну, может, хоть не мебель, так ковер бы он отдал. А то висят какие-то плакаты.

— А ты их читай, — велел Витька, — читай вслух.

И Мишка, плача от горя воспитания, читал: "Выиграешь минуту — потеряешь жизнь", "Не стой под грузом", "Не стой под стрелой", "Не доверяйте свои вещи случайным знакомым", "Не влезай — убьет" и тому подобное.

Следствием порки было то, что Мишка устроился на работу.