1. Главная теорема изящной словесности
Если у тебя на столе лежит рукопись, первое творение начинающего литератора, не открывай ее.
Если это не входит в твои должностные обязанности, если нет каких-то обязательств личных, не открывай, не прикасайся. Потому что это вздор, это хлам. Потому что автор безумец. Все они безумцы. И ни один из них этого о себе не знает. К тому же это безумие заразно. Будешь с ними якшаться — тоже в один прекрасный день сядешь за стол и сотворишь что-нибудь этакое, художественное…
Нет! Если я согрешу, убейте меня. Пристрелите меня, как собаку. Хотя бы из милосердия. Лучше смерть, чем позор. Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста… как там дальше? вот: и на седалищи губителей не седе. Блажен муж — и жена то же самое…
Ты все это знала? Знала. Так зачем же ты, дура, взяла рукопись у этого Гальперина? Нет, его фамилия Маргулис… Ну да, пять лет служили в одной конторе. Здоровались в коридоре. Вместе курили на лестнице, иной раз болтали. И что, это достаточная причина, чтобы взять рукопись? Чепуха. Тогда зачем? Да вот так, сама не могу понять. Наверное, родилась рохлей и уже никогда не научусь вести себя правильно.
И ведь главное, все было понятно с первого слова. Идиотизм не скроешь, он фонтаном бьет, рекой разливается. Он без берегов, у него ни конца, ни края…
— Скажите, Катя, вы покупали номера ISBN?
— Да, покупала.
— Целый блок?
— Да, целый блок. Пятьсот двенадцать номеров.
— Зачем так много?
— Мне столько не надо, мне хватило бы одного или двух. Только они меньше не продают. Им так удобнее, им так выгоднее.
— И даже для своих не делают никакой уступки?
— Куда там! Их захватила стихия коммерции. Ты покупаешь? Значит, тебе это выгодно. Значит, у тебя есть на это деньги. Ты теперь бизнесмен. И мы тоже теперь бизнесмены! Ничего даром, и самую малость за один пенни…
Эту тему Лифшиц поддержал. Нет, не Лифшиц, Марголис. Все равно поддержал. Тема удобная. Нейтральная. Самая подходящая тема для светских разговоров. Вроде разговоров о погоде. Или о дороговизне. Или о падении нравов. Вечная тема, неувядаемая. Ну и молодежь теперь пошла, того и гляди в своем же подъезде тебя зарежут… А взрослые дяденьки все как один ударились в коммерцию. Раньше все были ученые, все были интеллигенты, творческие личности, а теперь все бизнесмены, все буржуи, все кинулись торговать...
Поговорили об этом пагубном поветрии ровно столько, сколько требуют приличия. Гальперин дурак-дураком, но приличия понимает, воспитанный человек, опытный. А потом и говорит этак застенчиво:
— Катя, у меня тут одна рукопись…
Она не стала спрашивать, что за рукопись, уж настолько у нее ума хватило. Если не совать самому голову в петлю, петли еще можно избежать. Ну, с некоторой вероятностью… Она только наклонила голову, показывая, что все услышала, поняла: у него рукопись.
— Вы не согласились бы посмотреть?
— А что за рукопись? — спросила она таким легким, беспечным тоном. Чего уж теперь-то…
— Ну, что-то вроде повести… или романа.
— Тогда зачем мне? Что я могу понимать в повестях и романах?
— Катя, не прибедняйтесь. Вы много лет занимались рецензированием. У вас опыт, всяких опусов прошло через ваши руки видимо-невидимо.
Откуда он все знает, барбос…
— Хорошо. У вас рукопись, и вас интересует мое мнение.
— Да.
— Мне это лестно. Но я думаю вот о чем. Мне как-то кажется, что разговор о рукописи связан с первым вашим вопросом. Если кто-то покупает номера ISBN, значит, собирается что-то издавать. В таком случае давайте-ка предложим ему рукопись, вдруг она заинтересует его как издателя…
— Нет, вы зря так подумали, для меня эти два вопроса не связаны.
Маргулис вежливо улыбнулся. Катя не улыбнулась в ответ, смотрела настороженно и пристально.
— Хорошо. Я поверила, для вас эти два вопроса не связаны. Теперь вы поверьте, что и для меня эти два вопроса не связаны. И никогда не будут связаны.
Теперь по его лицу пробежала какая-то другая улыбка.
— Да, да, конечно…
О, такую улыбку Катя видела много раз! Ничего гнуснее на свете нет. Эта улыбка заключает в себе тайну, знание тайны, обладание тайной. Глупая Катя, я знаю этот секрет, а ты не знаешь! Эта улыбка заключает в себе снисходительность и огромное чувство превосходства. Глупая Катя, я не стану с тобой спорить, не стану тебе противоречить, потому что ты не знаешь, о чем говоришь, ты еще не читала этот опус. Вот когда прочтешь, тогда я на тебя посмотрю! Эта улыбка заключает в себе колоссальное самодовольство хитреца, который в восторге от собственной хитрости, тонкости, ловкости… От этой улыбки тошнит. В ней собрано все самое скверное, что есть в занятии сочинителя, в его характере, его склонностях, его понятиях и убеждениях… За одну эту улыбку хочется убить на месте.
А он не знает, бедняжка, продолжает улыбаться…
— Тогда так и договоримся. Я беру рукопись, читаю ее и сообщаю вам свои впечатления. Думаю, трех дней мне хватит. Письменный отзыв вам ведь не нужен, достаточно устного?
— Да, Катя, спасибо. Устного достаточно.
— И я так понимаю, что высказаться должна с полной искренностью, без обиняков, без дипломатии?
— Да, конечно. Все напрямик. Иначе нет смысла.
— Прекрасно! Мы обо всем договорились. Позвоню через три дня. Но мы оба знаем, Игорь Исаакович, что ничего другого я не обещаю. Только прочитать и дать отзыв. Так?
— Так.
Опять эта хитренькая самодовольная улыбка. Убила бы…
— То есть независимо от моих впечатлений, понравится мне это чтение или не понравится, я никак не берусь за издание этой повести сама, и никого другого не буду об этом просить, и вообще никак не собираюсь этому помогать или способствовать. У меня нет таких возможностей, нет таких планов, желаний, намерений…
— Да, да… Не надо так подробно, я давно все понял.
— Нет, простите, это очень важно. Поэтому нужна точность и ясность полнейшая, чтоб никаких недоразумений.
На том и расстались.
А теперь скажи, может быть, ты не знала, что никакие слова ничего не значат? Все эти договоренности, вся их точность и ясность — это вздор. Он же тебя не слышит, у него в голове другое. Он одержимый. Он как пьяница, которому нужно срочно выпить. Ради выпивки он тебе обещает что хочешь, поклянется в чем хочешь. Его слова ничего не значат, он не слышит своих слов, он не видит твоего лица, он видит только одно — стакан. Он одержимый, у него помраченное сознание…
Встретились, как и договорились, через три дня на том же месте, в старом здании на Кремлевской набережной, это почти под Большим каменным мостом. Сели в уголке пустого актового зала.
— Итак, Игорь Исаакович, что я могу сказать… В этом сочинении есть много вещей, которые легко исправить. Мелочи, пустяки… Стиль, синтаксис… В одной фразе слово «якобы» встречается дважды. Это прямо на ходу, карандашиком…
Она сделала паузу. Маргулис ждал.
— Гораздо важнее другая вещь, которую исправить трудно, почти невозможно. Эта повесть тяжело читается. Нет занимательности, интереса продолжения. Сюжет как бы драматический, почти криминальный, а у читателя нет этой тяги узнать, что будет дальше. Не затягивает.
Маргулис помрачнел. Катя двинула бровью. Почернело синее море… Сейчас загремит гром. Что ж, если ты такая дура…
И гром загремел.
— Знаете, Катя, в прошлый раз я терпеливо слушал всю эту чепуху, что номера ISBN вы покупали, но никакие рукописи, пришедшие со стороны, вас не интересуют… У вас нет желания, у вас нет возможности… Я всю эту чушь слушал, не спорил, потому что знал — вы прочтете роман и пойдете искать деньги. Нету возможностей? Так надо их найти! Надо шевелиться! А оказалось, что вам просто лень. У вас нет энергии, нет способностей к делу, которым вы занялись. С первого дня нет! А хуже всего, что вы не хотите признаться в своей лени и некомпетентности, вместо этого хаете роман. Конечно, так легче. Зелен виноград…
Катя ждала продолжения. Неужто все? Нет, он кое-что пропустил. Это не весь набор, не хватает важных деталей.
— Игорь Исаакович, вы все сказали? Я уже могу быть свободна?
— Нет интереса продолжения… Подумать только! Вы уверены, что литература бывает только такая, как вас учили. А литература бывает разная!
— Теперь уже все, Игорь Исаакович? Пожалуйста, заберите вашу рукопись. Я не потеряла ни одной страницы. Карандашных пометок в тексте не делала. Они были на отдельном листочке, он вам не пригодится.
Она вручила ему белую канцелярскую папку с тесемками. Он все еще не мог успокоиться. Кипел негодованием.
— А что вы надеялись услышать? После ваших-то слов…
— Я? Ну, не знаю… Мне-то ничего не надо, я вас ни о чем не просила. Меня просили о любезности, я ее сделала. Может быть, скажут спасибо. Ничего, упреки в лени и нечестности тоже подходят. Сойдет, годится!
— Что я говорил о нечестности?
— Как же… Вот не захотела искренне высказать свое мнение о романе, стала его ругать… Лень, лживость, притворство, некомпетентность… Все, Игорь Исаакович, не могу продолжать беседу, простите, спешу!
Она вскочила, махнула рукой и умчалась. Теперь все. Теперь полный комплект. Литература бывает разная! А ты ждала чего-то другого? А раз не ждала, знала все наперед, то нечего и огорчаться.
Да и черт бы с ним, с Маргулисом, если бы он один был такой идиот. Хуже, что такого сорта гадости стали происходить с завидной регулярностью. Тут не один Маргулис, тут какая-то более широкая тенденция. Рраз — и тебя снова окатили помоями. Рраз — и тебя снова надули, обобрали. Это просто носится в воздухе, светится у людей в глазах: ведь теперь все можно! Так почему бы не попробовать? Вдруг сойдет, прокатит, проканает!
— Хамид Хамраевич. Я так и не поняла, вы принимаете мою работу или не принимаете?
— Вы как-то слишком категорически ставите вопрос, слишком резко.
— А можно иначе?
— Конечно. Я вам говорил, мой руководитель принял у меня этот раздел только условно. Под условием, что он еще не раз будет дорабатываться, перерабатываться, пополняться.
— И что это значит для меня?
— То же самое. Вы помните, мы договаривались, что пишем этот маленький раздел только на пробу, это опыт, испытание наших возможностей.
— Да, помню.
— Ну и вот. Приходится признать, что проба удалась не вполне. Удалась только частично.
— Понятно. Вы мою работу принимаете не вполне. Только частично.
— Да. Соответственно, ваш гонорар выразится не в той сумме… ну, которая была оговорена.
Вот так… А ведь это была халтура солидная, респектабельная, в полном смысле академическая. Тихая халтура, без скандалов, без обмана. Здесь важна секретность, конфиденциальность, потому что дело-то не совсем законное. Здесь важно доверие. Исполнителя обманывать нельзя, это безумие, потому что заказчик рискует больше. Узнают на кафедре, что докторант Хамид Курбанов пользуется услугами левых исполнителей, и он свою диссертацию не защитит никогда. Поэтому ссориться нельзя. Обманывать нельзя. Совсем нельзя. Или теперь уже можно? Ведь теперь все можно! Прокатит!
— Выразится не в той сумме… А в какой?
— Ну, скажем, половина…
— Давайте сюда эту половину!
Катя засмеялась. Докторант опешил.
— Вы как будто радуетесь.
— Да, да! Половина — это недорогая цена за то, чтобы расстаться и больше не иметь никаких дел.
— Но ведь мы только начали…
— Нет, мы уже все закончили.
— Нет, Екатерина Алексеевна, так нельзя. Если вас мое предложение не устроило, можно просто сказать.
— Устроило. Мне все подходит. Отдайте мои деньги, у нас окончательный расчет.
— Нет, вы не понимаете, так не делают!..
— Почему? Мы сделали пробу. Проба оказалась неудачной. Отдайте деньги, и на этом прощаемся! Ну?
Отдал. Был страшно недоволен. Не прокатило. Обжегся, бедняжка. А остальные двести миллионов бедняжек по-прежнему уверены: прокатит. И это уже давно. Что-то такое треснуло, надломилось и осыпается, осыпается… В стране осыпается. В головах осыпается. Деньги осыпаются, превращаются в труху. За свой первый заказ она получила цену двухкомнатной квартиры. Теперь это цена трехколесного велосипеда в «Детском мире».
И что делать? Как жить, если все посыпалось, все пропало?
Это ведь не у нее одной такие ощущения.
Недавно она говорила по телефону с одним важным дяденькой. Дяденька занимал высокое положение в таком ведомстве, которое распределяет фонды на химическое сырье для предприятий всей страны. А ведь это огромная махина, это колоссальные крупнотоннажные производства… Дяденька был главный по карбоксиметилцеллюлозе. Может быть, он был главный еще по какой-нибудь химической дряни, но для Кати было важно одно — он главный по тарелочкам, весь КМЦ в его руках.
— Извините, Василий Федорович, — жалобно сказала она, рассказав о своей беде.
Ей в самом деле было стыдно. Кто он, кто она… И она никто, и эти ее сто двадцать тонн для него пылинка.
Однако главный по тарелочкам не смеялся. Молчал, думал. Затем сказал так:
— Я не хочу знать, где вы взяли сто двадцать тонн дефицитного сырья. Конечно, что-нибудь левое, незаконное. Я только хочу знать, почему эти сто двадцать тонн карбоксиметилцеллюлозы оказались у вас лишними.
— Нет, простите, почти ничего незаконного. Наманганский химзавод просил МОХУК — монохлоруксусную кислоту. И получил ее, а взамен дал КМЦ, он его сам производит. А вот люди, которые просили карбоксиметилцеллюлозу и обещали взамен переплетный картон, от своего слова отказались. Ничего не дадим, мы передумали!
Главный по карбоксиметилцеллюлозе опять молчал. Наконец произнес с горечью:
— Все пропало. Ничего не осталось, никаких правил, принципов, даже привычек. Всякие основы отношений пропали.
Ну, если уж у этого дяденьки такие ощущения, значит, нас всех ждут тяжелые времена.
— Ладно, давайте ваш телефон, — сказал главный по тарелочкам.
Через три дня у Кати забрали ее карбоксиметилцеллюлозу. Позвонил покупатель.
На этот раз она уцелела, не прогорела в дым. Но это просто случай, просто повезло, а общего положения дел это не меняет.
Вот сейчас она лишний раз убедилась — все свихнулись, ополоумели. Все поголовно, даже в прошлом разумные, тихие… И хотя она себя уговаривала, что этот Гальперин ей никак настроение испортить не может, силенок у него для этого маловато, — все равно настроение было испорчено. Гадостно на душе. Просто тоска и отчаяние.
2. Жанка. Длинные разговоры подружек
Надо срочно встретиться с Жанкой, Жанка ей настроение поднимет. Она легкая, веселая, она на всех окружающих хорошо действует. Вчера они созванивались, и Жанка ее приглашала. Говорила, что тебе, дескать, не придется тащиться на Сокол, я сейчас недалеко от тебя, на Пятницкой. Катя испугалась. На Пятницкой у Жанки родовое гнездо, но там она больше не живет, вышла замуж, перебралась к мужу. И что, уже сбежала, вернулась домой?
— Нет, — сказала Жанка весело, — не пугайся. Просто я снова стала брать учеников, на уроки они ходят ко мне на Пятницкую. Так удобнее, теперь это как бы нейтральная территория. Потому что у меня дома муж, у ученика дома мамочка, а на Пятницкой никого, там мы вдвоем в шести комнатах.
Что ж, разумно.
Катя позвонила на Пятницкую, убедилась, что Жанка там, отправилась в путь. Здесь и пешком недалеко, перейти мост, пройти по Ордынке, так даже приятнее, но дольше, не меньше получаса, а Жанка почему-то ее торопит, ждет через пятнадцать минут. Придется нырять в метро, хотя это глупо…
Жила Жанка не на самой Пятницкой, а в переулке, позади храма папы Климента. Старый пятиэтажный дом, теперь почти пустой. Его все собираются поставить на реконструкцию, на капитальный ремонт, уже было начали расселять жильцов, потом это дело задержалось, замедлилось и застряло окончательно. Новых не селят, прежних не трогают, в старых больших коммуналках осталось по две души, от силы по три. У Жанки всего одна соседка, старуха Наталья Ивановна, на лето она уезжает в деревню, и квартира остается совершенно безлюдной. Разве что деревенская родня Натальи Ивановны нагрянет целым семейством, с бабушкой и детьми. Еще Жанка как-то пустила пожить подругу, которая с мужем развелась, а разменять квартиру еще не успела. Подруга, очень смирная долговязая блондинка, прожила полгода, съехала, и опять здесь тихо, пусто… Ну, теперь другое дело, Жанкин смех слышен уже на лестнице. Катя, подходя, вспомнила волшебную акустическую особенность этой квартиры: от дверей начинается длиннейший коридор, он резонирует, отражает звук, усиливает звук. На лестнице можно услышать стрекотание пишущей машинки в Жанкиной комнате, а это ведь далеко, в другом конце коридора, за двумя дверями.
— Пришла! — радостно сказала Жанка, расцеловала подругу¸ поволокла к себе. — Входи, знакомься!
У нее в комнате обнаружился какой-то мальчишка. Очень большого роста, блондинчик, на вид лет девятнадцать или двадцать. Широкие плечи, простецкая физиономия…
— Впрочем, что это я вас знакомлю, вы же знакомы сто лет! Это Витька, он когда-то уже ходил ко мне на уроки, ты его здесь же и видела.
Катя стала приглядываться. Мальчишка смущенно улыбался. Улыбка приятная… Она вспомнила.
— Виолончель!
— Точно! — сказал мальчишка и засмеялся. — Семь лет боролся с этим инструментом.
Старый знакомый… Катя затараторила:
— Ну, Виктор, вы с тех пор сильно переменились, выросли, стали совсем взрослый. На улице бы не узнала. Ведь это давно было, я думала, вы с тех пор успели поступить в институт, закончить институт… Думала, пойдете в Гнесинку… А вы меня тоже помните?
— Помню, Екатерина Алексеевна. Вы совсем не изменились.
— Вежливый! — засмеялась Жанка. — Всегда такой был. В институт он поступил, это правда. Но не закончил. Витька, сам расскажешь или мне на тебя наябедничать?
— Нет, лучше ты расскажи сама. Я не хочу. К чему зря срамиться…
У него густой баритон, звучный. Жанку зовет на «ты». Правильно, они давно знакомы, ему тогда было лет четырнадцать, а ей восемнадцать или девятнадцать. Студентка второго курса.
— Ладно, о грустном после. Катя, он тут уже уходить собирался, но я его задержала, уговорила тебя дождаться. Потому что, может быть, и твоя помощь нам пригодится, но для этого разговора вы оба нужны мне налицо. Твое согласие, его согласие…
— Что ж, если я могу быть полезна…
— Можешь, можешь… Видишь, Катя, мы заново готовимся ко вступительным. По всем предметам сразу. Ну, с английским у нас дела неплохи, потому что после меня он еще два года ходил к Ленке.
— К Ленке? Это Ленка, которую мы обе знаем?
— Она самая. Наша Ленка, великая и ужасная.
— Да, два года с Ленкой — это сильно. Как-никак английский ее родной язык.
— Точно. И результаты были прекрасные. Ленка терпеливая, настойчивая, и наш друг Витя на сегодняшний день говорит по-английски лучше меня. Я его могу учить только грамматике. Времена глагола…
— Прекрасно.
— Дальше у нас история, русский и литература устно… Это не моя специальность, я могу его только проверить, погонять по билетам. Экзаменационные билеты у нас прошлогодние, надеюсь, однако, они не так быстро стареют.
— Правильно.
— Учебниками мы обложились. Нашли самые лучшие, какие есть. Бархударов и Крючков, Финкель и Баженов… По литературе тоже нашли кое-что старенькое, Стражев-Райхин-Зерчанинов…
— Отличный выбор.
— Дальше сочинение. Опять-таки темы сочинений известны, прошлогодний список у нас есть. Смотрим в первую очередь на классику, советская — это резерв, крайний случай, а о свободной теме даже не думаем. Свободная: «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи». Этого нам не одолеть.
— Тоже все верно.
— Значит, упражняемся, по девятнадцатому веку пишем сочинения подряд, без пробелов. Пушкин, Грибоедов, Гоголь, Лермонтов, Герцен — далее везде, со всеми остановками.
— Фундаментальный подход. Однако можно налететь на Радищева или Фонвизина. Они в списке есть?
— Есть, есть… И вот у нас скоро будет полное собрание сочинений. От Радищева до Чехова. Но тут проблема. Конечно, он пишет, я проверяю, но что я могу разглядеть? Ошибки в орфографии и пунктуации. Что же касается содержания, тут мое мнение не так авторитетно. Не могу судить с уверенностью, хорошее сочинение или плохое. Я бы тебе показала, но сделать это втихую не могу, нужно, чтобы Витька тоже хотел.
Она повернулась к нему, посмотрела вопросительно и чуть тревожно, как бы не очень надеясь на его согласие.
— Витька, если Катя согласится твою писанину посмотреть, что ты скажешь?
— Спасибо скажу, конечно. Только я все равно стесняюсь кому-то свои тетради показывать.
— Стесняться поздно. Все равно ты на экзамене кому-то свою писанину на проверку сдашь.
— Сдам.
— Ну так не откладывай! А ты, Катя, что скажешь?
— Посмотрю обязательно. Мне уже интересно. Но вы оба должны знать, что в институте я не работаю, в экзаменационной комиссии не состояла, и мое мнение с ихним может не совпадать.
— Найдем кого-нибудь из тех кругов. Но позже, а пока ждем твоего заключения.
Катя вспомнила Маргулиса и засмеялась. Нет, Витька не будет орать, что она только из хитрости притворяется, будто не оценила его творения…
— Ну что, Витька, решаемся?
— Да куда я денусь… Ладно, начнем с чего-то малого.
Теперь засмеялись обе, Катя и Жанка. Катя вспомнила докторанта Хамида Хамраевича. Это его идея — начать с малого, отщипнуть крошечку, заплатить полцены. Мальчишка вроде не такой. У Жанки были другие причины для смеха.
— Я поняла! Катя, он боится. Жанна Александровна уже проверяла эти сочинения, нашла кучу ошибок. Теперь их проверит Екатерина Алексеевна, найдет еще ошибки. Это ужасно! Автора сочинений опять будут сечь.
Она произнесла последние слова раздельно, сочно, отчетливо, сделала Витьке страшные глаза. Однако он не смутился, глаза не отвел, засмеялся.
— Нет, Витька, второй раз за те же сочинения сечь не буду.
— Обещаешь?
— Обещаю. И Екатерина Алексеевна тоже не будет тебя сечь. Даже если сочинения не одобрит.
— Екатерина Алексеевна, вы тоже обещаете?
Да, этого мальчишку смутить непросто…
— Да, я тоже обещаю.
— Тогда я спокоен, — он благодушно ухмыльнулся.
— Так что же ты стоишь? Неси свои тетради! А потом проваливай, мы с Катей давно не виделись, нам пора пить чай и поболтать о нашем, о девичьем…
Мальчишка исчез, через три минуты Кате была вручена довольно объемистая стопка тетрадей, затем дамы отправились на кухню, поставили чайник, стали нарезать хлеб, сыр, колбасу, и болтали уже безостановочно. Конечно, первым делом Катя облегчила душу, рассказала о сегодняшней встрече с безумцем.
— И главное, у идиота ни тени сомнения. Глубочайшее убеждение, что каждый, кто прочтет его опус, задрожит и в ту же минуту побежит искать деньги, искать типографию, бумагу, картон…
— Тогда у него большие перспективы. Если задрожит не только Катя, а любой.
— Думаю, даже после двадцать восьмого по счету отказа он не поверит, что написал вздор. Это неискоренимо.
— А о чем роман?
— Драматическая история, основанная на действительных событиях. Родной брат его деда служил в НКВД, занимал какие-то очень высокие посты. В тридцать восьмом его расстреляли. Это жуткое семейное предание, у родни сохранились в памяти подробности, их шепотом передавали из поколения в поколение. Наш литератор пытается перенести на бумагу эту атмосферу ужаса, паралич воли, обреченность. Получается у него плохо, он беспомощный, неумелый, бездарный. Но тут хотя бы реальная основа, семейное предание. Дальше он начинает писать о вещах, которых совсем не понимает, никогда не видел. Сбивается на нынешний журнальный разоблачительный тон. Начинает сокрушать империю зла, бороться с красной заразой.
— Ты все это ему и сказала?
— Что ты! Я проявила деликатность, осторожность. Сказала только, что читается тяжело. Нет занимательности, не тянет узнать продолжение. Готово! Этого хватило.
— Понятно. Теперь ты ленивая, нечестная, некомпетентная.
— Именно! Я такая…
— Понимаю, почему ты так ненавидишь беллетристов. Да, вспомнила, не сказала тебе сразу! Насчет сочинений. Конечно, это я тебя прошу о любезности, ты оказываешь мне услугу, это наши с тобой дела. Но за потраченное время тебе заплатят. Если согласишься потратить время еще на что-то, потолкуешь с учеником о методе, о технике написания сочинений, тебе и за это заплатят. Его мама состоятельная женщина.
— Ну, больших выгод я не ищу, а маму его помню. Мальчик должен развиваться всесторонне, гармонично. Репетиторы, язык, виолончель, спортивная секция, книжки, экскурсии, театры, музеи… Как он все это выдержал!
— Выдержал. Прочный мальчик. Не сгорбился, не стал хилым очкариком, вырос большой¸ крепкий, по девкам бегает, умеет постоять за себя. Большой мастер дать по зубам кому положено!
Катя прыснула.
— А скажи, как вообще получилось, что он к тебе вернулся?
— Тоже драматическая история. Дотащила его мама до института. Экзамены сдал на ура, был зачислен. А после первой же сессии вылетел. Сессию завалил. Как раз зимой у мамы были командировки, а этот прохвост ушел в загул. Друзья, девки, бутылки, дым столбом… Какие там экзамены! Мамаша вернулась, была вне себя. Ведь сколько сил положено…
— Ну, тут я ее понимаю. Как же это его угораздило?
— Видишь ли, он не буйный, он послушный. Но легкомысленный и очень ленивый. Когда-то давно мама уезжала, не оставляла его одного, оставляла со мной. Теперь постеснялась, большой мальчик, восемнадцать лет… вызвать бывшую репетиторшу, назначить временно в няньки…
— Понятно. А как он теперь?
— Теперь он штрафник. Находится под особым надзором. И сам уже на волю не рвется, понимает, что доигрался. Над ним нависла опасность: армия. А он совсем не армейский человек. Сильный, крепкий, выживет, наверное, не пропадет, но ему это тяжело. У мальчика всю жизнь была своя комната. Пришел, лег на диван, включил музыку. Никто не войдет без стука. А детсад, пионерлагерь, армия — это кошмар. Казарма, котловое питание, ходят строем, своего угла нет, ты все время на людях, ни на минуту не остаешься один… Это стресс.
— Да, наверное. Хотя многим этого не понять. У всех навыки казенного дома.
— А у нас нет. У нас теперь два выхода: или быстренько поступить в институт по второму разу, или еще до осеннего призыва сесть в тюрьму.
— Это еще зачем?
— Знающие люди говорят, что для такого склада характера тюрьма легче армии. А судимых в армию не берут.
— Дичь какая-то…
— Да, мама о таких проектах даже не знает. Покамест мы готовимся в институт.
— Теперь понимаю, насколько это важно. Если смогу чем-то помочь, подключусь.
— Вот спасибо! Ведь мы в страхе живем, над нами нависает казус братьев Гинзбургов.
— Это что за казус?
— Не слыхала? Братьев-то хоть знаешь?
— Знаю. Женька и Виталька.
— Правильно. Один старше другого на десять лет. Один уже давно закончил свой институт, другой только собирался поступать. Маленький Гинзбург хотел стать доктором. Самое подходящее дело для еврейского мальчика. Старший младшего натаскивал, готовил к экзаменам. Очень старался. Наконец решил, что тот готов. И дал ему весьма интересный совет.
Жанка замолчала, загадочно улыбалась.
— Ну, ну, не тяни!
— Тут нужна драматическая пауза.
— Пауза состоялась. Дуй дальше!
— Старший сказал младшему так. В разных вузах вступительные начинаются в разное время. В медицинском еще не начались, в университете уже начались. На биофак сдают те же экзамены. Требования примерно одинаковые. Пойди в МГУ, подай документы, начинай сдавать экзамены. Просто на пробу. Чтобы узнать, насколько ты готов. А что ты теряешь? При любом исходе после экзаменов забираешь свои бумаги и бежишь в свой медицинский. Уже вооруженный опытом…
— Кажется, догадываюсь…
— А они не догадывались. Младший пошел в университет, сдал экзамены и был зачислен. После чего явился в приемную комиссию забирать документы. На его счастье там сидели приличные люди. Взрослые дяди и тети, у которых был опыт, а душа не совсем очерствела от этого опыта. Посмотрели они на маленького Гинзбурга и сказали так: мы вернем тебе документы, не имеем права их удерживать. Но не сегодня вернем, а завтра, и не тебе, а твоим маме с папой. Приведи родителей!
— Незаконно, но гуманно.
— Да. А маме с папой растолковали, что синица у них в руках. Мальчик поступил в МГУ. А что там еще будет в медицинском, как повезет… Фортуна переменчива. Родители все поняли, решили не рисковать. Остаемся здесь!
— А мальчишка?
— Его уже не спрашивали. Доктором он не стал. Так старший брат сломал жизнь младшему.
— А может, не сломал…
— Этого уже никто не узнает. М-да… У нас что-то похожее. В прошлом году мальчишка сдал экзамены. В нынешнем может сдать не хуже, он готов. Но тут уже игра случая, судьба, удача, везение… Попадет на подлого экзаменатора, тот его в минуту завалит. Просто так, чтобы порезвиться.
— Это бывает. А зачем ты ребенка дразнила?
— Когда?
— Ну, обещала на этот раз не сечь за ошибки в сочинениях. Или это ты меня дразнила? Намек на странные склонности Екатерины Алексеевны. Она тоже не будет сечь этого большого мальчика!
Жанка засмеялась.
— Ладно, Катя, ты не из тех людей, которые думают, будто мир вертится вокруг них. Ты не такая, но у тебя есть пунктик, и ты сначала поняла правильно, а потом стала путаться. Я не тебя дразнила, а его.
— Зачем?
— Ну, обычные домашние шуточки, умеренно дурацкие. Иногда помогают смягчить неловкость положения.
— Смягчить?
— Ну да, да… Мальчишку действительно секут. И если Екатерина Алексеевна появляется в доме, берет его тетради…
— Ничего не понимаю. Как так — секут?
— Вот так. Обыкновенно. Ремнем по попе. Даже по голой попе. По всем правилам.
— Это его мамочка так усердствует?
— Нет. Мамочка так усердствовала еще недавно, в прошлом году, в аккурат до окончания школы. Потом решила, что старые порядки пора отменять, все же студент, взрослый… Он сразу же из студентов вылетел, и старые порядки вернулись. Счастливое детство продолжается. По крайней мере до зачисления в очередной институт. Но самые милые мамочкины обязанности временно перешли к штатной бабе-яге, сиречь репетиторше Жанне Александровне.
— Жанка, ты что-то…
— Правильно. Начинай таращить глаза. Потом возмущаться. Потом еще что-нибудь… Вот поэтому ребенок мялся. Если Екатерина Алексеевна появляется в доме, читает его сочинения, вообще подключается к его воспитанию и образованию, домашние порядки остаются для нее секретом ровно три дня. Потом она начинает таращиться. Или наоборот, отводить глаза и краснеть.
— М-мм… Хорошо, таращиться не буду. Буду ходить с каменной мордой, как положено настоящей училке. Но все равно ничего не понимаю.
— Я этого опасалась. Если у тебя эти… склонности… можно я буду называть это просто — пунктик?
— Валяй!
— Люди с таким пунктиком… у них какие-то фантазии, что-то они воображают, во что-то играют… Вдруг увидела настоящего живого мальчика, которого дома секут. Кстати, большого мальчика. Это шок. Разве такое бывает на самом деле? Это же только в сказках!
Жанна смеялась.
— Смейся, смейся, — хмуро проговорила Катя. — Жанка, кто у нас тут главный извращенец?
— Ты, конечно!
— А я теперь в этом сомневаюсь. Пора тебя принимать в наши ряды.
— Диплом дадут? Или у вас только членский билет? Экзамены сдавать надо?
— Ты уже сдала. Принята!
— Так я и знала! — смеялась Жанка. — Это типичное столкновение фантазий и реальности. Болезненная вещь, можно свихнуться. Если у кого хрупкая психика…
— Жанна, тебе в самом деле смешно?
— Ну, немножко. Я вижу, что происходит. Это называется так: в голове не укладывается. Очень точное выражение. Вот смотри, близкий пример. Этот твой сегодняшний писатель. Он убежден, что всякий, кто прочел его роман, впадает в восторг, дрожит от восхищения. Ему трудно представить, что кто-то в восторг не впадает. У него это не укладывается в голове. Не хватает фантазии вообразить такое. Верно?
— Верно.
— Есть еще идейки того же сорта. Вон работницы на кондитерской фабрике «Красный октябрь». Они же с шоколадом работают. Так они этот шоколад жрут, жрут, жрут… Остановиться не могут. Каждый день жрут. Как тебе такая идейка?
— Детская фантазия.
— А вон в академии художеств натурный класс. На помосте натурщица сидит. Голая, совсем раздетая! Так все студенты в классе умирают от вожделения, прямо с ума сходят. От возбуждения у них… физиологические подробности нужны?
— Не нужны. Я поняла, о чем ты.
— А доктор? Это же ужас! Он пациентку раздевает. А потом, как это у них называется, пальпирует. Это у них так называется, а у нас называется просто — щупает он ее, тискает. При этом получает огромное наслаждение. Разве нет?
— Я понимаю смысл твоих аллегорий.
— Какие там аллегории! Чистый материализм, физиология. Вот обыкновенный повар. Он приходит с работы домой, садится за стол ужинать. Видит еду в тарелке, чувствует запах еды. У него при этом слюна выделяется?
— Да. Иначе было бы несварение.
— Но тогда, раз он нормальный человек с нормальной физиологией, у него и на работе, на кухне должна выделяться слюна. Ведь кругом еда. Весь день у него должны течь слюнки!
— Но не текут. Кстати, почему?
— Потому что динамический стереотип. Это из классической павловской рефлексологии. Нам в школе объясняли про условный рефлекс. Лампочка загорается — у собачки течет слюна. Почему? Потому что закрепилась связь: лампочка раньше загоралась как раз в ту минуту, когда собачку кормили. Только в школе забыли объяснить, что у собачки рефлекс на горящую лампочку включается только в этой камере, где ее кормили. В соседней камере не включается. Зажигай, не зажигай — слюна не течет. Потому что рефлекс — ответ не на один раздражитель, а на множество связанных. Динамический стереотип.
— Хорошо излагаешь. Дальше!
— Да ты уже все поняла. У врача с пациенткой некоторые рефлексы отключаются. У студентов в натурном классе. Работниц на кондитерской фабрике шоколад не волнует. Но если у тебя пунктик, это дело особое, тебе уже кажется, что у всех так же, как у тебя, ни у кого иначе быть не может. Все же эта дура Жанка молодая, а этот ее балбес-ученик большой мальчик. Ей двадцать четыре, а ему девятнадцать. Их поженить можно, а ее к нему в няньки приставили. Это пикантно, это возбуждает. А уж когда Жанка ведет большого мальчика в дальнюю комнату, сдергивает с него штанишки… Ну, это просто праздник. Оба испытывают совершенно особое наслаждение. А разве может быть иначе?
— Ну да, это не Жанка дура, это Катя дура, у нее пунктик, она ничего другого вообразить себе не может.
— Конечно. Она сразу поняла: Жанка тоже приобщилась к этому таинственному миру порочных наслаждений. Жанка, ты принята!
— А на самом деле у вас все нормально. Никаких эмоций, ничего пикантного.
— На самом деле у нас все немножко смешно, немножко конфузно. Но ничего заманчивого и увлекательного. Это не такой мальчик, который поступит в институт, а потом прибежит ко мне и скажет: Жансанна, у меня сессия на носу, требуется ваша помощь!
— Нет?
— Нет. Я же вижу. Он смеется. Ну, попал в такое положение, он штрафник, пришлось сдаваться. Значит, хныкать нечего. Можно немножко поторговаться. Жанка, вот тебе все права, полномочия, но маме не ябедничать¸ к маме с тетрадками меня не отправлять! Не пойду!
— А мама что?
— Мама держится того же. Жанна, делай с ним что хочешь, но чтобы экзамены он сдал! Подробностей знать не хочу!
— Это можно понять. Но все же боюсь, что испортите вы мальчишку.
— Со своей колокольни смотришь. Все же это трудно поверить, что для тебя и для ежика лягушка на вкус неодинакова.
— Ладно, ладно… Устраивайтесь, как вам удобнее, а у меня опасения остаются. Сам упросил к маме не отправлять?
— Вон что… Забыла сказать. Он знал, на что можно нарваться. Мама когда-то оставляла его со мной на месяц, на два. Летом на дачу нас с ним вдвоем отправляла. А мне девятнадцать, тоже еще изрядная дура. Ну-у… не то чтобы я с ним шибко озорничала… а так, совсем немножко.
— Да говори уж, что ты там учинила.
— Разок показала мальчику грудь. Что тут было!
— А что было?
— Он страшно испугался. И дико негодовал. Это что Жанка вытворяет? Разве так можно? Этого же нельзя, не разрешают! Все-таки в пятнадцать лет он был очень инфантильный. Так что стриптиз его не впечатлил. Зато его очень впечатлило, когда Жанка его выдрала. Но не так впечатлило, как ты можешь подумать. Просто плакал. Был напуган. Обещал больше в деревню без спроса не убегать.
— Давненько ты начала ребенка портить…
— Уймись! Ты все о своем… А у нас все проще. Ничего не говорить маме? Это можно. Тогда я сама с тебя семь шкур спущу! Ты меня знаешь! Тут баба-яга Жанка щурится со значением, а этот барбос смеется. Он уже не боится. А стесняться некого, Жанка своя. Дела домашние, семейные…
— О! С этого момента начинаю понимать. Жанка вроде сестры.
— Нет. Жанка училка. Это несомненно, на уроках положено отвечать стоя. Но уроки ведь не круглые сутки, а после уроков Жанка вроде подружки. Главное, что в том и другом случае пола она не имеет.
— В этом сомневаюсь. Уже без всякого пунктика. По обычным причинам сомневаюсь, нормальным, естественным.
— Ну, может быть… Пять лет мы с ним знакомы, а еще лет через пять он вдруг начнет за мной ухаживать. Как раз тогда, когда у него будет один развод позади, а у меня два развода.
— Не каркай!
— Не буду. Между прочим, должна заметить, пришла ты унылая, а сейчас заметно повеселела, оживилась.
Катя покраснела. Но призналась:
— Потому что разговор вертится вокруг волнующих меня предметов.
— И это мы еще о мужиках не говорили!
— Да, это явное упущение. Также не выпивали…
……………………………
……………
3. Утешение и воздаяние
Вернулась Катя домой не слишком поздно, часов около семи вечера. С Жанкой они наболтались всласть, до одурения, могли бы и продолжить, силы не иссякли, но все же время бежит, пора и честь знать. Жанке пора домой, к мужу, у Кати в настоящее время мужа не наблюдается, но домой все равно пора. Пустота квартиры ее сегодня угнетать не будет, потому что день был длинный, насыщенный, богатый впечатлениями. Сначала упадок, тоска, злоба и отчаяние, потом подъем, оживление, пробуждение интереса к жизни. Узнала много занятного и занимательного. Все это еще не улеглось в голове, нужно обдумать не спеша, но как-нибудь после. А на сегодня хватит. Сегодня никаких эмоциональных качелей больше не предвидится, ярких впечатлений ждать неоткуда…
В последнем пункте она ошибалась. Собралась посидеть тихонечко, бездумно релаксируя перед телевизором, но перед ужином как-то из любопытства добыла из сумочки одну тетрадку… Ну, так, глянуть одним глазком…
Глянула и растерялась. Вон оно что… Роман в стихах, поэма в прозе, роман в новеллах — это стадии, этапы, промежуточные фазы на пути к роману в прозе. Занятно. Списать он это нигде не мог. Что там дальше? В «Евгении Онегине» нет портретов персонажей и крайне мало их речей, диалогов… А что в следующей тетрадке? Печорин и Грушницкий по недосмотру автора произносят одни и те же пафосные слова… Цитата… Явление Чацкого наинструментовано дивной рифмой: «дурацкий — Чацкий»… Падение с лошади в «Анне Карениной» явная реминисценция из «Горя от ума». Героиня лишается чувств… Намеренная ошибка автора, персонаж прошел сквозь закрытую дверь… Человек с одним глазом насчитал три уха… Гротески… Профиль Наполеона… Ежели поворотится боком, то похож… Шуба Стеньки Разина и тулупчик Пугачева… «Вий» как перифраз «Пиковой дамы»… Три ночи, три испытания, провал… Атрибутированные роману свойства: ошибки автора, убийство отца и матери… Графиня в ожидании жениха полунощного… Прокат гробов — метафизическое проведение темы обратимости смерти…
Батюшки… Как пишет, собака, как пишет! Конечно, это не для школьного сочинения. Надо ему растолковать. Для школьного сочинения слишком много шику. Жирно будет! Вот так знакомый философ с огромным увлечением проповедовал со сцены Дома композиторов: форма сонатного аллегро есть логическая параллель гегелевской триады… отрицание, приведение… руками размахивал… А потом Мишка Рохлин тихо объяснял ему в курилке, что такими идеями разбрасываться нельзя, это товар редкий, дорогой… Ты это брякнул на каком-то заседании музыкального клуба, это потерялось. А если кто-то запомнил и это пошло по рукам, итог тот же — это уже не твое. Философ не понимал, ему эти расчеты чужды…
Однако как пишет… Душа Кати наполнялась давно забытым детским чувством: утешение, умиротворение, покой. Не зря живем. Не зря небо коптим. И среди нас может найтись такой, который наше существование оправдывает.
Была в этом какая-то симметрия с утренним эпизодом, с романом в белой канцелярской папке… Равновесие низкого и высокого. Высшая справедливость. Судьба, рок…
Вдруг она поняла, что и это не все. День еще не закончен. Что-то еще будет. Для полноты, для завершенности…
Так и есть. Зазвонил телефон.
— Катя, это ты? — спросил незнакомый мужской голос.
— Это я. А ты кто?
— Я Сергеев.
— Какой такой Сергеев?
— Из Серпухова.
— А-а… Что ж, здравствуй, Сергеев из Серпухова.
— Здравствуй.
Молчание.
— Что же ты молчишь, Сергеев из Серпухова? Что тебе угодно?
— Поговорить.
— О чем?
— О КМЦ, конечно.
— О чем, о чем? А, поняла. Ка-эм-цэ. Карбоксиметилцеллюлоза.
— Да.
— И что ты хотел мне сказать об этом химическом продукте?
— А ты что хотела сказать?
— Сергеев, не валяй дурака, трубку повешу.
— Ладно, ладно… Так что ты за него хочешь? Только без запроса.
— Ничего не хочу.
— Это как?
— Ничего не хочу. Я его уже продала.
— Как продала?
— За деньги продала. По госцене. За что купила, за то и продала.
— Ты врешь!
— Сергеев из Серпухова, не хами, трубку повешу!
— Кому ты могла продать КМЦ марки 400?
— А это не твое дело, Сергеев из Серпухова.
— Он же никому не нужен!
— Сергеев! КМЦ я продала. Чего ты еще от меня хочешь? Что у меня еще есть такого, о чем ты хочешь поговорить?
— Ничего, просто я не думал…
— Что ты не думал?
— Что ты за него взяла?
— Деньги, Сергеев, деньги! Повторяю: продала по госцене.
— И все?
— А что еще?
— Ну…
Молчание.
— Что ты молчишь, Сергеев из Серпухова? Отзовись!
— Зачем ты его продала?
— Затем, что самой он мне не нужен. Ты отказался, я продала другим людям. Что еще?
— Я не отказывался…
— Как не отказывался? Не валяй дурака, Сергеев из Серпухова, не серди меня!
— Я не отказывался!
Дикая обида в голосе. Искренняя…
— А что ты делал?
— Я торговался.
— Это как?
— Называл условия.
— Нет, условия у нас были раньше. Сто тонн картона за сто двадцать КМЦ. Ты от этих условий отказался. Сказал, что картона директор не даст ни грамма.
— Я торговался.
— Не понимаю.
— Я ждал, что ты согласишься на другие условия.
— Какие?
— Согласишься взять картона поменьше. Я же не знал, что ты так все поймешь…
— Сколько?
— Ну…
— Назови цифру.
— Ну, пятнадцать тонн. Двадцать.
— Помню, ты назвал десять. Вместо оговоренных ста. Думала, это в насмешку.
— Я торговался. Ждал, когда ты уступишь.
— Это ты так делаешь дела, Сергеев?
— Катя, что говорить о том, чего нет. Лучше скажи, там, где ты взяла КМЦ, можно ведь взять еще?
— Кому можно, мне или тебе?
— Тебе.
— Нельзя. Тем более что ты не ответил на вопрос, Сергеев. Ты так делаешь дела?
— Катя, тебе картон нужен или не нужен?
— Ты не ответил на мой вопрос. Я жду.
— Все так делают дела!
— Вот так? Ты договорился, заключил условия, а когда я притащила обещанное, решил поторговаться? Сбить цену?
— Все так делают. Это бизнес.
— Ты решил, что марку 400 продать больше некому, поэтому я соглашусь на десять тонн картона вместо ста?
— А его и некому продать, я-то нашу отрасль знаю. На десять не согласишься, на двадцать согласишься.
— То есть КМЦ тебе нужен, ты от него не отказывался, просто ждал, пока я размякну? Ты так делаешь дела?
— Да! Ты десятый раз спрашиваешь! Сколько картона ты хочешь сейчас, сегодня?
— Нисколько. Сволочь ты, Сергеев из Серпухова! Не звони мне больше.
Она повесила трубку. Урок ведения бизнеса от Сергеева из Серпухова.
Следующий звонок раздался через четверть часа.
— Екатерина Алексеевна, здравствуйте!
— Здравствуйте.
— Это Курбанов вас беспокоит.
— Слушаю вас, Хамид Хамраевич.
— Хотел поговорить о наших делах.
— Какие у нас дела?
— Екатерина Алексеевна, я понимаю, вы сердитесь. Может быть, справедливо. Между нами вышло недоразумение. Но ведь можно как-то все уладить, жить дальше. Эмоции сами по себе, а есть еще жизнь, работа, цели, интересы…
Красноречив.
— Что вы хотите, Хамид Хамраевич?
— Поговорить о продолжении работы. Думаю, пришло время.
— Нет.
Молчание. Он думает, размышляет. Раньше бы думал…
— Екатерина Алексеевна!
— Да, я вас слушаю.
— Признайтесь, дело ведь не в этих полутораста рублях?
— Правильно. Ну что такое для меня полтораста рублей? Тьфу…
Она засмеялась.
— Вы смеетесь. А я знаю, что вы отказывались и от больших сумм. Просто из принципа.
— Простите, я смеялась по другой причине. Я поразилась тому, как хорошо вы знаете русский язык. Вы правильно склоняете числительное «полтораста». Я прикинула, многие ли из моих московских знакомых это сумеют.
— У меня была хорошая учительница в школе.
— Несомненно хорошая.
Он вздохнул.
— Мне показалось, деньги только повод. Вы еще раньше решили отказаться от этой работы. Пришли с таким намерением.
— Вы проницательны.
— А что случилось? Почему вы приняли такое решение?
— Я решила отказаться от работы, когда вы заставили меня расписать библиографию на карточки. Сто шестьдесят названий.
— В этом есть что-то плохое?
— Это ни в какие ворота. Вы бы еще попросили меня полы помыть.
— Не знал, что это так выглядит. Извините.
— Вы не знали. Мое время дорого стоит. Мытьем полов я не зарабатываю. Заполнением библиотечных карточек тоже не зарабатываю.
Он надменный восточный человек. Эти аргументы для него сильнейшие. Обруй… Авторитет, престиж…
— Я извинился.
— Помню. Так вот, я хотела сказать… Я последние годы неплохо зарабатывала. И все же думаю, что вы намного богаче меня.
— Да, наверное.
— Вы богаче меня — и вы решили сэкономить на мне полтораста рублей? Меня это добило.
— Я ошибся. Просто тогда мой руководитель…
— Простите, должна вас перебить. Ссылка на руководителя тоже ошибка.
— Почему? — спросил он осторожно.
— Я бы не стала говорить, но вы все равно узнаете, вы бываете у него дома, на Красноармейской. Рано или поздно мы там столкнемся.
— Вы с ним знакомы, бываете у него в гостях?
— С ним я мало знакома. Я бываю в гостях у его жены. Он женат на женщине на тридцать пять лет моложе себя.
— Я ее видел. Не знал, что вы знакомы.
— Вы многого не знали. Вы недавно в этом городе.
— Да, вы правы.
Он снова вздохнул. Уж который раз…
— Так что, Екатерина Алексеевна, у нас нет шанса наладить отношения, восстановить сотрудничество?
— Нет.
— Очень жаль.
— Вам не о чем жалеть. Вы должны радоваться, что мы разошлись миром. Нагреть исполнителя — это смертельный риск.
— Но вы же не стали бы…
— Нет, я никогда не накапаю. Но не все этого правила держатся. Не капают нарочно, а просто болтают лишнее в курилке Ленинки…
— М-да…
— Ничего, Хамид Хамраевич. Времена наступают тяжелые, но мы не пропадем. Вы не пропадете, я не пропаду. Не такие мы люди. Тегермондан бутун чекады!
— Вы говорите по-узбекски?
— Знаю отдельные слова и выражения. Давайте прощаться, Хамид Хамраевич! Время…
— Всего доброго, Екатерина Алексеевна!
Она повесила трубку.
Ага… Вот теперь ты не будешь болтать лишнее в курилке Ленинки. О ненадежных исполнителях, которые подводят, бросают работу на полдороге… О милых, но взбалмошных барышнях…
Лукавый азиат. Она раньше полагала, что азиаты практичные. А этот лукавый, коварный, но очень нерасчетливый, опрометчивый...
А все же отмщение греет душу. Воздаяние. Или то, о чем пишет Довлатов, — внезапное освобождение речи. Назвала Сергеева из Серпухова сволочью — и на душе стало легче.
И вот грянул третий за вечер звонок.
— Катя?
— Да.
— Это Маргулис.
Она молчала, ждала.
— Катя…
— Да, я слушаю.
— Вы говорили, что в романе… в рукописи есть места, которые можно легко поправить.
— Да, говорила.
— А не могли бы вы это сделать?
— А пошел ты!
Она бросила трубку и захохотала.
Вот теперь хорошо.
Теперь все счета закрыты.
Нет, что ни говори, день прошел прекрасно.
