При Свете

[feyerverk]

1. Знакомство

Я курю на остановке трамвая, пережидаю дождь. В поле зрения возникает невысокая фигура неопределенного пола и возраста в водонепроницаемой куртке с затянутым под подбородок капюшоном. Фигура на миг замирает, всматривается мне в лицо и заходит под козырек остановки.
– Прошу прощения, у вас не будет сигареты?
Голос звонкий, мальчишеский. Лицо скуластое в веснушках.
– Тебе лет-то сколько? – интересуюсь я. – Курить не рановато? Ох, извините, что на «ты»...
Из-под капюшона выныривает русая шевелюра, и ее обладательница преспокойно усаживается рядом.
– Ничего страшного, – заверяет меня девушка, мгновение она теребит рукав своей куртки. – А сигареты у меня свои есть, – девушка вытаскивает пачку и закуривает. – Это я так, искала повод познакомиться.
– Ну что ж, пусть так, – пожимаю я плечами. – Сергей.
– Светлана, – Светлана протягивает ладонь, и я касаюсь продрогших пальцев. – Не узнали? Мы ведь уже виделись.
– Точно, – соображаю я. – И кажется, совсем недавно. Только где?
– Шутите? Или правда не можете вспомнить?
– Не могу. Правда, – я все ломаю голову, где.
– Какой рассеянный молодой человек, – Светлана улыбается и выпускает дым по диагонали вверх. - В сущности, это не так важно. Какой номер ждете? Далеко собрались?
– Да никуда я не собираюсь. Искал, где от дождя укрыться.
– А я рядом совсем живу. В той башне, – Светлана кивком указывает направление. – Обожаю курить, а вы?
– Да мне как-то все равно, – снова пожимаю я плечами. – Привычка. Не могу избавиться.
– Я тоже не могу избавиться, – согласно кивает Светлана. – Хотя и грех большой.
– О! Точно! – вздрагиваю я. – Так это были вы? Точно-точно... У вас без платка совсем другое выражение глаз...
– Да причем тут платок. Вы тоже с тех пор изменились. Хотя прошло всего минут пятнадцать. Просто мы уже не те. Прокатимся? - подъехавший трамвай пригласительно раскрывает двери, и Светлана, без лишних церемоний подхватив меня под руку, увлекает нас внутрь.
Пассажиров немного. Мы садимся, я оказываюсь у окна. За окном все тот же дождь. Капли летят наискось, почти перпендикулярно стеклу.
– Как вообще у тебя с верой дела обстоят? – деловито осведомляется Светлана. – У тебя какой-то потерянный был вид. Ты будто блуждал глазами. И остановился на мне.
– Да, я остановился на тебе... Ничего, что на «ты»? Хотя вы первой начали...
– Да конечно на «ты» давай. Мы ж единоверцы с тобой. Или нет?
– Даже не знаю...
– А чего тут знать? Ты как вообще там очутился, случайно с улицы зашел?
– Нет-нет, я регулярно там бываю...
– Конечно. Я давно обратила внимание. Стоишь одинешенек. К исповеди не ходишь. Поклоны не кладешь. Давно думала пообщаться. И вот, наконец, хватило смелости подойти. Хотя ты сам виноват. Буквально испепелил взглядом. Не смотри так больше, ладно?
– Могу вообще в окно смотреть, – смеюсь я и перевожу взгляд.
– Да. Лучше в окно. Пока стесняюсь что-то.
Мы молчим под стук колес. «Рынок» – объявляет остановку машинист.
– Рынок, – повторяет Светлана. – Бываешь тут?
– Нет. Я вообще впервые все это вижу. Никогда тут не проезжал.
– Всё когда-нибудь бывает в первый раз, – усмехается Светлана. – Так чего ты там забыл, сознавайся.
– О, это такой личный вопрос...
– Боишься? Не доверяешь? Зря. Я пойму.
– Мне не хотелось бы при всех...
– Да тут полтора человека. Думаешь, кому-то есть дело? Хотя ладно. Всему свое время.
Светлана вздыхает и смотрит на свои колени.
– Действительно, что это я. Пристала к человеку как банный лист. Мешаюсь на пути. Тебя, наверное, дома ждут. Или один живешь?
– Нет, не один.
– С предками?
– С друзьями.
– Вон оно как. Интересненько. Ладно, не буду выпытывать.
– Конечная, выходим, – кричит, оглянувшись на нас, машинист из кабины.
– Конечная? – удивляюсь я. – Так скоро?
– А ты приглядись повнимательнее. Тут не живет никто. Пошли, нас ждут.
Светлана забирает мою ладонь в свою, встает, и мы выходим. Разнимать руки неохота, пальцы Светланы как-то очень органично сплетаются с моими - снаружи сыро, ветер, и, наверное, нам обоим приятно тепло наших рук. Мы озираемся.
– Новый квартал, – объясняет Светлана. – Жильцы пока не въехали.
И действительно, все какое-то слишком новое, и людей почти нет.
– Светлана! – с удовольствием произношу я имя новой знакомой, – Ты лучше о себе расскажи! Чем живешь, увлекаешься.
– Да ничем особо не увлекаюсь, скучный я человек. На работу езжу пять дней в неделю. Зарядку делаю. Зимой на лыжах хожу. Летом в речке купаюсь. Молюсь. Причащаюсь. Это круглый год, – Светлана коротко усмехается.
– Любимого мужчины нет?
– Сразу к делу, да? Заметь, ты первый начал. О, черноплодка!
Мы минуем редкий забор, из-за которого к нам тянутся ветви, сгибающиеся под тяжестью темно-синих гроздьев. Светлана набирает ладонь ягод и разом отправляет горсть в рот.
– Угощайся! – предлагает она, прожевав. – Набрать тебе?
– Нет, спасибо.
– На здоровье. Страшно, да? – Светлана закатывает глаза и демонстрирует до отказа высунутый иссиня-черный язык, сопровождая гримасу похожим на змеиное шипение звуком.


***

Спустя два часа мы сидим у Светланы на кухне. Дождь усилился, и Светлана пригласила к себе переждать непогоду.
– Не молчи, – просит Светлана, – Я тебя пригласила, чай налила, рубашку сухую дала. Расскажи что-нибудь.
– Светлана, а можно я окно закрою? Отвлекаюсь на стук капель. Да и холодно что-то.
Светлана сидит у окна и сама его закрывает.
– Сейчас, сейчас, – бормочу я, – сейчас расскажу... Скучно сидеть в тишине, да?
– Мне никогда не бывает скучно, Сергей. Хотя я скучный человек, с собой мне не скучно. Я за тебя беспокоюсь. Вдруг тебе скучно?
– Нет, нормально. Мне почему-то действительно хочется о многом рассказать...
– Ну да, – кивает Светлана, – я чувствую. За чем дело стало? Смелее.
– В общем, впервые в этот храм – да и вообще в храм, раньше-то я только в детстве в церкви бывал с родителями – я пришел полгода назад. Точнее, меня привела подруга, идея была ее. Мы употребили одно вещество...
Светлана нахмуривается, и я пытаюсь понять – то ли ей невдомек, о чем речь, то ли услышанное ей не по душе, то ли она просто внимательно меня слушает. Во всяком случае, словесно она никак не реагирует, в разговоре виснет пауза, и я продолжаю:
– Одно вещество. Неважно какое именно. Мы были в гостях в спальне наших друзей, между нами ничего не происходило, даже на уровне прикосновений, но мы были единым целым, понимаешь? Это началось как телепатический контакт, мы по очереди произносили вслух то, что другой подумал секундой раньше, но потом нам и это стало ни к чему, настолько оказалось все понятно, кристально чисто. Понятно друг про друга... И вообще про всё. Садилось солнце. «Выйдем-ка прошвырнемся» – предложила подруга. Мы вышли в парк, где, кажется, радовались каждому дереву. «А куда мы теперь пойдем?» – спросил я. «В церковь, – предложила она, – Я тут знаю одну. Православный собор. Очень сильное место. Вскроет на раз». И мы пошли, и пришли как раз к началу вечерней службы – случайно совпало. Но ничего случайного нет. То, что я там испытал – наверное, самое дорогое для меня воспоминание из всех, самое важное, я должен поделиться во всех деталях...
– То-то я смотрю, ты странный какой-то, – перебивает Светлана. – Небось и сейчас под какой-нибудь гадостью.
– Нет-нет, не подумай, я очень редко, почти никогда, разве только само идет в руки... Ты поняла, о каком я веществе, да? Тоже есть такой опыт?
– «Опыт», ну ты даешь. У меня нет такого опыта. Хватило впечатлений со стороны. У меня в родном городе знаешь сколько знакомых поумирало, сколько по тюрьмам сидит? От таких опытов.
– Нет-нет, это другой класс веществ, ты просто не знаешь...
– Нда, ошибочка вышла, – скрестив руки на груди и просунув ладони себе под мышки, сдержанно сетует Светлана, – Не прочухала, с кем связалась. Думала, нормальный такой у парня духовный интерес. А вот поди ж ты. Чего в храме-то забыл? Иди нюхай клей в подъезде!
- Наоборот, мне стала интересна вера, стало интересно, как добиться аналогичных состояний без посторонней помощи, – бормочу я, уперев локти в стол и придерживая пальцами виски.
– Каких еще состояний, о Господи, – воздев руки к потолку и будто намереваясь стиснуть напряженные пальцы в кулаки, вопрошает Светлана, – Без какой такой посторонней помощи? Интересно ему стало!
– Бог есть любовь. И я ищу любви.
– Любовь, ага, щас. Про страх Божий слышал? Про грехи? Вот зуб даю, Сергей, что ты уже нехило поплатился за эти свои «состояния», – Светлана поднимается с табуретки и вырастает на расстоянии вытянутой руки, – Подруга-то где твоя? Почему с тобой не ходит? Ей, по ходу, хватает посторонней помощи?
– Светлана! – я тоже встаю из-за стола, – Я вижу, мы по-разному смотрим на вещи. На Бога, на мир! Нам не о чем спорить. Каждый останется при своих. И моя личная жизнь, между прочим, нисколько тебя не касается!
– Гляди-ка, пробрало, – усмехается Светлана и возвращается на табуретку, – Щипцами подробностей я из тебя не тяну. А спорить нам действительно не о чем. В вопросах веры ты абсолютно ни хрена не соображаешь, прости уж за прямоту. Не ходи туда больше. Удолбанный не ходи, трезвый не ходи. Запретить тебе, к сожалению, не в моей власти. Но не смей там со мной здороваться. И смотреть как сегодня не смей, понял?
– Понял, – я тоже сажусь на место и смотрю в стену, – Прости. Ты задела за живое. Мы действительно больше не вместе.
– Вместе-не вместе, меня не касается. Забудь дорогу! И не читай ничего на эту тему, не интересуйся, с верующими не общайся. Мало ли на свете интересностей, чем другим займись.
– Светлана, но почему? – искренне недоумеваю я, – Разве ворота в храм открыты не для каждого?
– Тебя гордыня жрет, ничего не видишь кроме себя. Я-то знаю, хоть и не пробовала, что за чудеса творят твои наркотики. Человек теряет почву под ногами, себя любимого ставит во главу угла. Это и так нам всем свойственно, а тут уж совсем с катушек слетаешь, начинаешь жить и руководствоваться галлюцинациями своими дебильными. Ты вообразил, что можешь эдак с Господом запанибрата, по плечу постучать, парой ласковых перекинуться? Ну берегись, по полной огребешь.
– Да такой ли уж это великий грех? – пускаюсь я в рассуждения, – В библейские времена и веществ-то не было таких в природе! А хоть бы и были! В чем грех? Я правда не пойму. Молиться никому не мешали, пришли спокойно, тихо постояли, ушли. В чем грех? Объясни!
– Изволь, – Светлана встает с табуретки, вытягивает руки вдоль пола и делает два глубоких приседания, после чего открывает окно, закуривает сигарету, берет в руку пепельницу и курит стоя, выдыхая дым в сторону окна.
– Попа затекла. Засиделась я тут с тобой, – говорит Светлана и долго молча курит, и продолжает говорить только после того как расплющивает окурок в пепельнице, – Итак, Сергей, какой же, по-твоему, самый страшный грех? – Светлана, оставаясь стоять, ставит пепельницу на стол, упирает кулаки в бедра и смотрит куда-то поверх.
– Самый? Убийство, наверное. Оно непоправимо...
– Всё непоправимо. А знаешь, почему ты так ответил? Тебе просто слабо. Кишка тонка убить.
– Да нет, мне не слабо, скорее неохота. Убивать неохота, мстить неохота.
– Ну ты молодец, что тут сказать. Ты знаешь, а я убила бы. Из детства пару персонажей. Вот этими вот руками, - Светлана секунду безразлично смотрит на свои руки и садится обратно.
– Так ведь грех, Светлана.
– Да, ты прав, – грустно соглашается Светлана, щурясь и будто высматривая что-то за окном, – Хотя нет, – соображает она, поразмыслив, – Вот если прям совсем уродов, тогда не грех. Есть одно такое место в Писании. Нет, Сергей, – продолжает она рассуждать, – Величайший грех – не убийство. Величайший – гордыня. И лень. Два величайших греха, – Светлана замолкает, будто оценивая собственные слова, – Вот сознайся – посуду, бывает, оставляешь с вечера невымытой?
– Издеваешься? Убить не грех, посуду оставить – грех? Такая она, твоя вера?
– Прости, что сменю тему, но это срочно требуется выяснить. Тебя мать с отцом пороли? Хотя не отвечай. Я и так вижу, что нет.
– Нет, конечно. Еще чего.
– Нда. Пропащий ты человек. А по-другому как-нибудь наказывали?
– Что-то не припомню.
– Нда. Все понятно с тобой. А они знают, что ты наркоман?
– Я не наркоман.
– Боже, я забыла, с кем говорю. Какой же наркоман согласится с тем, что он наркоман… Ну хорошо, Сергей. Тебя не наказывали. Ты, наверное, думаешь, что тебе повезло – пусть так. Но других-то! Другим – ты знаешь, за какие такие прегрешения достается, малолеткам несмышленым? По сути, за мелочи! За тарелку разбитую, за домашку неприготовленную. Пустяк, казалось бы! Простить бы да забыть! Так нет, кого в угол, а кому и ремня перепадает, да хорошенечко так, и раз, и два, и три. И только потом прощают. Вот чего ради, скажи на милость? Такие-сякие, нехорошие мама с папой, да? Дитятко свое не ценят, измываются над бедненьким?
– Да уж не без того, надо полагать. Если вообще остались такие люди.
– Остались, куда они денутся. Кого любим, с того и спрашиваем, запомни раз и навсегда, пригодится. Ребенок пусть обидится, разревется – раз, другой, третий, зато работать над собой приучится. Страсти обуздывать, низменному не потакать. Все большие проблемы начинаются с маленькой оплошности. «Я не хотел, я нечаянно, я больше не буду»... А потом это входит в привычку. Ребенок, не осознающий долга перед родителями, когда вырастает, забывает долг перед Богом. Показатель психологического возраста – в первую очередь, степень ответственности; взрослый – значит, ответственный. Бытовые мелочи – посуда, тарелка – просто наглядная иллюстрация. Куда страшнее душевная лень, наплевательство на самого себя. Хороший сын благодарен родителям за наказание, взрослый возносит Господу хвалу за удары судьбы.
Светлана, уставясь перед собой в одну точку, чеканит как по писаному. Я все намереваюсь возразить, но внезапно теряю нить разговора, проваливаюсь будто в транс – и сама Светлана, похоже, в трансе, глаза искрятся, тело мелко вибрирует – хотя, наверное, эта вибрация – уже плод моего разгулявшегося воображения. Неожиданно ситуация становится нестерпимой, напряженность всё нарастает, мне хочется свести на нет этот источаемый Светланой жар, который, слегка обдав, вот-вот поглотит меня целиком, и я, оставаясь сидеть на месте, четко вижу, как встаю со стула, быстрым и выверенным движением ладони зажимаю Светлане рот, валю ее с табуретки на пол, сажусь на нее сверху, начинаю душить, вижу ужас у нее в глазах, но моя хватка не ослабевает, я ликую, и на смену ужасу в глазах Светланы является безразличие, Светлана, похоже, теряет сознание, лицо бледнеет, наружу лезет язык, черно-синий, будто в рябиновом соке...
– Эй, что с тобой? Опять ты так смотришь... Я же просила! – Светлана пристально вглядывается мне в лицо, – О чем ты думал только что, а ну-ка признавайся.
– Каких-то ужасов поневоле напредставлял... Будто задушить тебя пытаюсь... Прости. Это вышло само собой, – честно докладываю я.
– Ну да, – Светлана, кажется, совсем не удивлена, – Потому что на самом деле ты согласен с каждым моим словом. Просто это слишком горькая для тебя истина. И тебе ничего не оставалось как наброситься на меня, за неимением лучших аргументов. А говоришь, убивать никого неохота.
Мы молчим. Закуриваем. Курим в тишине.
– И не только для тебя это горькая истина, – продолжает Светлана, – Почти никто не в силах этого вынести. Не в силах сознаться самому себе, что когда-то сбился с дороги. Люди, увы, инфантильные идиоты. Наркоманы, как ты. Просто наркотики бывают разные. Кто химией травится, кто новостями из телевизора. Вот мы с тобой сидим на кухне в городе Москве. Город, блин, герой. Восемнадцать, что ли, миллионов человек населения. Восемнадцать миллионов идиотов. Тебе не страшно?
– Знаешь, Светлана, и меня иногда посещают такие мысли. Только я стараюсь давать им отпор. Люди-то чем виноваты? Это со мной, наверное, что-то не так.
– С тобой, возможно, и не так... Пойми, они разучились просто жить, они забыли, каково это – дышать, ходить ногами по земле, радовать Создателя. Детьми знали малыми, потом забыли. И вспоминать не желают. Мало им того, что есть, трудностей подавай, проблем! А потом сами жалуются на эти проблемы – по секрету всему свету, куда деваться от самих себя не знают, а надо мужество иметь судьбу свою принимать, благодарным за любые невзгоды быть, глаз от Бога не прятать! Любишь Гребенщикова?
– Гребенщикова? Мы не знакомы...
– «Не прячь от Бога глаза, а то как он найдет нас?» Хорошо как сказано, да? И еще у него в тему есть, щас-щас, о, вспомнила: «Кто сказал, что мы не можем стать чище?» Действительно, кто?
– Не особенно люблю, сказать по правде. Слишком уж благостный какой-то. Впрочем, возможно, это только имидж...
– Благостный? Не сказала бы. Чертей гоняет будь здоров. Я даже на концерте у него была. Один раз. Колоссальный получила заряд.
– Не знаю-не знаю. У меня другие эстетические предпочтения.
– Да ясно. По тебе заметно. Наверняка какой-нибудь мрак беспросветный.
– Ну, у меня широкий кругозор.
– Я не сомневаюсь. Так вот... Слушай, ты как насчет поесть? Я чего-то вся изголодалась, – Светлана делает пару шагов в мою сторону, распахивает дверцу низенького холодильника и присаживается на корточки, – Так, понятно, полтора помидора. Подождешь меня? За картошкой сгоняю. Будешь картошку?


***

Я один. Дождь закончился, показывается солнце. Я выхожу из-за стола, смотрю в открытое окно, щурюсь на свет, делаю два глубоких приседания, вытаскиваю из пачки сигарету, подношу зажигалку и закуриваю, взяв пепельницу в свободную руку.
Стоит раз затянуться, как меня осеняет, что совсем недавно весь этот же набор действий проделала у меня на глазах Светлана. Усмехнувшись, я продолжаю, уже сознательно, представлять себя на ее месте. Вот напротив сидит воображаемый гость. А вот я разгоряченно что-то доказываю, увещеваю, цитирую, провожу в воздухе рукой с дымящейся сигаретой...
– Гребенщикова любишь? Чертей гоняет будь здоров! Кто сказал, что мы не можем стать чище? – громко, подражая Светланиной интонации, восклицаю я, встречая каждую из этих реплик безудержным внутренним хохотом. Так, что теперь? Телесная память опережает мысль, я сажусь на корточки и открываю холодильник. Все правильно: одинокое блюдце, на нем – полтора помидора. Большие, красные.
Я закрываю холодильник и сажусь на стул.
Звук поворачиваемого ключа из передней, и я вздрагиваю с чувством, будто меня застали врасплох, будто Светлане откуда-то уже известно о том, как я, воспользовавшись кратким одиночеством, прилежно копировал ее повадку.
– Помочь? – я выхожу в коридор и принимаю у Светланы из рук тяжелые пакеты, – Ух, тяжесть... Пошли бы вместе...
– Не люблю чувствовать себя обязанной, – Светлана вешает куртку на крючок, проходит в ванную, моет руки.
– Любишь в мундире? Чистить неохота, – Светлана споласкивает под краном картофелины и помещает в кастрюлю. Щелкает ручкой плиты, конфорку опоясывает оранжево-голубое пламя; с сигаретой во рту Светлана нагибается к конфорке, опаляет волосы, быстро подается назад, прихлопывает искру у виска, садится на табуретку и молча курит.
Странно, я так ждал ее возвращения, а теперь, когда Светлана снова тут как тут, я будто вспоминаю заново, что мы едва знакомы, что мы друг другу, по сути, никто. Откуда отчужденность, откуда внезапный холод? Так хотелось продолжения беседы, а теперь не знаешь что и сказать. Впрочем, возможно, мне только так кажется. Мирно побулькивает кипяток в кастрюле, рядом Светлана затягивается сигаретой. И все-таки мне не терпится разведать обстановку.
– Светлана, – несмело обращаюсь я, – Возможно, ты устала? Мне лучше уйти?
– Сиди, – не глядя в мою сторону, отвечает Светлана с какой-то обреченностью в голосе.
– Я могу тебе еще много о чем рассказать... Чтобы не скучно было сидеть в тишине...
– Валяй, – разрешает Светлана, всё так же не глядя.
– Я хотел бы рассказать о своей личной жизни...
– А я всё знаю о твоей личной жизни, – Светлана тушит в пепельнице сигарету и наконец поворачивает ко мне лицо, – У тебя ее нет.
– Да, я сам тебе сказал, что мы расстались...
– Да мало ли чего ты мне сказал. Видишь ли, Сергей, к женщине нужен подход.
– Ты мне не доверяешь?!
– Доверяю. Я специально так ответила. Захотела позлить. Видишь, тебя волнует только твоя репутация, кто о тебе чего подумал, как тебя воспринял. А надо уметь отдавать. Как иначе-то? Кто любит, тот любим, кто светел – тот и свят. Воду в ступе толчем тут с тобой полдня, я ведь наверняка тебе нравлюсь...
– Да...
– А почему тогда сидишь, сложа руки? Почему до сих пор понять не дал?
Светлана поднимается с табуретки и вилкой проверяет готовность картошки.
– Готово.
– Помочь? – спохватываюсь я и подаюсь в сторону плиты.
– Сиди, – Светлана быстро раскладывает еду по тарелкам, ставит тарелки на стол, вынимает из холодильника блюдце с помидорами, режет их на небольшие ломтики, – Приятного аппетита. Негусто, ну да ладно, что Бог послал.
Мы молча едим.
– Спасибо, – я кладу вилку поперек пустой тарелки.
– На здоровье, – Светлана ест не спеша и продолжает говорить в процессе, – Сергей, пойми, я девушка простая, недосказанностей всех этих, двойных смыслов, полунамеков не понимаю – люблю порядок, чтоб все понятно было в жизни, – Светлана доедает и отодвигает тарелку с вилкой от себя подальше, – А ты, Сергей, какой-то непонятный. Давай сменим тактику. Давай начистоту. Говорю как есть: нравишься ты мне! Я тебе тоже, сам признал только что. Так действуй! Покажи, на что способен!
От этой декларации бесхитростности мне хочется забиться под стол и сгруппироваться так, чтобы занять в пространстве как можно меньше места, но я, конечно, этого не делаю и просто остаюсь сидеть, где сижу.
– Ты говоришь, я тебе нравлюсь, но чем? Один из миллионов идиотов...
– У тебя очень классная спина. Я внимание обратила, когда ты рубашку переодевал. И плечи. И профиль такой интересный. Губы, рот. А то, что в голове бардак – не беда. Наверстаем. Презервативы есть с собой?
– Нет, откуда...
– И у меня нет. Сгоняй купи. Супермаркет из подъезда направо.
Я выхожу на лестницу, а Светлана, замерев на пороге с полуоткрытой дверью, провожает меня взглядом. Лифт, похоже, не работает, и я спускаюсь с четвертого этажа пешком. Навстречу, шаг за шагом, держась за перила, поднимается пожилая женщина, она улыбается Светлане, и та в ответ с ней здоровается. Мелькает слабая надежда, что это ее родственница – мать или бабушка, что она живет с ней в одной квартире, и значит, наш план отменяется. Я даже успеваю уловить между Светланой и этой женщиной небольшое портретное сходство. Впрочем, по интонации, с которой Светлана здоровается, сразу очевидно, что это просто соседка по дому, что ей в другую дверь – и, действительно, Светлана выходит на площадку, берет женщину под локоть и помогает ей одолеть очередной пролет. Во дворе – свежий воздух и детские голоса на площадке; за домом – станция метро и оживленный проспект, и вместо похода в супермаркет я огибаю только что покинутый дом и вклиниваюсь в людской поток; недавние пассажиры трамвая чуть ли не наперегонки спешат пополнить ряды пассажиров метро, и я иду вместе с ними, к спуску в переход с разгорающейся в занявшихся сумерках большой буквой «М».
У спуска я замираю. Люди снуют вверх-вниз, но сегодня выходной, и в вагонах, скорее всего, довольно-таки просторно. Мне хочется присоединиться к этим незнакомым людям, спуститься на станцию, уехать и никогда не возвращаться. Почти минуту я всерьез обдумываю такую возможность. Но в памяти с каждым мигом все живее события недавнего прошлого, мысленно я переношусь к Светлане на кухню и вижу ее такой, какой только что оставил – босую в черных обтягивающих джинсах и свободной майке почти без рукавов, когда-то темно-зеленой, но вылинявшей от множества стирок, за складками которой почти не различается грудь – зато прекрасно видны крепкие, почти как у мужчины, голые мускулистые руки; общее несколько брутальное впечатление усиливается отсутствием макияжа и украшений – ни серег, ни колец, ни браслетов – только на шее шнурок от крестика. И, в то же время, этот детский взгляд и звонкий голос, эта копна волос...


***

– «Розовые в пупырышках с ароматом ванили» – вслух разбирает Светлана шрифт на упаковке, – Твои любимые?
Мы все так же за столом на кухне.
– Какие были, – угрюмо отзываюсь я.
– Да ты не стесняйся. Действуй, – щелчком Светлана посылает упаковку по столу в мою сторону, – Ну чего ты опять завис? Представь, что я – твоя подруга-наркоманка. Как это у вас обычно происходило? Ах да, видимо по трезвяку никак... Ну, тут уж ничем помочь не могу, не располагаю, так сказать, – в который раз Светлана закуривает.
– А хочешь, покажу как надо? – предлагает вдруг Светлана спустя пару кратких затяжек, – Хочешь знать, чего женщина ждет от мужчины? Ну-ка погоди-ка...
Светлана поспешно впечатывает в пепельницу недокуренную сигарету, быстро выходит, закрывает за собой дверь, но тут же открывает и заходит.
– Так, это чё, в натуре?! – басит Светлана, нависнув надо мной, уперев кулаки в бока, – Это чё ваще, ты тут какого хрена прохлаждаешься? – Светлана приподнимает со стола тарелку и тычет мне ей в лицо, демонстрируя подсохшие следы от картошки, после чего швыряет тарелку обратно на стол, да так, что едва не разбивает, – Неряха, бездельница, только и знаешь, что штаны протирать в соцсетях!
Первую секунду я ошарашен этим нежданным напором и мне действительно делается несколько не по себе.
– Ну же, подыграй мне, – шепчет Светлана и заговорщицки подмигивает.
Я что-то виновато бормочу в свое оправдание, одновременно удивляясь, до чего легко дается роль.
– Ладно уж, прощаю, так и быть, но в следующий раз получишь взбучку, фингал на пол-лица поставлю, поняла? А теперь вставай-ка раком, я тебя хочу. Да, прямо здесь!
Я поднимаюсь со стула, Светлана берет меня за плечи, разворачивает к себе спиной и похлопывает ладонью мне по животу, предлагая нагнуться; я облокачиваюсь на стол.
– Вот так, вот так, вот так, – приговаривает Светлана, стукаясь об меня сзади в такт своим словам.
– Вот так, вот так, вот чего ты заслуживаешь, вот как с вами со всеми надо обращаться, – Светлана, кажется, немного утомилась от своих стараний и уже готова выйти из игры, но напоследок расхрабрившись, касается меня между ног.
– Ого! – Светлана приятно удивлена, – Значит, такое не только девочки любят? Подумать только... Так ему же тесно, давай на волю выходи, – Светлана расстегивает мне ремень, нашаривает пуговицу, я отстраняю ее руку и сам растегиваю джинсы, а Светлана стягивает их вниз.
- Так. Ну-ка повернись. Рубашку приподними. Какой, однако, красавец. А можно погладить?
– Да, – едва дыша, позволяю я и уже мечтаю о прикосновении, как у Светланы вдруг звонит мобильный телефон. Быстрым движением ладони она велит мне одеться, как будто на том конце нас могут не только услышать, но и увидеть, я поспешно привожу себя в порядок, но Светлана, похоже, успела забыть о моем существовании – она садится на свое место у плиты, кладет ногу на ногу, а рукой подпирает голову, закрывая ладонью свободное ухо, хотя на кухне тихо и спокойно.
– Здравствуй, мама, здравствуй, дорогая, – говорит Светлана через паузы, – Да-да, всё хорошо. Всё как всегда...
Минут за пять окончив разговор, Светлана откладывает в сторону телефон и молча смотрит в стену.
– Плохие новости? – осторожно спрашиваю я, – Ты помрачнела...
– Зажги свет, справа от тебя, сколько можно в потемках.
Я щелкаю выключателем, и при свете еще очевиднее, до чего Светлана расстроена.
– Точно все в порядке? Точно ничего не случилось? – допытываюсь я.
- Ну да. Всё как всегда.
- И ты всегда так расстраиваешься?
- Ну да.
Мы долго молчим. Светлана вытаскивает из пачки сигарету, вертит в пальцах и откладывает на стол незажженной – рядом с сотовым.
– У вас проблемы? Плохие отношения? – аккуратно пытаюсь я выяснить.
Светлана тяжко вздыхает.
– Ну да. Можно и так сказать.
– Прости, я могу не расспрашивать...
– Просто зверею, как слышу этот голос. В детстве боялась. Сейчас ненавижу. И тогда, и теперь. И люблю в то же время. И она. Говорим друг другу черт знает что… Пустые формальности. Тошно, деваться некуда. Только молитвой и спасаюсь. Молю о милости, молю избавить от гнева. Ну и за неё молюсь, чтобы хорошо всё было, здоровье там, все дела. Черт, вот так всегда, - Светлана поворачивается в мою сторону, - Взбрело позвонить в самый подходящий момент...
– Светлана, если я могу как-нибудь помочь...
– Можешь. Иди домой. Мне надо одной побыть.
– Хорошо, я уйду, но...
– Иди-иди. Как-нибудь увидимся. Приподними-ка рубашку... Красивый ремешок. Вот такой же примерно и у нас был в детстве. Его, правда, никто никогда не носил. Он для другой цели предназначался, ну, ты понял. Как огня боялась, как резаная орала. У отца-то рука потяжелее, но и отходил быстрее, а мать уж как возьмется – не утихомирится, пока совсем из сил не выбьется. Иногда оба за меня брались, в особых случаях. Один держит, другой дубасит. Как устанут – меняются.
– Светлана, – робко возражаю я, – Но ведь ты сама... Сама говорила пару часов назад...
– Да-да, – кивает Светлана моим мыслям, – Они хотели как лучше. Тем более, пай-девочкой я не была, отнюдь. Но Бог справедлив. А они были справедливы далеко не всегда.
Светлана напряженно замирает и вот-вот заплачет. Кажется, этому препятствую только я.
– Иди, – просит она, поборов исказившую лицо гримасу, – Иди, не обижайся. Телефон свой оставь, позвоню.
Я спускаюсь в переход с горящей «М», но уже не предвкушаю от поездки ничего хорошего, мысленно я со Светланой, и, кажется, стоило захлопнуться входной двери, как я начал скучать, начал не находить себе места.


2. К святым местам

Светлана и я в электричке. Мы хотим успеть в Загорск к началу утренней службы. Сегодня большой праздник, объяснила Светлана накануне по телефону и предложила поехать вдвоем. Мы минуем живописные задворки, нескончаемо проплывают за окном электрички пустыри, фабрики, замусоренные жилые дворы, невысокие пристанционные сооружения, платформа, остановка, выходят и заходят люди, впуская из тамбура морозный воздух, люди выдыхают пар, ищут, где бы сесть, где бы пристроить вещи. Лязгают механические двери, трогается состав, и снова заводы, фабрики. Меж заводских труб золотится церковный купол; там небольшое строение – церковь или часовня; Светлана, завидев строение, быстрым движением крестится.
Едем над автобаном; машины стоят в пробке, конец которой теряется за горизонтом. Поезд наш набирает ход, хорошо ехать, хорошо не стоять в пробке. Светлана отвинчивает крышку вынутого из рюкзака термоса. Наливает в крышку чай из термоса, протягивает мне:
– Будешь?
– Пей сначала ты. Одна ведь крышка на двоих.
– Пропускаешь даму вперед? Фигушки. У тебя пальцы дрожат, я вижу. Я-то в варежках. Возьми, попей. И руки согреешь, только смотри не расплескай, – я принимаю у Светланы крышку, пью заготовленный Светланой непривычно сладкий, непривычно крепкий чай, осушаю емкость в пару глотков, возвращаю крышку Светлане. Светлана наливает чай себе, отхлебывает, поглядывая в окошко электрички. Снаружи светает; дружно гаснет вереница фонарей на перпендикулярном железной дороге проспекте, скоро, наверное, погаснут лампы и у нас в вагоне. Набирает мощность электропечка у меня под сидением, да и чай согрел, тепло и уютно, вот только у Светланы облик несколько хмуроват.
– Все окей? – пытаюсь я выяснить, - Чего хмуришься, ночью не выспалась?
– Я-то выспалась, – отвечает Светлана мрачно. – Легла вчера в десять, проснулась сегодня в шесть. Спокойно собралась. А вот ты, похоже, в последнюю секунду из дома выходил. Чуть на поезд из-за тебя не опоздали. И вид имеешь заспанный. Играл, небось, в компьютерные игры!
– Какие игры, ты чего…
– Да это я так, подкалываю, не обращай внимания, – Светлана завинчивает термос, убирает его к себе в рюкзак и потуже затягивает шнуровку, – Ты высокий, закинь, будь добр, – Светлана протягивает рюкзак.
Я пристраиваю рюкзак на багажной полке и сажусь на место.
– Да, ты извини меня, пожалуйста, – спохватываюсь я, – Что ждать заставил в центре зала.
– Тебе вообще крупно повезло, – отвечает Светлана вполголоса, и мне приходится пересесть ближе к краю сидения и нагнуться поближе, чтобы ее слова не заглушал стук колес и другой посторонний шум. – Я дала тебе сверх назначенного времени всего десять минут, чтобы с чистой совестью потом уйти. И больше никуда не звать, наверное. Но тут-то ты и явился. На девятой минуте.
– Да, успели же, в конце концов…
– Я ненавижу спешить. Топать по эскалатору вверх, суетить. А если б очередь была большая за билетами? Ненадежный тип какой-то, – Светлана улыбается.
– Извини, извини, – твержу я.
– А вот возьму и не извиню, – Светлана улыбается шире. – И что тогда? Ты так меняешься в лице, когда осознаёшь вину. Любо-дорого. Помучайся, тебе идет. Вот если не опоздает наш поезд, успеем к автобусу, успеем к началу службы, тогда извиню.
– Если поезд не опоздает… А я-то причем? Я что, машинист?
Электричка, будто реагируя на наш разговор, с шипением замедляет ход и останавливается среди припорошенного инеем поля. Гаснет свет в вагоне.
– Ток вырубился? – недоумеваю я. – Ну всё, теперь ты навсегда на меня обидишься…
– Рассвело просто. Потому и свет погас. А чего встали, сама не пойму. Ща поедем, надеюсь.
Слышнее переговоры пассажиров. У кого-то с сосденего сидения играет музыка в наушниках, из наушников доносится размеренный барабанный бит. Мне неохота ни в какой Загорск, я буду только рад, если мы просто окажемся где-нибудь со Светланой в тепле и наедине, мы общаемся второй раз в жизни, было бы куда интереснее просто поговорить, чем молча стоять службу, но Светлана, похоже, сильно рассчитывает успеть в храм, и если наш план сорвется, будет, конечно, жаль. Поезд трогается.
– Все, я тебя уже извинила! – объявляет Светлана, – Хочешь, поспи. Можешь у меня на плечике прикорнуть. – Вагон заметно поредел с момента нашего отправления, и теперь можно сесть рядом на одном сидении, но по-прежнему сидим где сидели, напротив друг друга.
– Не, я не могу так, не засну. А ты каждое утро в шесть встаешь? Будильник заводишь каждый вечер?
– Не, терпеть их не могу, будильники. У меня хронометр внутри. Я себе мысленное задание даю, ложась: подъём в шесть утра. Или в шесть-тридцать. На работу обычно в шесть-тридцать встаю.
– И не проспала ни разу?
– Не. Бывает, наоборот, раньше просыпаюсь. Ну встаю тогда, успеваю что-то сделать по дому… – Светлана зевает, и я зеваю вслед.
– А почему ты именно меня решила позвать? – спрашиваю, помолчав. – За компанию? Больше некого? Скучно одной?
– Ну, ты небезнадежный, как мне показалось. Глядишь и сработает.
– Ну сработает, допустим, а тебе-то что?
– Как что? Я же люблю тебя.
– С каких это пор?
– С тех самых пор и люблю.
– Ну ты даешь, а другого кого не любишь?
– И других люблю. Всех их. Всех вас, – Светлана обводит взглядом немногочисленную вагонную публику.
– Ааа, – тяну я, – Умозрительно, выходит. Любовь к человечеству.
– Любовь к ближнему, – пожимает плечами Светлана, – Что такого-то? Тебе невдомёк? Обычное же дело.
– Ну, вот ты мне нравишься, допустим…
– Оставь! – обрывает Светлана с раздражением. – Причем тут это, нравлюсь, не нравлюсь. Вот ты дышишь и не замечаешь. И любишь как дышишь. Это ведь так естественно. Любишь жизнь, любишь родину, людей, вообще всех, плохих, хороших. Животных там, деревья. Небо, солнце, луну. Тебе что, правда непонятно? Окей, Бога ты не любишь, пока что не знаком как следует. Но людей-то, людей, себе подобных? Неужели не любишь? Странно. Вроде не маньяк-психопат.
– Честно? Не знаю. Не знаю, люблю или нет. То так, то эдак. Кого-то больше, кого-то меньше. Под настроение.
– Ой да ладно, – отмахивается Светлана, - Я ж не про то. Причем тут настроение твое дурацкое. Ты встань. Пройди по вагонам. До конца и обратно. Оглядись, присмотрись. Только внаглую не пялься, а то не так поймут. И ответь себе, любишь, нет. И мне расскажи. Давай пробуй, интересно ж. Эксперимент!
Я послушно встаю, прохожу по вагонам, обгоняя вагонных продавцов, рекламирующих в микрофончики свой товар… Людей не слишком много, но лучшие места у окна по ходу состава почти все заняты; кто-то отвернулся к окну, кто-то «сидит» в телефоне, компания тинэйджеров пьет пиво и жует картофельные чипсы; ожившей картинной галереей проплывают военные, бездомные, чета пенсионеров, мать с ребенком, сидящим у нее на коленях, человек без ноги в инвалидном кресле, молодая пара студентов-походников с большими рюкзаками на багажной полке. Я стараюсь не заглядывать в глаза, и внимание оттого фиксируется на одежде, большинство пассажиров одеты опрятно, но скромно, даже бедно, наверное, они все из этих маленьких нанизанных на маршрут нашей электрички городков, а вот и деревенские, одеты по-деревенски, они, наверное, сойдут где-то на низкой дощатой платформе посреди леса, где вместо названия – номер километра…
Двое бездомных в практически пустом последнем вагоне играют в кости и пьют из прозрачных пластиковых стаканчиков водку «Праздничная». Сидения в вагоне деревянные, и игральные кубики, три штуки, звонко стукаются о дерево. Бездомные, два дядьки за сорок, поднимают лица и смотрят прямо на меня. Один из них жестом приглашает присоединиться, я машинально подхожу, стараясь слишком уж не засматриваться, прохожу мимо будто по своим делам, дохожу до двери в последний тамбур, совершенно пустой, разворачиваюсь, снова прохожу мимо двоих бездомных… Вижу выпавшее на костях: один, один, пять, эти точки на кубиках отчего-то крепко впечатываются в сознание, по инерции в голову лезет всевозможная символика: не знак ли это судьбы? Связано ли что-то в моей жизни с числом «сто пятнадцать»? Или будет связывать?.. Я отмахиваюсь от назойливых мыслей, я пускаюсь в обратный путь по вагонам навстречу Светлане.
Те бездомные вовсе не выглядели пьяно или отталкивающе, от них не шел никакой неприятный запах; тот, что приглашал присоединиться, смотрел спокойно и дружелюбно, даже умиротворяюще. И чистый пластиковый стаканчик дополнительный у них был, и закуска, черный хлеб. Может, стоило бы и присоединиться ненадолго. Выпить, поговорить, в окно посмотреть за компанию. Ехал бы один, тогда точно, думаю, присоединился б.
– Ну как? – интересуется Светлана участливо-заинтригованно, когда занимаю свое место напротив.
– Жалкое зрелище! – докладываю я, – Беспросветная тоска-печаль на лицах. И одеты кошмарно. Только два бомжа там, в голове состава, те еще ничего выглядели, без претензии. Какая уж тут любовь. Нет, если ты о любви-сострадании, о любви снисхождающей…
– Это называется «проекция», – невозмутимо ответствует Светлана. - Это у тебя печаль-тоска в глазах. Ты себя жалеешь, не других. Мда. Переоценила, по ходу, твои возможности.
– Да встань и пройди сама! Депрессуха же конкретная. Мы-то в Москве в порядке более-менее…
– А чего мне ходить. И тут неплохо. И здесь люди. В вагоне, на платформе вон, – Светлана кивает на окно, - Везде свои, такие же, как и я, как ты. Это же наша с тобой среда. Как не любить?
– То есть ты вот всех-всех любишь, прямо вот всех-всех? Не, ну эти-то, вокруг, незнакомые, их любить, наверное, задача нехитрая…
– Угу, поняла. Кто-то симпатичный, кто-то нет, ты это хочешь сказать, да? Ну само собой. Но все хорошие, понимаешь? Изначально. Да, меня раздражают, более того, меня приводят в ярость, до белого каления доводят отдельные человеческие качества. Это вот «снисхождение», о котором ты упомянул. Да кто ты такой, куда тебе нисходить, к кому, куда ниже-то? Оглянись, осмотрись. Кругом такие же. Ну с проблемами, кто ж без проблем. Так и ты с проблемами. Порешал бы, а не сетовал, не снисходил бы… Так, я не поняла, почему стоим? – Светлана резко поднимается с места и оглядывается на тамбур.
Двери в тамбур разъехались, из тамбура тянет холодом, наш поезд замер у платформы с раскрытыми дверями.
– Объяснили бы хоть, в чем дело, – доносится с соседнего сидения недовольный женский голос.
– Да тут всегда так на этой станции, – вторит другой.
– Приехали, блядь, – звучит пожилой тембр.
– Так, а время-то, времечко, – Светлана закатывает рукав своей куртки и сверятеся с наручными часами, – Автобус бы не уехал.
Быстрой походкой вагон пересекает человек в служебной одежде, его наперебой расспрашивают, кто-то дергает за рукав, но железнодорожник лишь отмахивается, отвечает что-то невнятное…
– Двери закройте хоть, – в никуда обращается одна из пассажирок.
Кто-то у тамбура пытается наладить громкую связь с машинистом. Кто-то говорит по мобильному: «Я задержусь». Пользуясь сверхурочной стоянкой, в вагон прибывают пассажиры, выбирают места, рассаживаются, беспокойно ждут отправления, поглядывают в окно и по сторонам…
Светлана просит снять с полки рюкзак, мы допиваем остатки чая из термоса, но согреться на этот раз не удается, слишком зябко стало в вагоне.
– Опоздали, – бесстрастно констатирует Светлана, снова взглянув на часы, – Даже если сию секунду тронемся, уже не успеть.
– А такси?
– Можно такси, да. Денег, правда, захотят дофига.
– У меня есть…
– Да, у меня тоже есть, не в этом суть. Можем и на такси не успеть. Мы же еще где-то в чистом поле стояли минут пятнадцать, помнишь? И вот опять стоим. Смысл ехать, если к исповеди не попаду? Знаешь, я домой, наверное. А ты поезжай, если охота.
– Да я бы тебя лучше до дома проводил.
– Можно и так… Как хочешь. Лучше так, наверное, да. Ты замерз.
– А ты?
– Ноги только. Короче, пошли отсюда. На платформе подвигаемся, поприседаем. Ну блин, ну не судьба, чего тут скажешь. Не наш с тобой день.
Стоит нам спрыгнуть на мерзлую платформу, как поезд лязгает дверями и трогается. Будто только и ждал, что мы выйдем. Обратная электричка через полчаса, мы заходим в небольшое вокзальное здание, в кассовом зале ларек, мы садимся на железные стулья, пьем очередной чай.
Обратно едем молча, поначалу бодрившаяся Светлана теперь явно обескуражена нашим оборвавшимся на середине путешествием, отвечает односложно, да и мне неохота лишний раз заговаривать, я ощутимо продрог, в вагоне почти нет пассажиров, и, возможно, поэтому прохладнее, чем по дороге «туда». Мы прибываем на вокзал, пересаживаемся на метро, долго едем домой к Светлане.
Там я прошусь в душ, Светлана утверждает, что согрелась в метро, но мне все еще холодно. Душ сломан, работает кое-как, с виноватым видом объясняет Светлана и предлагает мне принять ванну. Я не помню, когда лежал в ванне последний раз, должно быть в детстве, но соглашаюсь, захожу в ванную, хочу запереться, но щеколды на двери нет, пытаюсь плотнее прикрыть дверь, но она все равно чуть отстает. Смотрю на себя в зеркало, слушаю уверенный звук наполняющей ванну горячей воды, раздеваюсь, ложусь, едва поместившись. От воды идет пар, запотевает постепенно большое зеркало над раковиной. Наконец-то тепло, наконец-то никуда не спешим. На упирающемся в стену угловом бортике ванны – шампунь, лак для ногтей, вехотка; от нечего делать я задумываю вымыть голову, выдавливаю на ладонь шампунь, запрокидываю голову в воду, втираю в волосы шампунь, вода вокруг меня покрывается клочьями пены и становится непрозрачной. Сквозь шум воды я слышу стук; Светлана просится вымыть руки. Впустить ее как-то неловко; отказать – неловко тем более, и я утвердительно хмыкаю Светлане в ответ. Заходит Светлана, она без штанов, в длинной футболке; проходит, не оборачиваясь на меня, прямо к раковине, развернув единственный кран из ванны в раковину, моет с мылом руки, закручивает краны, давая установиться тишине, далее, секунду помедлив, она протирает кулаком запотевшее зеркало, видит в зеркале на дальнем плане мое лицо, и наши взгляды встречаются. Светлана оборачивается, садится, глядя на меня, на бортик ванной. Мое тело под водой скрыто слоем пены, и я почти не чувствую стеснения. Светлана окунает в воду локоть, проверяя температуру, стягивает футболку, под которой ничего не оказывается, и забирается в ванну, пристраиваясь с поджатыми ногами на противоположном ее конце. Воды где-то на две трети, но теперь, когды мы оба здесь, вода подходит почти к самому краю. Светлана подбирается ближе, мы сплетаемся под водой, Светлана садится на мой затвердевший член, приподнимается и опускается, приподнимается и опять опускается; вода вокруг нас начинает качаться вверх-вниз сообразно ритму наших движений, обильно выплескиваясь наружу, Светлана стонет, сдавленно, гортанно, у меня перед глазами ее шея, выше – полуоткрытый рот. Еще немного подвигавшись, она глубоко вздыхает и вылезает из воды, жалуясь на головокружение и на то, что можем затопить соседей.
Я вынимаю из ванны затычку, молча сижу смотрю как убывает вода. Светланы уже нет, вытерлась полотенцем и вышла. Когда мыльной воды почти не остается, я открываю кран, споласкиваю волосы и тело, осторожно поднимаюсь, распахиваю дверь пошире, чтобы впустить свежего воздуха, одеваюсь, выхожу в коридор. Обернутая полотенцем Светлана сидит на кухне, курит. При виде меня она быстро гасит недокуренную сигарету, направляется в ванную, закрывается, шумит водой. Вскоре показывается, одетая в домашнее, на пороге кухни, приглашает жестом в комнату. Я впервые в комнате, это спальня, мы ложимся на кровать, беремся за руки, лежим какое-то время молча и неподвижно.
– Кайфно было там в воде, да? – задает Светлана полувопрос уверенно-мимоходом, но я слышу, что уверенность в голосе отчасти наиграна, что Светлана волнуется.
– Очень, – соглашаюсь я, и Светлана еле слышно усмехается.
Я глажу Светлане запястье, подбираюсь к локтю. Светлана убирает свою руку, садится в кровати, оперевшись о стенку.
– Не. Давай не сейчас. Давай поболтаем. Мне интересно. Кто ты, вообще, как дошел до такой жизни. Разлегся, видите ли. Как дома у себя.
– Мне сесть? Встать?
– Да как хочешь. Это не принципиально. Ты вот только скажи, ты надолго тут? Каковы ближайшие планы? Думала в магазин сбегать, купить кое-чего, приготовить. Или тебя могу отправить. И на тебя приготовлю. Если останешься.
– Да с радостью, вот волосы просохнут.
– Да ты не торопись. Можно и не выходить никуда. Ты сейчас голодный?
– Да вроде нет.
– И я нет. Так ты во сколько пойдешь? Или на ночь останешься? Можешь, в принципе, остаться. Тебя ждут вообще? Где ты живешь? Позвонить не надо, предупредить? Я твой телефон на зарядку поставила, пока ты купался. Зарядился уж, небось. Принести?
– Да нет. Спасибо. Меня особо не ждет никто.
– «Особо» это как понимать?
Я встаю, смотрю в окно. Там горят фонари, там невнятная мгла. Темнеет рано, но не в двенадцать же, не в час, или сколько там; по виду из окна не определишь, там пасмурно, бессолнечные непрекращающиеся сумерки. Смотрю опять на Светлану, та сидит на кровати и улыбается. Улыбается мне открыто, по-доброму, это впервые так. До сих пор она при мне улыбалась лишь собственным словам, собственным мыслям, и то была совсем другая улыбка.
Улыбка обезоруживает, и я сажусь обратно на кровать, мне хочется выговориться, хочется взять Светлану в сообщницы.
– Я живу большой тусовкой, – начинаю я рассказ. – Там кватрира пятикомнатная, старый дом дореволюционный, снимаем вскладчину. Никто меня там, в общем-то, не ждет. Но это друзья, это свои. Парень, девушка, еще два парня снимают. Еще одна девушка приходит иногда, у нее мастерская в одной из комнат. Люди свободных профессий. Художники, фотографы, фрилансеры. С одной из девушек я встречался раньше много лет подряд. Сходились, расходились. Сейчас у нас ничего нет, хоть и живем в одной квартире. Она с другим сейчас, с моим лучшим другом. Так получилось. Сам, в общем, виноват, хотя «виноват» – слово неподходящее, наверное, всё правильно вышло. Мы раньше жили порознь, каждый с родителями. Но встречались регулярно втроем, дружили. Выпивали и всё такое. Моя девушка сперва недолюбливала моего друга. Странный, мол, тип себе на уме. А я, наоборот, всегда его очень любил, стремился поддержать, он одинокий был почти всегда, читал чего-то, сочинял. Это я их познакомил между собой, моего друга с моей девушкой. Хотел их подружить поближе. Она влюбилась в него в итоге, а мне будто того и надо было, сам не пойму, что двигало. Какое-то гибельное упоение. Вижу, ей со мной скучновато, ну сексом занялись, ну кино посмотрели, а дальше-то что, куда деваться, где вечерок скоротать? И к другу моему идем, он-то один жил, снимал чего-то, однокомнатную на окраине, работал в тот период кем-то на телевидении на подхвате. Мог себе позволить снять. И вот заваливаемся, тусуемся втроем, весело, отлично. На ночь оставались. Проходит месяц-другой такой жизни, вижу, оба влюблены, друг, тот оживлялся так всякий раз, когда я с девушкой приходил, без девушки-то вялый был, мрачноватый, разговоры норовил вести упаднические. А когда втроем, шутил, смеялся. И мне веселее становилось, я и не ревновал почти. Потом приходим к нему на день рождения, девушка моя говорит моему другу: чувак, в честь твоего дэрэ я дарю тебе себя. Это все было со мной заранее согласовано, разумеется. Но все равно, тем не менее, прозвучало как-то неожиданно. Друг мой дико смутился, но видно, что сильно обрадовался в глубине души. Я спросил, хотят ли они, чтобы я вышел из комнаты или из квартиры, они бы по-любому стеснялись, но при мне вообще ничего бы у них не вышло гарантированно. Они переглянулись и сказали, что да, лучше бы мне выйти погулять. Пошел я бродить по району, часа через полтора возвращаюсь, оба такие умиротворенные, сидят пьют чай, смотрят на меня благодарно, но больше друг на друга. Я посидел-посидел да к родителям поехал. Девушка ушла от меня, говорит не могу, мол, раздваиваться. Они вместе до сих пор, а я обоих потерял, хоть и продолжаем общаться. Смешно. Сам, главное, этого добивался так. Этого их сближения. Как-то непонятно вышло.
– Да понятно все, – Светлана, скрестив на груди руки, сидит в той же позе на кровати, но уже не улыбается, – Нереализованная гомосексуальность. Чего спрятался-то за подружку? Действовал бы решительнее, сам бы соблазнил чувачка и жили бы душа в душу. Сам сказал, он одинокий был. И разговоры упаднические вести норовил. С тобою, не с ней! Значит, с тобою был искреннее.
– Да? Странно, мне ни разу не приходил в голову такой поворот событий. Ты не всерьез, видимо. Тебе это должно быть неприятно, церковь, тем более, осуждает однополые отношения.
– Я совершенно нормально отношусь к подобным вещам, – Светлана пожимает плечами, – И церковь не приплетай, будь добр.
– В общем, теперь ты понимаешь, что домой я не сильно стремлюсь…
– Угу, с такими-то раскладами. Правда, ты можешь на ночь остаться, буду только рада.
– Спасибо. Останусь. Крутит-крутит как щепочку в водовороте. Такое ощущение в последнее время.
– Ну да. У меня вообще всегда такое ощущение, не только в последнее время, – Светлана встает с кровати, задергивает шторы, стоит у задернутых штор, смотрит на меня, скрестив руки и ноги.
– Ого, а по тебе не скажешь. Такая с виду хозяйка собственной судьбы.
– Какое. Я такая же щепочка как ты. Но, может, это правильный какой-то водоворот, может, его можно понять, полюбить? Продолжим, если ты не против. Хочется тебя.
Светлана перемещается в центр кровати, я подсаживаюсь поближе, мы прикасаемся, целуемся, исследуем друг друга.


3. Первые шаги

Ясным майским днем мы со Светланой гуляем в лесу моего детства.
– До чего красиво. До чего все-таки невероятно красиво. Здесь мне почти так же хорошо как в храме, – делится вполголоса Светлана спустя полчаса тишины.
– Я тут все тропинки знаю, – хвастаюсь я. – Всё исходил с пацанами. А больше один.
– А у нас тоже был лес рядом с домом. Только меня туда не отпускали. Боялись.
– Диких зверей?
– Людей.
На всякий случай мы оба в резиновых сапогах, но о прошедшем рано с утра мелком дожде уже ничего не напоминает. Сухо, тепло, солнечно. Скрипят сосновые стволы. Светлана, руки в карманах великоватой ей брезентовой куртки моего отца, волосы собраны в хвост, шагает размашисто, уверенно, будто сама знает все тропинки не хуже меня. Я рад завязавшейся беседе; Светлана редко о себе распространяется, тем более о детстве, и похоже, эта прогулка поможет нам лучше друг друга понять, вот только бы не спугнуть доверительный настрой.
– Опасно там у вас было? – спрашиваю.
– По-всякому было, – закрывается, как мне кажется, Светлана. Но нет – продолжает:
– Однажды без спроса в лес сбежала, на своих разобиделась. Допоздна бродила черт-те где, я-то не знала никаких тропинок, шарилась наобум, – из просторного кармана куртки Светлана вытаскивает сигареты и зажигалку, закуривает. – Сама перепугалась. Мобильник дома оставила назло всему свету. Ничего, выбрела. Мои совсем с катушек съехали, уже в отделение звонили, соседей всех обошли по подъезду. Обрадовались как сумасшедшие, когда увидели целую и невредимую. Всыпали потом, правда. Ну, это само собой.
– Да, ты рассказывала в день нашего знакомства, тебя били в детстве...
– Ха, в детстве! Если бы только в детстве. Так бы и продолжали до сих пор. Свалила вовремя.
– Я одного не понимаю... Как ты терпела все эти годы? Почему безропотно сносила?
Светлана докуривает, гасит окурок о подвернувшийся древесный ствол, складывает окурок в сигаретную пачку, прячет пачку в карман.
– Почему терпела? – переспрашивает. – А куда деваться-то было? И потом, мне изначально дали понять, что только так со мной и надо. Один из немногих пунктов, по которому они были единодушны, – Светлана сдержанно улыбается.
– Больно было?
– Ха! Не те слова. А эти твои мечтания трогательные... Зашла я на твой любимый форум, помнишь, ты мне ссылку кинул неделю назад. Ну, что могу сказать. Все эти плеточки, полосочки на теле эстетичненькие... Добропорядочные забавы довольных жизнью тётенек и дяденек. Не осуждаю, впрочем. Каждому свое, – Светлана пожимает плечами.
Мы пересекаем поляну с немногочисленными дубками и кое-какое время молчим. На границе поляны и леса – поваленный ствол, и мы садимся передохнуть.
– Ну а что, – говорю. – вот, кого-то не били в детстве, и он об этом, можно сказать, жалеет... Мечтает... Разве так не бывает?
– Да ради Бога. Мне твои фантазии не внапряг. Однако жизнь скучнее и проще. Это просто больно. Больно и обидно. За себя, в первую очередь, что допросилась, – Светлана опять закуривает.
– За себя? То есть, на них ты не злишься?
– А они не знали как по-другому бывает. Мама из генеральской семьи. Отец из деревни. Как иначе-то? – отрывисто делится Светлана между затяжками.
– То есть, это тебе помогало в каком-то смысле?
– Не знаю. Наверное. Занималась, во всяком случае, добросовестно. И в вуз поступила без блата, а конкурс был – ого-го. Профессией овладела, это тоже не у каждого получается, – Светлана делает последние пару затяжек, после чего гасит и прячет в пачку окурок. – Но проблем, кажется, все-таки больше, – Светлана притягивает колени к груди, обхватывает их сцепленными в замок руками и балансирует, покачиваясь взад-вперед, – Слишком уж завишу от чужого мнения. Так же как в детстве жажду одобрения и похвалы. И внутренне цепенею, когда рискую не угодить. Уж не знаю, ремень ли тут виной. А тебе на всех и вся по барабану, завидую, – Светлана расцепляет замок, спрыгивает на землю, стряхивает с куртки клочки пепла, застегивается на молнию.
– Меня, между прочим, вообще не били, – говорю.
– Везука.
– Уж не знаю, кому из нас больше повезло...
– Перестань. Конечно, легонькие ударчики возбудят кого хочешь, но когда реально больно... Нет тут ничего интересного. Это все, в основном, от головы. И я примерно понимаю, как это у тебя устроено, эти фантазии.
– Как же?..
– Это просто некая удобная лазейка. Мечты, куда ты сбегаешь от проблем, – Светлана озирается, засунув руки в карманы куртки и тихо насвистывает, вторя птичьему пению.
– Нет-нет, я жажду их осуществить...
– Ну так будь с собой откровенен. Ты мечтаешь об этом в качестве особого вида удовольствия. Чтобы тебя обслужили. Как в массажном кабинете. Пойдем еще пошатаемся.
– Ага, – я тоже встаю, и мы идем дальше.
– Нет, ты не поняла! – говорю я Светлане на ходу, – Боль мне совсем не в кайф! Мне хочется, чтоб мной командовали, руководили...
– Знакомо-знакомо, тоска по авторитету, по сильной руке. Там есть дорога? Хочу вон в тот просвет, – Светлана показывает рукой, я киваю, и мы идем в избранном направлении, – Только вот что ты скажешь, если этот твой распрекрасный руководитель вообще не вознамерится тебя наказывать? А только по головке будет гладить сутками? А? Что ты на это скажешь? – развивает Светлана мысль. – Или напротив, наказывать-то будет, но не по заднице ремнем, а как-нибудь позаковыристее, иголки там загонять под ногти...
– Мда. Кажется, ты права. Такое мне действительно пришлось бы не по вкусу.
– О чем и речь! По вкусу, не по вкусу. Ты просто в игры играешь. Игры разума...
– Нет. Погоди. Допустим, я встречу этого человека, – я еле поспеваю за широко шагающей Светланой, – Который, как твои родители, будет верить именно в этот способ... И он решит, что для меня это – наилучшее средство...
– Да ты просто взвоешь не своим голосом. Заголосишь как резаный. Если как следует за тебя взяться. Ты не позволишь так с собой обращаться, рванешь на попятный двор. Я тебя неплохо изучила за время наших встреч.
– Отчего же, стерплю. У меня большой ресурс терпения, ты просто пока не в курсе. Вот только человека мне такого, скорее всего, не встретить. Которому я настолько бы открылся.
– А почему ты о нем в мужском роде? – Светлана приостанавливается, и я замираю рядом, – Пол – это принципиально?
– Нет. Это не принципиально. Это может быть женщина, – отвечаю я спустя пару мгновений, и мы снова идем, и на ходу переглядываемся.
– Чушь какая-то, – прыскает со смеху Светлана, отводя взгляд. – Хотя, просто чтобы убедить тебя в том, что ты себя обманываешь...
– Да? Ты серьезно?! – радостно, опережая мысль, переспрашиваю я, – Ты... Могла бы?
– Ну, а что. Ты мужчина достойный. Ради нас... Вот только наказывать, по-моему, не за что.
– Ну, почему, недостатков хватает, – спешу я заверить, а в ушах странный гул, то ли в воздух взмываю, то ли срываюсь в пропасть.
– Твои недостатки – неотъемлемые свойства твоей личности, – чеканит Светлана. – Я к ним привыкла. Они мне нравятся. Короче, в радикальной переделке ты не нуждаешься. Хотя... – Светлана задумывается.
– Хотя что?
– Одна твоя черта меня буквально бесит... Боже, где мы? Что это за место? Мы не заблудились?
– Все нормально. Совсем недалеко от дома.
Деревья кончились, мы по колено в зарослях хвощей. В трех-четырех метрах – бывшая просека, теперь это болото. Вода сплошь затянута бледно-зеленой ряской похожего с хвощами оттенка, сначала кажется, что по ней можно пройти, но если вглядеться – иллюзия рассеивается: сухие сучья поваленных здесь и там выкорчеванных с корнями деревьев тонут в болотной воде, и там, где тонут – ряска расходится, образуя вокруг сухой ветки искрящийся солнечными лучами темный водяной кружок. Бетонные столбы когда-то проходившей здесь линии электропередач, в отличие от деревьев, худо-бедно сохраняют вертикальное положение, и обрывки проводов слабо колышатся на ветру.
– Я поняла, где мы. В фильме «Сталкер», – с видом знатока изрекает Светлана.

***

Позднее утро спустя полторы недели. Я под двумя одеялами. Дверь отворяется; на пороге – Светлана с дровами в охапку. Она выдыхает пар, плотно прикрывает за собой дверь, накидывает крюк, складывает на пол дрова, открывает печную заслонку, садится у печки.
– С утра шел снег. С ума сойти, – Светлана загружает в печь растопку – заготовленные с вечера лучины, чиркает спичкой. Занимается пламя.
На краткий миг мы переглядываемся. Затем Светлана отворачивается обратно к печке и парой метких движений перекладывает горящие щепки, чтобы огонь был поярче.
– Сразу взялось, поди ж ты, – Светлана отправляет в печь пару поленьев поувесистее, – А я гулять ходила. Пока ты тут переживал, – Светлана постукивает кочергой по одному из горящих поленьев и, не оборачиваясь, продолжает негромкую размеренную речь, – В лесу красиво неописуемо. В общем, если бы не твоя хандра, было бы полное счастье. А ты, кстати, можешь поесть. Я макароны сварила. Видишь, и погулять успела, и макароны сварить. Проснулась, как и ты, едва живая. Но сразу встала. Сделала зарядку. Согрелась. Сварила еду. Позавтракала. В лес пошла. И вот сижу печку топлю. И настроение – лучше некуда. Только тебя жалко. Нет, я, конечно, в детстве натерпелась ужасов, а все же великая штука – сила воли. И вот что самое поразительное. Начинается с того, что ты себя ломаешь. Ну, или тебя ломают. Не хочется по будильнику подниматься – а ты поднимаешься, не хочется уроки готовить – а ты готовишь, скучно книжку читать – все равно сидишь читаешь, и так далее. В общем, рецепт простой – делаешь все, чего не хочется. А потом, мало-помалу, принимаешь это, свыкаешься. И забываешь, что когда-то было иначе. Что изначально хотел чего-то другого. Это становится твоим естеством, прирастает – то, чего так яростно не хотел, чему так отчаянно сопротивлялся. И теперь я даже вообразить себе не могу, чтобы в двенадцатом часу в кровати валяться. Я, конечно, не идеальный пример, девушка, в общем-то, ограниченная, многого не понимаю в этой жизни. Но собой владеть умею. Потому и никаких затяжных печалей. Вообще, вставай. Я уже нормально натопила. Поешь, кофейку дёрни.
Действительно, под двумя одеялами жарко. Я сбрасываю на пол одно из них и отворачиваюсь к стене лицом.
– Прости. Прости, пожалуйста. Мне правда очень плохо, – бормочу я в дощатую стену.
– Нормально все с тобой, – слышно как Светлана встает, расстегивает молнию куртки, прохаживается по комнате взад-вперед, – Я тебя всю ночь обнимала. Все с тобой хорошо. Ни соплей, ни температуры. Возможно, конечно, у тебя депрессия. Зараза наших дней. Ну и шел бы тогда к врачу. Нет. Лежишь, мучаешься. И меня мучаешь, – слышу я с противоположного конца комнаты, от окна, негромкий, привычно чеканящий короткие фразы светланин голос.
Я представляю, как Светлана стоит и грустно смотрит в окно.
– Не обращай внимания. Это пройдет, – обещаю я стене – Поделай что-нибудь. Почитай.
– Да уж найду чем заняться. Нет, так нельзя, – слышны шаги Светланы в сторону кровати, – Оставьте нашу светлость в покое. Это и есть то, что меня в тебе так раздражает. Бесит. Помнишь наш недавний разговор? Бесит! Эта двойственность! Сегодня так, завтра эдак. Вот скажи, ты меня любишь? Любишь сейчас, в эту минуту? Только честно! Посмотри на меня!
Я переворачиваюсь на спину, и наши взгляды ненадолго пересекаются. Светлана садится на край постели у меня в ногах. Смотрит в сторону. Задумывается. Трещат дрова.
– Обиднее всего, что ты не берешь меня в союзницы. Это уже третий раз с тобой такое. Я чувствую себя ненужной, беспомощной. И ты даже не пытаешься меня в этом разубедить. Я от тебя сейчас за миллион световых лет. Сателлит из далекой галактики, – Светлана мрачно усмехается.
– Хорошо сказано, – подаю я голос.
– Да? – Светлана обращает ко мне лицо. – Я рада, что пригодилась.
– Прости. Прости.
– Что ты заладил: прости, прости. Я не обижаюсь. Просто недоумеваю. Может, ты чего-то скрываешь? Может, я сделала что-то не то? Тупо себя повела? Вчера было так хорошо. Мы веселились, гуляли.
– Мысли тяжелые. Воспоминания. Накатывают волнами. Ты не при чем.
– А что тебя гнетет? Поделись. Поделись хотя бы одним тяжелым воспоминанием. Или всеми, по очереди. Мы не торопимся. Только не молчи в стенку. Пожалуйста. Не закрывайся.
– Я вспомнил маму...
– Достойнейшая женщина. Как вспомнил?
– Один эпизод. Из детства.
– Угу. Ну все, деваться некуда. Вперед, рассказывай. Кстати, не пора из-под одеяла вылезти? Лично мне уже жарко, – Светлана стягивает с себя свитер.
– Ничего. Мне нормально.
– Как знаешь. Вперед. Я слушаю.
– Понимаешь, я все пытаюсь проследить причинно-следственную связь – то ли моя меланхолия провоцирует все эти воспоминания, то ли воспоминания – меланхолию...
– Забей на причинно-следственную связь. Вперед.
– Мне было пять или шесть лет. В школу точно еще не ходил. Я не могу смотреть тебе в глаза. Можно я отвернусь?
– Я сама отвернусь, – Светлана переводит взгляд на печку, – Вперед.
Меня начинает колотить озноб. Стучат зубы; подрагивает все тело.
– Ну что ты, все хорошо, – не оборачиваясь, Светлана гладит мне через одеяло руки, грудь, живот.
– С-сейчас... Уф-ф-ф... Не пойму, что со мной...
– Ничего, я с тобой, все хорошо, – продолжает Светлана свои поглаживающие движения, и дрожь постепенно сходит на нет.
– Мы сидели на кухне у нас на Героев-Панфиловцев, – продолжаю я, почти не стуча зубами, – Точнее, я сидел. Мама стояла к плите лицом. Было ясное утро. И вдруг ни с того ни с сего я произнес одно очень грубое выражение, слышанное до того за пару дней во дворе на площадке... Мне обязательно его воспроизводить?
– Нет. Не обязательно, – Светлана едва заметно мотает головой, все так же глядя в сторону и продолжая будто по инерции гладить меня по руке.
– Этим выражением поделился со мной один мальчик. Я не понял смысла, но был заворожен чудившейся мне в этих странных словах скрытой силой... «Что это значит?» – попытался я выяснить. «У мамы своей спроси», – засмеялся мальчик в ответ. Но потом все-таки подробно, с комментариями, объяснил значение каждого слова. И добавил, что при взрослых я должен помалкивать. И вот в то ясное утро эти слова неожиданно всплыли в памяти, и я произнес их вслух как какое-то иностранное выражение. Мне, наверное, было интересно испытать на ком-нибудь их силу. Пронаблюдать мамину реакцию. Она так и замерла у плиты с шумовкой в руке. «Как? Как ты сказал?» – спросила она, обернувшись. Я повторил громче, уже глядя прямо ей в глаза. Она вздрогнула, подалась чуть назад, будто встретив удар, и вдруг как-то сникла, опустилась на табурет, обхватила руками голову... Так и вижу ее, с локтями на столе, с пальцами, вцепившимися в пряди волос... «Ты понимаешь, что это значит?» – «Нет» – соврал я. «Пожалуйста, никогда больше так не говори» – попросила мама с умоляющей интонацией, будто она в чем-то провинилась, будто я застал ее врасплох. И видя ее столь беспомощной, поникшей, от души ей сочувствуя, мне, тем не менее, хотелось делать ей все больнее и больнее, хотелось повторять эти слова вновь и вновь, раз за разом швырять их ей прямо в лицо, в глаза, и я с трудом себя сдерживал... Грустно, да?
– Грустно. И, кстати, все могло бы быть еще грустнее. Если бы я в детстве такое выкинула, мне бы уж точно спуску не дали как тебе. Влетело бы капитально. А уж потом расспросы бы пошли, от кого услыхала, да понимаю ли смысл. Очень хорошо, что тебе, наконец, стало грустно – значит, раскаиваешься. Еще лучше будет, если ты обсудишь это с мамой, хотя надежды мало, отношения у вас, как я поняла, не ахти. Но что делать мне, точно так же безвинно обижаемой? Сколько еще терпеть твои закидоны? – Светлана говорит все так же вполголоса, – Когда тебе плохо, я в тягость. Хуже того: я – пустое место. И ты всякий раз даешь это понять. Потом извиняешься, но где гарантии на будущее?
Светлана пару мгновений ждет моего ответа и, не дождавшись, продолжает:
– Помнишь, тогда в лесу ты мечтал о ремне? Знаешь, сейчас та самая минута.
Мы молчим. Светлана неспешно вытаскивает ремень у себя из джинсов, дает подержать.
– Полюбуйся, потрогай. Серьезная штучка. Специально присмотрела для тебя в военторге, когда ты мне в своих мечтах признался месяц назад. Хотя и не верила, что пригодится. Да и сейчас, по правде сказать, почти не верится.
С молчаливым кивком я возвращаю ремень Светлане.
– Ты, конечно, можешь отказаться, – продолжает она, – Послать меня как маму на три буквы. Но тогда даже пикнуть потом на эту тему не смей. И про детство мое не расспрашивай.
– Нет, я готов. Я согласен.
– Тогда выслушай меня, пожалуйста, до начала. Я должна сказать тебе кое-что важное. Поделиться мыслями, на которые ты наводишь меня с первого дня нашего знакомства. Да я и раньше об этом думала. Всю сознательную жизнь думаю.
Светлана встает с кровати, открывает печную дверцу, проверяет, все ли прогорело. Ворошит кочергой потемневшие угли, собирается с мыслями. Закрывает заслонку. Прислоняет к печке кочергу, берет ремень с кровати, складывает вдвое, перекладывает из руки в руку, напряженно ищет слова.
– Как бы сказать... Ты только не обижайся... Хотя, наверное, совсем скоро ты меня буквально возненавидишь... Сейчас, секунду... Уф, – свободной ладонью Светлана энергично трет себе лоб, – В общем, ты должен принять к сведению одну вещь. Ничто не дается даром. Все нарабатывается, кровью и потом, кровью и потом... Каждый день спрашивай себя: что сделано сегодня? И если ничего... Только без обид, хорошо? Я не мораль тебе читаю, я помочь хочу, от самого себя спасти. Ибо что есть человек? Поле битвы полярных начал. Света и тьмы, порядка и хаоса, зла и добра... И битва эта идет ежесекундно! Важно понять, на чьей ты стороне. Если боишься трудностей, потворствуешь лени – сдаешься врагу, понимаешь? В общем, достаточно слов. Не мое дело тебя учить. Только направить. Уф. Прости за сбивчивость. Наверное, это все какая-то чушь?
– Нет... Всё понятно. Всё правильно.
– Уф, ну слава Богу. Так, разговоры окончены, переходим к делу. Вылез немедленно из-под одеяла.

***
Вечером того же дня мы идем по слабо освещенной поселковой улице. Моросит дождь. Мы в куртках с капюшонами.
– Не обижаешься? – негромко расспрашивает Светлана.
– Да нет, наоборот, это ты меня прости.
– Я-то простила, – из-под капюшона выглядывает краешек улыбки, – Сразу простила как закончила. Вся злость куда-то вышла.
– Интересно, это был предел твоих возможностей? – робко осведомляюсь я.
– Ха! Нет, конечно. Пожалела я тебя на первый раз, – усмехается Светлана, – А ты, между прочим, в миг повеселел. Значит, будем иметь в виду в качестве средства от хандры. А? Что скажешь? Что ж, помолчим.
Замерев и согнувшись над пламенем зажигалки, Светлана прикуривает, а я любуюсь на нее, обозначившуюся в фонарном луче – родную, близкую, мучительно желанную.

[feyerverk]

4. Годовщина

Я просыпаюсь у Светы в объятии. За окном предрассветная мгла и непривычная тишина – электрички в этот час еще не ходят, и машин мимо дома проезжает мало; потолок пересечен широкой полосой, тенью от просвета между шторами. Вихрь сновиденческих событий сменяется штилем, успокоением. В первое мгновение я почти не ощущаю собственное тело; пытаюсь шевельнуть рукой или ногой, но безуспешно, я будто полностью лишен осязания – при обостренном зрении, слухе и обонянии; да, обонянии – в этот час воздух нашей спальни особенно насыщен и многогранен; я различаю запах Светы, запах свежей постели, запах рассохшегося дерева (пора бы, наконец, собраться и сменить паркет), стеарина и жженого фитиля (вечера мы повадились проводить при свечах; читать неудобно, а общаться – в самый раз), запах персика (у кровати блюдце с волокнистой персиковой косточкой)… И мало-помалу приходит ощущение тела – охватывает покалывающее тепло, и я понимаю, почему руки и ноги не слушаются – лежащий на спине, я накрепко стиснут объятием Светы, уткнувшейся мне в лицом в ключицу, обхватившей меня поперек груди, сплетенной со мной ногами. Я голый, Света в футболке, трусиках и теплых носках – несмотря на то, что она закалённее, по утрам обливается холодной водой - но ночами, в отличие от меня, мёрзнет. Света будто вцепилась в доставшуюся ей добычу, и целое дело – выпутаться из хватки так, чтобы не разбудить.
Шаг за шагом мне это удается. Света сквозь сон шарит руками в поисках пропажи, но быстро успокаивается, замирает, равномерно сопя, покуда я укутываю ее одеялом. Уснуть самому мне, кажется, уже не суждено, и я иду умываться.

***
Сколько мы вместе? Около года, в точности не помню. Теперь я живу у Светы, переехал к ней три месяца назад. За этот год, и особенно за три последних месяца наша жизнь прочно вошла в совместную колею; бывает – спорим, бывает – ругаемся; сидим потом угрюмые по разным комнатам, но к ночи миримся. Пять дней в неделю Света ходит на работу; на мне – домашнее хозяйство, походы в супермаркет, уборка, приготовление обедов и ужинов. Первое время я рвался сам пойти работать; Света, впрочем, этой идеей не воодушевилась, дескать, оба будем уставать, только и останется сил, что ворчать друг на друга. И в то же время кажется, что Света немного ревнует меня к нерабочему образу жизни и оттого стремиться то и дело организовать, регламентировать мой дневной распорядок; иногда специально выписывает на листок список моих дел на сегодня; иногда – отправляет краткие распоряжения с работы по электронной почте… В итоге я занят не меньше, чем она. Но мы не злимся, не раздражаемся друг на друга по вечерам. Нам друг с другом интересно. Конфликты, если разгораются, то обычно из-за меня; Света при всех своих железных убеждениях оказалась поразительно неконфликтной, и обычно мне приходится раскаиваться в том, что повел себя излишне заносчиво и самонадеянно, возжелал во что бы то ни стало настоять на своем… Света, когда сердится, просто уходит в себя – не кричит, не ругается. «С тобой бесполезно спорить, – обычно говорит она, – каждый останется при своем мнении» – и уходит в другую комнату, надолго замыкается, общается скупо, односложно, вполголоса. Кончается тем, что я прошу прощения, признаю свою неправоту, и Света оттаивает. Впрочем, бывало и так, что Света сама извинялась за резкость, бывало и так.
Мы ежедневно выкуриваем на двоих пачку сигарет, но почти не пьем алкоголь. Тем удивительнее лицезреть бутылку красного сухого, только что вынутую вернувшейся с работы Светой из пакета и поставленную на кухонный стол.
– Света, как это понимать? Ты решила изменить своему принципу? – интересуюсь я, раскладывая нам по тарелкам еду, чечевицу с помидорами.
– Классно ты все приготовил, молодец, – хвалит Света, садясь за стол и засучивая рукава тонкого домашнего свитера мелкой вязки бежевого цвета.
– Сегодня праздник? – продолжаю я допытываться. – Православный какой-то?
– Наш с тобой. Годовщина. Ровно год отношений. – улыбаясь, провозглашает Света.
– Ого! – я открываю вино, – Ровно год, вот это да! Но что считать началом отношений? Первый поцелуй, первый секс? День, когда я к тебе переехал? – я разливаю вино по стаканам.
– Будь здоров, – Света поднимает свой стакан, и мы чокаемся.
– И тебя с годовщиной, ты тоже будь, -– я пробую вино. – А неплохое!
– Я не разбираюсь, – признается Света, отхлебнув. – Но, кажется, ничего. Ох, напьюсь сегодня, голова закружится…
– С одной бутылки-то на двоих?
– Ты чего, я не собираюсь тут с тобой всю бутылку. Я символически. Мне много не надо. Давай тебе перельём чуток, - Света делится со мной своим вином, – Давай есть.
Мы едим.
– Классно ты приготовил, спасибо, – благодарит Света. – Растешь! Надо тебе уже посложнее чего освоить. Я тебе завтра с работы рецепт пришлю, лады? Справишься? Там, правда, на рынок надо будет успеть сгонять с утра, можем завтра вместе из дома выйти.
- Да без проблем, - вино настраивает меня на благодушный лад, и вместо обсуждения планов на завтра хочется продлить радость момента. - Так что, по-твоему, считать началом отношений? Что же такое произошло между нами ровно год назад? Первый секс?
– Дался тебе этот секс, – улыбается Света. – Задолбал своей пацанской логикой. Ну вспомни сам! Что было год назад? Даю подсказку. Тогда тоже шел дождь.
– А, вот ты о чем! Шел дождь, ты подошла на остановке, мы поехали зачем-то на трамвае куда-то в никуда, вымокли, и я зашел к тебе обсохнуть? Так разве это было началом отношений? Просто дата знакомства.
– Ну, если тебе угодно, пусть будет так. Давай дату знакомства отмечать. Но мне уже тогда всё стало про тебя понятно. Что моего поля ягода.
– Да и мне, – я погружаюсь в воспоминания того дня, и мне почему-то становится грустно, я делаю ещё глоток вина.
Света собирает со стола тарелки, ставит их в раковину, быстро моет, убирает в шкафчик. Садится обратно.
– Эй, ты чего пригорюнился? – спрашивает участливо. – Не рад, что стусовались? Для меня, да будет тебе известно, это вообще самый счастливый год в жизни. Ты просто дар с небес. Неизвестно, за какие такие заслуги.
– Для меня тоже! – спешу заверить я. – Это так, минутное.
– Давай предадимся воспоминаниям, – предлагает Света, улыбаясь. – Чего тебе сильнее всего за год запомнилось?
– Ох, столько всего, – я собираюсь с мыслями и делаю большой глоток вина, - Много чего запомнилось. Множество эпизодов.
– Ну вспомни хоть один! Ну давай я. Давай по очереди вспоминать. Давай сначала я.
- Давай.
– Как мы котёнка с дерева снимали! Весною у подъезда! Помнишь? – я киваю, но Света, увлекшись воспоминанием, продолжает живописать детали. – Вечер был, поздно, лужи, слякоть, не видно ничего – идем уставшие с прогулки, вдруг мяуканье – откуда? Сверху? Точно, фонариком в телефоне посветили – котёночек в кроне вишневого дерева. Слушай, как он забрался туда? До сих пор не пойму.
– От собаки, видимо, спасался. Высвободились тайные ресурсы. Взлетел, наверное, на это дерево буквально. Вспорхнул от ужаса на высоту четыре метра.
– Видимо, так! Вспорхнул, а назад никак, бедняжечка. И стали мы с тобой думать, как его вызволить. На дерево не вскарабкаться – тонкое, сломается. Трясти его туда-сюда – опасно, а вдруг не поймаешь, об асфальт расшибется. Он уже и так одуревший был от страха. Ну че, поплевали с тобой на ладони да притаранили скамейку от соседнего подъезда. Ты на нее взобрался, еле-еле балансируешь на скамеечной спинке, а я страхую снизу. Котенок ни жив ни мертв. Ты его снял, а он тебя расцарапал.
– Да, мы потом дома рассмотрели царапины у меня на руке. Три линии такие параллельных. И кровь закапала. Ты тогда сказала: «не беда, царапины – мужское украшение». Кстати, чей котёночек-то был? Могли оставить себе. Был бы уже крупный кот. Почему не оставили? Забылось что-то.
– Да за ним матушка явилась, котяра из соседнего двора. Взяла за шкирку и уволокла. Тоже ходила сама не своя, круги нарезала. Теперь ты давай. Твоя очередь вспоминать.
– Зима, Загорск, мороз...
– И нас забрали в ментуру!!!
– Забрали ни за что, ни про что!
– О да. Мы ему паспорта отдали по глупости. И потопали за ним в отделение по подземному переходу.
– Угу. Ты все допытывалась, почему да за что, может, преступление какое-то было совершено только что? Может, нас за кого-то принимают, похожи на кого-то? А ментяра, нашего возраста пацан, ничего тебе не отвечает и только улыбается: идем, мол. Я перестремался. У меня к свитеру приколот был значок с изображением листиков каннабиса. Я этот значок по-тихому с себя сорвал и выбросил на ходу. А он об пол возьми да звякни. Мент сразу обернулся, значок подобрал и еще шире стал улыбаться. И устроили нам обыск в отделении.
– Всё выпотрошили, твари, все кармашки, все складочки прощупали на одежде, весь рюкзак разворошили. Хорошо, раздеть не попытались. Я бы им устроила.
– Ты им и так устроила. Наорала как бешеная. Я тебя никогда такой не видел. Ну хана, думаю! Подбросят стафф какой и ищи-свищи. Им же это как нефиг делать.
– А чё было делать? Стоять трястись, с тебя пример брать? Я их построила. Убедила в конечном итоге. Мол, значок еще не уголовщина, туда-сюда, мол, атрибутика молодёжная, а мы тут по совсем другим делам.
– Ну и отпустили нас.
– Ну и отпустили, да.
– А ты потом на меня наехала.
– Да. Ну, во-первых, на таком градусе была после всего, надо было на ком-то сорвать нервяк. Ты не злись, если что. А во-вторых… Ты тоже был хорош, я, в общем, правильно на тебя наехала.
– Я даже не помню, что тебя сильнее взбесило: то, что я попытался избавиться от значка или то, что я вообще его на себя нацепил…
– И то, и другое, видимо. Плохо помню. Но вообще это всё ребячество, конечно – серьги, значки. Не пойму, зачем тебе это было надо. Ты ж вроде и не курил ничего такого отродясь.
– Ну как, пробовал когда-то, было дело…
– Так, перестань. Ничего не хочу про это знать. Давай продолжим вечер воспоминаний! Теперь моя очередь. Вот на даче у тебя на майских было классно. Полный релакс. Помню, по лесу бродили целыми днями с тобой. Заблудились как-то в лесу. Ты всё хвастался, что всё там знаешь, все тропинки, а всё равно заблудились. Но было так хорошо, так красиво, так светило солнце, что мы даже не забеспокоились как следует. Кайфовую такую лужаечку нашли, обниматься стали, целоваться… Помнишь? Увлеклись, решили продолжить, я майку сняла, и сразу полчища комаров налетели и давай впиваться кто во что горазд. Мы обломались, оделись. Развеселились зато и дорогу быстро нашли в поселок.
– Помню, помню! Как раз про эти майские тоже хотел рассказать! Там ведь не только был релакс. Но и ещё кое-что.
– Как же, как же.
– Вот про это и хотел поговорить.
– Про нашу порку? Не знаю, почему согласилась. Уговорил ты меня тогда, уболтал. Два фактора сработали. Во-первых, ты меня очень сильно попросил, а во-вторых, я реально злая на тебя была. Как-то совпало одно с другим. Ну и выпорола. Это как раз не самое приятное для меня воспоминание. Мне потом было тяжело, долго в себя приходила.
Мы молчим. Я подливаю себе вина. Предлагаю Свете, та отказывается.
– Я бы чаю выпила. А ты пей своё вино. Нажмешь кнопку чайника? Я воду налила уже.
Я сижу ближе к электрочайнику и нажимаю кнопку. Чайник начинает шелестеть, шелест разрастается, переходя в ровное гудение, сквозь прозрачную стенку видно, как вспенивается и пузырится кипяток…
– Мне было тогда очень больно, - продолжаю я делиться дачными впечатлениями. – Но мы как будто стали ближе. Будто отпустило что-то, рухнула некая преграда.
– Да-да, припоминаю, – Света раздумывает некоторое время над моими словами. – Может, так оно и было. Ты мне доверился, принял боль, и я как-то нежнее, трепетнее отношусь к тебе с тех пор. Но, может просто время подоспело. Привыкли, притерлись друг к другу за год. – Света встает из-за стола, заваривает себе чай. – Пообвыклись. А ты бы повторить хотел, да? – интересуется задумчиво, – Я вообще-то за. Только не могу так, с бухты-барахты. Если только разозлюсь как следует.
– А разве ты никогда на меня не злишься?
– Это для меня не игра, ты понимаешь? – я в ответ киваю. – И тогда, на даче… Это было просто ради тебя сделано, ты меня уломал. Я злилась, но волю рукам не дала, так только, слегонца. Если бы реально выплеснула на тебя свою ярость… О, ты бы не просил о повторении… Хотя ты и не просишь.
– Да нет, прошу на самом деле – я делаю один за другим два больших глотка вина, – И для меня это вообще-то тоже не игра.
Света смеется странным беззвучно-вымученным смехом и вдруг берет со стола винную бутылку и делает основательный глоток прямо из горлышка.
– Но почему, почему тебе неприятно то воспоминание? – допытываюсь я.
– Оно амбивалентно, – отвечает Света, выдохнув после долгого глотка и утерев губы тыльной стороной ладони. – Труден был переход от слов к делу и обратно. Общаемся-общаемся как нормальные люди, и вдруг – на тебе. Ни с того, ни с сего. В процессе-то нормально было. Твои реакции, звуки ударов, ощущение всевластия… Ну и выход тоже был непростым, возврат в нормальное состояние.
– А может, то состояние и было нормальным, внутри процесса, – предполагаю я.
– Смелое допущение. Смелое, – бормочет Света, попутно раздумывая о чем-то своём.
– Может, будешь иногда пороть меня за какие-нибудь домашние прегрешения? - предлагаю я. – Есть ведь за что.
– Конечно, конечно, есть за что, – нахмурившись, поддакивает Света. – Я об этом и думаю сижу, ты буквально озвучил мою мысль. Только, Сережа, в таком случае у нас с тобой все будет серьезно. Ты не будешь артачиться, будешь смиренно принимать мое руководство. Чтобы руководство было руководством, а не игрой. Тогда и наказание будет наказанием, а не игрой.
– А не игрой, – повторяю я эхом.
– Я не хочу тупо тебя услаждать, понимаешь? Делать массажик. Играть понарошку, как эти девахи расфуфыренные в коже и латексе с прейскурантом. За этим не ко мне. Ты меня понял?
– Я тебя чем-то разозлил? Резковато стала общаться.
– Скажи, ты понял меня? Я нормально общаюсь. Как обычно.
– Вино, видимо, действует.
– Да к черту вино, – Света встает, сгребает со стола оба наших стакана и выливает их содержимое в раковину. Берет бутылку и выливает остаток туда же. Садится обратно, тяжело вздыхает. – Ты меня понял? – спрашивает в третий раз.
– Я тебя понял, – говорю я умиротворяюще.
- Хочешь боли – будет больно. Хочешь страдать – будешь страдать. Тебе реально полезно. Я только сейчас догнала. Тебе надо давать задания, поручения. Строго спрашивать с тебя. Тогда тебе хорошо. Ну, комфортно психологически. Я права?
– Не знаю. Я бы попробовал.
– Я бы тоже. По рукам? – Света вытягивает в мою сторону кулачок, я протягиваю свой ей навстречу, мы упираемся друг в друга кулаками, тремся ими вправо-влево, шебуршим костяшками.
– Уф, – выдыхает Света, убирая руку. – Ну всё, значит, новая жизнь с этой минуты.
– С этой минуты? – рассеянно переспрашиваю я, что-то припоминая, – Ты сказала – «с этой минуты»? Который час-то? Мне же скоро выходить! – спохватываюсь.
– Принести телефон? Куда выходить? – Света уходит в коридор, вытаскивает из кармана верхней одежды свой телефон. – Девятнадцать сорок семь, – объявляет зычно из коридора.
– Мне пора. Пора на концерт. Это сегодня. Я совсем забыл. Меня будут ждать в вестибюле метро, неудобно опаздывать. Я тебя предупреждал, помнишь, еще вчера. Тебя предупредил, а сам забыл.
– Да, ты говорил чего-то… – Света скрещивает руки на груди. – Это разве сегодня?
– Да, именно сегодня! – я шнурую ботинки. – Мне надо спешить, я могу опоздать. Сейчас, проверю на всякий случай, – я надеваю пальто, роюсь во внутреннем кармане, вынимаю паспорт, из обложки паспорта достаю сложенный вдвое билет на концерт, разворачиваю, подношу ближе к свету, к свисающей с потолка лампочке в матерчатом абажуре, - Да, точно, именно сейчас, сегодня, посмотри сама.
Света берет билет, подносит к лампочке.
– Угу, сегодняшняя дата. Жаль. Так хотелось провести вечер вдвоем. Годовщина, все дела. А можно с вами на концерт?
– Можно, конечно. Остались билеты наверняка. Пошли, одевайся. Познакомлю тебя со старыми друзьями.
– А что за группа выступает?
– Blood Axis. Вот же, напечатано на билете.
– Не слышала никогда. И чего играют? – Света возвращает мне билет, я прячу билет в паспорт. – Можешь включить что-нибудь для ознакомления? Вдруг мне не понравится?
– Света. У нас очень мало времени. Одевайся и вперед.
– Позвони, скажи друзьям, что задержишься. Концерт все равно не начнется раньше девяти часов. Это же клуб. Ты мне сам говорил, там обычно задерживают начало. Я-то не ходок по клубам.
– Да. Правда. Но я не хочу звонить, не хочу передоговариваться.
– Извинишься. Не беда. Я очень тебя прошу. Разуйся, пошли в комнату, и ты поставишь мне свою любимую песню этой группы. Я послушаю и решу. Ходить мне или нет. Я не могу идти вслепую, наугад. Поставь себя на мое место.
– Ну да, я не подумал, ты права. Тебе, скорее всего, не понравится. Лучше останься дома. А завтра будем вдвоем целый вечер. Лады?
– Поставь, поставь мне песенку. Я тебя прошу.
Я разуваюсь, снимаю пальто, возвращаю пальто на крюк, захлопываю приоткрытую входную дверь, и мы со Светой проходим из коридора в комнату. Я склоняюсь к светящемуся на письменном столе ноутбуку, открываю страничку «Вконтакте», ищу подходящий трек.
Звучит песня. Я слушаю, стоя у стола, скрестив на груди руки, глядя перед собой. Света слушает еще более сосредоточенно, сидя с прямой спиной на нашей кровати и закрыв глаза, стараясь не упустить ни звука. Песня заканчивается, я щелкаю мышкой, закрываю страничку «Вконтакте», складываю ноутбук.
– Ну как?
– Нет, – Света открывает глаза. – Мне не нравится. Ты был абсолютно прав. Не пойду я туда. И ты не пойдешь.
– Что ты сказала? – на мгновение я отказываюсь верить ушам.
– Тебе тоже ни к чему. Это просто не музыка. Тебе надо прививать чувство прекрасного. Мы поработаем над этим в обозримом будущем. А пока останься здесь.
– Да они в Россию впервые за двадцать лет приехали, и неизвестно, приедут ли в другой раз! Я полгода жду этого концерта, живу в предвкушении! – начинаю я волноваться. – Раньше ты так со мной не говорила! Не запрещала, не ограничивала в перемещениях! Это, видимо, сказался наш разговор, который был на кухне только что!
– Ты сам меня об этом попросил. О руководстве, – пожимает плечами Света.
– Я просил о наказаниях, – начинаю было я.
– Ну что за спектакль, что за бред, мы что, на рынке? Я не буду с тобой торговаться. Хочешь наказаний, вот тебе наказание. Давай ты не пойдешь на концерт в наказание. Тебе так будет легче? Вот зануда, – Света ложится навзничь на кровать, закидывая руки себе за голову.
- Наказание, но за что? – соображаю я.
– Да у тебя всю неделю косяк на косяке, – спокойно объясняет Света. – Спускаю с рук по доброте душевной, даже замечаний не делала. А теперь у нас по-другому пойдет. Вот ты вчера в магазин выходил. Я попросила тебя переодеться, когда ты вернулся, чтобы уличную пыль домой не тащить? Попросила. Ты кивнул. И не переоделся. Так вот, сегодня ты будешь за это наказан. Я лишаю тебя концерта. Ты остаешься дома. Такое твое наказание. Ну чего, ты удовлетворен?
– Да, но…
– И это извечная твоя проблема, Сергей! У тебя нет четкого разделения одежды на уличную и домашнюю! Мы давно об этом говорили, я тебе выделила в шкафу две полки, верхнюю для уличной одежды, нижнюю – для домашней. Позаботилась, рассортировала. Штаны, футболки, свитера. Ты вообще обращаешь внимание на такие вещи? Не очень-то, как я погляжу. Живешь в своих мечтах. Я, вот, всегда переодеваюсь на улицу и с улицы, у меня это вошло в автоматизм!
– Ты другое дело. Ты каждый день ходишь на работу, работаешь по целым дням!
– Ты тоже каждый день куда-нибудь выходишь! Переодеваться надо в любом случае, даже если вышел на пять минут! Таково правило этого дома!
– Да… Да, - я сажусь на стул.
– Ничего страшного. Уверена, мы прекрасно проведем время. Выпьем чаю, посмотрим кино.
– Знаешь, неохота как-то, – я складываю руки на столе и опускаю на них голову.
- Почему, обиделся? Нечего обижаться. Ты просто наказан. Теперь это в порядке вещей! Сам попросил. Иди-ка сюда. Ляг ко мне.
Я не ложусь, но сажусь к Свете на кровать, замираю у нее в ногах.
– Мне кажется, я нашел оптимальное решение, – говорю я Свете, – Которое устроит нас обоих.
– Ну валяй, какое такое решение, – Света приподнимается, садится на кровати рядом со мной и принимается чертить пальцем у меня на ноге невидимые узоры.
– Ты ведь просто можешь меня выпороть. За то, что не переодеваюсь и все такое. Выплеснешь свой гнев. И отпустишь на концерт. Как тебе такой план?
– Ишь чего, – Света продолжает вычерчивать свои узоры. – По-хорошему мне не следовало бы идти на поводу. Но будь по-твоему. Устроим тебе порку. А потом…
– А потом ты отпустишь на концерт.
– Отлично. Договорились. Раздевайся. Совсем. Вот так. Отлично. Тебе не холодно? – я мотаю головой, – Тааак… - Света встает с кровати, барабанит пальцами по щеке. – Как мы дальше поступим… Ща, секундочку, – Света удаляется в коридор, я слышу из коридора звук передвигаемой мебели, - На антресоли бы взобраться…
– Давай я! – предлагаю я.
– Да не, я уж справилась, спасибо, – слышно, как Света чихает. – Пылюги тут… Срочно пора мутить генеральную уборку…
– Будь здорова! – громко желаю я.
– Спасибо, – Света возвращается, держа черную спортивную скакалку, сложенную в несколько раз, прикрывает дверь комнаты. - Это сегодня будет нашим орудием. Забирайся на кровать, вставай на четвереньки.
– Может, лучше просто лечь? Боюсь, будет слишком больно…
– Порка – это больно, ты не знал? Ладно, ляг просто на живот.
Я ложусь.
– Получишь десять ударов. Лады?
– Ага. Лады, - неуверенно соглашаюсь я.
– Ну отлично. Я начинаю.
Света широко размахивается, я чувствую приходящийся по обеим ягодицам обжигающий удар, похожий на удар тока, и сразу вслед боль такой силы, что все мысли с молниеносной скоростью улетучиваются, я издаю короткий вопль, сжимаю кулаки, катаюсь с боку на бок по кровати… Новыми, ужаснувшимися глазами я смотрю на скакалку в руке у Светы, осознавая, что ресурсы терпения безнадежно исчерпаны, и разворачивающийся сценарий требуется срочно перенаправить в другое русло. Я приподнимаюсь, глядя то на скакалку, то на Свету.
– Ляг, – просит Света. – Вернись в лежачее положение. Пора продолжить.
– Смеешься?!! – я силюсь заглянуть себе за спину. – Там же трэш. Ощущение, будто вырван кусок мяса. Кровища, да? – я несколько раз глубоко вдыхаю и выдыхаю, боль от удара постепенно утихомиривается и становится терпимой.
– Да нормально всё выглядит, не запаривайся. Как обычно. Только поперек задницы синяя петелька. Ложись, продолжу.
– Издеваешься?! Да ни за что на свете!!!
- А, ну понятно, - Света садится рядом на кровать, трет себе лоб. – Я так и думала примерно. Ты ни к чему не готов. Чего ради языками чесали, только время потратили.
– Я не пойду. Я никуда сегодня не пойду, – выговариваю я сквозь зубы.
– Хорошо. Не ходи. В таком случае я прощаю тебе оставшиеся удары. Об том и речь была изначально. Нет, взбрело устроить балаган…
Света выходит в коридор, прячет скакалку на антресоли. Я встаю и одеваюсь. Подхожу к окну, смотрю на город. Перевожу взгляд на настенные часы. Тик-так, тик-так, маятник взад-вперед. Концерт, скорее всего, уже начался. Я опять смотрю в окно. Подходит Света, обнимает за плечи, смотрит в окно вместе со мной.
– Не грусти, – говорит. – Понимаю, нелегко. Но мы с этим справимся. Победим твою печаль. Выпьем чаю с тортом, я купила торт. Скачаем комедию, посмотрим вместе.
– Терпеть не могу комедии, – отвечаю, не глядя.
– Ты знаешь, я тоже, – уверяет Света. – Но будем расширять кругозор. У нас же новая жизнь, ты забыл?
В торрентах Света подбирает нам фильм. Начинаем смотреть, но душой я далеко, почти не удается сосредоточиться на сюжете, на персонажах, на их диалогах и действиях… В некий момент замечаю, что Света еле сдерживает смех. Интересно, почему сдерживает, меня, что ли, стесняется? Постепенно она начинает реагировать свободнее: хмыкает, фыркает, усмехается. Мало-помалу действие фильма захватывает и меня. Вскоре я усмехаюсь вслед за Светой, а она – вслед за мной, и вот, наконец, мы оба заходимся в дружном хохоте.


5. Ночной разговор

Мне снится юная темноволосая красотка. Не то, чтобы красивее, чем Света, но красота ее совсем иного свойства. Света худая, сутулая, среднего роста, ниже меня на полголовы; девушка из сна – приземистая, полнотелая, и взгляд у нее – свойский, приземленный, не то, что у Светы – насквозь пронзающий, прозревающий в тебе что-то, о чем сам не ведал или боялся подумать, и в то же время взгляд чистый, по-детски располагающий.
Мы с брюнеткой обнимаемся на большой лужайке городского парка. Кругом люди. Светы среди них нет, да и быть не может. Какой-то частью сознания я понимаю, что происходящее – сон, а значит, и вины на мне никакой нет, и можно просто проводить время в свое удовольствие… Девушка пуговка за пуговкой расстегивает мою клетчатую рубашку, гладит снизу доверху мой обнажившийся торс. Кругом люди, но во сне можно всё, и я, в свою очередь, расстегиваю на девушке ее рубашку – цветастую в бесформенных разводах. Я снимаю с девушки рубашку, она помогает мне, высвобождает руки из рукавов. Лифчика под рубашкой нет. Между крупными грудями у девушки – там, где солнечное сплетение – вытатуирован миниатюрный «инь-ян». Снова контраст со Светой – набожная Света в жизни бы не стала делать себе татуировку. Девушка-брюнетка смотрит мне в глаза. «Только бы не проснуться, – думаю я, ощущая эрекцию, – только бы не проснуться, только бы продлить этот миг». И сразу же, само собой, просыпаюсь.
Я один, Светы рядом нет. Постелила себе, наверное, на диванчике в «кабинете», маленькой комнате, где любит иногда уединяться. Такое в последнее время не редкость, особенно если вечером спорили, ругались. Напрягаю память: этим вечером ругались? Спорили? Вроде бы нет… Ах да! Света обещала наказать меня наутро. Тогда ничего удивительного, Света всегда ложится отдельно в подобных случаях. Мне становится грустно и хочется вернуться в сон к свойской брюнетке. И еще грустнее от осознания этого желания. Нет, так дело не пойдет. Мне надо увидеть Свету, нам необходимо переговорить.
Дверь в «кабинет» противно скрипит, но Света не просыпается. В «кабинете» тьма, глухо задернуты плотные шторы. Медлю с полсекунды, решая – будить? Не будить? Решаю разбудить, сажусь на обнаруженный ощупью край дивана, тянусь рукой в изголовье… Пустота. Светы нет. И белье не постелено. Во всей квартире тьма и тишина – ни звука воды из ванной, ни звяканья с кухни… Все же следует пойти на разведку. Отворяю дверь ванной, щелкаю выключателем – никого; иду на кухню, распахиваю дверь, уф, гора с плеч: Света в массивных наушниках смотрит фильм на ноутбуке. Быстро переводит на меня взгляд и в первую секунду крупно вздрагивает. Останавливает фильм, снимает наушники, кладет их перед собой на стол.
– Ох, напугал. Чего ты? Чего не спишь?
– А ты чего не спишь? – я усаживаюсь рядом и приобнимаю Свету за плечи.
– Да вот уж думала ложиться, да что-то увлеклась, – кивает Света на ноутбук, – Полная, причем, хрень. Сама не знаю, чего смотрю. Устала, видимо, за неделю. Лень ложиться.
– Лень спать? – улыбаюсь я.
– Лень доделывать дела. Посуду мыть, зубы чистить.
– Посуду? – я подхожу к раковине, – Да тут две чашки, – я быстро мою и протираю полотенцем чашки, – Давай ложиться.
– Не, я хочу досмотреть. Ты ложись. А я досмотрю и приду. Спасибо за чашки.
– Не за что.
– Ты-то почему не спишь?! – будто спохватывается Света, припомнив свой недавний вопрос.
– Да не могу, – я сажусь за стол напротив Светы, складываю ее ноутбук, чтобы мы с ней могли друг друга видеть. Света не противится; кажется, она рада моему ночному приходу больше, чем своему фильму, вот только взгляд усталый, прямо-таки измученный какой-то, – Не могу уснуть, – продолжаю я. – Ты ведь сказала, что высечешь наутро. Вот и не могу.
– Я не говорила, что высеку, – произносит Света после небольшой паузы. – Я сказала, что накажу тебя. Способы, как мы знаем, бывают разные.
– Если бы захотела лишить меня интернета или назначить дополнительную физическую нагрузку, или еще что-нибудь в этом роде, ты бы так сразу и объявила! Не откладывала бы до завтра!
– Безукоризненная логика, – слабо улыбается Света. – Ты совершенно прав. Я намереваюсь тебя высечь. Могла бы сделать это прямо сейчас. Но я без сил. Выйдет скомканно, и ты ничего в должной степени не прочувствуешь. Поэтому отложим до завтра. Извини, что треплю тебе нервы. Жаль, что не спишь. Заварить тебе валерьянки?
– Спасибо, нет!
– Чего, так и не заснул? Все время думал про это?
– Нет, я спал…
– Ну хоть чуть-чуть поспал.
– Я видел сон... С какой-то юной девой обнимался...
– Так, достаточно, ты хочешь, чтобы я озверела от ревности? – Света улыбается, но подробностей сна явно не жаждет, и я замолкаю.
– Иди спать, – просит Света, – Я досмотрю. И приду. Ну что ты, что? – восклицает она, видя, что не двигаюсь с места, – Ну хочешь, поговорим? С чем ты не согласен в данном конкретном случае? Считаешь, не заслужил?
– За невынесенный мусор? Считаешь, соразмерно?
– Вовсе не только за мусор, ты чего? – недоумевает Света, – Сказано же было русским языком. Повторить? Повторяю. Речь не о мусоре, речь о тенденции! – Света заметно оживляется и уже не выглядит такой уставшей, – Сегодня одно, потом другое, послезавтра что-нибудь третье, и так без конца! Решила высечь, да. Я не строю относительно тебя больших иллюзий, глобально ничего не изменить, но ненадолго этот фокус с тобой срабатывает. Ненадолго, но срабатывает… – Света с каким-то даже виноватым видом пожимает плечами.
– Я недостаточно заботлив? – грустно выясняю я.
– Нет, ты очень заботлив, очень-очень, – уверяет Света. – Но ты недостаточно сконцентрирован! Ты вроде как со мной, и в то же время сам по себе. Ну, лично вот у меня такое ощущение. Не знаю, как у тебя.
Я молча киваю.
– Что, у тебя такое же? – спрашивает Света, и я киваю повторно, – Об чем и речь! Мне приходится раз за разом убеждать тебя, блин, в реальности собственного существования!
– Но я люблю тебя…
– Да знаю я, что любишь. Вот кого ты любишь, кого? Меня живую, блин, или призрак, мечту? Любить, Сергей, работа, любить – тяжелый труд…
– Тебя живую или призрак? А что, если всё вокруг становится призрачным, отодвигается куда-то вдаль?
– Об чем и речь. Дереализация! Тот еще симптомчик. Вот и приходится заземлять, – Света зевает. - Всё, не могу. Не буду досматривать. Пошли ляжем. – Света тяжко поднимается с дивана.
…В ожидании Светы я лежу под толстым одеялом, но согреться и уснуть не удается. Из ванной слышен ровный шум воды: Света принимает душ. Осознание этого факта пробуждает желание. Я больше не вспоминаю о приснившейся брюнетке; я весь – ожидание Светы и предвкушение несбыточного, ведь я уверен практически стопроцентно, что заняться со мной любовью Света в данный момент не планирует. Слишком утомлена в этот поздний час, да и наказание на подходе, да и я не в том состоянии, чтобы неожиданно соблазнить. Деловитой походкой проходит в спальню замотанная в полотенце Света, включает торшер, приоткрывает дверцу шкафа и просит меня отвернуться. Значит, без шансов, думаю я, отвернувшись. Я слышу звук выключателя, Света погасила торшер, и в пижамных штанах и рубашке она ложится ко мне под одеяло.
– Чего не спишь? – спрашивает, зевая, располагаясь поудобнее, взбивая свою подушку.
– Почему-то холодно… – сетую я.
– Давай обниму, – предлагает Света и, не дождавшись согласия, обнимает, устроившись на боку, сплетясь со мной руками и ногами.
Становится значительно теплее; я закрываю глаза, вот-вот готовый отключиться, как вдруг вздрагиваю, выворачиваюсь из объятия, лежу на спине, тяжело дыша и шаря глазами по потолку – на потолке ни трещинки, ни пятнышка, не за что зацепиться усталым глазам.
– Эй. Ты чего? – настораживается Света, приподнявшись на локте, – Совсем хреново, да? Почитать тебе? Там читалка на тумбочке заряжается, можешь передать мне. Если охота.
– Нет. Спасибо. Я бы хотел просто… Поговорить, – пронзившая мысль, не отпустившая в сон, столь досадного свойства, что я действительно хочу лишь поговорить, попытаться кое-что прояснить, и мне уже не до объятий, не до желания секса.
– Ну давай поговорим, – соглашается Света, пристроив руки себе под голову и тоже глядя в потолок, – Мне включить торшер?
– Лежи. Так даже лучше. В темноте.
– Ну окей. Только отключиться могу посреди беседы, уж ты не обессудь.
– Срубает прям?
– Да не так чтобы… Но до утра, пожалуй, не готова продискутировать.
– Да один всего вопрос, да мелочь.
– Угу.
– Вот мы лежали сейчас в обнимку, сразу стало так тепло и хорошо. Я такую чуткость от тебя словил, отзывчивость, готовность поддержать. Вот объясни, как это стыкуется с тем, что уже завтра с утра…
– Угу. Я поняла.
– Мы же люди, мы же эмпатичные существа! Как так? Мне плохо – ты тут же реагируешь, тут же стремишься на помощь и помогаешь. А завтра мне будет много хуже – но ты не поможешь, ты сделаешь больнее, и чем острее будет моя реакция, тем еще больнее ты сделаешь, я-то знаю… Ты что, не доверяешь моей реакции? Думаешь, я притворяюсь, думаешь, на самом деле мне не больно?
– Это ты про какую реакцию, это когда верещишь и дергаешься? Ну да, я думаю, это актёрничанье во многом. Но я не думаю, что тебе не больно, нет. Тебе больно. Тебе и должно быть больно. Я полностью отвечаю за свои действия. Но ты бы мог иначе реагировать на свою боль. Ты мог бы быть сдержаннее, ты просто не хочешь. Разжалобить пытаешься, возможно…
– Ну а ты бы вот как вела на моем месте? Прям молодцом-молодцом? Как бы ты себя вела под пытками? Неужели бы не сдала никого, военную тайну бы не выдала, приняла бы всё достойно, стиснув зубы?
– Господи, что за бред в твоей башке. Не удивляюсь, что не спишь. Какие пытки?? Я тебя что, пытать собираюсь?!
– Порка – это, в общем, вид пытки…
– О май гад. Приехали. Вид пытки. Порка – не вид пытки, порка – это просто порка… Но я отвечу на вопрос про пытки. Да, блин, мне хотелось бы верить, что если бы так сложилась ситуация, что либо подохнуть достойно, либо выжить ценой предательства, ценой измены себе – я бы выбрала сдохнуть достойно, я бы выбрала любые пытки. Не сдалась бы, не выдала никого. Мне бы очень хотелось в это верить. И в то же время очень бы не хотелось попасть в подобный переплет, ну, ты понял. А почему я тебе не сочувствую… Я сочувствую, потому и наказываю! Как работает лекарство, как работает антибиотик? Радикальным и безжалостным образом. Есть ты. И есть твоя болезнь.
– Я что, больной?
– Я выразилась образно! То, что в тебе боится и не хочет наказания, то, что противится боли, то, что заставляет вскрикивать и дергаться – это не ты!
– Как не я?
– Не ты! Вернее, ты, но не тот, что нам нужен. Человек – любой, не только ты – это поле битвы, ходячее противоречие. Сто раз уже было тебе сказано. Побеждает то одна сущность, то другая. Вот ты жаловался недавно, нелегко, мол, вставать по утрам. Поваляться, мол, охота, понежиться.
– Это вообще-то не вполне мой лексикон…
– Но по сути-то, по сути? Лень вставать. Разве не так?
– Ну лень, ну и что, в итоге-то я встаю… Люди разные, не всякий такой боец, как ты…
– Сергей, пойми, все люди одинаковые. Разные по мелочи, а в сути – одни и те же. Представь себе, мне тоже лень вставать! Представь себе, я тоже делаю над собой усилие! Сила, соблазняющая подольше не вставать – та же, что не хочет мирить тебя с фактом неотвратимости наказания, та же, что заставляет дергаться и вскрикивать, терять лицо. Это сила хаоса, сила энтропии. Но в каждом из нас присутствует внутренний стержень. Благодаря ему мы готовы встречать трудности лицом к лицу. Благодаря ему мы люди, мы обладаем человеческим достоинством. Именно благодаря этому стержню ты добровольно соглашаешься на наказание и в конечном итоге признаёшь его целесообразность!
– Постой-ка, погоди! Знаешь, чего мне в голову пришло? Можно ведь вообще не вставать, когда просыпаешься утром. Остаться лежать. Ну, если нет срочных дел, если выходной. И оставаться лежать до момента, когда эти сущности помирятся. И станут единой сущностью. Когда не останется никакой борьбы, когда захочется встать всем существом. Когда восторжествует гармония!
Я, без шуток, воодушевлен этим неожиданным планом, но в ответ слышу одно ровное сопение. Мне же сон, по всей видимости, пока что не светит, я покидаю осточертевшую кровать, я одеваюсь, выхожу из спальни, укрыв старательнее Свету одеялом, брожу по коридору, заглядываю на кухню, где сиротливо светится ноутбук, машинально заглядываю в электронную почту – писем мне давно уже не пишут, и слава Богу; тихо пробираюсь в пустой светин «кабинет», щелкаю выключателем настольной лампы, сажусь за стол, рассеянно оглядываю обстановку… В углу высокий раскладной диван. Это произойдет завтра здесь, на диване. И вот мне мучительно неловко, что подростком, когда мастурбировал, я позволял себе грезы на тему наказания, представлял себе женщин, мужчин, чаще женщин, знакомых, выдуманных, в этой роли, в той, которую утром возьмет на себя Света. Где же радость воплощения грез? Я обыденно разденусь, лягу, Света обыденно в который раз возьмет в руки ремень, и воцарится обыденная боль, каждый раз одна и та же. Чем привлекали и притягивали те женщины, знакомые и выдуманные? Сейчас мне тяжело даже ставить перед собой этот вопрос, не то что пытаться на него ответить. Света, берущая ремень, последние месяцы вызывает во мне лишь горькое чувство чудовищного недоумения: как же так? Она ли это, та самая, с которой делим кров, обсуждаем бесконечно вопросы бытовые и метафизические, спим, едим, занимаемся любовью, обмениваемся впечатлениями? Здесь какой-то подлог, ошибка. Будто перевязанная красивой лентой коробочка с подарком, которую развязываешь, затаив дыхание, а в коробочке не то, что подарка нет, а просто ужас какой-то, отвратная неимоверная муть. Будто обезображенный лик, будто дорогое сердцу фото с нарисованными поверх хулиганистыми росчерками маркера: глаз подбит, изо рта вывалился язык, да мало ли чего возможно пририсовать, чего охота, то и пририсовывай, хоть фонтанирующий фаллос поверх любимых очертаний.
Я глубоко вдыхаю и медленно выдыхаю в тщетных попытках успокоить воображение, мечущееся, будто угодившая в силки птица. «Да расслабься, да накажу и дело с концом, подумаешь, велика важность» – вспоминаю я извечный светин мессидж, одни и те увещевания, котороми она то и дело норовит примирить меня с мучительной перспективой. Один вид этого дивана, кажется, уже причиняет физические муки, и я встаю, я покидаю «кабинет» и, накинув куртку, устремляюсь на улицу во двор, сажусь на одну из окрестных скамеек, с удовлетворением нащупываю в одном из карманов куртки сигаретную пачку с припасенной внутри зажигалкой.
Курю и думаю… А если все переиграть, поменять, если попробовать по-хорошему как-то иначе договориться, отменить, предать забвению наш незыблемо установившийся регламент? А может, мне, напротив, следует смириться, во всем доверять, не прекословить? Как-то ведь живем всё это время, уже не первый год, и большую часть нашего совместного времени я доволен и счастлив. Что ни затяжка, то стремительная перемена образа мыслей. Да, Света, должно быть, права относительно битвы противоположностей в отдельно взятой человеческой душе…
Мой взгляд скользит по балконам дома напротив, на балконах сушится белье, и синяя футболка на одном из балконов кажется странно знакомой… Ну да, моя. Света подарила мне эту футболку несколько дней назад, я почти ее не носил, вот и не узнал. Ну да, это наш балкон, третий этаж старого дома, все верно. Выходит, постирала, повесила сохнуть. Балконная дверь приоткрыта, и там, за этой дверью, спит Света, она обычно оставляет балкон приоткрытым, чтобы шел воздух…
Сигарета давно закончилась, я сижу без дела на скамейке. Светает. Кто-то выходит из подъезда и, вытянув перед собой руку со связкой ключей, сигналит по-хозяйски своей машине, та послушно откликается, человек открывает дверцу, садится, заводит мотор. Кто-то выгуливает собаку. Я ощущаю покой, ощущаю глубокое умиротворение. Становится прохладно, и я захожу в наш подъезд, иду по лестнице домой во внутреннем ладу со Светой, в состоянии редкой гармонии с этой неоднозначной действительностью.


6. Визит к психологу

Светка и я завтракаем.
– Такое приснилось забавное, – рассказывает Светка, трамбуя ножом слой арахисового масла поверх куска бородинского хлеба, – Про радугу. Будто мы с тобой два радужных гномика. Хороводимся по-всякому, перемигиваемся, ныряем туда-сюда, то в оранжевый слой, то в синий, то в фиолетовый. Выныриваем, пыльца во все стороны с мордочек, веселуха, короче.
– Класс! – одобряю я сон, – И это всё?
– Не, – продолжает Светка, жуя, – Там еще другая радуга имеется по соседству. Черная радуга, прикинь! Тоже слоями, семь черных слоев, разной степени черноты.
– Оттенки черного? Так не бывает.
– Бывает-бывает, – Светка прихлебывает чай, – Я плохо выразилась. Там не оттенки, там как бы различная глубина этих бездн, с виду всё одинаково, но жутью веет в разной степени, как-то так. И вот, короче, ты прям из оранжевого слоя – в черный слой бултых, и капец, жду, что вынырнешь, ну как обычно, типа весь в черной пыльце, а вот ни фига, сгинул с концами. Там еще гномиков окрестных поналетело, охают, причитают... И, короче, один остается выход – самой туда нырять на поиски тебя. Гарантий, сам понимаешь, никаких. И вот, короче, порхаю там у черной радуги – нырнуть? Забить?
– Угу, – киваю я, понурясь.
– Доел? Давай тарелку, – Светка сидит ближе к раковине, я передаю ей тарелку, и она ставит ее вглубь раковины, – В общем, это я к чему, – Светка делает пару шагов по кухне, доливает себе в чашку кипяток из электрочайника, дует на чай, разгоняя пар, садится обратно за стол, – Черная, блин, радуга!!! Как ты, вообще? Тебя ничто не парит, не гнетёт? С чего бы мне стало сниться? Колись, серый волк!
– Светка-рентген, – бормочу я. – Закурил бы, да бросил.
– А я, пожалуй, закурю, – Светка закуривает, откидывается назад, бросает беглый взгляд на циферблат наручных часиков, – Полчаса до выхода, успеем тебя послушать.
– Света, не качайся на стуле, – восклицаю я.
– Хочу и качаюсь, – Светка балансирует на задних ножках стула, – Мы внимательно тебя слушаем. Вся делегация гномиков.
– Я был у психолога, – выдавливаю я, не глядя в светкину сторону.
– Оп-па, – Светка приземляется обратно на четыре ножки стула, – Так ты меня обманул? Сказал пойду погуляю, а сам к психологу? Как ты мог? – Светка глядит на меня с сожалением, делает несколько быстрых затяжек, – Хочешь добить? – протягивает остаток сигареты. – Ах да, ты бросил, – затягивается, гасит окурок в пепельнице, – Ну, как ты мог? Зачем обманул? Боялся, что не отпущу? Зря. Отпустила бы. Самой к психологу пора, крыша едет с тобой. Психолог или психотерапевт? Бери фундук! – Светка пододвигает блюдце с орехами.
– Психотерапевт, – я чуть мотаю головой в знак отказа, косясь на блюдце.
– Мужчина, женщина?
– Женщина.
– Молодая, красивая?
– Нууу, в общем...
– В общем, понятно всё с тобой. Напрасно. Тебе мужик нужен, мужик-психолог. Здоровый такой дядька пуленепробиваемый. Подзаряжал бы тебя позитивчиком. Могу организовать. Сама, правда, никогда не была у психолога. Ну и как? Тебе понравилось? Чего она посоветовала? По делу хоть?
– Нууу... Мы говорили о моих проблемах...
– У тебя есть проблемы? Впрочем, с этого момента уже есть, – Светка копошится в смартфоне, чего-то набирает, помечает, – За обман придется поплатиться, – Светка откладывает смартфон. – Ну, расскажи, поделись! Что говорит психолог? Мне правда интересно! – Светка встает из-за стола, прячет продукты в холодильник, протирает стол, начинает мыть посуду, – Говори-говори! Я тебя слушаю! Просто времени мало, мне выходить через двадцать минут, приходится всё делать одновременно!
– Давай тогда потом. После работы. Когда вернёшься. Я всё подробно расскажу.
– Говори-говори! Давай-давай! – не поворачивая лица, перекрикивает Светка шум воды из крана.
– Я рассказал о нас! О наших отношениях! – так же громко отвечаю я. – О том, что больше так нельзя!
– А она тебе – бросай ты на фиг эту дуру, да?
– Нет! Ничего подобного! Она сказала, всё в нашей власти! Мы оба должны над этим поработать!
– Что нельзя, почему нельзя, – закрутив краны и вытерев руки полотенцем, Светка усаживается на своё место напротив.
– Это абьюзивные отношения, сказала она.
Воцаряется пауза. Светка смотрит на меня ясным взглядом. Слышно чирикание птиц за окном.
– Абьюзивные, – повторяю я. – Это значит, мы оба экстраполируем детский травматический опыт на нашу теперешнюю жизнь. Я рассказал о своем детстве, о своих фантазиях, о том, как мне жилось, пока мы с тобой не встретились. Я рассказал о том, как мы стали вместе жить, о нашем домашнем распорядке. О противоречивости своей внутренней реакции. «Так надо оно тебе или нет, все эти установления, постановления?» – спросила она. Я подумал и не смог ответить. «Тогда поступим так, – предложила она, – Вот два листка формата А4. На одном напишем «надо», на другом – «не надо»... Она так и сделала, а потом перевернула оба листка и смешала между собой, чтобы я не запомнил, где что написано… «Протяни ладони, – попросила она, – Положи правую руку на этот лист, а левую – вот на этот. Расслабься, выключи мозг. Ну, что ты чувствуешь?» – «Чувствую, справа покалывает, а слева потеплело». – «Отлично, ответ там, где потеплело». Я убрал ладони, и она перевернула левый листок. Я прочитал: «НЕ НАДО». «Ну, наверное, оно тебе не надо, – заключила психотерапевт. – Приходите через неделю вдвоём. Я работаю с парами. Проработаем детские триггеры». Как раз в тот момент наше время вышло, сеанс продлился сорок пять минут.
– И моё время вышло, – замечает Светка, глянув на часы. – Пора выходить. Ща, заглянем только в спальню на минуточку.
Мы проходим в спальню, Светка быстро заправляет разобранную постель, снова сверяется с часами.
– Пять минут в запасе. Давай укладывайся живенько. Чего встал? А обманывать было зачем? Я не в обиде за психолога. Сходил и сходил, растрепал нашу подноготную, ну да хрен с тобой. Зато помогла тебе знатно. «Два листочка А4». Наука, блин, об устройстве человеческой души. Но обманывать-то, обманывать зачем? Ответь мне напоследок, как ты мог?
– Да понимаешь, я сам как-то не особо тем походом впечатлился... Пошел пешком от психолога сквозь парк, на метро не поехал, пешком до нас дошел, такие теплые, безмятежные были сумерки. Увидел тебя на пороге – и как забыл про психолога, будто приснилось мне это всё. «Как погулял?» – спросила ты. «Отлично погулял» – ответил я, а ведь и вправду отлично погулял. Ну вот. А про психолога умолчал. Прости.
– Попу мне давай сюда.
Раздевшись до футболки, я ложусь на живот, обхватываю металлические дужки кровати и отворачиваю лицо. Нельзя разжимать ладоней, нельзя смотреть на Свтеку, нельзя делать резких движений, нельзя просить прекратить. Можно постанывать, вскрикивать. Можно заплакать, но я, как правило, не плачу.
Светка орудует ремнём. Почти всё удается вынести молча, только под самый конец я издаю несколько нечленораздельных и неожиданных для самого себя рычащих звуков.
– Всё, мне пора, – Светка на ходу вешает ремень в платяной шкаф, – Считай, легко отделался. Давай-ка в угол на колени, а я пошла. Не обманывай больше, хорошо?
– Хорошо, – отвечаю с трудом, будто заново припоминая механику говорения.
– Я тебе тут будильник положу, – Светка крутит в руках мой смартфон, – Вот, на кровать кладу. Через тридцать минут зазвонит, тогда свободен. Марш в угол, а я пошла, – Светка отслеживает, как я медленно поднимаюсь с кровати и становлюсь коленями на паркет в указанном углу. – Молодцом держался! – хвалит напоследок Светка, целует меня в макушку, выходит из комнаты и спустя пару мгновений щелкает входным замком.
Слышно чирикание птиц – на кухне осталась открытой форточка. Слышен гул поезда – рядом с домом платформа.
Я блуждаю глазами по обоям и неизбежно натыкаюсь на светкину запись химическим карандашом, читанную уже не раз. Строчки, расположенные в столбик, начинаются на уровне моей груди.
«01.03.2009, 25 минут. Невыдержанность.
15.04.2009, 15 минут. Бестолковость.
25.09.2009, 1 час. Гнев.
10.12.2009, 1 час. Лень.
02.02.2010. 15 минут. Забывчивость.
03.02.2010. 15 минут. Заносчивость.»
И так далее, в столбик, добросовестным светкиным почерком. «30 минут, ложь» – так и вижу свежую строчку, которая наверняка там возникнет сегодня же к вечеру, Светка о таком не забывает.
Я закрываю глаза в надежде отделаться от навеянных списком воспоминаний. Ноют колени, чирикают птицы, гудят поезда.


7. Утро втроём

Я варю кофе, то и дело отвлекаясь на Нелли – светкину младшую сестру, в ожидании расположившуюся на диванчике за столом и толком, кажется, не проснувшуюся. Нелли живет с родителями у себя в родном городе и приехала к нам погостить.
– Так вы выспались в итоге? Во сколько вчера легли? – в который раз я перевожу взгляд с плиты на Нелли.
– В начале пятого. Ничего пока не соображаю. А ты, я вижу, бодрячком. Давно встал? Ой, убегает! – я быстро поворачиваюсь к плите и снимаю перелившийся через край кофе с конфорки, – Эх, вот так всегда, – сетую я, выключаю газ и протираю плиту.
– Да ладно, не парься, – Нелли ставит на стол две чашки и сахарницу.
– А Светке?
– Пока не надо. Дрыхнет. Не будить же в выходной. А ты давно проснулся?
– В шесть. С рассветом.
– Жаворонок?
Мы помешиваем кофе, сидя друг против друга.
– Как бы тебе объяснить, Нелли... Таков заведенный порядок. До знакомства с твоей сестрой я ложился поздно и вставал поздно.
– Да, она тут всем у вас заправляет, я в курсе.
– А теперь и будильник не нужен. Автоматически с рассветом просыпаюсь. Потом встаю под холодный душ. Потом пятнадцатиминутная пробежка в парке. И ничего, привык. И каждое утро так, в любую погоду. Зимой только пропустил пару раз, когда болел.
– Ого, ну ты герой, – подув на кофе, Нелли делает глоток, - Нет, ты послушай, чего скажу, нам даже на руку, что сестрёнка спит, при ней бы я не осмелилась...
– Ну-ну, – улыбаюсь я и тоже отпиваю из чашки.
– В общем, я приятно поражена. С её слов выходило, что ты какой-то несамостоятельный, инфантильный. А ты, оказывается, молодец. Мужчина с большой буквы.
– Инфантильный? Несамостоятельный?! – в шутку негодую я. – Ах вот она какие слухи распускает у меня за спиной!
– Нет-нет, просто я сама ничего не понимала, – Нелли спешит оправдать сестру, приняв мой наигрыш за чистую монету. – Сестрёнка за тебя горой. Просто в башке моей дурацкой расплодились какие-то штампы. Ну, ты меня понял. Мужик – всему голова, жена при нем и пикнуть не смей...
Трудно отделаться от ощущения, что я разговариваю с юной Светкой – такой, какой я ее никогда не знал. Хотя если судить по единственному виденному фото, Светка в семнадцать на Нелли не слишком-то походила. Мысленно я сравниваю сидящую напротив Нелли со всплывшим в памяти светкиным снимком: измученный, будто испытующий, буравящий с фотографии взгляд, заостренные скулы, подчеркнутые впалостью бледноватых щёк... Нелли выглядит румянее, неопытнее, жизнерадостнее и в то же время как-то скованнее. Но этот взгляд, временами сползающий с собеседника куда-то вниз и вбок, лексикон, манера чеканить речь короткими фразами, прямая осанка – неотвязно напоминают о моей возлюбленной, и даже странно, что реальная Светка – отсыпается себе мирно за стенкой, и не верится, что, возможно, уже совсем скоро она составит нам компанию за завтраком.
– Сравниваешь нас? – проницательно замечает Нелли, отставляя в сторону чашку с допитым кофе, – Не сравнивай, а то расстроюсь. Мне до неё как до неба. Тянусь, тянусь деревцем...
– Знакомое чувство, – смеюсь я.
– А ты знаешь, иногда я перестаю её понимать. Хоть вчера. Обо всем уже на свете перетёрли, у меня глаза слипаются, а сестрёнка возьми да вдруг о тебе вспомни. Ни к селу, ни к городу.
– Обо мне?
– Знаешь, что-то ей вчера не понравилось. Вот только что? Она взялась объяснять, но я, сказать по правде, ничего не поняла, да и спать хотела ужасно. Что-то связанное с нашим походом в музей.
– Отлично сходили, по-моему.
– Да! Мне так понравилось! Вот и пойми её, – Нелли барабанит по столу двумя пальцами.
Из коридора слышатся решительные шаги, щелчок выключателя ванной и через мгновение шум воды.
– Эге, да ты мрачнеешь на глазах, – подмечает Нелли, – Не парься. Не больно-то она сердитая на тебя. Просто чем-то ты не угодил, уж прими как факт. Бог весть чем.
– Попробуй угоди нашей Светке, – вздыхаю я.
Молча мы слушаем шум воды из ванной. Затем, выйдя из легкого оцепенения, я принимаюсь варить Светке кофе.

***
Сидя на диване рядом с Нелли, Светка чуть приподнимает голову со сложенных на столе локтей, пару мгновений смотрит на свои руки и зевает.
– Друг любезный, ты почему нас спать вчера не положил в человеческое время, а?
– Я предупредил, чтобы вы не засиживались, – отзываюсь я, не отрывая взгляда от варящегося кофе.
– Серёжа рано лёг, – заступается за меня Нелли.
– Нет, дорогие мои, так жить нельзя, – Светка убирает руки со стола и пристраивается головой на коленях у сестры, – Можно тут прикорну? – не дождавшись ответа, она закидывает руку за голову, устраиваясь поудобнее, – Серенький, ненаглядный! Ты почему меня в семь-тридцать не разбудил как договаривались?
– Я разбудил. Вошел к вам ровно в семь-тридцать и потянул тебя за ногу. В ответ ты лягнула меня, притом достаточно больно, и продолжила спать...
– Угу, что-то такое припоминаю сквозь сон, – улыбается Светка.
– Ого, какие страсти, – удивляется Нелли, – А я всё проспала.
– То ли еще будет, – замечает Светка.
– Кофе на столе, – объявляю я.
Светка, кряхтя, принимает на диване сидячее положение и глядит на чашку кофе будто впервые в жизни.
– Кофе на столе, – повторяет она мои слова, – Ага, так и есть. Ладушки. Кофе так кофе. Душ проснуться не помог, проверим, поможет ли кофе, – Светка берет со стола чашку и делает осторожный глоток.
В общей тишине Светка, не торопясь, пьёт свой кофе. Допивает.
– Спасибо за кофе, Сергей! Пойти, что ли, ещё подремать? Шутка. Нас ждут великие дела.
– Ага, взбодрилась, – восклицаю я.
– Рано радуешься. Во всяком случае, меня ты ох как не порадовал вчера. Систер уже сказала, что я на тебя рассержена?
– Да мы с Сергеем уж не знаем, что и думать! - с горячностью выпаливает Нелли, не давая мне ответить. – Сидим, дружно головы ломаем. Вчерашний вечер был прекрасен. Что могло тебя расстроить?
– Я не расстроена. Я в ярости, – спокойно говорит Светка.
– В ярости? А по тебе не скажешь, – возражает Нелли. – Выспалась, выкупалась, кофе выпила, грех обиду не простить! Да и что тебя обидело, в самом-то деле?
– По мне не скажешь, да? – смотрит Светка на сестру. – Ты просто от меня отвыкла. Забыла, как я умею держать в себе гнев. Он у меня дооолго храниться может, как хорошее вино. Набирает букет.
Нелли не отвечает. Я нарушаю тишину:
– Света, мне очень жаль. Но всё же! Что тебя обидело?
– Угадай. С трех раз, – Светка переводит взгляд с сестры куда-то в угол потолка.
– Я, кажется, догадалась, – вмешивается Нелли. – В зале с иконами ты задала Сергею пару вопросов, и Сергей не смог на них ответить! Дату переврал, ещё что-то... Это тебя и расстроило, да?
– Человек не может знать всего на свете, – спокойно произносит Светка, по-прежнему не глядя в нашу сторону. – И потом, Сергей не специалист в этой области. Да, я решила его немного поэкзаменовать, но, признаться, не особенно рассчитывала на успешный балл, – Светка сдержанно улыбается, и сгустившиеся тучи немного рассеиваются – впрочем, похоже, это просто краткое предгрозовое затишье.
– Но что же? Что тогда? – продолжает выпытывать Нелли.
– Сергей ответит сам. Сергей! Не молчи.
– Видимо, проблема в экскурсии, – бормочу я.
– Ой, мне так понравилось! – спешит заполнить напряженную паузу Нелли, – Сергей такой умный! Про каждую картину нашел, чего сказать!
– Да уж, за словом он в карман не полезет, – с кривоватой усмешкой соглашается Светка, – Я даже выписала кое-что себе в блокнот. Увековечила, так сказать, отдельные перлы...
Светка удаляется куда-то вглубь квартиры на поиски записной книжки. Мы с Нелли переглядываемся.
– Вот, полюбуйтесь-ка, – Светка, застыв в дверном проеме, перелистывает блокнотик, – «Насквозь эпигонское искусство русского портрета восемнадцатого века, по сути дела, малозанимательная хрень», – Светка делает рукой театральный взмах, – Это ж поди додумайся до такого! «Малозанимательная хрень»!
– Сережа временами впадал в субъективизм, – стремится Нелли ко мне на выручку. – Зато ему не всё равно! Он поделился с нами и симпатиями, и антипатиями!
– Так-так, – Светка листает блокнотик, – Вот, конечно, тоже очень глубокое суждение: «Эта поздняя работа, носящая неприкрыто конъюнктурный характер, наглядно демонстрирует весь масштаб деградации своего создателя...»
– То же самое, – быстро пожимает плечами Нелли, – Мы не обязаны с этим соглашаться. Сережа просто поделился впечатлением.
– Сестра, тебе через год поступать! Бреда наслушаешься, ляпнешь на экзамене что-нибудь из этой серии, и чего потом с тобой прикажешь делать?
– Я не гуманитарий, – сухо парирует Нелли.
– И что с того?! Есть понятия общей культуры, некий общеобязательный минимум, ёлки-палки! Не в лесу живем! Я-то знаю цену этим его штучкам, – Светка тычет блокнотом в мою сторону, – Но ты, сестричка, кажется, пока не в курсе, что за птица наш Сергей, – Светка спокойно проходит на кухню и садится на диван рядом с Нелли.
– И что же он за птица, – как-то безучастно, будто внутренне сгруппировавшись, интересуется Нелли у сестры.
– Ну ясное дело, павлин, – глядя мне в глаза, выносит Светка вердикт. – Перышки, понимаешь, пораспустил...
– Я должен был вчера целый вечер помалкивать? – вполголоса интересуюсь я.
- Дурочку не строй. Ты должен был воздержаться от безапелляционных суждений. Не распоясываться. Особенно в присутствии моей сестры. Ей семнадцать, совсем зелёная. Подумать должен был головой, прежде чем языком чесать.
– Так. Мне надо выйти. На площадку. Покурить, – робко заявляет Нелли.
– Это ещё что за дела? – грозно оборачивается к ней Светка, - Ты куришь? Как давно? Мать с отцом знают?
– Не знают. Очень редко. Только если разнервничаюсь.
– Возьми «Парламент Лайтс» у меня в рюкзаке, дешевой дрянью не травись, – Светка выпускает Нелли из-за стола, и та выходит с кухни.
Мы со Светкой смотрим друг на друга. Светка молча поднимается с дивана и на полусогнутых ногах принимается расхаживать взад-вперед по кухне, показывая руками павлиний хвост. Затем делает шаг в сторону, презрительно смеривает невидимого павлина взглядом, выдергивает у него из хвоста перышко за перышком, расшвыривает по кухне воображаемые павлиньи перья, после чего выпроваживает павлина с кухни серией пинков под зад.
– Просто нет слов, – цедит Светка сквозь зубы, окончив свою пантомиму и опустившись обратно на диван.
На пороге показывается Нелли, и Светка жестом приглашает ее сесть рядом.
– О чем задумалась? – интересуется Светка у Нелли.
– Ты права. Он виноват, – тихо отвечает та, глядя в пол.
– Сергей, ты виноват? – спрашивает Светка, и я отвечаю слабым кивком.
– Ну слава те Господи, пришли к согласию, – испускает Светка вздох облегчения, – Что ж, раз виноват, ответишь. Недеюсь, сестричка, мы тебя не шокируем. Тем более, что из моих писем ты прекрасно осведомлена о здешних порядках.
Я вдруг ловлю на себе неллин взгляд – она глядит мне прямо в глаза, закрыв ладонью нижнюю часть лица, и, наверное, я надолго запомню это её выражение, этот ужас, смешанный с сочувствием.
– Да. Да, конечно, – Нелли убирает со рта ладонь и поворачивается к Светке, – Конечно, ты мне писала. Я прекрасно помню все твои письма.
– Не хвастаясь, скажу, что минут за десять-пятнадцать легко бы довела Сергея до столь непрезентабельного состояния, чтобы вы уже никогда не осмелились посмотреть друг другу в глаза, не говоря об увлекательных искусствоведческих штудиях, – вполголоса распространяется Светка, раскинувшись на диване. – Однако не будем жестить. Сергей получит своё традиционное наказание в десять ударов скакалкой. Представь, сестричка, эта сравнительно легкая мера тоже эффективна, и весьма. Какие-то жалкие десять ударов – впрочем, почему жалкие? Никакие не жалкие. Сильные, хлесткие, от души! Десяточек таких полновесных ударов, и человек неизбежно меняется к лучшему. Наши предки прекрасно все понимали.
– Да, сестрёночка, да, - соглашается, понурившись, Нелли, плачет она, что ли? - Конечно, сестрёночка, пускай будет по-твоему... Натерпелась ты в родном гнезде...
– Натерпелась, – кивает Светка, – Теперь вот на нём отрываюсь. Да будет тебе известно, Сергей, Нелечку у нас как фарфоровую берегли, даже подзатыльник боялись отвесить!
– Я послушная. Я не взбрыкиваю, – говорит Нелли, не поднимая головы и вздрагивая от беззвучных рыданий.
Светка плавно, будто в замедленном кино, поднимается из-за стола, обходит стул, на котором я сижу и замирает у меня за спиной. Проводит ладонью мне по волосам, опускает руку ниже, в то время как другая ее рука гладит мне шею и грудь.
– Попробую-ка и я себя в роли экскурсовода, – Светка заговаривает певучим полушепотом, будто гипнотизируя нас с Нелли и ни на миг не переставая меня касаться, – Я расскажу тебе, что будет происходить с каждым ударом... После первого он меня возненавидит. Увы! Любовь, преданность, светлые чувства – все это осыпается как карточный домик, стоит лишь побольнее ударить. А после второго он пожалеет, что на свет родился... Жизнь представится сплошняковой мукой, непролазной чащобой, безнадежной ловушкой... Третий ударчик отшибет мысли, все до единой. Он завопит, задергается, ему будет так сложно сохранять требуемое положение тела! Но он сохранит его, из страха перед ужесточением мер. Мы ведь и зафиксируем, если что. Когда вернется соображение, единственной мыслью будет лихорадочная мечта о том, чтобы схлынула боль. Однако не тут-то было. За третьим ударом последует четвертый, и он почувствует себя дурачком, которого обвели вокруг пальца. Осознает, как это, в сущности, прискорбно и нелепо – лежать вот так, раздетым, беззащитным, рыча от боли в подушку. Удар номер пять должен быть ни в коем случае не слабее предыдущих. Но к пятому удару мои силы немного истощатся, и я возьму короткий тайм-аут. И этого времени хватит, чтобы у него в голове образовалась причинно-следственная связь, чтобы он понял, что мучается-то неспроста! – Светка ерошит мне волосы, затем неожиданно сильно дергает за прядь, отчего я рефлекторно вскрикиваю, – Что сам довел себя до этой жизни! Допущенная им оплошность рельефно предстанет перед его внутренним взором, ему не останется отходных путей, он не сможет ни оправдать себя, ни отмахнуться, – Светка выпускает из ладони мои волосы и возвращается к поглаживаниям, – И когда я нанесу пятый удар, всю свою злость, всю ярость и ненависть он обрушит уже не на нас с тобой, не на мироздание – но на себя, такого дорогого. Он возненавидит себя до того, что, видите ли, не пожелает меняться к лучшему, что будет внутренне упорствовать в содеянном! Понадобится ломка. Главное – не ослаблять ударов. Можно иногда замедлиться, давать себе и ему переводить дыхание, собираться с новыми силами. Но только не смягчаться раньше времени! Только не уступать чувству жалости! Иначе вся работа насмарку. Итак, наносится шестой удар. В этот момент он должен будет запаниковать, он должен будет испугаться, что не вытерпит четырех оставшихся... Его самонадеянность, его фантастическое упрямство в этот момент даст трещину. И с седьмым ударом от этого дурацкого упрямства не должно остаться камня на камне. Тогда он до конца прочувствует, что неспроста страдает. И возненавидит уже только лишь свой собственный проступок - сломленный морально, он окрепнет духовно. Затеплится надежда, появится желание бороться, не повторять допущенных ошибок... Восьмой удар, скорее всего, выбьет дикий крик или слезы, но он уже будет спасен. Он снова чистый лист, он снова открыт новизне, будто в детстве. Детство-детство, невинная пора, когда мы еще не научились как следует грешить. Девятый удар. Агония греха. Десятый. Десятый должен быть самым сильным! Как и четвертый, он должен выбить мысли напрочь! И когда он придет в себя, когда восстановит дыхание, когда напоследок мы обнимемся - он выйдет из моего объятия другим человеком, поверь, сестричка. Вот так-то, – Светка похлопывает меня по ладонями по плечам, – Вот так с тобою надо. Итак, попрошу всех в комнату.

***

Понедельник. Светка на работе. Полы и окна вымыты, теперь у меня два часа свободного времени. Я стучусь в спальню.
– Ага, – отзывается Нелли из-за двери.
Я приоткрываю дверь. Нелли, в светкиной одежде – вельветовых штанах и тельняшке – сидит на полу и читает. Она улыбается мне из-за книги – впрочем, как мне кажется, несколько натянуто.
– Привет! – здороваюсь я, не переступая порога.
Нелли кивает мне, продолжая улыбаться, и теперь ее улыбка кажется немного растерянной и беспомощной.
– Нелли, я тут вот чего подумал... На улице хорошая погода, возможно, имеет смысл немного прогуляться? Я покажу тебе интересные места...
– Имеет. Я как раз собиралась, – отвечает Нелли, не выпуская книги из рук, – Вот только главу дочитаю.
– Отлично! Тогда на кухне подожду тебя, хорошо?
– Нет. Прости. Я хочу одна.
– Боишься Светки? Учти, я спросил разрешения, она не против. Более того, это ее собственная идея.
– Не боюсь. Просто неохота.
Настаивать уже невежливо.
– Угу. Понятно. Что ж, значит не судьба.
– Прости, Сергей, – виновато извиняется Нелли.
– Все в порядке! Не бери в голову! Читай. Я ушел. Вернусь через два часа. Суп в холодильнике.
– Спасибо, – прячется Нелли за книжку.
Я аккуратно прикрываю дверь спальни. Хочется кричать, хочется бить свежевымытые стекла, крошить на кухне вдребезги посуду. Впрочем, я гоню эти мысли от себя подальше. Ходьба, очевидно, поможет переключиться, развеяться. Я набрасываю куртку, выхожу из квартиры, сбегаю по ступенькам, выхожу из подъезда, спешу наугад.

[feyerverk]

8. Хлопок в ладоши

Светка взяла домой работу, перевод с норвежского. Последние трое суток она почти не выходит из своего «кабинета», почти не ест, то и дело курит и пьет кофе. Вскакивает среди ночи, спешит к столу... Сейчас девять часов утра, справа из «кабинета» я слышу стрекот компьютерных клавиш, и я даже не знаю, удалось ли Светке ночью вздремнуть хоть на пару часов.
На мгновение оторвавшись от клавиш, Светка хлопает в ладоши. Я встаю с постели и приотворяю дверь в «кабинет».
– Ну, чего тебе.
– Почему ты такой недовольный? – Светка разворачивается вполоборота, – И почему не одет? Неужели спал?
– Я доволен... Просто еще не проснулся. Сама-то как?
– Да вот посоветоваться хочу. Тут идиоматическое выражение, второй раз на странице, если дословно переводить, получается «будто выстрел из арбалета». Ты можешь подобрать русский синоним? Ну, «со всех ног», «как молния», «одна нога здесь, другая там»...
– А чем тебя «со всех ног» не устраивает?
– Устраивает. Я так и перевела – «рванул со всех ног». Но оно тут два раза подряд, понимаешь? Не хочу повторяться.
– Если в оригинале одно и то же два раза подряд, так и надо переводить, одним и тем же выражением.
– Нет. Ты не понял. Там не совсем одинаково. Там немного по-другому, однако смысл тот же. Ладно, не суть. Можешь подобрать побольше синонимов?
– Так, погоди-ка... «Со всех ног» ты уже использовала, да?
– Да. Ну как еще по-русски говорят? «Сломя голову»?
– Кстати да!
– Вот, молодец...
– Причем тут я-то? Ты сама вспомнила.
– Без тебя не вспомнила бы. Ещё! «Очертя голову», да?
– Да, «очертя башку»...
– «Очертя башку», гениально, – Светка отворачивается и стучит по клавиатуре, замирает, – Ещё? Ммм... «Подскочил как ужаленный»...
– Это немного другое.
– Ничего, по смыслу тут подходит. Ладно, спасибо, свободен...
– Света. Посмотри на меня, пожалуйста.
– Не нуди, – Светка стучит по клавиатуре, – Сделай кофе лучше, окей?
– Света, чёрт возьми! – я стучу кулаком об дверной косяк.
Светка оборачивается.
– Вот про чёрта лучше не надо. Ну, чего? Ужасный человек.
– Ты вообще ложилась?
– А ты не помнишь? Ты обнял меня, когда я легла. На рассвете. Ты даже пробормотал мне чего-то сквозь сон.
– Чего, интересно?
– Не помню. Это невозможно было запомнить. На тарабарщине, – Светка устало улыбается.
– Не на норвежском? – улыбаюсь и я.
– О, нет!!! – Светка откидывается на пружинящую спинку компьютерного кресла, – Это уж я бы запомнила. В общем, ты зря беспокоишься, я прекрасно себя чувствую, как огурец.
– Что-то сомневаюсь. Выглядишь неважно, говоря откровенно. Эти черные веки, волосы спутанные...
Светка берет себя за длинную прядь и приподнимает ее на уровень глаз.
– Похоже, ты прав... Запаршивела, вымыться некогда.
– Так вымойся. Позавтракай со мной. А лучше – устрой себе выходной! Классная такая погода. Погуляем, подышишь... Время-то есть, куда спешить с работой?
– Нетушки. Сам гуляй. А лучше книжку умную посиди почитай. И будь наготове, мало ли, вдруг пригодишься. Я, видишь ли, вошла в маниакальную фазу. Херачу день и ночь. Перевод – такая штука, без вдохновения никак. А если расслаблюсь, гулять пойдем, трепаться – форму рабочую потеряю, вник? Открою книгу, увижу фигу. Кофе сваргань, будь другом.
– Угу. Сейчас, – я прикрываю дверь «кабинета» и иду на кухню.


***

Я сижу на кухне, пью кофе, курю сигарету и слушаю Моцарта. Обычно мы курим во дворе или на лестнице, но последние дни Светка безостановочно дымит в «кабинете», и я следую ее заразительному примеру. Окна нараспашку, оркестру вторит чириканье птиц. И снова я слышу с другого конца квартиры этот звук, этот хлопок, который вот уже трое суток заставляет меня внутренне вздрагивать – за миг до того как вскочить и устремиться к Светке.
– Да, мэм? – просовываюсь я в «кабинет», – Подкинуть вам еще парочку синонимов, мэм?
– Не идиотничай, – Светка, уставясь в монитор, барабанит пальцами по выпяченной нижней губе, – Забери чашку и пепельницу.
Я забираю чашку из-под кофе вместе с полной окурков пепельницей и возвращаюсь на кухню. Споласкиваю под краном чашку и пепельницу. Протираю полотенцем. Возвращаюсь в «кабинет» с пепельницей.
– Эй, ты чего без стука? Мы так не договаривались, – рассеянно бормочет Светка, глядя в монитор.
– Я пепельницу вымыл. Зашел отдать.
– Угу. Ладно. Только стучи прежде чем входить, а то мысль скачет. А лучше вообще не дёргай, пока сама не позову, без обид, лады?
– Лады. Кстати, ты могла бы звать меня каким-нибудь другим способом?
– Серёж, у меня голосочек слабенький, не то, что у тебя. Мне так удобнее. Не обижайся.
Я закрываю дверь, возвращаюсь на кухню. Сажусь за стол, подливаю себе кофе... Скрипку в колонках едва-едва слышно на фоне уличных шумов, и я подкручиваю на корпусе сабвуфера ручку громкости. И почти сразу вступает оркестр – обрушивается целая лавина звуков, я начинаю беспокоиться, что эти звуки помешают Светке, и убавляю громкость. Но вот оркестр стихает, остаются только скрипка и клавесин – их опять еле слышно, я закрываю окно, перекрывая путь звукам с улицы – но все равно приходится напрягать слух, чтобы расслышать отдельные ноты – я опять прибавляю мощности звучания, и на сей раз плотно прикрываю дверь, чтобы не помешать Светке... Я откидываюсь к стене, закрываю глаза, снова врывается оркестр, и снова я не могу отделаться от мысли, что такой уровень громкости не даст Светке нормально поработать... Может, лучше надеть наушники? Интересно, где они?
Дверь на кухню распахивается, размашистой походкой входит Светка, она смахивает на пол с подоконника обе колонки и сабвуфер, а когда грохот от падения стихает – оркестр продолжает звучать.
– Выруби! Выруби на хер!!! – перекрикивает Светка орекстр.
Я приоткрываю ноутбук и выключаю музыку.
– Светлана, что за выражения, – бормочу я.
– Охламон. Зову-зову, все ладони отбила. Ты зачем тут сидишь вообще? Отдохнуть решил, забыться, музыку послушать? Я же работаю! Совесть бы имел!
– Прости. Я не услышал. Правда.
– А может, все-таки услышал? Просто на хлопки обижаешься? Унизительно, типа? А как надо? По имени-отчеству? Орать-надрываться?
Светка садится на пол, сцепляет ладони и сосредоточенно вращает большими пальцами.
– Это не дело, Сергей, – заявляет она наконец, – Я вижу, с тобой что-то не так. Ты раздражаешься. Дуешься. Абстрагируешься. Закрываешься. Ну выскажись, блин! Что не так? Давай перетрём. И придем к консенсусу.
– Я, кажется, ревную тебя к работе… Я знаю, ты стараешься ради нас обоих, но... – я тороплюсь поделиться наболевшим, и оттого путаюсь в формулировках, – Но последние три дня я будто сам не свой! Буквально места себе не найду! Да, ты и раньше часто уединялась у себя, и я давно уже без стука не захожу в эту комнату...
– Сегодня. Сегодня сунулся без стука, – тихо перебивает Светка.
– Вообще-то и мне иногда охота побыть одному! Почему этот «кабинет» всецело твой?! Мы могли бы его делить...
– Могли бы. Только не в эти дни.
– Да успокойся ты! Никто не выгоняет тебя из «кабинета»! Никто не мешает!
– Мешает. Ты мешаешь.
– Напротив, помогаю! Сама благодарила утром за синонимы!
– Я сама придумала все эти синонимы. Ты знаешь, у меня созрел гениальный план. Тебе надо уехать. Не навсегда, конечно. Ненадолго. Пока не кончу перевод. А то нам тяжко обоим. Ты раздражаешься. И я раздражаюсь. Куда это годится? Никуда. Поселим тебя к Нельке. Видишь, я все уже продумала. Поживешь у Нельки. Они рады будут. Ты был у них дома, у Нельки с Олегом? Они двушку снимают в Выхино. Райончик не айс, но выбирать не приходится.
– Был ли я у них дома? Сама знаешь, что нет! С Олегом я вообще не знаком. Это, в конце концов, неудобно... Они ребенка ждут... Зачем им я...
– Я сама Олега видела всего раз, на венчании. Нормальный штрих, по мне так. Сестрёнка абы с кем не затусует. В общем, не парься. Ребенка еще ждать и ждать, а пока детская пустует, там и перекантуешься. Загружать тебя они не будут, в отличие от меня, – ну максимум, что можно сделать - посуду вымыть пару раз, тахту пропылесосить. В общем, обустроишься с комфортом. Где мобила? Набери-ка.
Я набираю Светку, и откуда-то из передней раздается привычный петушиный крик – запись, сделанная лично Светкой во время прошлогодней этнографической экспедиции.
– Точно! В кармане куртки забыла! – Светка устремляется в переднюю, а когда возвращается на кухню, уже разговаривает с Нелли, – Салют, систер! Сергея помнишь моего, вы с ним виделись прошлым летом? Шучу, не сомневаюсь, что помнишь. Пустишь пожить человека к вам в детскую? Одного, без меня. Кровати нет, говоришь... Матрасик найдется лишний и белья комплект? Вот и чудненько. Нет, мы не в ссоре! Рабочий просто момент. Мне работу доделывать срочно, а Сергей от моих нервяков уже сам не свой, говорит, места не находит. Вы уж позаботьтесь, лады? Максимум на неделю, а то и раньше управлюсь. Спасибо, дорогая! – Светка жмет "отбой" и садится против меня на табуретку, секунду молча вглядывается, барабанит пальцами по столу, – Денег дам, не беспокойся. Что берем с собой, трусы, носки, платки... Насморк прошел? Не прошел, ты с утра носом шмыгал. Трусы, носки, платки. Джинсы эти кстати ничего, в этих поедешь... Футболки высохли, нет? Проверь, пожалуйста.


***

Иду к метро, вот и спуск, проездной есть, осталось пройти по ступенькам, сквозь турникеты, потом по эскалатору, и... Я вспоминаю Нелли, светкину младшую сестру, с которой позапрошлым летом мы почти подружились. Я вовсе не прочь сменить обстановку, с Нелли и Олегом мы наверняка найдём общий язык, но что-то почти физически не пускает вниз по ступенькам, что-то противится, меня вдруг осеняет подобие догадки... Я замираю на месте, а потом, плохо соображая, волокусь обратно к нам во двор и устраиваюсь на одной из скамеек.
Светка вовсе не хочет со мной расставаться, взбудораженно прикидываю я. Может быть, она вообще не звонила Нелли, а просто разыграла для меня этот монолог! Версия не слишком убедительная, но сейчас я почему-то готов в неё поверить. Это проверка на прочность! Проверка на подлинность чувств! Я не должен никуда ехать! Но что я должен сделать? Вернуться к Светке, попросить прощения? Но в чем же я виноват, в таком случае?
И потом, я просто за неё беспокоюсь. Светка и так все эти дни как сама не своя, одиночество ей сейчас ни к чему. Она прогнала меня в сердцах, сгоряча, ей совсем неохота так надолго со мной расставаться. Кто ей кофе-то будет варить, в конце концов? И этот звук, этот злосчастный хлопок в ладоши, вовсе уже не кажется знаком пренебрежения. Воображение рисует грустную картину: сосредоточенная Светка за монитором, запамятовав, что меня нет, хлопает в ладоши, а в ответ тишина... Она определенно погорячилась, наверняка вот в эту самую секунду она раскаивается в своем скоропалительном решении, а пойти на попятный не позволяют гордость, застенчивость... Впрочем, пусть немного поскучает в одиночестве! Не пойду в подъезд, останусь во дворе – спустится Светка, к примеру, в магазин за сигаретами, а тут такой сюрприз на скамеечке! Наверняка ведь обрадуется, хоть и виду, скорее всего, не подаст...
Скрипит дверь подъезда, выходит Светка с незажженной сигаретой во рту, чиркает пламенем, затягивается, глядит в небо, потом замечает меня на лавке.
– Курить будешь? – Светка садится рядом, протягивает пачку и прикуривает мне, свободной ладонью прикрывая огонек от ветра, – Ссыкотно к малознакомым людям ехать, да? Сидит весь такой в раздумьях.
– Света, – морщусь я, – Ну что опять за выражения.
– Серега, в натуре, я художественный перевод делаю, надо ж как-то уравновешиваться! А ты знаешь, уже начало десятого, сейчас темнеет поздно. И не заметишь, как ночь. Ты бы поторопился. А то весь ужин без тебя съедят. Да и неудобно, кто их знает, во сколько ложатся. Я Нельку предупредила, что ты будешь через час-полтора. Поторопился б.
– Света, я никуда не поеду, – быстро говорю я.
– Ну что опять за фокусы, мы же договорились. Я тебя по-хорошему попросила. Хочешь по-плохому?
– Это как? – вздрагиваю я.
– А то не знаешь, – спокойно отвечает Светка.
– Но ведь мы решили... Ты сама решила... Что это пройденный этап. Что мы больше никогда, ни при каких обстоятельствах...
– Давай только без этого вот пафоса твоего любимого, хорошо? Да, я решила освободить тебя от наказаний при условии, что ты будешь мягким и покладистым. Но ты ершишься, не слушаешься. Перед каким же выбором ты меня ставишь? Утром и днем ты косячишь, а теперь, на ночь глядя, я вообще в идиотском положении! На, звони Нельке, выкручивайся как знаешь, – пожав плечами, Светка протягивает телефон.
– Нет. Погоди. Постой. Позвони сама! Пожалуйста! Скажи, что ты передумала. Я их не знаю совсем. Это ведь твоя сестра!
– Это ведь ты передумал, а не я! Звони давай. А лучше езжай. Езжай-езжай. И волки будут сыты, и овцы целы.
– Это ты к чему?
– Ни к чему. Поговорка. Езжай! Езжай сейчас же! Хорош курить, езжай! - Светка выдергивает у меня изо рта сигарету, швыряет окурок на асфальт, яростно затаптывает...
– Света, если я могу чем-то...
– Можешь! Скройся!!!
– Нет, я никуда не поеду, - снова повторяю я.
– Не поедешь? Хорошо, оставайся, но я тебя отстегаю. Раз такое дело.
– Хорошо, как знаешь, – киваю я.
– И не просто сегодня отстегаю один раз. Раз ты так со мной поступаешь, вероломно, я в долгу не останусь. Мы вернёмся к прежней жизни. Ты еще пожалеешь, что к Нельке ехать забоялся, да поздно будет. Я буду стегать тебя настолько часто, насколько сочту необходимым. Подумала, можно иначе с тобой. Понадеялась. В кои-то веки что-то через начнёт голову доходить, поверила, не только через попу. Выходит, ошиблась. Что ж, значит так и будем всё разъяснять единственным доступным тебе языком. Через попу. На, выкручивайся, можешь наплести любой чепухи, только меня не впутывай, – Светка вызывает Нелли и протягивает телефон.


***

Давным-давно, на второй год совместной жизни, у нас со Светкой сама собой сложилась одна не то забава, не то игра. Как-то раз, шнуруя ботинок перед тем как выходить, Светка напомнила мне о какой-то бытовой мелочи – то ли это было пожелание, то ли поручение... Случайно вышло в рифму. Мы оба рассмеялись, и я лихо сымпровизировал в ответ лаконичное двустишие. С тех пор мы частенько так развлекались в отсутствие более серьезных дел и, надо сказать, достаточно преуспели в этом занятии. Ни я, ни Светка никогда не увлекались поэзией – стихов читали мало, и сочинять не пробовали – однако в нашем общении как-то сам собой приоткрывался этот ресурс, и рифмованная речь (размеров, впрочем, мы не соблюдали) струилась легко и привольно, опережая мысль – мы только и успевали дивиться этой легкости, этой непринужденности. Однажды летом у меня на даче (к тому моменту уже давно жили вместе) Светка, начитавшись, видимо, в очередной раз духовной литературы, предложила попрактиковать молчание – благо, условия позволяли. Мы отключили мобильники и заперли языки на замок. Казалось, будет сложно – однако вышло легче некуда, нам даже не пришлось писать друг другу записочек, мы понимали друг друга с помощью взглядов и кивков, реже – жестов. Топили печь, готовили еду, ели, гуляли, слушали музыку, вечерами читали книжки каждый под своей настольной лампой, подолгу занимались любовью, просто лежали в обнимку... Если сначала меня все-таки донимали различные соображения, которыми хотелось поделиться – то к концу второго дня говорить расхотелось вовсе. На третий день Светке нужно было сделать кое-какие звонки, что, увы, положило эксперименту конец. Тем не менее, нам по-прежнему не очень-то хотелось друг с другом разговаривать – будто всё было ясно и так. Стояло солнечное утро, мы ушли далеко в лес, долго шли в тишине, взявшись за руки. Сверкала роса, трепетели травинки и только-только раскрывшиеся клейкие листики... Светка залюбовалась на муравейник и как-то высказалась на эту тему – в рифму, приглашая меня в соучастники. Следующие пару часов, до самого возвращения из леса, мы общались исключительно стихами. Видимо, двухдневное молчание сыграло роль, и получалось на сей раз особенно головокружительно – ни я, ни Светка явно не ожидали друг от друга (и от самих себя) таких прорывов. Когда вернулись, я бросился на поиски ручки с бумагой – хотелось срочно зафиксировать те обрывки, что не забылись, но Светка категорически воспротивилась. Я ждал, что она укажет мне на мою гордыню, на то, что эти наши вирши перед лицом вечности ничего не стоят, и все в таком духе. Но Светка ответила иначе – она ответила, что это было действительно нечто потрясающее и очень личное, и что ей не хотелось бы предавать бумаге настолько сокровенные вещи. Мало ли когда и у кого в руках окажется этот листок? А стихи улетучивались из памяти строчка за строчкой, и сперва их было мучительно жаль, а потом я вдруг успокоился – чего уж там, летите, милые... С тех пор мы больше никогда не говорили в рифму и даже не вспоминали об этом вслух. Видимо, оба чувствовали, что настолько здорово уже вряд ли когда получится. Но сквозь все наши ссоры, сквозь обиды и недопонимания, сквозь боль – меня всегда поддерживало и выручало то воспоминание, то весеннее утро, когда мы шли, взявшись за руки, и говорили стихами. Вот и сейчас, когда спустя четыре долгих гудка я слышу, наконец, приятный, но такой чужой голос Нелли, я вновь вспоминаю тот день и вдруг убеждаюсь, что все сделал правильно, что мне и впрямь не надо было никуда ехать, что я с радостью заплачу любую цену просто за то, чтоб оставаться рядом со Светкой.
– Алло.
– Нелли?
– Да, это я, а кто говорит?
– Нелли, это Сергей.
– Ох, точно, прости, не узнала! Давно не виделись! Ты скоро? Мы в твою честь уже пирог испекли. Ты вышел из метро, да? Сориентировать? Значит, так: видишь торговый центр? Обогни его справа.
– Нелли. Прости меня, пожалуйста. Я не приеду.
– Да? – по этому «да» я не могу понять, расстроена Нелли или нет, – А почему? Что-то случилось?
– Понимаешь... – я лихорадочно ищу слова, – Мы тут со Светкой решили, – сидящая рядышком Светка подносит к моему носу кулак, и я поправляюсь, – Нет, не мы со Светкой, а я сам так решил, что наверняка стесню вас... Мне просто неудобно... У вас своя жизнь, свои дела...
– Сергей, ну зачем ты так, – ласково отвечает Нелли. – Мы будем рады. Честно-честно. У нас для тебя отличная комната. Мы даже кровать тебе нашли. Поверь, тебе будет комфортно. Вы с Олегом подружитесь, да и мы с тобой получше друг друга узнаем. Зачем стесняться? Приезжай, а там видно будет! Не понравится – вернешься к Светке в любой момент, какие проблемы?
– Нелли. Понимаешь. Тут есть еще причина. Мне не хотелось бы покидать Светку в такое непростое для нее время. Она сейчас полностью в работе, и ей нужен рядом человек, который...
– Сергей, очень классно, что ты такой заботливый, но как раз этот момент мы с сестреночкой подробно обсудили. Ей сейчас, напротив, никто не нужен рядом, пусть это не прозвучит обидно. Всякому человеку иногда нужно побыть одному. Надо уважать такое желание. Я, допустим, от Олега иногда устаю, и он от меня. Это норма! Так что за Светку не беспокойся. Она сильная у нас. Выдержит неделю без тебя, не парься.
– Нелли. Боюсь, я не очень точно выразился. Я как бы не имею морального права ее покидать. Я как бы запретил себе это. Хотя Светка и может быть иного мнения, но...
– Угу, я поняла. Хочешь остаться под теплым крылышком. Так бы сразу и сказал.
– Нет-нет, я...
– А чего отнекиваться? Думаешь, тут есть что-то обидное, унизительное? Просто ты ее любишь. Сильно-сильно. Как там в Писании? «И станут муж и жена одна плоть». Вот у вас примерно это самое. Вы молодцы. Я вам даже завидую. Ну и ладно, не приезжай. Сами пирог съедим. Больше достанется.
– Нелли. Ты не обижаешься?
– Ну что ты, какие обиды. Только вот у меня вопрос к тебе один. Светка-то сама как твое решение восприняла? Не рассердилась? Или она ещё не в курсе? Ты уж с ней поаккуратней...
– Да, я стараюсь поаккуратней. Свет, ты рассердилась? - пихаю я локтем в бок соседку по скамейке.
– А как же, – важно басит Светка.
– Кажется, рассердилась... – говорю я в трубку.
– Ну вот, – огорчается Нелли, – Зря ты с ней так. Не щадишь. Приехал бы к нам, пожил. А теперь опять ругаться начнёте, знаю я вас.
– Нет-нет, – я пытаюсь успокоить Нелли, – Ругаться, кажется, не начнем. Светка избрала другой путь.
– Накажет, да? – интересуется Нелли.
– Нелли, мне не хотелось бы вот так, по телефону...
– Отстегает? - уточняет Нелли.
– Да.
– Что «да»? «Да» – отстегает, или «да» – накажет, но не отстегает, а каким-то другим способом накажет? Сергей, ответь, пожалуйста, мне важно это знать.
– Отстегает.
Слышно, как Нелли глубоко вздыхает.
– Ну, что ж, поздравляю. Вернулись на круги своя. И года не прошло. Чего затих?
– Я просто не знаю, что сказать.
– И я не знаю, Сергей. Но Светке, видимо, виднее. Не умеет по-человечески. Несчастная она... И ты несчастный. Жалко вас.
– Самому жалко.
– Кого тебе жалко, Светку или себя?
– Обоих.
– Светку жалей, себя не надо. Тебе такое детство и не снилось.
– Да я знаю...
– Ладно, тут Олег меня хочет, не могу говорить. Берегите друг друга, ладно? Сестру мою береги, хорошо? Обещаешь?
– Обещаю.
– Обнимаю вас. В гости как-нибудь заходите.
– Нелли, я совсем забыл тебя поздравить... Ты ждешь ребенка, это так прекрасно...
– Спасибо. Пока. Сестре привет. От меня передай, чтоб не чересчур лютовала с тобой, хорошо? Все, пока!
– Пока, – прощаюсь я, но в трубке уже короткие гудки.
– Уф, – выдыхаю я, – Ну как, нормально поговорил? – обращаюсь к Светке.
– Высший класс. Пять баллов, – бурчит Светка себе под нос, чеканя камушек носком кроссовка, – О, пятнадцать раз начеканила. Можешь так?
– Только если стоя. Да и темновато уже здесь.
– Угу. Ну чего, пошли домой?
– Света.
– Угу.
– Нелли передает тебе привет.
– Спасибо.
– И просила передать, чтобы ты со мной... Как это она выразилась... Не лютовала чересчур, во.
– Угу. Жалеет она тебя. А зря. Ну что, пошли домой, – Светка поднимается со скамеечки и направляется к подъезду. Я следую за ней.


***

Мы живем на третьем этаже «сталинки» без лифта. Тысячи раз я проделывал этот путь вверх и вниз от двери подъезда до квартиры, но, кажется, это знакомое наизусть восхождение ранее никогда не доставляло столько волнения – с трудом дается буквально каждая ступенька. Светка поднимается впереди меня, интервал между нами – около половины лестничного пролета, и я стараюсь, чтобы он не увеличивался и не сокращался. Колотится сердце, пересыхает в горле, тело плохо слушается, я смотрю то и дело под ноги, боясь оступиться, хотя где здесь можно оступиться... Параллельно я прокручиваю в голове разные сценарии того, что произойдет сразу вслед за тем, как мы со Светкой переступим порог квартиры. «Что, испугался?» – скажет мне, допустим, Светка, вешая на крюк свою куртку, – «Не бойся, я просто пошутила, но в следующий раз будет не до шуток», – и пригрозит мне пальцем на будущее. А что, она вполне способна просто припугнуть, ограничиться угрозой, один раз так уже было. Второй сценарий: как ни в чем не бывало мы снимаем куртки, проходим на кухню, я ставлю чайник, начинается разговор о чем-то постороннем... А там, глядишь, и пронесет. Или хоть отсрочку получу – будет время настроиться, собраться с мыслями... А то и Светку переубедить! Все легче, чем вот так, сразу, с порога. Третий сценарий, в духе последних нескольких дней: Светка, напрочь забыв о моем существовании, устремляется в «кабинет» к вожделенной работе, а я остаюсь снаружи ждать ее хлопков...
Но вот и дверь. Светка поворачивает ключ в скважине, проходит в коридор, включает свет, разувается, вешает куртку, я следую ее примеру, – затем Светка проходит в нашу спальню, включает люстру – действительно, без света уже темновато – стоя на пороге спальни, она широким взмахом руки приглашает меня войти, я захожу в спальню, прикрываю за собой дверь и молча смотрю на Светку.
– Ну, чего ты на меня так уставился? – делает Светка большие глаза, передразнивая мой взгляд, – Раздевайся.
Я с трудом удерживаюсь от соблазна сказать или сделать откровенную глупость. Спросить, например: «А это еще зачем?» Или: «Ты серьезно?». Или: «А может, все-таки не надо?». Или: «Ты точно этого хочешь?» Разрыдаться. Захохотать...
– Пить. Пить хочу, – шевелю я пересохшими губами.
Светка выходит в кухню и через полминуты возвращается со стаканом воды. Я залпом выпиваю воду и ставлю пустой стакан на стул возле кровати.
Светка тихо вздыхает. Я раздеваюсь ниже пояса и аккуратно вешаю предметы одежды поперек спинки стула. Краем глаза отмечаю в руке у Светки так хорошо знакомый мне обрезок провода. Когда, в какой именно момент он оказался у нее в руке?
– Ну же, не тяни резину, – кивает Светка на кровать.
Я ложусь ничком на кровать и задираю футболку.
– Руки на затылке сцепи в замок, – командует Светка, – Лицо отверни от меня в другую сторону, не хочу глазами встречаться. Оба локтя пусть касаются кровати. Замок не расцепляй. Расцепишь – начну по новой. Разрешаются вскрики и стоны, любые звуки, только не слова. Болтай ногами, если невмоготу, иногда тебе помогает. Только высоко не задирай, а то попаду куда-нибудь случайно не туда.
Светка проходит вдоль кровати к окну и плотно сдвигает шторы.


***

Спустя минут сорок мы спускаемся в пиццерию в подвале нашего дома. Людей там нет, один бармен за стойкой. По радио – блатняцкие куплеты. Бармен салютует нам взмахом руки – бывает, мы сюда заглядываем, когда неохота готовить, и, опережая нашу просьбу, убавляет звук радио. Столики разделены широкими дубовыми диванами с высокими спинками, и мы занимаем один из столиков подальше от стойки. Заказываем на двоих пиццу и апельсиновый сок.
– Ну что, как сидится, – задает Светка традиционный вопрос.
– Нормально. Тут подушка, – спокойно ответствую я.
А в голове никак не угомонятся видения прошлого десятиминутной давности – вырванные с кровью куски, раскаленное добела железо, струящийся на кожу крутой кипяток, тонкие лезвия, кромсающие беззащитную мякоть... Меня до сих пор мелко трясет, хотя я прекрасно знаю, что сам выдумал все эти ужасы, что не потерял ни капли крови, и что спустя всего несколько дней у меня на теле не останется ни одной темно-лиловой полоски.
– Ты знаешь, я даже рада, что все так повернулось, – признается Светка, отпив через соломинку половину содержимого стакана сока, – Как-то удалось, наконец, на время выдворить из башки этот треклятый перевод. На тебя переключилась. Ты, кстати, ужасно реагировал. Дрыгался, орал как ненормальный. Хотя я стегала тебя не сильнее обычного.
– Отвык, – оправдываюсь я.
– Будем привыкать, – обещает Светка с полным ртом, приподнимая брови для пущей выразительности, – Но все-таки объясни мне, – требует она, прожевав, – Объясни мне свою панику. Помнишь, в подъезде по лестнице поднимались? Ты буквально источал животный ужас, я спиной чуяла. С одной стороны, все правильно. Наказание должно внушать страх. Иначе это не наказание. Но. С другой стороны. Наказание – это ведь не конец света! Оглянись вокруг, жизнь продолжается. Поешь, попей. Откусил хоть кусочек? Вкуснятина.
Размышляя над тем, чего бы ответить, я беру с тарелки кусок пиццы, прожёвываю и глотаю.
– О! Я понял! Понял, почему боюсь... Я боюсь, что ты никогда не остановишься... Что это будет длиться вечно. Ну что я могу сделать, такой вот дурацкий подсознательный страх.
– Нет, Сергей, – серьезно отвечает Светка, – Напрасно ты так. Я всегда знаю, когда остановиться. Всегда в адеквате. Проблема лишь в том, что мы по-разному оцениваем соразмерность наказания проступку. При всех твоих самых что ни на есть реальных муках совести – при всех твоих абсолютно искренних терзаниях и осознании вины – ты все равно склонен полагать, что сполна ее искупил в тот момент, когда я полагаю, что ты искупил свою вину всего на треть или даже на одну пятую, понимаешь? Ты заранее себя прощаешь, задолго до меня! Но подумай, кто кого наказывает? Я тебя или ты сам себя?
– Ты меня, конечно. Ты.
– Вооот. У тебя мания контроля. Отпусти себя! Тобой занимаюсь я, сие есть моя обязанность и святой долг. А ты вообще не должен никак себя оценивать, судить, прощать! Верь мне просто.
– Я боюсь потерять сознание... Боюсь проблем с сердцем... Перед началом у меня всегда так бьется сердце... Как бы чего не случилось...
– Ну, это детский сад. Здоровый парень, – Светка допивает сок и отставляет вбок пустой стакан, -– Ты мне лучше вот что скажи. Помнишь, ты как-то разоткровенничался вскоре после нашего знакомства... Что находишь эротичными боль, подчинение, такое всякое. Что мечтал бы это испытать. Стеснялся ещё так трогательно, когда рассказывал. Но когда я начала регулярно тебя стегать, мечты подуспокоились. Потом и вовсе испарились без следа. Ты был согласен на всё, лишь бы я тебя не отстегала лишний раз. Помнишь, как-то буквально со слезой в глазах молил о помиловании - когда я даже ещё не начала тебя стегать, а просто приняла такое решение? Но за последний год – или полтора, да? С ума сойти, полтора года… За весь этот период я ни разу тебя не отстегала. Мечты не возвращались?
– Нет, ни разу, – спешу ответить я, – Все последние годы мне дурно от одного вида провода или сложенного вдвое ремня, от одного слова «наказание»...
– И это для тебя уже не эротично?
– Нет. Совсем. Честно.
– Интересно ты рассказываешь, – Светка доедает последний кусок, – А ведь бывают на свете такие люди, мазохисты, кайф от боли ловят, от унижений, выходит, ты не из их числа?
– Да не существует, Света, никаких мазохистов, – изрекаю я.
– Да как это не существует? Сам же мне ихний форум когда-то показывал. Стегают друг дружку, фотки выкладывают, смайлики фигачат, лайки... Веселуха!
– Да все они мечтатели, Света. Даже те, кто вовсю практикуют. Я сам таким же был до нашей встречи. Ну, как тебе сказать. Для них это понарошку – вина, раскаяние...
– Угу, я поняла. У них не как у нас.
- Не как у нас.
– Ну а я не мечтала никогда, не фантазировала ни о чем таком. Просто ты мне вот такой достался. Необработанный алмаз.
– Свет, а ты вообще о чём-нибудь мечтала? Когда-нибудь? Ну, в детстве?
– Да не особо. У меня склад другой, я реалистка. Как ты легко мог убедиться за все эти годы. Хотя погоди-ка. Знаешь, была у меня одна такая странная мечта. Лет до девятнадцати. Не то, чтоб прям мечта-мечта, но иногда приятно было подумать в эту сторону. Пофантазировать.
– Ну-ка, ну-ка!
– Да ничего особо интересного. Ни секса, ни эротики. Я мечтала о путешествии. Мечтала в Африку поехать.
– «Не ходите, дети, в Африку гулять»?
– Ну да, такое что-то, из раннего детства. Даже не знала, в какую хочу страну. Просто нравилось представлять всё это. Ну, ты понял. Чужие люди, чужой язык.
– Чёрные все...
– Чёрные, да! Я представляла, девочка из, в общем-то, приличной семьи, как оказываюсь вдруг среди этой необычайной разрухи, среди необыкновенной нищеты... Как заглядываю этим людям в глаза. Людям, которые даже не осознают масштабов своего бедствия! Для них ведь это обычная жизнь, нормальная. Представляла себя в местном поезде, ну, типа пригородной электрички – с выбитыми стеклами, где некуда ступить, где люди спят в проходах и друг у друга на головах, все загажено, замусорено до невозможности, все сигами дымят прямо в вагоне, лузгают семечки, или чего там у них...
– Сорго.
– Как ты сказал? Сорго? Видишь, какой ты умный, я и не знала.
– Так поехала бы волонтёрить. Знаешь, сколько программ.
– Нет-нет, я не мечтала помогать. Не мечтала строить школы, больницы и все такое. Думала просто сгонять на пару недель, местную жизнь понаблюдать. Но это, во-первых, было бы небезопасно, и в любом случае все бы обращали внимание, пальцем показывали...
– Мда. Ты мне никогда об этом не рассказывала.
– Да это мелочь, в общем. Подростковые бредни. У меня это быстро прошло.
– Почему прошло?
– Я изменила отношение к человеческому горю. Оно потеряло для меня всякую притягательность. Эта романтика неблагополучия. Я больше ничего такого не чувствую. Могу помочь – помогаю. Не могу – значит, это меня не касается.
– А как ты к этому пришла?
– Пришлось столкнуться кое с чем по жизни. В Африку с тех пор не тянет.
– С чем пришлось столкнуться? Ну пожалуйста, ну расскажи!
– В другой раз. Ну, чего, всё съели, выпили, пора баиньки? – Светка поднимает руку, прищелкивает пальцами, и официант приносит счет.


***

Я принимаю душ, гашу по квартире свет, ложусь под одеяло к Светке. Та лежит на спине, разметав длинные волосы по подушке, и в полутьме не разобрать, открыты или нет ее глаза. Я ложусь рядом с ней на спину, касаюсь пальцами ее ладони, и она берет мою руку в свою – значит, не спит... Я мягко высвобождаю руку, глажу Светку по руке, к плечу, провожу ладонью по ее обнаженной груди, легонько тереблю ее вмиг напрягшийся сосок, продвигаюсь ниже, забираюсь пальцами под резинку трусиков, касаюсь колкой щетины – как вдруг мою руку, преграждая ей дальнейший путь, накрывает светкина ладонь.
– Стоп машина, – смеется Светка в темноте.
– Да ладно тебе, – говорю полушепотом, – раз уж отвлеклась от работы, продолжай в том же духе!
– Прости, – Светка убирает мою ладонь со своего тела, – Не могу я так. Сразу после этого самого. Слишком уж свежи воспоминания, как ты тут, на этом самом диване, дергался, извивался. Пока стегала.
– Но разве это не притягательно? Мужчина, стойко терпящий боль ради возлюбленной...
– Особой стойкости я не заметила, вообще-то.
– Но я ведь все вытерпел, до конца, целиком! Замок на затылке не расцепил, пощады не попросил! – продолжаю я вполголоса.
– Таково было условие, – будто оправдывается Светка, – Если бы ты его нарушил, схлопотал вдвое больше. Я бы тебя зафиксировала. И тебе было бы уже окончательно некуда деться. Страшно, да? Пошли на кухню сигарету покурим? Все равно не спится.
– Да ну, сколько можно курить. Я уже зубы почистил.
– И я почистила. Ладно, давай просто поболтаем, – Светка включает в изголовье маленький светильник, отбрасывает подушки и садится, облокотясь на диванную спинку, притянув колени к груди и задрапировавшись одеялом до самого подбородка, – Вот скажи, нафига ты щас ко мне полез? Тебя снова надо отстегать?
– Нет. Не надо, – я встаю с постели и принимаюсь ходить взад-вперёд.
– А может, надо? Всё-таки меньшее из зол. Ого, ну и разукрасила тебя, – наблюдает Светка мои перемещения, – Нет уж, обождём покамест.
– Меньшее? Но всё-таки зло? – я располагаюсь на стуле, пристроив ноги на краю кровати.
-– Конечно, зло. А ты как хотел? Мне ведь жалко тебя. А приходится жестить. Ненавижу делать больно. Даже мясо два года не жрала, зверушек жалела. Эх, Серёга-Серёга, родной человечек, покрестился бы, вместе бы в храм ходили, вместе из храма... Тогда бы точно стегать не пришлось, подрос бы в духовном плане, возмужал.
– Ну, ты понимаешь, это ведь внутренне должно назреть.
– Да ни фига! Просто начни – без веры, без всякой внутренней подготовки! Службу стой, посты соблюдай. Исповедуйся, причащайся. И не заметишь как понравится. И на одном языке с тобой, наконец, заговорим. И я тебя пальцем не трону, даю торжественную клятву.
– Даже если буду косячить? – улыбаюсь я.
– А ты не будешь косячить, ты разучишься! – воодушевленно мечтает Светка, – А пока что-то не разучиваешься никак. За грехи ты мне, что ли, такой достался. Впрочем, ты об этом ведь и мечтал, о безжалостном обращении. Ну вот и домечтался. «Домечтался»... Звучит вроде неплохо? – последний вопрос Светка задает будто уже сама себе и вдруг начинает теребить себя за верхнюю губу и перебирать ногами под одеялом, – Знаешь, мне тут пришло в голову кое-что... Я поняла, как перевести одно место... Это надо записать. Прости, я в «кабинет». Минут на десять, не больше. Хочешь спать – ложись. Я скоро.
– Да не хочу я вроде спать...
– Ну, займись чем хочешь. Футболочку кинешь?
Нырнув в футболку, Светка скрывается в «кабинет», откуда незамедлительно раздается клавишный стрёкот. Я гашу светильник и иду на кухню. Стою в раздумье минуты две и вдруг слышу хлопок в ладоши. Нежданно-негаданно этот звук наполняет меня самым неподдельным ликованием.
Сияя довольной улыбкой, я застываю на пороге «кабинета» в ожидании распоряжений. Но Светка ничего не говорит, просто смотрит и немного грустно улыбается в ответ.
– Ничего, – произносит она наконец, – Я так. Проверить, здесь ты или нет. Ты свободен, – согнав с лица улыбку, Светка поворачивается к монитору.


9. Страх съедает душу

Сентябрьское солнце яркое, но почти не согревает. Я смотрю, как палые листья несет течением река. Подмосковная, но с виду почти что горная: узкая, с быстрым течением. Нелли сидит рядом, ее муж и ребенок остались в городе, а Нелли заехала пожить у нас на даче пару-тройку дней, сейчас утро, мы с Нелли ушли гулять, оставив Светку досыпать.
– Жаль, купальник не захватила, – говорит Нелли. –- Искупнулась бы.
– А ты давай так, -– предлагаю я ей. – Ну, без одежды. Мы со Светкой всегда тут так. Про это место никто не знает.
– Скажешь тоже – вы со Светкой. Вы со Светкой пара. А я стесняюсь.
– А если я отвернусь?
– Стесняюсь все равно. А ты искупнись, если охота.
– Нет. Мне холодно.
– Да, дрожишь чего-то. Или это не от холода?
– Не от холода! От гнева! От несправедливости!
– Скажи уж лучше, от страха. Дай-ка руку. Вот посмотри, что у тебя на руке – «Страх съедает душу». А ты дрожишь. Не дрожи! И как это Светка разрешила тебе татуировку? С ума сойти.
– Разрешила без вопросов. Мне-то что, я некрещеный. Себе она не станет ничего набивать, ясное дело.
– Вот видишь! Свобода слова, свобода вероисповедания! И ты ещё чем-то недоволен!!
– Нелли! Ну скажи, скажи свое мнение! Справедливо она вчера со мной или нет???
Нелли пожимает плечами.
– Какая разница, справедливо или нет. Решать-то ей по-любому. Может, выспится и сменит гнев на милость.
– Ты бы вот сама обиделась? Лично ты усматриваешь состав преступления?
– Лично я не усматриваю. Но это же наша Светка. Задел, по ходу, за живое.
– Ну что, что я сказал такого? «Наша русская угрюмость». Обалдеть! Я мог бы сказать «северная угрюмость» с тем же успехом! Ну местная угрюмость, местная, эта осень, эти ёлки...
– По-моему, невероятно красивое место.
– Да! Я сам так считаю! Но это северная красота, северная, не правда ли?
– Светка просто очень любит её.
– Кого, красоту?
– Родину. Нашу северную родину. Её триггернуло, когда ты сказал про угрюмость. Камешек, типа, ей в огород.
– Сам Россию люблю. Причем тут это? Она придирается!
– Возможно, не без этого, – замечает Нелли с улыбкой, – но тебе ведь нравится. Признайся себе. Чувствовать вину. Иногда бывать наказанным.
– Ничего ты в этом не понимаешь, – бросаю я в сердцах.
– Какие мы, – Нелли медлит в поисках слова, – ершистые. Сестра абсолютно права. У тебя ершистый и неуравновешенный характер. Вот сейчас с какой стати вспылил? Я тебя обидела как-то? Нет же.
– Ты просто меня не поняла, – цежу.
– Так объяснись. Я хочу понять. Тебе ведь нравится. Ты на эти мои слова напрягся. Чего напрягся-то? Нравится или нет?
– Нелли. Я очень тебя прошу. Я очень-очень прошу тебя. Сейчас мы вернёмся, и ты...
– И я буду умолять Светку тебя пощадить? Не буду. С какой стати? Это ваши дела.
– Не надо умолять! Просто выскажись. Честно выскажи мнение! Умолять буду я! Ну, не умолять. Просто попрошу её, просто попрошу не наказывать.
– Это хоть раз срабатывало у вас? Хоть раз сработало прошение о помиловании?
– Я никогда не прошу о помиловании. Светка сама справедливость. Если уж решила наказать, значит, я того и заслуживаю... Но вчерашний разговор! Полный же бред. За что там наказывать? Светка погорячилась. Это тревожный признак. Я не хочу, чтобы на мне тупо срывали злость. Сливали, так сказать, негатив! Это может далеко зайти. Я не позволю. Не позволю так со мной, – мрачно бормочу я реке.
– Я поняла, Сергей. Хорошо. Давай попробуем. Меня саму вчера резануло. Не дело это – страдать тебе за каждый нелюбезный Светкиному сердцу речевой оборот. Я попрошу за тебя, так и быть, заступлюсь как могу. Впрочем, успеха не обещаю. Сестрёночка человек упёртый.
– Кому ты говоришь. Я знаю. Но мне и того достаточно, что ты будешь на моей стороне, будешь за меня. Спасибо тебе от души! А там уж Светка рассудит. И будь что будет...
– Подожди благодарить. Услуга за услугу. Откройся. Будь со мной откровенным! Может, я реально чего не понимаю. Ты же здоровый взрослый парень. Если тебе действительно не нравится ваш уклад, Светкино господство безраздельное – блин, ну повёл бы себя как мужик! Отрастил бы яйца! Сказал бы: нет, и всё, и бух кулаком по столу! Светка бы всё поняла. Поняла, что с тобой шутки плохи. Позлилась бы, да, но и зауважала б. Думаешь, охота ей возиться с тобой, как с маленьким, все эти годы, воспитывать, надзирать? Всё-таки есть в этом элемент игры! Всё-таки тебе нравится! Признайся, ну признайся мне! С чего все началось?
– У нас?
– У вас. Ну или у тебя.
– У меня... – я глубоко вздыхаю, – Всё началось с урока ботаники. Я учился в седьмом классе, и на контрольной нас посадили зарисовать одно растение, высохший такой цветочный стебель с лепесточками. Очень красивый. Надо было некую такую схему дать, вооружась полученными знаниями. Тут вот это, тут вот это, пестики, тычинки... Забыл уже. Но тогда знал. Хорошо учился, в принципе, твёрдый был хорошист... Но я, видимо, как-то излишне вдохновился тем цветочком, забыл про всё на свете, забыл про пестики, тычинки... Просто передал своё ощущение от того цветка, передал красоту увядания. Очень был собою горд. Через неделю – результаты. У всех оценки как оценки, у кого пять с минусом, у кого четыре с плюсом. И только у меня – два! «Я могу хоть сейчас пойти к вашей учительнице ИЗО, Сереженька, – это учитель ботаники так перед классом развыступался, – и она поставит вам пять в журнал! Даже пять в четверти! За такой прекрасный, за такой превосходный, без шуток, рисунок! Уровень Сальвадора Дали!! Но я учитель ботаники, и выше двух ничего поставить вам, увы, не могу!". И под общий гогот он развернул мою тетрадку и продемонстрировал классу тот злосчастный цветочек.
– Во сучонок, – сочувствует Нелли.
– Да... Мне всю жизнь было плевать на школьные оценки, плевать на репутацию в классе, со мной там никто не дружил, но и не воевал, я был там человеком-невидимкой. Но этот эпизод сорвал с катушек, чего-то надломил, как-то тяжеловато отозвался. Вечером того же дня я валялся на диване, изыскивая способы мести, ботанику, а заодно всему классу. Ржали над моим рисунком, твари.
– Представлял, наверное, как врываешься в класс с автоматом в руках, сперва ботаника – в решето, а потом кого ни попадя? Под вой сирены, как в американских фильмах?
– Нет, всё было проще, – откровенничаю я, – Я просто на хер взрывал всю школу. Со всеми учителями, одноклассниками, первоклашками. Со спортивными матами, со столовскими завтраками. Взрывал всё на хер! Наблюдая с безопасного расстояния.
– Правильно! Так им и надо! – Нелли явно увлечена моей историей.
– Первоклашкам-то? Мда. Даже виртуальным отмщением я не мог себе позволить насладиться. И стал воображать себе нечто совсем иное. К тому моменту было уже поздно, я ворочался в кровати, не мог уснуть. Не помню точно, как пришла эта ассоциация... Ботаник до прихода в школу был священником, ну не священником, а как-то, что ли, прислуживал, я не разбираюсь в тамошней иерархии. Но выглядел соответствующе. Как священник, короче, как батюшка. Очки, борода. И вот, ни с того ни с сего, я представил, что он за эту двойку меня наказывает перед классом. Я раздет, развернут задницей к аудитории, все жадно пялятся, девчонки-отличницы с первых парт, раздолбаи и раздолбайки с последних. Все на меня уставились, на мою задницу. А ботаник сечет тоненьким таким прутом, знаешь, как на старинных гравюрах, пастор с розгой, – Нелли кивает, – в общем, прут хотя и тоненький, но жалит больно-больно, и я кричу не своим голосом, умоляя прекратить.
– Это ты Светку предчувствовал, – комментирует Нелли.
– Да... И вот, представляя себе такое, я вдруг отпустил обиду. Я ощутил блаженство и покой. И влагу, растекшуюся внизу живота – я на животе лежал, представляя. Это был мой первый оргазм, тринадцать, что ли, было лет... Или четырнадцать...
– И пошло-поехало, – резюмирует Нелли, – Стал, наверное, регулярно о таком мечтать, – она встаёт и стряхивает с одежды листья, – А всё оттого, что предки дома не драли. Знал бы, какая это боль... Не мечтал бы.
– Я уже и не мечтаю, – я тоже встаю и отряхиваюсь. – Мечты давно сбылись. Я о другом теперь мечтаю. Чтобы Светка не зверела в геометрической прогрессии.
– Ох-ох, – Нелли качает головой. – Ну-ну.
Мы идём в сторону дома молча.


***

Мы почти пришли, но Нелли вдруг замирает и хлопает себя по лбу.
– Эх, забыла! Светке же пообещала в рощу заглянуть! Давай-ка правее возьмем, к болоту…
– Клюквы набрать к завтраку? – я сворачиваю вслед за Нелли, – так ведь резиновые сапоги нужны. Хочешь, сбегаю за сапогами, а ты меня тут подожди. Я быстро.
– Нет, не клюкву, – Нелли что-то ищет взглядом, устремляется куда-то в просвет, – Это ближе. В роще. Не доходя болота.
Мы выходим на залитую солнечным светом полянку, отделяющую лес от болота; с одной стороны – ельник, с другой – хвощи и осока, а посреди лужайки несколько молодых березок. Нелли подходит к одной из березок, вынимает из кармана ветровки секатор, примеривается к березке, внимательно ее оглядывает, после чего срезает у основания несколько гибких побегов. Я догадываюсь, в чем заключалось Светкино поручение, и по телу пробегает противный холодок.
– С одного дерева просила не срезать слишком много, – поясняет Нелли, переходя к другой березке и на ходу вручая мне только что добытые побеги.
– Нелли, – произношу я, сглотнув слюну, – но ты же обещала только что. Ты же обещала.
– Я прекрасно помню наш уговор, Сергей! – как ни в чем не бывало восклицает Нелли. – Но мало ли. Неизвестно, как дело повернётся. Светка попросила – я делаю, – Нелли несколько раз щелкает секатором, пытаясь срезать неподатливую ветвь, – Помоги-ка, мужской силой…
Приходится помочь. Спустя минут десять с внушительной охапкой березовых прутьев мы приближаемся к даче. На участке пустынно – возможно, Светка все еще спит? Не спит, убеждаемся мы, зайдя внутрь дома. Булькает на столе электросамоварчик, Светка вынимает из розетки штепсель и предлагает нам чай. Мы рассаживаемся за столом. В комнате полумрак, ставни полуприкрыты.
– Сестра, давай на улице накрою! Там теплее, чем здесь. Мы в майках ходили, – предлагает Нелли.
Светка, в отличие от нас, тепло одета, она сидит в малиновой толстой кофте на молнии с накинутым на голову капюшоном.
– И темно! Давай хоть ставни распахнем! – снова предлагает Нелли.
– Темно, – кивает Светка, – Темно-темно. Как у негра в жопе. Сергей бы так сказал.
– Сережа ничего такого не имел в виду! – восклицает Нелли.
– Да никогда бы я так не выразился! – восклицаю я. – Что за чушь? «Как у негра в жопе». Грубо и неостроумно... Я сказал не так! Да, я сказал – «наша русская угрюмость», сказал вчера так, не отрицаю, но в каком смысле я это произнёс? Я это произнёс в том смысле, что…
– «Русская угрюмость», – задумчиво перебивает Светка. – Нормально, да? А как тебе такое выражение, к примеру, – Светка секунду думает, – «еврейская жадность», м?
– Сережа имел в виду природу! – горячится Нелли.
– Сережа имел в виду не природу, – спокойно возражает Светка, – Молчала бы, сестрёнка. Ответь лучше, ты принесла то, о чем мы договаривались?
– Принесла, – растерянно кивает Нелли.
– Давай сюда, – Светка принимает розги и жестом приглашает меня к кровати в глубине комнаты, в то время как я не двигаюсь с места, – А ты отвернись, – обращается Светка к сестре.
– Могу выйти, – Нелли послушно поворачивается кругом на табуретке.
– Останься, – разрешает Светка, – Послушаешь звуки раскаяния. Сергей, прошу!
Я сижу, не шелохнувшись.
– Он мне голой искупаться предлагал, – сообщает отвернувшаяся Нелли, – Вот на реке только что. Я не стала, разумеется. На всякий случай говорю.
– Ай-яй-яй, – качает Светка головой. – Во дает. Ну надо же. Зазеваешься – и сразу… Сережа, солнышко! Поди-ка сюда, ненаглядное! – Светка с розгами наперевес стоит у кровати в ожидании.
И вдруг я понимаю, что сам избрал такую участь. Что происходящее – спектакль, и я могу выйти из роли в любую секунду. Я вспоминаю книгу о Гулливере, как его, спящего, опутали по рукам и ногам маленькие человечки, и уже готовы были, кряхтя, поволочь его в темницу своим бесчисленным скопищем, но стоило тому проснуться, как он одним взмахом руки оборвал путы, стряхнул с себя эти бессмысленные нитки, этих крошечных тварей…
– Хватит, – громко произношу я, – Хватит. Я выхожу из игры.
Светка аккуратно кладет розги на кровать и приближается ко мне вкрадчивой походкой. На долю секунды мне кажется, что она сейчас бросится на меня и растерзает в клочья, но она просто занимает свое место за столом.
– Выпей чаю, – она открывает самоварный крантик и льет кипяток в чашку с заваркой.
– Не буду чаю, – отказываюсь я.
– Не будешь. Окей, – Светка будто прикидывает что-то в уме, – Ну, а как быть-то теперь? Я прям в растерянности.
– Мы должны договориться раз и навсегда, – чеканю я заранее заготовленные фразы, – о полной и окончательной отмене наказаний в нашей семье. Иначе это для меня не семья. С меня довольно. Погуляли и хватит.
– Раз не семья, так и катись на все четыре стороны, – пожимает плечами Светка.
– Ему ведь негде жить! – встревает Нелли, поворачиваясь к нам лицом.
– Я знаю. Помолчи, сестрёнка, – просит Светка. – Я уже давно всё обдумала. Сергей сможет жить у меня в доме ещё две недели. Мы будем спать раздельно, он в большой комнате, я в «кабинете» – так уж и быть, уступлю ему большую комнату, общаться и видеться будем минимально. Только по техническим вопросам. За две недели ты должен будешь найти себе дом. Потом, если будешь по мне соскучиваться, а ты будешь, я готова видеться с тобой раз в месяц на нейтральной территории. Просто поговорить, психологическую поддержку оказать. Но ты не должен просить меня всё вернуть. Обратного пути не будет. Поэтому подумай-ка сейчас хорошенько. Подумай. Правда ли ты этого хочешь.
– Чего? – пытаюсь я сообразить. – То есть, просто отменить наказания ты не готова? Для тебя это так важно, так принципиально? Ты готова ради этого мною пожертвовать? Забыть все, что было между нами? Тебе это так легко и просто???
– Ну нет, конечно. Я буду переживать. Но я уважаю твой выбор и твою свободу. Если ты чувствуешь, что тебе лучше уйти, уходи. Держать тебя я не вправе.
Мы молчим, все трое.
– Я ухожу, – наконец, говорю я. – Уезжаю прямо сейчас. Дай мне ключ от квартиры. Вы сколько здесь еще пробудете? Пять дней, да? Вот за пять дней и подыщу себе квартиру. Избавлю от вынужденного общения по техническим вопросам.
– Как знаешь, – пожимает плечами Светка, – Только давай поквитаемся напоследок. Ляг, пожалуйста, на кровать, я тебя высеку за вчерашнее, и будем квиты. Расстанемся по-человечески, – грустно заканчивает она.
– Послушайся, Сережа, – советует Нелли, – Послушайся. Ради Светки, ради вас. А я пойду, пожалуй, погуляю, – Нелли привстаёт.
– Сиди, – Светка командой возвращает Нелли на табуретку.
– Никаких «нас» больше нет, – твердо заявляю я. – И я не готов отныне терпеть твои прихоти, – говорю я Светке прямо в глаза. – Был бы виноват – улёгся без разговоров. Но ты придралась. Придралась к пустяку! Признайся! Тебе просто это нравится! Нравится видеть покорность, нравится делать больно! Видеть кровь у меня на теле! Нравится!!! Зачем все годы отрицаешь?? – распаляюсь я, – Нелли! А ты почему на попятный двор? Почему советуешь слушаться?? Сама же советовала, будь как мужик, шваркни по столу кулаком!
– Как мужик? – с удивлением интересуется Светка, – Ну, что ж, это дельный совет. Будь как мужик. Ляг и прими наказание. Ляг и прими как мужик.
Я не двигаюсь.
– Нравится ли это мне? – спрашивает Светка сама себя, – Да, пожалуй, что и нравится. Теперь не отрицаю. Я ведь тоже тут тайком от тебя с психологом пообщалась. Взяла курс консультаций в зуме. Рассказала про наши расклады. И да, мы пришли к выводу, что мне действительно это нравится. Слышать крики, видеть боль. «Знаешь что, – сказала мне психотерапевтка, – Мне кажется, что эта история – история про принятие… Про принятие себя таким, какой ты есть».
– Отлично, – я едва ли не рычу от ярости. – Очень хорошо, что состоялся этот разговор. Теперь мне всё понятно про тебя, и я могу уйти с чистой совестью!
– Тебе всё стало ясно про меня, но знаешь ли ты сам себя? – вопрошает Светка, – Да, тебе больно и неприятно в процессе, зато потом ты такой благостный, спокойный… Что с того, что мне нравится наказывать? Мне нравится, да, а тебе – на пользу. Пятнадцать минут мучений и потом неделя примерного поведения! Мм, ну не неделя, ну хотя бы пара дней. И то хлеб. Тебе же лучше. Доверься ты мне просто, не парься лишний раз…
– Мы стоим на месте, – чеканю я. – Все эти годы мы стоим на месте. Нам необходимо развиваться. Разорвать круг насилия! Я готов работать над этим вместе с тобой. Но ты не готова. Итак, я ухожу.
– Ну окееей, – Светка тянет своё «окей», будто прикидывая дальнейший ход действий. – Ну вот тебе ключ, возьми, – Светка встает, вытаскивает из заднего кармана джинсов связку ключей, пропускает нужный ключ через брелочное кольцо, убирает связку обратно в карман.
– На, бери, – протягивает мне ключ, я встаю, тяну руку за ключом, но Светка отводит ключ в сторону и вверх, дразнит, маячит взад-вперед зажатым в кулаке ключом, я слежу глазами за рукой и вдруг получаю сильный удар Светкиной коленкой в живот, от неожиданности и боли охаю, сгибаюсь пополам. Светка деловым шагом обходит меня, сзади делает подсечку и валит меня ничком лицом в дощатый пол, садится на меня верхом, хватает меня за левую руку и начинает заламывать.
– Больно, пусти!!! – я пытаюсь вывернуться из-под Светки, но чем больше совершаю движений, тем больнее Светка заламывает мне руку.
– Тише, тише, – бормочет Светка.
– Руку больно, пусти, – отзываюсь я.
– Не пущу, – отзывается Светка, – Я тоже так больше не играю. Задолбал уже своим вероломством, – говорит она, тяжело дыша. – Сейчас ты встанешь и ляжешь. И руку я твою не отпущу, – Светка вдруг заламывает руку еще сильнее, и я вскрикиваю от боли, – Вставай на корточки, вставай-вставай, – Светка слезает с меня, но руку не выпускает, – Дернешься, оставлю без руки, ты понял? Понял, спрашиваю?
– Понял, – превозмогая боль, я с трудом встаю на корточки и гусиным шагом направляюсь к кровати.
– Сестрёнка! – окликает Светка, – Поди сюда, сядь на него! – Светка затаскивает меня ничком на кровать и отпускает руку только когда Нелли всем немалым весом садится мне на спину, вдавливая мне шею в жесткий пружинный матрас. Хрустят позвонки. Я чувствую холод – это Светка рывком оголила мне нижнюю часть тела, и спустя пару секунд – так хорошо знакомый свист прута.
– Нет! Нет!! Пожалуйста, нет!! – растеряв последние крохи здравомыслия, кричу я в отчаянии.
Когда, в самом деле, мне это помогало? Мое отчаяние лишь раззадоривает Светку, и та сечёт с удвоенным азартом, а когда выбивается из сил – сама садится мне на спину, передавая розги Нелли…
Мне уже всё равно: Светка ли, Нелли… Я вою, хриплю от боли из последних сил, всем сердцем желая, чтобы всё это побыстрее закончилось. Успеваю, однако, отметить, до чего быстро Нелли освоилась в новой для себя роли…
– Хватит, хватит, – устало просит Светка, – Хватит с него, – и Нелли, размахнувшись, кладет финальный стежок и опускается в изнеможении на свою табуретку. А за ней и Светка – поднимается с моей спины, все так же тяжело дыша, умывает раскрасневшееся лицо, набирает воды в самоварчик… Включает самовар в розетку, садится за стол, закуривает.
– Штаны надень, – бросает мне через плечо.
Я послушно натягиваю одежду и лежу некоторое время в полной прострации. Светка и Нелли тоже молчат. Молчат ли? Нет, кажется переговариваются вполголоса, но я слышу только тембры и отдельные слова, не улавливая общей сути сказанного.
– Выпей чаю, – приглашает Светка за стол спустя еще несколько минут.
Встаю, пошатываясь, сажусь. Светка придвигает чай. Клубится пар. Я беру ложку, машинально размешиваю чай.
– Там с сахаром. Размешала уже, – говорит Светка.
– Спасибо, – удается вымолвить.
– На здоровье, Сережа, – взволнованно подаёт голос Нелли.
– Простите… Простите меня… – говорю я вдруг.
– Мы уже простили тебя, – говорит Светка, – Да, Нелли?
– Да… Да, конечно! – с готовностью соглашается Нелли, – А за что?
– За то, что выступал, – мрачно отвечает Светка.
– А, точно! – соображает Нелли. – Простили, конечно.
– Может быть… – несмело выговариваю я, – Может быть, оставим все по-старому? Я останусь здесь, с вами? Никуда не поеду? Мне, наверное, действительно бывают нужны наказания…
– Конечно, нужны! – подхватывает Нелли.
– Можно? Можно всё останется как было? – обращаюсь к Светке.
– Я подумаю, – обещает Светка.


10. В пути

Мы одни в купе скорого поезда Москва – Северодвинск. Голубенький частокол за окном, отделяющий перелесок от полотна, рифмуется с полосками светкиной тельняшки; Светка, уютно устроившись за столиком, упирается кулаком в подбородок, и как и я неотрывно глядит в ускользающий, но однообразный – а потому не жаль, что ускользает – пейзаж; другая рука держит ручку подстаканника. Мой чай на столике; вагон покачивается, и ложечка звенит о край стакана. Я берусь за подстаканник, подношу к губам стакан, отпиваю чай, любуюсь Светкой. Она это чувствует и обращает на меня свой беззащитный и проницательный взгляд.
– Знаешь, Свет, что мне пришло в голову? Ты часто говоришь, что человек всё время либо развивается, либо деградирует, что не бывает никакой точки покоя. Но последние, кажется, минут сорок мы просто сидим у окна и молчим, и я не знаю, развивались мы все это время или деградировали. Смотрели себе в окошко. Что ты на это скажешь?
– Говори за себя. Лично я повторяла про себя молитвы. Чтобы всё удачно сложилось с этой нашей поездкой. С Господом общалась. Так что, смею надеяться, не деградировала. А ты о чём думал?
– Сначала вспоминал одно, другое. Эпизоды домашней жизни.
– Хорошее, плохое?
– И то, и то.
– Злился на меня?
– Нет, что ты.
– Уже хорошо. А дальше?
– А дальше в будущее устремился. Вот как мы приедем, как всё будет... А потом я погрузился в настоящий момент. И ни о чём уже не думал.
– Угу. Я затрудняюсь сказать, развивался ты всё это время или деградировал. Это выяснится позднее. Это станет очевидно по делам, по твоим реакциям, по поведению. Но вообще-то на твоем месте я не слишком бы увлекалась всеми этими мечтами и воспоминаниями. Воспоминания обманчивы. Мы помним то, что нам хочется помнить, и в своих воспоминаниях перекраиваем былое на самый произвольный лад, себе в угоду. А мечты... Мечты всегда не совпадают с тем, что есть. Забей ты на мечты. Захотелось чего – поставь цель, иди к ней. Пусть дураки мечтают.
– Ты как всегда категорична.
– Ну а как иначе-то? Вот скажи, ты для чего каждый день душ принимаешь? – Светка выуживает ложечкой со дна стакана полукруглый лимонный ломтик и съедает его вместе с кожурой, – Брр, кислятина. Ты просто делаешь это на автомате, ты так привык. Привычка ведь не всегда зло, бывают и полезные привычки. Так вот, сознание тоже надо уметь в чистоте держать, не только тело, в башке у себя уметь прибираться, чтобы сориночки лишней не завалялось, чтобы сверкало всё и блестело. И глаза тогда заблестят. Я неправа?
– А у меня сейчас блестят?
– У тебя немного усталый вид, – положив ногу на ногу и сцепив ладони на макушке, Светка немного откидывается назад, чтобы лучше рассмотреть меня с дистанции, – А вообще ты молодец у меня, конечно.
– Ну, спасибо на добром слове. Я действительно подустал.
– И я устала. Смотри, смеркается. Скоро неинтересно станет в окно смотреть, там будут видны только наши с тобой физиономии... Стелить давай и укладываться потихонечку. Хорошо, что мы тут одни, да?
– Ага. До конца бы так.
– Не надейся, в полночь Вологда. Дебилы какие-нибудь пьяные вломятся, выспаться не дадут. Ладно, давай стелить.


***

Я просыпаюсь от яркого света и от того, что поезд стоит. Очевидно, раннее утро – подавшись с верхней полки к просвету окна, я вижу старинное здание вокзала с лепниной вдоль продолговатых окон, милиционера с дубинкой у входа и нескольких пассажиров снаружи – ожидающих, судя по неброской одежде, пригородного поезда. Хочется продолжить сон, но мешают свет и храп с противоположной верхней полки – так-так, значит, Светка оказалась права, и у нас появились соседи. Снизу слышится треск разрываемой бумаги и шелест сахарного песка.
– Хочешь, бери мой сахар, я сладкий не пью, – слышится голос Светки из-под моей полки.
– Спасибо, Светочка, – отзывается женский голос.
Мне хочется принять участие в чаепитии, но я, кажется, рискую спугнуть доверительную атмосферу; о ней можно судить по интонации, с которой Светка предложила попутчице свой сахар. Поезд, тем временем, трогается, я переворачиваюсь на спину и закрываю глаза, пытаясь себя усыпить.
– А я, Светочка, не могу чай без сахара. Уж больно наша жизнь несладкая. Так хоть чайком побалуюсь, – откровенничает попутчица.
– Жизнь слаще меда, слаще любого сахара, – увещевает Светка. – Жизнь – это леденец нам в подарок. Катай себе за щёчкой.
– А ты, я вижу, не унываешь. Хотя, с таким мужчиной... Не пьет, не курит, в церковь с тобой ходит. И спит крепко, – смеется женщина.
– Да, покрестился пару лет назад, убедила-таки своим примером.
– Как ты моего приструнила, просто диву даюсь. Улёгся без разговоров. Пробурчал, правда, себе под нос пару ласковых...
– Умею с пьяными общаться.
– Да и я, в общем-то, не промах, – рассуждает попутчица, размешивая ложечкой свой чай несколько дольше, чем оно того требует, – Просто растерялась, ведь не дома у себя. И вас перебудить боялась. Хорошо хоть твой не проснулся. А мой – такая скотина, прости Господи. Долго, боюсь, не протянем, разбежимся.
– Протянете. Держаться надо друг за друга.
– Ой, Светочка, легко тебе говорить, у вас-то хорошо всё.
– Как сказать. И у нас свои подводные камни.
– Да?
– Ну да. Всё как у людей. Вот мой Сережа, допустим. Душа-человек. Но слишком уж в облаках витает. Тепла родительского недополучил. Вот и приходится и мать ему заменять, и отца. Баловать, наказывать. А у меня ведь и своя жизнь. Свои интересы. Право слово, замаялась я с ним.
– Я своего тоже наказываю. Придет пьяный, лапать начнёт, я ему – фигушки, сперва на человека стань похож. В комнате от него запиралась, оставляла ни с чем. Сначала помогало. Потом избил. Взял силой. Я его тогда чуть не посадила.
– Так посадила бы, чё.
– Да знаешь, как-то одиноко бы стало. И совесть бы замучила.
– Ну, я Сережу иначе наказываю, – выдержав паузу, вкрадчиво делится Светка, – Проверенным дедовским способом. Понимаешь, о чём я?
Светка негромко присвистывает и, как я догадываюсь, одновременно демонстрирует попутчице изящное движение от локтя – отработанное сочетание звука и жеста, пускаемое в ход всегда, когда Светке неохота обозначать то же самое с помощью слов.
– Кажется, понимаю. Вы так играете, да? Чего только в столицах не выдумают.
– Нет, это у нас не игра. Виноват – получи. И знаешь, действует.
– Моего бы так кто.
– Твой хрен дастся. А мой что дитя малое. По-другому не понимает. Вот и возись с ним.
– Зато слушается. Авторитет признает.
– Это да, – вздыхает Светка, – Но знаешь, хочется и самой иногда расслабиться, девчонкой мелкой побыть.
– Ой-ой, подъезжаем, Светочка, прости, не могу больше разговаривать, – поезд притормаживает, и женщина, встав, принимается расталкивать тело на верхней полке, – Приехали, горе горемычное! Очухивайся давай!
Из-под зашевелившейся простыни раздаются невнятные звуки, я отворачиваюсь лицом в стену и стараюсь не слышать, как кто-то, вздыхая, спускается с полки на пол; как обмениваются репликами все трое – вполголоса, чтобы не потревожить мой сон; как извлекают багаж из-под нижней полки, как сдергивают с полок и сминают в комок одеяла и наволочки; попутчики тепло прощаются со Светкой, и в мужском голосе я различаю виноватые интонации. Поезд замирает, мужчина с женщиной выходят в коридор, Светка защелкивает за ними дверцу, что-то тихо говорит сама себе, шуршит страницами книги... Поезд отправляется; я сажусь у себя на полке, одеваюсь, хватаюсь за противоположный край и спускаюсь к Светке.
– С добрым утречком, завидую, мне бы так отоспаться, – с толстой книгой в руках Светка сидит спиной к окну, вытянув вдоль полки босые ноги; при виде меня она закрывает книгу, загнув на нужном месте уголок страницы, поворачивается лицом и облокачивается на столик.
– Так отоспись, – советую я, – Наверх залазь и спи.
– Дохлый номер. Я уже раскочегарилась. С соседкой тёрла, пока ты дрых. Чего смотришь? Сходи зубы почисти. Вот щётка.
– Светлана. Нам надо кое-что обсудить.
– Так сходи умойся, зубы почисти и обсудим. Хотя я, честно говоря, предпочла бы посидеть в тишине. Устала разговаривать. Ночью знаешь какой был шухер? Ты молодец, что всё проспал. Мужик бухой истерику устроил. Всё ему, видите ли, не так. Мы чуть ментов не вызвали. Но ничего, обошлись своими силами. Правда, заснуть толком уже не вышло. Ничего, на месте высплюсь. Чего ты на меня так уставился? Иди умойся! И чайку замути, хорошо? Деньги есть с собой?
Я киваю и выхожу в коридор. Отдергиваю одну из занавесок, безучастно отмечаю изменения в пейзаже в сравнении с вчерашним днем – деревья стали ниже, реже, небо голубее и воздух будто прозрачнее; смотрю некоторое время в окно, задергиваю занавеску, шагаю по коридору, закрываюсь в туалете, плещу водой из-под крана себе в лицо, отнимаю от лица ладони, вижу себя в зеркале – и почти не узнаю, до того встречаю чужой и потерянный взгляд.
– Светлана. Я очень прошу меня выслушать, – начинаю я, вернувшись в купе; Светка глядит в окно, но по ее застывшей вполоборота сидячей позе я понимаю, что она внимательно слушает, – Только что ты очень, очень меня расстроила. Последние полчаса я не спал и застал конец вашего разговора, ты говорила о наших с тобой отношениях, о наказаниях. Дело даже не в том, что ты нарушила недавный уговор о неразглашении третьим лицам нашей маленькой тайны – наверное, у тебя наболело, и ты хотела хоть с кем-нибудь это проговорить. Собеседница твоя, впрочем, вообще вроде пропустила эту информацию мимо ушей. Так что я не в обиде. Меня огорчило другое. Твой жалобный тон, твои сетования на избыток уделяемого мне внимания, то, что ты устаешь со мной, то, что я иногда тебе в тягость...
– Подслушивать нехорошо, тебе мама с папой не говорили? – перебивает Светка.
– А куда мне было деваться?! Я честно пытался спать...
– Ты должен был спуститься к нам, раз спать не вышло. Пошутил бы как-нибудь. Придумал бы красивый выход из положения.
– Интересно, какой?
– «Говорите потише, вы меня разбудили» – проворчал бы с полки, и мы бы заткнулись. Спустился бы к нам, в конце концов. «Ах вот вы как, обсуждаете человека у него за спиной, а выскажитесь-ка в лицо!» Ничего бы мог не говорить. Спустился бы и вышел в коридор. И мы бы заткнулись. В общем, вариантов было много. Ты избрал наихудший. Ушки у себя наверху навострил тихой сапой. Безобразие, я недовольна. Не зря скакалку сунула в рюкзак в последний момент, черную, любимую твою. Чуяла, пригодится.
– Да подожди со скакалкой! Не здесь же, в самом деле!!!
– Не здесь. Сегодня ночью в номере гостиницы. Перед сном. Десять раз. За то, что подслушивал.
– Ну, это мы еще посмотрим.
– Тогда пятнадцать. За то, что сомневаешься в серьезности моих намерений.
– Мне все равно. Пятнадцать так пятнадцать.
– Это сейчас тебе все равно. Придет пора расхлёбывать – проклянёшь себя за упрямство. За эти лишние пять.
– Хорошо, тебе виднее. Умоляю лишь об одном. Света! Скажи мне, пожалуйста, что ты меня любишь...
– Ах вот ты как? Тогда двадцать. Чувствую, весело будет.
– А это еще за что?!
– Я говорила тебе, что люблю тебя? Говорила или нет? Говорила. Тебе как маленькому нужно повторять одно и то же по множеству раз? Я не выспалась. Я хочу почитать интересную книжку. Твои спектакли невыносимы. Я потому и нажаловалась на тебя этой дуре несчастной! Это как раз то, о чем я ей говорила!! Ты мне мешаешь, пойми ты это!! Мешаешь!!! Выйди вон отсюда в коридор, скройся с глаз!!! Хотя нет. Останься. Я погорячилась. Прости. Но двадцать ударов ты все-таки получишь.
– Угу. Читай. Я полежу. Не буду отвлекать.
Около полуночи мы покидаем наше купе и выходим из поезда. Молчаливый таксист минут за десять отвозит нас с вокзальной площади ко входу гостиницы «Северяночка», занимающей первый этаж шестнадцатиэтажного не то жилого, не то служебного здания. В гостиничном холле с белыми стенами – плюшевые диваны, мы скидываем на них рюкзаки и с паспортами в руках подходим к стойке регистрации. За стойкой, голова на руках, дремлет девушка; за ней на белой стене – четыре квадратных циферблата с подписями: «Берлин», «Токио», «Северодвинск», «Москва»; все часы показывают разное время и, кажется, стоят – во всяком случае, за те пять минут, что требуются на то, чтобы разбудить девушку и чтобы она переписала в толстую тетрадь формата А2 наши данные, ни одна из стрелок никуда не сдвигается.
– Прямо и направо, – девушка стучит о стойку деревянным бочонком с выжженной на донышке цифрой «один» и ключом на веревочке, – Приятного отдыха.
– Девушка, магазин круглосуточный где-нибудь есть? – интересуется Светка.
- Из дверей направо, через дорогу, в арку и справа там во дворе. В общем, недалеко.
– Свет, может лучше спать? – предлагаю я, – У тебя глаза слипаются.
– Я есть хочу. Тащи рюкзаки в номер, а я за едой сгоняю и встретимся в номере. Хотя нет, у нас ключ один на двоих. Ладно, пошли в номер, там разберемся.
В гулком номере с белыми оштукатуренными стенами – кафельный пол, две массивные деревянные кровати, разделенные фанерной тумбочкой, украшенной вазочкой с букетиком искусственных мимоз; сбоку кроватей - торшеры; слева на стене – выдержанный в малахитовых тонах лесной пейзаж, справа – забранное решеткой окно, выходящее на проезжую часть и изредка озаряемое фарами машин, от которых по стене напротив проплывает, разрастаясь, быстрая тень; мы разуваемся, складываем на пол рюкзаки, я сажусь на кровать, а Светка меряет шагами номер, заходит в ванную, открывает и закрывает воду, включает и выключает свет.
– Свет горит, вода льётся, жить можно, – решает Светка, – Поесть бы для полного счастья.
– У нас печенье в рюкзаке, – напоминаю я. – Погрызи, а завтра нормально поедим в кафе. Давай лучше спать. Или, хочешь, я сам до магазина дойду. А то как-то боязно за тебя. Одинокая девушка ночью в незнакомом городе...
– Да если тебя в магазин отпустить, я в сто раз больше буду волноваться, – бормочет Светка, отыскивая что-то по карманам рюкзака, – Где же ты, родная... Ага! – довольная Светка распрямляется и расправляет спутавшуюся скакалку, - А ты не увиливай. Не время тебе спать. Должок за тобой, – Светка откидывает одно из одеял, пробует рукой матрас, складывает скакалку вдвое, размахивается и впечатывает в середину кровати удар, от которого вздымается и оседает пыльное облачко, – Но сперва в магазин. Жди меня тут и готовься. Думай о поведении. Оревуар, – Светка выходит, запирает меня на ключ, и я слышу ее удаляющиеся шаги.


***

Ночь. Луна. С винтовкой наперевес я сторожу одноэтажный оружейный склад. Это едва ли не единственное, что уцелело в километровом радиусе; о больнице в три этажа, что была напротив, напоминает лишь кирпичный остов; на месте жилых домиков – одни пепелища. Деревья вдоль тротуара чередуются с фонарными столбами, но ни один из фонарей не светит, и кабы не луна, стоять бы мне в кромешной тьме. Как будто где-то далеко – беспрерывная артиллерийская канонада, но я-то знаю, что стреляют совсем близко, в соседнем райцентре. Зябко и сыро, хочется есть и спать, однако загрустить не позволяет чувство долга – ведь и враги не спят, а кстати, что это за шорохи со стороны бывшей больницы? Заросли напротив одного из окон расходятся; ко мне спешит невысокий силуэт.
– Стой, стрелять буду, – я выставляю винтовку вперёд штыком.
– Свои, – в лунный луч входит Светка, и я убираю штык, – Здравия желаю, товарищ полковник, – Светка прикладывает к виску два пальца.
– Здравия желаю, товарищ генерал, – я тоже отдаю Светке честь и выпрямляюсь по стойке «смирно».
– Вольно, товарищ полковник, – улыбается Светка, вытаскивает из нагрудного кармана гимнастерки сигареты, спички и закуривает.
– Я шла к вам с радостным известием, товарищ полковник, – Светка выдыхает дым, снова глубоко затягивается и закашливается, – Ох ты мама дорогая... Итак, я шла к вам с радостной новостью. Но по дороге... По дороге меня настигла депеша из генштаба. И теперь у меня для вас еще более радостная новость.
Светка держит паузу. Курит не спеша.
– Так разрешите полюбопытствовать, товарищ генерал? – вежливо, но нетерпеливо осведомляюсь я.
– Я намеревалась известить вас о повышении в воинском звании. Но это больше никому не нужно. Все это отныне бессмыслица и чепуха. Война окончена. Противник капитулировал. Вы слышите? Прислушайтесь-ка повнимательнее!
Я прислушиваюсь. Из придорожной канавы доносится не смолкавшее последние полчаса мяуканье. Все тот же ветер в листве. Что я должен услышать? «Выстрелы! – мысленно спохватываюсь я, – Канонада! Она прекратилась! Неужели это правда? Неужели все позади? Неужели мир?»
– Товарищ полковник, дорогой вы мой, – с чувством произносит Светка, - Бросайте немедленно эту гадость, она вам больше не пригодится, – Светка забирает у меня из рук винтовку и отшвыривает подальше в канаву, – Нас ждут иные рубежи и горизонты! Посмотрите-ка на небо, ну скорее, смотрите же! Видали вы когда-нибудь такое?
Мы запрокидываем головы, и я остолбеневаю: густая тьма рассеивается буквально на глазах, в считанные секунды фон высветляется, и уже некуда деваться от всепоглотившей белизны, и я зажмуриваюсь, а когда приоткрываю веки – оказываюсь у нас дома, вижу привычно одетую Светку, она стоит спиной к окну, уперев ладони в подоконник и улыбается, глядя в сторону кровати, где я только что очнулся.
– Ничего себе, – бормочу в сторону Светки, садясь и ставя ноги на пол, - Только что мы где-то воевали...
– Я объявила тебе перемирие, да? – спрашивает Светка, не меняя позы.
– Ты объявила о конце войны. Мы бросили оружие. И встретили рассвет.
– Ну, в общем, это был сон в руку. Потому что сегодняшний день особенный. Я должна сказать тебе что-то очень важное. То, что бесповоротно нас изменит. Заставит пересмотреть отношение к прошлому.
Слушая Светку, я ловлю себя на необычных ощущениях. Вроде всё как всегда. Наша комната, те же обои, кровать. Но откуда эта первозданность, эта свежесть восприятия? Это ликование, нарастающее где-то в солнечном сплетении и вот-вот готовое пролиться через край?
Встаю, подхожу к окну, Светка протягивает обе руки, и мы стоим друг против друга, сцепившись кончиками пальцев.
– Я вижу, тебе хорошо так же, как мне, – Светка смотрит прямо в глаза, - Но все равно что-то тебя тревожит. И я знаю, что именно. Ты боишься, что это когда-нибудь закончится. Что ты не выдержишь такого количества счастья. Но я тебя успокою. Это не закончится никогда. Обратного пути нет. Мы уже не те, что были прежде. Прости. Я делала тебе больно. Мучила нас обоих. Все потому, что сама настрадалась. И я не вынесла страданий, сдалась и уподобилась своим мучителям, которые тоже сдались в свое время, которые тоже могли бы по-другому, но у них не получилось. А у нас с тобой получится.
– Получится, – повторяю я завороженно, – Но постой, ведь это не совсем так, ведь я сам просил тебя делать больно, ведь я грезил этим задолго до нашей встречи...
– Я услышала твой зов и откликнулась. Но мы зашли в тупик...
– Да, мы зашли в тупик, – повторяю я, – В последнее время мне все труднее было принимать от тебя наказания...
– Забудь. Отныне никаких наказаний. Где нет вины, нет наказания.
– Но вдруг... Вдруг мы всё-таки будем в этом нуждаться...
– Загляни внутрь себя. Разве тебе это нужно? Разве ты когда-нибудь хотел этого по-настоящему, от всей души?
Не в силах вынести светкиного взгляда я выглядываю в окно и вижу покачивающиеся на ветру и просвеченные солнцем широкие кроны высоких деревьев.
– Деревья, откуда? У нас во дворе никогда не было...
– Мы давно тут с тобой. Они успели вырасти.
– Как давно мы вместе, пять лет? Деревья не могут так вырасти всего за пять лет, тут что-то не так, – я хочу высвободить руки, но Светка привлекает меня еще ближе к себе.
– Не бери в голову, – шепчет она, – Обнимемся.
И мы замираем в объятии, крепнущем с каждой секундой, и я понимаю, что это обман, западня, а объятие всё теснее и теснее, и, кажется, уже слышен звук моих ломающихся костей, и я тщетно силюсь вдохнуть...


***

В одежде и в поту я просыпаюсь на кровати номера. Напротив – Светка, она жуёт бутерброд с колбасой и следит за согреваемой кипятильником водой в небольшой кастрюле.
– Доброе утро, – холодно приветствует Светка, не поднимая глаз.
– Утро? Уже утро? Сколько же я спал? Ты не представляешь, какой ужас мне только что приснился...
– Это меня интересует в последнюю очередь. Я пошутила. Сейчас не утро. Ночь. Я выходила в магазин. Вернулась десять минут назад.
Светка разливает по кружкам закипевшую воду, протягивает бутерброд.
– Угощайся, силы пригодятся. Я тупанула, надо было в угол тебя поставить на колени, чтобы ждал меня так. Тогда не отключился бы.
Я молча ем бутерброд и отхлебываю чай.
– Прости. Прости, – извиняюсь я, прожевав, – Я не собирался спать. Так само получилось.
– «Само». Все у тебя как-то само собой выходит. Я велела думать о поведении, не спать. Сколько накидываем? – Светка промокает уголки рта бумажной салфеткой, – Еще пару десяточков? Ладно, забыли. Получишь свои двадцать. Хорошо, сам проснулся, я уж думала будить. Разбудить, чтобы наказать. Классный повод, чтобы разбудить, да? Душ прими с дороги и приступим.
Даже под горячей струей всё не верится, что только что пережитое было сном, меня распирает победное чувство избавления от мертвой хватки светкиного двойника, но вытираясь полотенцем напротив зеркала, я вдруг замечаю три параллельные полоски на правом бедре, будто аккуратно прочерченные розовым маркером, я дотрагиваюсь до них и напрягаю память: когда это было и за что?
Серией резких фотоснимков в голове вспыхивают образы двухнедельной давности: кастрюля супа, который я пересолил, светкино серьёзное, сосредоточенное лицо, увиденный боковым зрением взлетающий кончик прута... И я понимаю, что прямо сейчас тому же самому суждено повториться, и начинает ныть живот, и безошибочно-звериным инстинктом жаждется предотвратить намеченное, переменить участь, и снова хочется проснуться, но просыпаться больше некуда.
– Сергей? – окликает Светка из-за двери.
Спорить? Негодовать? Умолять? Проверенная тупиковая ветвь. Остается лишь мельком бросить на свое тело в зеркале прощальный взгляд как на чужое, велеть непослушной руке открыть дверь и на ватных ногах выйти к Светке; после душа прохладно, безучастно регистрирует мозг.
Наказав меня, Светка падает навзничь на соседнюю кровать. Она глубоко дышит и все не выпускает из рук скакалку, теребит ее так и сяк.
– Стегала и стегала бы, – признаётся Светка, – А тебе на пользу бы шло и шло. Однако во всем нужна мера, – Светка встает, прячет скакалку в клапан рюкзака и принимается расхаживать по номеру.
– Ты ведь больше не хочешь спать? – спрашивает она, – Может, выйдем погуляем? Там, в принципе, красиво. Река.
– Да, ты меня окончательно разбудила, – я слабо улыбаюсь Светке.
Рука в руке мы идем по мглистой набережной. За исключением назойливых насекомых, вокруг ни одного живого существа, и редкие автомобили лишь усугубляют чувство покинутости и запустения; почти не светятся окна в домах многоэтажек, мигают желтым светофоры на перекрестках и резким белым пунктиром очерчивают набережную выстроившиеся вдоль воды галогеновые лампы на невысоких металлических шестах.
– Посидим? Я устала, – предлагает Светка и садится на просторную лавку.
– Я, пожалуй, постою...
– Всякий ценит себя выше, нежели он стоит, и любит себя больше, нежели должно, – цитирует Светка с полуулыбкой, – Не выдумывай. Садись, – я сажусь и пару секунд кривлюсь от воскреснувшей боли, – Ты, кстати, так и не рассказал, что тебе приснилось, – и я, стараясь не упускать деталей, пересказываю Светке только что виденный сон, а та внимательно слушает.
– Слишком ты стал беспокойный, – делает Светка вывод, – Нервы попусту перегружаешь. Скакалки своей любимой испугался. Тоже мне, большое дело! Всего-то двадцать раз. Вот скажи: это было смертельно? Это было невыносимо?
– Ну, я вроде живой тут сижу. Выходит, несмертельно.
– Посмотри, какой свинцовый оттенок у воды... Нет, Сережа. Красивый сон тебе, конечно, приснился, но знай: я никогда не перестану тебя наказывать. Уж не знаю, радостная ли это новость.
– И я не знаю. Но доверяю. Ты ведь не хочешь мне зла.
Светка опускает руку мне на ладонь, тянет ее немного к себе, гладит несколько раз, а потом крепко переплетает между собой наши пальцы.

(2017-2021)

[Solnce]

Сейчас я Сергея понимаю лучше, но он мне все равно не нравится. Просто не люблю таких людей и все. С ними любые отношения бесперспективны. Поэтому хорошо что он только персонаж из повести. А вот Светлана у вас получилась живая. Самая настоящая. Повесть грустная, пропитанная какой-то тоской и безысходностью. Холодным осенним утром читается хорошо. Спасибо, feyerverk.

[feyerverk]

Спасибо, Solnce!

[Maj]

Не поверила, что Сергей для этой вашей Светки что-то важное значит.
Но за рассказ спасибо.

[feyerverk]

Не поверила, что Сергей для этой вашей Светки что-то важное значит.
Но за рассказ спасибо.

Спасибо за отклик. Света девушка, конечно, автономная и независимая, но к Сергею относится сильно. Любит по-своему.