Конкурс "Мороженка" - Viktoria - №6//Тень
Добавлено: Пн июл 25, 2022 12:09 am
Тень
Каждый раз, когда за мамой закрывалась дверь, когда таяло тепло её поцелуя на щеке и терялся последний отзвук тихой колыбельни, я завидовал маленькому братишке: он совсем ещё кроха, и потому может спать в кроватке в родительской спальне, а я уже «большой» - да какой большой! – могу с головой зарыться в одеяло, и ещё двое таких, как я, поместились бы – но в спальню не пускали, оставляя меня наедине с ночными страхами, выползающими из темноты. Стены детской, днём светлые и уютные, ночью вырастали в огромные своды пещеры, нависая тёмными глыбами. Занавески, чуть пропуская свет тусклого фонаря за окном, отбрасывали причудливые формы на потёртые обои. Я зарывался с головой в домик из постели, прятался в душной тишине подушки и одеяла от мрака дальних углов, от отблесков автомобильных фар на потолке и гудения воды в трубах за стеной, надеясь, что из темноты не вырастет вдруг силуэт злобного великана, фары не превратятся в огромную, пожирающую всё косилку, а трубы не вылезут из стены длинными мокрыми щупальцами.
Тень пришла неожиданно, сама по себе. Она возникла из ниоткуда, вроде внутри меня, но одновременно и снаружи, обволокла тёплым, толстым покрывалом, укутала доброй тишиной и зашептала: «Я с тобой. Не бойся! Ничего не бойся!». Она выгнала прочь великана, превратила страшные очертания в шевеление занавески в свете уличного фонаря, остановила, перекорёжила, смяла в безжизненую груду бесполезного металла косилку, угомонила завывание труб, обхватила плотным, надёжным пологом. Страх куда-то подевался, я нырнул в эту Тень, упал в её могучие объятия. Я поверил ей.
После она была со мной всегда. Сколько себя помню. Тихая, мягкая, незаметная, всегда готовая укутать, успокоить, защитить – Тень.
Я перестал бояться темноты.
Костерок был совсем маленький, но батарейкам с большой свалки за околицей хватало. Взрывы громко хлопали, теряясь в поросшей жухлой травой низинке. Пашка авторитетно пошуровал палкой трескучие обуглившиеся веточки, пожевал травинку, смачно сплюнул, подражая большим парням из деревни, утёр чумазую физиономию и швырнул в огонь сразу три цилиндрика.
Бабахнуло так, что мы подскочили, Пашка споткнулся и кубарем скатился ещё ниже по склону низины, я было бросился к нему, но из ниоткуда чьи-то железные пальцы схватили за шиворот, а потом за ухо, больно его выкручивая.
- Ах, вы, негодяи малолетние! Пожар хотите устроить среди засухи? А ну, быстро сюда! – это уже Пашке, но тот и не думал, а рванул вдоль склона, даже не оборачиваясь, и оставляя меня в цепких руках Михалыча из дома на околице, пожилого, сутулого, но, похоже, ещё очень шустрого. – Хулиганы, пороли вас мало! Но это можно исправить! – и, крепко перехватив выше локтя, развернул к себе. – Что-то я тебя раньше не видел, а я тут всех сорванцов знаю. Ты, мелкий, городских, что ли, которые у Ерёминых гостят? - С перепугу слёзы навернулись сами собой, в горле встал комок, получилось лишь коротко кивнуть, дрожа и втягивая сопли, а Пашка убежал, и никто не видит, никто не спасёт... – Да ладно, с тебя что взять, скажи, кто дружок твой был, вот ему ремня точно не хватает, я с его отцом поговорю, тот разберётся, - но дыхание спёрло, слова не лезли, только голова отчаянно замоталась туда-сюда. А Михалыч держал лишь крепче: - Коль не скажешь, кто с тобой был, я сам тебя выпорю, получишь и за него тоже, или лучше родителей твоих спросить? Они-то знают, с кем ты водишься! Да тебя, городского, небось ни разу и пальцем не тронули? Ну, так лучше говори, или снимай штаны! – нет, не тронули, никогда, ни за что, как же можно, неужели он и взаправду?... – и сквозь всхлипы судорожное «Нет... пожалуйста... не надо... родителям...», ведь выдадут подлого трусливого Пашку, а главное, разволнуется мама, огорчится отец, будь, что будет, но нельзя им знать. Тихо звякнула пряжка ремня, такой уютный, домашний звук, когда отец возвращается со службы, снимает пояс с толстой бляхой, аккуратно вешает в шкаф, поменяв форменные брюки на растянутые треники, сгребает в охапку с братом: «Ну что, пацаны, соскучились? Тащите карты» - и устало падает на диван, но тасует колоду, показывает хитрые фокусы – такое родное звяканье пряжки вдруг стало зловещим, ужас расползся по нутру, не было сил сопротивляться, и уже в тот момент я знал, что потом захочется забиться в угол, спрятаться, исчезнуть, смыть слёзы и сопли, переждать, пока пройдёт боль, обида, злость, унижение, перегорит... и тут же понимал, насколько проще назвать имя предателя, но Тень шептала: «Не бойся!» – и упрямо молчал, вместе с рыданиями глотая один жгучий удар за другим.
В тот раз всё было как-то по-другому, странно, ново, как будто не было предыдущих лет, полных тренировок и несчётных соревнований. Непривычно, неудобно, будто бинты стягивали левое запястье чуть туже правого, будто одна перчатка сидела кривовато и шлем давил на скулы, будто канаты ринга были натянуты иначе и из прожекторов лился свет чужого спектра. Но нет, это просто воображение играло злую шутку, это было не снаружи – там-то всё было, как всегда, это во мне внутри что-то вдруг изменилось, и вместо обычного весёлого азарта под ложечкой засел тугой тяжёлый комок.
А он уже был в своём углу, шаги мелкие, лёгкие, пружинистые, плавные, как у хищника. И откуда он такой взялся? – появился из какой-то глуши ни с того, ни с сего, и уже в спортивных новостях растрезвонили о восходящей звезде, но у него мало опыта, да как – мало? Ведь боёв за спиной столько же, сколько у меня, иначе он бы тут не стоял, нагло озираясь вокруг и уже предвкушая победу, он был уверен, что не проиграет, ещё ни разу не проиграл, он просто не умеет проигрывать. Пусть в той же весовой категории, но выше меня почти на голову, и руки гораздо длиннее, и ноги тоже. Он поигрывал прикушенной капой, меряя меня взглядом сверху вниз, и из-за капы его надменная ухмылка походила на злобный оскал...
Тренер схватил за плечи, встряхнул пару раз – жёстко, почти больно, ткнул кулаком по шлему, вырывая из ступора, рявкнул прямо в лицо: «А ну, соберись! Что с тобой? Только попробуй скиснуть, плевать на рост, зря тебя, что ли, Бультерьером прозвали? Иди и сделай его!» - а динамики разнесли фамилию рефери по залу, и, не думая уже ни о чём, я нырнул под канат, и сквозь гонг первого раунда всё-таки услышал шёпот Тени: «Не бойся!».
Зря, пожалуй, так и не начал пить, не научился в своё время, а то можно было бы нажраться в хлам, за отличную сессию как не нажраться-то? Но не начал, и сидел с парнями трезвый, как дурак, потягивая единственную бутылку пива, в то время как они глушили водку, и теперь, оставив пацанов отсыпаться вповалку в тесной общаговской комнатушке, тащусь домой по безлюдным ночным улицам, огибая иссохшуюся грязь в старых лужах и наносы мусора в подворотнях.
Вскрик из переулка – внезапный, резкий, испуганный – тут же перешедший в глухое мычание, как в подушку, или – чью-то руку? Какая-то возня, там их несколько, бормотание, ругательства, топот, негромкое «Да держи её, вырывается...» – и тело действует само, прыжок за угол, в переулок между домами, четыре тёмных силуэта, первый ладонью зажимает девушке рот, свободной рукой лапая грудь, у второго в руке какой-то длинный предмет, их трое, трое, только в блокбастерах побеждают против троих, у меня есть секунда прикинуть, достаточно ли в них алкоголя или дури, чтобы замедлить реакцию, а они уже заметили, развернулись, второй поднял биту, а в руке третьего в свете чахлого фонаря что-то блеснуло.
«Не бойся», шепчет Тень. «Ничего не бойся!»
Каждый раз, когда за мамой закрывалась дверь, когда таяло тепло её поцелуя на щеке и терялся последний отзвук тихой колыбельни, я завидовал маленькому братишке: он совсем ещё кроха, и потому может спать в кроватке в родительской спальне, а я уже «большой» - да какой большой! – могу с головой зарыться в одеяло, и ещё двое таких, как я, поместились бы – но в спальню не пускали, оставляя меня наедине с ночными страхами, выползающими из темноты. Стены детской, днём светлые и уютные, ночью вырастали в огромные своды пещеры, нависая тёмными глыбами. Занавески, чуть пропуская свет тусклого фонаря за окном, отбрасывали причудливые формы на потёртые обои. Я зарывался с головой в домик из постели, прятался в душной тишине подушки и одеяла от мрака дальних углов, от отблесков автомобильных фар на потолке и гудения воды в трубах за стеной, надеясь, что из темноты не вырастет вдруг силуэт злобного великана, фары не превратятся в огромную, пожирающую всё косилку, а трубы не вылезут из стены длинными мокрыми щупальцами.
Тень пришла неожиданно, сама по себе. Она возникла из ниоткуда, вроде внутри меня, но одновременно и снаружи, обволокла тёплым, толстым покрывалом, укутала доброй тишиной и зашептала: «Я с тобой. Не бойся! Ничего не бойся!». Она выгнала прочь великана, превратила страшные очертания в шевеление занавески в свете уличного фонаря, остановила, перекорёжила, смяла в безжизненую груду бесполезного металла косилку, угомонила завывание труб, обхватила плотным, надёжным пологом. Страх куда-то подевался, я нырнул в эту Тень, упал в её могучие объятия. Я поверил ей.
После она была со мной всегда. Сколько себя помню. Тихая, мягкая, незаметная, всегда готовая укутать, успокоить, защитить – Тень.
Я перестал бояться темноты.
Костерок был совсем маленький, но батарейкам с большой свалки за околицей хватало. Взрывы громко хлопали, теряясь в поросшей жухлой травой низинке. Пашка авторитетно пошуровал палкой трескучие обуглившиеся веточки, пожевал травинку, смачно сплюнул, подражая большим парням из деревни, утёр чумазую физиономию и швырнул в огонь сразу три цилиндрика.
Бабахнуло так, что мы подскочили, Пашка споткнулся и кубарем скатился ещё ниже по склону низины, я было бросился к нему, но из ниоткуда чьи-то железные пальцы схватили за шиворот, а потом за ухо, больно его выкручивая.
- Ах, вы, негодяи малолетние! Пожар хотите устроить среди засухи? А ну, быстро сюда! – это уже Пашке, но тот и не думал, а рванул вдоль склона, даже не оборачиваясь, и оставляя меня в цепких руках Михалыча из дома на околице, пожилого, сутулого, но, похоже, ещё очень шустрого. – Хулиганы, пороли вас мало! Но это можно исправить! – и, крепко перехватив выше локтя, развернул к себе. – Что-то я тебя раньше не видел, а я тут всех сорванцов знаю. Ты, мелкий, городских, что ли, которые у Ерёминых гостят? - С перепугу слёзы навернулись сами собой, в горле встал комок, получилось лишь коротко кивнуть, дрожа и втягивая сопли, а Пашка убежал, и никто не видит, никто не спасёт... – Да ладно, с тебя что взять, скажи, кто дружок твой был, вот ему ремня точно не хватает, я с его отцом поговорю, тот разберётся, - но дыхание спёрло, слова не лезли, только голова отчаянно замоталась туда-сюда. А Михалыч держал лишь крепче: - Коль не скажешь, кто с тобой был, я сам тебя выпорю, получишь и за него тоже, или лучше родителей твоих спросить? Они-то знают, с кем ты водишься! Да тебя, городского, небось ни разу и пальцем не тронули? Ну, так лучше говори, или снимай штаны! – нет, не тронули, никогда, ни за что, как же можно, неужели он и взаправду?... – и сквозь всхлипы судорожное «Нет... пожалуйста... не надо... родителям...», ведь выдадут подлого трусливого Пашку, а главное, разволнуется мама, огорчится отец, будь, что будет, но нельзя им знать. Тихо звякнула пряжка ремня, такой уютный, домашний звук, когда отец возвращается со службы, снимает пояс с толстой бляхой, аккуратно вешает в шкаф, поменяв форменные брюки на растянутые треники, сгребает в охапку с братом: «Ну что, пацаны, соскучились? Тащите карты» - и устало падает на диван, но тасует колоду, показывает хитрые фокусы – такое родное звяканье пряжки вдруг стало зловещим, ужас расползся по нутру, не было сил сопротивляться, и уже в тот момент я знал, что потом захочется забиться в угол, спрятаться, исчезнуть, смыть слёзы и сопли, переждать, пока пройдёт боль, обида, злость, унижение, перегорит... и тут же понимал, насколько проще назвать имя предателя, но Тень шептала: «Не бойся!» – и упрямо молчал, вместе с рыданиями глотая один жгучий удар за другим.
В тот раз всё было как-то по-другому, странно, ново, как будто не было предыдущих лет, полных тренировок и несчётных соревнований. Непривычно, неудобно, будто бинты стягивали левое запястье чуть туже правого, будто одна перчатка сидела кривовато и шлем давил на скулы, будто канаты ринга были натянуты иначе и из прожекторов лился свет чужого спектра. Но нет, это просто воображение играло злую шутку, это было не снаружи – там-то всё было, как всегда, это во мне внутри что-то вдруг изменилось, и вместо обычного весёлого азарта под ложечкой засел тугой тяжёлый комок.
А он уже был в своём углу, шаги мелкие, лёгкие, пружинистые, плавные, как у хищника. И откуда он такой взялся? – появился из какой-то глуши ни с того, ни с сего, и уже в спортивных новостях растрезвонили о восходящей звезде, но у него мало опыта, да как – мало? Ведь боёв за спиной столько же, сколько у меня, иначе он бы тут не стоял, нагло озираясь вокруг и уже предвкушая победу, он был уверен, что не проиграет, ещё ни разу не проиграл, он просто не умеет проигрывать. Пусть в той же весовой категории, но выше меня почти на голову, и руки гораздо длиннее, и ноги тоже. Он поигрывал прикушенной капой, меряя меня взглядом сверху вниз, и из-за капы его надменная ухмылка походила на злобный оскал...
Тренер схватил за плечи, встряхнул пару раз – жёстко, почти больно, ткнул кулаком по шлему, вырывая из ступора, рявкнул прямо в лицо: «А ну, соберись! Что с тобой? Только попробуй скиснуть, плевать на рост, зря тебя, что ли, Бультерьером прозвали? Иди и сделай его!» - а динамики разнесли фамилию рефери по залу, и, не думая уже ни о чём, я нырнул под канат, и сквозь гонг первого раунда всё-таки услышал шёпот Тени: «Не бойся!».
Зря, пожалуй, так и не начал пить, не научился в своё время, а то можно было бы нажраться в хлам, за отличную сессию как не нажраться-то? Но не начал, и сидел с парнями трезвый, как дурак, потягивая единственную бутылку пива, в то время как они глушили водку, и теперь, оставив пацанов отсыпаться вповалку в тесной общаговской комнатушке, тащусь домой по безлюдным ночным улицам, огибая иссохшуюся грязь в старых лужах и наносы мусора в подворотнях.
Вскрик из переулка – внезапный, резкий, испуганный – тут же перешедший в глухое мычание, как в подушку, или – чью-то руку? Какая-то возня, там их несколько, бормотание, ругательства, топот, негромкое «Да держи её, вырывается...» – и тело действует само, прыжок за угол, в переулок между домами, четыре тёмных силуэта, первый ладонью зажимает девушке рот, свободной рукой лапая грудь, у второго в руке какой-то длинный предмет, их трое, трое, только в блокбастерах побеждают против троих, у меня есть секунда прикинуть, достаточно ли в них алкоголя или дури, чтобы замедлить реакцию, а они уже заметили, развернулись, второй поднял биту, а в руке третьего в свете чахлого фонаря что-то блеснуло.
«Не бойся», шепчет Тень. «Ничего не бойся!»
Грех лежачего добивать!