Конкурс ПиН-2022 - Леон - №08. Обретённый рай
Добавлено: Вт дек 13, 2022 1:06 am
Обретённый рай
– Пап, пошли поиграем!
...Белый июльский зной, небывалый за последние два столетия, затопил город. Ходили марева над раскаленными крышами, все окна в городе были распахнуты настежь, в жидкой тени изнемогающих деревьев потели и плавились старухи на скамеечках у подъездов...
– Юля, ты же видишь – я читаю.
Конец августа, а погода на улице – как в книге. К концу лета от жары листья деревьев за окном свернулись в сухие коричневые трубочки...
– Пап, ты же обещал!
В квартире мы втроем – Рита поехала пообщаться с подругами. Из соседней комнаты доносится треск выстрелов и рев чудовищ – наш старший, тринадцатилетний Ростик, увлеченно шпилит на компьютере. Юльке только что исполнилось девять. Их каникулы близятся к концу, через две недели в школу. А пока ребята дома, и вот что-то младшая заскучала:
– Пойди телик посмотри, мультики какие-то...
– Там ничего интересного нет, – куксится дочка – Ну, ты же обеща-ал!!
Честно сказать – было такое. Обещал. Просто сейчас мне захотелось в который раз перечитать любимых братьев АБС. И Юлькины просьбы ужасно раздражают:
– Юля, – не отрываясь от книжки, говорю я – потом поиграем. Отстань!
Быть может, последнее слово я говорю слишком резко. Понимаю это уже скоро. Уходит.
...Солнце перевалило через меридиан и впилось в многострадальные книжные корешки, ударило в стекла полок, в полированные дверцы шкафа, и горячие злобные зайчики задрожали на обоях. Надвигалась послеполуденная маята, недалекий теперь уже час, когда остервенелое солнце, мертво зависнув над точечным двенадцатиэтажником напротив, просверливает всю квартиру навылет...
Юлька появляется в ту минуту, когда герой братьев стал думать о своем интеграле. Когда дочка дергает меня за руку, я невольно сравниваю себя с астрофизиком, на которого тем знойным летом ополчилось все мироздание. Только я – не он.
Отрываю взгляд от строчки, и меня тут же неприятно настораживает лукавое выражение Юлькиной мордашки. Дочка грациозно выгибается, заложив руки за спинку, и почти поет:
– Па-апочка, тебя Ростик зовет! Бы-ыстренько!
И что-то в тоне ее голоса говорит мне, что дело плохо. Ростик сейчас старший по дому. А когда он или Рита зовут, то я должен сразу бежать, где бы ни был, и чтобы не делал – быстренько-быстренько!
Откладываю книжку, вскакиваю и поспешно трушу в комнату сына, Юлька идет следом. Ой, что же я натворил?
Ростик встречает нас стоя. На экране монитора за спиной подростка видно дуло какого-то девайса, целящее в серебристо-серый проход. Видно, только прервал игру.
Дочка останавливается сбоку от меня и стреляет глазками – вот он, я его привела.
– Та-ак, – сходу начинает распекать меня старший – значит, ребенка завели, а поиграть с ним так времени нет, да?
Гляжу на мальчика с привычным уже заискиванием в глазах. Ему еще не было четырех, когда мы с Ритой поженились. И меня он называет папой. А через полтора года у нас появилась Юлька. Он – январский, а она – июльская. Юля, Юля, солнышко июля...
Ой, так и есть – нажаловалась на меня брату! Солнышку же слезку пустить – раз плюнуть. Пришла, похныкала чуток и готово.
Отчитывает меня от души – любит и умеет это делать, после его твердых слов я уже готов от стыда провалиться сквозь пол. Ах, если бы только отругал! Понимаю, что одними репримандами не обойдется – вот уже год, как жена поручила старшему сыну заниматься моим воспитанием.
Правда, пока он только говорит – у горячей на руку Риточки я б уже давно схлопотал пощечину, а то и пару, иногда у нее этим и ограничивалось. Ах, если бы и сейчас только рукой! Увы, Ростик на женские оплеухи не разменивается, не царское это дело. А внушать привык иным путем.
– Так ты обещал Юльке, что с ней поиграешь? – строго спрашивает мальчик.
– Обещал... – я опускаю голову: мне на самом деле сейчас очень стыдно.
– Значит, обещал, а слова не сдержал, – констатирует сын – Значит, ты мою сестру обманул.
И не говорит же "твою дочь", а именно – "мою сестру". Любит ее ужасно. И обид младшенькой не спускает – пусть ее во дворе или школе кто хоть пальцем тронет!
– Не слышу ответа! – в голосе старшего прорываются угрожающие нотки. Наверняка не смог в своей стрелялке пройти какой-то уровень, провалил игру, разозлился, а тут еще грустная сестричка приходит – рассердишься тут!
– Обманул… – шепчу я, первая слеза уже подступает к глазницам: похоже, поплакать мне сейчас придется.
– И что надо с обманщиком делать? – уже совсем другим тоном. Это он не мне, а сестрице.
Юляшка пританцовует голыми ножками на паркете и с неподражаемой интонацией выпевает:
– Вы-ы-ыпороть!
Все, главное слово сказано! Дочурка на каждом семейном совете, где обсуждают мое поведение, всегда занимает самую жесткую позицию – счастье мое, что ее голос пока только совещательный, но что же будет, когда младшая подрастет? А сейчас решает Ростик. И он явно уже решил.
Выпорет! Знаю, что выпорет. Колени уже дрожат, снизу к желудку подступает привычная перед наказанием тошная слабость. Выпорет...
Ростик прекрасно видит, насколько я перетрусил, и отлично знает, как надо со мной обращаться:
– Ты понял, за что накажу?
Лучше сказать сразу, словно прыгнуть с разбега в холодную воду. Потом это делать будет гораздо тяжелее.
– Да…
– За что?
– За то, что не играл с дочкой. За то, что... думал только о себе – торопливо лепечу, уже хлюпая носом – Зз-а то, что Юлечку огорчил...
– За то, что заз-нал-ся, – подводит итог Ростик – А если мать тебя не выучила, как быть родителем, так я это щас исправлю!
Остро понимаю: едва Ростик закончит читать мораль, тут же всыпет мне ее в задние ворота.
– Чё застыл? – он снова повышает тембр – Быстро лег!
Хорошо, хоть раздеваться мне совсем недолго. В летнюю жару мы все ходим по дому босиком, дети в одних трусах. Мне же трусов дома не положено принципиально – этот обычай Рита завела сразу после нашей женитьбы и все десять лет он свято соблюдается. Поэтому дома на мне короткое белое платье-рубашка на бретельках – ребята уже давно привыкли к такому моему виду. Когда после стирки я развешиваю на балконе белье, никто и не догадывается, кто у нас в доме это носит.
К счастью, мои родные умеют держать язык за зубами, и никто кроме них не знает, что иногда происходит в нашей квартире. Вот и в этот день – произойдет. Ой-ой-ой...
– Ростик... м-можно... я... на м-минутку только...
Когда меня ждет порка, я всегда, в прямом смысле этого слова, робею – от испуга все рефлексы и души, и тела становятся совсем детскими. Вот и сейчас мои ноги словно ватные и от слабости нестерпимо хочется по-маленькому. Старший всегда отпускает сбегать в туалет до наказания – если оно предполагается строгим. А за наглость мне будет именно такое.
– Беги, только живо мне...
– Писюха! – весело кричит мне вослед Юлька, пока я пулей чешу к искомому месту. На прохладном кафеле туалета голые ноги так дрожат, что приходится присесть – очень скоро моей исполосованной заднице такое действие станет не очень приятным. А что исполосует – сомнений нет, надо ж было так нарваться! Пожурчав свое и наскоро сполоснувшись, той же рысью и с тем же ребячьим трепетом шлепаю по линолеуму холла в комнату – надеюсь, меня там не слишком заждались?
– Что, трусишка, уже пописал? – ехидничает девочка – Пошли, я тебя положу...
Цепкие пальчики берут меня за ухо. Покорно пригибаюсь и торжествующая Юлечка ведет меня к кровати брата: с тех пор, как жена доверила ему право порки, меня наказывают именно здесь.
Поднимаю сзади сорочку, боком проскальзываю на покрытую шершавым покрывалом поверхность. Юлька подтаскивает мне подол повыше, почти до лопаток. На мой обнаженный профиль глядит безо всякого интереса – чем мальчики отличаются от девочек, она знает, а шерстку в паху и по всему телу кроме головы Рита давно мне вывела и не ленится меня эпилировать. Так что я везде гладенький, как и сама наша дочка. Да и чувствую себя сейчас словно ее провинившийся одноклассник.
Приготовив меня, девчушка становится у изголовья, наклонившись и упираясь ладошками в колени, почти касаясь моей головы кончиками своих буйно-вьющихся темно-каштановых волос – они у нее, как у Элисон Портер, почти до самой попки. Насмешливо глядит мне в лицо – дово-ольная! Ох, и получит сейчас нерадивый папочка выговор с занесением на пятую точку!
Ростик достает из шкафа свой любимый ремень: выбирал его при мне на рынке. Прежний, которым жена меня воспитывала девять лет, ныне занимает почетное место в нашей спальне – заслужил. А старший завел новый инструмент – по своему вкусу и под свою руку. Ой, как же я его боюсь! При одном виде этой узкой темной полоски из жесткой сыромятной кожи хочется сразу выполнить любое их желание, играть с Юленькой хоть с утра до ночи. Ну, почему она не могла хоть припугнуть меня, что пожалуется! Поздно, ах, поздно!
Подходит к постели, я боязливо распластываюсь перед ним. Хотя в квартире стоит августовская жара, я чувствую, как вниз от поясницы бегают ледяные мурашки. Моя беззащитная задница мелко подрагивает – за десять лет бедняжка отлично выучила, как ее сейчас станут шпарить. Увы, увы, еще три тысячи лет назад было написано: "а на теле глупого – розга".
Последний раз порол меня неделю назад и не слишком строго – за то, что случайно рассыпал банку с мукой. Когда все убрал, Рита отправила меня в комнату к сыну – так у нас заведено. Четко доложил, что я натворил, а он без слов, одним движением глаз, показал мне на кровать. Послушно оголил детское место и лег, а мальчик взял ремень и влепил мне десяток стежков. Больно, конечно, на то она и порка, но – недолго. Чуток постегал, я поайкал, повертел задом, Роськин ремешок чмокнул и – беги-гуляй, все ж и так ясно.
И как же чудесно было бежать на кухню, понимая, что мое наказание уже закончено – в коридоре я как козлик от радости даже подпрыгнул! А Риточка снова послала к плите, а для пущего назидания задрала мне на битых частях подол и булавкой заколола – вот так и готовил.
Ах, если бы за мной числилась такая вот мелкая провинность, за которую в семье положена будничная домашняя ремнишка! Как легко бы я вытянулся на покрывале в ожидании, пока по телу обыденно зашлепает прибавляющий ума предмет! Если б меня теперь просто по-быстрому посекли и отпустили! Но раз уж такой экономный на слова старший разорился на проведение со мной воспитательной беседы – значит, он на самом деле рассержен. А, значит, наподдаст мне сейчас чисто-конкретно, уж это он умеет!
Ой, и всыпет же сейчас... Ой, как надерет... Ой, уже ремень вдвое сложил...
– Прости! – трусливо всхлипываю от привычного детского страха. Один раз просить можно. Но – только один. Да и то – обычно бесполезно...
– Выпорю – прощу! – предсказуемо отвечает подросток. Юлька хихикает. Но я уже не вижу дочери: Ростик левой ладонью хватает меня за загривок, прижимая лицом к покрывалу.
И вот почему-то от этого крепкого и уверенного жеста мальчишеской руки мне становится гораздо спокойнее, легче. Он держит меня за шкирки словно кошка несет своего котенка. Своего! Так вот и меня наказывают свои, любимые. Заслуженно наказывают! А от своих можно и ремешка получить...
Начинает пороть. Никогда не говорит, сколько даст, он сам решает, когда мне достаточно и можно закончить. Только он решает, его воля – его закон. Стегает ровно и больно, туго вбивая мне в голый зад любовь к своей семье. И, как всегда, на первый же ожог мой рот сам по себе открывается в плаксивый взвизг – ах, далеко не последний!
Шлеп! Шлеп! Шлеп! Вскрикиваю, верчусь истязуемым местом, но не надеюсь больше упрашивать – знаю, что порка только началась и меня будут наказывать дальше. Уже опытный, знаю, когда можно начинать просить прощения. Да и то придется делать это долго, очень долго, Ростик так сразу не простит! А я хорошо провинился, понимаю...
Ремень взлетает и падает, опаляя тело тяжкими жгучими раскатами. Старший уже хорошо набил на мне руку, порет умело, без захлестов, плотно припекает ударами обнаженные ягодицы – как и положено взыскивать с малолетки. Да и, по сути, сейчас я – нашкодивший пацаненок, жалко виляющий попой под ремнем взрослого. Отчетливо ощущаю, что учит меня рука не мальчика, но – мужчины. Пусть не очень большого мужчины, который заступается за обиду женщины – пусть даже крохотную обидку очень маленькой женщины.
Шлеп! Шлеп! Шлеп! В эти минуты, извиваясь на постели моего сына, я получаю от него то, что от своего родного отца должен был, но не сумел получить в мои девять, десять, одиннадцать, двенадцать – как будто я надерзил маме или подглядывал за девочками в школьной раздевалке. И как я ни плачу, как мне ни больно, каким-то нетронутым краешком сердца испытываю глубокую благодарность за то, что в мои уже скоро тридцать лет я могу сейчас без ложного стыда кричать:
– Не буду! Простите! Не буду!
Да, порка дошла до того момента, когда уже можно просить. Я бы стал это делать с первого удара, но старший такую слабость не одобряет, и всегда наказывает строже и дольше, если я слишком рано начинаю давать обещания, что все-все понял и исправлюсь. Хорошо хоть в нашей квартире чудесная изоляция и никто меня сейчас не слышит. Понятно, кроме тех, к кому обращены мои жалобные мольбы.
Шлеп! Шлеп! Шлеп!
Ростик отнимает пальцы от моей шеи, и первое, что я вижу, приподняв лицо из мокрой от пролитых слез ткани, так это красотка Юлечка в белых трусиках на тонком загорелом теле, шаловливо прыгающая рядом с кроватью, – вот же радость для моей милашки! Поймав мой взгляд, ехидинка тут же показывает мне язык – что, получил? ага-а, получил!
– Тебе все ясно? – спрашивает сверху Ростик.
Поднимаю на него заплаканные глаза. Мой старший во всем расцвете своей юношеской красоты стоит, слегка расставив стройные ноги, опустив вниз руку с ремнем. Как же я его сейчас люблю! Именно за то, что он меня уже не порет.
– И если ты еще хоть раз скажешь малой "отстань", – чеканит сын – я тебе жопу так надеру – неделю не сядешь! Пацан сказал – пацан сделал, ты ясно понял?
Яснее некуда! Я сейчас словно белый лист бумаги, на который ложатся справедливые слова, как только что на мое тело ложились твердые удары. И душа моя чиста как родниковая вода...
– Нос ему вытри... – это он уже младшей ассистентке.
Девочка берет платочек – заранее его припасла, заботливая такая! Ясно, как только пошла к Ростику ябедничать, тут же и взяла – ни капельки ведь не сомневалась, что братик тут же поддаст мне жару. Утирая мне с лица слезы и сопли, строит сочувственную мину – это типа она жалеет. Ага, как раз!
Увы, педагогический процесс не окончен, пройденное надо еще закрепить, чтобы семейный воспитанник лучше запомнил свой урок. Закрепит же Ростик:
– А это – чтобы не забывал...
Темная петля взлетает над мной, описывая полукружие и – чмок! – люто впивается в покрасневшую уже мякоть:
– А-а-а-а!
При солидном внушении последние удары старший всегда отвешивает мне, как сам он говорит, "до звона": помни, хорошо помни, за что наказан! О-oй, как же больно!
И опять взмах – и ремень с умелой оттяжкой наискось бьет мою воспаленную плоть:
– Ай-я-я-й! – отчаянно-звонко визжит поротый – Роська, Ростичка, миленьки-ий!
Кричу так, как в моем пропущенном детстве мог – да и должен был! – верещать в своей комнате за замечание в дневнике. А до того под насмешливыми взглядами пускать слезки перед училкой, тщетно упрашивая ее не писать грозные слова: "баловался на уроке!". И брести из школы, пугливой попой ощущая приближение домашней расправы. Потому, что все в этом мире так нормально устроено: солнце восходит на востоке и заходит на западе, а дома – порют за проступки...
Что ж, вот теперь, значит, наверстываю!
И снова, почти без перерыва, жестокая полоска высекает мне искры из задницы, а я по-щенячьи завываю – ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы! Жиг! Ж-жиг!
Надранные ягодицы так горят, что я толком и не понимаю сперва, сечет ли меня сейчас старший, или уже нет. Боюсь даже поверить...
– Ну, во-о-от! – капризно тянет Кудряшка Ю, – Давай еще разо-очек!
– Хватит с него на сегодня – это уже Ростик. Он чуть перемещается и привычным жестом тычет мне к лицу ремень, целовать его поротому – наша давняя семейная традиция. Восторженно скольжу мокрым ртом по еще теплой от моего тела блестящей коже. Хватит? Хватит! Мое наказание окончено! Боже, как же я его люблю! Как же я их обоих люблю!
– Все, свободен...
Робко сползаю с кровати, встаю на подрагивающие ноги, ткань моей рубашки опадает вниз. Выпороли... Уже выпороли... Как следует выпороли...
Руки по швам, смирненько становлюсь перед моим тринадцатилетним наставником:
– Ростичек, п-прости меня, п-пожалуйста...
– Прощен! – отвечает мой строгий подросток – Перед Юлькой давай извиняйся!
Разворачиваюсь в сторону младшенькой и от раскаяния слова застревают в моих губах. Люблю тебя, доченька, люблю, люблю, прости меня за глупость... Но ничего сказать не успеваю:
– Я еще подумаю, – вскидывает бровку барышня – Посмотрю, как ты будешь себя вести, па-поч-ка!
– И вот еще – говорит Ростик – чтобы до тебя лучше дошло, неделю – никаких книжек!
Юлька радостно хлопает в ладоши – ох, и надразнит же она меня за назначенный срок! Да, милые мои, раз уж заслужил, раз вы наказали, значит, потерплю.
Ростик нежно приобнимает, чуть-чуть тискает свою младшую сестренку. Гляжу на эту парочку и чувствую, что сейчас снова расплачусь от любви к моим ребятам...
– Ладно, малая, беги играй...
– В угол его поставить? – деловито спрашивает дочка.
– Как хочешь... – пожимает плечами сын. Он выполнил семейный долг и теперь может спокойно гонять своих любимых монстров. На поротого он уже даже не смотрит.
Юляшка берет меня за руку и уводит из комнаты. И я иду за ней так покорно, как будто это мне девять лет, и это она – моя мама.
На полпути девочка останавливается. Понимаю – зачем. Рита обычно после порки ставила виноватого в угол – чтобы я мог хорошо обдумать свое поведение и сделать все выводы. А потом посылала кого-то из ребят меня оттуда привести, и тогда уже я извинялся и обещал исправиться. И меня прощали.
Ростик к моему стоянию там особого интереса не испытывает, и от такого наказания за этот год я стал уже отвыкать. А вот строгая Юлька это дело любит. Сейчас же носом к стенке она меня и без брата запросто поставит. И я, конечно, стану. Я же послушный, а уж после Роськиного ремешка так вообще идеал.
Прикусывает губку – колеблется, видно...
Но другое желание пересиливает, и она тащит меня в ее комнату, которую терпеть не может называть "детской". Первым делом снова утрет мне зареванное лицо, а затем прикажет:
– Подставляй-ка попу...
Уже не для порки – для лечения. После крепких наказаний Риточка всегда смазывала мне шкурку кремом "Спасатель"; теперь эту обязанность унаследовала у нее Юля. Получи я ремня на скорую руку, как тогда за блинчики, она бы, конечно, не стала со мной возиться – и так заживет! Но сегодня старший настегал круто, а, значит, надо спасать пострадавшее место – пару раз на него даже лед из холодильника клали.
Задираю сзади платье, девчушка выдавливает на пальцы полоску из тюбика и тщательно растирает белую мазь по пунцовому фону – не слишком приятное дело.
– А ну, не дергайся! Тоже мне, неженка...
А когда окончит и отложит тюбик, состроит презрительную гримаску, и тут же подставит мне щечку для поцелуя – пока наказанному разрешен только один:
– Ла-адно, подлиза – проща-аю! – Юлька довольно щурится – Только ты сейчас со мной играешь, сколько скажу!
Конечно, играю, девочка моя ненаглядная!
В ее розовом девичьем раю играем с ней упоенно во все игры по ее желанию, и я сам не понимаю, откуда берется у меня столько вдохновения и фантазии. С ее барби, единорогами и покемонами я устраиваю такие сюжеты, что дочка искренне восхищена. Да что там – Юлька в восторге, Юлька ярко сияет их фамильными карими глазами:
– Вот видишь, пап, – она обнимает меня, прижимаясь пушистой гривой – ты как получишь ремешочком по попочке, так сразу такой хороший-прехороший! И я тебя так люблю-не-могу! Ужасненько обожаю!
И я тебя люблю, мой Юльчонок. И сейчас я совершенно с тобой согласен. Вот какие чудеса делает со мной инъекция волшебного витамина Р. И его для меня у старшего всегда хватит вдоволь.
А вот играть с дочкой в куклы мне и на самом деле нравится – и не только после внушения. Скажи мне кто-то такое лет десять назад – я б не поверил. Помню, в шестом классе я, домашний мальчик, впервые в жизни попал в летний лагерь – счастье, что родители через неделю забрали! Если в школе меня еще как-то берегла репутация отличника, то тут ровесники быстро раскусили мою слабость и травили с первого же дня. И когда от какой-то ссадины я заплакал, то соседи по палате стали подзуживать – чего разревелся, как девчонка?
И тут в чью-то злую голову пришла идея одеть меня девочкой. А одна красивая и противная пацанка, которая накануне с презрением прогнала меня с вечерних танцев, тут же взялась подобрать клевую юбочку – как-раз ему подойдет! Поняв, что готовится, в страхе я задал стрекача, но за мной с улюлюканьем и гоготом кинулась вся их шобла – догнали, схватили, заломали руки и принялись раздевать: хорошо, хоть по пути попался вожатый! Не помню даже имен моих мучителей, но тот случай ржавым гвоздем застрял в моей памяти.
И только в умелых Риткиных руках я избавился от этого комплекса. И теперь запросто хожу дома в женской одежде, и резвлюсь с Юляшкой будто ее лучшая подружка.
Ага, а вот, кстати, и наша Рита!
Щелкает замок. Вразлет махая кудрями и стуча пятками по полу, доча вылетает в переднюю – встречать маму. Я уже из комнаты улавливаю любимый запах ее духов:
– Что у вас новенького?
– Папуля не хотел со мной играть и читал книжку, а Ростик ему за это как всыпал, как всыпал! – радостно рапортует девочка.
Ах, с каким же наслаждением протягивает она это: вс-с-сыпал...
– И правильно сделал! – немедленно соглашается жена – И что, помогло?
– Ага-а! – приплясывает дочка – Играет-играет! Как миленький!
И как же непринужденно и естественно говорит о моей порке! Будто мамочка, болтающая с подругой о воспитании непослушного сынули: а мой-то малой, засранец, представляешь, как нашкодил... Так отец ему вчера тако-ого чёса задал! Вот и мне сегодня задали, как в хорошей семье и положено. И так же нормально это обсуждают, нимало меня не стесняясь.
– А ты что стал? – замечает меня Рита – Давай филе показывай!
Покорно поворачиваюсь, оголяюсь, позволяя пальцам любимой касаться еще ноющих половинок. Хорошо мне сегодня влетело! И за дело порот: нет у нас дома худшего греха, чем неуважение к семье.
– Ладно, сойдет! – жена отвешивает мне легкий подзатыльник, – Пошли, вождь краснопопых! Поиграл – теперь поработаешь.
Юлька обиженно дуется, понимая, что в детскую я вернусь не скоро, но с мамой не спорит. Тем более, не смею спорить я, и послушно берусь за порученные хоздела...
Подхожу к настенному календарю на кухне, алым фломастером обвожу сегодняшнее число – был сечен. Это мне для лучшей памяти – такие кружочки испещряют все прошедшие месяцы.
И только одна дата обведена красным заранее – 1 июня, день защиты детей. В первый день лета меня по нашей домашней традиции немножко стрекают крапивой – не за какую-то там вину, а просто так – на здоровье! А еще за это угощение я выставляю ребятам торт. И хорошо, хоть такое положено не за каждую порку, а то, наверно, Ростик драл бы ежедневно – дети есть дети.
Судя по доносящимся на кухню звукам из гостиной, обе мои родные девушки, большая и маленькая, влипли в какой-то их очередной сериал и вполне хорошо проводят время. Раньше бывало, что, если жена не успевала завершить наказание до начала интересного ей фильма, она оставляла меня лежать в спальне и уходила смотреть. И я замирал, сторожко прислушиваясь к голосам актеров и звукам рекламы, в трепете ожидая, пока Риточка с ремешком в руке вернется и своим самым нежным голосом проворкует – милый, ты уже заскучал?
А года два назад во время порки дети принесли мой зазвонивший мобильник. Звонок был с работы и очень важный, мне долго пришлось объяснять, как там разрулить ситуацию. А когда все, наконец, решил, родные вернули меня на домашний педсовет, снова уложили и обнажили. И вновь застрочил злючий ремень, вновь я плакал обычное "ай-ай, простите! ай-ай, не буду!", а Ритуля строго отвечала, что я еще мало наказан и прощать меня рано. Знал бы мой тогдашний собеседник! К счастью, не знает никто – ни мои сослуживцы, ни соседи, ни наши родители.
...Так, вроде бы к ужину все готово, теперь – за уборку!
В том же лагере мои угнетатели однажды заставили меня на дежурстве вымыть вместо них пол, а когда пробовал что-то там вякать, то попросту надавали поджопников – помню, как водил тряпкой, горько и безысходно глотая слезы. И сама незаконность расправы была больнее любых ударов – ведь сверстники не имеют права меня бить, а если колотят, то, значит, я – слабак, а это – позорно. Зато теперь драить паркет – не унижающая меня чужая прихоть, а моя законная работа. И за плохое ее выполнение я буду не избит, а – на-ка-зан. Ведь порка – не просто побои по голому телу, это, прежде всего, акт правопорядка.
Ведь что за проблема – взял и сделал! Но тогда я страдал из-за того, что вынужден был изо всех сил защищать какой-то мнимый статус. А если б у меня его заведомо не было, то и мучиться нечего. Если я слабый и подвергаюсь насилию, и это неизбежно, то пусть насилие надо мной будет законным, а мое подчинение не унижает. Пускай бы тот же вожатый приказал ребятам надеть на меня девчоночий сарафанчик, то я б принял это как должное: надо, значит, надо!
Все дело в праве на власть: затрещина рукой одноклассника опускает, а плюха от любимой женщины – ничуть, пинок в школьном коридоре – унизителен, а ремешок в родной семье – ни капельки. И вот уже десять лет, как я перестал страдать: ведь я лишь ребенок, которого дома держат в строгости, я могу расслабиться и не тащить груз не по себе. И так чисто, так легко на душе от того, что теперь мне быть постыженным – уже не стыдно. Лишь бы все было правильно, и от меня не требовали больше, чем я могу вынести.
Потому, что из всех прав осталось у меня только одно, неотменное и бесценное – право быть слабым.
...Вечером Ростик, как обычно, скомандует мне одеться "для выхода" и поведет на стадион их школы – он следит за моим физическим воспитанием. Каждое утро я под его руководством делаю зарядку: приседаю, отжимаюсь и даже прыгаю со скакалкой – научился это делать теперь ничуть не хуже Юльки. А в теплое время года мы с сыном по вечерам регулярно бегаем кросс. Точнее я бегаю обязательно, а он – как захочет, по желанию.
Как и ожидалось, и в этот раз старший посылает меня на дорожку, а сам устраивается верхом на гимнастических брусьях. Почему – понимаю: в это самое время поблизости выгуливает собаку белокурая девочка. Кажется, ее зовут Инга.
Я несусь в летних сумерках, наматывая круг за кругом и стараясь сохранить дыхание. Расслабляться нельзя, за нерадивость Ростик непременно дома надерет – и даже не глянет, что второй уже раз, он у меня стро-огий! Но сейчас они с Ингой мило болтают, не следя за моей беготней, ее ризеншнауцер бродит где-то рядом. Я запросто мог бы срезать кружок или даже пропустить его, но тщательно выполняю все, что сын мне назначил – буду послушным! самым послушным! самым-самым! – повторяю на ходу. Есть в нашей семье такое хорошее слово – дисциплина.
– Молодец, пап – похвалит меня простившийся с девушкой старший, – Сегодня ты хорошо работал, не халтурил. Моя школа!
Ну, недаром же мой Роська давал ремня, правда? И будет давать. Любит меня. А кого любят – того наказывают.
Как же славно идти с ним домой теплым и темным августовским вечером, зная, что меня простили, я исправился и даже заслужил похвалу. Мальчик шагает рядом пружинистым шагом и улыбается своим мыслям – ясно же, о чем мечтается в его тринадцать лет! Красивый он у нас, будь я девчонка-ровесница, я б в такого точно по уши влюбилась. И руку ему по утрам целую с не меньшим удовольствием, чем Ритке.
...Перед сном заходим к дочке – пожелать спокойной ночи. Юляшка обаятельно целуется со мной, но вдруг вспоминает, и прямо вся расцветает от радости:
– А что, хо-очется книжечку почитать? А нельзя-я-я!
Обнимаю мою обожаемую дразнилку – нельзя, Юлечка, нельзя! Сладких тебе снов, доченька...
А уже в нашей спальне, когда я переоделся из дневной рубашки в ночную и осталось только лечь, моя Риточка неожиданно зовет:
– Милый, а ну-ка иди сюда!
Я не успеваю додумать, как она заваливает меня животом на кровать, задирает подол и с размаха отвешивает сочный шлеп по битым уже сегодня местам.
– А-ай! – от боли и неожиданности я взвизгиваю.
– Тихо мне! – грозно хмурит брови жена – Разорался! Дети спят!
Что ж, бывает момент, когда экзекуцию надо провести без лишнего шума. Вот, в прошлом году мы отдыхали в Хорватии, и я крепко всех подвел: перепутал расписание автобусов, и мы не попали на экскурсию. Все ужасно расстроились, а Юлька даже расплакалась. Ремень мы всегда берем с собой, куда б не ехали, но тогда, чтобы не полошить криком отель, Ритка заткнула мне в рот свои плавки. И так отжигала, что я и сидеть не мог, не то, что купаться в Адриатике! Хорошо, хоть до вылета домой нам оставалось еще три дня.
Но сегодня кляп не понадобится: левой ладонью Рита зажимает мне рот, а правой нахлестывает привыкшей к тренажеру ладонью мои несчастные ягодицы:
– Ата-та! Ата-та!
Больно! Ой, больно как! Как же бо-ольно!
Когда она, наконец, устанет, то я, слегка отдышавшись, лишь робко прошепчу:
– З-за что?
– А за то – лукаво улыбнется моя любимая – Вот захотелось просто! А теперь – иди ко мне...
И шлепавшая меня только что женская ручка щелкнет выключателем ночника...
– Пап, пошли поиграем!
...Белый июльский зной, небывалый за последние два столетия, затопил город. Ходили марева над раскаленными крышами, все окна в городе были распахнуты настежь, в жидкой тени изнемогающих деревьев потели и плавились старухи на скамеечках у подъездов...
– Юля, ты же видишь – я читаю.
Конец августа, а погода на улице – как в книге. К концу лета от жары листья деревьев за окном свернулись в сухие коричневые трубочки...
– Пап, ты же обещал!
В квартире мы втроем – Рита поехала пообщаться с подругами. Из соседней комнаты доносится треск выстрелов и рев чудовищ – наш старший, тринадцатилетний Ростик, увлеченно шпилит на компьютере. Юльке только что исполнилось девять. Их каникулы близятся к концу, через две недели в школу. А пока ребята дома, и вот что-то младшая заскучала:
– Пойди телик посмотри, мультики какие-то...
– Там ничего интересного нет, – куксится дочка – Ну, ты же обеща-ал!!
Честно сказать – было такое. Обещал. Просто сейчас мне захотелось в который раз перечитать любимых братьев АБС. И Юлькины просьбы ужасно раздражают:
– Юля, – не отрываясь от книжки, говорю я – потом поиграем. Отстань!
Быть может, последнее слово я говорю слишком резко. Понимаю это уже скоро. Уходит.
...Солнце перевалило через меридиан и впилось в многострадальные книжные корешки, ударило в стекла полок, в полированные дверцы шкафа, и горячие злобные зайчики задрожали на обоях. Надвигалась послеполуденная маята, недалекий теперь уже час, когда остервенелое солнце, мертво зависнув над точечным двенадцатиэтажником напротив, просверливает всю квартиру навылет...
Юлька появляется в ту минуту, когда герой братьев стал думать о своем интеграле. Когда дочка дергает меня за руку, я невольно сравниваю себя с астрофизиком, на которого тем знойным летом ополчилось все мироздание. Только я – не он.
Отрываю взгляд от строчки, и меня тут же неприятно настораживает лукавое выражение Юлькиной мордашки. Дочка грациозно выгибается, заложив руки за спинку, и почти поет:
– Па-апочка, тебя Ростик зовет! Бы-ыстренько!
И что-то в тоне ее голоса говорит мне, что дело плохо. Ростик сейчас старший по дому. А когда он или Рита зовут, то я должен сразу бежать, где бы ни был, и чтобы не делал – быстренько-быстренько!
Откладываю книжку, вскакиваю и поспешно трушу в комнату сына, Юлька идет следом. Ой, что же я натворил?
Ростик встречает нас стоя. На экране монитора за спиной подростка видно дуло какого-то девайса, целящее в серебристо-серый проход. Видно, только прервал игру.
Дочка останавливается сбоку от меня и стреляет глазками – вот он, я его привела.
– Та-ак, – сходу начинает распекать меня старший – значит, ребенка завели, а поиграть с ним так времени нет, да?
Гляжу на мальчика с привычным уже заискиванием в глазах. Ему еще не было четырех, когда мы с Ритой поженились. И меня он называет папой. А через полтора года у нас появилась Юлька. Он – январский, а она – июльская. Юля, Юля, солнышко июля...
Ой, так и есть – нажаловалась на меня брату! Солнышку же слезку пустить – раз плюнуть. Пришла, похныкала чуток и готово.
Отчитывает меня от души – любит и умеет это делать, после его твердых слов я уже готов от стыда провалиться сквозь пол. Ах, если бы только отругал! Понимаю, что одними репримандами не обойдется – вот уже год, как жена поручила старшему сыну заниматься моим воспитанием.
Правда, пока он только говорит – у горячей на руку Риточки я б уже давно схлопотал пощечину, а то и пару, иногда у нее этим и ограничивалось. Ах, если бы и сейчас только рукой! Увы, Ростик на женские оплеухи не разменивается, не царское это дело. А внушать привык иным путем.
– Так ты обещал Юльке, что с ней поиграешь? – строго спрашивает мальчик.
– Обещал... – я опускаю голову: мне на самом деле сейчас очень стыдно.
– Значит, обещал, а слова не сдержал, – констатирует сын – Значит, ты мою сестру обманул.
И не говорит же "твою дочь", а именно – "мою сестру". Любит ее ужасно. И обид младшенькой не спускает – пусть ее во дворе или школе кто хоть пальцем тронет!
– Не слышу ответа! – в голосе старшего прорываются угрожающие нотки. Наверняка не смог в своей стрелялке пройти какой-то уровень, провалил игру, разозлился, а тут еще грустная сестричка приходит – рассердишься тут!
– Обманул… – шепчу я, первая слеза уже подступает к глазницам: похоже, поплакать мне сейчас придется.
– И что надо с обманщиком делать? – уже совсем другим тоном. Это он не мне, а сестрице.
Юляшка пританцовует голыми ножками на паркете и с неподражаемой интонацией выпевает:
– Вы-ы-ыпороть!
Все, главное слово сказано! Дочурка на каждом семейном совете, где обсуждают мое поведение, всегда занимает самую жесткую позицию – счастье мое, что ее голос пока только совещательный, но что же будет, когда младшая подрастет? А сейчас решает Ростик. И он явно уже решил.
Выпорет! Знаю, что выпорет. Колени уже дрожат, снизу к желудку подступает привычная перед наказанием тошная слабость. Выпорет...
Ростик прекрасно видит, насколько я перетрусил, и отлично знает, как надо со мной обращаться:
– Ты понял, за что накажу?
Лучше сказать сразу, словно прыгнуть с разбега в холодную воду. Потом это делать будет гораздо тяжелее.
– Да…
– За что?
– За то, что не играл с дочкой. За то, что... думал только о себе – торопливо лепечу, уже хлюпая носом – Зз-а то, что Юлечку огорчил...
– За то, что заз-нал-ся, – подводит итог Ростик – А если мать тебя не выучила, как быть родителем, так я это щас исправлю!
Остро понимаю: едва Ростик закончит читать мораль, тут же всыпет мне ее в задние ворота.
– Чё застыл? – он снова повышает тембр – Быстро лег!
Хорошо, хоть раздеваться мне совсем недолго. В летнюю жару мы все ходим по дому босиком, дети в одних трусах. Мне же трусов дома не положено принципиально – этот обычай Рита завела сразу после нашей женитьбы и все десять лет он свято соблюдается. Поэтому дома на мне короткое белое платье-рубашка на бретельках – ребята уже давно привыкли к такому моему виду. Когда после стирки я развешиваю на балконе белье, никто и не догадывается, кто у нас в доме это носит.
К счастью, мои родные умеют держать язык за зубами, и никто кроме них не знает, что иногда происходит в нашей квартире. Вот и в этот день – произойдет. Ой-ой-ой...
– Ростик... м-можно... я... на м-минутку только...
Когда меня ждет порка, я всегда, в прямом смысле этого слова, робею – от испуга все рефлексы и души, и тела становятся совсем детскими. Вот и сейчас мои ноги словно ватные и от слабости нестерпимо хочется по-маленькому. Старший всегда отпускает сбегать в туалет до наказания – если оно предполагается строгим. А за наглость мне будет именно такое.
– Беги, только живо мне...
– Писюха! – весело кричит мне вослед Юлька, пока я пулей чешу к искомому месту. На прохладном кафеле туалета голые ноги так дрожат, что приходится присесть – очень скоро моей исполосованной заднице такое действие станет не очень приятным. А что исполосует – сомнений нет, надо ж было так нарваться! Пожурчав свое и наскоро сполоснувшись, той же рысью и с тем же ребячьим трепетом шлепаю по линолеуму холла в комнату – надеюсь, меня там не слишком заждались?
– Что, трусишка, уже пописал? – ехидничает девочка – Пошли, я тебя положу...
Цепкие пальчики берут меня за ухо. Покорно пригибаюсь и торжествующая Юлечка ведет меня к кровати брата: с тех пор, как жена доверила ему право порки, меня наказывают именно здесь.
Поднимаю сзади сорочку, боком проскальзываю на покрытую шершавым покрывалом поверхность. Юлька подтаскивает мне подол повыше, почти до лопаток. На мой обнаженный профиль глядит безо всякого интереса – чем мальчики отличаются от девочек, она знает, а шерстку в паху и по всему телу кроме головы Рита давно мне вывела и не ленится меня эпилировать. Так что я везде гладенький, как и сама наша дочка. Да и чувствую себя сейчас словно ее провинившийся одноклассник.
Приготовив меня, девчушка становится у изголовья, наклонившись и упираясь ладошками в колени, почти касаясь моей головы кончиками своих буйно-вьющихся темно-каштановых волос – они у нее, как у Элисон Портер, почти до самой попки. Насмешливо глядит мне в лицо – дово-ольная! Ох, и получит сейчас нерадивый папочка выговор с занесением на пятую точку!
Ростик достает из шкафа свой любимый ремень: выбирал его при мне на рынке. Прежний, которым жена меня воспитывала девять лет, ныне занимает почетное место в нашей спальне – заслужил. А старший завел новый инструмент – по своему вкусу и под свою руку. Ой, как же я его боюсь! При одном виде этой узкой темной полоски из жесткой сыромятной кожи хочется сразу выполнить любое их желание, играть с Юленькой хоть с утра до ночи. Ну, почему она не могла хоть припугнуть меня, что пожалуется! Поздно, ах, поздно!
Подходит к постели, я боязливо распластываюсь перед ним. Хотя в квартире стоит августовская жара, я чувствую, как вниз от поясницы бегают ледяные мурашки. Моя беззащитная задница мелко подрагивает – за десять лет бедняжка отлично выучила, как ее сейчас станут шпарить. Увы, увы, еще три тысячи лет назад было написано: "а на теле глупого – розга".
Последний раз порол меня неделю назад и не слишком строго – за то, что случайно рассыпал банку с мукой. Когда все убрал, Рита отправила меня в комнату к сыну – так у нас заведено. Четко доложил, что я натворил, а он без слов, одним движением глаз, показал мне на кровать. Послушно оголил детское место и лег, а мальчик взял ремень и влепил мне десяток стежков. Больно, конечно, на то она и порка, но – недолго. Чуток постегал, я поайкал, повертел задом, Роськин ремешок чмокнул и – беги-гуляй, все ж и так ясно.
И как же чудесно было бежать на кухню, понимая, что мое наказание уже закончено – в коридоре я как козлик от радости даже подпрыгнул! А Риточка снова послала к плите, а для пущего назидания задрала мне на битых частях подол и булавкой заколола – вот так и готовил.
Ах, если бы за мной числилась такая вот мелкая провинность, за которую в семье положена будничная домашняя ремнишка! Как легко бы я вытянулся на покрывале в ожидании, пока по телу обыденно зашлепает прибавляющий ума предмет! Если б меня теперь просто по-быстрому посекли и отпустили! Но раз уж такой экономный на слова старший разорился на проведение со мной воспитательной беседы – значит, он на самом деле рассержен. А, значит, наподдаст мне сейчас чисто-конкретно, уж это он умеет!
Ой, и всыпет же сейчас... Ой, как надерет... Ой, уже ремень вдвое сложил...
– Прости! – трусливо всхлипываю от привычного детского страха. Один раз просить можно. Но – только один. Да и то – обычно бесполезно...
– Выпорю – прощу! – предсказуемо отвечает подросток. Юлька хихикает. Но я уже не вижу дочери: Ростик левой ладонью хватает меня за загривок, прижимая лицом к покрывалу.
И вот почему-то от этого крепкого и уверенного жеста мальчишеской руки мне становится гораздо спокойнее, легче. Он держит меня за шкирки словно кошка несет своего котенка. Своего! Так вот и меня наказывают свои, любимые. Заслуженно наказывают! А от своих можно и ремешка получить...
Начинает пороть. Никогда не говорит, сколько даст, он сам решает, когда мне достаточно и можно закончить. Только он решает, его воля – его закон. Стегает ровно и больно, туго вбивая мне в голый зад любовь к своей семье. И, как всегда, на первый же ожог мой рот сам по себе открывается в плаксивый взвизг – ах, далеко не последний!
Шлеп! Шлеп! Шлеп! Вскрикиваю, верчусь истязуемым местом, но не надеюсь больше упрашивать – знаю, что порка только началась и меня будут наказывать дальше. Уже опытный, знаю, когда можно начинать просить прощения. Да и то придется делать это долго, очень долго, Ростик так сразу не простит! А я хорошо провинился, понимаю...
Ремень взлетает и падает, опаляя тело тяжкими жгучими раскатами. Старший уже хорошо набил на мне руку, порет умело, без захлестов, плотно припекает ударами обнаженные ягодицы – как и положено взыскивать с малолетки. Да и, по сути, сейчас я – нашкодивший пацаненок, жалко виляющий попой под ремнем взрослого. Отчетливо ощущаю, что учит меня рука не мальчика, но – мужчины. Пусть не очень большого мужчины, который заступается за обиду женщины – пусть даже крохотную обидку очень маленькой женщины.
Шлеп! Шлеп! Шлеп! В эти минуты, извиваясь на постели моего сына, я получаю от него то, что от своего родного отца должен был, но не сумел получить в мои девять, десять, одиннадцать, двенадцать – как будто я надерзил маме или подглядывал за девочками в школьной раздевалке. И как я ни плачу, как мне ни больно, каким-то нетронутым краешком сердца испытываю глубокую благодарность за то, что в мои уже скоро тридцать лет я могу сейчас без ложного стыда кричать:
– Не буду! Простите! Не буду!
Да, порка дошла до того момента, когда уже можно просить. Я бы стал это делать с первого удара, но старший такую слабость не одобряет, и всегда наказывает строже и дольше, если я слишком рано начинаю давать обещания, что все-все понял и исправлюсь. Хорошо хоть в нашей квартире чудесная изоляция и никто меня сейчас не слышит. Понятно, кроме тех, к кому обращены мои жалобные мольбы.
Шлеп! Шлеп! Шлеп!
Ростик отнимает пальцы от моей шеи, и первое, что я вижу, приподняв лицо из мокрой от пролитых слез ткани, так это красотка Юлечка в белых трусиках на тонком загорелом теле, шаловливо прыгающая рядом с кроватью, – вот же радость для моей милашки! Поймав мой взгляд, ехидинка тут же показывает мне язык – что, получил? ага-а, получил!
– Тебе все ясно? – спрашивает сверху Ростик.
Поднимаю на него заплаканные глаза. Мой старший во всем расцвете своей юношеской красоты стоит, слегка расставив стройные ноги, опустив вниз руку с ремнем. Как же я его сейчас люблю! Именно за то, что он меня уже не порет.
– И если ты еще хоть раз скажешь малой "отстань", – чеканит сын – я тебе жопу так надеру – неделю не сядешь! Пацан сказал – пацан сделал, ты ясно понял?
Яснее некуда! Я сейчас словно белый лист бумаги, на который ложатся справедливые слова, как только что на мое тело ложились твердые удары. И душа моя чиста как родниковая вода...
– Нос ему вытри... – это он уже младшей ассистентке.
Девочка берет платочек – заранее его припасла, заботливая такая! Ясно, как только пошла к Ростику ябедничать, тут же и взяла – ни капельки ведь не сомневалась, что братик тут же поддаст мне жару. Утирая мне с лица слезы и сопли, строит сочувственную мину – это типа она жалеет. Ага, как раз!
Увы, педагогический процесс не окончен, пройденное надо еще закрепить, чтобы семейный воспитанник лучше запомнил свой урок. Закрепит же Ростик:
– А это – чтобы не забывал...
Темная петля взлетает над мной, описывая полукружие и – чмок! – люто впивается в покрасневшую уже мякоть:
– А-а-а-а!
При солидном внушении последние удары старший всегда отвешивает мне, как сам он говорит, "до звона": помни, хорошо помни, за что наказан! О-oй, как же больно!
И опять взмах – и ремень с умелой оттяжкой наискось бьет мою воспаленную плоть:
– Ай-я-я-й! – отчаянно-звонко визжит поротый – Роська, Ростичка, миленьки-ий!
Кричу так, как в моем пропущенном детстве мог – да и должен был! – верещать в своей комнате за замечание в дневнике. А до того под насмешливыми взглядами пускать слезки перед училкой, тщетно упрашивая ее не писать грозные слова: "баловался на уроке!". И брести из школы, пугливой попой ощущая приближение домашней расправы. Потому, что все в этом мире так нормально устроено: солнце восходит на востоке и заходит на западе, а дома – порют за проступки...
Что ж, вот теперь, значит, наверстываю!
И снова, почти без перерыва, жестокая полоска высекает мне искры из задницы, а я по-щенячьи завываю – ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы! Жиг! Ж-жиг!
Надранные ягодицы так горят, что я толком и не понимаю сперва, сечет ли меня сейчас старший, или уже нет. Боюсь даже поверить...
– Ну, во-о-от! – капризно тянет Кудряшка Ю, – Давай еще разо-очек!
– Хватит с него на сегодня – это уже Ростик. Он чуть перемещается и привычным жестом тычет мне к лицу ремень, целовать его поротому – наша давняя семейная традиция. Восторженно скольжу мокрым ртом по еще теплой от моего тела блестящей коже. Хватит? Хватит! Мое наказание окончено! Боже, как же я его люблю! Как же я их обоих люблю!
– Все, свободен...
Робко сползаю с кровати, встаю на подрагивающие ноги, ткань моей рубашки опадает вниз. Выпороли... Уже выпороли... Как следует выпороли...
Руки по швам, смирненько становлюсь перед моим тринадцатилетним наставником:
– Ростичек, п-прости меня, п-пожалуйста...
– Прощен! – отвечает мой строгий подросток – Перед Юлькой давай извиняйся!
Разворачиваюсь в сторону младшенькой и от раскаяния слова застревают в моих губах. Люблю тебя, доченька, люблю, люблю, прости меня за глупость... Но ничего сказать не успеваю:
– Я еще подумаю, – вскидывает бровку барышня – Посмотрю, как ты будешь себя вести, па-поч-ка!
– И вот еще – говорит Ростик – чтобы до тебя лучше дошло, неделю – никаких книжек!
Юлька радостно хлопает в ладоши – ох, и надразнит же она меня за назначенный срок! Да, милые мои, раз уж заслужил, раз вы наказали, значит, потерплю.
Ростик нежно приобнимает, чуть-чуть тискает свою младшую сестренку. Гляжу на эту парочку и чувствую, что сейчас снова расплачусь от любви к моим ребятам...
– Ладно, малая, беги играй...
– В угол его поставить? – деловито спрашивает дочка.
– Как хочешь... – пожимает плечами сын. Он выполнил семейный долг и теперь может спокойно гонять своих любимых монстров. На поротого он уже даже не смотрит.
Юляшка берет меня за руку и уводит из комнаты. И я иду за ней так покорно, как будто это мне девять лет, и это она – моя мама.
На полпути девочка останавливается. Понимаю – зачем. Рита обычно после порки ставила виноватого в угол – чтобы я мог хорошо обдумать свое поведение и сделать все выводы. А потом посылала кого-то из ребят меня оттуда привести, и тогда уже я извинялся и обещал исправиться. И меня прощали.
Ростик к моему стоянию там особого интереса не испытывает, и от такого наказания за этот год я стал уже отвыкать. А вот строгая Юлька это дело любит. Сейчас же носом к стенке она меня и без брата запросто поставит. И я, конечно, стану. Я же послушный, а уж после Роськиного ремешка так вообще идеал.
Прикусывает губку – колеблется, видно...
Но другое желание пересиливает, и она тащит меня в ее комнату, которую терпеть не может называть "детской". Первым делом снова утрет мне зареванное лицо, а затем прикажет:
– Подставляй-ка попу...
Уже не для порки – для лечения. После крепких наказаний Риточка всегда смазывала мне шкурку кремом "Спасатель"; теперь эту обязанность унаследовала у нее Юля. Получи я ремня на скорую руку, как тогда за блинчики, она бы, конечно, не стала со мной возиться – и так заживет! Но сегодня старший настегал круто, а, значит, надо спасать пострадавшее место – пару раз на него даже лед из холодильника клали.
Задираю сзади платье, девчушка выдавливает на пальцы полоску из тюбика и тщательно растирает белую мазь по пунцовому фону – не слишком приятное дело.
– А ну, не дергайся! Тоже мне, неженка...
А когда окончит и отложит тюбик, состроит презрительную гримаску, и тут же подставит мне щечку для поцелуя – пока наказанному разрешен только один:
– Ла-адно, подлиза – проща-аю! – Юлька довольно щурится – Только ты сейчас со мной играешь, сколько скажу!
Конечно, играю, девочка моя ненаглядная!
В ее розовом девичьем раю играем с ней упоенно во все игры по ее желанию, и я сам не понимаю, откуда берется у меня столько вдохновения и фантазии. С ее барби, единорогами и покемонами я устраиваю такие сюжеты, что дочка искренне восхищена. Да что там – Юлька в восторге, Юлька ярко сияет их фамильными карими глазами:
– Вот видишь, пап, – она обнимает меня, прижимаясь пушистой гривой – ты как получишь ремешочком по попочке, так сразу такой хороший-прехороший! И я тебя так люблю-не-могу! Ужасненько обожаю!
И я тебя люблю, мой Юльчонок. И сейчас я совершенно с тобой согласен. Вот какие чудеса делает со мной инъекция волшебного витамина Р. И его для меня у старшего всегда хватит вдоволь.
А вот играть с дочкой в куклы мне и на самом деле нравится – и не только после внушения. Скажи мне кто-то такое лет десять назад – я б не поверил. Помню, в шестом классе я, домашний мальчик, впервые в жизни попал в летний лагерь – счастье, что родители через неделю забрали! Если в школе меня еще как-то берегла репутация отличника, то тут ровесники быстро раскусили мою слабость и травили с первого же дня. И когда от какой-то ссадины я заплакал, то соседи по палате стали подзуживать – чего разревелся, как девчонка?
И тут в чью-то злую голову пришла идея одеть меня девочкой. А одна красивая и противная пацанка, которая накануне с презрением прогнала меня с вечерних танцев, тут же взялась подобрать клевую юбочку – как-раз ему подойдет! Поняв, что готовится, в страхе я задал стрекача, но за мной с улюлюканьем и гоготом кинулась вся их шобла – догнали, схватили, заломали руки и принялись раздевать: хорошо, хоть по пути попался вожатый! Не помню даже имен моих мучителей, но тот случай ржавым гвоздем застрял в моей памяти.
И только в умелых Риткиных руках я избавился от этого комплекса. И теперь запросто хожу дома в женской одежде, и резвлюсь с Юляшкой будто ее лучшая подружка.
Ага, а вот, кстати, и наша Рита!
Щелкает замок. Вразлет махая кудрями и стуча пятками по полу, доча вылетает в переднюю – встречать маму. Я уже из комнаты улавливаю любимый запах ее духов:
– Что у вас новенького?
– Папуля не хотел со мной играть и читал книжку, а Ростик ему за это как всыпал, как всыпал! – радостно рапортует девочка.
Ах, с каким же наслаждением протягивает она это: вс-с-сыпал...
– И правильно сделал! – немедленно соглашается жена – И что, помогло?
– Ага-а! – приплясывает дочка – Играет-играет! Как миленький!
И как же непринужденно и естественно говорит о моей порке! Будто мамочка, болтающая с подругой о воспитании непослушного сынули: а мой-то малой, засранец, представляешь, как нашкодил... Так отец ему вчера тако-ого чёса задал! Вот и мне сегодня задали, как в хорошей семье и положено. И так же нормально это обсуждают, нимало меня не стесняясь.
– А ты что стал? – замечает меня Рита – Давай филе показывай!
Покорно поворачиваюсь, оголяюсь, позволяя пальцам любимой касаться еще ноющих половинок. Хорошо мне сегодня влетело! И за дело порот: нет у нас дома худшего греха, чем неуважение к семье.
– Ладно, сойдет! – жена отвешивает мне легкий подзатыльник, – Пошли, вождь краснопопых! Поиграл – теперь поработаешь.
Юлька обиженно дуется, понимая, что в детскую я вернусь не скоро, но с мамой не спорит. Тем более, не смею спорить я, и послушно берусь за порученные хоздела...
Подхожу к настенному календарю на кухне, алым фломастером обвожу сегодняшнее число – был сечен. Это мне для лучшей памяти – такие кружочки испещряют все прошедшие месяцы.
И только одна дата обведена красным заранее – 1 июня, день защиты детей. В первый день лета меня по нашей домашней традиции немножко стрекают крапивой – не за какую-то там вину, а просто так – на здоровье! А еще за это угощение я выставляю ребятам торт. И хорошо, хоть такое положено не за каждую порку, а то, наверно, Ростик драл бы ежедневно – дети есть дети.
Судя по доносящимся на кухню звукам из гостиной, обе мои родные девушки, большая и маленькая, влипли в какой-то их очередной сериал и вполне хорошо проводят время. Раньше бывало, что, если жена не успевала завершить наказание до начала интересного ей фильма, она оставляла меня лежать в спальне и уходила смотреть. И я замирал, сторожко прислушиваясь к голосам актеров и звукам рекламы, в трепете ожидая, пока Риточка с ремешком в руке вернется и своим самым нежным голосом проворкует – милый, ты уже заскучал?
А года два назад во время порки дети принесли мой зазвонивший мобильник. Звонок был с работы и очень важный, мне долго пришлось объяснять, как там разрулить ситуацию. А когда все, наконец, решил, родные вернули меня на домашний педсовет, снова уложили и обнажили. И вновь застрочил злючий ремень, вновь я плакал обычное "ай-ай, простите! ай-ай, не буду!", а Ритуля строго отвечала, что я еще мало наказан и прощать меня рано. Знал бы мой тогдашний собеседник! К счастью, не знает никто – ни мои сослуживцы, ни соседи, ни наши родители.
...Так, вроде бы к ужину все готово, теперь – за уборку!
В том же лагере мои угнетатели однажды заставили меня на дежурстве вымыть вместо них пол, а когда пробовал что-то там вякать, то попросту надавали поджопников – помню, как водил тряпкой, горько и безысходно глотая слезы. И сама незаконность расправы была больнее любых ударов – ведь сверстники не имеют права меня бить, а если колотят, то, значит, я – слабак, а это – позорно. Зато теперь драить паркет – не унижающая меня чужая прихоть, а моя законная работа. И за плохое ее выполнение я буду не избит, а – на-ка-зан. Ведь порка – не просто побои по голому телу, это, прежде всего, акт правопорядка.
Ведь что за проблема – взял и сделал! Но тогда я страдал из-за того, что вынужден был изо всех сил защищать какой-то мнимый статус. А если б у меня его заведомо не было, то и мучиться нечего. Если я слабый и подвергаюсь насилию, и это неизбежно, то пусть насилие надо мной будет законным, а мое подчинение не унижает. Пускай бы тот же вожатый приказал ребятам надеть на меня девчоночий сарафанчик, то я б принял это как должное: надо, значит, надо!
Все дело в праве на власть: затрещина рукой одноклассника опускает, а плюха от любимой женщины – ничуть, пинок в школьном коридоре – унизителен, а ремешок в родной семье – ни капельки. И вот уже десять лет, как я перестал страдать: ведь я лишь ребенок, которого дома держат в строгости, я могу расслабиться и не тащить груз не по себе. И так чисто, так легко на душе от того, что теперь мне быть постыженным – уже не стыдно. Лишь бы все было правильно, и от меня не требовали больше, чем я могу вынести.
Потому, что из всех прав осталось у меня только одно, неотменное и бесценное – право быть слабым.
...Вечером Ростик, как обычно, скомандует мне одеться "для выхода" и поведет на стадион их школы – он следит за моим физическим воспитанием. Каждое утро я под его руководством делаю зарядку: приседаю, отжимаюсь и даже прыгаю со скакалкой – научился это делать теперь ничуть не хуже Юльки. А в теплое время года мы с сыном по вечерам регулярно бегаем кросс. Точнее я бегаю обязательно, а он – как захочет, по желанию.
Как и ожидалось, и в этот раз старший посылает меня на дорожку, а сам устраивается верхом на гимнастических брусьях. Почему – понимаю: в это самое время поблизости выгуливает собаку белокурая девочка. Кажется, ее зовут Инга.
Я несусь в летних сумерках, наматывая круг за кругом и стараясь сохранить дыхание. Расслабляться нельзя, за нерадивость Ростик непременно дома надерет – и даже не глянет, что второй уже раз, он у меня стро-огий! Но сейчас они с Ингой мило болтают, не следя за моей беготней, ее ризеншнауцер бродит где-то рядом. Я запросто мог бы срезать кружок или даже пропустить его, но тщательно выполняю все, что сын мне назначил – буду послушным! самым послушным! самым-самым! – повторяю на ходу. Есть в нашей семье такое хорошее слово – дисциплина.
– Молодец, пап – похвалит меня простившийся с девушкой старший, – Сегодня ты хорошо работал, не халтурил. Моя школа!
Ну, недаром же мой Роська давал ремня, правда? И будет давать. Любит меня. А кого любят – того наказывают.
Как же славно идти с ним домой теплым и темным августовским вечером, зная, что меня простили, я исправился и даже заслужил похвалу. Мальчик шагает рядом пружинистым шагом и улыбается своим мыслям – ясно же, о чем мечтается в его тринадцать лет! Красивый он у нас, будь я девчонка-ровесница, я б в такого точно по уши влюбилась. И руку ему по утрам целую с не меньшим удовольствием, чем Ритке.
...Перед сном заходим к дочке – пожелать спокойной ночи. Юляшка обаятельно целуется со мной, но вдруг вспоминает, и прямо вся расцветает от радости:
– А что, хо-очется книжечку почитать? А нельзя-я-я!
Обнимаю мою обожаемую дразнилку – нельзя, Юлечка, нельзя! Сладких тебе снов, доченька...
А уже в нашей спальне, когда я переоделся из дневной рубашки в ночную и осталось только лечь, моя Риточка неожиданно зовет:
– Милый, а ну-ка иди сюда!
Я не успеваю додумать, как она заваливает меня животом на кровать, задирает подол и с размаха отвешивает сочный шлеп по битым уже сегодня местам.
– А-ай! – от боли и неожиданности я взвизгиваю.
– Тихо мне! – грозно хмурит брови жена – Разорался! Дети спят!
Что ж, бывает момент, когда экзекуцию надо провести без лишнего шума. Вот, в прошлом году мы отдыхали в Хорватии, и я крепко всех подвел: перепутал расписание автобусов, и мы не попали на экскурсию. Все ужасно расстроились, а Юлька даже расплакалась. Ремень мы всегда берем с собой, куда б не ехали, но тогда, чтобы не полошить криком отель, Ритка заткнула мне в рот свои плавки. И так отжигала, что я и сидеть не мог, не то, что купаться в Адриатике! Хорошо, хоть до вылета домой нам оставалось еще три дня.
Но сегодня кляп не понадобится: левой ладонью Рита зажимает мне рот, а правой нахлестывает привыкшей к тренажеру ладонью мои несчастные ягодицы:
– Ата-та! Ата-та!
Больно! Ой, больно как! Как же бо-ольно!
Когда она, наконец, устанет, то я, слегка отдышавшись, лишь робко прошепчу:
– З-за что?
– А за то – лукаво улыбнется моя любимая – Вот захотелось просто! А теперь – иди ко мне...
И шлепавшая меня только что женская ручка щелкнет выключателем ночника...