№4. Конкурс "Мороженка"-2. Тринадцать - Доля ангелов
Добавлено: Пн фев 20, 2023 8:33 am
Доля ангелов
0.
Всю дорогу до Руана я хотел гуся. Не жирненькую, округлую рождественскую утку, начиненную твердой зеленой грушей, хлебными крошками, луком и шалфеем, а новогоднего гуся. Матильда набивала его кислой капустой и топинамбуром – именно в его кожице, как она считала, содержался весь вкус.
Запах у гуся специфический, не перебьешь его ни травами, ни апельсиновой глазурью, ни ягодной подливкой. Многие не любят, а мне ок. По крайней мере, куда лучше аромата яблочного пирога с корицей и ванилью, которыми я сегодня благоухал.
Сладкое я не выношу, переел в детстве, когда мать работала в “Пьере Эрме”, лучшей парижской кондитерской. Готовить она не любила, приходилось, как Мария-Антуанетта, давиться пирожными. Если бы не Матильда, я бы вырос толстым диабетиком с плохими зубами и углеводной зависимостью.
Последние полтора часа дороги дались мне тяжело. Парень из проката люксовых авто, где я взял на неделю свой винтажный Бентли Континенталь, очень торопился домой, помочь жене с новогодним ужином. Я тоже не имел желания вникать в технические детали, и его невнятные объяснения на что именно, нужно обратить внимание, когда закрываешь окна, чтобы стекла встали правильно, пропустил мимо ушей. Ледяной ветер проникал в щели, выстудив салон так, что сомкнутые на руле пальцы отказывались разгибаться. Включенная печка не помогала. Воздух из нее шел еле теплый, зато пахло собачьей шерстью и горелой резиной.
Я сто раз пожалел, что не взял Ламбу Урус цвета свежей газонной травы. Это парень из проката сбил меня с толку, заявив, что издалека видно, у меня хороший вкус, и автомобиль должен ему соответствовать. Теперь, руля промерзшим Бентли, я мечтал о гусе, обтянутом раскаленной пергаментной кожей, уложенном поверх запеченного с чесноком и тимьяном картофеля, и бутылке нефильтрованного пива. Сердце мое выстукивало радостный марш, в предвкушении праздничной еды.
Машину я припарковал прямо у “Лодки”, маленького семейного ресторана, посещал который не единожды, и ни разу не остался разочарованным.
– Что сегодня дают? – спросил я, задержавшись у бара, – Удивите меня.
– Кухню сегодня не открывали, – сдержанно ответил бармен, не отрывая взгляда от разложенной на стойке газеты, – Налить вам что-нибудь?
– Водки.
– Ваниль, карамель, малина, – начал перечислять бармен, – Вишня, арбуз.
– Просто водку, – перебил я его, – Без льда.
– Понял, – кивнул он, – От вас пахнет яблочным пирогом с корицей. Пекли?
– Брал интервью, – я уселся на высокий стул, – У Килиана Хеннеси, наследника дома Хеннеси.
– Коньяком от вас тоже несет, – подтвердил бармен, – Но сладенько так
– Килиан – парфюмер, а я весь пропах его бессмертным творением под названием “Доля ангелов”.
– Про долю слышал, – бармен придвинул мне хрустальный стакан, наполненный на один палец водкой, – Про парфюмера – нет.
На встречу с Килианом я разоделся, как пугало. Стильное и очень дорогое пугало, если точнее. В белой шелковой сорочке под кашемировым блейзером от Пола Смита я смотрелся претенциозным болваном рядом с всемирно известным парфюмером, одетым в обычные джинсы и худи без лейблов.
Неловкость испарилась за пару минут. Мы сидели в Сент-Джеймском парке, и я, забыв все приготовленные вопросы, слушал о поиске единого языка богов и смертных в коньячных подвалах, о семантике ароматов, о нотах, композициях, шлейфах, и, конечно, доле ангелов.
– Это профессиональный сленг производителей коньяка и виски, – объяснил он, – Когда дистиллят выдерживается в деревянных бочках, два процента спирта из него, испаряясь, впитываются в древесину. Если выразить более поэтично, ангелы забирают свою долю. Лучшую долю, которую человеку никогда не суждено попробовать.
После нашего разговора я направился в универмаг Харродс с намерением перепробовать все имеющиеся в доступе творения мастера, но быстро одурел от пусть изысканной, но все же какофонии ароматов, и выехал из Лондона в Руан, чтобы встретить новогоднюю ночь на полпути к дому.
Я сделал глоток. Водка не обожгла, оказавшись холодной, но мягкой. Вот только я не помнил, чтобы заказывал к ней томатный сок, соленым вкусом которого вдруг наполнился мой рот.
Потребовалось несколько долгих секунд, чтобы понять, что произошло. Передо мной стоял белый, как полотенце бармена, Лео, его правый кулак был вымазан чем-то темно-красным, будто он вляпался рукой в вазочку с вишневым вареньем. Точно такое же красное капало прямо на шелковую сорочку и кашемировый блейзер из моего только недавно зажившего после ринопластики носа.
– Здравствуй, Кристоф, – услышал я негромкий голос, по которому все еще сходила с ума половина земного шара.
Я обернулся. Из центра небольшого, уставленного пустыми столиками зала на меня смотрела Элена. Рядом с ней сидела закутанная до глаз в норковую шубку Персефона. Ее гладкие, блестящие шоколадного цвета волосы снова были подстрижены до подбородка, как десять лет назад, когда Лео первый раз явил ее миру.
Голова закружилась.
– С новым годом, – сказал я и грохнулся в обморок.
*
Персефона нашла меня сама. Голос в трубке звучал глухо и без интонаций.
– Да, я та самая Персефона, – предварила она мой вопрос, – Я бы хотела дать вам интервью, если вас, конечно, это интересует. Отвечу на любые вопросы.
Если интересует? Если интересует?!
– Почему именно мне? – глупо спросил я.
– Мне кажется, с вами у меня получится. Я сейчас в Торонто, адрес пришлю вам сообщением.
– Я в Париже, – уточнение вышло еще более глупым.
– Дайте знать, если мое предложение вас не заинтересовало. В противном случае, я вас жду, – она отключилась.
Почти тут же айфон пропиликал полученным сообщением.
Сомневался и размышлял я недолго. Мне предстояло сначала узнать, а потом поведать миру об одной из самых загадочных тайн шоу бизнеса, которая до сих пор оставалась за семью печатями.
Персефона, девочка-звезда, чей первый сингл распродался полутора миллионами копий, а следующие два альбома, тексты для которых написала сама Элена, стали бриллиантовыми, резко завершила музыкальную карьеру за два дня до своего восемнадцатилетия, не дав ни прессе, ни обожающей публике ни одного объяснения, и не сказав за следующие семь лет журналистам ни слова.
Все, что было известно – она почти сразу вышла замуж и родила ребенка, а потом еще двоих.
Через три дня я был у нее.
До небольшого двухэтажного таунхауса в предместье Торонто я добрался из аэропорта на такси, предупредив Персефону, что прилетел. Дверь мне открыла то ли няня, то ли помощница, невзрачная, усталая на вид женщина лет тридцати.
– Вы Кристоф? Проходите, – сказала она и показала рукой куда-то внутрь захламленного коридора.
Коридор вел в не менее захламленную гостиную. Везде валялись игрушки и детали от лего, неразобранная, пересохшая стирка, состоящая в основном из детских вещей, высилась горой на одном из кресел.
– Присаживайтесь, – женщина села на диван, – Мальчики в школе, мы можем спокойно поговорить. Хотите чаю или кофе?
Я примостился на стуле, не в силах поверить, что передо мной Персефона. Серое от недосыпа лицо, опущенные уголки губ, собранные в низкий хвост длинные волосы, вытянутая пижамная кофта с мелкими дырочками у воротника, серые, в катышках джоггеры и разной расцветки заношенные носки.
– Рад видеть, – выдавил я.
– Не думаю, – серьезно сказала она, – Лучше нам сразу перейти к делу. Я дам интервью. Как договаривались, отвечу на любые вопросы, а вы напишете статью. Оставляю за вами выбор, какому изданию вы ее продадите. Весь гонорар ваш. Или гонорары. Вам подходит такой формат работы?
– Да. Но я не…
– Спрашивайте, – разрешила Персефона.
– Я правильно понимаю, вы хотите рассказать мне историю, которая будет затрагивать ваше сотрудничество с Эленой и Лео Гризом, так?
– Так.
– Вы откроете все секреты, всю кухню, все моменты, все, что происходило, так?
– Так.
– Прекрасно. Я очень тронут оказанным мне доверием, но зачем вам для этого я? Вы бы могли написать статью сами или даже целую книгу, и тогда.
– Я не хочу писать книгу, – невозмутимо ответила Персефона.
– Тогда чего вы хотите?
– Я хочу вернуть свое имя.
Я открыл было рот, чтобы уточнить, но понял, что не смогу сформулировать.
– Я начну рассказывать, и вы все поймете. Если понадобится, можете задавать по ходу уточняющие вопросы.
– Хорошо. Я могу включить диктофон?
– Разумеется.
– Тогда поехали.
Она посмотрела в обрамленное темно-синими шторами окно, повернулась ко мне и начала рассказ.
– Меня зовут Персефона Вирро. Это не псевдоним. Моего отца очень увлекало все, что связано с Древней Греций, а мама была не против необычного имени. Я родилась в Арле и жила там до четырнадцати лет, сначала с родителями и младшим братом, потом с Анаис. Анаис – двоюродная тетка мамы. Она забрала нас с братом после гибели родителей. Мне было десять, Жерому два. Анаис он считал матерью, я тоже, потому что она нежно любила нас и заботилась.
Я пытался представить десятилетнюю Персефону. Темные волосы, серьезные глаза, большой рот, кофейный загар, густеющий к середине прованского лета, тонкие руки, цветастое платье, слетающие от быстрого бега сандали.
– С раннего детства я занималась танцами. Танцы – моя страсть, всегда была и остается до сих пор. У меня неплохо получалось, но не классика, а джаз, и особенно фламенко. Мама говорила, что танцы у меня в крови, отец, что по крайней мере, это даст красивую осанку, Анаис, – она запнулась, – Анаис тоже поддерживала меня, как умела. Надо понимать, она работала на трех работах, чтобы у нас с Джеромом все было. Она говорила: крути своим задом, девочка, крути, у тебя так хорошо это выходит. Звучит грубо, но она оплачивала все мои занятия и возила на конкурсы. Она верила, что это мой шанс уехать из Арля в большой город, зарабатывать хорошие деньги. Когда стало известно, что в Марселе будет проводиться кастинг на конкурс юных талантов “Мечта”, Анаис, записала меня. Отбирали вокалистов. Я за всю свою жизнь и двух песен не спела, но тетка сказала, что я так кручу задом, что никто не заметит, попадаю я в ноты или нет. Кастинг я не прошла, но вместо того, чтобы отправить меня вон вместе с остальным неудачниками, кто-то из менеджеров попросил Анаис остаться, потому что с ней хотят поговорить.
– Это был Лео?
– Элена. Они вместе собирались сделать проект и искали для него девочку-подростка, самую обычную, не рано созревшую, не слишком яркую, такую из которой они могли бы слепить то, что им понадобится. Элена захотела меня.
– Вы знали, кто она?
– Конечно. Моя мама очень любила ее песни, а папа – образ Ледяной Королевы. Не снежной, а именно ледяной.
– А вы?
– Я не испытывала к ее творчеству и к ней самой никаких чувств. Мне только что исполнилось четырнадцать, и все, что я хотела, это крутить задом в большом городе, чтобы помочь Анаис растить Жерома.
– Элена забрала вас, и они с Лео слепили из вас Персефону, о которой узнал весь мир, – резюмировал я.
– Не слепили, скорее отполировали, почти буквально. Я и не подозревала, что у меня может быть настолько гладкая кожа и такие блестящие волосы. На все метаморфозы ушло несколько месяцев. Элена подгоняла Лео, утверждала, что я очень быстро израстусь, моя нежная красота уйдет, к двадцати годам я стану обычной молодой девушкой, не дурнушкой, просто никакой, и выжать из меня ничего не удастся.
– А голос?
– Голос делается в студии.
– Какие у вас сложились отношения с Эленой и Лео?
– Вам правда хочется знать именно это?
– Что вы имеете в виду? – не понял я.
– Просто сложно представить более скучный вопрос. Все остальные в таком же духе?
– Не знаю, наверное. Почему вы ушли от Элены и Лео?
– Я влюбилась в танцовщика и через очень короткое время забеременела.
– И всё?
– И всё.
Разговор не клеился.
– Может, нам действительно выпить кофе? – предложил я.
– Пойдемте на кухню.
Кухня в отличие от гостиной сверкала чистотой.
– Не удивляйтесь, – считала мое удивление Персефона, – Здесь обычно царствует Анаис, но уверена, с варкой кофе мы справимся.
Она открыла навесной шкафчик рядом с плитой, достала джезву, пачку с молотым кофе, потом зажгла газ.
– Элена пьет черный, с каплей молока. Буквально. Одна капля прогретого, но ни в коем случае не закипевшего молока на чашку эспрессо. Не помню, кто ошибся с количеством или температурой в первый мой день на студии. Может, Кати. Звук от пощечины был такой, что звенел у меня в голове до самого вечера.
– Лео ударил ее?
– Нет, Элена. А Кати, она, – Персефона дернула плечом, – Она прижалась к руке с таким блаженным видом как будто ее только что приласкали, а не причинили боль. Все сделали вид, что ничего не заметили, а я смотрела, не могла оторвать взгляда. Разгневанная Элена с фарфоровым лицом, осчастливленная непонятным мне образом Кати. Они обе заметили, что я смотрю. Элена сказала мне заняться делом, а Кати, позже, сказала, что однажды я пойму. Но я не хотела и не собиралась понимать такое.
– Элена обращалась с вами жестоко?
Персефона молча наполнила джезву водой и поставила ее на огонь.
– Вам сложно отвечать? Кивните, если да.
– Нет и нет. Несложно и не жестоко, просто контролировала. Каждое движение, поворот головы, вздох.
– Вздох?
– На концертах она сидела на месте с лучшим обзором и все записывала: как я встала, как улыбнулась, как задралось платье, где я не вовремя вступила, всё, вообще всё, каждую мелочь. Всё должно было быть безупречно. Блокнот с записями она потом отдавала Хлое.
– А Хлоя – это?
– Не знаю, как назвать. Ассистентка с функцией воспитателя. Она занималась организацией всего, что не относилось к музыке: режим дня, еда, уроки, дополнительные занятия.
– Расскажите про нее подробнее?
– Я почти ничего не помню, даже, как она выглядела. Обычная. Высокая только. Когда она первый раз меня высекла, я даже не поняла, что произошло.
– Как это?
– Был трудный день, сначала работа в студии, потом танцевальная репетиция почти до ночи. Я собиралась уснуть, как только бы добралась до кровати, – Персефона сняла джезву с огня и разлила кофе по чашкам, – Сахар, сливки?
– Нет, спасибо.
– Вы знаете, что такое мартинет?
– Все французские дети знают, что такое мартинет, – я отпил кофе, – Ну может, кроме вчера родившихся.
– Я видела только на картинках в книжках. Анаис рассказывала, что раньше они продавались в каждом обувном магазине, особенно перед началом учебного года. Хлоя не очень-то церемонилась. Убрала одеяло, перевернула меня на живот, задрала ночную рубашку и начала хлестать. Эти кожаные хвосты попадали сразу везде: выше трусов, под трусы, ниже, по ногам.
– Было больно?
Я не имел понятия, можно ли так спрашивать, но Персефона отреагировала спокойно.
– Не помню. Все закончилось так же стремительно, как и началось. Хлоя только сказала, чтобы я уже начала слушаться, иначе будет хуже. Она ушла, а потом вдруг пришла Элена. Может, она подслушивала под дверью, или просто ждала пока Хлоя выйдет. Села на край кровати и спросила, не обижаюсь ли я. Я не знала, я вообще плохо понимала, что происходит.
– Что вы ответили?
– Что не хочу, чтобы это повторилось снова.
– А Элена?
– Она сказала, что знает Хлою очень хорошо, и может гарантировать, что такое точно больше не повторится, просто потому, что Хлоя не будет снова гладить меня мартинетом, а высечет как следует. Я молчала, лежала, не шевелясь. Плакать я не могла, хотя очень хотелось. Элена тоже молчала, а потом заговорила. Я запомнила ее рассказ наизусть, каждую интонацию. Она тоже выросла без родителей, ее тоже взяла к себе тетка, только по отцу, а не по матери. Тетку звали Маргарита. У Маргариты было три дочери: восьми, десяти и двенадцати лет. Воспитывала она их очень строго. Если девочка возвращалась из школы с плохой оценкой или запиской от учительницы, то сама раздевалась ниже пояса, сама шла на задний двор срезать подходящий прут, сама просила ее высечь и ждала, пока мать освободится, чтобы сделать это. Элена подсматривала несколько раз. Тоже не могла не смотреть, как я на них с Кати, особенно, когда начиналась сама порка. Маргарита ставила провинившуюся дочь перед собой, поворачивала боком, брала за одну руку и начинала сечь. Хлестала, не торопясь, не обращая внимания на визги и рёв. Иногда, не удовлетворившись результатом, отправляла девочку за вторым прутом. Элену она пальцем не трогала, потому что грех на сироту руку поднимать. И все было хорошо, пока кто-то в школе не сказал, что Маргарита не наказывает ее, не потому что она сирота, а потому что никогда не станет своей, не станет родной, как собственные дочери, вот еще прутья переводить и время тратить. Тогда Элене показалось, что она разделилась на две части. Одна, крошечная, не хотела, чтобы ее секли прутом, не хотела визжать и реветь, не хотела, чтобы на бордовом от крика лице слезы смешивались с соплями и капали на майку, а вторая, огромная, мечтала стать своей, стать родной, как другие три девочки.
– Хлоя еще делала это с вами? – спросил я, чтобы разбить повисшую тишину.
– Да, несколько раз.
– А Элена?
– Нет. И я тоже, как она, разделилась на две части. Мне хотелось стать для нее своей, стать родной. Соединил меня обратно Филипп, танцовщик. Мы поженились, потом развелись.
– Вы сказали, что хотите вернуть свое имя.
– Да. Когда я собралась уходить, Элена и Лео не держали меня, предоставили сделать выбор самой. Только потом я узнала, что “Персефона” стала торговой маркой. Все, что приносило мое имя, любые продажи, все отчисления принадлежали им. Сейчас я хочу вернуть Персефону себе обратно.
Я сделал все, как она попросила. Написал статью, продал ее сразу в несколько газет и журналов. На меня пролился денежный дождь и журналистская слава, на Элену – грандиозный медиа скандал и судебные разбирательства. Знать, кто выиграл эту битву, я не желал.
0.
Кто-то поднимал меня, усаживая спиной к барной стойке, кто-то прикладывал холодное к лицу, перед глазами все то плыло, то двоилось. Когда я сумел наконец сфокусировать зрение, ни Лео, ни Элены, ни Персефоны в зале уже не было. Если бы не полный стакан молока на их столике, я бы решил, что они все – моя водочная галлюцинация.
Новогоднюю ночь я провел в отделении скорой помощи руанского госпиталя, среди пьяных забулдыг, наркоманов в преддверии ломки и температурящих, орущих от ушной боли младенцев. Отпустили меня только к утру, наложив шину на нос и убедившись, что нет сотрясения мозга.
На выходе из госпиталя меня ждала Персефона.
– Ты моя водочная галлюцинация? – уточнил я.
– Нет.
– Элена и Лео где-то тут рядом?
– Они уехали в аэропорт.
– А ты?
– Я тебя подвезу.
– Ты получила свое имя обратно? – задал я единственный вопрос, пока она везла меня в арендованную квартиру.
– Да.
Я оставил ее на пороге, уйдя сразу в душ. Стоял под горячими струями наверное целый час, смывая с себя запах больницы и яблочного пирога с корицей и ванилью, стараясь, чтобы вода попадала на плечи, а не гипсовую нашлепку на носу. Когда я вышел, Персефона все еще никуда не ушла.
– Зачем ты здесь? – я нашел спальню и упал на неразобранную кровать.
– Я хотела спросить. Можно? – она следовала за мной, как привязанная.
– Валяй.
– Тогда, в Торонто, когда мы разговаривали, ты не разделился на две части? Мне показалось, что…
– Нет, – перебил я ее.
– Ок, ладно, – она развернулась, чтобы выйти из комнаты.
Я успел ухватить ее за руку.
– Я не разделился, но знаешь, что?
– Что? – она смотрела на меня сверху.
– Я был бы не против получить долю ангелов. Два процента. Всего два процента. И поговорить с тобой еще раз.
– Два процента чего?
– Тебя.
В сон я провалился еще до того, как услышал ее ответ.
0.
Всю дорогу до Руана я хотел гуся. Не жирненькую, округлую рождественскую утку, начиненную твердой зеленой грушей, хлебными крошками, луком и шалфеем, а новогоднего гуся. Матильда набивала его кислой капустой и топинамбуром – именно в его кожице, как она считала, содержался весь вкус.
Запах у гуся специфический, не перебьешь его ни травами, ни апельсиновой глазурью, ни ягодной подливкой. Многие не любят, а мне ок. По крайней мере, куда лучше аромата яблочного пирога с корицей и ванилью, которыми я сегодня благоухал.
Сладкое я не выношу, переел в детстве, когда мать работала в “Пьере Эрме”, лучшей парижской кондитерской. Готовить она не любила, приходилось, как Мария-Антуанетта, давиться пирожными. Если бы не Матильда, я бы вырос толстым диабетиком с плохими зубами и углеводной зависимостью.
Последние полтора часа дороги дались мне тяжело. Парень из проката люксовых авто, где я взял на неделю свой винтажный Бентли Континенталь, очень торопился домой, помочь жене с новогодним ужином. Я тоже не имел желания вникать в технические детали, и его невнятные объяснения на что именно, нужно обратить внимание, когда закрываешь окна, чтобы стекла встали правильно, пропустил мимо ушей. Ледяной ветер проникал в щели, выстудив салон так, что сомкнутые на руле пальцы отказывались разгибаться. Включенная печка не помогала. Воздух из нее шел еле теплый, зато пахло собачьей шерстью и горелой резиной.
Я сто раз пожалел, что не взял Ламбу Урус цвета свежей газонной травы. Это парень из проката сбил меня с толку, заявив, что издалека видно, у меня хороший вкус, и автомобиль должен ему соответствовать. Теперь, руля промерзшим Бентли, я мечтал о гусе, обтянутом раскаленной пергаментной кожей, уложенном поверх запеченного с чесноком и тимьяном картофеля, и бутылке нефильтрованного пива. Сердце мое выстукивало радостный марш, в предвкушении праздничной еды.
Машину я припарковал прямо у “Лодки”, маленького семейного ресторана, посещал который не единожды, и ни разу не остался разочарованным.
– Что сегодня дают? – спросил я, задержавшись у бара, – Удивите меня.
– Кухню сегодня не открывали, – сдержанно ответил бармен, не отрывая взгляда от разложенной на стойке газеты, – Налить вам что-нибудь?
– Водки.
– Ваниль, карамель, малина, – начал перечислять бармен, – Вишня, арбуз.
– Просто водку, – перебил я его, – Без льда.
– Понял, – кивнул он, – От вас пахнет яблочным пирогом с корицей. Пекли?
– Брал интервью, – я уселся на высокий стул, – У Килиана Хеннеси, наследника дома Хеннеси.
– Коньяком от вас тоже несет, – подтвердил бармен, – Но сладенько так
– Килиан – парфюмер, а я весь пропах его бессмертным творением под названием “Доля ангелов”.
– Про долю слышал, – бармен придвинул мне хрустальный стакан, наполненный на один палец водкой, – Про парфюмера – нет.
На встречу с Килианом я разоделся, как пугало. Стильное и очень дорогое пугало, если точнее. В белой шелковой сорочке под кашемировым блейзером от Пола Смита я смотрелся претенциозным болваном рядом с всемирно известным парфюмером, одетым в обычные джинсы и худи без лейблов.
Неловкость испарилась за пару минут. Мы сидели в Сент-Джеймском парке, и я, забыв все приготовленные вопросы, слушал о поиске единого языка богов и смертных в коньячных подвалах, о семантике ароматов, о нотах, композициях, шлейфах, и, конечно, доле ангелов.
– Это профессиональный сленг производителей коньяка и виски, – объяснил он, – Когда дистиллят выдерживается в деревянных бочках, два процента спирта из него, испаряясь, впитываются в древесину. Если выразить более поэтично, ангелы забирают свою долю. Лучшую долю, которую человеку никогда не суждено попробовать.
После нашего разговора я направился в универмаг Харродс с намерением перепробовать все имеющиеся в доступе творения мастера, но быстро одурел от пусть изысканной, но все же какофонии ароматов, и выехал из Лондона в Руан, чтобы встретить новогоднюю ночь на полпути к дому.
Я сделал глоток. Водка не обожгла, оказавшись холодной, но мягкой. Вот только я не помнил, чтобы заказывал к ней томатный сок, соленым вкусом которого вдруг наполнился мой рот.
Потребовалось несколько долгих секунд, чтобы понять, что произошло. Передо мной стоял белый, как полотенце бармена, Лео, его правый кулак был вымазан чем-то темно-красным, будто он вляпался рукой в вазочку с вишневым вареньем. Точно такое же красное капало прямо на шелковую сорочку и кашемировый блейзер из моего только недавно зажившего после ринопластики носа.
– Здравствуй, Кристоф, – услышал я негромкий голос, по которому все еще сходила с ума половина земного шара.
Я обернулся. Из центра небольшого, уставленного пустыми столиками зала на меня смотрела Элена. Рядом с ней сидела закутанная до глаз в норковую шубку Персефона. Ее гладкие, блестящие шоколадного цвета волосы снова были подстрижены до подбородка, как десять лет назад, когда Лео первый раз явил ее миру.
Голова закружилась.
– С новым годом, – сказал я и грохнулся в обморок.
*
Персефона нашла меня сама. Голос в трубке звучал глухо и без интонаций.
– Да, я та самая Персефона, – предварила она мой вопрос, – Я бы хотела дать вам интервью, если вас, конечно, это интересует. Отвечу на любые вопросы.
Если интересует? Если интересует?!
– Почему именно мне? – глупо спросил я.
– Мне кажется, с вами у меня получится. Я сейчас в Торонто, адрес пришлю вам сообщением.
– Я в Париже, – уточнение вышло еще более глупым.
– Дайте знать, если мое предложение вас не заинтересовало. В противном случае, я вас жду, – она отключилась.
Почти тут же айфон пропиликал полученным сообщением.
Сомневался и размышлял я недолго. Мне предстояло сначала узнать, а потом поведать миру об одной из самых загадочных тайн шоу бизнеса, которая до сих пор оставалась за семью печатями.
Персефона, девочка-звезда, чей первый сингл распродался полутора миллионами копий, а следующие два альбома, тексты для которых написала сама Элена, стали бриллиантовыми, резко завершила музыкальную карьеру за два дня до своего восемнадцатилетия, не дав ни прессе, ни обожающей публике ни одного объяснения, и не сказав за следующие семь лет журналистам ни слова.
Все, что было известно – она почти сразу вышла замуж и родила ребенка, а потом еще двоих.
Через три дня я был у нее.
До небольшого двухэтажного таунхауса в предместье Торонто я добрался из аэропорта на такси, предупредив Персефону, что прилетел. Дверь мне открыла то ли няня, то ли помощница, невзрачная, усталая на вид женщина лет тридцати.
– Вы Кристоф? Проходите, – сказала она и показала рукой куда-то внутрь захламленного коридора.
Коридор вел в не менее захламленную гостиную. Везде валялись игрушки и детали от лего, неразобранная, пересохшая стирка, состоящая в основном из детских вещей, высилась горой на одном из кресел.
– Присаживайтесь, – женщина села на диван, – Мальчики в школе, мы можем спокойно поговорить. Хотите чаю или кофе?
Я примостился на стуле, не в силах поверить, что передо мной Персефона. Серое от недосыпа лицо, опущенные уголки губ, собранные в низкий хвост длинные волосы, вытянутая пижамная кофта с мелкими дырочками у воротника, серые, в катышках джоггеры и разной расцветки заношенные носки.
– Рад видеть, – выдавил я.
– Не думаю, – серьезно сказала она, – Лучше нам сразу перейти к делу. Я дам интервью. Как договаривались, отвечу на любые вопросы, а вы напишете статью. Оставляю за вами выбор, какому изданию вы ее продадите. Весь гонорар ваш. Или гонорары. Вам подходит такой формат работы?
– Да. Но я не…
– Спрашивайте, – разрешила Персефона.
– Я правильно понимаю, вы хотите рассказать мне историю, которая будет затрагивать ваше сотрудничество с Эленой и Лео Гризом, так?
– Так.
– Вы откроете все секреты, всю кухню, все моменты, все, что происходило, так?
– Так.
– Прекрасно. Я очень тронут оказанным мне доверием, но зачем вам для этого я? Вы бы могли написать статью сами или даже целую книгу, и тогда.
– Я не хочу писать книгу, – невозмутимо ответила Персефона.
– Тогда чего вы хотите?
– Я хочу вернуть свое имя.
Я открыл было рот, чтобы уточнить, но понял, что не смогу сформулировать.
– Я начну рассказывать, и вы все поймете. Если понадобится, можете задавать по ходу уточняющие вопросы.
– Хорошо. Я могу включить диктофон?
– Разумеется.
– Тогда поехали.
Она посмотрела в обрамленное темно-синими шторами окно, повернулась ко мне и начала рассказ.
– Меня зовут Персефона Вирро. Это не псевдоним. Моего отца очень увлекало все, что связано с Древней Греций, а мама была не против необычного имени. Я родилась в Арле и жила там до четырнадцати лет, сначала с родителями и младшим братом, потом с Анаис. Анаис – двоюродная тетка мамы. Она забрала нас с братом после гибели родителей. Мне было десять, Жерому два. Анаис он считал матерью, я тоже, потому что она нежно любила нас и заботилась.
Я пытался представить десятилетнюю Персефону. Темные волосы, серьезные глаза, большой рот, кофейный загар, густеющий к середине прованского лета, тонкие руки, цветастое платье, слетающие от быстрого бега сандали.
– С раннего детства я занималась танцами. Танцы – моя страсть, всегда была и остается до сих пор. У меня неплохо получалось, но не классика, а джаз, и особенно фламенко. Мама говорила, что танцы у меня в крови, отец, что по крайней мере, это даст красивую осанку, Анаис, – она запнулась, – Анаис тоже поддерживала меня, как умела. Надо понимать, она работала на трех работах, чтобы у нас с Джеромом все было. Она говорила: крути своим задом, девочка, крути, у тебя так хорошо это выходит. Звучит грубо, но она оплачивала все мои занятия и возила на конкурсы. Она верила, что это мой шанс уехать из Арля в большой город, зарабатывать хорошие деньги. Когда стало известно, что в Марселе будет проводиться кастинг на конкурс юных талантов “Мечта”, Анаис, записала меня. Отбирали вокалистов. Я за всю свою жизнь и двух песен не спела, но тетка сказала, что я так кручу задом, что никто не заметит, попадаю я в ноты или нет. Кастинг я не прошла, но вместо того, чтобы отправить меня вон вместе с остальным неудачниками, кто-то из менеджеров попросил Анаис остаться, потому что с ней хотят поговорить.
– Это был Лео?
– Элена. Они вместе собирались сделать проект и искали для него девочку-подростка, самую обычную, не рано созревшую, не слишком яркую, такую из которой они могли бы слепить то, что им понадобится. Элена захотела меня.
– Вы знали, кто она?
– Конечно. Моя мама очень любила ее песни, а папа – образ Ледяной Королевы. Не снежной, а именно ледяной.
– А вы?
– Я не испытывала к ее творчеству и к ней самой никаких чувств. Мне только что исполнилось четырнадцать, и все, что я хотела, это крутить задом в большом городе, чтобы помочь Анаис растить Жерома.
– Элена забрала вас, и они с Лео слепили из вас Персефону, о которой узнал весь мир, – резюмировал я.
– Не слепили, скорее отполировали, почти буквально. Я и не подозревала, что у меня может быть настолько гладкая кожа и такие блестящие волосы. На все метаморфозы ушло несколько месяцев. Элена подгоняла Лео, утверждала, что я очень быстро израстусь, моя нежная красота уйдет, к двадцати годам я стану обычной молодой девушкой, не дурнушкой, просто никакой, и выжать из меня ничего не удастся.
– А голос?
– Голос делается в студии.
– Какие у вас сложились отношения с Эленой и Лео?
– Вам правда хочется знать именно это?
– Что вы имеете в виду? – не понял я.
– Просто сложно представить более скучный вопрос. Все остальные в таком же духе?
– Не знаю, наверное. Почему вы ушли от Элены и Лео?
– Я влюбилась в танцовщика и через очень короткое время забеременела.
– И всё?
– И всё.
Разговор не клеился.
– Может, нам действительно выпить кофе? – предложил я.
– Пойдемте на кухню.
Кухня в отличие от гостиной сверкала чистотой.
– Не удивляйтесь, – считала мое удивление Персефона, – Здесь обычно царствует Анаис, но уверена, с варкой кофе мы справимся.
Она открыла навесной шкафчик рядом с плитой, достала джезву, пачку с молотым кофе, потом зажгла газ.
– Элена пьет черный, с каплей молока. Буквально. Одна капля прогретого, но ни в коем случае не закипевшего молока на чашку эспрессо. Не помню, кто ошибся с количеством или температурой в первый мой день на студии. Может, Кати. Звук от пощечины был такой, что звенел у меня в голове до самого вечера.
– Лео ударил ее?
– Нет, Элена. А Кати, она, – Персефона дернула плечом, – Она прижалась к руке с таким блаженным видом как будто ее только что приласкали, а не причинили боль. Все сделали вид, что ничего не заметили, а я смотрела, не могла оторвать взгляда. Разгневанная Элена с фарфоровым лицом, осчастливленная непонятным мне образом Кати. Они обе заметили, что я смотрю. Элена сказала мне заняться делом, а Кати, позже, сказала, что однажды я пойму. Но я не хотела и не собиралась понимать такое.
– Элена обращалась с вами жестоко?
Персефона молча наполнила джезву водой и поставила ее на огонь.
– Вам сложно отвечать? Кивните, если да.
– Нет и нет. Несложно и не жестоко, просто контролировала. Каждое движение, поворот головы, вздох.
– Вздох?
– На концертах она сидела на месте с лучшим обзором и все записывала: как я встала, как улыбнулась, как задралось платье, где я не вовремя вступила, всё, вообще всё, каждую мелочь. Всё должно было быть безупречно. Блокнот с записями она потом отдавала Хлое.
– А Хлоя – это?
– Не знаю, как назвать. Ассистентка с функцией воспитателя. Она занималась организацией всего, что не относилось к музыке: режим дня, еда, уроки, дополнительные занятия.
– Расскажите про нее подробнее?
– Я почти ничего не помню, даже, как она выглядела. Обычная. Высокая только. Когда она первый раз меня высекла, я даже не поняла, что произошло.
– Как это?
– Был трудный день, сначала работа в студии, потом танцевальная репетиция почти до ночи. Я собиралась уснуть, как только бы добралась до кровати, – Персефона сняла джезву с огня и разлила кофе по чашкам, – Сахар, сливки?
– Нет, спасибо.
– Вы знаете, что такое мартинет?
– Все французские дети знают, что такое мартинет, – я отпил кофе, – Ну может, кроме вчера родившихся.
– Я видела только на картинках в книжках. Анаис рассказывала, что раньше они продавались в каждом обувном магазине, особенно перед началом учебного года. Хлоя не очень-то церемонилась. Убрала одеяло, перевернула меня на живот, задрала ночную рубашку и начала хлестать. Эти кожаные хвосты попадали сразу везде: выше трусов, под трусы, ниже, по ногам.
– Было больно?
Я не имел понятия, можно ли так спрашивать, но Персефона отреагировала спокойно.
– Не помню. Все закончилось так же стремительно, как и началось. Хлоя только сказала, чтобы я уже начала слушаться, иначе будет хуже. Она ушла, а потом вдруг пришла Элена. Может, она подслушивала под дверью, или просто ждала пока Хлоя выйдет. Села на край кровати и спросила, не обижаюсь ли я. Я не знала, я вообще плохо понимала, что происходит.
– Что вы ответили?
– Что не хочу, чтобы это повторилось снова.
– А Элена?
– Она сказала, что знает Хлою очень хорошо, и может гарантировать, что такое точно больше не повторится, просто потому, что Хлоя не будет снова гладить меня мартинетом, а высечет как следует. Я молчала, лежала, не шевелясь. Плакать я не могла, хотя очень хотелось. Элена тоже молчала, а потом заговорила. Я запомнила ее рассказ наизусть, каждую интонацию. Она тоже выросла без родителей, ее тоже взяла к себе тетка, только по отцу, а не по матери. Тетку звали Маргарита. У Маргариты было три дочери: восьми, десяти и двенадцати лет. Воспитывала она их очень строго. Если девочка возвращалась из школы с плохой оценкой или запиской от учительницы, то сама раздевалась ниже пояса, сама шла на задний двор срезать подходящий прут, сама просила ее высечь и ждала, пока мать освободится, чтобы сделать это. Элена подсматривала несколько раз. Тоже не могла не смотреть, как я на них с Кати, особенно, когда начиналась сама порка. Маргарита ставила провинившуюся дочь перед собой, поворачивала боком, брала за одну руку и начинала сечь. Хлестала, не торопясь, не обращая внимания на визги и рёв. Иногда, не удовлетворившись результатом, отправляла девочку за вторым прутом. Элену она пальцем не трогала, потому что грех на сироту руку поднимать. И все было хорошо, пока кто-то в школе не сказал, что Маргарита не наказывает ее, не потому что она сирота, а потому что никогда не станет своей, не станет родной, как собственные дочери, вот еще прутья переводить и время тратить. Тогда Элене показалось, что она разделилась на две части. Одна, крошечная, не хотела, чтобы ее секли прутом, не хотела визжать и реветь, не хотела, чтобы на бордовом от крика лице слезы смешивались с соплями и капали на майку, а вторая, огромная, мечтала стать своей, стать родной, как другие три девочки.
– Хлоя еще делала это с вами? – спросил я, чтобы разбить повисшую тишину.
– Да, несколько раз.
– А Элена?
– Нет. И я тоже, как она, разделилась на две части. Мне хотелось стать для нее своей, стать родной. Соединил меня обратно Филипп, танцовщик. Мы поженились, потом развелись.
– Вы сказали, что хотите вернуть свое имя.
– Да. Когда я собралась уходить, Элена и Лео не держали меня, предоставили сделать выбор самой. Только потом я узнала, что “Персефона” стала торговой маркой. Все, что приносило мое имя, любые продажи, все отчисления принадлежали им. Сейчас я хочу вернуть Персефону себе обратно.
Я сделал все, как она попросила. Написал статью, продал ее сразу в несколько газет и журналов. На меня пролился денежный дождь и журналистская слава, на Элену – грандиозный медиа скандал и судебные разбирательства. Знать, кто выиграл эту битву, я не желал.
0.
Кто-то поднимал меня, усаживая спиной к барной стойке, кто-то прикладывал холодное к лицу, перед глазами все то плыло, то двоилось. Когда я сумел наконец сфокусировать зрение, ни Лео, ни Элены, ни Персефоны в зале уже не было. Если бы не полный стакан молока на их столике, я бы решил, что они все – моя водочная галлюцинация.
Новогоднюю ночь я провел в отделении скорой помощи руанского госпиталя, среди пьяных забулдыг, наркоманов в преддверии ломки и температурящих, орущих от ушной боли младенцев. Отпустили меня только к утру, наложив шину на нос и убедившись, что нет сотрясения мозга.
На выходе из госпиталя меня ждала Персефона.
– Ты моя водочная галлюцинация? – уточнил я.
– Нет.
– Элена и Лео где-то тут рядом?
– Они уехали в аэропорт.
– А ты?
– Я тебя подвезу.
– Ты получила свое имя обратно? – задал я единственный вопрос, пока она везла меня в арендованную квартиру.
– Да.
Я оставил ее на пороге, уйдя сразу в душ. Стоял под горячими струями наверное целый час, смывая с себя запах больницы и яблочного пирога с корицей и ванилью, стараясь, чтобы вода попадала на плечи, а не гипсовую нашлепку на носу. Когда я вышел, Персефона все еще никуда не ушла.
– Зачем ты здесь? – я нашел спальню и упал на неразобранную кровать.
– Я хотела спросить. Можно? – она следовала за мной, как привязанная.
– Валяй.
– Тогда, в Торонто, когда мы разговаривали, ты не разделился на две части? Мне показалось, что…
– Нет, – перебил я ее.
– Ок, ладно, – она развернулась, чтобы выйти из комнаты.
Я успел ухватить ее за руку.
– Я не разделился, но знаешь, что?
– Что? – она смотрела на меня сверху.
– Я был бы не против получить долю ангелов. Два процента. Всего два процента. И поговорить с тобой еще раз.
– Два процента чего?
– Тебя.
В сон я провалился еще до того, как услышал ее ответ.
Потому что события поданы интересно. А сейчас до меня дошло что это про сиротку со сверхспособностями. Только Гарри Поттер про любовь к людям, а тут про детскую трагедию. Ещё чуточку на "Последний вампир" Гелприна похоже. Там про Гименея.
Томатный сок вот 
