Короткая дружба
Добавлено: Чт авг 29, 2024 1:22 am
Короткая дружба
Каждое утро одно и то же.
Цоканье каблуков по коридору. Затем голоса.
— Здравствуйте, Татьяна Львовна!
— Здравствуйте, Толстов!
Если судить только по голосам, дело происходит в школьном коридоре. Сделать звукозапись, предъявить экспертам — и ни один эксперт не усомнится. Школьный коридор, школьные голоса. На самом деле все происходит дома, в коридоре или на кухне. А тон школьный, потому что Татьяна Львовна в самом деле учительница. Правда, она учительница младших классов, и Генка Толстов не ее ученик, он даже не школьник, он уже взрослый, студент техникума, перешел на второй курс, но все равно тон между ними школьный. Как-то так для обоих удобнее. Потому что они едва знакомы, потому что совсем недавно стали соседями, причем вряд ли надолго, также потому что барышня заметно старше Генки (ему восемнадцать, а ей аж двадцать семь), она милая, смирная, скромная, всегда грустная (у нее какие-то неприятности, поэтому здесь и поселилась; Майка сказала: «поживет пока у меня… обстоятельства у нее...»), Генка и сам старается быть с ней как можно вежливее, как можно внимательнее. И к тому же его об этом просили особо.
Майка сказала:
— Геночка, я на тебя надеюсь. Я знаю, что ты джентльмен, не станешь обижать барышню. Хотя я оставляю вас в таком опасном положении — вдвоем в шести комнатах.
Тут Майка, конечно, фыркнула. Сама-то она разбитная девица. Генка это знает, но она обрадовалась случаю напомнить, высказалась с полной определенностью:
— Если бы речь шла обо мне, я бы сама сказала: нет, с ней ребенка такого возраста нельзя оставить вдвоем в одной квартире даже на день, не то что на ночь! На пятнадцать минут оставить нельзя! Только отвернись…
С этими словами она посмотрела на Генку очень выразительно. Внимательно его оглядела. Чуть сощурилась и даже наклонила голову немного набок.
Только не надо думать, что она с ним кокетничает. Им нет смысла друг с другом кокетничать. Майка недавно вышла замуж, переехала к мужу, теперь она верная жена. А раньше она жила одна. Взрослая женщина, свободная, и она своей свободой пользовалась законным образом. Сюда она никого не приведет, это все же неловко, коммунальная квартира, соседи, у соседей дети, но сама может исчезнуть на день, на два, на три. Дома она не безобразничает, дома ведет себя пристойно. Ну, разве что подвернулся какой-то мальчишка в коридоре… Довольно большой мальчик, на вид лет восемнадцать или девятнадцать. Крупный, солидный, говорит баритоном, бреется через день. Подходит! Можно что-нибудь такое закрутить на скорую руку. Переглянулись, отправились в дальнюю по коридору комнату, пустующую. Провели там двадцать минут. Больше нельзя: старуха Наталья Ивановна вернется из церкви, потом Ольга придет с работы, приведет из детсада Ирку, Ирка будет носиться по квартире с криками:
— Генка, почитай мне книжку! Генка, ты где?
У нее голосок тонкий, смешной. Бегает, заглядывает во все комнаты…
Так что дома все эти забавы и развлечения строго ограничены временем и местом: днем разве что двадцать минут в дальней комнате. Ну, ночью, бывает, какие-то тени шмыгают по коридору, тихо крадутся вдоль стены, от двери к двери… Но все это так, пустяки, мелочи домашнего быта, потому что у Майки с Генкой романа нет, он для нее младенец, они просто друзья. Генка встречается с Руфиной. Или тогда Руфины еще не было? Неважно. С кем-то он встречался. У Майки тоже всегда кто-то есть. Майка на правах близкого друга задает вопросы:
— Ребенок, как вы с Руфиной устраиваетесь? Домой ты ее не водишь, к ней тоже нельзя, у нее дома мама с папой. Или вы только в парке Горького на скамеечке целуетесь, вам этого достаточно?
Майка друг, надежный человек, и Генка открыл ей страшную тайну: в Измайлово есть квартира, в той квартире есть пустующая комната, стоит запертая, а ключ у него.
— Во как! — Майка была в восторге, требовала подробностей.
И Генка пояснил, что он за ту комнату платит сорок в месяц. Раньше он там жил, но жить там неудобно, хозяева алкоголики, у них пьянки, драки, песни, и он съехал, а платить продолжает — оказалось, что эту комнату удобнее держать для себя.
— Ой, какая прелесть! Гнездилище разврата! А меня возьмешь в долю? Будем платить за ту комнату пополам.
— Да ладно тебе! Поедем вместе, познакомлю тебя с тамошним народом, думаю, ты им понравишься. Конечно, Витька выклянчит у нас трешку или пятерку — он всегда так делает, в каждый мой приезд, только очень стесняется. За комнату ему уплачено сполна, он человек совестливый, лишнего брать не может, но выпить-то хочется…
Итак, у Майки тоже появился ключ от комнаты в Измайлово. Она говорила задумчиво:
— Витька странный. Комната для жилья стоит сорок. За притон можно брать впятеро больше.
Генка ей объяснял, в чем состоят моральные принципы спившегося краснодеревщика Виктора Чапикова, но все это в прошлом, теперь не актуально, потому что Майка вышла замуж, она порядочная женщина, всех прежних дружков побоку, и та комната ей больше не нужна. Что же касается подруги, она Генку предупредила строго-настрого: ни-ни! Даже не думай. У нее и без тебя огорчений хватает.
И Генка все это принял к сведению, Генка обещал.
Да он же и сам все видит. Майка бойкая баба, а подруга ее тихоня и скромница. Учительница младших классов. На лице написано: «Сперва уроки, потом телевизор!» Серьезная девица в очках.
При этом не скажешь, что она страшненькая, она высокая, стройная, прекрасная фигура, дивный цвет лица, черты лица правильные. Блондинка. Но все это как-то неброско, невыразительно. Майка яркая, а эта барышня нет. Зато она несомненно умная, интеллигентная — об этом Генка подумал без иронии. Потом узнал, что барышня еще и добрая. Много прекрасных качеств!
Поэтому Генка с ней вежлив. Это особа безупречного поведения, и с ней вести себя как-то иначе нельзя. Да и случая нет, они редко разговаривают.
— Здравствуйте, Татьяна Львовна!
— Здравствуйте, Толстов!
Цоканье каблуков по коридору.
И все.
Каждое утро одно и то же.
Неделя, другая… Вдруг посторонний звук. Цоканье каблуков, это как обычно, оно не замедляется, когда они здороваются, но после слов «здравствуйте, Толстов» еще что-то негромко хлопнуло. Глуховатый звук, ну, скажем, будто кто-то в толстых шерстяных варежках хлопнул в ладоши. Шерстяной трикотаж — это точно. Только это были не варежки, а юбка.
Это, понимаете ли, Генка Толстов хлопнул барышню по заднице. Студент второго курса техникума хлопнул по заднице учительницу начальных классов Татьяну Львовну. Просто ужас.
Конечно, он напрасно это сделал. Ведь и не очень-то хотелось, не собирался он с ней заигрывать. И барышня приличная, не такая, которую можно хлопать по заднице в темном коридоре. И он особо обещал не обижать училку, он клялся. Она же Майкина гостья, а Майка его друг, они никогда друг друга не обманывают. Так что это он зря. Просто как-то нечаянно получилось. Она всегда такая серьезная. А ноги длинные, красивые, и бедра при ходьбе покачиваются, и зад что надо… Не сдержался…
Ладно, сейчас получит по морде, это уж как полагается, скажет «извините», учительница пойдет дальше, она же на работу торопится, потом он ей цветочков принесет, и они как-нибудь помирятся.
Однако вышло иначе.
Учительница младших классов застыла на месте, стук каблуков прекратился. Потом обернулась. Похлопала глазами. Сказала беззлобно:
— Вот подлец…
Затем прибавила жалобно:
— И главное, у меня времени нет, на работу спешу.
Деловито посмотрела на часы, беспечно махнула рукой:
— А! Была не была! Три минуты у нас есть. Идем!
Поманила Генку рукой, увела в свою комнату. Там выдвинула стул на середину, уселась. Снова поманила Генку рукой. Он приблизился, находясь в растерянности, глупо улыбаясь. Она подтащила его поближе. Бесцеремонно стянула с него штаны — ловко, одним движением, благо расстегивать ничего не надо, это тренировочные бриджи на резинке. Тем же порядком сдернула трусы. Стала укладывать Генку к себе на колени. Повозилась с тем, чтобы его сбалансировать, он крупный, тяжелый, свисает до полу с обеих сторон. Наконец решила, что все в порядке, он лежит удобно. После чего вздохнула тихонько и принялась за дело. Сидит с очень смирным видом — по лицу видно, что она тихая и добрая, — и деликатно шлепает лежащего у нее на коленях студента техникума узкой ладошкой по ягодицам. Осторожно, совсем не сильно. Шлепнула раз десять, остановилась, подумала. Спросила мягко:
— Достаточно?
— Да, — донесся угрюмый голос откуда-то снизу, от пола.
— Тогда поднимайся.
Пихнула его в бок, помогла подняться, привести себя в порядок. Повертела его, оглядела со всех сторон, смущенно улыбнулась. Спросила:
— Доволен?
Студент второго курса молчал. Стоит красный, потерянный. Глаза блуждают.
Учительница младших классов снова вздохнула, теперь чуть громче, снова глянула на часы. В запасе одна минута…
— Толстов! Я понимаю, вы не хотите со мной разговаривать. Поэтому у меня всего один вопрос: вы из дому не сбежите, Толстов?
— Не сбегу, — угрюмо пообещал Толстов.
— И прекрасно! — обрадовалась учительница. — Остальное мы уладим. А пока я могу идти на работу, ничего не опасаясь?
— Можете.
— Отлично. А вы, Толстов, собирались сегодня куда-нибудь?
— Собирался.
— Лучше не ходите. У вас вид такой… взъерошенный. Милиционер в метро остановит.
Толстов шевельнул бровями. Надо же, знает обычаи милиции… От нее этого трудно было ожидать.
Она встала, неожиданно потрепала студента по голове, взъерошила волосы, быстро чмокнула в щеку.
— Не переживай!
И убежала, цокая каблуками. От дверей обернулась, помахала рукой, ободряюще улыбнулась и исчезла. Уложилась в свои три минуты. В коридоре тяжело ударила входная дверь…
Толстов остался стоять посреди комнаты. Бессмысленно хлопал глазами. Наконец сообразил, что он не в своей комнате, он в ее комнате, то есть Майкиной. Обычно она запирает комнату, уходя. А где ключ? Ну да, она отпирала, когда они входили, ключ остался снаружи в замочной скважине. Он запрет, ключ пока оставит у себя — он же будет дома, когда учительница начальных классов вернется с работы. Кстати, что учителя делают летом, когда нет уроков?
Самое время об этом подумать… Толстов хмыкнул и пошел завтракать.
Ему, собственно, никуда не нужно идти в обязательном порядке, у него каникулы. Кажется, последнее такое свободное лето. Следующим летом придется снова браться за работу, а пока не нужно, у него денег еще на год хватит. Другие иногородние студенты разъезжаются по домам, у них родители, родня, а ему никуда ехать не надо, родни, считай, никакой, они для него все равно что умерли. На практику после первого курса не гонят, в стройотряд не гонят. В квартире он к лету остался один, все остальные разъехались. Майка, как уже известно, вышла замуж. Потом Лямины всей семьей ушли в навигацию. Юрка завербовался на какое-то судно мотористом, Ольга буфетчицей, ребенка отослали на время к бабушке, а сами поплыли. Старуха Наталья Ивановна уехала в деревню, кур там выращивает. Купила инкубаторских цыплят и повезла. Много цыплят в картонной коробке… Пищат… А Генка остался один.
И это прекрасно! Деньги есть. Соседей нет. И он в этом городе как бы турист, дачник. Может бегать по театрам, музеям, выставкам. Ну, для театров время неподходящее, не сезон, но все равно. Может встречаться с Руфиной, звать ее в гости. Может позвать на преферанс Лешку и Кирилла. Все можно. Каникулы начинаются замечательно.
Но уже недели через три ему эта вольготная жизнь приелась. Идти никуда не хочется, уже хочется остаться дома, поваляться на диване с книжкой. Потом Майка подкинула эту свою подругу. Подруга милая, тихая, а все же свидания с Руфиной снова переносятся в Измайлово. Потом они с Руфиной поссорились. Даже эта новенькая блондинка заметила. То Руфина звонила каждый день утром и вечером, то вдруг нет ее.
— Бросила меня Руфина, — объяснил Толстов.
— Это жаль, — сказала Татьяна Львовна. — Она приятная девочка. Красивая, веселая.
— А я для нее скучный.
— Не может быть!
— У Руфины есть магнитофон. А в этом магнитофоне музыка, от которой меня корежит. У Руфины есть друзья. Меня от них корежит. Я скучный, некомпанейский…
— У вас много других достоинств, — дипломатично сказала соседка.
— Да, я очень красив и не менее пяти раз в год посещаю Третьяковскую галерею.
На это Татьяна Львовна не ответила. Она не любит долгих разговоров. Какие у нее могут быть разговоры с соседским мальчишкой? Между ними расстояние, дистанция. Все разговоры короткие и только по делу.
— Геннадий, я прошла всю Пятницкую, потом Ордынку и нигде не видела овощного магазина.
— Ближайший на улице Землячки. Иначе она называется Большая Татарская. Идемте, я покажу.
— Спасибо.
— И еще… Меня никто не зовет Геннадием. Зовут Генкой, Геной. В техникуме зовут по фамилии.
— Как ваша фамилия?
— Толстов.
— Хорошо, я буду помнить.
Вот и все разговоры. Но все же отношения любезные, доброжелательные.
А теперь Толстов позволил себе лишнее, нескромно повел себя с учительницей начальных классов, и учительница начальных классов его отшлепала. Для студента на каникулах самое подходящее приключение…
Ладно, может быть, он дурак, но не совсем дурак. Просто соображает медленно.
Ему ведь не запрещали выходить из дому? Он не в наказание оставлен дома, ему только не рекомендовано спускаться в метро. В метро он не пойдет, но выйти из дому придется. Только пробежаться по Пятницкой, тут все близко…
Вышел, вернулся через полчаса, завалился на диван с книжкой. Курил на балконе, смотрел во двор.
Погода приятная, не очень жарко. Дети верещат в песочнице. И никаких других звуков, здесь тихий квартал, шума машин не слышно. Зато по ночам слышен собачий лай и пение петухов, совсем как в деревне. В тихую погоду слышен также звон кремлевских курантов за рекой. Странное сочетание. И всем прохожим в этом районе говорят «ты».
Это поразило его знакомого, Германа Николаевича. Немолодой дядька, солидный, внушительной внешности, крупная голова, седая шевелюра. Профессорский вид. Сначала они спорили: Генка обещал выйти к метро, встретить гостя, потому что сам он дорогу к дому не найдет. Герман Николаевич смеялся: это он-то не найдет? Он в Москве родился, вырос, прожил жизнь, и приезжий мальчишка говорит ему, что он может заблудиться в замоскворецких переулках. Он найдет! Говорите адрес, я записываю… Пришел на сорок минут позже назначенного времени, сконфуженно хихикал.
— Виноват! Наказан за самонадеянность. Меня гоняли по всему Замоскворечью, аж до Озерковской набережной. Все прохожие приветливые, все готовы подсказать, все зовут меня на «ты». «Отец, ты пойди прямо по Климентовскому, дойдешь до трамвайных путей, иди по ним налево…» И мальчишки меня зовут на «ты», и старушки, и какие-то женщины интеллигентного вида. А ведь последний раз ко мне на улице обращались на «ты» лет тридцать назад…
— Район такой. Здесь так принято. Куры во дворах гуляют, белье на веревках развешено, играют на гармони, поют. Деревянные дома. Электричество здесь не 220 вольт, а 127. Со мной тоже случай был, иду по Голиковскому, самый кривой переулок в Москве, у него три поворота, три колена, и между вторым и третьим коленом школьная спортплощадка, от переулка отгорожена высокой такой сеткой, за оградой дети играют в волейбол, орут. Мяч вылетел через ограду, покатился по дороге, слышу из-за сетки голосочек: «Дяденька, дяденька, кинь мячик!»
— А вас, Толстов, тоже никогда раньше не звали на улице на «ты»? Или не звали дяденькой?
— Меня другое удивило. Оглянулся, а это негритенок кричит. Черный-черный, лет десяти, в пионерском галстуке. А выговор у него московский, чистейший. И все манеры замоскворецкие.
— Наверное, вырос здесь.
— Едва ли. Рядом посольство Танзании, наверняка ихний мальчик, но ведь дипломатов не держат в одной стране по десять лет. Года за два он так обрусел. Дети быстро схватывают.
Учительница вернулась с работы около шести вечера. Генка вышел в коридор, отдал ей ключ.
— Спасибо.
— Татьяна Львовна, позволите войти?
— Прошу.
— Я ведь не извинился, растерялся как-то… Татьяна Львовна, я прошу прощения, не хотел вас обидеть.
— Ничего, пустяки, забудем. Но больше никогда?..
— Никогда.
— А за спиной у вас что?
Он достал из-за спины цветы. Три красных гвоздики, скромнейший букет…
Татьяна Львовна покраснела, приняла подношение.
— Это мило! — повертела букетик, полюбовалась, улыбаясь. — А вы неглупый, Толстов. Очень неглупый.
Помолчали.
— Цветы поставлю в вазу, только вода нужна отстоявшаяся, свежая вода из крана не подходит. А вы проваливайте, Толстов, проваливайте! Мне надо переодеться, идти на кухню. Ужин готовлю на двоих, мы сегодня ужинаем вместе.
Обычное дело, они уже раз или два ужинали вдвоем. Коммунальная кухня, соседи…
— Э-ээ…
— Толстов! У вас какие-то сомнения? Мы же помирились! Или нам теперь все-таки нельзя сидеть за одним столом?
— Нет, я ничего такого не имел в виду. Извините. Просто…
— Что?
— Ну, я же буду краснеть, мычать и смотреть в тарелку. Это не ужин, а дополнительное наказание.
Она смеялась.
— Какая чепуха! Толстов, вы очень наивный. Все наоборот, у нас теперь более короткая дружба.
Теперь Толстов сильно покраснел. Черт знает что…
— Мы поболтаем о чем-нибудь нейтральном, — дожимала его благовоспитанная Татьяна Львовна, впервые за время знакомства делая ему глазки. — О литературе, о музыке, о кино… Вы любите Сэлинджера, Толстов?
Наконец и он засмеялся.
— Ненавижу!
— Так я и знала! — веселилась учительница начальных классов. — Вот вы мне и расскажете, за что вы его ненавидите. Все любят… А сейчас выметайтесь! У меня ужин не готов, а мы болтаем…
— Ухожу. Только насчет ужина я серьезно. За приглашение спасибо, но я не пойду. Стесняюсь. Умираю от стыда.
Она всплеснула руками. Такой устарелый жест, старомодный.
— О, господи! Стойте, не уходите. Раз уж пошел такой разговор… Какой там ужин, у человека трагедия!
Уселась на стул, посмотрела на стоящего Генку снизу вверх.
— Смешно? — спросил он хмуро.
— Наивный ребенок! Я же спрашивала: Толстов, вы из дому не сбежите?
— Это был дельный вопрос.
— И вы меня успокоили. А теперь я в ужасе. Я же здесь собиралась жить еще два месяца, до осени. Вы сумеете выдержать мое присутствие?
— Сумею.
— Но для вас это будет тяжелым испытанием?
— Не будет. Вы же не собираетесь дразнить меня каждый день, щуриться как-нибудь, когда мы по утрам на кухне сталкиваемся?
— Ну что вы! Я даже насчет дружбы не шутила. Ну… — она чуть покраснела, но продолжила бойко, — для романа это неподходящее начало, а для дружбы вполне подходящее.
— Интересно… А что вы называете дружбой?
— Думаете, это трудный вопрос? Все просто. К сентябрю я перееду на другую квартиру. После этого мы с вами продолжаем перезваниваться, ходим друг к другу на дни рождения?
— Нет, едва ли.
— А если я попаду в больницу, вы ко мне придете?
— Приду.
— Это и называется дружбой! Мы друг друга прямо ненавидим, но мы не совсем чужие, нас что-то связывает. Хотя бы такой маленький общий секрет. Прибежит Толстов ко мне в больницу, принесет цветы и домашние котлеты. И если у вас, Толстов, в техникуме какие-то неприятности, я побегу вас выручать. Разве это плохо?
— Это хорошо.
— Вы только представьте, прибежала Татьяна Львовна, назвалась вашей теткой, бросилась к завучу, к директору. Плачет, просит: только не исключайте, я его сама дома выпорю!
Толстов повертел головой, шевельнул бровями. Вот неуемная…
— Да уж, после такого заступничества мне останется только самому быстренько забрать документы и бежать подальше — на Крайний Север, на Дальний Восток. Надо поточнее узнать, куда там Юрка мотористом завербовался.
— Почему, наивный ребенок? Ладно, я пошутила, в техникуме лишнего не брякну. Но в остальном не вижу никаких причин бежать из дому.
— Никаких?
— Никаких.
— Совсем никаких?
— Совсем. Абсолютно. Не думала, что вы такой хрупкий и впечатлительный. У меня создалось другое впечатление. Толстов прочный человек. Другой бы мальчишка запищал: «Татьяна Львовна! Не смеете, не имеете права!» Я бы посмеялась.
— Да, можно найти и такого, который запищит: «Татьяна Львовна, простите, я больше не буду!» А можно найти и такого дурака, который с кулаками на учительницу бросится.
Учительница быстро глянула на него.
— Да, вы прочный, — подтвердила она свое первоначальное мнение. — Но чего-то я про вас не понимаю.
— Что тут непонятного? Ладно. Вот представьте, Руфина мне недавно звонила.
— Это хорошо.
— Примеряется, не пора ли нам помириться. Заодно про вас спрашивала. Как там учительница? Руфина так меня дразнит: небось ты с учительницей уже что-нибудь этого-того…
— Нормально. И Майка меня так дразнит. Как ты там со студентом? Кофе пить приглашала?
— Про кофе любимая ее шутка. Генка, пойдешь провожать Марину Вячеславовну! Только имей в виду, если она пригласит тебя пить кофе, ты не можешь вернуться домой раньше семи утра, это неприлично!
— Марину я тоже знаю.
— Но сейчас мы не про Марину, а про Руфину. Позвонит она снова, спросит, как там учительница. А я ей отвечаю, что учительница в полном порядке, я от нее уже схлопотал. Приставал к учительнице, она меня позвала в свою комнату и наказала.
— Фу, какая чепуха! Маленькое домашнее недоразумение. Только между нами. Руфине-то это зачем?
— Руфине незачем. Я ей не скажу. Но это единственное в моей жизни обстоятельство, о котором Руфине нельзя сказать. Поэтому мне с Руфиной уже не будет так удобно, как раньше.
Учительница младших классов хотела было сказать, что и это чепуха, но не сказала. Сказала другое.
— О, это серьезная постановка вопроса! Это я понимаю. Гордость и самолюбие. Но по таким правилам трудно жить.
Помолчала.
— Толстов, думаю, что даже если мы переспим, вас это не утешит.
Он ухмыльнулся. Тихоня Татьяна Львовна. Скромница Татьяна Львовна. Серьезная, хорошо воспитанная…
— Это не утешение, Толстов, но это меняет смысл истории. Для всех. «Извини, Руфина, но пока тебя не было, я тут так горевал, что даже с учительницей заигрывал… а она со мной… а потом мы того… то есть этого…»
Она засмеялась и сказала быстро:
— А если ты, подлец, ответишь мне, что для тебя это не заманчиво, это будет гораздо неприличнее всего того, что у нас сегодня уже произошло.
Толстов сделал шаг вперед, поднял Татьяну Львовну со стула, осторожно обнял, поцеловал в щеку.
— А теперь, Толстов, может быть, вы все-таки выйдете, позволите мне переодеться и пойти готовить ужин? Я с работы, я голодная!
— Да, да, простите…
— И ужинаем мы вместе! — сказала учительница железным голосом.
Конечно, они ужинали вместе. До конца лета ужинали вместе. И спали вместе. И вместе бегали в музей имени Пушкина на выставку испанской живописи из музея Прадо.
— У нас, Толстов, конечно, не роман, но у нас очень короткая дружба, — говорила учительница младших классов.
— Да, да, я помню, мы ненавидим друг друга, но дружба у нас крепкая.
К сентябрю она не съехала, съехала к зиме, только к этому времени они с мужем разменяли квартиру. Удачно разменяли, с разменом помогла Майка, у нее знакомый маклер. Запрошенные маклером деньги дал взаймы Толстов. Потом оказалось, что учительнице начальных классов в ее новой жизни без мужа не хватает ее школьной зарплаты, она стала подрабатывать репетиторством, она хорошо знает английский язык. Конечно, на этом рынке сильная конкуренция, все столбы оклеены объявлениями: «преподаватель вуза, кандидат наук, опыт работы за рубежом…», а она всего-навсего учительница начальных классов, но первых двух учениц подыскала Майка, а потом дело как-то пошло. Еще позже Толстов наконец окончил техникум, получил, как все люди, распределение в какую-то Тьмутаракань, а его хором уговаривали остаться в Москве. Как остаться? Это устроил Майкин муж, у него большие связи. Потом Татьяна Львовна снова вышла замуж, а Толстов какое-то время был женат на Руфине.
Все разбрелись, у каждого своя жизнь, видятся редко, но все перезваниваются, ходят друг к другу на дни рождения.
Каждое утро одно и то же.
Цоканье каблуков по коридору. Затем голоса.
— Здравствуйте, Татьяна Львовна!
— Здравствуйте, Толстов!
Если судить только по голосам, дело происходит в школьном коридоре. Сделать звукозапись, предъявить экспертам — и ни один эксперт не усомнится. Школьный коридор, школьные голоса. На самом деле все происходит дома, в коридоре или на кухне. А тон школьный, потому что Татьяна Львовна в самом деле учительница. Правда, она учительница младших классов, и Генка Толстов не ее ученик, он даже не школьник, он уже взрослый, студент техникума, перешел на второй курс, но все равно тон между ними школьный. Как-то так для обоих удобнее. Потому что они едва знакомы, потому что совсем недавно стали соседями, причем вряд ли надолго, также потому что барышня заметно старше Генки (ему восемнадцать, а ей аж двадцать семь), она милая, смирная, скромная, всегда грустная (у нее какие-то неприятности, поэтому здесь и поселилась; Майка сказала: «поживет пока у меня… обстоятельства у нее...»), Генка и сам старается быть с ней как можно вежливее, как можно внимательнее. И к тому же его об этом просили особо.
Майка сказала:
— Геночка, я на тебя надеюсь. Я знаю, что ты джентльмен, не станешь обижать барышню. Хотя я оставляю вас в таком опасном положении — вдвоем в шести комнатах.
Тут Майка, конечно, фыркнула. Сама-то она разбитная девица. Генка это знает, но она обрадовалась случаю напомнить, высказалась с полной определенностью:
— Если бы речь шла обо мне, я бы сама сказала: нет, с ней ребенка такого возраста нельзя оставить вдвоем в одной квартире даже на день, не то что на ночь! На пятнадцать минут оставить нельзя! Только отвернись…
С этими словами она посмотрела на Генку очень выразительно. Внимательно его оглядела. Чуть сощурилась и даже наклонила голову немного набок.
Только не надо думать, что она с ним кокетничает. Им нет смысла друг с другом кокетничать. Майка недавно вышла замуж, переехала к мужу, теперь она верная жена. А раньше она жила одна. Взрослая женщина, свободная, и она своей свободой пользовалась законным образом. Сюда она никого не приведет, это все же неловко, коммунальная квартира, соседи, у соседей дети, но сама может исчезнуть на день, на два, на три. Дома она не безобразничает, дома ведет себя пристойно. Ну, разве что подвернулся какой-то мальчишка в коридоре… Довольно большой мальчик, на вид лет восемнадцать или девятнадцать. Крупный, солидный, говорит баритоном, бреется через день. Подходит! Можно что-нибудь такое закрутить на скорую руку. Переглянулись, отправились в дальнюю по коридору комнату, пустующую. Провели там двадцать минут. Больше нельзя: старуха Наталья Ивановна вернется из церкви, потом Ольга придет с работы, приведет из детсада Ирку, Ирка будет носиться по квартире с криками:
— Генка, почитай мне книжку! Генка, ты где?
У нее голосок тонкий, смешной. Бегает, заглядывает во все комнаты…
Так что дома все эти забавы и развлечения строго ограничены временем и местом: днем разве что двадцать минут в дальней комнате. Ну, ночью, бывает, какие-то тени шмыгают по коридору, тихо крадутся вдоль стены, от двери к двери… Но все это так, пустяки, мелочи домашнего быта, потому что у Майки с Генкой романа нет, он для нее младенец, они просто друзья. Генка встречается с Руфиной. Или тогда Руфины еще не было? Неважно. С кем-то он встречался. У Майки тоже всегда кто-то есть. Майка на правах близкого друга задает вопросы:
— Ребенок, как вы с Руфиной устраиваетесь? Домой ты ее не водишь, к ней тоже нельзя, у нее дома мама с папой. Или вы только в парке Горького на скамеечке целуетесь, вам этого достаточно?
Майка друг, надежный человек, и Генка открыл ей страшную тайну: в Измайлово есть квартира, в той квартире есть пустующая комната, стоит запертая, а ключ у него.
— Во как! — Майка была в восторге, требовала подробностей.
И Генка пояснил, что он за ту комнату платит сорок в месяц. Раньше он там жил, но жить там неудобно, хозяева алкоголики, у них пьянки, драки, песни, и он съехал, а платить продолжает — оказалось, что эту комнату удобнее держать для себя.
— Ой, какая прелесть! Гнездилище разврата! А меня возьмешь в долю? Будем платить за ту комнату пополам.
— Да ладно тебе! Поедем вместе, познакомлю тебя с тамошним народом, думаю, ты им понравишься. Конечно, Витька выклянчит у нас трешку или пятерку — он всегда так делает, в каждый мой приезд, только очень стесняется. За комнату ему уплачено сполна, он человек совестливый, лишнего брать не может, но выпить-то хочется…
Итак, у Майки тоже появился ключ от комнаты в Измайлово. Она говорила задумчиво:
— Витька странный. Комната для жилья стоит сорок. За притон можно брать впятеро больше.
Генка ей объяснял, в чем состоят моральные принципы спившегося краснодеревщика Виктора Чапикова, но все это в прошлом, теперь не актуально, потому что Майка вышла замуж, она порядочная женщина, всех прежних дружков побоку, и та комната ей больше не нужна. Что же касается подруги, она Генку предупредила строго-настрого: ни-ни! Даже не думай. У нее и без тебя огорчений хватает.
И Генка все это принял к сведению, Генка обещал.
Да он же и сам все видит. Майка бойкая баба, а подруга ее тихоня и скромница. Учительница младших классов. На лице написано: «Сперва уроки, потом телевизор!» Серьезная девица в очках.
При этом не скажешь, что она страшненькая, она высокая, стройная, прекрасная фигура, дивный цвет лица, черты лица правильные. Блондинка. Но все это как-то неброско, невыразительно. Майка яркая, а эта барышня нет. Зато она несомненно умная, интеллигентная — об этом Генка подумал без иронии. Потом узнал, что барышня еще и добрая. Много прекрасных качеств!
Поэтому Генка с ней вежлив. Это особа безупречного поведения, и с ней вести себя как-то иначе нельзя. Да и случая нет, они редко разговаривают.
— Здравствуйте, Татьяна Львовна!
— Здравствуйте, Толстов!
Цоканье каблуков по коридору.
И все.
Каждое утро одно и то же.
Неделя, другая… Вдруг посторонний звук. Цоканье каблуков, это как обычно, оно не замедляется, когда они здороваются, но после слов «здравствуйте, Толстов» еще что-то негромко хлопнуло. Глуховатый звук, ну, скажем, будто кто-то в толстых шерстяных варежках хлопнул в ладоши. Шерстяной трикотаж — это точно. Только это были не варежки, а юбка.
Это, понимаете ли, Генка Толстов хлопнул барышню по заднице. Студент второго курса техникума хлопнул по заднице учительницу начальных классов Татьяну Львовну. Просто ужас.
Конечно, он напрасно это сделал. Ведь и не очень-то хотелось, не собирался он с ней заигрывать. И барышня приличная, не такая, которую можно хлопать по заднице в темном коридоре. И он особо обещал не обижать училку, он клялся. Она же Майкина гостья, а Майка его друг, они никогда друг друга не обманывают. Так что это он зря. Просто как-то нечаянно получилось. Она всегда такая серьезная. А ноги длинные, красивые, и бедра при ходьбе покачиваются, и зад что надо… Не сдержался…
Ладно, сейчас получит по морде, это уж как полагается, скажет «извините», учительница пойдет дальше, она же на работу торопится, потом он ей цветочков принесет, и они как-нибудь помирятся.
Однако вышло иначе.
Учительница младших классов застыла на месте, стук каблуков прекратился. Потом обернулась. Похлопала глазами. Сказала беззлобно:
— Вот подлец…
Затем прибавила жалобно:
— И главное, у меня времени нет, на работу спешу.
Деловито посмотрела на часы, беспечно махнула рукой:
— А! Была не была! Три минуты у нас есть. Идем!
Поманила Генку рукой, увела в свою комнату. Там выдвинула стул на середину, уселась. Снова поманила Генку рукой. Он приблизился, находясь в растерянности, глупо улыбаясь. Она подтащила его поближе. Бесцеремонно стянула с него штаны — ловко, одним движением, благо расстегивать ничего не надо, это тренировочные бриджи на резинке. Тем же порядком сдернула трусы. Стала укладывать Генку к себе на колени. Повозилась с тем, чтобы его сбалансировать, он крупный, тяжелый, свисает до полу с обеих сторон. Наконец решила, что все в порядке, он лежит удобно. После чего вздохнула тихонько и принялась за дело. Сидит с очень смирным видом — по лицу видно, что она тихая и добрая, — и деликатно шлепает лежащего у нее на коленях студента техникума узкой ладошкой по ягодицам. Осторожно, совсем не сильно. Шлепнула раз десять, остановилась, подумала. Спросила мягко:
— Достаточно?
— Да, — донесся угрюмый голос откуда-то снизу, от пола.
— Тогда поднимайся.
Пихнула его в бок, помогла подняться, привести себя в порядок. Повертела его, оглядела со всех сторон, смущенно улыбнулась. Спросила:
— Доволен?
Студент второго курса молчал. Стоит красный, потерянный. Глаза блуждают.
Учительница младших классов снова вздохнула, теперь чуть громче, снова глянула на часы. В запасе одна минута…
— Толстов! Я понимаю, вы не хотите со мной разговаривать. Поэтому у меня всего один вопрос: вы из дому не сбежите, Толстов?
— Не сбегу, — угрюмо пообещал Толстов.
— И прекрасно! — обрадовалась учительница. — Остальное мы уладим. А пока я могу идти на работу, ничего не опасаясь?
— Можете.
— Отлично. А вы, Толстов, собирались сегодня куда-нибудь?
— Собирался.
— Лучше не ходите. У вас вид такой… взъерошенный. Милиционер в метро остановит.
Толстов шевельнул бровями. Надо же, знает обычаи милиции… От нее этого трудно было ожидать.
Она встала, неожиданно потрепала студента по голове, взъерошила волосы, быстро чмокнула в щеку.
— Не переживай!
И убежала, цокая каблуками. От дверей обернулась, помахала рукой, ободряюще улыбнулась и исчезла. Уложилась в свои три минуты. В коридоре тяжело ударила входная дверь…
Толстов остался стоять посреди комнаты. Бессмысленно хлопал глазами. Наконец сообразил, что он не в своей комнате, он в ее комнате, то есть Майкиной. Обычно она запирает комнату, уходя. А где ключ? Ну да, она отпирала, когда они входили, ключ остался снаружи в замочной скважине. Он запрет, ключ пока оставит у себя — он же будет дома, когда учительница начальных классов вернется с работы. Кстати, что учителя делают летом, когда нет уроков?
Самое время об этом подумать… Толстов хмыкнул и пошел завтракать.
Ему, собственно, никуда не нужно идти в обязательном порядке, у него каникулы. Кажется, последнее такое свободное лето. Следующим летом придется снова браться за работу, а пока не нужно, у него денег еще на год хватит. Другие иногородние студенты разъезжаются по домам, у них родители, родня, а ему никуда ехать не надо, родни, считай, никакой, они для него все равно что умерли. На практику после первого курса не гонят, в стройотряд не гонят. В квартире он к лету остался один, все остальные разъехались. Майка, как уже известно, вышла замуж. Потом Лямины всей семьей ушли в навигацию. Юрка завербовался на какое-то судно мотористом, Ольга буфетчицей, ребенка отослали на время к бабушке, а сами поплыли. Старуха Наталья Ивановна уехала в деревню, кур там выращивает. Купила инкубаторских цыплят и повезла. Много цыплят в картонной коробке… Пищат… А Генка остался один.
И это прекрасно! Деньги есть. Соседей нет. И он в этом городе как бы турист, дачник. Может бегать по театрам, музеям, выставкам. Ну, для театров время неподходящее, не сезон, но все равно. Может встречаться с Руфиной, звать ее в гости. Может позвать на преферанс Лешку и Кирилла. Все можно. Каникулы начинаются замечательно.
Но уже недели через три ему эта вольготная жизнь приелась. Идти никуда не хочется, уже хочется остаться дома, поваляться на диване с книжкой. Потом Майка подкинула эту свою подругу. Подруга милая, тихая, а все же свидания с Руфиной снова переносятся в Измайлово. Потом они с Руфиной поссорились. Даже эта новенькая блондинка заметила. То Руфина звонила каждый день утром и вечером, то вдруг нет ее.
— Бросила меня Руфина, — объяснил Толстов.
— Это жаль, — сказала Татьяна Львовна. — Она приятная девочка. Красивая, веселая.
— А я для нее скучный.
— Не может быть!
— У Руфины есть магнитофон. А в этом магнитофоне музыка, от которой меня корежит. У Руфины есть друзья. Меня от них корежит. Я скучный, некомпанейский…
— У вас много других достоинств, — дипломатично сказала соседка.
— Да, я очень красив и не менее пяти раз в год посещаю Третьяковскую галерею.
На это Татьяна Львовна не ответила. Она не любит долгих разговоров. Какие у нее могут быть разговоры с соседским мальчишкой? Между ними расстояние, дистанция. Все разговоры короткие и только по делу.
— Геннадий, я прошла всю Пятницкую, потом Ордынку и нигде не видела овощного магазина.
— Ближайший на улице Землячки. Иначе она называется Большая Татарская. Идемте, я покажу.
— Спасибо.
— И еще… Меня никто не зовет Геннадием. Зовут Генкой, Геной. В техникуме зовут по фамилии.
— Как ваша фамилия?
— Толстов.
— Хорошо, я буду помнить.
Вот и все разговоры. Но все же отношения любезные, доброжелательные.
А теперь Толстов позволил себе лишнее, нескромно повел себя с учительницей начальных классов, и учительница начальных классов его отшлепала. Для студента на каникулах самое подходящее приключение…
Ладно, может быть, он дурак, но не совсем дурак. Просто соображает медленно.
Ему ведь не запрещали выходить из дому? Он не в наказание оставлен дома, ему только не рекомендовано спускаться в метро. В метро он не пойдет, но выйти из дому придется. Только пробежаться по Пятницкой, тут все близко…
Вышел, вернулся через полчаса, завалился на диван с книжкой. Курил на балконе, смотрел во двор.
Погода приятная, не очень жарко. Дети верещат в песочнице. И никаких других звуков, здесь тихий квартал, шума машин не слышно. Зато по ночам слышен собачий лай и пение петухов, совсем как в деревне. В тихую погоду слышен также звон кремлевских курантов за рекой. Странное сочетание. И всем прохожим в этом районе говорят «ты».
Это поразило его знакомого, Германа Николаевича. Немолодой дядька, солидный, внушительной внешности, крупная голова, седая шевелюра. Профессорский вид. Сначала они спорили: Генка обещал выйти к метро, встретить гостя, потому что сам он дорогу к дому не найдет. Герман Николаевич смеялся: это он-то не найдет? Он в Москве родился, вырос, прожил жизнь, и приезжий мальчишка говорит ему, что он может заблудиться в замоскворецких переулках. Он найдет! Говорите адрес, я записываю… Пришел на сорок минут позже назначенного времени, сконфуженно хихикал.
— Виноват! Наказан за самонадеянность. Меня гоняли по всему Замоскворечью, аж до Озерковской набережной. Все прохожие приветливые, все готовы подсказать, все зовут меня на «ты». «Отец, ты пойди прямо по Климентовскому, дойдешь до трамвайных путей, иди по ним налево…» И мальчишки меня зовут на «ты», и старушки, и какие-то женщины интеллигентного вида. А ведь последний раз ко мне на улице обращались на «ты» лет тридцать назад…
— Район такой. Здесь так принято. Куры во дворах гуляют, белье на веревках развешено, играют на гармони, поют. Деревянные дома. Электричество здесь не 220 вольт, а 127. Со мной тоже случай был, иду по Голиковскому, самый кривой переулок в Москве, у него три поворота, три колена, и между вторым и третьим коленом школьная спортплощадка, от переулка отгорожена высокой такой сеткой, за оградой дети играют в волейбол, орут. Мяч вылетел через ограду, покатился по дороге, слышу из-за сетки голосочек: «Дяденька, дяденька, кинь мячик!»
— А вас, Толстов, тоже никогда раньше не звали на улице на «ты»? Или не звали дяденькой?
— Меня другое удивило. Оглянулся, а это негритенок кричит. Черный-черный, лет десяти, в пионерском галстуке. А выговор у него московский, чистейший. И все манеры замоскворецкие.
— Наверное, вырос здесь.
— Едва ли. Рядом посольство Танзании, наверняка ихний мальчик, но ведь дипломатов не держат в одной стране по десять лет. Года за два он так обрусел. Дети быстро схватывают.
Учительница вернулась с работы около шести вечера. Генка вышел в коридор, отдал ей ключ.
— Спасибо.
— Татьяна Львовна, позволите войти?
— Прошу.
— Я ведь не извинился, растерялся как-то… Татьяна Львовна, я прошу прощения, не хотел вас обидеть.
— Ничего, пустяки, забудем. Но больше никогда?..
— Никогда.
— А за спиной у вас что?
Он достал из-за спины цветы. Три красных гвоздики, скромнейший букет…
Татьяна Львовна покраснела, приняла подношение.
— Это мило! — повертела букетик, полюбовалась, улыбаясь. — А вы неглупый, Толстов. Очень неглупый.
Помолчали.
— Цветы поставлю в вазу, только вода нужна отстоявшаяся, свежая вода из крана не подходит. А вы проваливайте, Толстов, проваливайте! Мне надо переодеться, идти на кухню. Ужин готовлю на двоих, мы сегодня ужинаем вместе.
Обычное дело, они уже раз или два ужинали вдвоем. Коммунальная кухня, соседи…
— Э-ээ…
— Толстов! У вас какие-то сомнения? Мы же помирились! Или нам теперь все-таки нельзя сидеть за одним столом?
— Нет, я ничего такого не имел в виду. Извините. Просто…
— Что?
— Ну, я же буду краснеть, мычать и смотреть в тарелку. Это не ужин, а дополнительное наказание.
Она смеялась.
— Какая чепуха! Толстов, вы очень наивный. Все наоборот, у нас теперь более короткая дружба.
Теперь Толстов сильно покраснел. Черт знает что…
— Мы поболтаем о чем-нибудь нейтральном, — дожимала его благовоспитанная Татьяна Львовна, впервые за время знакомства делая ему глазки. — О литературе, о музыке, о кино… Вы любите Сэлинджера, Толстов?
Наконец и он засмеялся.
— Ненавижу!
— Так я и знала! — веселилась учительница начальных классов. — Вот вы мне и расскажете, за что вы его ненавидите. Все любят… А сейчас выметайтесь! У меня ужин не готов, а мы болтаем…
— Ухожу. Только насчет ужина я серьезно. За приглашение спасибо, но я не пойду. Стесняюсь. Умираю от стыда.
Она всплеснула руками. Такой устарелый жест, старомодный.
— О, господи! Стойте, не уходите. Раз уж пошел такой разговор… Какой там ужин, у человека трагедия!
Уселась на стул, посмотрела на стоящего Генку снизу вверх.
— Смешно? — спросил он хмуро.
— Наивный ребенок! Я же спрашивала: Толстов, вы из дому не сбежите?
— Это был дельный вопрос.
— И вы меня успокоили. А теперь я в ужасе. Я же здесь собиралась жить еще два месяца, до осени. Вы сумеете выдержать мое присутствие?
— Сумею.
— Но для вас это будет тяжелым испытанием?
— Не будет. Вы же не собираетесь дразнить меня каждый день, щуриться как-нибудь, когда мы по утрам на кухне сталкиваемся?
— Ну что вы! Я даже насчет дружбы не шутила. Ну… — она чуть покраснела, но продолжила бойко, — для романа это неподходящее начало, а для дружбы вполне подходящее.
— Интересно… А что вы называете дружбой?
— Думаете, это трудный вопрос? Все просто. К сентябрю я перееду на другую квартиру. После этого мы с вами продолжаем перезваниваться, ходим друг к другу на дни рождения?
— Нет, едва ли.
— А если я попаду в больницу, вы ко мне придете?
— Приду.
— Это и называется дружбой! Мы друг друга прямо ненавидим, но мы не совсем чужие, нас что-то связывает. Хотя бы такой маленький общий секрет. Прибежит Толстов ко мне в больницу, принесет цветы и домашние котлеты. И если у вас, Толстов, в техникуме какие-то неприятности, я побегу вас выручать. Разве это плохо?
— Это хорошо.
— Вы только представьте, прибежала Татьяна Львовна, назвалась вашей теткой, бросилась к завучу, к директору. Плачет, просит: только не исключайте, я его сама дома выпорю!
Толстов повертел головой, шевельнул бровями. Вот неуемная…
— Да уж, после такого заступничества мне останется только самому быстренько забрать документы и бежать подальше — на Крайний Север, на Дальний Восток. Надо поточнее узнать, куда там Юрка мотористом завербовался.
— Почему, наивный ребенок? Ладно, я пошутила, в техникуме лишнего не брякну. Но в остальном не вижу никаких причин бежать из дому.
— Никаких?
— Никаких.
— Совсем никаких?
— Совсем. Абсолютно. Не думала, что вы такой хрупкий и впечатлительный. У меня создалось другое впечатление. Толстов прочный человек. Другой бы мальчишка запищал: «Татьяна Львовна! Не смеете, не имеете права!» Я бы посмеялась.
— Да, можно найти и такого, который запищит: «Татьяна Львовна, простите, я больше не буду!» А можно найти и такого дурака, который с кулаками на учительницу бросится.
Учительница быстро глянула на него.
— Да, вы прочный, — подтвердила она свое первоначальное мнение. — Но чего-то я про вас не понимаю.
— Что тут непонятного? Ладно. Вот представьте, Руфина мне недавно звонила.
— Это хорошо.
— Примеряется, не пора ли нам помириться. Заодно про вас спрашивала. Как там учительница? Руфина так меня дразнит: небось ты с учительницей уже что-нибудь этого-того…
— Нормально. И Майка меня так дразнит. Как ты там со студентом? Кофе пить приглашала?
— Про кофе любимая ее шутка. Генка, пойдешь провожать Марину Вячеславовну! Только имей в виду, если она пригласит тебя пить кофе, ты не можешь вернуться домой раньше семи утра, это неприлично!
— Марину я тоже знаю.
— Но сейчас мы не про Марину, а про Руфину. Позвонит она снова, спросит, как там учительница. А я ей отвечаю, что учительница в полном порядке, я от нее уже схлопотал. Приставал к учительнице, она меня позвала в свою комнату и наказала.
— Фу, какая чепуха! Маленькое домашнее недоразумение. Только между нами. Руфине-то это зачем?
— Руфине незачем. Я ей не скажу. Но это единственное в моей жизни обстоятельство, о котором Руфине нельзя сказать. Поэтому мне с Руфиной уже не будет так удобно, как раньше.
Учительница младших классов хотела было сказать, что и это чепуха, но не сказала. Сказала другое.
— О, это серьезная постановка вопроса! Это я понимаю. Гордость и самолюбие. Но по таким правилам трудно жить.
Помолчала.
— Толстов, думаю, что даже если мы переспим, вас это не утешит.
Он ухмыльнулся. Тихоня Татьяна Львовна. Скромница Татьяна Львовна. Серьезная, хорошо воспитанная…
— Это не утешение, Толстов, но это меняет смысл истории. Для всех. «Извини, Руфина, но пока тебя не было, я тут так горевал, что даже с учительницей заигрывал… а она со мной… а потом мы того… то есть этого…»
Она засмеялась и сказала быстро:
— А если ты, подлец, ответишь мне, что для тебя это не заманчиво, это будет гораздо неприличнее всего того, что у нас сегодня уже произошло.
Толстов сделал шаг вперед, поднял Татьяну Львовну со стула, осторожно обнял, поцеловал в щеку.
— А теперь, Толстов, может быть, вы все-таки выйдете, позволите мне переодеться и пойти готовить ужин? Я с работы, я голодная!
— Да, да, простите…
— И ужинаем мы вместе! — сказала учительница железным голосом.
Конечно, они ужинали вместе. До конца лета ужинали вместе. И спали вместе. И вместе бегали в музей имени Пушкина на выставку испанской живописи из музея Прадо.
— У нас, Толстов, конечно, не роман, но у нас очень короткая дружба, — говорила учительница младших классов.
— Да, да, я помню, мы ненавидим друг друга, но дружба у нас крепкая.
К сентябрю она не съехала, съехала к зиме, только к этому времени они с мужем разменяли квартиру. Удачно разменяли, с разменом помогла Майка, у нее знакомый маклер. Запрошенные маклером деньги дал взаймы Толстов. Потом оказалось, что учительнице начальных классов в ее новой жизни без мужа не хватает ее школьной зарплаты, она стала подрабатывать репетиторством, она хорошо знает английский язык. Конечно, на этом рынке сильная конкуренция, все столбы оклеены объявлениями: «преподаватель вуза, кандидат наук, опыт работы за рубежом…», а она всего-навсего учительница начальных классов, но первых двух учениц подыскала Майка, а потом дело как-то пошло. Еще позже Толстов наконец окончил техникум, получил, как все люди, распределение в какую-то Тьмутаракань, а его хором уговаривали остаться в Москве. Как остаться? Это устроил Майкин муж, у него большие связи. Потом Татьяна Львовна снова вышла замуж, а Толстов какое-то время был женат на Руфине.
Все разбрелись, у каждого своя жизнь, видятся редко, но все перезваниваются, ходят друг к другу на дни рождения.