Год: +28
Был тёплый вечер августа, когда душная жара дня уже сменялась приятной прохладой. Солнце, как ему и положено в романах, клонилось к закату. Вокруг лежал вполне идиллический сельский пейзаж, включая покрытые виноградниками холмы, соломенные крыши домов, плетни, подсолнухи и осыпанные плодами яблони. Казалось, что в таком окружении стоит только и радоваться жизни, но так нет же!
Проблемы начались с задней оси её кареты, которую так удачно купила при очередной распродаже варварами их военной добычи: завоевателям срочно нужны были деньги, а не шикарные вещи. Кто пользовался экипажем раньше, Гракола не знала, но сейчас пожелала прежнему владельцу всякого зла и горьких напастей. Это ж надо, чтоб проклятая железяка треснула по дороге! Хорошо ещё, что не в лесу, а в этом забытом Диу селе, имени которого хозяйка кареты не знала и знать не желала.
После краткого скандала лопнувшую ось отнесли к местному кузнецу, который взялся за починку, но скорого ремонта обещать не мог, несмотря на самые недвусмысленные угрозы. А это значило, что ночь Граколе придётся провести в той самой сельской идиллии, глаза бы её не видали! Закажи она тогда изготовить карету какому-то городскому мастеру, то сейчас, по крайней мере, утешалась бы предвкушением, какой счёт закатит ему за такой афронт, но, увы, сама ж её и покупала.
Но поскольку Граколе все равно было необходимо кого-то теперь завиноватить, то жертвой на сегодня был избран подросток-форейтор, которого дядя-кучер впервые взял в состав её экипажа. Так что кроме ужина по подробно составленному списку она велела старосте села заготовить ещё и два пучка розог. Сам парнишка помогал лакеям собирать на стол, не догадываясь, как ему завтра придётся высиживать на коне выдранным задом.
Староста униженно приглашал высокородную госпожу переночевать у него в доме, обещая райские условия. Но дама совсем не доверяла чистоте крестьянских постелей и решила: спать станет в карете, где раздвижная задняя стенка позволяла разложить удобную походную кровать. А ужин ей сейчас приготовят и подадут за столом в сельской таверне, на двор которой вкатили пострадавший экипаж, здесь же поселятся и слуги. А никаких иных людей при трапезе госпожи Граколы и не положено, поэтому помещение от лишних – быстро очистить.
Она с удовольствием окинула взором понурые фигуры завсегдатаев: к закату те привычно собирались сюда на кружку винца, но теперь топтались поодаль, не решаясь даже подойти к их сельскому клубу. Староста с двумя крестьянами перехватывали по пути любого, кто б мог нарушить покой нежданной гостьи. Ловя на себе злые и тревожные взгляды из толпы, она различила чей-то шёпот …того самого!
Знала, какое слово говорилось первым. Да, шлюха. Шалава. Любовница. Пусть так. Не пристало ей стыдиться зависти подлой черни. И плевать, что ненавидят – лишь бы боялись. Потому что имя с пугливым эпитетом «тот самый» вот уже два года заставляло бледнеть и прятать головы меж плеч самых отъявленных наглецов в бывшем королевстве – такую жуткую славу заслужил его носитель.
Да, высокородный господин Финдер! Что, уже намочили трусы? То-то же… А вот для неё, Граколы прекрасной, её Сладенький. Завидуйте, сволочи, и бойтесь!
Она вошла внутрь таверны. Лакей в парадной ливрее ставил на стол посуду из путевого сервиза. Цвет она выбрала лазурным, под колер своих глаз, а с гербом пока ещё была заминка. Сама-то Гракола, и в родных местах это помнили хорошо, была дворянкой только в своём воображении, но вот уже два года, как прошлый мир рассыпался в труху. Теперь кто успел, тот и съел, а кто опоздал – тот тарелки облизал. Ничего, раскрутит она ещё Сладенького и на герб себе для кареты и ливрей, дайте только время.
Конечно, и слуги, и экипаж, и украшения стоили немало, но Гракола была достаточно умна, чтобы прямо не выпрашивать у любовника денежки и подарки. Для таких целей у неё имелась бойкая матушка, которая энергично собирала арги и оры со всех, кто не желал ссориться с такой опасной семейкой. Сама прелестница в этих делах ручек не марала, но торговцы как-то сами собой забывали выставлять счета за взятые у них товары, кто-то снабжал её дом дровами, иной свечами, ещё какие-то благодетели одаривали тканями, мясом, сладостями. Что ж, не её вина – раз гнётесь, так гнитесь!
Вот только ничьё подобострастие не могло сейчас избавить красотку от страданий. Словно мало ей было поломки кареты и вынужденной ночёвки у чёрта на куличках, так ещё почему-то именно тут, в сельской таверне, прихватила блуждающая мигрень. Боль обычно начиналась у неё где-то под теменем и постепенно ползла вниз, охватывая противной пульсацией левую часть щеки и зубы. Женщина уже приказала лакею принести целебной настойки из походной аптечки, пока же вынула из своего несессера лакированный мундштук и зарядила тонкой сигаретой – табачный дым немного помогал:
– Эй, ты там у печки, подай мне огня!
Хлопотавшая возле очага служанка не видела гостью, но сообразила, что приказ был адресован ей. Она быстро прихватила щипцы с раскалённым угольком и метнулась к сидению, на котором устроилась страдающая госпожа. Понятно, что девчонка из таверны должна уметь подносить огонёк желавшим покурить постояльцам. Хотя вот даму с табачной палочкой она видела наверняка впервые: завезённая из Утрамара мода даже в городе ещё не вышла на улицы из внутренних покоев, и даже дешёвки со скотных рынков не рисковали пока открыто затянуться. Но у нашей дамы ныли зубы, и ей было на всё плевать.
– Как служишь?!
Гракола не крыла раздражения: привыкшая подпаливать длинные трубки служаночка не могла сперва справиться с тонкой сигаретой. Но когда та, наконец, задымила, женщина сунула мундштук в уголок губ, сделала затяжку и слегка попридержала дым во рту. Тёплая волна пошла по ноющим дёснам, словно обволакивая их защитной плёнкой, заглушая противное раздражение. От наслаждения она вытянула ногу, и именно в тот момент о неё и споткнулась не заметившая этого движения прислуга.
Девчонка потеряла равновесие, но не упала и даже не выпустила из руки щипцы, зато тлеющий уголь вывалился из них вниз, к ногам Граколы. От неожиданности та вскочила и упустила из пальцев сигарету. А вот та как-раз спикировала зажжённой головкой прямо на подол шелкового платья. Потом выяснилось, что беды особой не случилось: пепел лишь осыпал ткань, но, к счастью, не пропалил.
– Ах ты дрянь! – в ярости она отвесила наклонившейся убрать девчонке пощёчину, – Языком сейчас слижешь!
– Не бейте меня, пожалуйста! Я не виновата!
Возрази ей сейчас сигарета или рюмка, Гракола удивилась бы меньше. Но чтобы какая-то малолетняя подавалка из грязной харчевни осмелилась спорить – с ней? С любимой женщиной Того Самого?
– Да ты, овца, по жизни виновата! – закричала накрытая гневом и приступом боли дама, – Эй, люди!
Минуту спустя подлая девка уже стояла перед ней на коленях, а оба лакея госпожи держали хамку за заломленные сзади руки. Вокруг трепетали прибежавший с улицы староста и возникшая из глубины таверны тётка-хозяйка – с них-то Гракола сейчас и спрашивала:
– Она серва или колона?
– Нет, вольная, у нас ведь село не господское, а коро… – тут староста замялся. Налоги-то с них взимали исправно и прежние их сборщики, но сами крестьяне толком не могли понять, кому ж они теперь принадлежат. Вождю этому новому с гор, что ли? А горец, глядишь, такой вот змеюке нас и пожалует? Поэтому съехал с опасной темы снова на виновную девушку:
– Родители у неё в наводнении последнем утонули, она одна с бабкой осталась. А когда и ту Диу прибрал, так мы сироту в таверну и определили на содержание, чтобы даром харч мирской не ела...
«А сами присвоили и разворовали всё имущество», – сразу поняла Гракола, крестьянские нравы она знала. Но не озвучила, думая о другом: «И это даже лучше: серву пришлось бы покупать за наличные. А вольняшку вроде можно теперь по горскому закону посервить – вот попрошу Сладенького, он и устроит». От мысли, какие изысканные расправы ждут мерзавку в будущем, даже зубы стали утихать:
– А зовут как? А когда ей ответили, усмехнулась, – Подходяще: и кличку не надо придумывать. Что притихла, Горечь? Сказать нечего?
Девчонка молчала, опустив глаза в пол. Возраста её по виду определить дама не сумела: так себе, подросточек. Хотя ж эти крестьянские девки лет с тринадцати уже вовсю подолы задирают, верно и эта тоже? Ничего, сейчас-то тоже задерут – вот только не для сладкого, а для горького. Будто её имя! Что высечет, решила уже твёрдо. Будем считать, что форейтору на сегодня крупно повезло…
– Извините, но вы сами виноваты, – кротко, но ясно сказала Горечь, по-прежнему не поднимая глаз, – Я из-за вас и споткнулась.
– Да как ты смеешь, дармоедка! – включилась хозяйка таверны, сдуру решившая показать, что она на стороне силы и власти, – Да я ж тебя отдеру…
И выключилась – на первый же змеиный шип страшной барыни. Помощники той не требовались. И простить такое было уже нельзя.
– На двор её. Вздёрнуть, – приказала она лакеям, – А ты, – ткнула в сторону хозяйки, – немедленно неси розги. И хорошие розги, – она подчеркнула ударение, – А не справишься, так пойдёшь на её место!
***
Что её ожидает порка, Горечь поняла и сама: часть вины за инцидент всё-таки была за ней, смотреть надо было лучше, куда ступаешь! Но – только часть. И не сказать правды она не могла: это было б уже нечестно. А вот честности мастра Пупунья и учила девчонку все прожитые в таверне годы. Учила усердно и как-раз розгами.
Вообще-то лгать малая Горчинка умела и, пока жила с бабушкой, то часто и удачно отвиралась от заслуженных наказаний. Вот только в новой жизни она на своём детском ещё теле очень чувственно поняла: врать хозяйке – себе дороже, лучше сразу ей во всём признаться. Выдерет, конечно, но за ложь достанется гораздо хуже! Особо жестокой мастра Пупунья не была, но руку имела крепкую и гневить её обманом было опасно.
Обиды на хозяйку не держала: она кормит, она одевает, она же и взыскивает. Так и положено. Ну и ладно, что одежда – обноски, а пища – остатки, могло ведь и того не быть? А что работает с утра до вечера, так кому же тут жаловаться? Судьба ей такая попала – горькая. Известно: жизнь сироте, что гороху при дороге, кто не пройдёт, тот и щипнёт.
Наказывали Горечь всегда по утрам, ещё до открытия таверны: потом-то времени на порку и вовсе не хватит. Взгляд у хозяйки был цепкий и память хорошая, и что бы служанка за день ни натворила, в кухне на лавке всё ей заодно и вспоминалось. Плакала она, конечно, а куда денешься: прутья – не сахар, а реветь девочке – не стыдно. А женщины, когда рожают, и не такое ведь терпят, правда же?
И что клиент – всегда прав, помнила хорошо. Похожая история с ней уже случалась. Было Горчинке лет одиннадцать, едва она в таверну попала и многого ещё не умела. Тащила к столу тяжеленный кувшин, поскользнулась, да и облила гостя вином нечаянно. А был это мастер Круш, мельник, противный такой старикашка. Он тогда хозяйку позвал и разорался, мол, наказать нерадивую, да как следует, да при нём, да прямо немедленно!
Но мастра, какая там она ни была, сечь в общем зале всё же не стала. Кувшин сменила, а гостя на кухню провела, там же и приказала виновнице раздеваться. А увидев, что мелкая от стыда мнётся, на неё прикрикнула:
– Тоже мне, девица нашлась! Было б тебе там уже что прятать, так не выросло ещё! А мастер Круш тебе в дедушки годится, нечего его стесняться. Живо трусы снимай!
И правда, не выросло тогда. Разложила, да по голой попе и всыпала – как следует. И стыд весь как рукой сняло. Глядел старичок, как девчуля под лозой вертится, да себе посмеивался, а уж визги и мольбы Горчинкины весь зал слышал.
И что? И ничего. Высекли, на коленки перед гостем стала и прощения попросила. И, едва умыв мордашку, снова бегала с подносами и кувшинами. Никто и внимания не обратил: ну, выпороли малую, эка невидаль? Заслужила, значит. Ей же урок: ходи осторожно, держи бережно.
А вредный дедок ногу с утра поломал. Ходил у себя на мельнице, да на ровном месте и споткнулся. Правду, наверно, говорят: слёзы сиротские до неба доходчивы. А, может, и просто совпало так, кто ж знает?
Будь Гракола не так раздражена, розгами на кухне б и закончилось – стоило ей лишь хозяйке приказать. Но взялась сама распускать руки, и вот это было и обидно, и непривычно. Пупунья не раз угощала подопечную и подзатыльниками, и плюхами: это был обычный аванс и утренней порки он не отменял.
Но так мастра ж – своя, она право имеет. А с какой стати её бьёт по лицу эта заезжая фифа? Кто это к ним пожаловал, Горечь по юному неразумию так и не поняла. Хотя могла б и насторожиться, когда самый младший из гостей нагло взялся её лапать – за что и получил… Вину за собой чуяла, но лишь частично. Поэтому и возразила. Ах, если б знала – кому!
Когда её выволокли наружу, Горечь тоже не осознала сперва, что с ней собираются делать эти люди в синем. Слово «розги» услышала, но никакой поверхности на дворе, для того пригодной не видела. И что значит «вздёрнуть»? Они что, хотят её повесить? Никогда не видала, но знала – вешают убийц и воров. Но она ведь ничего не украла и никого не убила, разве можно такое!
Долго гадать ей не пришлось. Один холуй своими лапищами ухватил её за кисти крест-накрест, потом, оборотившись боком, развернул руки и резко пригнулся. Увлекаемая его весом, Горечь взлетела грудью на покрытую голубым сукном спину, ткнувшись лицом в меховую шапку лакея, шлёпанцы свалились с её ног. В ту же секунду второй поймал их за щиколотки и потащил на себя.
Растянутая сильными руками в струнку, она взвизгнула – пока что от неожиданности. А потом и от ужаса, когда заметила в руках какого-то бармалея сверкнувший ножик. «Неужели зарежут?» – успела подумать, когда кучер уверенным движением подцепил ткань на её спине, вспорол и в несколько рывков разорвал платье и завязки передника; ещё один взмах, и на землю полетели девичьи трусики.
Глупая соплячка не ведала, что в доме госпожи Граколы сервок секли нагими, а та, кто мешкала раздеваться, лишалась одежды надолго. Что ж, вот тебе, бестолочь, и первый урок смирения. А то ли ещё будет!
Почуяв воздух на обнажённом теле, Горечь неистово забилась в державших её тисках. Ах, тщетно…
– Пустите меня! Пустите!
С тем же успехом она могла умолять окрестные холмы. Никто её не отпустит, и никто не помилует.
– Балуй, дура! – рявкнул державший жертву на спине лакей и больно тряхнул за сжатые кисти. Слуги Граколы веселились: смирять свежих девочек они умели и любили. Чья-то гадкая пятерня с удовольствием потрепала дебютантку по ягодицам и бёдрам: недолго им оставаться такими чистыми и гладкими.
– Привыкай! – загоготал ещё кто-то сзади, – Ну что, Брык, по-обычному, я – низ, ты – верх? Давай за работу, госпожа ждёт!
Горечь ничего из сказанного не поняла. Потому что в следующее мгновение её словно ошпарило крутым кипятком и там, где ни разу не пробовала, по спине. До того, как её вздернули на дворе таверны, девушка была наивно уверена: для порки существует только одно место на теле, несколько ниже. Впрочем, секунду спустя новая струя тугого пламени прокатилась и по нему.
О розгах она могла бы рассказать много – вернее, думала так. Наказывала её бабушка, и хитрая Горчинка быстро поняла, что слабая рука старушки бьёт попу не слишком тяжко, надо лишь в процессе звонче айкать и вовремя пускать слезу. А потом ещё пообещать «больше не буду» и всё, можно куролесить дальше. Она даже дразнила тех детей, кто отказывался участвовать в какой-то проказе под предлогом «меня же высекут» – подумаешь, высекут!
Увы, однажды утром бабушка не проснулась, и в таверне девочка вдруг осознала, как глубоко она ошибалась по части розог. Скажем так, изумлена была Горчинка до глубины души. Притворяться, что больно, ей не пришлось: от тёткиных внушений слёзы сами выскакивали из глаз, а рот начинал звенеть. Пупунья по малости воспитанницу даже привязывала, чтобы с лавки не слетела от этого изумления.
Но как-то свыклась – не с прутьями, конечно, к ним никак не привыкнешь, а с их неизбежностью в своей жизни. И спокойно засыпала ночью, зная, что провинилась и утром хозяйка кликнет на лавку – все равно ведь выстегает, так что же, не спать теперь? И давно уже сама держалась за ножки скамейки, и своими ножками тоже не слишком дрыгала – так, слегка.
Да и опыта с возрастом набралась – недаром же её мастра школила? Горечь стала уже достаточно ловкой и расторопной, чтобы везде успевать, со всеми заданиями справляться и делать всё чётко, быстро и правильно. За последний год не так уж часто приходилось ей в кухне укладываться. И представить, конечно, не могла, какие страшные новости её ожидают.
Нет, не могла…
Не могла в свои четырнадцать с хвостиком даже вообразить, на что способны хорошо ей знакомые розги. Особенно, если прутьями пробирают два мощных мужичка – попеременно, то по спине, то по заду и ляжкам. И если жестокие удары впиваются не в лежащие на прочной опоре мякоти, а в напряжённые мышцы вытянутого тела.
Для этого эффекта в доме у Граколы виновных и поднимали на руки. А вымуштрованные госпожой лакеи запросто удерживали в таком положении рослого парня-серва – что уж тонкую подростку! Оба же кучера, работавшие домашними палачами, гордились своим умением выбивать из жертвы голос с первого же стежка.
Горечь продержалась до третьего. Потом закричала.
А где-то к началу второй дюжины вдруг смолкла. Но не потому, что потеряла от боли сознание, сумела вытерпеть или экзекуторы слабо её секли. Просто державший её за руки холуище крайне неудачно повернул голову и выставил из-под шапки мясистое ухо – в него-то отчаянная девчонка и вцепилась крепкими молодыми зубами:
– О-О-О! – заблажил укушенный. И почему-то его вопль перешел в громкое ржание. «Неужели кони с привязи сорвались?», – успели перепугаться кучера, когда сцена была резко нарушена неким событием непреодолимой силы.
***
Как хорошо, что послание Аманта Вождю было не срочным, а всего лишь регулярным отчётом – с ним можно было особо не спешить. Поэтому Рикс, глядя в закат, решил переночевать в одной из деревушек, коих недалеко от большого тракта было бесчисленное множество. Лучше дать уставшей лошади отдохнуть и приехать в Столицу утром, чем притащиться туда в темноте, заплетаясь копытами и клюя носом. Да и без чрезвычайной срочности Рикс и не захотел бы ехать ночью.
Одна из этих деревушек как раз показалась из-за поворота дороги. Рикс припомнил, что, проезжая там прошлый раз, видел вывеску таверны – да, так и есть. Отлично, значит, там найдётся постель, ужин, глоток вина и сено для лошади! Недолго думая, он направил коня быстрым шагом по дороге, как вдруг ветер донёс едва слышные звуки.
В центре деревушки, где и находилась таверна, что-то происходило. Его лошадь навострила уши, но для человеческого слуха было ещё слишком далеко, чтобы понять, что творится впереди. До тех пор, пока звуки не стали громче – это был чей-то грубый хохот, перемежающийся отчаянными девичьими криками.
В то же мгновение Рикс, положив руку на меч, пустил лошадь галопом. Он был у самых ворот таверны, когда крики вдруг смолкли, перейдя в яростный мужской вопль. Влетел в ворота и осадил коня уже во дворе, на волоске от сгрудившихся там людей. Лошадь неожиданно заржала, словно желая выразить своё возмущение увиденной сценой.
Одного взгляда хватило, чтобы оценить, куда он попал: в центре круга зевак во главе с выглядящей неуместно, разодетой в шелка дамочкой двое здоровенных детин в одинаковой одежде держали совсем молодую обнажённую девушку – один у себя на спине, другой – вытягивая её ноги в воздухе, и двое таких же негодяев лупили её розгами с обеих сторон. Краем глаза Рикс ещё успел заметить, почему тот мужик, на чьей спине девушка лежала торсом, так орал: она, как собачонка, вцепилась зубами в его ухо.
Чуть не сбитые лошадью, трое отскочили, выпустив ноги девушки и розги, да и она разжала зубы и тут же свалилась на землю, потому что державший её бугай схватился за пострадавшее ухо. Рикс был уже на земле, и первый отскочивший от девушки мужик с розгами встретил его кулак, второй – ногу. Оба кубарем отлетели, в этот момент двое оставшихся опомнились и бросились на него. Разодетая дамочка громко охала и ругалась – насколько Рикс успевал услышать, совсем не женскими словами.
Рикс бил точно и безжалостно – нет места осторожности против четверых – двое державших девушку уже упали и не спешили подниматься. Те, что были с розгами, всё-таки рискнули, будто не слышали криков и стонов лежащих товарищей, а воин не обращал внимания на хруст костей под его кулаками и ногами.
Последний противник, скрючившись, грохнулся прямо под ноги дамочке. Та сделала неуклюжий скачок в сторону, путаясь в своём длинном платье, и навалилась прямо на коня, нервно топчащегося посреди царящего бедлама. Приученный к боям конь всё это время стоял и ждал хозяина, но это было слишком даже для него. Прикосновения к себе он уже не стерпел – быстро вытянул шею и крепко цапнул красотку пониже спины. Та завизжала, отпрыгнула, споткнулась и плюхнулась навзничь прямо на пыльную землю двора, раскинув руки и ноги, и в своём дурацком платье распластавшись, как огромная шёлковая лепёшка.
– Клан Лебедя! Прекратить! - гаркнул Рикс, наконец-то выхватив меч и направив его на лежащих противников, – Всем стоять!
Другой рукой расстегнул седельную сумку, достал свой дорожный плащ и кинул девушке: за время боя та успела отползти в сторону и стояла на коленях, пытаясь прикрыть голое тело разбросанными по земле обрывками одежды.
– Надень это, и иди сюда!
Слегка отвернулся, лишь краем глаза контролируя ситуацию, пока девчонка пыталась накинуть непривычный плащ с рукавами. Когда справилась, запахнулась поясом и робко подошла, вставил меч обратно в ножны, схватил её за талию, подкинул на коня – лёгкая она, как пушинка! не кормят, что ли? – сам запрыгнул сзади и рванул со двора.
Пожалуй, промочить горло перед сном сегодня не удастся…
***
И, тем не менее, удалось. Рикс уже был готов ехать в потёмках до самой Столицы, когда по затаённым вздохам девушки догадался, как мучительно было Горечи касаться седла и его груди израненной розгами кожей. К счастью, в сгущавшихся летних сумерках воин разглядел в стороне от дороги еле заметный хуторок и свернул к нему – будь что будет, но им всем надо сейчас отдохнуть.
Две женщины, старуха и её взрослая дочь, встретили горца с девушкой на коне с понятным испугом, но горсть рамов и самая радостная улыбка, на которую был только способен Рикс, сразу поправили первое впечатление. Лошади на хуторе нашлось место для стоянки и охапка сена, а нежданным гостям – треть котелка с полентой, по куску хлеба и даже вино, пусть и не самое лучшее, но вполне сносное. Горечь от изнеможения почти не могла есть, а присесть за стол даже не пробовала. Воин окинул взглядом маленькую комнату домика и решил, что вчетвером тут будет неудобно, да были сейчас причины оставить женщин без своего присутствия.
– Тесновато тут у вас, – сказал Рикс, – Я здесь стог возле вашего дома приметил, пожалуй, на нём и переночую.
Возражений не последовало. Воин звякнул о стол несколькими монетами:
– Вот ещё, поищите для девочки какое-то платье на дорогу. И смажьте её вот этой штукой, – Рикс вынул из сумки флакон с целебным средством от ран, которым снабжала отряд премудрая Серпа, – А я иду спать.
Вышел в ночь и забрал прислонённую к стене дома лесенку. По ней влез на стог, разложил на сене своё походное одеяло, завернулся в него и сразу провалился в забытьё, не задумываясь, что же будет делать дальше и как выпутается из этой странной ситуации. В свои девятнадцать задумываться Рикс не слишком привык, а уж выпутывался он из переделок и во много раз худших.
…Когда тебя будит отрядная труба – это привычная рутина. Когда сам по себе просыпаешься от счастливого безделья – это мечта. Но вот когда тебя вынимают из сна горячие прикосновения девичьих губ к твоим – это просто праздник какой-то, и телу, и сердцу.
– Они уже заснули, а ты плащ забыл забрать, – шепнула в темноте девушка, – Я боялась, что тебе на улице холодно.
– С тобой точно не будет, – Рикс прижал к себе её тёплое тело, – А вот целоваться ты явно не умеешь.
– Так ты научи!
Сперва научил её целоваться. Потом она первая его обняла. Потом они нашли, что на одеяле и под плащом одежда им совершенно лишняя. А потом всё покатилось по колее, проложенной людьми со времен Эдемского сада. И с ночного неба над ними осыпался августовский звездопад…
– Выходит, я у тебя – первый?
– Ну да, – смущённо призналась Горечь, – Меня хозяйка вообще из таверны не выпускала. Разве что к колодцу за водой – а там только девушки. Они и хвастались, как это у них бывает. А парней у нас в селе в таверну старшие не пускали. Знаешь, обидно очень – другие вечером на танцы ходят, и на свидания с ребятами, а я в это время их папашам вино наливаю.
– Не очень больно? Ну, в смысле…
– Нет, что ты! – уверенно соврала недавняя девушка, но потом снова засмущалась, – Это ведь распробовать надо, а там оно пойдёт… Я просто очень хотела… чтобы первый раз у меня по любви был!
– А потом? – не понял было Рикс. Горечь печально вздохнула:
– А потом – уже не смогу выбирать, кто даст, так с тем. Я ведь давно уже думала: ну вот удеру я от Пупуньи, а дальше-то куда денусь? Кому я такая нужна? Мне теперь – одна дорожка, в весёлые девушки, а я этого никогда и не знала, и не пробовала.
Рикс попробовал возразить, но Горечь быстро положила палец на его губы:
– Нет, милый, не говори, пожалуйста! Я ведь всё-всё понимаю. Ты на войне, ты не можешь меня с собой забрать. Да и…
– Стоп! – теперь уже палец Рикса остановил развитие её мысли, а оно воину совсем не нравилось. Как-то не представлял он Горечь среди знакомого ему круга столичных прелестниц. Вот не её это дело, уж точно!
– Слушай, что я придумал, – он с неожиданной для себя самого нежностью убрал прядь волос с её ушка, – Я знаю в Столице одно место, это прямо возле Замка. Там кофе варят. Ты ж никогда не пробовала? Так я сам его только в Столице и увидел. И первое время понять не мог, зачем он нужен и ещё за такие деньги? А потом уже разобрались. Кофе вечером как глотнешь от души, так всю ночь и спать не хочется, голова ясная. Мы на ночных дозорах всегда туда ходили. Хозяева – два таких славных мужика, братья, с дозорных никогда и рама не брали: пейте, парни, вы ж нас и охраняете! Старший вроде холост, а младший женат, и у хозяйки дочка маленькая, ей тяжело одной крутиться. А ты ведь знаешь, как вино подавать, а что не умеешь, то научишься. Я туда тебя отвезу – наверняка они примут! Сколько будут платить – не знаю, но на еду и одежду должно хватить. А дальше сама решишь…
– Научусь, конечно, – обрадовалась Горечь, – Я легко всему учусь, правда! Но давай тогда сперва…
Недоговоренное понял сразу и немедля перешел к продолжению учебного процесса. А потом они ещё немного отдохнули, и с новым пылом взялись за постижение науки страсти. Как сказал один неродившийся в этом мире автор, «что можно ждать от хорошо отдохнувших молодых людей? Одних только глупостей и ничего больше».
Утром Горечь проснулась первой, но не стала будить Рикса – пусть ещё поспит. За это время успела собрать и свить себе венок из цветков лаванды. Что это значило для неё, он узнал спустя долгие годы.
- amara.jpg (87.07 КБ) 1289 просмотров
И, конечно, не обратила внимания и не рассказала, что за это время по главному тракту проехала кавалькада всадников. Вызванный неким срочным известием, Мику неожиданно покинул Столицу.
– Да как же ты мог его пропустить на той самой дороге? – недоумевал потом Виндекс, – Вождь с эскортом это ж тебе не иголка в стогу сена! Понятия не имею, когда он вернется, и нечего тебе тут его ожидать. Лети теперь, лебедь, что есть духу, догоняй…
***
Год: +37
– А ты ничуть не изменился, Рикс! Всё такой же красавец и забияка. Будто и девяти лет не прошло!
Он хотел бы ответить так, да не мог. Трудно было узнать ту едва начавшую расцветать девчонку из таверны в этой уверенной и осознающей силу своей красоты женщине. Она продолжила рассказ:
– Линда приняла меня тогда как родную сестру. Будь, Диу, милостив к душе её, моя первая ятровка была истинная праведница! Я помогала ей и с ребёнком, и на кухне, а когда она слегла, то взяла всё на себя, и её саму тоже. И ведь справилась, Рикс! Смотри, какая красавица у нас выросла, – кивнула на проплывшую мимо с подносом Бежу, – скоро уже заневестится. Годом младше меня, тогдашней…
– Но ты-то сама – как?
– А что я? Это ж Авита надо знать! Другой бы с первого дня мне юбку задрал, за просто так, и что бы я тут сделать могла? А мой два года за спиной вздыхал и боялся даже намекнуть. Думал, что раз вдвое старше, то, наверно, мне не по нраву, а я соглашусь лишь потому, что он – хозяин, а мне деваться некуда? Сердце у него голубиное, но, если такого голубя вверх не подбросить, сам ни за что не взлетит. Только когда деверь поехал за товарами, а вернулся с женой, то и мой решился. Вот сам видишь, живём себе помаленьку. Двое малышей у нас уже… А ты где остановился-то?
– В «Кривом осле». Да ты не знаешь, наверно, на окраине это, недалеко от южных ворот. Сюда пешком с полчаса будет.
– А что ж не у нас? Мы тебе всегда рады, приняли бы как дорогого гостя! И бесплатно, конечно!
Рикс замялся, поглядел по сторонам, потискал пряжку ремня.
– Да кто ж знал? Я ведь не мог быть уверен, что меня вообще узнаете, столько лет прошло! А за плату ночевать... дороговато у вас, а я сейчас на мели. Хотел наняться, но оказия прямо из-под носа ускользнула, другого взяли. Пробовал ещё... – тут он совсем смутился и добавил немножко тише – Амаре показалось, что никому другому он бы это не доверил, - купцов-то полно, кто охрану ищет, но мне все они говорят: мол, мы, господин, про вас наслышаны – воин вы первоклассный, но неприятности всякие не отпугивать, а притягивать изволите. И так вежливо мне поворот дают, что и придраться не к чему.
– Так в чём же дело! – воскликнула Амара, – Деверь как-раз ищет начальника охраны: у него сейчас большой караван в Женве собирается. Рандес у нас чуток скуповат, есть такое, но страже всегда платит щедро.
Видя, что собеседник заколебался, женщина продолжила свой ласковый натиск:
– Давай, прямо сейчас пойду с тобой к Авиту, он-то тебя ещё как помнит! Я б тебя, милый мой, и из виду потеряла, а муж как услышал от купцов, что ты в Транскуллеуме наместник, сразу мне сказал: вон куда нашего Рикса занесло-то. Нашего Рикса!
«Моего Рикса», – подумала про себя. «Рыцаря моего. Первого моего мужчину».
Гракола gracula галка (в оригинале павлиньи перья в хвост вставляет не привычная нам ворона, а галка);
Амара amara горькая (автор назвала так героиню ещё не зная, что её имя значит на латыни, а оказалось).
