При Свете
Добавлено: Пт ноя 26, 2021 10:12 pm
1. Знакомство
Я курю на остановке трамвая, пережидаю дождь. В поле зрения возникает невысокая фигура неопределенного пола и возраста в водонепроницаемой куртке с затянутым под подбородок капюшоном. Фигура на миг замирает, всматривается мне в лицо и заходит под козырек остановки.
– Прошу прощения, у вас не будет сигареты?
Голос звонкий, мальчишеский. Лицо скуластое в веснушках.
– Тебе лет-то сколько? – интересуюсь я. – Курить не рановато? Ох, извините, что на «ты»...
Из-под капюшона выныривает русая шевелюра, и ее обладательница преспокойно усаживается рядом.
– Ничего страшного, – заверяет меня девушка, мгновение она теребит рукав своей куртки. – А сигареты у меня свои есть, – девушка вытаскивает пачку и закуривает. – Это я так, искала повод познакомиться.
– Ну что ж, пусть так, – пожимаю я плечами. – Сергей.
– Светлана, – Светлана протягивает ладонь, и я касаюсь продрогших пальцев. – Не узнали? Мы ведь уже виделись.
– Точно, – соображаю я. – И кажется, совсем недавно. Только где?
– Шутите? Или правда не можете вспомнить?
– Не могу. Правда, – я все ломаю голову, где.
– Какой рассеянный молодой человек, – Светлана улыбается и выпускает дым по диагонали вверх. - В сущности, это не так важно. Какой номер ждете? Далеко собрались?
– Да никуда я не собираюсь. Искал, где от дождя укрыться.
– А я рядом совсем живу. В той башне, – Светлана кивком указывает направление. – Обожаю курить, а вы?
– Да мне как-то все равно, – снова пожимаю я плечами. – Привычка. Не могу избавиться.
– Я тоже не могу избавиться, – согласно кивает Светлана. – Хотя и грех большой.
– О! Точно! – вздрагиваю я. – Так это были вы? Точно-точно... У вас без платка совсем другое выражение глаз...
– Да причем тут платок. Вы тоже с тех пор изменились. Хотя прошло всего минут пятнадцать. Просто мы уже не те. Прокатимся? - подъехавший трамвай пригласительно раскрывает двери, и Светлана, без лишних церемоний подхватив меня под руку, увлекает нас внутрь.
Пассажиров немного. Мы садимся, я оказываюсь у окна. За окном все тот же дождь. Капли летят наискось, почти перпендикулярно стеклу.
– Как вообще у тебя с верой дела обстоят? – деловито осведомляется Светлана. – У тебя какой-то потерянный был вид. Ты будто блуждал глазами. И остановился на мне.
– Да, я остановился на тебе... Ничего, что на «ты»? Хотя вы первой начали...
– Да конечно на «ты» давай. Мы ж единоверцы с тобой. Или нет?
– Даже не знаю...
– А чего тут знать? Ты как вообще там очутился, случайно с улицы зашел?
– Нет-нет, я регулярно там бываю...
– Конечно. Я давно обратила внимание. Стоишь одинешенек. К исповеди не ходишь. Поклоны не кладешь. Давно думала пообщаться. И вот, наконец, хватило смелости подойти. Хотя ты сам виноват. Буквально испепелил взглядом. Не смотри так больше, ладно?
– Могу вообще в окно смотреть, – смеюсь я и перевожу взгляд.
– Да. Лучше в окно. Пока стесняюсь что-то.
Мы молчим под стук колес. «Рынок» – объявляет остановку машинист.
– Рынок, – повторяет Светлана. – Бываешь тут?
– Нет. Я вообще впервые все это вижу. Никогда тут не проезжал.
– Всё когда-нибудь бывает в первый раз, – усмехается Светлана. – Так чего ты там забыл, сознавайся.
– О, это такой личный вопрос...
– Боишься? Не доверяешь? Зря. Я пойму.
– Мне не хотелось бы при всех...
– Да тут полтора человека. Думаешь, кому-то есть дело? Хотя ладно. Всему свое время.
Светлана вздыхает и смотрит на свои колени.
– Действительно, что это я. Пристала к человеку как банный лист. Мешаюсь на пути. Тебя, наверное, дома ждут. Или один живешь?
– Нет, не один.
– С предками?
– С друзьями.
– Вон оно как. Интересненько. Ладно, не буду выпытывать.
– Конечная, выходим, – кричит, оглянувшись на нас, машинист из кабины.
– Конечная? – удивляюсь я. – Так скоро?
– А ты приглядись повнимательнее. Тут не живет никто. Пошли, нас ждут.
Светлана забирает мою ладонь в свою, встает, и мы выходим. Разнимать руки неохота, пальцы Светланы как-то очень органично сплетаются с моими - снаружи сыро, ветер, и, наверное, нам обоим приятно тепло наших рук. Мы озираемся.
– Новый квартал, – объясняет Светлана. – Жильцы пока не въехали.
И действительно, все какое-то слишком новое, и людей почти нет.
– Светлана! – с удовольствием произношу я имя новой знакомой, – Ты лучше о себе расскажи! Чем живешь, увлекаешься.
– Да ничем особо не увлекаюсь, скучный я человек. На работу езжу пять дней в неделю. Зарядку делаю. Зимой на лыжах хожу. Летом в речке купаюсь. Молюсь. Причащаюсь. Это круглый год, – Светлана коротко усмехается.
– Любимого мужчины нет?
– Сразу к делу, да? Заметь, ты первый начал. О, черноплодка!
Мы минуем редкий забор, из-за которого к нам тянутся ветви, сгибающиеся под тяжестью темно-синих гроздьев. Светлана набирает ладонь ягод и разом отправляет горсть в рот.
– Угощайся! – предлагает она, прожевав. – Набрать тебе?
– Нет, спасибо.
– На здоровье. Страшно, да? – Светлана закатывает глаза и демонстрирует до отказа высунутый иссиня-черный язык, сопровождая гримасу похожим на змеиное шипение звуком.
***
Спустя два часа мы сидим у Светланы на кухне. Дождь усилился, и Светлана пригласила к себе переждать непогоду.
– Не молчи, – просит Светлана, – Я тебя пригласила, чай налила, рубашку сухую дала. Расскажи что-нибудь.
– Светлана, а можно я окно закрою? Отвлекаюсь на стук капель. Да и холодно что-то.
Светлана сидит у окна и сама его закрывает.
– Сейчас, сейчас, – бормочу я, – сейчас расскажу... Скучно сидеть в тишине, да?
– Мне никогда не бывает скучно, Сергей. Хотя я скучный человек, с собой мне не скучно. Я за тебя беспокоюсь. Вдруг тебе скучно?
– Нет, нормально. Мне почему-то действительно хочется о многом рассказать...
– Ну да, – кивает Светлана, – я чувствую. За чем дело стало? Смелее.
– В общем, впервые в этот храм – да и вообще в храм, раньше-то я только в детстве в церкви бывал с родителями – я пришел полгода назад. Точнее, меня привела подруга, идея была ее. Мы употребили одно вещество...
Светлана нахмуривается, и я пытаюсь понять – то ли ей невдомек, о чем речь, то ли услышанное ей не по душе, то ли она просто внимательно меня слушает. Во всяком случае, словесно она никак не реагирует, в разговоре виснет пауза, и я продолжаю:
– Одно вещество. Неважно какое именно. Мы были в гостях в спальне наших друзей, между нами ничего не происходило, даже на уровне прикосновений, но мы были единым целым, понимаешь? Это началось как телепатический контакт, мы по очереди произносили вслух то, что другой подумал секундой раньше, но потом нам и это стало ни к чему, настолько оказалось все понятно, кристально чисто. Понятно друг про друга... И вообще про всё. Садилось солнце. «Выйдем-ка прошвырнемся» – предложила подруга. Мы вышли в парк, где, кажется, радовались каждому дереву. «А куда мы теперь пойдем?» – спросил я. «В церковь, – предложила она, – Я тут знаю одну. Православный собор. Очень сильное место. Вскроет на раз». И мы пошли, и пришли как раз к началу вечерней службы – случайно совпало. Но ничего случайного нет. То, что я там испытал – наверное, самое дорогое для меня воспоминание из всех, самое важное, я должен поделиться во всех деталях...
– То-то я смотрю, ты странный какой-то, – перебивает Светлана. – Небось и сейчас под какой-нибудь гадостью.
– Нет-нет, не подумай, я очень редко, почти никогда, разве только само идет в руки... Ты поняла, о каком я веществе, да? Тоже есть такой опыт?
– «Опыт», ну ты даешь. У меня нет такого опыта. Хватило впечатлений со стороны. У меня в родном городе знаешь сколько знакомых поумирало, сколько по тюрьмам сидит? От таких опытов.
– Нет-нет, это другой класс веществ, ты просто не знаешь...
– Нда, ошибочка вышла, – скрестив руки на груди и просунув ладони себе под мышки, сдержанно сетует Светлана, – Не прочухала, с кем связалась. Думала, нормальный такой у парня духовный интерес. А вот поди ж ты. Чего в храме-то забыл? Иди нюхай клей в подъезде!
- Наоборот, мне стала интересна вера, стало интересно, как добиться аналогичных состояний без посторонней помощи, – бормочу я, уперев локти в стол и придерживая пальцами виски.
– Каких еще состояний, о Господи, – воздев руки к потолку и будто намереваясь стиснуть напряженные пальцы в кулаки, вопрошает Светлана, – Без какой такой посторонней помощи? Интересно ему стало!
– Бог есть любовь. И я ищу любви.
– Любовь, ага, щас. Про страх Божий слышал? Про грехи? Вот зуб даю, Сергей, что ты уже нехило поплатился за эти свои «состояния», – Светлана поднимается с табуретки и вырастает на расстоянии вытянутой руки, – Подруга-то где твоя? Почему с тобой не ходит? Ей, по ходу, хватает посторонней помощи?
– Светлана! – я тоже встаю из-за стола, – Я вижу, мы по-разному смотрим на вещи. На Бога, на мир! Нам не о чем спорить. Каждый останется при своих. И моя личная жизнь, между прочим, нисколько тебя не касается!
– Гляди-ка, пробрало, – усмехается Светлана и возвращается на табуретку, – Щипцами подробностей я из тебя не тяну. А спорить нам действительно не о чем. В вопросах веры ты абсолютно ни хрена не соображаешь, прости уж за прямоту. Не ходи туда больше. Удолбанный не ходи, трезвый не ходи. Запретить тебе, к сожалению, не в моей власти. Но не смей там со мной здороваться. И смотреть как сегодня не смей, понял?
– Понял, – я тоже сажусь на место и смотрю в стену, – Прости. Ты задела за живое. Мы действительно больше не вместе.
– Вместе-не вместе, меня не касается. Забудь дорогу! И не читай ничего на эту тему, не интересуйся, с верующими не общайся. Мало ли на свете интересностей, чем другим займись.
– Светлана, но почему? – искренне недоумеваю я, – Разве ворота в храм открыты не для каждого?
– Тебя гордыня жрет, ничего не видишь кроме себя. Я-то знаю, хоть и не пробовала, что за чудеса творят твои наркотики. Человек теряет почву под ногами, себя любимого ставит во главу угла. Это и так нам всем свойственно, а тут уж совсем с катушек слетаешь, начинаешь жить и руководствоваться галлюцинациями своими дебильными. Ты вообразил, что можешь эдак с Господом запанибрата, по плечу постучать, парой ласковых перекинуться? Ну берегись, по полной огребешь.
– Да такой ли уж это великий грех? – пускаюсь я в рассуждения, – В библейские времена и веществ-то не было таких в природе! А хоть бы и были! В чем грех? Я правда не пойму. Молиться никому не мешали, пришли спокойно, тихо постояли, ушли. В чем грех? Объясни!
– Изволь, – Светлана встает с табуретки, вытягивает руки вдоль пола и делает два глубоких приседания, после чего открывает окно, закуривает сигарету, берет в руку пепельницу и курит стоя, выдыхая дым в сторону окна.
– Попа затекла. Засиделась я тут с тобой, – говорит Светлана и долго молча курит, и продолжает говорить только после того как расплющивает окурок в пепельнице, – Итак, Сергей, какой же, по-твоему, самый страшный грех? – Светлана, оставаясь стоять, ставит пепельницу на стол, упирает кулаки в бедра и смотрит куда-то поверх.
– Самый? Убийство, наверное. Оно непоправимо...
– Всё непоправимо. А знаешь, почему ты так ответил? Тебе просто слабо. Кишка тонка убить.
– Да нет, мне не слабо, скорее неохота. Убивать неохота, мстить неохота.
– Ну ты молодец, что тут сказать. Ты знаешь, а я убила бы. Из детства пару персонажей. Вот этими вот руками, - Светлана секунду безразлично смотрит на свои руки и садится обратно.
– Так ведь грех, Светлана.
– Да, ты прав, – грустно соглашается Светлана, щурясь и будто высматривая что-то за окном, – Хотя нет, – соображает она, поразмыслив, – Вот если прям совсем уродов, тогда не грех. Есть одно такое место в Писании. Нет, Сергей, – продолжает она рассуждать, – Величайший грех – не убийство. Величайший – гордыня. И лень. Два величайших греха, – Светлана замолкает, будто оценивая собственные слова, – Вот сознайся – посуду, бывает, оставляешь с вечера невымытой?
– Издеваешься? Убить не грех, посуду оставить – грех? Такая она, твоя вера?
– Прости, что сменю тему, но это срочно требуется выяснить. Тебя мать с отцом пороли? Хотя не отвечай. Я и так вижу, что нет.
– Нет, конечно. Еще чего.
– Нда. Пропащий ты человек. А по-другому как-нибудь наказывали?
– Что-то не припомню.
– Нда. Все понятно с тобой. А они знают, что ты наркоман?
– Я не наркоман.
– Боже, я забыла, с кем говорю. Какой же наркоман согласится с тем, что он наркоман… Ну хорошо, Сергей. Тебя не наказывали. Ты, наверное, думаешь, что тебе повезло – пусть так. Но других-то! Другим – ты знаешь, за какие такие прегрешения достается, малолеткам несмышленым? По сути, за мелочи! За тарелку разбитую, за домашку неприготовленную. Пустяк, казалось бы! Простить бы да забыть! Так нет, кого в угол, а кому и ремня перепадает, да хорошенечко так, и раз, и два, и три. И только потом прощают. Вот чего ради, скажи на милость? Такие-сякие, нехорошие мама с папой, да? Дитятко свое не ценят, измываются над бедненьким?
– Да уж не без того, надо полагать. Если вообще остались такие люди.
– Остались, куда они денутся. Кого любим, с того и спрашиваем, запомни раз и навсегда, пригодится. Ребенок пусть обидится, разревется – раз, другой, третий, зато работать над собой приучится. Страсти обуздывать, низменному не потакать. Все большие проблемы начинаются с маленькой оплошности. «Я не хотел, я нечаянно, я больше не буду»... А потом это входит в привычку. Ребенок, не осознающий долга перед родителями, когда вырастает, забывает долг перед Богом. Показатель психологического возраста – в первую очередь, степень ответственности; взрослый – значит, ответственный. Бытовые мелочи – посуда, тарелка – просто наглядная иллюстрация. Куда страшнее душевная лень, наплевательство на самого себя. Хороший сын благодарен родителям за наказание, взрослый возносит Господу хвалу за удары судьбы.
Светлана, уставясь перед собой в одну точку, чеканит как по писаному. Я все намереваюсь возразить, но внезапно теряю нить разговора, проваливаюсь будто в транс – и сама Светлана, похоже, в трансе, глаза искрятся, тело мелко вибрирует – хотя, наверное, эта вибрация – уже плод моего разгулявшегося воображения. Неожиданно ситуация становится нестерпимой, напряженность всё нарастает, мне хочется свести на нет этот источаемый Светланой жар, который, слегка обдав, вот-вот поглотит меня целиком, и я, оставаясь сидеть на месте, четко вижу, как встаю со стула, быстрым и выверенным движением ладони зажимаю Светлане рот, валю ее с табуретки на пол, сажусь на нее сверху, начинаю душить, вижу ужас у нее в глазах, но моя хватка не ослабевает, я ликую, и на смену ужасу в глазах Светланы является безразличие, Светлана, похоже, теряет сознание, лицо бледнеет, наружу лезет язык, черно-синий, будто в рябиновом соке...
– Эй, что с тобой? Опять ты так смотришь... Я же просила! – Светлана пристально вглядывается мне в лицо, – О чем ты думал только что, а ну-ка признавайся.
– Каких-то ужасов поневоле напредставлял... Будто задушить тебя пытаюсь... Прости. Это вышло само собой, – честно докладываю я.
– Ну да, – Светлана, кажется, совсем не удивлена, – Потому что на самом деле ты согласен с каждым моим словом. Просто это слишком горькая для тебя истина. И тебе ничего не оставалось как наброситься на меня, за неимением лучших аргументов. А говоришь, убивать никого неохота.
Мы молчим. Закуриваем. Курим в тишине.
– И не только для тебя это горькая истина, – продолжает Светлана, – Почти никто не в силах этого вынести. Не в силах сознаться самому себе, что когда-то сбился с дороги. Люди, увы, инфантильные идиоты. Наркоманы, как ты. Просто наркотики бывают разные. Кто химией травится, кто новостями из телевизора. Вот мы с тобой сидим на кухне в городе Москве. Город, блин, герой. Восемнадцать, что ли, миллионов человек населения. Восемнадцать миллионов идиотов. Тебе не страшно?
– Знаешь, Светлана, и меня иногда посещают такие мысли. Только я стараюсь давать им отпор. Люди-то чем виноваты? Это со мной, наверное, что-то не так.
– С тобой, возможно, и не так... Пойми, они разучились просто жить, они забыли, каково это – дышать, ходить ногами по земле, радовать Создателя. Детьми знали малыми, потом забыли. И вспоминать не желают. Мало им того, что есть, трудностей подавай, проблем! А потом сами жалуются на эти проблемы – по секрету всему свету, куда деваться от самих себя не знают, а надо мужество иметь судьбу свою принимать, благодарным за любые невзгоды быть, глаз от Бога не прятать! Любишь Гребенщикова?
– Гребенщикова? Мы не знакомы...
– «Не прячь от Бога глаза, а то как он найдет нас?» Хорошо как сказано, да? И еще у него в тему есть, щас-щас, о, вспомнила: «Кто сказал, что мы не можем стать чище?» Действительно, кто?
– Не особенно люблю, сказать по правде. Слишком уж благостный какой-то. Впрочем, возможно, это только имидж...
– Благостный? Не сказала бы. Чертей гоняет будь здоров. Я даже на концерте у него была. Один раз. Колоссальный получила заряд.
– Не знаю-не знаю. У меня другие эстетические предпочтения.
– Да ясно. По тебе заметно. Наверняка какой-нибудь мрак беспросветный.
– Ну, у меня широкий кругозор.
– Я не сомневаюсь. Так вот... Слушай, ты как насчет поесть? Я чего-то вся изголодалась, – Светлана делает пару шагов в мою сторону, распахивает дверцу низенького холодильника и присаживается на корточки, – Так, понятно, полтора помидора. Подождешь меня? За картошкой сгоняю. Будешь картошку?
***
Я один. Дождь закончился, показывается солнце. Я выхожу из-за стола, смотрю в открытое окно, щурюсь на свет, делаю два глубоких приседания, вытаскиваю из пачки сигарету, подношу зажигалку и закуриваю, взяв пепельницу в свободную руку.
Стоит раз затянуться, как меня осеняет, что совсем недавно весь этот же набор действий проделала у меня на глазах Светлана. Усмехнувшись, я продолжаю, уже сознательно, представлять себя на ее месте. Вот напротив сидит воображаемый гость. А вот я разгоряченно что-то доказываю, увещеваю, цитирую, провожу в воздухе рукой с дымящейся сигаретой...
– Гребенщикова любишь? Чертей гоняет будь здоров! Кто сказал, что мы не можем стать чище? – громко, подражая Светланиной интонации, восклицаю я, встречая каждую из этих реплик безудержным внутренним хохотом. Так, что теперь? Телесная память опережает мысль, я сажусь на корточки и открываю холодильник. Все правильно: одинокое блюдце, на нем – полтора помидора. Большие, красные.
Я закрываю холодильник и сажусь на стул.
Звук поворачиваемого ключа из передней, и я вздрагиваю с чувством, будто меня застали врасплох, будто Светлане откуда-то уже известно о том, как я, воспользовавшись кратким одиночеством, прилежно копировал ее повадку.
– Помочь? – я выхожу в коридор и принимаю у Светланы из рук тяжелые пакеты, – Ух, тяжесть... Пошли бы вместе...
– Не люблю чувствовать себя обязанной, – Светлана вешает куртку на крючок, проходит в ванную, моет руки.
– Любишь в мундире? Чистить неохота, – Светлана споласкивает под краном картофелины и помещает в кастрюлю. Щелкает ручкой плиты, конфорку опоясывает оранжево-голубое пламя; с сигаретой во рту Светлана нагибается к конфорке, опаляет волосы, быстро подается назад, прихлопывает искру у виска, садится на табуретку и молча курит.
Странно, я так ждал ее возвращения, а теперь, когда Светлана снова тут как тут, я будто вспоминаю заново, что мы едва знакомы, что мы друг другу, по сути, никто. Откуда отчужденность, откуда внезапный холод? Так хотелось продолжения беседы, а теперь не знаешь что и сказать. Впрочем, возможно, мне только так кажется. Мирно побулькивает кипяток в кастрюле, рядом Светлана затягивается сигаретой. И все-таки мне не терпится разведать обстановку.
– Светлана, – несмело обращаюсь я, – Возможно, ты устала? Мне лучше уйти?
– Сиди, – не глядя в мою сторону, отвечает Светлана с какой-то обреченностью в голосе.
– Я могу тебе еще много о чем рассказать... Чтобы не скучно было сидеть в тишине...
– Валяй, – разрешает Светлана, всё так же не глядя.
– Я хотел бы рассказать о своей личной жизни...
– А я всё знаю о твоей личной жизни, – Светлана тушит в пепельнице сигарету и наконец поворачивает ко мне лицо, – У тебя ее нет.
– Да, я сам тебе сказал, что мы расстались...
– Да мало ли чего ты мне сказал. Видишь ли, Сергей, к женщине нужен подход.
– Ты мне не доверяешь?!
– Доверяю. Я специально так ответила. Захотела позлить. Видишь, тебя волнует только твоя репутация, кто о тебе чего подумал, как тебя воспринял. А надо уметь отдавать. Как иначе-то? Кто любит, тот любим, кто светел – тот и свят. Воду в ступе толчем тут с тобой полдня, я ведь наверняка тебе нравлюсь...
– Да...
– А почему тогда сидишь, сложа руки? Почему до сих пор понять не дал?
Светлана поднимается с табуретки и вилкой проверяет готовность картошки.
– Готово.
– Помочь? – спохватываюсь я и подаюсь в сторону плиты.
– Сиди, – Светлана быстро раскладывает еду по тарелкам, ставит тарелки на стол, вынимает из холодильника блюдце с помидорами, режет их на небольшие ломтики, – Приятного аппетита. Негусто, ну да ладно, что Бог послал.
Мы молча едим.
– Спасибо, – я кладу вилку поперек пустой тарелки.
– На здоровье, – Светлана ест не спеша и продолжает говорить в процессе, – Сергей, пойми, я девушка простая, недосказанностей всех этих, двойных смыслов, полунамеков не понимаю – люблю порядок, чтоб все понятно было в жизни, – Светлана доедает и отодвигает тарелку с вилкой от себя подальше, – А ты, Сергей, какой-то непонятный. Давай сменим тактику. Давай начистоту. Говорю как есть: нравишься ты мне! Я тебе тоже, сам признал только что. Так действуй! Покажи, на что способен!
От этой декларации бесхитростности мне хочется забиться под стол и сгруппироваться так, чтобы занять в пространстве как можно меньше места, но я, конечно, этого не делаю и просто остаюсь сидеть, где сижу.
– Ты говоришь, я тебе нравлюсь, но чем? Один из миллионов идиотов...
– У тебя очень классная спина. Я внимание обратила, когда ты рубашку переодевал. И плечи. И профиль такой интересный. Губы, рот. А то, что в голове бардак – не беда. Наверстаем. Презервативы есть с собой?
– Нет, откуда...
– И у меня нет. Сгоняй купи. Супермаркет из подъезда направо.
Я выхожу на лестницу, а Светлана, замерев на пороге с полуоткрытой дверью, провожает меня взглядом. Лифт, похоже, не работает, и я спускаюсь с четвертого этажа пешком. Навстречу, шаг за шагом, держась за перила, поднимается пожилая женщина, она улыбается Светлане, и та в ответ с ней здоровается. Мелькает слабая надежда, что это ее родственница – мать или бабушка, что она живет с ней в одной квартире, и значит, наш план отменяется. Я даже успеваю уловить между Светланой и этой женщиной небольшое портретное сходство. Впрочем, по интонации, с которой Светлана здоровается, сразу очевидно, что это просто соседка по дому, что ей в другую дверь – и, действительно, Светлана выходит на площадку, берет женщину под локоть и помогает ей одолеть очередной пролет. Во дворе – свежий воздух и детские голоса на площадке; за домом – станция метро и оживленный проспект, и вместо похода в супермаркет я огибаю только что покинутый дом и вклиниваюсь в людской поток; недавние пассажиры трамвая чуть ли не наперегонки спешат пополнить ряды пассажиров метро, и я иду вместе с ними, к спуску в переход с разгорающейся в занявшихся сумерках большой буквой «М».
У спуска я замираю. Люди снуют вверх-вниз, но сегодня выходной, и в вагонах, скорее всего, довольно-таки просторно. Мне хочется присоединиться к этим незнакомым людям, спуститься на станцию, уехать и никогда не возвращаться. Почти минуту я всерьез обдумываю такую возможность. Но в памяти с каждым мигом все живее события недавнего прошлого, мысленно я переношусь к Светлане на кухню и вижу ее такой, какой только что оставил – босую в черных обтягивающих джинсах и свободной майке почти без рукавов, когда-то темно-зеленой, но вылинявшей от множества стирок, за складками которой почти не различается грудь – зато прекрасно видны крепкие, почти как у мужчины, голые мускулистые руки; общее несколько брутальное впечатление усиливается отсутствием макияжа и украшений – ни серег, ни колец, ни браслетов – только на шее шнурок от крестика. И, в то же время, этот детский взгляд и звонкий голос, эта копна волос...
***
– «Розовые в пупырышках с ароматом ванили» – вслух разбирает Светлана шрифт на упаковке, – Твои любимые?
Мы все так же за столом на кухне.
– Какие были, – угрюмо отзываюсь я.
– Да ты не стесняйся. Действуй, – щелчком Светлана посылает упаковку по столу в мою сторону, – Ну чего ты опять завис? Представь, что я – твоя подруга-наркоманка. Как это у вас обычно происходило? Ах да, видимо по трезвяку никак... Ну, тут уж ничем помочь не могу, не располагаю, так сказать, – в который раз Светлана закуривает.
– А хочешь, покажу как надо? – предлагает вдруг Светлана спустя пару кратких затяжек, – Хочешь знать, чего женщина ждет от мужчины? Ну-ка погоди-ка...
Светлана поспешно впечатывает в пепельницу недокуренную сигарету, быстро выходит, закрывает за собой дверь, но тут же открывает и заходит.
– Так, это чё, в натуре?! – басит Светлана, нависнув надо мной, уперев кулаки в бока, – Это чё ваще, ты тут какого хрена прохлаждаешься? – Светлана приподнимает со стола тарелку и тычет мне ей в лицо, демонстрируя подсохшие следы от картошки, после чего швыряет тарелку обратно на стол, да так, что едва не разбивает, – Неряха, бездельница, только и знаешь, что штаны протирать в соцсетях!
Первую секунду я ошарашен этим нежданным напором и мне действительно делается несколько не по себе.
– Ну же, подыграй мне, – шепчет Светлана и заговорщицки подмигивает.
Я что-то виновато бормочу в свое оправдание, одновременно удивляясь, до чего легко дается роль.
– Ладно уж, прощаю, так и быть, но в следующий раз получишь взбучку, фингал на пол-лица поставлю, поняла? А теперь вставай-ка раком, я тебя хочу. Да, прямо здесь!
Я поднимаюсь со стула, Светлана берет меня за плечи, разворачивает к себе спиной и похлопывает ладонью мне по животу, предлагая нагнуться; я облокачиваюсь на стол.
– Вот так, вот так, вот так, – приговаривает Светлана, стукаясь об меня сзади в такт своим словам.
– Вот так, вот так, вот чего ты заслуживаешь, вот как с вами со всеми надо обращаться, – Светлана, кажется, немного утомилась от своих стараний и уже готова выйти из игры, но напоследок расхрабрившись, касается меня между ног.
– Ого! – Светлана приятно удивлена, – Значит, такое не только девочки любят? Подумать только... Так ему же тесно, давай на волю выходи, – Светлана расстегивает мне ремень, нашаривает пуговицу, я отстраняю ее руку и сам растегиваю джинсы, а Светлана стягивает их вниз.
- Так. Ну-ка повернись. Рубашку приподними. Какой, однако, красавец. А можно погладить?
– Да, – едва дыша, позволяю я и уже мечтаю о прикосновении, как у Светланы вдруг звонит мобильный телефон. Быстрым движением ладони она велит мне одеться, как будто на том конце нас могут не только услышать, но и увидеть, я поспешно привожу себя в порядок, но Светлана, похоже, успела забыть о моем существовании – она садится на свое место у плиты, кладет ногу на ногу, а рукой подпирает голову, закрывая ладонью свободное ухо, хотя на кухне тихо и спокойно.
– Здравствуй, мама, здравствуй, дорогая, – говорит Светлана через паузы, – Да-да, всё хорошо. Всё как всегда...
Минут за пять окончив разговор, Светлана откладывает в сторону телефон и молча смотрит в стену.
– Плохие новости? – осторожно спрашиваю я, – Ты помрачнела...
– Зажги свет, справа от тебя, сколько можно в потемках.
Я щелкаю выключателем, и при свете еще очевиднее, до чего Светлана расстроена.
– Точно все в порядке? Точно ничего не случилось? – допытываюсь я.
- Ну да. Всё как всегда.
- И ты всегда так расстраиваешься?
- Ну да.
Мы долго молчим. Светлана вытаскивает из пачки сигарету, вертит в пальцах и откладывает на стол незажженной – рядом с сотовым.
– У вас проблемы? Плохие отношения? – аккуратно пытаюсь я выяснить.
Светлана тяжко вздыхает.
– Ну да. Можно и так сказать.
– Прости, я могу не расспрашивать...
– Просто зверею, как слышу этот голос. В детстве боялась. Сейчас ненавижу. И тогда, и теперь. И люблю в то же время. И она. Говорим друг другу черт знает что… Пустые формальности. Тошно, деваться некуда. Только молитвой и спасаюсь. Молю о милости, молю избавить от гнева. Ну и за неё молюсь, чтобы хорошо всё было, здоровье там, все дела. Черт, вот так всегда, - Светлана поворачивается в мою сторону, - Взбрело позвонить в самый подходящий момент...
– Светлана, если я могу как-нибудь помочь...
– Можешь. Иди домой. Мне надо одной побыть.
– Хорошо, я уйду, но...
– Иди-иди. Как-нибудь увидимся. Приподними-ка рубашку... Красивый ремешок. Вот такой же примерно и у нас был в детстве. Его, правда, никто никогда не носил. Он для другой цели предназначался, ну, ты понял. Как огня боялась, как резаная орала. У отца-то рука потяжелее, но и отходил быстрее, а мать уж как возьмется – не утихомирится, пока совсем из сил не выбьется. Иногда оба за меня брались, в особых случаях. Один держит, другой дубасит. Как устанут – меняются.
– Светлана, – робко возражаю я, – Но ведь ты сама... Сама говорила пару часов назад...
– Да-да, – кивает Светлана моим мыслям, – Они хотели как лучше. Тем более, пай-девочкой я не была, отнюдь. Но Бог справедлив. А они были справедливы далеко не всегда.
Светлана напряженно замирает и вот-вот заплачет. Кажется, этому препятствую только я.
– Иди, – просит она, поборов исказившую лицо гримасу, – Иди, не обижайся. Телефон свой оставь, позвоню.
Я спускаюсь в переход с горящей «М», но уже не предвкушаю от поездки ничего хорошего, мысленно я со Светланой, и, кажется, стоило захлопнуться входной двери, как я начал скучать, начал не находить себе места.
2. К святым местам
Светлана и я в электричке. Мы хотим успеть в Загорск к началу утренней службы. Сегодня большой праздник, объяснила Светлана накануне по телефону и предложила поехать вдвоем. Мы минуем живописные задворки, нескончаемо проплывают за окном электрички пустыри, фабрики, замусоренные жилые дворы, невысокие пристанционные сооружения, платформа, остановка, выходят и заходят люди, впуская из тамбура морозный воздух, люди выдыхают пар, ищут, где бы сесть, где бы пристроить вещи. Лязгают механические двери, трогается состав, и снова заводы, фабрики. Меж заводских труб золотится церковный купол; там небольшое строение – церковь или часовня; Светлана, завидев строение, быстрым движением крестится.
Едем над автобаном; машины стоят в пробке, конец которой теряется за горизонтом. Поезд наш набирает ход, хорошо ехать, хорошо не стоять в пробке. Светлана отвинчивает крышку вынутого из рюкзака термоса. Наливает в крышку чай из термоса, протягивает мне:
– Будешь?
– Пей сначала ты. Одна ведь крышка на двоих.
– Пропускаешь даму вперед? Фигушки. У тебя пальцы дрожат, я вижу. Я-то в варежках. Возьми, попей. И руки согреешь, только смотри не расплескай, – я принимаю у Светланы крышку, пью заготовленный Светланой непривычно сладкий, непривычно крепкий чай, осушаю емкость в пару глотков, возвращаю крышку Светлане. Светлана наливает чай себе, отхлебывает, поглядывая в окошко электрички. Снаружи светает; дружно гаснет вереница фонарей на перпендикулярном железной дороге проспекте, скоро, наверное, погаснут лампы и у нас в вагоне. Набирает мощность электропечка у меня под сидением, да и чай согрел, тепло и уютно, вот только у Светланы облик несколько хмуроват.
– Все окей? – пытаюсь я выяснить, - Чего хмуришься, ночью не выспалась?
– Я-то выспалась, – отвечает Светлана мрачно. – Легла вчера в десять, проснулась сегодня в шесть. Спокойно собралась. А вот ты, похоже, в последнюю секунду из дома выходил. Чуть на поезд из-за тебя не опоздали. И вид имеешь заспанный. Играл, небось, в компьютерные игры!
– Какие игры, ты чего…
– Да это я так, подкалываю, не обращай внимания, – Светлана завинчивает термос, убирает его к себе в рюкзак и потуже затягивает шнуровку, – Ты высокий, закинь, будь добр, – Светлана протягивает рюкзак.
Я пристраиваю рюкзак на багажной полке и сажусь на место.
– Да, ты извини меня, пожалуйста, – спохватываюсь я, – Что ждать заставил в центре зала.
– Тебе вообще крупно повезло, – отвечает Светлана вполголоса, и мне приходится пересесть ближе к краю сидения и нагнуться поближе, чтобы ее слова не заглушал стук колес и другой посторонний шум. – Я дала тебе сверх назначенного времени всего десять минут, чтобы с чистой совестью потом уйти. И больше никуда не звать, наверное. Но тут-то ты и явился. На девятой минуте.
– Да, успели же, в конце концов…
– Я ненавижу спешить. Топать по эскалатору вверх, суетить. А если б очередь была большая за билетами? Ненадежный тип какой-то, – Светлана улыбается.
– Извини, извини, – твержу я.
– А вот возьму и не извиню, – Светлана улыбается шире. – И что тогда? Ты так меняешься в лице, когда осознаёшь вину. Любо-дорого. Помучайся, тебе идет. Вот если не опоздает наш поезд, успеем к автобусу, успеем к началу службы, тогда извиню.
– Если поезд не опоздает… А я-то причем? Я что, машинист?
Электричка, будто реагируя на наш разговор, с шипением замедляет ход и останавливается среди припорошенного инеем поля. Гаснет свет в вагоне.
– Ток вырубился? – недоумеваю я. – Ну всё, теперь ты навсегда на меня обидишься…
– Рассвело просто. Потому и свет погас. А чего встали, сама не пойму. Ща поедем, надеюсь.
Слышнее переговоры пассажиров. У кого-то с сосденего сидения играет музыка в наушниках, из наушников доносится размеренный барабанный бит. Мне неохота ни в какой Загорск, я буду только рад, если мы просто окажемся где-нибудь со Светланой в тепле и наедине, мы общаемся второй раз в жизни, было бы куда интереснее просто поговорить, чем молча стоять службу, но Светлана, похоже, сильно рассчитывает успеть в храм, и если наш план сорвется, будет, конечно, жаль. Поезд трогается.
– Все, я тебя уже извинила! – объявляет Светлана, – Хочешь, поспи. Можешь у меня на плечике прикорнуть. – Вагон заметно поредел с момента нашего отправления, и теперь можно сесть рядом на одном сидении, но по-прежнему сидим где сидели, напротив друг друга.
– Не, я не могу так, не засну. А ты каждое утро в шесть встаешь? Будильник заводишь каждый вечер?
– Не, терпеть их не могу, будильники. У меня хронометр внутри. Я себе мысленное задание даю, ложась: подъём в шесть утра. Или в шесть-тридцать. На работу обычно в шесть-тридцать встаю.
– И не проспала ни разу?
– Не. Бывает, наоборот, раньше просыпаюсь. Ну встаю тогда, успеваю что-то сделать по дому… – Светлана зевает, и я зеваю вслед.
– А почему ты именно меня решила позвать? – спрашиваю, помолчав. – За компанию? Больше некого? Скучно одной?
– Ну, ты небезнадежный, как мне показалось. Глядишь и сработает.
– Ну сработает, допустим, а тебе-то что?
– Как что? Я же люблю тебя.
– С каких это пор?
– С тех самых пор и люблю.
– Ну ты даешь, а другого кого не любишь?
– И других люблю. Всех их. Всех вас, – Светлана обводит взглядом немногочисленную вагонную публику.
– Ааа, – тяну я, – Умозрительно, выходит. Любовь к человечеству.
– Любовь к ближнему, – пожимает плечами Светлана, – Что такого-то? Тебе невдомёк? Обычное же дело.
– Ну, вот ты мне нравишься, допустим…
– Оставь! – обрывает Светлана с раздражением. – Причем тут это, нравлюсь, не нравлюсь. Вот ты дышишь и не замечаешь. И любишь как дышишь. Это ведь так естественно. Любишь жизнь, любишь родину, людей, вообще всех, плохих, хороших. Животных там, деревья. Небо, солнце, луну. Тебе что, правда непонятно? Окей, Бога ты не любишь, пока что не знаком как следует. Но людей-то, людей, себе подобных? Неужели не любишь? Странно. Вроде не маньяк-психопат.
– Честно? Не знаю. Не знаю, люблю или нет. То так, то эдак. Кого-то больше, кого-то меньше. Под настроение.
– Ой да ладно, – отмахивается Светлана, - Я ж не про то. Причем тут настроение твое дурацкое. Ты встань. Пройди по вагонам. До конца и обратно. Оглядись, присмотрись. Только внаглую не пялься, а то не так поймут. И ответь себе, любишь, нет. И мне расскажи. Давай пробуй, интересно ж. Эксперимент!
Я послушно встаю, прохожу по вагонам, обгоняя вагонных продавцов, рекламирующих в микрофончики свой товар… Людей не слишком много, но лучшие места у окна по ходу состава почти все заняты; кто-то отвернулся к окну, кто-то «сидит» в телефоне, компания тинэйджеров пьет пиво и жует картофельные чипсы; ожившей картинной галереей проплывают военные, бездомные, чета пенсионеров, мать с ребенком, сидящим у нее на коленях, человек без ноги в инвалидном кресле, молодая пара студентов-походников с большими рюкзаками на багажной полке. Я стараюсь не заглядывать в глаза, и внимание оттого фиксируется на одежде, большинство пассажиров одеты опрятно, но скромно, даже бедно, наверное, они все из этих маленьких нанизанных на маршрут нашей электрички городков, а вот и деревенские, одеты по-деревенски, они, наверное, сойдут где-то на низкой дощатой платформе посреди леса, где вместо названия – номер километра…
Двое бездомных в практически пустом последнем вагоне играют в кости и пьют из прозрачных пластиковых стаканчиков водку «Праздничная». Сидения в вагоне деревянные, и игральные кубики, три штуки, звонко стукаются о дерево. Бездомные, два дядьки за сорок, поднимают лица и смотрят прямо на меня. Один из них жестом приглашает присоединиться, я машинально подхожу, стараясь слишком уж не засматриваться, прохожу мимо будто по своим делам, дохожу до двери в последний тамбур, совершенно пустой, разворачиваюсь, снова прохожу мимо двоих бездомных… Вижу выпавшее на костях: один, один, пять, эти точки на кубиках отчего-то крепко впечатываются в сознание, по инерции в голову лезет всевозможная символика: не знак ли это судьбы? Связано ли что-то в моей жизни с числом «сто пятнадцать»? Или будет связывать?.. Я отмахиваюсь от назойливых мыслей, я пускаюсь в обратный путь по вагонам навстречу Светлане.
Те бездомные вовсе не выглядели пьяно или отталкивающе, от них не шел никакой неприятный запах; тот, что приглашал присоединиться, смотрел спокойно и дружелюбно, даже умиротворяюще. И чистый пластиковый стаканчик дополнительный у них был, и закуска, черный хлеб. Может, стоило бы и присоединиться ненадолго. Выпить, поговорить, в окно посмотреть за компанию. Ехал бы один, тогда точно, думаю, присоединился б.
– Ну как? – интересуется Светлана участливо-заинтригованно, когда занимаю свое место напротив.
– Жалкое зрелище! – докладываю я, – Беспросветная тоска-печаль на лицах. И одеты кошмарно. Только два бомжа там, в голове состава, те еще ничего выглядели, без претензии. Какая уж тут любовь. Нет, если ты о любви-сострадании, о любви снисхождающей…
– Это называется «проекция», – невозмутимо ответствует Светлана. - Это у тебя печаль-тоска в глазах. Ты себя жалеешь, не других. Мда. Переоценила, по ходу, твои возможности.
– Да встань и пройди сама! Депрессуха же конкретная. Мы-то в Москве в порядке более-менее…
– А чего мне ходить. И тут неплохо. И здесь люди. В вагоне, на платформе вон, – Светлана кивает на окно, - Везде свои, такие же, как и я, как ты. Это же наша с тобой среда. Как не любить?
– То есть ты вот всех-всех любишь, прямо вот всех-всех? Не, ну эти-то, вокруг, незнакомые, их любить, наверное, задача нехитрая…
– Угу, поняла. Кто-то симпатичный, кто-то нет, ты это хочешь сказать, да? Ну само собой. Но все хорошие, понимаешь? Изначально. Да, меня раздражают, более того, меня приводят в ярость, до белого каления доводят отдельные человеческие качества. Это вот «снисхождение», о котором ты упомянул. Да кто ты такой, куда тебе нисходить, к кому, куда ниже-то? Оглянись, осмотрись. Кругом такие же. Ну с проблемами, кто ж без проблем. Так и ты с проблемами. Порешал бы, а не сетовал, не снисходил бы… Так, я не поняла, почему стоим? – Светлана резко поднимается с места и оглядывается на тамбур.
Двери в тамбур разъехались, из тамбура тянет холодом, наш поезд замер у платформы с раскрытыми дверями.
– Объяснили бы хоть, в чем дело, – доносится с соседнего сидения недовольный женский голос.
– Да тут всегда так на этой станции, – вторит другой.
– Приехали, блядь, – звучит пожилой тембр.
– Так, а время-то, времечко, – Светлана закатывает рукав своей куртки и сверятеся с наручными часами, – Автобус бы не уехал.
Быстрой походкой вагон пересекает человек в служебной одежде, его наперебой расспрашивают, кто-то дергает за рукав, но железнодорожник лишь отмахивается, отвечает что-то невнятное…
– Двери закройте хоть, – в никуда обращается одна из пассажирок.
Кто-то у тамбура пытается наладить громкую связь с машинистом. Кто-то говорит по мобильному: «Я задержусь». Пользуясь сверхурочной стоянкой, в вагон прибывают пассажиры, выбирают места, рассаживаются, беспокойно ждут отправления, поглядывают в окно и по сторонам…
Светлана просит снять с полки рюкзак, мы допиваем остатки чая из термоса, но согреться на этот раз не удается, слишком зябко стало в вагоне.
– Опоздали, – бесстрастно констатирует Светлана, снова взглянув на часы, – Даже если сию секунду тронемся, уже не успеть.
– А такси?
– Можно такси, да. Денег, правда, захотят дофига.
– У меня есть…
– Да, у меня тоже есть, не в этом суть. Можем и на такси не успеть. Мы же еще где-то в чистом поле стояли минут пятнадцать, помнишь? И вот опять стоим. Смысл ехать, если к исповеди не попаду? Знаешь, я домой, наверное. А ты поезжай, если охота.
– Да я бы тебя лучше до дома проводил.
– Можно и так… Как хочешь. Лучше так, наверное, да. Ты замерз.
– А ты?
– Ноги только. Короче, пошли отсюда. На платформе подвигаемся, поприседаем. Ну блин, ну не судьба, чего тут скажешь. Не наш с тобой день.
Стоит нам спрыгнуть на мерзлую платформу, как поезд лязгает дверями и трогается. Будто только и ждал, что мы выйдем. Обратная электричка через полчаса, мы заходим в небольшое вокзальное здание, в кассовом зале ларек, мы садимся на железные стулья, пьем очередной чай.
Обратно едем молча, поначалу бодрившаяся Светлана теперь явно обескуражена нашим оборвавшимся на середине путешествием, отвечает односложно, да и мне неохота лишний раз заговаривать, я ощутимо продрог, в вагоне почти нет пассажиров, и, возможно, поэтому прохладнее, чем по дороге «туда». Мы прибываем на вокзал, пересаживаемся на метро, долго едем домой к Светлане.
Там я прошусь в душ, Светлана утверждает, что согрелась в метро, но мне все еще холодно. Душ сломан, работает кое-как, с виноватым видом объясняет Светлана и предлагает мне принять ванну. Я не помню, когда лежал в ванне последний раз, должно быть в детстве, но соглашаюсь, захожу в ванную, хочу запереться, но щеколды на двери нет, пытаюсь плотнее прикрыть дверь, но она все равно чуть отстает. Смотрю на себя в зеркало, слушаю уверенный звук наполняющей ванну горячей воды, раздеваюсь, ложусь, едва поместившись. От воды идет пар, запотевает постепенно большое зеркало над раковиной. Наконец-то тепло, наконец-то никуда не спешим. На упирающемся в стену угловом бортике ванны – шампунь, лак для ногтей, вехотка; от нечего делать я задумываю вымыть голову, выдавливаю на ладонь шампунь, запрокидываю голову в воду, втираю в волосы шампунь, вода вокруг меня покрывается клочьями пены и становится непрозрачной. Сквозь шум воды я слышу стук; Светлана просится вымыть руки. Впустить ее как-то неловко; отказать – неловко тем более, и я утвердительно хмыкаю Светлане в ответ. Заходит Светлана, она без штанов, в длинной футболке; проходит, не оборачиваясь на меня, прямо к раковине, развернув единственный кран из ванны в раковину, моет с мылом руки, закручивает краны, давая установиться тишине, далее, секунду помедлив, она протирает кулаком запотевшее зеркало, видит в зеркале на дальнем плане мое лицо, и наши взгляды встречаются. Светлана оборачивается, садится, глядя на меня, на бортик ванной. Мое тело под водой скрыто слоем пены, и я почти не чувствую стеснения. Светлана окунает в воду локоть, проверяя температуру, стягивает футболку, под которой ничего не оказывается, и забирается в ванну, пристраиваясь с поджатыми ногами на противоположном ее конце. Воды где-то на две трети, но теперь, когды мы оба здесь, вода подходит почти к самому краю. Светлана подбирается ближе, мы сплетаемся под водой, Светлана садится на мой затвердевший член, приподнимается и опускается, приподнимается и опять опускается; вода вокруг нас начинает качаться вверх-вниз сообразно ритму наших движений, обильно выплескиваясь наружу, Светлана стонет, сдавленно, гортанно, у меня перед глазами ее шея, выше – полуоткрытый рот. Еще немного подвигавшись, она глубоко вздыхает и вылезает из воды, жалуясь на головокружение и на то, что можем затопить соседей.
Я вынимаю из ванны затычку, молча сижу смотрю как убывает вода. Светланы уже нет, вытерлась полотенцем и вышла. Когда мыльной воды почти не остается, я открываю кран, споласкиваю волосы и тело, осторожно поднимаюсь, распахиваю дверь пошире, чтобы впустить свежего воздуха, одеваюсь, выхожу в коридор. Обернутая полотенцем Светлана сидит на кухне, курит. При виде меня она быстро гасит недокуренную сигарету, направляется в ванную, закрывается, шумит водой. Вскоре показывается, одетая в домашнее, на пороге кухни, приглашает жестом в комнату. Я впервые в комнате, это спальня, мы ложимся на кровать, беремся за руки, лежим какое-то время молча и неподвижно.
– Кайфно было там в воде, да? – задает Светлана полувопрос уверенно-мимоходом, но я слышу, что уверенность в голосе отчасти наиграна, что Светлана волнуется.
– Очень, – соглашаюсь я, и Светлана еле слышно усмехается.
Я глажу Светлане запястье, подбираюсь к локтю. Светлана убирает свою руку, садится в кровати, оперевшись о стенку.
– Не. Давай не сейчас. Давай поболтаем. Мне интересно. Кто ты, вообще, как дошел до такой жизни. Разлегся, видите ли. Как дома у себя.
– Мне сесть? Встать?
– Да как хочешь. Это не принципиально. Ты вот только скажи, ты надолго тут? Каковы ближайшие планы? Думала в магазин сбегать, купить кое-чего, приготовить. Или тебя могу отправить. И на тебя приготовлю. Если останешься.
– Да с радостью, вот волосы просохнут.
– Да ты не торопись. Можно и не выходить никуда. Ты сейчас голодный?
– Да вроде нет.
– И я нет. Так ты во сколько пойдешь? Или на ночь останешься? Можешь, в принципе, остаться. Тебя ждут вообще? Где ты живешь? Позвонить не надо, предупредить? Я твой телефон на зарядку поставила, пока ты купался. Зарядился уж, небось. Принести?
– Да нет. Спасибо. Меня особо не ждет никто.
– «Особо» это как понимать?
Я встаю, смотрю в окно. Там горят фонари, там невнятная мгла. Темнеет рано, но не в двенадцать же, не в час, или сколько там; по виду из окна не определишь, там пасмурно, бессолнечные непрекращающиеся сумерки. Смотрю опять на Светлану, та сидит на кровати и улыбается. Улыбается мне открыто, по-доброму, это впервые так. До сих пор она при мне улыбалась лишь собственным словам, собственным мыслям, и то была совсем другая улыбка.
Улыбка обезоруживает, и я сажусь обратно на кровать, мне хочется выговориться, хочется взять Светлану в сообщницы.
– Я живу большой тусовкой, – начинаю я рассказ. – Там кватрира пятикомнатная, старый дом дореволюционный, снимаем вскладчину. Никто меня там, в общем-то, не ждет. Но это друзья, это свои. Парень, девушка, еще два парня снимают. Еще одна девушка приходит иногда, у нее мастерская в одной из комнат. Люди свободных профессий. Художники, фотографы, фрилансеры. С одной из девушек я встречался раньше много лет подряд. Сходились, расходились. Сейчас у нас ничего нет, хоть и живем в одной квартире. Она с другим сейчас, с моим лучшим другом. Так получилось. Сам, в общем, виноват, хотя «виноват» – слово неподходящее, наверное, всё правильно вышло. Мы раньше жили порознь, каждый с родителями. Но встречались регулярно втроем, дружили. Выпивали и всё такое. Моя девушка сперва недолюбливала моего друга. Странный, мол, тип себе на уме. А я, наоборот, всегда его очень любил, стремился поддержать, он одинокий был почти всегда, читал чего-то, сочинял. Это я их познакомил между собой, моего друга с моей девушкой. Хотел их подружить поближе. Она влюбилась в него в итоге, а мне будто того и надо было, сам не пойму, что двигало. Какое-то гибельное упоение. Вижу, ей со мной скучновато, ну сексом занялись, ну кино посмотрели, а дальше-то что, куда деваться, где вечерок скоротать? И к другу моему идем, он-то один жил, снимал чего-то, однокомнатную на окраине, работал в тот период кем-то на телевидении на подхвате. Мог себе позволить снять. И вот заваливаемся, тусуемся втроем, весело, отлично. На ночь оставались. Проходит месяц-другой такой жизни, вижу, оба влюблены, друг, тот оживлялся так всякий раз, когда я с девушкой приходил, без девушки-то вялый был, мрачноватый, разговоры норовил вести упаднические. А когда втроем, шутил, смеялся. И мне веселее становилось, я и не ревновал почти. Потом приходим к нему на день рождения, девушка моя говорит моему другу: чувак, в честь твоего дэрэ я дарю тебе себя. Это все было со мной заранее согласовано, разумеется. Но все равно, тем не менее, прозвучало как-то неожиданно. Друг мой дико смутился, но видно, что сильно обрадовался в глубине души. Я спросил, хотят ли они, чтобы я вышел из комнаты или из квартиры, они бы по-любому стеснялись, но при мне вообще ничего бы у них не вышло гарантированно. Они переглянулись и сказали, что да, лучше бы мне выйти погулять. Пошел я бродить по району, часа через полтора возвращаюсь, оба такие умиротворенные, сидят пьют чай, смотрят на меня благодарно, но больше друг на друга. Я посидел-посидел да к родителям поехал. Девушка ушла от меня, говорит не могу, мол, раздваиваться. Они вместе до сих пор, а я обоих потерял, хоть и продолжаем общаться. Смешно. Сам, главное, этого добивался так. Этого их сближения. Как-то непонятно вышло.
– Да понятно все, – Светлана, скрестив на груди руки, сидит в той же позе на кровати, но уже не улыбается, – Нереализованная гомосексуальность. Чего спрятался-то за подружку? Действовал бы решительнее, сам бы соблазнил чувачка и жили бы душа в душу. Сам сказал, он одинокий был. И разговоры упаднические вести норовил. С тобою, не с ней! Значит, с тобою был искреннее.
– Да? Странно, мне ни разу не приходил в голову такой поворот событий. Ты не всерьез, видимо. Тебе это должно быть неприятно, церковь, тем более, осуждает однополые отношения.
– Я совершенно нормально отношусь к подобным вещам, – Светлана пожимает плечами, – И церковь не приплетай, будь добр.
– В общем, теперь ты понимаешь, что домой я не сильно стремлюсь…
– Угу, с такими-то раскладами. Правда, ты можешь на ночь остаться, буду только рада.
– Спасибо. Останусь. Крутит-крутит как щепочку в водовороте. Такое ощущение в последнее время.
– Ну да. У меня вообще всегда такое ощущение, не только в последнее время, – Светлана встает с кровати, задергивает шторы, стоит у задернутых штор, смотрит на меня, скрестив руки и ноги.
– Ого, а по тебе не скажешь. Такая с виду хозяйка собственной судьбы.
– Какое. Я такая же щепочка как ты. Но, может, это правильный какой-то водоворот, может, его можно понять, полюбить? Продолжим, если ты не против. Хочется тебя.
Светлана перемещается в центр кровати, я подсаживаюсь поближе, мы прикасаемся, целуемся, исследуем друг друга.
3. Первые шаги
Ясным майским днем мы со Светланой гуляем в лесу моего детства.
– До чего красиво. До чего все-таки невероятно красиво. Здесь мне почти так же хорошо как в храме, – делится вполголоса Светлана спустя полчаса тишины.
– Я тут все тропинки знаю, – хвастаюсь я. – Всё исходил с пацанами. А больше один.
– А у нас тоже был лес рядом с домом. Только меня туда не отпускали. Боялись.
– Диких зверей?
– Людей.
На всякий случай мы оба в резиновых сапогах, но о прошедшем рано с утра мелком дожде уже ничего не напоминает. Сухо, тепло, солнечно. Скрипят сосновые стволы. Светлана, руки в карманах великоватой ей брезентовой куртки моего отца, волосы собраны в хвост, шагает размашисто, уверенно, будто сама знает все тропинки не хуже меня. Я рад завязавшейся беседе; Светлана редко о себе распространяется, тем более о детстве, и похоже, эта прогулка поможет нам лучше друг друга понять, вот только бы не спугнуть доверительный настрой.
– Опасно там у вас было? – спрашиваю.
– По-всякому было, – закрывается, как мне кажется, Светлана. Но нет – продолжает:
– Однажды без спроса в лес сбежала, на своих разобиделась. Допоздна бродила черт-те где, я-то не знала никаких тропинок, шарилась наобум, – из просторного кармана куртки Светлана вытаскивает сигареты и зажигалку, закуривает. – Сама перепугалась. Мобильник дома оставила назло всему свету. Ничего, выбрела. Мои совсем с катушек съехали, уже в отделение звонили, соседей всех обошли по подъезду. Обрадовались как сумасшедшие, когда увидели целую и невредимую. Всыпали потом, правда. Ну, это само собой.
– Да, ты рассказывала в день нашего знакомства, тебя били в детстве...
– Ха, в детстве! Если бы только в детстве. Так бы и продолжали до сих пор. Свалила вовремя.
– Я одного не понимаю... Как ты терпела все эти годы? Почему безропотно сносила?
Светлана докуривает, гасит окурок о подвернувшийся древесный ствол, складывает окурок в сигаретную пачку, прячет пачку в карман.
– Почему терпела? – переспрашивает. – А куда деваться-то было? И потом, мне изначально дали понять, что только так со мной и надо. Один из немногих пунктов, по которому они были единодушны, – Светлана сдержанно улыбается.
– Больно было?
– Ха! Не те слова. А эти твои мечтания трогательные... Зашла я на твой любимый форум, помнишь, ты мне ссылку кинул неделю назад. Ну, что могу сказать. Все эти плеточки, полосочки на теле эстетичненькие... Добропорядочные забавы довольных жизнью тётенек и дяденек. Не осуждаю, впрочем. Каждому свое, – Светлана пожимает плечами.
Мы пересекаем поляну с немногочисленными дубками и кое-какое время молчим. На границе поляны и леса – поваленный ствол, и мы садимся передохнуть.
– Ну а что, – говорю. – вот, кого-то не били в детстве, и он об этом, можно сказать, жалеет... Мечтает... Разве так не бывает?
– Да ради Бога. Мне твои фантазии не внапряг. Однако жизнь скучнее и проще. Это просто больно. Больно и обидно. За себя, в первую очередь, что допросилась, – Светлана опять закуривает.
– За себя? То есть, на них ты не злишься?
– А они не знали как по-другому бывает. Мама из генеральской семьи. Отец из деревни. Как иначе-то? – отрывисто делится Светлана между затяжками.
– То есть, это тебе помогало в каком-то смысле?
– Не знаю. Наверное. Занималась, во всяком случае, добросовестно. И в вуз поступила без блата, а конкурс был – ого-го. Профессией овладела, это тоже не у каждого получается, – Светлана делает последние пару затяжек, после чего гасит и прячет в пачку окурок. – Но проблем, кажется, все-таки больше, – Светлана притягивает колени к груди, обхватывает их сцепленными в замок руками и балансирует, покачиваясь взад-вперед, – Слишком уж завишу от чужого мнения. Так же как в детстве жажду одобрения и похвалы. И внутренне цепенею, когда рискую не угодить. Уж не знаю, ремень ли тут виной. А тебе на всех и вся по барабану, завидую, – Светлана расцепляет замок, спрыгивает на землю, стряхивает с куртки клочки пепла, застегивается на молнию.
– Меня, между прочим, вообще не били, – говорю.
– Везука.
– Уж не знаю, кому из нас больше повезло...
– Перестань. Конечно, легонькие ударчики возбудят кого хочешь, но когда реально больно... Нет тут ничего интересного. Это все, в основном, от головы. И я примерно понимаю, как это у тебя устроено, эти фантазии.
– Как же?..
– Это просто некая удобная лазейка. Мечты, куда ты сбегаешь от проблем, – Светлана озирается, засунув руки в карманы куртки и тихо насвистывает, вторя птичьему пению.
– Нет-нет, я жажду их осуществить...
– Ну так будь с собой откровенен. Ты мечтаешь об этом в качестве особого вида удовольствия. Чтобы тебя обслужили. Как в массажном кабинете. Пойдем еще пошатаемся.
– Ага, – я тоже встаю, и мы идем дальше.
– Нет, ты не поняла! – говорю я Светлане на ходу, – Боль мне совсем не в кайф! Мне хочется, чтоб мной командовали, руководили...
– Знакомо-знакомо, тоска по авторитету, по сильной руке. Там есть дорога? Хочу вон в тот просвет, – Светлана показывает рукой, я киваю, и мы идем в избранном направлении, – Только вот что ты скажешь, если этот твой распрекрасный руководитель вообще не вознамерится тебя наказывать? А только по головке будет гладить сутками? А? Что ты на это скажешь? – развивает Светлана мысль. – Или напротив, наказывать-то будет, но не по заднице ремнем, а как-нибудь позаковыристее, иголки там загонять под ногти...
– Мда. Кажется, ты права. Такое мне действительно пришлось бы не по вкусу.
– О чем и речь! По вкусу, не по вкусу. Ты просто в игры играешь. Игры разума...
– Нет. Погоди. Допустим, я встречу этого человека, – я еле поспеваю за широко шагающей Светланой, – Который, как твои родители, будет верить именно в этот способ... И он решит, что для меня это – наилучшее средство...
– Да ты просто взвоешь не своим голосом. Заголосишь как резаный. Если как следует за тебя взяться. Ты не позволишь так с собой обращаться, рванешь на попятный двор. Я тебя неплохо изучила за время наших встреч.
– Отчего же, стерплю. У меня большой ресурс терпения, ты просто пока не в курсе. Вот только человека мне такого, скорее всего, не встретить. Которому я настолько бы открылся.
– А почему ты о нем в мужском роде? – Светлана приостанавливается, и я замираю рядом, – Пол – это принципиально?
– Нет. Это не принципиально. Это может быть женщина, – отвечаю я спустя пару мгновений, и мы снова идем, и на ходу переглядываемся.
– Чушь какая-то, – прыскает со смеху Светлана, отводя взгляд. – Хотя, просто чтобы убедить тебя в том, что ты себя обманываешь...
– Да? Ты серьезно?! – радостно, опережая мысль, переспрашиваю я, – Ты... Могла бы?
– Ну, а что. Ты мужчина достойный. Ради нас... Вот только наказывать, по-моему, не за что.
– Ну, почему, недостатков хватает, – спешу я заверить, а в ушах странный гул, то ли в воздух взмываю, то ли срываюсь в пропасть.
– Твои недостатки – неотъемлемые свойства твоей личности, – чеканит Светлана. – Я к ним привыкла. Они мне нравятся. Короче, в радикальной переделке ты не нуждаешься. Хотя... – Светлана задумывается.
– Хотя что?
– Одна твоя черта меня буквально бесит... Боже, где мы? Что это за место? Мы не заблудились?
– Все нормально. Совсем недалеко от дома.
Деревья кончились, мы по колено в зарослях хвощей. В трех-четырех метрах – бывшая просека, теперь это болото. Вода сплошь затянута бледно-зеленой ряской похожего с хвощами оттенка, сначала кажется, что по ней можно пройти, но если вглядеться – иллюзия рассеивается: сухие сучья поваленных здесь и там выкорчеванных с корнями деревьев тонут в болотной воде, и там, где тонут – ряска расходится, образуя вокруг сухой ветки искрящийся солнечными лучами темный водяной кружок. Бетонные столбы когда-то проходившей здесь линии электропередач, в отличие от деревьев, худо-бедно сохраняют вертикальное положение, и обрывки проводов слабо колышатся на ветру.
– Я поняла, где мы. В фильме «Сталкер», – с видом знатока изрекает Светлана.
***
Позднее утро спустя полторы недели. Я под двумя одеялами. Дверь отворяется; на пороге – Светлана с дровами в охапку. Она выдыхает пар, плотно прикрывает за собой дверь, накидывает крюк, складывает на пол дрова, открывает печную заслонку, садится у печки.
– С утра шел снег. С ума сойти, – Светлана загружает в печь растопку – заготовленные с вечера лучины, чиркает спичкой. Занимается пламя.
На краткий миг мы переглядываемся. Затем Светлана отворачивается обратно к печке и парой метких движений перекладывает горящие щепки, чтобы огонь был поярче.
– Сразу взялось, поди ж ты, – Светлана отправляет в печь пару поленьев поувесистее, – А я гулять ходила. Пока ты тут переживал, – Светлана постукивает кочергой по одному из горящих поленьев и, не оборачиваясь, продолжает негромкую размеренную речь, – В лесу красиво неописуемо. В общем, если бы не твоя хандра, было бы полное счастье. А ты, кстати, можешь поесть. Я макароны сварила. Видишь, и погулять успела, и макароны сварить. Проснулась, как и ты, едва живая. Но сразу встала. Сделала зарядку. Согрелась. Сварила еду. Позавтракала. В лес пошла. И вот сижу печку топлю. И настроение – лучше некуда. Только тебя жалко. Нет, я, конечно, в детстве натерпелась ужасов, а все же великая штука – сила воли. И вот что самое поразительное. Начинается с того, что ты себя ломаешь. Ну, или тебя ломают. Не хочется по будильнику подниматься – а ты поднимаешься, не хочется уроки готовить – а ты готовишь, скучно книжку читать – все равно сидишь читаешь, и так далее. В общем, рецепт простой – делаешь все, чего не хочется. А потом, мало-помалу, принимаешь это, свыкаешься. И забываешь, что когда-то было иначе. Что изначально хотел чего-то другого. Это становится твоим естеством, прирастает – то, чего так яростно не хотел, чему так отчаянно сопротивлялся. И теперь я даже вообразить себе не могу, чтобы в двенадцатом часу в кровати валяться. Я, конечно, не идеальный пример, девушка, в общем-то, ограниченная, многого не понимаю в этой жизни. Но собой владеть умею. Потому и никаких затяжных печалей. Вообще, вставай. Я уже нормально натопила. Поешь, кофейку дёрни.
Действительно, под двумя одеялами жарко. Я сбрасываю на пол одно из них и отворачиваюсь к стене лицом.
– Прости. Прости, пожалуйста. Мне правда очень плохо, – бормочу я в дощатую стену.
– Нормально все с тобой, – слышно как Светлана встает, расстегивает молнию куртки, прохаживается по комнате взад-вперед, – Я тебя всю ночь обнимала. Все с тобой хорошо. Ни соплей, ни температуры. Возможно, конечно, у тебя депрессия. Зараза наших дней. Ну и шел бы тогда к врачу. Нет. Лежишь, мучаешься. И меня мучаешь, – слышу я с противоположного конца комнаты, от окна, негромкий, привычно чеканящий короткие фразы светланин голос.
Я представляю, как Светлана стоит и грустно смотрит в окно.
– Не обращай внимания. Это пройдет, – обещаю я стене – Поделай что-нибудь. Почитай.
– Да уж найду чем заняться. Нет, так нельзя, – слышны шаги Светланы в сторону кровати, – Оставьте нашу светлость в покое. Это и есть то, что меня в тебе так раздражает. Бесит. Помнишь наш недавний разговор? Бесит! Эта двойственность! Сегодня так, завтра эдак. Вот скажи, ты меня любишь? Любишь сейчас, в эту минуту? Только честно! Посмотри на меня!
Я переворачиваюсь на спину, и наши взгляды ненадолго пересекаются. Светлана садится на край постели у меня в ногах. Смотрит в сторону. Задумывается. Трещат дрова.
– Обиднее всего, что ты не берешь меня в союзницы. Это уже третий раз с тобой такое. Я чувствую себя ненужной, беспомощной. И ты даже не пытаешься меня в этом разубедить. Я от тебя сейчас за миллион световых лет. Сателлит из далекой галактики, – Светлана мрачно усмехается.
– Хорошо сказано, – подаю я голос.
– Да? – Светлана обращает ко мне лицо. – Я рада, что пригодилась.
– Прости. Прости.
– Что ты заладил: прости, прости. Я не обижаюсь. Просто недоумеваю. Может, ты чего-то скрываешь? Может, я сделала что-то не то? Тупо себя повела? Вчера было так хорошо. Мы веселились, гуляли.
– Мысли тяжелые. Воспоминания. Накатывают волнами. Ты не при чем.
– А что тебя гнетет? Поделись. Поделись хотя бы одним тяжелым воспоминанием. Или всеми, по очереди. Мы не торопимся. Только не молчи в стенку. Пожалуйста. Не закрывайся.
– Я вспомнил маму...
– Достойнейшая женщина. Как вспомнил?
– Один эпизод. Из детства.
– Угу. Ну все, деваться некуда. Вперед, рассказывай. Кстати, не пора из-под одеяла вылезти? Лично мне уже жарко, – Светлана стягивает с себя свитер.
– Ничего. Мне нормально.
– Как знаешь. Вперед. Я слушаю.
– Понимаешь, я все пытаюсь проследить причинно-следственную связь – то ли моя меланхолия провоцирует все эти воспоминания, то ли воспоминания – меланхолию...
– Забей на причинно-следственную связь. Вперед.
– Мне было пять или шесть лет. В школу точно еще не ходил. Я не могу смотреть тебе в глаза. Можно я отвернусь?
– Я сама отвернусь, – Светлана переводит взгляд на печку, – Вперед.
Меня начинает колотить озноб. Стучат зубы; подрагивает все тело.
– Ну что ты, все хорошо, – не оборачиваясь, Светлана гладит мне через одеяло руки, грудь, живот.
– С-сейчас... Уф-ф-ф... Не пойму, что со мной...
– Ничего, я с тобой, все хорошо, – продолжает Светлана свои поглаживающие движения, и дрожь постепенно сходит на нет.
– Мы сидели на кухне у нас на Героев-Панфиловцев, – продолжаю я, почти не стуча зубами, – Точнее, я сидел. Мама стояла к плите лицом. Было ясное утро. И вдруг ни с того ни с сего я произнес одно очень грубое выражение, слышанное до того за пару дней во дворе на площадке... Мне обязательно его воспроизводить?
– Нет. Не обязательно, – Светлана едва заметно мотает головой, все так же глядя в сторону и продолжая будто по инерции гладить меня по руке.
– Этим выражением поделился со мной один мальчик. Я не понял смысла, но был заворожен чудившейся мне в этих странных словах скрытой силой... «Что это значит?» – попытался я выяснить. «У мамы своей спроси», – засмеялся мальчик в ответ. Но потом все-таки подробно, с комментариями, объяснил значение каждого слова. И добавил, что при взрослых я должен помалкивать. И вот в то ясное утро эти слова неожиданно всплыли в памяти, и я произнес их вслух как какое-то иностранное выражение. Мне, наверное, было интересно испытать на ком-нибудь их силу. Пронаблюдать мамину реакцию. Она так и замерла у плиты с шумовкой в руке. «Как? Как ты сказал?» – спросила она, обернувшись. Я повторил громче, уже глядя прямо ей в глаза. Она вздрогнула, подалась чуть назад, будто встретив удар, и вдруг как-то сникла, опустилась на табурет, обхватила руками голову... Так и вижу ее, с локтями на столе, с пальцами, вцепившимися в пряди волос... «Ты понимаешь, что это значит?» – «Нет» – соврал я. «Пожалуйста, никогда больше так не говори» – попросила мама с умоляющей интонацией, будто она в чем-то провинилась, будто я застал ее врасплох. И видя ее столь беспомощной, поникшей, от души ей сочувствуя, мне, тем не менее, хотелось делать ей все больнее и больнее, хотелось повторять эти слова вновь и вновь, раз за разом швырять их ей прямо в лицо, в глаза, и я с трудом себя сдерживал... Грустно, да?
– Грустно. И, кстати, все могло бы быть еще грустнее. Если бы я в детстве такое выкинула, мне бы уж точно спуску не дали как тебе. Влетело бы капитально. А уж потом расспросы бы пошли, от кого услыхала, да понимаю ли смысл. Очень хорошо, что тебе, наконец, стало грустно – значит, раскаиваешься. Еще лучше будет, если ты обсудишь это с мамой, хотя надежды мало, отношения у вас, как я поняла, не ахти. Но что делать мне, точно так же безвинно обижаемой? Сколько еще терпеть твои закидоны? – Светлана говорит все так же вполголоса, – Когда тебе плохо, я в тягость. Хуже того: я – пустое место. И ты всякий раз даешь это понять. Потом извиняешься, но где гарантии на будущее?
Светлана пару мгновений ждет моего ответа и, не дождавшись, продолжает:
– Помнишь, тогда в лесу ты мечтал о ремне? Знаешь, сейчас та самая минута.
Мы молчим. Светлана неспешно вытаскивает ремень у себя из джинсов, дает подержать.
– Полюбуйся, потрогай. Серьезная штучка. Специально присмотрела для тебя в военторге, когда ты мне в своих мечтах признался месяц назад. Хотя и не верила, что пригодится. Да и сейчас, по правде сказать, почти не верится.
С молчаливым кивком я возвращаю ремень Светлане.
– Ты, конечно, можешь отказаться, – продолжает она, – Послать меня как маму на три буквы. Но тогда даже пикнуть потом на эту тему не смей. И про детство мое не расспрашивай.
– Нет, я готов. Я согласен.
– Тогда выслушай меня, пожалуйста, до начала. Я должна сказать тебе кое-что важное. Поделиться мыслями, на которые ты наводишь меня с первого дня нашего знакомства. Да я и раньше об этом думала. Всю сознательную жизнь думаю.
Светлана встает с кровати, открывает печную дверцу, проверяет, все ли прогорело. Ворошит кочергой потемневшие угли, собирается с мыслями. Закрывает заслонку. Прислоняет к печке кочергу, берет ремень с кровати, складывает вдвое, перекладывает из руки в руку, напряженно ищет слова.
– Как бы сказать... Ты только не обижайся... Хотя, наверное, совсем скоро ты меня буквально возненавидишь... Сейчас, секунду... Уф, – свободной ладонью Светлана энергично трет себе лоб, – В общем, ты должен принять к сведению одну вещь. Ничто не дается даром. Все нарабатывается, кровью и потом, кровью и потом... Каждый день спрашивай себя: что сделано сегодня? И если ничего... Только без обид, хорошо? Я не мораль тебе читаю, я помочь хочу, от самого себя спасти. Ибо что есть человек? Поле битвы полярных начал. Света и тьмы, порядка и хаоса, зла и добра... И битва эта идет ежесекундно! Важно понять, на чьей ты стороне. Если боишься трудностей, потворствуешь лени – сдаешься врагу, понимаешь? В общем, достаточно слов. Не мое дело тебя учить. Только направить. Уф. Прости за сбивчивость. Наверное, это все какая-то чушь?
– Нет... Всё понятно. Всё правильно.
– Уф, ну слава Богу. Так, разговоры окончены, переходим к делу. Вылез немедленно из-под одеяла.
***
Вечером того же дня мы идем по слабо освещенной поселковой улице. Моросит дождь. Мы в куртках с капюшонами.
– Не обижаешься? – негромко расспрашивает Светлана.
– Да нет, наоборот, это ты меня прости.
– Я-то простила, – из-под капюшона выглядывает краешек улыбки, – Сразу простила как закончила. Вся злость куда-то вышла.
– Интересно, это был предел твоих возможностей? – робко осведомляюсь я.
– Ха! Нет, конечно. Пожалела я тебя на первый раз, – усмехается Светлана, – А ты, между прочим, в миг повеселел. Значит, будем иметь в виду в качестве средства от хандры. А? Что скажешь? Что ж, помолчим.
Замерев и согнувшись над пламенем зажигалки, Светлана прикуривает, а я любуюсь на нее, обозначившуюся в фонарном луче – родную, близкую, мучительно желанную.
Я курю на остановке трамвая, пережидаю дождь. В поле зрения возникает невысокая фигура неопределенного пола и возраста в водонепроницаемой куртке с затянутым под подбородок капюшоном. Фигура на миг замирает, всматривается мне в лицо и заходит под козырек остановки.
– Прошу прощения, у вас не будет сигареты?
Голос звонкий, мальчишеский. Лицо скуластое в веснушках.
– Тебе лет-то сколько? – интересуюсь я. – Курить не рановато? Ох, извините, что на «ты»...
Из-под капюшона выныривает русая шевелюра, и ее обладательница преспокойно усаживается рядом.
– Ничего страшного, – заверяет меня девушка, мгновение она теребит рукав своей куртки. – А сигареты у меня свои есть, – девушка вытаскивает пачку и закуривает. – Это я так, искала повод познакомиться.
– Ну что ж, пусть так, – пожимаю я плечами. – Сергей.
– Светлана, – Светлана протягивает ладонь, и я касаюсь продрогших пальцев. – Не узнали? Мы ведь уже виделись.
– Точно, – соображаю я. – И кажется, совсем недавно. Только где?
– Шутите? Или правда не можете вспомнить?
– Не могу. Правда, – я все ломаю голову, где.
– Какой рассеянный молодой человек, – Светлана улыбается и выпускает дым по диагонали вверх. - В сущности, это не так важно. Какой номер ждете? Далеко собрались?
– Да никуда я не собираюсь. Искал, где от дождя укрыться.
– А я рядом совсем живу. В той башне, – Светлана кивком указывает направление. – Обожаю курить, а вы?
– Да мне как-то все равно, – снова пожимаю я плечами. – Привычка. Не могу избавиться.
– Я тоже не могу избавиться, – согласно кивает Светлана. – Хотя и грех большой.
– О! Точно! – вздрагиваю я. – Так это были вы? Точно-точно... У вас без платка совсем другое выражение глаз...
– Да причем тут платок. Вы тоже с тех пор изменились. Хотя прошло всего минут пятнадцать. Просто мы уже не те. Прокатимся? - подъехавший трамвай пригласительно раскрывает двери, и Светлана, без лишних церемоний подхватив меня под руку, увлекает нас внутрь.
Пассажиров немного. Мы садимся, я оказываюсь у окна. За окном все тот же дождь. Капли летят наискось, почти перпендикулярно стеклу.
– Как вообще у тебя с верой дела обстоят? – деловито осведомляется Светлана. – У тебя какой-то потерянный был вид. Ты будто блуждал глазами. И остановился на мне.
– Да, я остановился на тебе... Ничего, что на «ты»? Хотя вы первой начали...
– Да конечно на «ты» давай. Мы ж единоверцы с тобой. Или нет?
– Даже не знаю...
– А чего тут знать? Ты как вообще там очутился, случайно с улицы зашел?
– Нет-нет, я регулярно там бываю...
– Конечно. Я давно обратила внимание. Стоишь одинешенек. К исповеди не ходишь. Поклоны не кладешь. Давно думала пообщаться. И вот, наконец, хватило смелости подойти. Хотя ты сам виноват. Буквально испепелил взглядом. Не смотри так больше, ладно?
– Могу вообще в окно смотреть, – смеюсь я и перевожу взгляд.
– Да. Лучше в окно. Пока стесняюсь что-то.
Мы молчим под стук колес. «Рынок» – объявляет остановку машинист.
– Рынок, – повторяет Светлана. – Бываешь тут?
– Нет. Я вообще впервые все это вижу. Никогда тут не проезжал.
– Всё когда-нибудь бывает в первый раз, – усмехается Светлана. – Так чего ты там забыл, сознавайся.
– О, это такой личный вопрос...
– Боишься? Не доверяешь? Зря. Я пойму.
– Мне не хотелось бы при всех...
– Да тут полтора человека. Думаешь, кому-то есть дело? Хотя ладно. Всему свое время.
Светлана вздыхает и смотрит на свои колени.
– Действительно, что это я. Пристала к человеку как банный лист. Мешаюсь на пути. Тебя, наверное, дома ждут. Или один живешь?
– Нет, не один.
– С предками?
– С друзьями.
– Вон оно как. Интересненько. Ладно, не буду выпытывать.
– Конечная, выходим, – кричит, оглянувшись на нас, машинист из кабины.
– Конечная? – удивляюсь я. – Так скоро?
– А ты приглядись повнимательнее. Тут не живет никто. Пошли, нас ждут.
Светлана забирает мою ладонь в свою, встает, и мы выходим. Разнимать руки неохота, пальцы Светланы как-то очень органично сплетаются с моими - снаружи сыро, ветер, и, наверное, нам обоим приятно тепло наших рук. Мы озираемся.
– Новый квартал, – объясняет Светлана. – Жильцы пока не въехали.
И действительно, все какое-то слишком новое, и людей почти нет.
– Светлана! – с удовольствием произношу я имя новой знакомой, – Ты лучше о себе расскажи! Чем живешь, увлекаешься.
– Да ничем особо не увлекаюсь, скучный я человек. На работу езжу пять дней в неделю. Зарядку делаю. Зимой на лыжах хожу. Летом в речке купаюсь. Молюсь. Причащаюсь. Это круглый год, – Светлана коротко усмехается.
– Любимого мужчины нет?
– Сразу к делу, да? Заметь, ты первый начал. О, черноплодка!
Мы минуем редкий забор, из-за которого к нам тянутся ветви, сгибающиеся под тяжестью темно-синих гроздьев. Светлана набирает ладонь ягод и разом отправляет горсть в рот.
– Угощайся! – предлагает она, прожевав. – Набрать тебе?
– Нет, спасибо.
– На здоровье. Страшно, да? – Светлана закатывает глаза и демонстрирует до отказа высунутый иссиня-черный язык, сопровождая гримасу похожим на змеиное шипение звуком.
***
Спустя два часа мы сидим у Светланы на кухне. Дождь усилился, и Светлана пригласила к себе переждать непогоду.
– Не молчи, – просит Светлана, – Я тебя пригласила, чай налила, рубашку сухую дала. Расскажи что-нибудь.
– Светлана, а можно я окно закрою? Отвлекаюсь на стук капель. Да и холодно что-то.
Светлана сидит у окна и сама его закрывает.
– Сейчас, сейчас, – бормочу я, – сейчас расскажу... Скучно сидеть в тишине, да?
– Мне никогда не бывает скучно, Сергей. Хотя я скучный человек, с собой мне не скучно. Я за тебя беспокоюсь. Вдруг тебе скучно?
– Нет, нормально. Мне почему-то действительно хочется о многом рассказать...
– Ну да, – кивает Светлана, – я чувствую. За чем дело стало? Смелее.
– В общем, впервые в этот храм – да и вообще в храм, раньше-то я только в детстве в церкви бывал с родителями – я пришел полгода назад. Точнее, меня привела подруга, идея была ее. Мы употребили одно вещество...
Светлана нахмуривается, и я пытаюсь понять – то ли ей невдомек, о чем речь, то ли услышанное ей не по душе, то ли она просто внимательно меня слушает. Во всяком случае, словесно она никак не реагирует, в разговоре виснет пауза, и я продолжаю:
– Одно вещество. Неважно какое именно. Мы были в гостях в спальне наших друзей, между нами ничего не происходило, даже на уровне прикосновений, но мы были единым целым, понимаешь? Это началось как телепатический контакт, мы по очереди произносили вслух то, что другой подумал секундой раньше, но потом нам и это стало ни к чему, настолько оказалось все понятно, кристально чисто. Понятно друг про друга... И вообще про всё. Садилось солнце. «Выйдем-ка прошвырнемся» – предложила подруга. Мы вышли в парк, где, кажется, радовались каждому дереву. «А куда мы теперь пойдем?» – спросил я. «В церковь, – предложила она, – Я тут знаю одну. Православный собор. Очень сильное место. Вскроет на раз». И мы пошли, и пришли как раз к началу вечерней службы – случайно совпало. Но ничего случайного нет. То, что я там испытал – наверное, самое дорогое для меня воспоминание из всех, самое важное, я должен поделиться во всех деталях...
– То-то я смотрю, ты странный какой-то, – перебивает Светлана. – Небось и сейчас под какой-нибудь гадостью.
– Нет-нет, не подумай, я очень редко, почти никогда, разве только само идет в руки... Ты поняла, о каком я веществе, да? Тоже есть такой опыт?
– «Опыт», ну ты даешь. У меня нет такого опыта. Хватило впечатлений со стороны. У меня в родном городе знаешь сколько знакомых поумирало, сколько по тюрьмам сидит? От таких опытов.
– Нет-нет, это другой класс веществ, ты просто не знаешь...
– Нда, ошибочка вышла, – скрестив руки на груди и просунув ладони себе под мышки, сдержанно сетует Светлана, – Не прочухала, с кем связалась. Думала, нормальный такой у парня духовный интерес. А вот поди ж ты. Чего в храме-то забыл? Иди нюхай клей в подъезде!
- Наоборот, мне стала интересна вера, стало интересно, как добиться аналогичных состояний без посторонней помощи, – бормочу я, уперев локти в стол и придерживая пальцами виски.
– Каких еще состояний, о Господи, – воздев руки к потолку и будто намереваясь стиснуть напряженные пальцы в кулаки, вопрошает Светлана, – Без какой такой посторонней помощи? Интересно ему стало!
– Бог есть любовь. И я ищу любви.
– Любовь, ага, щас. Про страх Божий слышал? Про грехи? Вот зуб даю, Сергей, что ты уже нехило поплатился за эти свои «состояния», – Светлана поднимается с табуретки и вырастает на расстоянии вытянутой руки, – Подруга-то где твоя? Почему с тобой не ходит? Ей, по ходу, хватает посторонней помощи?
– Светлана! – я тоже встаю из-за стола, – Я вижу, мы по-разному смотрим на вещи. На Бога, на мир! Нам не о чем спорить. Каждый останется при своих. И моя личная жизнь, между прочим, нисколько тебя не касается!
– Гляди-ка, пробрало, – усмехается Светлана и возвращается на табуретку, – Щипцами подробностей я из тебя не тяну. А спорить нам действительно не о чем. В вопросах веры ты абсолютно ни хрена не соображаешь, прости уж за прямоту. Не ходи туда больше. Удолбанный не ходи, трезвый не ходи. Запретить тебе, к сожалению, не в моей власти. Но не смей там со мной здороваться. И смотреть как сегодня не смей, понял?
– Понял, – я тоже сажусь на место и смотрю в стену, – Прости. Ты задела за живое. Мы действительно больше не вместе.
– Вместе-не вместе, меня не касается. Забудь дорогу! И не читай ничего на эту тему, не интересуйся, с верующими не общайся. Мало ли на свете интересностей, чем другим займись.
– Светлана, но почему? – искренне недоумеваю я, – Разве ворота в храм открыты не для каждого?
– Тебя гордыня жрет, ничего не видишь кроме себя. Я-то знаю, хоть и не пробовала, что за чудеса творят твои наркотики. Человек теряет почву под ногами, себя любимого ставит во главу угла. Это и так нам всем свойственно, а тут уж совсем с катушек слетаешь, начинаешь жить и руководствоваться галлюцинациями своими дебильными. Ты вообразил, что можешь эдак с Господом запанибрата, по плечу постучать, парой ласковых перекинуться? Ну берегись, по полной огребешь.
– Да такой ли уж это великий грех? – пускаюсь я в рассуждения, – В библейские времена и веществ-то не было таких в природе! А хоть бы и были! В чем грех? Я правда не пойму. Молиться никому не мешали, пришли спокойно, тихо постояли, ушли. В чем грех? Объясни!
– Изволь, – Светлана встает с табуретки, вытягивает руки вдоль пола и делает два глубоких приседания, после чего открывает окно, закуривает сигарету, берет в руку пепельницу и курит стоя, выдыхая дым в сторону окна.
– Попа затекла. Засиделась я тут с тобой, – говорит Светлана и долго молча курит, и продолжает говорить только после того как расплющивает окурок в пепельнице, – Итак, Сергей, какой же, по-твоему, самый страшный грех? – Светлана, оставаясь стоять, ставит пепельницу на стол, упирает кулаки в бедра и смотрит куда-то поверх.
– Самый? Убийство, наверное. Оно непоправимо...
– Всё непоправимо. А знаешь, почему ты так ответил? Тебе просто слабо. Кишка тонка убить.
– Да нет, мне не слабо, скорее неохота. Убивать неохота, мстить неохота.
– Ну ты молодец, что тут сказать. Ты знаешь, а я убила бы. Из детства пару персонажей. Вот этими вот руками, - Светлана секунду безразлично смотрит на свои руки и садится обратно.
– Так ведь грех, Светлана.
– Да, ты прав, – грустно соглашается Светлана, щурясь и будто высматривая что-то за окном, – Хотя нет, – соображает она, поразмыслив, – Вот если прям совсем уродов, тогда не грех. Есть одно такое место в Писании. Нет, Сергей, – продолжает она рассуждать, – Величайший грех – не убийство. Величайший – гордыня. И лень. Два величайших греха, – Светлана замолкает, будто оценивая собственные слова, – Вот сознайся – посуду, бывает, оставляешь с вечера невымытой?
– Издеваешься? Убить не грех, посуду оставить – грех? Такая она, твоя вера?
– Прости, что сменю тему, но это срочно требуется выяснить. Тебя мать с отцом пороли? Хотя не отвечай. Я и так вижу, что нет.
– Нет, конечно. Еще чего.
– Нда. Пропащий ты человек. А по-другому как-нибудь наказывали?
– Что-то не припомню.
– Нда. Все понятно с тобой. А они знают, что ты наркоман?
– Я не наркоман.
– Боже, я забыла, с кем говорю. Какой же наркоман согласится с тем, что он наркоман… Ну хорошо, Сергей. Тебя не наказывали. Ты, наверное, думаешь, что тебе повезло – пусть так. Но других-то! Другим – ты знаешь, за какие такие прегрешения достается, малолеткам несмышленым? По сути, за мелочи! За тарелку разбитую, за домашку неприготовленную. Пустяк, казалось бы! Простить бы да забыть! Так нет, кого в угол, а кому и ремня перепадает, да хорошенечко так, и раз, и два, и три. И только потом прощают. Вот чего ради, скажи на милость? Такие-сякие, нехорошие мама с папой, да? Дитятко свое не ценят, измываются над бедненьким?
– Да уж не без того, надо полагать. Если вообще остались такие люди.
– Остались, куда они денутся. Кого любим, с того и спрашиваем, запомни раз и навсегда, пригодится. Ребенок пусть обидится, разревется – раз, другой, третий, зато работать над собой приучится. Страсти обуздывать, низменному не потакать. Все большие проблемы начинаются с маленькой оплошности. «Я не хотел, я нечаянно, я больше не буду»... А потом это входит в привычку. Ребенок, не осознающий долга перед родителями, когда вырастает, забывает долг перед Богом. Показатель психологического возраста – в первую очередь, степень ответственности; взрослый – значит, ответственный. Бытовые мелочи – посуда, тарелка – просто наглядная иллюстрация. Куда страшнее душевная лень, наплевательство на самого себя. Хороший сын благодарен родителям за наказание, взрослый возносит Господу хвалу за удары судьбы.
Светлана, уставясь перед собой в одну точку, чеканит как по писаному. Я все намереваюсь возразить, но внезапно теряю нить разговора, проваливаюсь будто в транс – и сама Светлана, похоже, в трансе, глаза искрятся, тело мелко вибрирует – хотя, наверное, эта вибрация – уже плод моего разгулявшегося воображения. Неожиданно ситуация становится нестерпимой, напряженность всё нарастает, мне хочется свести на нет этот источаемый Светланой жар, который, слегка обдав, вот-вот поглотит меня целиком, и я, оставаясь сидеть на месте, четко вижу, как встаю со стула, быстрым и выверенным движением ладони зажимаю Светлане рот, валю ее с табуретки на пол, сажусь на нее сверху, начинаю душить, вижу ужас у нее в глазах, но моя хватка не ослабевает, я ликую, и на смену ужасу в глазах Светланы является безразличие, Светлана, похоже, теряет сознание, лицо бледнеет, наружу лезет язык, черно-синий, будто в рябиновом соке...
– Эй, что с тобой? Опять ты так смотришь... Я же просила! – Светлана пристально вглядывается мне в лицо, – О чем ты думал только что, а ну-ка признавайся.
– Каких-то ужасов поневоле напредставлял... Будто задушить тебя пытаюсь... Прости. Это вышло само собой, – честно докладываю я.
– Ну да, – Светлана, кажется, совсем не удивлена, – Потому что на самом деле ты согласен с каждым моим словом. Просто это слишком горькая для тебя истина. И тебе ничего не оставалось как наброситься на меня, за неимением лучших аргументов. А говоришь, убивать никого неохота.
Мы молчим. Закуриваем. Курим в тишине.
– И не только для тебя это горькая истина, – продолжает Светлана, – Почти никто не в силах этого вынести. Не в силах сознаться самому себе, что когда-то сбился с дороги. Люди, увы, инфантильные идиоты. Наркоманы, как ты. Просто наркотики бывают разные. Кто химией травится, кто новостями из телевизора. Вот мы с тобой сидим на кухне в городе Москве. Город, блин, герой. Восемнадцать, что ли, миллионов человек населения. Восемнадцать миллионов идиотов. Тебе не страшно?
– Знаешь, Светлана, и меня иногда посещают такие мысли. Только я стараюсь давать им отпор. Люди-то чем виноваты? Это со мной, наверное, что-то не так.
– С тобой, возможно, и не так... Пойми, они разучились просто жить, они забыли, каково это – дышать, ходить ногами по земле, радовать Создателя. Детьми знали малыми, потом забыли. И вспоминать не желают. Мало им того, что есть, трудностей подавай, проблем! А потом сами жалуются на эти проблемы – по секрету всему свету, куда деваться от самих себя не знают, а надо мужество иметь судьбу свою принимать, благодарным за любые невзгоды быть, глаз от Бога не прятать! Любишь Гребенщикова?
– Гребенщикова? Мы не знакомы...
– «Не прячь от Бога глаза, а то как он найдет нас?» Хорошо как сказано, да? И еще у него в тему есть, щас-щас, о, вспомнила: «Кто сказал, что мы не можем стать чище?» Действительно, кто?
– Не особенно люблю, сказать по правде. Слишком уж благостный какой-то. Впрочем, возможно, это только имидж...
– Благостный? Не сказала бы. Чертей гоняет будь здоров. Я даже на концерте у него была. Один раз. Колоссальный получила заряд.
– Не знаю-не знаю. У меня другие эстетические предпочтения.
– Да ясно. По тебе заметно. Наверняка какой-нибудь мрак беспросветный.
– Ну, у меня широкий кругозор.
– Я не сомневаюсь. Так вот... Слушай, ты как насчет поесть? Я чего-то вся изголодалась, – Светлана делает пару шагов в мою сторону, распахивает дверцу низенького холодильника и присаживается на корточки, – Так, понятно, полтора помидора. Подождешь меня? За картошкой сгоняю. Будешь картошку?
***
Я один. Дождь закончился, показывается солнце. Я выхожу из-за стола, смотрю в открытое окно, щурюсь на свет, делаю два глубоких приседания, вытаскиваю из пачки сигарету, подношу зажигалку и закуриваю, взяв пепельницу в свободную руку.
Стоит раз затянуться, как меня осеняет, что совсем недавно весь этот же набор действий проделала у меня на глазах Светлана. Усмехнувшись, я продолжаю, уже сознательно, представлять себя на ее месте. Вот напротив сидит воображаемый гость. А вот я разгоряченно что-то доказываю, увещеваю, цитирую, провожу в воздухе рукой с дымящейся сигаретой...
– Гребенщикова любишь? Чертей гоняет будь здоров! Кто сказал, что мы не можем стать чище? – громко, подражая Светланиной интонации, восклицаю я, встречая каждую из этих реплик безудержным внутренним хохотом. Так, что теперь? Телесная память опережает мысль, я сажусь на корточки и открываю холодильник. Все правильно: одинокое блюдце, на нем – полтора помидора. Большие, красные.
Я закрываю холодильник и сажусь на стул.
Звук поворачиваемого ключа из передней, и я вздрагиваю с чувством, будто меня застали врасплох, будто Светлане откуда-то уже известно о том, как я, воспользовавшись кратким одиночеством, прилежно копировал ее повадку.
– Помочь? – я выхожу в коридор и принимаю у Светланы из рук тяжелые пакеты, – Ух, тяжесть... Пошли бы вместе...
– Не люблю чувствовать себя обязанной, – Светлана вешает куртку на крючок, проходит в ванную, моет руки.
– Любишь в мундире? Чистить неохота, – Светлана споласкивает под краном картофелины и помещает в кастрюлю. Щелкает ручкой плиты, конфорку опоясывает оранжево-голубое пламя; с сигаретой во рту Светлана нагибается к конфорке, опаляет волосы, быстро подается назад, прихлопывает искру у виска, садится на табуретку и молча курит.
Странно, я так ждал ее возвращения, а теперь, когда Светлана снова тут как тут, я будто вспоминаю заново, что мы едва знакомы, что мы друг другу, по сути, никто. Откуда отчужденность, откуда внезапный холод? Так хотелось продолжения беседы, а теперь не знаешь что и сказать. Впрочем, возможно, мне только так кажется. Мирно побулькивает кипяток в кастрюле, рядом Светлана затягивается сигаретой. И все-таки мне не терпится разведать обстановку.
– Светлана, – несмело обращаюсь я, – Возможно, ты устала? Мне лучше уйти?
– Сиди, – не глядя в мою сторону, отвечает Светлана с какой-то обреченностью в голосе.
– Я могу тебе еще много о чем рассказать... Чтобы не скучно было сидеть в тишине...
– Валяй, – разрешает Светлана, всё так же не глядя.
– Я хотел бы рассказать о своей личной жизни...
– А я всё знаю о твоей личной жизни, – Светлана тушит в пепельнице сигарету и наконец поворачивает ко мне лицо, – У тебя ее нет.
– Да, я сам тебе сказал, что мы расстались...
– Да мало ли чего ты мне сказал. Видишь ли, Сергей, к женщине нужен подход.
– Ты мне не доверяешь?!
– Доверяю. Я специально так ответила. Захотела позлить. Видишь, тебя волнует только твоя репутация, кто о тебе чего подумал, как тебя воспринял. А надо уметь отдавать. Как иначе-то? Кто любит, тот любим, кто светел – тот и свят. Воду в ступе толчем тут с тобой полдня, я ведь наверняка тебе нравлюсь...
– Да...
– А почему тогда сидишь, сложа руки? Почему до сих пор понять не дал?
Светлана поднимается с табуретки и вилкой проверяет готовность картошки.
– Готово.
– Помочь? – спохватываюсь я и подаюсь в сторону плиты.
– Сиди, – Светлана быстро раскладывает еду по тарелкам, ставит тарелки на стол, вынимает из холодильника блюдце с помидорами, режет их на небольшие ломтики, – Приятного аппетита. Негусто, ну да ладно, что Бог послал.
Мы молча едим.
– Спасибо, – я кладу вилку поперек пустой тарелки.
– На здоровье, – Светлана ест не спеша и продолжает говорить в процессе, – Сергей, пойми, я девушка простая, недосказанностей всех этих, двойных смыслов, полунамеков не понимаю – люблю порядок, чтоб все понятно было в жизни, – Светлана доедает и отодвигает тарелку с вилкой от себя подальше, – А ты, Сергей, какой-то непонятный. Давай сменим тактику. Давай начистоту. Говорю как есть: нравишься ты мне! Я тебе тоже, сам признал только что. Так действуй! Покажи, на что способен!
От этой декларации бесхитростности мне хочется забиться под стол и сгруппироваться так, чтобы занять в пространстве как можно меньше места, но я, конечно, этого не делаю и просто остаюсь сидеть, где сижу.
– Ты говоришь, я тебе нравлюсь, но чем? Один из миллионов идиотов...
– У тебя очень классная спина. Я внимание обратила, когда ты рубашку переодевал. И плечи. И профиль такой интересный. Губы, рот. А то, что в голове бардак – не беда. Наверстаем. Презервативы есть с собой?
– Нет, откуда...
– И у меня нет. Сгоняй купи. Супермаркет из подъезда направо.
Я выхожу на лестницу, а Светлана, замерев на пороге с полуоткрытой дверью, провожает меня взглядом. Лифт, похоже, не работает, и я спускаюсь с четвертого этажа пешком. Навстречу, шаг за шагом, держась за перила, поднимается пожилая женщина, она улыбается Светлане, и та в ответ с ней здоровается. Мелькает слабая надежда, что это ее родственница – мать или бабушка, что она живет с ней в одной квартире, и значит, наш план отменяется. Я даже успеваю уловить между Светланой и этой женщиной небольшое портретное сходство. Впрочем, по интонации, с которой Светлана здоровается, сразу очевидно, что это просто соседка по дому, что ей в другую дверь – и, действительно, Светлана выходит на площадку, берет женщину под локоть и помогает ей одолеть очередной пролет. Во дворе – свежий воздух и детские голоса на площадке; за домом – станция метро и оживленный проспект, и вместо похода в супермаркет я огибаю только что покинутый дом и вклиниваюсь в людской поток; недавние пассажиры трамвая чуть ли не наперегонки спешат пополнить ряды пассажиров метро, и я иду вместе с ними, к спуску в переход с разгорающейся в занявшихся сумерках большой буквой «М».
У спуска я замираю. Люди снуют вверх-вниз, но сегодня выходной, и в вагонах, скорее всего, довольно-таки просторно. Мне хочется присоединиться к этим незнакомым людям, спуститься на станцию, уехать и никогда не возвращаться. Почти минуту я всерьез обдумываю такую возможность. Но в памяти с каждым мигом все живее события недавнего прошлого, мысленно я переношусь к Светлане на кухню и вижу ее такой, какой только что оставил – босую в черных обтягивающих джинсах и свободной майке почти без рукавов, когда-то темно-зеленой, но вылинявшей от множества стирок, за складками которой почти не различается грудь – зато прекрасно видны крепкие, почти как у мужчины, голые мускулистые руки; общее несколько брутальное впечатление усиливается отсутствием макияжа и украшений – ни серег, ни колец, ни браслетов – только на шее шнурок от крестика. И, в то же время, этот детский взгляд и звонкий голос, эта копна волос...
***
– «Розовые в пупырышках с ароматом ванили» – вслух разбирает Светлана шрифт на упаковке, – Твои любимые?
Мы все так же за столом на кухне.
– Какие были, – угрюмо отзываюсь я.
– Да ты не стесняйся. Действуй, – щелчком Светлана посылает упаковку по столу в мою сторону, – Ну чего ты опять завис? Представь, что я – твоя подруга-наркоманка. Как это у вас обычно происходило? Ах да, видимо по трезвяку никак... Ну, тут уж ничем помочь не могу, не располагаю, так сказать, – в который раз Светлана закуривает.
– А хочешь, покажу как надо? – предлагает вдруг Светлана спустя пару кратких затяжек, – Хочешь знать, чего женщина ждет от мужчины? Ну-ка погоди-ка...
Светлана поспешно впечатывает в пепельницу недокуренную сигарету, быстро выходит, закрывает за собой дверь, но тут же открывает и заходит.
– Так, это чё, в натуре?! – басит Светлана, нависнув надо мной, уперев кулаки в бока, – Это чё ваще, ты тут какого хрена прохлаждаешься? – Светлана приподнимает со стола тарелку и тычет мне ей в лицо, демонстрируя подсохшие следы от картошки, после чего швыряет тарелку обратно на стол, да так, что едва не разбивает, – Неряха, бездельница, только и знаешь, что штаны протирать в соцсетях!
Первую секунду я ошарашен этим нежданным напором и мне действительно делается несколько не по себе.
– Ну же, подыграй мне, – шепчет Светлана и заговорщицки подмигивает.
Я что-то виновато бормочу в свое оправдание, одновременно удивляясь, до чего легко дается роль.
– Ладно уж, прощаю, так и быть, но в следующий раз получишь взбучку, фингал на пол-лица поставлю, поняла? А теперь вставай-ка раком, я тебя хочу. Да, прямо здесь!
Я поднимаюсь со стула, Светлана берет меня за плечи, разворачивает к себе спиной и похлопывает ладонью мне по животу, предлагая нагнуться; я облокачиваюсь на стол.
– Вот так, вот так, вот так, – приговаривает Светлана, стукаясь об меня сзади в такт своим словам.
– Вот так, вот так, вот чего ты заслуживаешь, вот как с вами со всеми надо обращаться, – Светлана, кажется, немного утомилась от своих стараний и уже готова выйти из игры, но напоследок расхрабрившись, касается меня между ног.
– Ого! – Светлана приятно удивлена, – Значит, такое не только девочки любят? Подумать только... Так ему же тесно, давай на волю выходи, – Светлана расстегивает мне ремень, нашаривает пуговицу, я отстраняю ее руку и сам растегиваю джинсы, а Светлана стягивает их вниз.
- Так. Ну-ка повернись. Рубашку приподними. Какой, однако, красавец. А можно погладить?
– Да, – едва дыша, позволяю я и уже мечтаю о прикосновении, как у Светланы вдруг звонит мобильный телефон. Быстрым движением ладони она велит мне одеться, как будто на том конце нас могут не только услышать, но и увидеть, я поспешно привожу себя в порядок, но Светлана, похоже, успела забыть о моем существовании – она садится на свое место у плиты, кладет ногу на ногу, а рукой подпирает голову, закрывая ладонью свободное ухо, хотя на кухне тихо и спокойно.
– Здравствуй, мама, здравствуй, дорогая, – говорит Светлана через паузы, – Да-да, всё хорошо. Всё как всегда...
Минут за пять окончив разговор, Светлана откладывает в сторону телефон и молча смотрит в стену.
– Плохие новости? – осторожно спрашиваю я, – Ты помрачнела...
– Зажги свет, справа от тебя, сколько можно в потемках.
Я щелкаю выключателем, и при свете еще очевиднее, до чего Светлана расстроена.
– Точно все в порядке? Точно ничего не случилось? – допытываюсь я.
- Ну да. Всё как всегда.
- И ты всегда так расстраиваешься?
- Ну да.
Мы долго молчим. Светлана вытаскивает из пачки сигарету, вертит в пальцах и откладывает на стол незажженной – рядом с сотовым.
– У вас проблемы? Плохие отношения? – аккуратно пытаюсь я выяснить.
Светлана тяжко вздыхает.
– Ну да. Можно и так сказать.
– Прости, я могу не расспрашивать...
– Просто зверею, как слышу этот голос. В детстве боялась. Сейчас ненавижу. И тогда, и теперь. И люблю в то же время. И она. Говорим друг другу черт знает что… Пустые формальности. Тошно, деваться некуда. Только молитвой и спасаюсь. Молю о милости, молю избавить от гнева. Ну и за неё молюсь, чтобы хорошо всё было, здоровье там, все дела. Черт, вот так всегда, - Светлана поворачивается в мою сторону, - Взбрело позвонить в самый подходящий момент...
– Светлана, если я могу как-нибудь помочь...
– Можешь. Иди домой. Мне надо одной побыть.
– Хорошо, я уйду, но...
– Иди-иди. Как-нибудь увидимся. Приподними-ка рубашку... Красивый ремешок. Вот такой же примерно и у нас был в детстве. Его, правда, никто никогда не носил. Он для другой цели предназначался, ну, ты понял. Как огня боялась, как резаная орала. У отца-то рука потяжелее, но и отходил быстрее, а мать уж как возьмется – не утихомирится, пока совсем из сил не выбьется. Иногда оба за меня брались, в особых случаях. Один держит, другой дубасит. Как устанут – меняются.
– Светлана, – робко возражаю я, – Но ведь ты сама... Сама говорила пару часов назад...
– Да-да, – кивает Светлана моим мыслям, – Они хотели как лучше. Тем более, пай-девочкой я не была, отнюдь. Но Бог справедлив. А они были справедливы далеко не всегда.
Светлана напряженно замирает и вот-вот заплачет. Кажется, этому препятствую только я.
– Иди, – просит она, поборов исказившую лицо гримасу, – Иди, не обижайся. Телефон свой оставь, позвоню.
Я спускаюсь в переход с горящей «М», но уже не предвкушаю от поездки ничего хорошего, мысленно я со Светланой, и, кажется, стоило захлопнуться входной двери, как я начал скучать, начал не находить себе места.
2. К святым местам
Светлана и я в электричке. Мы хотим успеть в Загорск к началу утренней службы. Сегодня большой праздник, объяснила Светлана накануне по телефону и предложила поехать вдвоем. Мы минуем живописные задворки, нескончаемо проплывают за окном электрички пустыри, фабрики, замусоренные жилые дворы, невысокие пристанционные сооружения, платформа, остановка, выходят и заходят люди, впуская из тамбура морозный воздух, люди выдыхают пар, ищут, где бы сесть, где бы пристроить вещи. Лязгают механические двери, трогается состав, и снова заводы, фабрики. Меж заводских труб золотится церковный купол; там небольшое строение – церковь или часовня; Светлана, завидев строение, быстрым движением крестится.
Едем над автобаном; машины стоят в пробке, конец которой теряется за горизонтом. Поезд наш набирает ход, хорошо ехать, хорошо не стоять в пробке. Светлана отвинчивает крышку вынутого из рюкзака термоса. Наливает в крышку чай из термоса, протягивает мне:
– Будешь?
– Пей сначала ты. Одна ведь крышка на двоих.
– Пропускаешь даму вперед? Фигушки. У тебя пальцы дрожат, я вижу. Я-то в варежках. Возьми, попей. И руки согреешь, только смотри не расплескай, – я принимаю у Светланы крышку, пью заготовленный Светланой непривычно сладкий, непривычно крепкий чай, осушаю емкость в пару глотков, возвращаю крышку Светлане. Светлана наливает чай себе, отхлебывает, поглядывая в окошко электрички. Снаружи светает; дружно гаснет вереница фонарей на перпендикулярном железной дороге проспекте, скоро, наверное, погаснут лампы и у нас в вагоне. Набирает мощность электропечка у меня под сидением, да и чай согрел, тепло и уютно, вот только у Светланы облик несколько хмуроват.
– Все окей? – пытаюсь я выяснить, - Чего хмуришься, ночью не выспалась?
– Я-то выспалась, – отвечает Светлана мрачно. – Легла вчера в десять, проснулась сегодня в шесть. Спокойно собралась. А вот ты, похоже, в последнюю секунду из дома выходил. Чуть на поезд из-за тебя не опоздали. И вид имеешь заспанный. Играл, небось, в компьютерные игры!
– Какие игры, ты чего…
– Да это я так, подкалываю, не обращай внимания, – Светлана завинчивает термос, убирает его к себе в рюкзак и потуже затягивает шнуровку, – Ты высокий, закинь, будь добр, – Светлана протягивает рюкзак.
Я пристраиваю рюкзак на багажной полке и сажусь на место.
– Да, ты извини меня, пожалуйста, – спохватываюсь я, – Что ждать заставил в центре зала.
– Тебе вообще крупно повезло, – отвечает Светлана вполголоса, и мне приходится пересесть ближе к краю сидения и нагнуться поближе, чтобы ее слова не заглушал стук колес и другой посторонний шум. – Я дала тебе сверх назначенного времени всего десять минут, чтобы с чистой совестью потом уйти. И больше никуда не звать, наверное. Но тут-то ты и явился. На девятой минуте.
– Да, успели же, в конце концов…
– Я ненавижу спешить. Топать по эскалатору вверх, суетить. А если б очередь была большая за билетами? Ненадежный тип какой-то, – Светлана улыбается.
– Извини, извини, – твержу я.
– А вот возьму и не извиню, – Светлана улыбается шире. – И что тогда? Ты так меняешься в лице, когда осознаёшь вину. Любо-дорого. Помучайся, тебе идет. Вот если не опоздает наш поезд, успеем к автобусу, успеем к началу службы, тогда извиню.
– Если поезд не опоздает… А я-то причем? Я что, машинист?
Электричка, будто реагируя на наш разговор, с шипением замедляет ход и останавливается среди припорошенного инеем поля. Гаснет свет в вагоне.
– Ток вырубился? – недоумеваю я. – Ну всё, теперь ты навсегда на меня обидишься…
– Рассвело просто. Потому и свет погас. А чего встали, сама не пойму. Ща поедем, надеюсь.
Слышнее переговоры пассажиров. У кого-то с сосденего сидения играет музыка в наушниках, из наушников доносится размеренный барабанный бит. Мне неохота ни в какой Загорск, я буду только рад, если мы просто окажемся где-нибудь со Светланой в тепле и наедине, мы общаемся второй раз в жизни, было бы куда интереснее просто поговорить, чем молча стоять службу, но Светлана, похоже, сильно рассчитывает успеть в храм, и если наш план сорвется, будет, конечно, жаль. Поезд трогается.
– Все, я тебя уже извинила! – объявляет Светлана, – Хочешь, поспи. Можешь у меня на плечике прикорнуть. – Вагон заметно поредел с момента нашего отправления, и теперь можно сесть рядом на одном сидении, но по-прежнему сидим где сидели, напротив друг друга.
– Не, я не могу так, не засну. А ты каждое утро в шесть встаешь? Будильник заводишь каждый вечер?
– Не, терпеть их не могу, будильники. У меня хронометр внутри. Я себе мысленное задание даю, ложась: подъём в шесть утра. Или в шесть-тридцать. На работу обычно в шесть-тридцать встаю.
– И не проспала ни разу?
– Не. Бывает, наоборот, раньше просыпаюсь. Ну встаю тогда, успеваю что-то сделать по дому… – Светлана зевает, и я зеваю вслед.
– А почему ты именно меня решила позвать? – спрашиваю, помолчав. – За компанию? Больше некого? Скучно одной?
– Ну, ты небезнадежный, как мне показалось. Глядишь и сработает.
– Ну сработает, допустим, а тебе-то что?
– Как что? Я же люблю тебя.
– С каких это пор?
– С тех самых пор и люблю.
– Ну ты даешь, а другого кого не любишь?
– И других люблю. Всех их. Всех вас, – Светлана обводит взглядом немногочисленную вагонную публику.
– Ааа, – тяну я, – Умозрительно, выходит. Любовь к человечеству.
– Любовь к ближнему, – пожимает плечами Светлана, – Что такого-то? Тебе невдомёк? Обычное же дело.
– Ну, вот ты мне нравишься, допустим…
– Оставь! – обрывает Светлана с раздражением. – Причем тут это, нравлюсь, не нравлюсь. Вот ты дышишь и не замечаешь. И любишь как дышишь. Это ведь так естественно. Любишь жизнь, любишь родину, людей, вообще всех, плохих, хороших. Животных там, деревья. Небо, солнце, луну. Тебе что, правда непонятно? Окей, Бога ты не любишь, пока что не знаком как следует. Но людей-то, людей, себе подобных? Неужели не любишь? Странно. Вроде не маньяк-психопат.
– Честно? Не знаю. Не знаю, люблю или нет. То так, то эдак. Кого-то больше, кого-то меньше. Под настроение.
– Ой да ладно, – отмахивается Светлана, - Я ж не про то. Причем тут настроение твое дурацкое. Ты встань. Пройди по вагонам. До конца и обратно. Оглядись, присмотрись. Только внаглую не пялься, а то не так поймут. И ответь себе, любишь, нет. И мне расскажи. Давай пробуй, интересно ж. Эксперимент!
Я послушно встаю, прохожу по вагонам, обгоняя вагонных продавцов, рекламирующих в микрофончики свой товар… Людей не слишком много, но лучшие места у окна по ходу состава почти все заняты; кто-то отвернулся к окну, кто-то «сидит» в телефоне, компания тинэйджеров пьет пиво и жует картофельные чипсы; ожившей картинной галереей проплывают военные, бездомные, чета пенсионеров, мать с ребенком, сидящим у нее на коленях, человек без ноги в инвалидном кресле, молодая пара студентов-походников с большими рюкзаками на багажной полке. Я стараюсь не заглядывать в глаза, и внимание оттого фиксируется на одежде, большинство пассажиров одеты опрятно, но скромно, даже бедно, наверное, они все из этих маленьких нанизанных на маршрут нашей электрички городков, а вот и деревенские, одеты по-деревенски, они, наверное, сойдут где-то на низкой дощатой платформе посреди леса, где вместо названия – номер километра…
Двое бездомных в практически пустом последнем вагоне играют в кости и пьют из прозрачных пластиковых стаканчиков водку «Праздничная». Сидения в вагоне деревянные, и игральные кубики, три штуки, звонко стукаются о дерево. Бездомные, два дядьки за сорок, поднимают лица и смотрят прямо на меня. Один из них жестом приглашает присоединиться, я машинально подхожу, стараясь слишком уж не засматриваться, прохожу мимо будто по своим делам, дохожу до двери в последний тамбур, совершенно пустой, разворачиваюсь, снова прохожу мимо двоих бездомных… Вижу выпавшее на костях: один, один, пять, эти точки на кубиках отчего-то крепко впечатываются в сознание, по инерции в голову лезет всевозможная символика: не знак ли это судьбы? Связано ли что-то в моей жизни с числом «сто пятнадцать»? Или будет связывать?.. Я отмахиваюсь от назойливых мыслей, я пускаюсь в обратный путь по вагонам навстречу Светлане.
Те бездомные вовсе не выглядели пьяно или отталкивающе, от них не шел никакой неприятный запах; тот, что приглашал присоединиться, смотрел спокойно и дружелюбно, даже умиротворяюще. И чистый пластиковый стаканчик дополнительный у них был, и закуска, черный хлеб. Может, стоило бы и присоединиться ненадолго. Выпить, поговорить, в окно посмотреть за компанию. Ехал бы один, тогда точно, думаю, присоединился б.
– Ну как? – интересуется Светлана участливо-заинтригованно, когда занимаю свое место напротив.
– Жалкое зрелище! – докладываю я, – Беспросветная тоска-печаль на лицах. И одеты кошмарно. Только два бомжа там, в голове состава, те еще ничего выглядели, без претензии. Какая уж тут любовь. Нет, если ты о любви-сострадании, о любви снисхождающей…
– Это называется «проекция», – невозмутимо ответствует Светлана. - Это у тебя печаль-тоска в глазах. Ты себя жалеешь, не других. Мда. Переоценила, по ходу, твои возможности.
– Да встань и пройди сама! Депрессуха же конкретная. Мы-то в Москве в порядке более-менее…
– А чего мне ходить. И тут неплохо. И здесь люди. В вагоне, на платформе вон, – Светлана кивает на окно, - Везде свои, такие же, как и я, как ты. Это же наша с тобой среда. Как не любить?
– То есть ты вот всех-всех любишь, прямо вот всех-всех? Не, ну эти-то, вокруг, незнакомые, их любить, наверное, задача нехитрая…
– Угу, поняла. Кто-то симпатичный, кто-то нет, ты это хочешь сказать, да? Ну само собой. Но все хорошие, понимаешь? Изначально. Да, меня раздражают, более того, меня приводят в ярость, до белого каления доводят отдельные человеческие качества. Это вот «снисхождение», о котором ты упомянул. Да кто ты такой, куда тебе нисходить, к кому, куда ниже-то? Оглянись, осмотрись. Кругом такие же. Ну с проблемами, кто ж без проблем. Так и ты с проблемами. Порешал бы, а не сетовал, не снисходил бы… Так, я не поняла, почему стоим? – Светлана резко поднимается с места и оглядывается на тамбур.
Двери в тамбур разъехались, из тамбура тянет холодом, наш поезд замер у платформы с раскрытыми дверями.
– Объяснили бы хоть, в чем дело, – доносится с соседнего сидения недовольный женский голос.
– Да тут всегда так на этой станции, – вторит другой.
– Приехали, блядь, – звучит пожилой тембр.
– Так, а время-то, времечко, – Светлана закатывает рукав своей куртки и сверятеся с наручными часами, – Автобус бы не уехал.
Быстрой походкой вагон пересекает человек в служебной одежде, его наперебой расспрашивают, кто-то дергает за рукав, но железнодорожник лишь отмахивается, отвечает что-то невнятное…
– Двери закройте хоть, – в никуда обращается одна из пассажирок.
Кто-то у тамбура пытается наладить громкую связь с машинистом. Кто-то говорит по мобильному: «Я задержусь». Пользуясь сверхурочной стоянкой, в вагон прибывают пассажиры, выбирают места, рассаживаются, беспокойно ждут отправления, поглядывают в окно и по сторонам…
Светлана просит снять с полки рюкзак, мы допиваем остатки чая из термоса, но согреться на этот раз не удается, слишком зябко стало в вагоне.
– Опоздали, – бесстрастно констатирует Светлана, снова взглянув на часы, – Даже если сию секунду тронемся, уже не успеть.
– А такси?
– Можно такси, да. Денег, правда, захотят дофига.
– У меня есть…
– Да, у меня тоже есть, не в этом суть. Можем и на такси не успеть. Мы же еще где-то в чистом поле стояли минут пятнадцать, помнишь? И вот опять стоим. Смысл ехать, если к исповеди не попаду? Знаешь, я домой, наверное. А ты поезжай, если охота.
– Да я бы тебя лучше до дома проводил.
– Можно и так… Как хочешь. Лучше так, наверное, да. Ты замерз.
– А ты?
– Ноги только. Короче, пошли отсюда. На платформе подвигаемся, поприседаем. Ну блин, ну не судьба, чего тут скажешь. Не наш с тобой день.
Стоит нам спрыгнуть на мерзлую платформу, как поезд лязгает дверями и трогается. Будто только и ждал, что мы выйдем. Обратная электричка через полчаса, мы заходим в небольшое вокзальное здание, в кассовом зале ларек, мы садимся на железные стулья, пьем очередной чай.
Обратно едем молча, поначалу бодрившаяся Светлана теперь явно обескуражена нашим оборвавшимся на середине путешествием, отвечает односложно, да и мне неохота лишний раз заговаривать, я ощутимо продрог, в вагоне почти нет пассажиров, и, возможно, поэтому прохладнее, чем по дороге «туда». Мы прибываем на вокзал, пересаживаемся на метро, долго едем домой к Светлане.
Там я прошусь в душ, Светлана утверждает, что согрелась в метро, но мне все еще холодно. Душ сломан, работает кое-как, с виноватым видом объясняет Светлана и предлагает мне принять ванну. Я не помню, когда лежал в ванне последний раз, должно быть в детстве, но соглашаюсь, захожу в ванную, хочу запереться, но щеколды на двери нет, пытаюсь плотнее прикрыть дверь, но она все равно чуть отстает. Смотрю на себя в зеркало, слушаю уверенный звук наполняющей ванну горячей воды, раздеваюсь, ложусь, едва поместившись. От воды идет пар, запотевает постепенно большое зеркало над раковиной. Наконец-то тепло, наконец-то никуда не спешим. На упирающемся в стену угловом бортике ванны – шампунь, лак для ногтей, вехотка; от нечего делать я задумываю вымыть голову, выдавливаю на ладонь шампунь, запрокидываю голову в воду, втираю в волосы шампунь, вода вокруг меня покрывается клочьями пены и становится непрозрачной. Сквозь шум воды я слышу стук; Светлана просится вымыть руки. Впустить ее как-то неловко; отказать – неловко тем более, и я утвердительно хмыкаю Светлане в ответ. Заходит Светлана, она без штанов, в длинной футболке; проходит, не оборачиваясь на меня, прямо к раковине, развернув единственный кран из ванны в раковину, моет с мылом руки, закручивает краны, давая установиться тишине, далее, секунду помедлив, она протирает кулаком запотевшее зеркало, видит в зеркале на дальнем плане мое лицо, и наши взгляды встречаются. Светлана оборачивается, садится, глядя на меня, на бортик ванной. Мое тело под водой скрыто слоем пены, и я почти не чувствую стеснения. Светлана окунает в воду локоть, проверяя температуру, стягивает футболку, под которой ничего не оказывается, и забирается в ванну, пристраиваясь с поджатыми ногами на противоположном ее конце. Воды где-то на две трети, но теперь, когды мы оба здесь, вода подходит почти к самому краю. Светлана подбирается ближе, мы сплетаемся под водой, Светлана садится на мой затвердевший член, приподнимается и опускается, приподнимается и опять опускается; вода вокруг нас начинает качаться вверх-вниз сообразно ритму наших движений, обильно выплескиваясь наружу, Светлана стонет, сдавленно, гортанно, у меня перед глазами ее шея, выше – полуоткрытый рот. Еще немного подвигавшись, она глубоко вздыхает и вылезает из воды, жалуясь на головокружение и на то, что можем затопить соседей.
Я вынимаю из ванны затычку, молча сижу смотрю как убывает вода. Светланы уже нет, вытерлась полотенцем и вышла. Когда мыльной воды почти не остается, я открываю кран, споласкиваю волосы и тело, осторожно поднимаюсь, распахиваю дверь пошире, чтобы впустить свежего воздуха, одеваюсь, выхожу в коридор. Обернутая полотенцем Светлана сидит на кухне, курит. При виде меня она быстро гасит недокуренную сигарету, направляется в ванную, закрывается, шумит водой. Вскоре показывается, одетая в домашнее, на пороге кухни, приглашает жестом в комнату. Я впервые в комнате, это спальня, мы ложимся на кровать, беремся за руки, лежим какое-то время молча и неподвижно.
– Кайфно было там в воде, да? – задает Светлана полувопрос уверенно-мимоходом, но я слышу, что уверенность в голосе отчасти наиграна, что Светлана волнуется.
– Очень, – соглашаюсь я, и Светлана еле слышно усмехается.
Я глажу Светлане запястье, подбираюсь к локтю. Светлана убирает свою руку, садится в кровати, оперевшись о стенку.
– Не. Давай не сейчас. Давай поболтаем. Мне интересно. Кто ты, вообще, как дошел до такой жизни. Разлегся, видите ли. Как дома у себя.
– Мне сесть? Встать?
– Да как хочешь. Это не принципиально. Ты вот только скажи, ты надолго тут? Каковы ближайшие планы? Думала в магазин сбегать, купить кое-чего, приготовить. Или тебя могу отправить. И на тебя приготовлю. Если останешься.
– Да с радостью, вот волосы просохнут.
– Да ты не торопись. Можно и не выходить никуда. Ты сейчас голодный?
– Да вроде нет.
– И я нет. Так ты во сколько пойдешь? Или на ночь останешься? Можешь, в принципе, остаться. Тебя ждут вообще? Где ты живешь? Позвонить не надо, предупредить? Я твой телефон на зарядку поставила, пока ты купался. Зарядился уж, небось. Принести?
– Да нет. Спасибо. Меня особо не ждет никто.
– «Особо» это как понимать?
Я встаю, смотрю в окно. Там горят фонари, там невнятная мгла. Темнеет рано, но не в двенадцать же, не в час, или сколько там; по виду из окна не определишь, там пасмурно, бессолнечные непрекращающиеся сумерки. Смотрю опять на Светлану, та сидит на кровати и улыбается. Улыбается мне открыто, по-доброму, это впервые так. До сих пор она при мне улыбалась лишь собственным словам, собственным мыслям, и то была совсем другая улыбка.
Улыбка обезоруживает, и я сажусь обратно на кровать, мне хочется выговориться, хочется взять Светлану в сообщницы.
– Я живу большой тусовкой, – начинаю я рассказ. – Там кватрира пятикомнатная, старый дом дореволюционный, снимаем вскладчину. Никто меня там, в общем-то, не ждет. Но это друзья, это свои. Парень, девушка, еще два парня снимают. Еще одна девушка приходит иногда, у нее мастерская в одной из комнат. Люди свободных профессий. Художники, фотографы, фрилансеры. С одной из девушек я встречался раньше много лет подряд. Сходились, расходились. Сейчас у нас ничего нет, хоть и живем в одной квартире. Она с другим сейчас, с моим лучшим другом. Так получилось. Сам, в общем, виноват, хотя «виноват» – слово неподходящее, наверное, всё правильно вышло. Мы раньше жили порознь, каждый с родителями. Но встречались регулярно втроем, дружили. Выпивали и всё такое. Моя девушка сперва недолюбливала моего друга. Странный, мол, тип себе на уме. А я, наоборот, всегда его очень любил, стремился поддержать, он одинокий был почти всегда, читал чего-то, сочинял. Это я их познакомил между собой, моего друга с моей девушкой. Хотел их подружить поближе. Она влюбилась в него в итоге, а мне будто того и надо было, сам не пойму, что двигало. Какое-то гибельное упоение. Вижу, ей со мной скучновато, ну сексом занялись, ну кино посмотрели, а дальше-то что, куда деваться, где вечерок скоротать? И к другу моему идем, он-то один жил, снимал чего-то, однокомнатную на окраине, работал в тот период кем-то на телевидении на подхвате. Мог себе позволить снять. И вот заваливаемся, тусуемся втроем, весело, отлично. На ночь оставались. Проходит месяц-другой такой жизни, вижу, оба влюблены, друг, тот оживлялся так всякий раз, когда я с девушкой приходил, без девушки-то вялый был, мрачноватый, разговоры норовил вести упаднические. А когда втроем, шутил, смеялся. И мне веселее становилось, я и не ревновал почти. Потом приходим к нему на день рождения, девушка моя говорит моему другу: чувак, в честь твоего дэрэ я дарю тебе себя. Это все было со мной заранее согласовано, разумеется. Но все равно, тем не менее, прозвучало как-то неожиданно. Друг мой дико смутился, но видно, что сильно обрадовался в глубине души. Я спросил, хотят ли они, чтобы я вышел из комнаты или из квартиры, они бы по-любому стеснялись, но при мне вообще ничего бы у них не вышло гарантированно. Они переглянулись и сказали, что да, лучше бы мне выйти погулять. Пошел я бродить по району, часа через полтора возвращаюсь, оба такие умиротворенные, сидят пьют чай, смотрят на меня благодарно, но больше друг на друга. Я посидел-посидел да к родителям поехал. Девушка ушла от меня, говорит не могу, мол, раздваиваться. Они вместе до сих пор, а я обоих потерял, хоть и продолжаем общаться. Смешно. Сам, главное, этого добивался так. Этого их сближения. Как-то непонятно вышло.
– Да понятно все, – Светлана, скрестив на груди руки, сидит в той же позе на кровати, но уже не улыбается, – Нереализованная гомосексуальность. Чего спрятался-то за подружку? Действовал бы решительнее, сам бы соблазнил чувачка и жили бы душа в душу. Сам сказал, он одинокий был. И разговоры упаднические вести норовил. С тобою, не с ней! Значит, с тобою был искреннее.
– Да? Странно, мне ни разу не приходил в голову такой поворот событий. Ты не всерьез, видимо. Тебе это должно быть неприятно, церковь, тем более, осуждает однополые отношения.
– Я совершенно нормально отношусь к подобным вещам, – Светлана пожимает плечами, – И церковь не приплетай, будь добр.
– В общем, теперь ты понимаешь, что домой я не сильно стремлюсь…
– Угу, с такими-то раскладами. Правда, ты можешь на ночь остаться, буду только рада.
– Спасибо. Останусь. Крутит-крутит как щепочку в водовороте. Такое ощущение в последнее время.
– Ну да. У меня вообще всегда такое ощущение, не только в последнее время, – Светлана встает с кровати, задергивает шторы, стоит у задернутых штор, смотрит на меня, скрестив руки и ноги.
– Ого, а по тебе не скажешь. Такая с виду хозяйка собственной судьбы.
– Какое. Я такая же щепочка как ты. Но, может, это правильный какой-то водоворот, может, его можно понять, полюбить? Продолжим, если ты не против. Хочется тебя.
Светлана перемещается в центр кровати, я подсаживаюсь поближе, мы прикасаемся, целуемся, исследуем друг друга.
3. Первые шаги
Ясным майским днем мы со Светланой гуляем в лесу моего детства.
– До чего красиво. До чего все-таки невероятно красиво. Здесь мне почти так же хорошо как в храме, – делится вполголоса Светлана спустя полчаса тишины.
– Я тут все тропинки знаю, – хвастаюсь я. – Всё исходил с пацанами. А больше один.
– А у нас тоже был лес рядом с домом. Только меня туда не отпускали. Боялись.
– Диких зверей?
– Людей.
На всякий случай мы оба в резиновых сапогах, но о прошедшем рано с утра мелком дожде уже ничего не напоминает. Сухо, тепло, солнечно. Скрипят сосновые стволы. Светлана, руки в карманах великоватой ей брезентовой куртки моего отца, волосы собраны в хвост, шагает размашисто, уверенно, будто сама знает все тропинки не хуже меня. Я рад завязавшейся беседе; Светлана редко о себе распространяется, тем более о детстве, и похоже, эта прогулка поможет нам лучше друг друга понять, вот только бы не спугнуть доверительный настрой.
– Опасно там у вас было? – спрашиваю.
– По-всякому было, – закрывается, как мне кажется, Светлана. Но нет – продолжает:
– Однажды без спроса в лес сбежала, на своих разобиделась. Допоздна бродила черт-те где, я-то не знала никаких тропинок, шарилась наобум, – из просторного кармана куртки Светлана вытаскивает сигареты и зажигалку, закуривает. – Сама перепугалась. Мобильник дома оставила назло всему свету. Ничего, выбрела. Мои совсем с катушек съехали, уже в отделение звонили, соседей всех обошли по подъезду. Обрадовались как сумасшедшие, когда увидели целую и невредимую. Всыпали потом, правда. Ну, это само собой.
– Да, ты рассказывала в день нашего знакомства, тебя били в детстве...
– Ха, в детстве! Если бы только в детстве. Так бы и продолжали до сих пор. Свалила вовремя.
– Я одного не понимаю... Как ты терпела все эти годы? Почему безропотно сносила?
Светлана докуривает, гасит окурок о подвернувшийся древесный ствол, складывает окурок в сигаретную пачку, прячет пачку в карман.
– Почему терпела? – переспрашивает. – А куда деваться-то было? И потом, мне изначально дали понять, что только так со мной и надо. Один из немногих пунктов, по которому они были единодушны, – Светлана сдержанно улыбается.
– Больно было?
– Ха! Не те слова. А эти твои мечтания трогательные... Зашла я на твой любимый форум, помнишь, ты мне ссылку кинул неделю назад. Ну, что могу сказать. Все эти плеточки, полосочки на теле эстетичненькие... Добропорядочные забавы довольных жизнью тётенек и дяденек. Не осуждаю, впрочем. Каждому свое, – Светлана пожимает плечами.
Мы пересекаем поляну с немногочисленными дубками и кое-какое время молчим. На границе поляны и леса – поваленный ствол, и мы садимся передохнуть.
– Ну а что, – говорю. – вот, кого-то не били в детстве, и он об этом, можно сказать, жалеет... Мечтает... Разве так не бывает?
– Да ради Бога. Мне твои фантазии не внапряг. Однако жизнь скучнее и проще. Это просто больно. Больно и обидно. За себя, в первую очередь, что допросилась, – Светлана опять закуривает.
– За себя? То есть, на них ты не злишься?
– А они не знали как по-другому бывает. Мама из генеральской семьи. Отец из деревни. Как иначе-то? – отрывисто делится Светлана между затяжками.
– То есть, это тебе помогало в каком-то смысле?
– Не знаю. Наверное. Занималась, во всяком случае, добросовестно. И в вуз поступила без блата, а конкурс был – ого-го. Профессией овладела, это тоже не у каждого получается, – Светлана делает последние пару затяжек, после чего гасит и прячет в пачку окурок. – Но проблем, кажется, все-таки больше, – Светлана притягивает колени к груди, обхватывает их сцепленными в замок руками и балансирует, покачиваясь взад-вперед, – Слишком уж завишу от чужого мнения. Так же как в детстве жажду одобрения и похвалы. И внутренне цепенею, когда рискую не угодить. Уж не знаю, ремень ли тут виной. А тебе на всех и вся по барабану, завидую, – Светлана расцепляет замок, спрыгивает на землю, стряхивает с куртки клочки пепла, застегивается на молнию.
– Меня, между прочим, вообще не били, – говорю.
– Везука.
– Уж не знаю, кому из нас больше повезло...
– Перестань. Конечно, легонькие ударчики возбудят кого хочешь, но когда реально больно... Нет тут ничего интересного. Это все, в основном, от головы. И я примерно понимаю, как это у тебя устроено, эти фантазии.
– Как же?..
– Это просто некая удобная лазейка. Мечты, куда ты сбегаешь от проблем, – Светлана озирается, засунув руки в карманы куртки и тихо насвистывает, вторя птичьему пению.
– Нет-нет, я жажду их осуществить...
– Ну так будь с собой откровенен. Ты мечтаешь об этом в качестве особого вида удовольствия. Чтобы тебя обслужили. Как в массажном кабинете. Пойдем еще пошатаемся.
– Ага, – я тоже встаю, и мы идем дальше.
– Нет, ты не поняла! – говорю я Светлане на ходу, – Боль мне совсем не в кайф! Мне хочется, чтоб мной командовали, руководили...
– Знакомо-знакомо, тоска по авторитету, по сильной руке. Там есть дорога? Хочу вон в тот просвет, – Светлана показывает рукой, я киваю, и мы идем в избранном направлении, – Только вот что ты скажешь, если этот твой распрекрасный руководитель вообще не вознамерится тебя наказывать? А только по головке будет гладить сутками? А? Что ты на это скажешь? – развивает Светлана мысль. – Или напротив, наказывать-то будет, но не по заднице ремнем, а как-нибудь позаковыристее, иголки там загонять под ногти...
– Мда. Кажется, ты права. Такое мне действительно пришлось бы не по вкусу.
– О чем и речь! По вкусу, не по вкусу. Ты просто в игры играешь. Игры разума...
– Нет. Погоди. Допустим, я встречу этого человека, – я еле поспеваю за широко шагающей Светланой, – Который, как твои родители, будет верить именно в этот способ... И он решит, что для меня это – наилучшее средство...
– Да ты просто взвоешь не своим голосом. Заголосишь как резаный. Если как следует за тебя взяться. Ты не позволишь так с собой обращаться, рванешь на попятный двор. Я тебя неплохо изучила за время наших встреч.
– Отчего же, стерплю. У меня большой ресурс терпения, ты просто пока не в курсе. Вот только человека мне такого, скорее всего, не встретить. Которому я настолько бы открылся.
– А почему ты о нем в мужском роде? – Светлана приостанавливается, и я замираю рядом, – Пол – это принципиально?
– Нет. Это не принципиально. Это может быть женщина, – отвечаю я спустя пару мгновений, и мы снова идем, и на ходу переглядываемся.
– Чушь какая-то, – прыскает со смеху Светлана, отводя взгляд. – Хотя, просто чтобы убедить тебя в том, что ты себя обманываешь...
– Да? Ты серьезно?! – радостно, опережая мысль, переспрашиваю я, – Ты... Могла бы?
– Ну, а что. Ты мужчина достойный. Ради нас... Вот только наказывать, по-моему, не за что.
– Ну, почему, недостатков хватает, – спешу я заверить, а в ушах странный гул, то ли в воздух взмываю, то ли срываюсь в пропасть.
– Твои недостатки – неотъемлемые свойства твоей личности, – чеканит Светлана. – Я к ним привыкла. Они мне нравятся. Короче, в радикальной переделке ты не нуждаешься. Хотя... – Светлана задумывается.
– Хотя что?
– Одна твоя черта меня буквально бесит... Боже, где мы? Что это за место? Мы не заблудились?
– Все нормально. Совсем недалеко от дома.
Деревья кончились, мы по колено в зарослях хвощей. В трех-четырех метрах – бывшая просека, теперь это болото. Вода сплошь затянута бледно-зеленой ряской похожего с хвощами оттенка, сначала кажется, что по ней можно пройти, но если вглядеться – иллюзия рассеивается: сухие сучья поваленных здесь и там выкорчеванных с корнями деревьев тонут в болотной воде, и там, где тонут – ряска расходится, образуя вокруг сухой ветки искрящийся солнечными лучами темный водяной кружок. Бетонные столбы когда-то проходившей здесь линии электропередач, в отличие от деревьев, худо-бедно сохраняют вертикальное положение, и обрывки проводов слабо колышатся на ветру.
– Я поняла, где мы. В фильме «Сталкер», – с видом знатока изрекает Светлана.
***
Позднее утро спустя полторы недели. Я под двумя одеялами. Дверь отворяется; на пороге – Светлана с дровами в охапку. Она выдыхает пар, плотно прикрывает за собой дверь, накидывает крюк, складывает на пол дрова, открывает печную заслонку, садится у печки.
– С утра шел снег. С ума сойти, – Светлана загружает в печь растопку – заготовленные с вечера лучины, чиркает спичкой. Занимается пламя.
На краткий миг мы переглядываемся. Затем Светлана отворачивается обратно к печке и парой метких движений перекладывает горящие щепки, чтобы огонь был поярче.
– Сразу взялось, поди ж ты, – Светлана отправляет в печь пару поленьев поувесистее, – А я гулять ходила. Пока ты тут переживал, – Светлана постукивает кочергой по одному из горящих поленьев и, не оборачиваясь, продолжает негромкую размеренную речь, – В лесу красиво неописуемо. В общем, если бы не твоя хандра, было бы полное счастье. А ты, кстати, можешь поесть. Я макароны сварила. Видишь, и погулять успела, и макароны сварить. Проснулась, как и ты, едва живая. Но сразу встала. Сделала зарядку. Согрелась. Сварила еду. Позавтракала. В лес пошла. И вот сижу печку топлю. И настроение – лучше некуда. Только тебя жалко. Нет, я, конечно, в детстве натерпелась ужасов, а все же великая штука – сила воли. И вот что самое поразительное. Начинается с того, что ты себя ломаешь. Ну, или тебя ломают. Не хочется по будильнику подниматься – а ты поднимаешься, не хочется уроки готовить – а ты готовишь, скучно книжку читать – все равно сидишь читаешь, и так далее. В общем, рецепт простой – делаешь все, чего не хочется. А потом, мало-помалу, принимаешь это, свыкаешься. И забываешь, что когда-то было иначе. Что изначально хотел чего-то другого. Это становится твоим естеством, прирастает – то, чего так яростно не хотел, чему так отчаянно сопротивлялся. И теперь я даже вообразить себе не могу, чтобы в двенадцатом часу в кровати валяться. Я, конечно, не идеальный пример, девушка, в общем-то, ограниченная, многого не понимаю в этой жизни. Но собой владеть умею. Потому и никаких затяжных печалей. Вообще, вставай. Я уже нормально натопила. Поешь, кофейку дёрни.
Действительно, под двумя одеялами жарко. Я сбрасываю на пол одно из них и отворачиваюсь к стене лицом.
– Прости. Прости, пожалуйста. Мне правда очень плохо, – бормочу я в дощатую стену.
– Нормально все с тобой, – слышно как Светлана встает, расстегивает молнию куртки, прохаживается по комнате взад-вперед, – Я тебя всю ночь обнимала. Все с тобой хорошо. Ни соплей, ни температуры. Возможно, конечно, у тебя депрессия. Зараза наших дней. Ну и шел бы тогда к врачу. Нет. Лежишь, мучаешься. И меня мучаешь, – слышу я с противоположного конца комнаты, от окна, негромкий, привычно чеканящий короткие фразы светланин голос.
Я представляю, как Светлана стоит и грустно смотрит в окно.
– Не обращай внимания. Это пройдет, – обещаю я стене – Поделай что-нибудь. Почитай.
– Да уж найду чем заняться. Нет, так нельзя, – слышны шаги Светланы в сторону кровати, – Оставьте нашу светлость в покое. Это и есть то, что меня в тебе так раздражает. Бесит. Помнишь наш недавний разговор? Бесит! Эта двойственность! Сегодня так, завтра эдак. Вот скажи, ты меня любишь? Любишь сейчас, в эту минуту? Только честно! Посмотри на меня!
Я переворачиваюсь на спину, и наши взгляды ненадолго пересекаются. Светлана садится на край постели у меня в ногах. Смотрит в сторону. Задумывается. Трещат дрова.
– Обиднее всего, что ты не берешь меня в союзницы. Это уже третий раз с тобой такое. Я чувствую себя ненужной, беспомощной. И ты даже не пытаешься меня в этом разубедить. Я от тебя сейчас за миллион световых лет. Сателлит из далекой галактики, – Светлана мрачно усмехается.
– Хорошо сказано, – подаю я голос.
– Да? – Светлана обращает ко мне лицо. – Я рада, что пригодилась.
– Прости. Прости.
– Что ты заладил: прости, прости. Я не обижаюсь. Просто недоумеваю. Может, ты чего-то скрываешь? Может, я сделала что-то не то? Тупо себя повела? Вчера было так хорошо. Мы веселились, гуляли.
– Мысли тяжелые. Воспоминания. Накатывают волнами. Ты не при чем.
– А что тебя гнетет? Поделись. Поделись хотя бы одним тяжелым воспоминанием. Или всеми, по очереди. Мы не торопимся. Только не молчи в стенку. Пожалуйста. Не закрывайся.
– Я вспомнил маму...
– Достойнейшая женщина. Как вспомнил?
– Один эпизод. Из детства.
– Угу. Ну все, деваться некуда. Вперед, рассказывай. Кстати, не пора из-под одеяла вылезти? Лично мне уже жарко, – Светлана стягивает с себя свитер.
– Ничего. Мне нормально.
– Как знаешь. Вперед. Я слушаю.
– Понимаешь, я все пытаюсь проследить причинно-следственную связь – то ли моя меланхолия провоцирует все эти воспоминания, то ли воспоминания – меланхолию...
– Забей на причинно-следственную связь. Вперед.
– Мне было пять или шесть лет. В школу точно еще не ходил. Я не могу смотреть тебе в глаза. Можно я отвернусь?
– Я сама отвернусь, – Светлана переводит взгляд на печку, – Вперед.
Меня начинает колотить озноб. Стучат зубы; подрагивает все тело.
– Ну что ты, все хорошо, – не оборачиваясь, Светлана гладит мне через одеяло руки, грудь, живот.
– С-сейчас... Уф-ф-ф... Не пойму, что со мной...
– Ничего, я с тобой, все хорошо, – продолжает Светлана свои поглаживающие движения, и дрожь постепенно сходит на нет.
– Мы сидели на кухне у нас на Героев-Панфиловцев, – продолжаю я, почти не стуча зубами, – Точнее, я сидел. Мама стояла к плите лицом. Было ясное утро. И вдруг ни с того ни с сего я произнес одно очень грубое выражение, слышанное до того за пару дней во дворе на площадке... Мне обязательно его воспроизводить?
– Нет. Не обязательно, – Светлана едва заметно мотает головой, все так же глядя в сторону и продолжая будто по инерции гладить меня по руке.
– Этим выражением поделился со мной один мальчик. Я не понял смысла, но был заворожен чудившейся мне в этих странных словах скрытой силой... «Что это значит?» – попытался я выяснить. «У мамы своей спроси», – засмеялся мальчик в ответ. Но потом все-таки подробно, с комментариями, объяснил значение каждого слова. И добавил, что при взрослых я должен помалкивать. И вот в то ясное утро эти слова неожиданно всплыли в памяти, и я произнес их вслух как какое-то иностранное выражение. Мне, наверное, было интересно испытать на ком-нибудь их силу. Пронаблюдать мамину реакцию. Она так и замерла у плиты с шумовкой в руке. «Как? Как ты сказал?» – спросила она, обернувшись. Я повторил громче, уже глядя прямо ей в глаза. Она вздрогнула, подалась чуть назад, будто встретив удар, и вдруг как-то сникла, опустилась на табурет, обхватила руками голову... Так и вижу ее, с локтями на столе, с пальцами, вцепившимися в пряди волос... «Ты понимаешь, что это значит?» – «Нет» – соврал я. «Пожалуйста, никогда больше так не говори» – попросила мама с умоляющей интонацией, будто она в чем-то провинилась, будто я застал ее врасплох. И видя ее столь беспомощной, поникшей, от души ей сочувствуя, мне, тем не менее, хотелось делать ей все больнее и больнее, хотелось повторять эти слова вновь и вновь, раз за разом швырять их ей прямо в лицо, в глаза, и я с трудом себя сдерживал... Грустно, да?
– Грустно. И, кстати, все могло бы быть еще грустнее. Если бы я в детстве такое выкинула, мне бы уж точно спуску не дали как тебе. Влетело бы капитально. А уж потом расспросы бы пошли, от кого услыхала, да понимаю ли смысл. Очень хорошо, что тебе, наконец, стало грустно – значит, раскаиваешься. Еще лучше будет, если ты обсудишь это с мамой, хотя надежды мало, отношения у вас, как я поняла, не ахти. Но что делать мне, точно так же безвинно обижаемой? Сколько еще терпеть твои закидоны? – Светлана говорит все так же вполголоса, – Когда тебе плохо, я в тягость. Хуже того: я – пустое место. И ты всякий раз даешь это понять. Потом извиняешься, но где гарантии на будущее?
Светлана пару мгновений ждет моего ответа и, не дождавшись, продолжает:
– Помнишь, тогда в лесу ты мечтал о ремне? Знаешь, сейчас та самая минута.
Мы молчим. Светлана неспешно вытаскивает ремень у себя из джинсов, дает подержать.
– Полюбуйся, потрогай. Серьезная штучка. Специально присмотрела для тебя в военторге, когда ты мне в своих мечтах признался месяц назад. Хотя и не верила, что пригодится. Да и сейчас, по правде сказать, почти не верится.
С молчаливым кивком я возвращаю ремень Светлане.
– Ты, конечно, можешь отказаться, – продолжает она, – Послать меня как маму на три буквы. Но тогда даже пикнуть потом на эту тему не смей. И про детство мое не расспрашивай.
– Нет, я готов. Я согласен.
– Тогда выслушай меня, пожалуйста, до начала. Я должна сказать тебе кое-что важное. Поделиться мыслями, на которые ты наводишь меня с первого дня нашего знакомства. Да я и раньше об этом думала. Всю сознательную жизнь думаю.
Светлана встает с кровати, открывает печную дверцу, проверяет, все ли прогорело. Ворошит кочергой потемневшие угли, собирается с мыслями. Закрывает заслонку. Прислоняет к печке кочергу, берет ремень с кровати, складывает вдвое, перекладывает из руки в руку, напряженно ищет слова.
– Как бы сказать... Ты только не обижайся... Хотя, наверное, совсем скоро ты меня буквально возненавидишь... Сейчас, секунду... Уф, – свободной ладонью Светлана энергично трет себе лоб, – В общем, ты должен принять к сведению одну вещь. Ничто не дается даром. Все нарабатывается, кровью и потом, кровью и потом... Каждый день спрашивай себя: что сделано сегодня? И если ничего... Только без обид, хорошо? Я не мораль тебе читаю, я помочь хочу, от самого себя спасти. Ибо что есть человек? Поле битвы полярных начал. Света и тьмы, порядка и хаоса, зла и добра... И битва эта идет ежесекундно! Важно понять, на чьей ты стороне. Если боишься трудностей, потворствуешь лени – сдаешься врагу, понимаешь? В общем, достаточно слов. Не мое дело тебя учить. Только направить. Уф. Прости за сбивчивость. Наверное, это все какая-то чушь?
– Нет... Всё понятно. Всё правильно.
– Уф, ну слава Богу. Так, разговоры окончены, переходим к делу. Вылез немедленно из-под одеяла.
***
Вечером того же дня мы идем по слабо освещенной поселковой улице. Моросит дождь. Мы в куртках с капюшонами.
– Не обижаешься? – негромко расспрашивает Светлана.
– Да нет, наоборот, это ты меня прости.
– Я-то простила, – из-под капюшона выглядывает краешек улыбки, – Сразу простила как закончила. Вся злость куда-то вышла.
– Интересно, это был предел твоих возможностей? – робко осведомляюсь я.
– Ха! Нет, конечно. Пожалела я тебя на первый раз, – усмехается Светлана, – А ты, между прочим, в миг повеселел. Значит, будем иметь в виду в качестве средства от хандры. А? Что скажешь? Что ж, помолчим.
Замерев и согнувшись над пламенем зажигалки, Светлана прикуривает, а я любуюсь на нее, обозначившуюся в фонарном луче – родную, близкую, мучительно желанную.