A-viking
Первая гостевушка
Уф... Вот видишь, вроде и снега было немного, а как привалило калитку. У нас специально из-за этого даже над калитками вроде крыши - а то иной раз утром без лопаты не прогребешься. Давай толкать вместе - я же тебе не трактор! Ладно, путь будет тракторенок... Ну, вот, во дворе тоже сугробы. Дом без присмотра всего неделю, а лопатой теперь махать - на целый день. Ничего, как-нибудь проберемся к крыльцу - нам не на парад. Да, высокое - в старину дома не тяп-ляп делали, вон какие валуны у фундамента: даже сугробы не до конца прикрыли.
Из чего сруб? Лиственница, само собой. Она же не гниет, из нее недаром даже Венеция... Ой, прости, знаю что знаешь, а у наших половина и слова Венеция слыхом не слыхивала... Сам ты сноб - просто вот ты про Венецию слыхал, а живого соболя в глаза не видел. И как пули в крышечке из под "бздеколона" делать - не знаешь. А такие разрывные выходят, что Батюшку наповал кладут. Не, Хозяин - это тигр, в наших местах не водятся, не Уссурийская тайга. У нас так медведей зовут. Ну, и Топтыгой, бывает, как в сказках, или Бером, если по-старому, а так все больше Батюшкой. Уважительно. Даже шатуна зимнего чаще Отчим кличут... Ладно, это у меня от смущения слова не в ту сторону идут, разговорилась не по делу... Проходи, гость дорогой, уважь хозяйку!
Да в дом проходи, чего ты в сенях разуваешься! Звиняйте, господин-барин, тапочек не предусмотрено, бери-ка чуни... Вот же чунька городская! Чуни - вон они, ну, валенки обрезанные! Да проходи же, чего ты там увидал? Ну, конечно, как же - тебе, да не увидать-то: ну да, это и есть та самая кадушка, где розги мочат. А зачем специальная? От огурцов рассол все равно остается, вон и сейчас там огурчики наполовину, а сверху лоза красноталовая мокнет. Экологически чистый продукт, прямо с куста... Я же тебе кусты показывала, когда мимо проезжали - ну да, по-над берегом речки он и растет. Причем тут санитария? А зачем их после порки снова в рассол? Лоза не плетка, на одну порку всего готовят. Ага, вот сейчас тебе возьмет и "сохранится" - это смотря как пороть. Если в игрушечки играть, так и до пенсии одного прутика хватит. А если пороть, так с десяти ударов хоть самый моченый-перемоченый прут в лохмотья. Лозы-то не жаль...
Давай к столу, гость почтенный, с дороги и с устатку настоечку не грех. А чего это у тебя глазки на лобик? Говорила ведь, что в клюквенной за шестьдесят градусов, а ты ее смакуешь, как мартини недосушенный... Ай! Ну, чего дерешься, и не клади ты меня на свои коленки, мы же не все еще посмотрели... Ай! У-у, рука тяжелая, ровно как у деда Никанорыча, царствие ему Небесное. Тот тоже пятерней припечатывал "попную деталь", словно лопатой. Ну, никакой нежности… Ай! Как это - причем нежность? Никанорыч, царствие ему легкое и светлое на Небеси, перед тем, как ума впечатывать, всегда ладонью оглаживал. По голове погладит, по волосам, бедра словно кругом обведет - ладони жесткие, мозоли как камешки, а все равно сладко и нежно... Аж потом и не обидно, даже если с потяжкой прутья вписывал. Девчонка не корова, чтоб попусту молотить, ее даже в большом гневе можно ладошкой погладить или даже поцеловать, чтобы знала: от любви секут, а не от бесовства. М-м-м... Ну, погоди, нетерпеха! Я и сама уж голову с тобой теряю - так и до колечка недолго...
Не про то кольцо подумал, и брови не сдвигай: я вон про то говорю, что в потолочную балку ввернуто. Давай-давай, угадывай со ста раз, для чего оно там! Все тебе "девайсы" на уме! Тут до девайса еще лет пятнадцать... Не понял? Господи, ну какой ты у меня... чуня городской! Под это кольцо колыбельку подвешивают. А как выросла девушка и колыбелька без надобности, под это же кольцо руки поднять можно. Вожжами стянут у кистей, свободные концы в колечко, поддернули - и стоишь себе в струночку. Как струнка и звенишь в голосок, пока мокрой лозой все грешки на спине и попе распишут. Но это чаще зимой, потому как в доме проще на лавке разложить, а "струнку" - на дворе. Там простора больше.
Ой, ну какой ты смешной! Конечно, голышом! Какие там тебе "маечки до пупа", кого волнует "повышенная эротичность"! Ты еще гольфики закажи, слегка приспущенные... Или стрингечки. Это же не секс-шоп, это нормальная порка. А пороть надо всегда голых, чтобы через чистое тело, открытое, и душа побыстрей очищалась. Порка не ради порки, а ради пользы.
О-ох... Горячие какие губы... И руки... Ай, погоди... Ну, погоди ты чуток... Ну, с чего ты взял, что я уже в ночнушке? Это сарафанчик такой... Давно его не надевала, нравится он мне. Легонький, короткий и видишь какой простенький - слегка расшивочка у ворота, по подолу узорчик, и все. Чистенький, светленький. Под ним что? Не что, а кто. Под ним только я... вот, гляди. Ну, хоть бы отвернулся чуток, гляделки твои бесстыжие! Да, ты прав... снимешь его сам...
Нет! Нельзя на кровати... На кровати секут только жен любимых, да очень редко девок - отец до замужества. А полюбовниц, как я у тебя, на супружеской кровати сечь неможно. Грех дому выходит...
Да, твоя воля... Всю кадушку сюда принесу. Подыму, не переживай. А вот лавку тебе придется двигать - тяжела больно. И со шнурками этими не возись - вон там на скобе как раз для такого дела толстые веревки висят. Тонкие - следы оставят, будто от наручников каких, а толстые в самый раз. Сам ты посередке лысый! В этом месте я веревку, если уж совсем невмоготу, кусаю. Зачем орать, коль стерпеть можно...
Дверь за щеколду? А зачем? И занавески можно не дергать зря - окошки все равно в инее, ничего не видно. Да и кому тут дело, как и за что девку порют... Нашел невидаль!
Ну вот, мы с тобой и почти дома. Лавка, кадушка с розгами мочеными, веревки, снимай с меня сарафанчик и позволь лечь. Почему почти? Потому как дом этот тебя еще не принял... Сам поймешь, когда примет.
Сколько розог? Чунька ты моя... Ну, как есть - чунька. Сколько решишь, столько и будет. Моя воля кончилась, когда волосы перед тобой с груди сняла.
...У тебя тоже хорошие руки. Сильные и жесткие. И гладить умеют. А теперь покажи мне, как они умеют наказывать!
М-м-м... М-м-м!!! Как плохо... что... ты! только! на! три дня-а-а!!!
A-viking. Первая, Вторая и Третья гостевушка
A-viking. Вторая гостевушка
A-viking
Вторая гостевушка
Даре, милой подружке.
...Дара проснулась от сопения и щекотки. Осторожно приоткрыла ресницы и вздрогнула: прямо нос к носу торчала огромная кошачья морда с наглыми до невероятности глазищами и роскошными гусарскими усами.
— Кс-с... — осторожно прошептала в краешек одеяла, на что котяра фыркнул, презрительно ответил "Мяв-в-в!" и прошелся по одеялу, как по проспекту, не сгибая лап. Под одеялом была сама Дара, и тяжелая поступь кота заставила ее вздрогнуть, снова пробудив к жизни и памяти горячий рисунок на спине и бедрах...
Больше не шевелясь, проводила его глазами, вновь испытывая совершенно нереальное чувство, что это вовсе не кот. ТАК, как он смотрел на нее вчера, коты не смотрят! А вчера... О-о-о!
Остороо-о-ожная потягушка... Под толстым и, вроде, гладким одеялом, которое то ли лечит, то ли просто баюкает, из под которого так не хочется вылезать - и так хочется вылезти поскорей, вон к тому старому, потускневшему зеркалу, и еще разок посмотреть, как оно там, сзади...
Быстрый взгляд в сторону легкой занавески на двери, такой же - в сторону кота, который рухнул на пол посреди комнаты и уходить явно не собирался.
— Ну, и смотри! Пожиратель сметаны! Бе-бе-бе! - показала ему язык, выскользнула из теплой постели и повернулась спиной к зеркалу.
— Ну, и как?
Дара чуть не подпрыгнула: ей показалось, что это спросил котяра. Появившаяся в "занавесочной" двери Ташка тут же передразнила громадные блюдца перепуганных Даркиных глаз. Облегченно вздохнув, Дара еще раз осмотрела себя и выдохнула: — Сама не верю!
— Глазам не веришь, так потрогай! — Ташкин хихик сопроводился легким шлепком по тугой голой попе подружки, отчего Дара дернулась. Но не так, как вздрагивают девчонки от шлепка, а каким-то неуловимо красивым, удивительно мягким и вместе с тем сильным движением крепкого, золотистого от легкого загара тела. Так, как двигалась вчера, жарким распаренным телом под жарким распаренным прутом. Закинула руки за голову, изогнулась у туманного зеркала, качнув молодыми, но уже тяжелыми грудями:
— О-ой, Та-аш... Как оно бы-ыло!!!! Всю ночь спала и думала!
— Так спала или думала? — Ташка на этот раз очень осторожно, легким касанием провела ладошками по спине и бедрам Дары: чуть ниже лопаток начинался и на середине плотных ляжек заканчивался ровный, припухший, темновато-багровый частокол "линеек". Отметки моченого в кипятке прута почти не пересекались, шли ровненько, особенно плотно обняв полушария голого зада. Дара изогнулась еще откровеннее, призывно повела бедрами и тут же кровь бросилась в щеки: наглая кошачья морда уже торчала возле зеркала, бесстыдно пялясь на обнаженную девушку.
Хотела брыснуть наглеца, но Ташка опередила, снова удивляя уважительными интонациями, как будто говорила не с кошкой:
— Евлампий! Ну, нельзя же так... Дай нам одеться. Как будто не насмотрелся еще!
Евлампий (только сейчас Дара вспомнила, как его правильно зовут) медленно повернул голову к Ташке, так же медленно моргнул, облизнулся по всей ширине необъятной морды и, сделав вид, что ему глубоко чихать на все эти голые прелести, демонстративно отвернулся.
Дара ухватила со спинки кровати кровати короткий сарафанчик, выделенный вчера перед баней "заместо городских штанов", как обозвала ее джинсы баба Стеша.
Наверное, это именно она гремела сейчас посудой, и запах сушеных трав, щедро развешанных и под притолоками, и на стенах, смешивался с таки-и-им запахом курника, что Дарка забыла о притухшем горячем узоре на теле: такого как вчера, она еще не пробовала!
... Вчера ближе к вечеру ей первый раз налили темно-вишневой жидкости, запах которой больше напоминал варенье. Дара, благосклонно принимавшая поклоны официантов в Париже или Сан-Франциско — ну, с бутылками в крахмальных салфеточках — легко отличавшая "самый сухой" мартини от просто сухого, вежливо пригубила. Замерла, хлопнула ресницами и выпила весь стакашек. Округлила глаза и в немом восторге уставилась на бабу Стешу: — А что это было? Я такого... еще никогда... ни разу... это из чего?
Ташка молча ухмылялась, а баба Стеша, неумело пряча польщенное удовольствие, в привычной ворчливой манере отвечала:
— Ой, девка-краса, не спеши хвалить! Глядишь, попозже и золотинкой побалую!
Тут даже Ташка удивленно вскинула брови: видимо, уж что-то, а "золотинку" Стеша предлагала далеко не всем и не всегда... И не потому, что Дарка приехала сюда "аж с самой Америки, мать-ее-тудыть-итить" — как чесал вчера в затылке больше похожий на бурого лесного мишку водитель снегохода по имени... Мишка. Для бабы Стеши что Америка, что Красноярск - один леший знает, за какими буераками. Главное, что девка оказалась - ну, вся наша, хотя и чужая по вере, да и городская, а вежевая! Ишь, молодец - спиной к иконам не становится, обувку где надо сняла, поперед хозяйки за столом к хлебу руками не лезет... И когда дымить пошла, табачищу свою, так сразу из дома на двор сама вышла, даже с крыльца сошла, ровно надоумил кто! Одно слово - вежевая девка! И по глазам видно, что наша... Тут и спрос не нужен!
... А после обеда вчера охотно и весело пел под валенками снег, когда они с Ташкой копали целую траншею в сугробах — через двор, к темному большому сараю, который вдруг оказался баней. По городским меркам, тут саунный комплекс открывать надо! Ташка смеялась:
— Так семьи-то большие были всегда! Не пять же раз топить: никакой тайги на дрова не хватит. И мылись все вместе, опять же чтоб пар не переводить зазря.
Привычно щелкала лучинками, разгоняла первые языки в банной печке:
— А потом ка-ак прыгнем с тобой в сугроб! Тело от этого - ну как слиток золотой делается...
— Ты что? Я туда нос не высуну! Я умру! Там же снег!
— А ты как с пальмы слезла, да? Еще как у меня прыгнешь!
Стопочкой свежая одежда, маленькая бутылочка той самой, вишневого цвета настоечки, темная медь старых лавок и - бельмом на глазу - блестяшка развернутой шоколадки. Ядреный аромат веников, ворчание пара, плеск воды и настороженный, с замиранием сердца, взгляд в банный угол: кадушка с пучками темных, тоже медных по цвету прутьев...
— А нас... Ну, в смысле меня... Прямо в бане? Да? Ой, класс... ой, стыдуха... Ой, кайфово, наверное, будет...
— Не суетись! — Ташка деловито шмыгнула носом, оттаявшим в банном пару. И пояснила: - Не-е, в бане не будут... Тут потолок - сама видишь - низкий, как тут размахнешься! Давай, парься пока, а то скоро и вправду по-другому парить будут.
... А потом Ташка выпихивала ее в предбанник и, кажется, помогал даже кот Евлампий, презрительно мявкая в ответ на отчаянный писк Дары:
— С ума сошла-а!!! Там снег! Сугробы! Заледеню-у-у-у!.. Писк заглох в пушистом сугробе, туда же золотой рыбкой с разгону вылетела и Ташка — и с недалекого кедрача шумно ухнула снежная лавина, сбитая отчаянным, восторженным, до небес вскинувшимся визгом. Визжали с наслаждением, упоенно, барахтаясь и бултыхаясь в нежнейшем пуху сугроба, проседавшего от раскаленных тугих тел. Снова парились, снова тонули в ядреном пару трав, в мелькании веников и звонких шлепках по шелковой и такой податливой коже. И снова летали в сугроб, уже без визга, а в немом наслаждении закрывая глаза и бесстыдно раскидываясь на бархате ласковых снежных иголок.
Дара шлепала обрезанными валенками на шаг сзади Ташки, левой рукой отжимая волосы — и сама не понимала, почему так гордо и открыто идет к дому совершенно обнаженной, прикрывшись только струйками пара. И, сама себя не узнавая, вслед за Ташкой тоже махнула рукой меховой глыбе, возникшей у калитки:
— С легким парком, девицы-красавицы!
— Спасибо, дядь Петя!
— Ай, да красочки-молодушки! — щедрая улыбка, белозубо сверкнувшая в густом меху: это же не воротник! Это у него борода такая!!!! — Эх-ма, сбросить бы этак годков с полста!
Рассмеялись в ответ, греха и стыда не ведая — чистые, звонкие, напоенные жаром - что внутри, что снаружи...
... И, почти не остыв, едва переступив порог дома, словно споткнулась взглядом о лавку. Холодком мгновенного страха... нет, полоской огня и желания — скользнуло от груди к низу: ну, вот! Теперь... теперь... по-настоящему... как в книжках... как читала... как обещали...
Даже не скрипнула тяжелая, словно навек сколоченная, лавка: послушной золотой лентой вытянулось на ней девичье тело. Благодарно бросила быстрый взгляд на свернутую кольцами толстую веревку ("вервие" по-здешнему): не стали привязывать, поверили заранее! Только узкие, но сильные ладони Ташки на щиколотках — на первое время, чуток пообвыкнуть под розгой.
Снова горячий пар рядышком: клубится над чугунком с тугими распаренными прутьями. Не к месту мысли: пахучий-то какой... С травами... словно лечить, а не стегать!
И запевшие под прутом бедра. Тугим сжатием, волной изгиба, водопадом такой необычной и сладостной боли. Вскидывалась, словно сушила волосы мотнувшей головой, животом скользила по столешнице широченной лавки, голыми нервами напрягала ноги и без стыда, истово, наслаждалась своими стонами... короткими словами розги и короткими ответами бедер... вскриками боли и жаром хлестнувшего наслаждения... рывком изогнувшейся спины и полосой изогнувшегося на спине прута...
В туманном мареве - перед глазами - то ли встала, то ли сползла с лавки. Никто не учил, ничего не думала, но откуда из глубины веков или души всплыло движение: простое и спокойное, не болью выбитое, а благодарное — опустилась на коленки, целомудренно сведя их рядышком, и низко, метя половицы волосами, склонилась у ног того, кто подарил эту боль и сладость отпущения греха.
Уже у стола, завернувшись в простынку, охнула от вспышки боли, смутилась и тут же старательно уселась плотней. Поняла, отчего туман перед глазами, когда промокнула их краешком простыни — и по ободряющим улыбкам поняла, что ей снова поверили. Не просто от боли плакала. От благодарности за... А за что? И сама не знала, слов не искала... Да и зачем, господи!
И, наконец, попробовала "золотинки" - снова взметнулся в сердце восторг, и даже нахальный, в упор, кошачий взгляд перестал как удав на кролика...
Никто не учил, сама поняла — вот уже отводит взгляд тот самый, который гора меха и шерсти, дядя Петр, от распахнувшейся невзначай простынки. Там, на лавке, где пела розга, не было ни стыда, ни греха в ее наготе. Там — грешно было быть одетой... хоть чуточку. Там — грешно быть стыдливой. Хоть на пол-чуточки. А теперь — все... Позади. Или только до завтра?
... Котяра важно прошагал на кухню. Дара следом за ним.
— Утречко доброе! - первая поклонилась бабе Стеше. Встретила ее улыбку и ободрилась, чувствуя — все ближе принимает ее к сердцу суровая таежная бабка.
— Давай, девица-красавица, научу тебя травами плетушку заваривать... Это для Ташки. Сегодня ей черед. Везет же этой егозе: и холоду нет, как ей крест обнимать!
Дара прикусила губы, глянув в маленькое, едва оттаявшее оконце: рядышком с колодцем все тот же медведь-дядя Петр оттаптывал сапогами кружок снега. Вокруг большого, черного, широко раскинувшего перекладину могучего креста. Вон значит, как оно, крест обнимать: на улице... под плеткой!
Сильней прикусила губы и... облизнула их. Жадно, призывно, с нетерпением. "Потом ведь и я, правда?"
Обернулась: согласно кивнула ей головой бабка Стеша. Или просто склонилась над чугунком с травами? Согласно моргнул бесстыжий глазастый кот Евлампий: потом и ты! Правда!
Вторая гостевушка
Даре, милой подружке.
...Дара проснулась от сопения и щекотки. Осторожно приоткрыла ресницы и вздрогнула: прямо нос к носу торчала огромная кошачья морда с наглыми до невероятности глазищами и роскошными гусарскими усами.
— Кс-с... — осторожно прошептала в краешек одеяла, на что котяра фыркнул, презрительно ответил "Мяв-в-в!" и прошелся по одеялу, как по проспекту, не сгибая лап. Под одеялом была сама Дара, и тяжелая поступь кота заставила ее вздрогнуть, снова пробудив к жизни и памяти горячий рисунок на спине и бедрах...
Больше не шевелясь, проводила его глазами, вновь испытывая совершенно нереальное чувство, что это вовсе не кот. ТАК, как он смотрел на нее вчера, коты не смотрят! А вчера... О-о-о!
Остороо-о-ожная потягушка... Под толстым и, вроде, гладким одеялом, которое то ли лечит, то ли просто баюкает, из под которого так не хочется вылезать - и так хочется вылезти поскорей, вон к тому старому, потускневшему зеркалу, и еще разок посмотреть, как оно там, сзади...
Быстрый взгляд в сторону легкой занавески на двери, такой же - в сторону кота, который рухнул на пол посреди комнаты и уходить явно не собирался.
— Ну, и смотри! Пожиратель сметаны! Бе-бе-бе! - показала ему язык, выскользнула из теплой постели и повернулась спиной к зеркалу.
— Ну, и как?
Дара чуть не подпрыгнула: ей показалось, что это спросил котяра. Появившаяся в "занавесочной" двери Ташка тут же передразнила громадные блюдца перепуганных Даркиных глаз. Облегченно вздохнув, Дара еще раз осмотрела себя и выдохнула: — Сама не верю!
— Глазам не веришь, так потрогай! — Ташкин хихик сопроводился легким шлепком по тугой голой попе подружки, отчего Дара дернулась. Но не так, как вздрагивают девчонки от шлепка, а каким-то неуловимо красивым, удивительно мягким и вместе с тем сильным движением крепкого, золотистого от легкого загара тела. Так, как двигалась вчера, жарким распаренным телом под жарким распаренным прутом. Закинула руки за голову, изогнулась у туманного зеркала, качнув молодыми, но уже тяжелыми грудями:
— О-ой, Та-аш... Как оно бы-ыло!!!! Всю ночь спала и думала!
— Так спала или думала? — Ташка на этот раз очень осторожно, легким касанием провела ладошками по спине и бедрам Дары: чуть ниже лопаток начинался и на середине плотных ляжек заканчивался ровный, припухший, темновато-багровый частокол "линеек". Отметки моченого в кипятке прута почти не пересекались, шли ровненько, особенно плотно обняв полушария голого зада. Дара изогнулась еще откровеннее, призывно повела бедрами и тут же кровь бросилась в щеки: наглая кошачья морда уже торчала возле зеркала, бесстыдно пялясь на обнаженную девушку.
Хотела брыснуть наглеца, но Ташка опередила, снова удивляя уважительными интонациями, как будто говорила не с кошкой:
— Евлампий! Ну, нельзя же так... Дай нам одеться. Как будто не насмотрелся еще!
Евлампий (только сейчас Дара вспомнила, как его правильно зовут) медленно повернул голову к Ташке, так же медленно моргнул, облизнулся по всей ширине необъятной морды и, сделав вид, что ему глубоко чихать на все эти голые прелести, демонстративно отвернулся.
Дара ухватила со спинки кровати кровати короткий сарафанчик, выделенный вчера перед баней "заместо городских штанов", как обозвала ее джинсы баба Стеша.
Наверное, это именно она гремела сейчас посудой, и запах сушеных трав, щедро развешанных и под притолоками, и на стенах, смешивался с таки-и-им запахом курника, что Дарка забыла о притухшем горячем узоре на теле: такого как вчера, она еще не пробовала!
... Вчера ближе к вечеру ей первый раз налили темно-вишневой жидкости, запах которой больше напоминал варенье. Дара, благосклонно принимавшая поклоны официантов в Париже или Сан-Франциско — ну, с бутылками в крахмальных салфеточках — легко отличавшая "самый сухой" мартини от просто сухого, вежливо пригубила. Замерла, хлопнула ресницами и выпила весь стакашек. Округлила глаза и в немом восторге уставилась на бабу Стешу: — А что это было? Я такого... еще никогда... ни разу... это из чего?
Ташка молча ухмылялась, а баба Стеша, неумело пряча польщенное удовольствие, в привычной ворчливой манере отвечала:
— Ой, девка-краса, не спеши хвалить! Глядишь, попозже и золотинкой побалую!
Тут даже Ташка удивленно вскинула брови: видимо, уж что-то, а "золотинку" Стеша предлагала далеко не всем и не всегда... И не потому, что Дарка приехала сюда "аж с самой Америки, мать-ее-тудыть-итить" — как чесал вчера в затылке больше похожий на бурого лесного мишку водитель снегохода по имени... Мишка. Для бабы Стеши что Америка, что Красноярск - один леший знает, за какими буераками. Главное, что девка оказалась - ну, вся наша, хотя и чужая по вере, да и городская, а вежевая! Ишь, молодец - спиной к иконам не становится, обувку где надо сняла, поперед хозяйки за столом к хлебу руками не лезет... И когда дымить пошла, табачищу свою, так сразу из дома на двор сама вышла, даже с крыльца сошла, ровно надоумил кто! Одно слово - вежевая девка! И по глазам видно, что наша... Тут и спрос не нужен!
... А после обеда вчера охотно и весело пел под валенками снег, когда они с Ташкой копали целую траншею в сугробах — через двор, к темному большому сараю, который вдруг оказался баней. По городским меркам, тут саунный комплекс открывать надо! Ташка смеялась:
— Так семьи-то большие были всегда! Не пять же раз топить: никакой тайги на дрова не хватит. И мылись все вместе, опять же чтоб пар не переводить зазря.
Привычно щелкала лучинками, разгоняла первые языки в банной печке:
— А потом ка-ак прыгнем с тобой в сугроб! Тело от этого - ну как слиток золотой делается...
— Ты что? Я туда нос не высуну! Я умру! Там же снег!
— А ты как с пальмы слезла, да? Еще как у меня прыгнешь!
Стопочкой свежая одежда, маленькая бутылочка той самой, вишневого цвета настоечки, темная медь старых лавок и - бельмом на глазу - блестяшка развернутой шоколадки. Ядреный аромат веников, ворчание пара, плеск воды и настороженный, с замиранием сердца, взгляд в банный угол: кадушка с пучками темных, тоже медных по цвету прутьев...
— А нас... Ну, в смысле меня... Прямо в бане? Да? Ой, класс... ой, стыдуха... Ой, кайфово, наверное, будет...
— Не суетись! — Ташка деловито шмыгнула носом, оттаявшим в банном пару. И пояснила: - Не-е, в бане не будут... Тут потолок - сама видишь - низкий, как тут размахнешься! Давай, парься пока, а то скоро и вправду по-другому парить будут.
... А потом Ташка выпихивала ее в предбанник и, кажется, помогал даже кот Евлампий, презрительно мявкая в ответ на отчаянный писк Дары:
— С ума сошла-а!!! Там снег! Сугробы! Заледеню-у-у-у!.. Писк заглох в пушистом сугробе, туда же золотой рыбкой с разгону вылетела и Ташка — и с недалекого кедрача шумно ухнула снежная лавина, сбитая отчаянным, восторженным, до небес вскинувшимся визгом. Визжали с наслаждением, упоенно, барахтаясь и бултыхаясь в нежнейшем пуху сугроба, проседавшего от раскаленных тугих тел. Снова парились, снова тонули в ядреном пару трав, в мелькании веников и звонких шлепках по шелковой и такой податливой коже. И снова летали в сугроб, уже без визга, а в немом наслаждении закрывая глаза и бесстыдно раскидываясь на бархате ласковых снежных иголок.
Дара шлепала обрезанными валенками на шаг сзади Ташки, левой рукой отжимая волосы — и сама не понимала, почему так гордо и открыто идет к дому совершенно обнаженной, прикрывшись только струйками пара. И, сама себя не узнавая, вслед за Ташкой тоже махнула рукой меховой глыбе, возникшей у калитки:
— С легким парком, девицы-красавицы!
— Спасибо, дядь Петя!
— Ай, да красочки-молодушки! — щедрая улыбка, белозубо сверкнувшая в густом меху: это же не воротник! Это у него борода такая!!!! — Эх-ма, сбросить бы этак годков с полста!
Рассмеялись в ответ, греха и стыда не ведая — чистые, звонкие, напоенные жаром - что внутри, что снаружи...
... И, почти не остыв, едва переступив порог дома, словно споткнулась взглядом о лавку. Холодком мгновенного страха... нет, полоской огня и желания — скользнуло от груди к низу: ну, вот! Теперь... теперь... по-настоящему... как в книжках... как читала... как обещали...
Даже не скрипнула тяжелая, словно навек сколоченная, лавка: послушной золотой лентой вытянулось на ней девичье тело. Благодарно бросила быстрый взгляд на свернутую кольцами толстую веревку ("вервие" по-здешнему): не стали привязывать, поверили заранее! Только узкие, но сильные ладони Ташки на щиколотках — на первое время, чуток пообвыкнуть под розгой.
Снова горячий пар рядышком: клубится над чугунком с тугими распаренными прутьями. Не к месту мысли: пахучий-то какой... С травами... словно лечить, а не стегать!
И запевшие под прутом бедра. Тугим сжатием, волной изгиба, водопадом такой необычной и сладостной боли. Вскидывалась, словно сушила волосы мотнувшей головой, животом скользила по столешнице широченной лавки, голыми нервами напрягала ноги и без стыда, истово, наслаждалась своими стонами... короткими словами розги и короткими ответами бедер... вскриками боли и жаром хлестнувшего наслаждения... рывком изогнувшейся спины и полосой изогнувшегося на спине прута...
В туманном мареве - перед глазами - то ли встала, то ли сползла с лавки. Никто не учил, ничего не думала, но откуда из глубины веков или души всплыло движение: простое и спокойное, не болью выбитое, а благодарное — опустилась на коленки, целомудренно сведя их рядышком, и низко, метя половицы волосами, склонилась у ног того, кто подарил эту боль и сладость отпущения греха.
Уже у стола, завернувшись в простынку, охнула от вспышки боли, смутилась и тут же старательно уселась плотней. Поняла, отчего туман перед глазами, когда промокнула их краешком простыни — и по ободряющим улыбкам поняла, что ей снова поверили. Не просто от боли плакала. От благодарности за... А за что? И сама не знала, слов не искала... Да и зачем, господи!
И, наконец, попробовала "золотинки" - снова взметнулся в сердце восторг, и даже нахальный, в упор, кошачий взгляд перестал как удав на кролика...
Никто не учил, сама поняла — вот уже отводит взгляд тот самый, который гора меха и шерсти, дядя Петр, от распахнувшейся невзначай простынки. Там, на лавке, где пела розга, не было ни стыда, ни греха в ее наготе. Там — грешно было быть одетой... хоть чуточку. Там — грешно быть стыдливой. Хоть на пол-чуточки. А теперь — все... Позади. Или только до завтра?
... Котяра важно прошагал на кухню. Дара следом за ним.
— Утречко доброе! - первая поклонилась бабе Стеше. Встретила ее улыбку и ободрилась, чувствуя — все ближе принимает ее к сердцу суровая таежная бабка.
— Давай, девица-красавица, научу тебя травами плетушку заваривать... Это для Ташки. Сегодня ей черед. Везет же этой егозе: и холоду нет, как ей крест обнимать!
Дара прикусила губы, глянув в маленькое, едва оттаявшее оконце: рядышком с колодцем все тот же медведь-дядя Петр оттаптывал сапогами кружок снега. Вокруг большого, черного, широко раскинувшего перекладину могучего креста. Вон значит, как оно, крест обнимать: на улице... под плеткой!
Сильней прикусила губы и... облизнула их. Жадно, призывно, с нетерпением. "Потом ведь и я, правда?"
Обернулась: согласно кивнула ей головой бабка Стеша. Или просто склонилась над чугунком с травами? Согласно моргнул бесстыжий глазастый кот Евлампий: потом и ты! Правда!
Каталоги нашей Библиотеки:
A-viking. Третья гостевушка
A-viking
Третья гостевушка
- Домой!... Домой!! - с вагонными колесами и папиросным дымком ностальгировал Расторгуев.
- Домой… - в такт ему мурлыкала Ташка, одной рукой накручивая неповоротливый на колдобинах руль, а другой - длинно шкрябая массажкой по непокорным волосам. Едва успела навести порядок и над и под тонкой зеленой ленточкой, перехватившей волосы, как знакомый кедрач радостно махнул могучей лапой над крышей машины: вот и околица. Помахала ему рукой в ответ: ты все такой же! Маленькая была, чтобы на верхушку глянуть, нос задирала в зенит. Выросла, а ты все такой же ба-альшой, толстый и важный - вот только кинься шишкой! Вот только попробуй! Они же у тебя как кирпичи! Тяжеленные, но зато па-а-ахнут!!!! И щелкают потом так, что с непривычки подпрыгнуть можно. Я тебя так и звала: шишкарь-щелкун... А ты не обижался, просто всегда чего-то шумел: там, высоко-высоко.
Всем приветики! А вот и я! Рот закрой, "мужичок с ноготок": ворона залетит... Это чей такой? Светкин? Ух, ты... Ну, привет, родственничек-соседушка. Чего засмущался? Держи, вот тебе пистолет городской. С пистонами!
...А в доме тепло! Никак тетя Матрена постаралась: вроде и не знала, в какой день ждать, а печка недавно протоплена. Занавесочки в стороны - нечего тут слепые окошки изображать! Пакеты в угол, сумочку на стенку... Ужас! Тоже мне, Нина Риччи в розовых тонах. Смотрится на стене, как седло на корове. А что ж тут висело? Ага, ну давай, и ты покрасней, как та сумочка: тут дедов "дед" висел... Широкий, жгучий - ка-ак прихватит, так сразу пол-зада красной зорькой! И шепелявил, как дед - с шорохом со стенки снимали, с шорохом на кулак мотали, а последний шорох - как с голой задницы после удара соскальзывал. Зато перед последним шорохом ух и звонко было! Погромче кедровой шишки посреди ночи.
А где же он теперь? Надо у Матрены спросить - я сама уж точно не убирала...
Звяк посуды на столе, разлет крахмальной скатерки - на короткой стороне так и нет бахромы. Уж и не помню, зачем состригла - что-то понадобилось типа "кружавчиков", зато как потом кружева на лежанке выписывала, до сих пор помню: дед с "дедом" так старались, что неделю потом с синими руками ходила: кусала как дурочка... Не скатерку было жалко, хотя тоже вещь, а что без спросу! А бабка с дедом потом даже поругались: бабка поедом ела за то, что руки искусала - чего мол тут гордячку строишь, не чужие пороли, могла бы и поплакать, прощенья попросить. А дед на нее в ответ - молодец, что молчком отлежалась, потому что девка взрослая, от ремня плакать - стыд. Вот если бы в розги взял!
Степенно проходит гость, второй. Как я по вам по всем соскучилась... Аж растерялась - куда кого посадить, чтоб всем и каждому и уваженье, и радость... Ой, проходи, Никитка! Хотя какой уж Никитка: плечи в сажень, бородка кучерявится, говорят, уж и сынишка в доме, и жена ладная, и все у тебя миром да ладом. Ну, как ты? Вижу... И в глазах кое-чего вижу! Потом поговоришь со мной, Никитка? Я бы и сейчас в радость, однако гостей без хозяйки оставлять не дело. Ну, чего смеешься? А-а, вспомнил! Да, было дело, как мы с тобой в хозяина да хозяйку играли. И как по-смешному ты брови морщил, когда строгого мужа силился изобразить и старательно шлепал... Сколько нам было? Мелочь пузатая! Зато уж как в рост пошли, тут и в жар бросать стало: ровно ненароком коснемся, тронем друг дружку... Но себя как есть в чести держали. Глупые? А может и не глупые... Зато я тебя сильно уважала. Ну, как за что - помнишь, ты не стал втихаря моим стыдом любоваться, когда в сарайке меня "крестом" разложили и всю как есть лозами разрисовали? Ведь тогда мог и насмотреться, и нащупаться: я по шагам поняла, что это ты вошел... Даже головы не подняла. А ты себя пересилил!
... Значит, ты тоже понял, что потом это в награду тебе было? Ну, может и не в награду - я же тебе не орден, нашел великое награждение!.. Но вот благодарность, это точно - когда я на речке сама тебя нашла, и ты меня на бережке бабкиными мазями от плеч до коленок растирал. А я никакого стыда и греха не ведала и знать не хотела - это для тебя все было... Для тебя! Да, видно, не судьба.
И вам спасибо, гости дорогие! Чем могла... Чем могла. Надолго ли? Надолго не получится - всего недельку, и потом снова уезжать. Но зато уже теперь наезжать почаще стану.
Ой, тетя Матрена, я сама приберусь! Тоже мне, нашли царевну! Ладно, ладно, молчу! Хорошо, провожу до калитки гостей и вернусь.
Ну что вы весь вечер молчком, дядя Степан? Да уж помню, что из вас лишнего словами топором не выстругать, но сегодня уж совсем. И душа ноет: не так оно как-то... Да все не так! Сама не знаю, что. Просто чувствую. Дом вроде как свой, и чистенько все, а по всему как паутинкой подернуто. И люди те же, и я та же, а вот ниточки кончиками вьются и никак узелками не свяжутся.
Ну, дядя Степан... Вы уж как скажете, так скажете! Какая же это я гостья? И почему "еще"? Как же я могу у себя дома еще и гостьей быть? Тетя Матрена, ну чего он такой смурной? Чего ушел? Я же не забыла, как он меня на коленке подкидывал аж к потолку, казалось! Уж сто раз с языка срывалось папкой назвать, а все не пускает что-то, язык сушит. Теплая ты у меня, тетя Матрена... И добрая...
Чего мне поискать? По каким уголкам да закоулочкам? Ой! Так вот же он... "Дед" висит... А кто же его над кроватью повесил? Сама ты "домовой", тетя Матрена. Домовой он маленький, как варежка... Ему до гвоздя тут никак не дотянутся. Тут чтобы через кровать перегнуться да до стены достать, такой здоровый мужик нужен, ну ровно как дядя Сте...
Ой...
Тетя Матрена... Ну, как же мне теперь его снова позвать? Ушел ведь! Ну, какая же я дура набитая... Не надо, я сама схожу! Невелика царевна. Почему не надо? Откуда знаешь, что придет? Ой, а ведь и вправду сердце чует. И словно паутиночек перед глазами по всему дому поменьше. И стены теплей... И памяти больше.
Здравствовать тебе еще раз, дядя Степан. Да, поняла. Все поняла. Только не надо там, на кровати. Хочу как раньше, как с дедом: вот тут, посреди горницы. Тетя Матрена, не дергай занавески и свет не убирай: если кому хочется, пусть поглядит, как меня дом обратно примет. Правду ты сказал, дядя Степан: гостья пока... А не хочу! Хочу родная.
Не уходи, тетя Матрена! Хочу, чтоб как по-семейному. И просто без всякого "чтобы..."
Ну, тетя Матрена, ты меня ровно как невесту готовишь. Не впервой, вроде. А может, ты и права. Как заново родиться в своем доме? Тогда веди меня...
Вот и я, дядя Степан... Будь мне теперь заместо отца-батюшки, а ты, тетя Матрена, заместо матери-матушки. И с поклоном: поучите по-родительски, своей волей да властью!
У изголовья скамьи заботливой наседкой Матрена: волосы со спины прибрала, по голове рукой огладила. У изножья Степан: по хозяйски за ноги подтянул, выровнял, несильно по тугому пришлепнул - готова ли, красна девица, дочка ненаглядная?
Готова, и сердце вовсе не от страха колотится птичкой. На щеках жар, по телу холодок. Легла плотней, тихо-о-онечко сама себе шепнула: - С приездом, Ташка...
Слева стегнул-ошпарил ремень: материнским теплом прошелся по тугому, и тут же справа отеческий ремешок в замах - впечатался в зад, впечатывая бедра в лавку...
Сле-ва! Спра-ва! Е-ще... Еще!!!
До-ма...
Третья гостевушка
- Домой!... Домой!! - с вагонными колесами и папиросным дымком ностальгировал Расторгуев.
- Домой… - в такт ему мурлыкала Ташка, одной рукой накручивая неповоротливый на колдобинах руль, а другой - длинно шкрябая массажкой по непокорным волосам. Едва успела навести порядок и над и под тонкой зеленой ленточкой, перехватившей волосы, как знакомый кедрач радостно махнул могучей лапой над крышей машины: вот и околица. Помахала ему рукой в ответ: ты все такой же! Маленькая была, чтобы на верхушку глянуть, нос задирала в зенит. Выросла, а ты все такой же ба-альшой, толстый и важный - вот только кинься шишкой! Вот только попробуй! Они же у тебя как кирпичи! Тяжеленные, но зато па-а-ахнут!!!! И щелкают потом так, что с непривычки подпрыгнуть можно. Я тебя так и звала: шишкарь-щелкун... А ты не обижался, просто всегда чего-то шумел: там, высоко-высоко.
Всем приветики! А вот и я! Рот закрой, "мужичок с ноготок": ворона залетит... Это чей такой? Светкин? Ух, ты... Ну, привет, родственничек-соседушка. Чего засмущался? Держи, вот тебе пистолет городской. С пистонами!
...А в доме тепло! Никак тетя Матрена постаралась: вроде и не знала, в какой день ждать, а печка недавно протоплена. Занавесочки в стороны - нечего тут слепые окошки изображать! Пакеты в угол, сумочку на стенку... Ужас! Тоже мне, Нина Риччи в розовых тонах. Смотрится на стене, как седло на корове. А что ж тут висело? Ага, ну давай, и ты покрасней, как та сумочка: тут дедов "дед" висел... Широкий, жгучий - ка-ак прихватит, так сразу пол-зада красной зорькой! И шепелявил, как дед - с шорохом со стенки снимали, с шорохом на кулак мотали, а последний шорох - как с голой задницы после удара соскальзывал. Зато перед последним шорохом ух и звонко было! Погромче кедровой шишки посреди ночи.
А где же он теперь? Надо у Матрены спросить - я сама уж точно не убирала...
Звяк посуды на столе, разлет крахмальной скатерки - на короткой стороне так и нет бахромы. Уж и не помню, зачем состригла - что-то понадобилось типа "кружавчиков", зато как потом кружева на лежанке выписывала, до сих пор помню: дед с "дедом" так старались, что неделю потом с синими руками ходила: кусала как дурочка... Не скатерку было жалко, хотя тоже вещь, а что без спросу! А бабка с дедом потом даже поругались: бабка поедом ела за то, что руки искусала - чего мол тут гордячку строишь, не чужие пороли, могла бы и поплакать, прощенья попросить. А дед на нее в ответ - молодец, что молчком отлежалась, потому что девка взрослая, от ремня плакать - стыд. Вот если бы в розги взял!
Степенно проходит гость, второй. Как я по вам по всем соскучилась... Аж растерялась - куда кого посадить, чтоб всем и каждому и уваженье, и радость... Ой, проходи, Никитка! Хотя какой уж Никитка: плечи в сажень, бородка кучерявится, говорят, уж и сынишка в доме, и жена ладная, и все у тебя миром да ладом. Ну, как ты? Вижу... И в глазах кое-чего вижу! Потом поговоришь со мной, Никитка? Я бы и сейчас в радость, однако гостей без хозяйки оставлять не дело. Ну, чего смеешься? А-а, вспомнил! Да, было дело, как мы с тобой в хозяина да хозяйку играли. И как по-смешному ты брови морщил, когда строгого мужа силился изобразить и старательно шлепал... Сколько нам было? Мелочь пузатая! Зато уж как в рост пошли, тут и в жар бросать стало: ровно ненароком коснемся, тронем друг дружку... Но себя как есть в чести держали. Глупые? А может и не глупые... Зато я тебя сильно уважала. Ну, как за что - помнишь, ты не стал втихаря моим стыдом любоваться, когда в сарайке меня "крестом" разложили и всю как есть лозами разрисовали? Ведь тогда мог и насмотреться, и нащупаться: я по шагам поняла, что это ты вошел... Даже головы не подняла. А ты себя пересилил!
... Значит, ты тоже понял, что потом это в награду тебе было? Ну, может и не в награду - я же тебе не орден, нашел великое награждение!.. Но вот благодарность, это точно - когда я на речке сама тебя нашла, и ты меня на бережке бабкиными мазями от плеч до коленок растирал. А я никакого стыда и греха не ведала и знать не хотела - это для тебя все было... Для тебя! Да, видно, не судьба.
И вам спасибо, гости дорогие! Чем могла... Чем могла. Надолго ли? Надолго не получится - всего недельку, и потом снова уезжать. Но зато уже теперь наезжать почаще стану.
Ой, тетя Матрена, я сама приберусь! Тоже мне, нашли царевну! Ладно, ладно, молчу! Хорошо, провожу до калитки гостей и вернусь.
Ну что вы весь вечер молчком, дядя Степан? Да уж помню, что из вас лишнего словами топором не выстругать, но сегодня уж совсем. И душа ноет: не так оно как-то... Да все не так! Сама не знаю, что. Просто чувствую. Дом вроде как свой, и чистенько все, а по всему как паутинкой подернуто. И люди те же, и я та же, а вот ниточки кончиками вьются и никак узелками не свяжутся.
Ну, дядя Степан... Вы уж как скажете, так скажете! Какая же это я гостья? И почему "еще"? Как же я могу у себя дома еще и гостьей быть? Тетя Матрена, ну чего он такой смурной? Чего ушел? Я же не забыла, как он меня на коленке подкидывал аж к потолку, казалось! Уж сто раз с языка срывалось папкой назвать, а все не пускает что-то, язык сушит. Теплая ты у меня, тетя Матрена... И добрая...
Чего мне поискать? По каким уголкам да закоулочкам? Ой! Так вот же он... "Дед" висит... А кто же его над кроватью повесил? Сама ты "домовой", тетя Матрена. Домовой он маленький, как варежка... Ему до гвоздя тут никак не дотянутся. Тут чтобы через кровать перегнуться да до стены достать, такой здоровый мужик нужен, ну ровно как дядя Сте...
Ой...
Тетя Матрена... Ну, как же мне теперь его снова позвать? Ушел ведь! Ну, какая же я дура набитая... Не надо, я сама схожу! Невелика царевна. Почему не надо? Откуда знаешь, что придет? Ой, а ведь и вправду сердце чует. И словно паутиночек перед глазами по всему дому поменьше. И стены теплей... И памяти больше.
Здравствовать тебе еще раз, дядя Степан. Да, поняла. Все поняла. Только не надо там, на кровати. Хочу как раньше, как с дедом: вот тут, посреди горницы. Тетя Матрена, не дергай занавески и свет не убирай: если кому хочется, пусть поглядит, как меня дом обратно примет. Правду ты сказал, дядя Степан: гостья пока... А не хочу! Хочу родная.
Не уходи, тетя Матрена! Хочу, чтоб как по-семейному. И просто без всякого "чтобы..."
Ну, тетя Матрена, ты меня ровно как невесту готовишь. Не впервой, вроде. А может, ты и права. Как заново родиться в своем доме? Тогда веди меня...
Вот и я, дядя Степан... Будь мне теперь заместо отца-батюшки, а ты, тетя Матрена, заместо матери-матушки. И с поклоном: поучите по-родительски, своей волей да властью!
У изголовья скамьи заботливой наседкой Матрена: волосы со спины прибрала, по голове рукой огладила. У изножья Степан: по хозяйски за ноги подтянул, выровнял, несильно по тугому пришлепнул - готова ли, красна девица, дочка ненаглядная?
Готова, и сердце вовсе не от страха колотится птичкой. На щеках жар, по телу холодок. Легла плотней, тихо-о-онечко сама себе шепнула: - С приездом, Ташка...
Слева стегнул-ошпарил ремень: материнским теплом прошелся по тугому, и тут же справа отеческий ремешок в замах - впечатался в зад, впечатывая бедра в лавку...
Сле-ва! Спра-ва! Е-ще... Еще!!!
До-ма...
Каталоги нашей Библиотеки: