Hellen
Лис
Алена
Алена собиралась к вечерне. Достала из сундука душегрею. Долго мыла ноги, подливая себе горячей воды. Долго наряжалась, разглаживая складки на юбке, любовно оправляя концы белого с бахромой плата, подаренного ей мужем к прошлому Рождеству. Вынула из заветной шкатулки баночку с румянами и кончиками пальцев втерла в щеки пунцовый цвет летних маков. Перекрестилась на образ и отправилась в церковь. Скрипнули ворота, промчались мимо сани. Алена прятала руки в пушистые варежки, смотрела вниз под ноги и степенно шла по улице. Мысли ее были легкими. Скоро вернется из Москвы муж. Она прибрала горницу, поджидая его. К празднику у нее уже был готов подарок. Красивая исподняя рубаха из тонкого беленого полотна и шитый шелком широкий пояс.
- Ах… – вздыхала Алена про себя – как не понравится, вот беда-то будет. И тут же улыбалась тишком – как не понравиться – когда все соседки выспрашивают тайны ее умений. Осталось ей ждать супруга только ночь да день. Завтра пожалует домой дорогой хозяин. Истосковалась Алена. Туго круглится грудь под бархатом, до самых бровей укрывает плат высокий лоб. А приедет супруг, только глянет один разок да улыбнется, не щедр на ласку-то, ночью только темной потянет осторожно ее сорочку от коленок вверх, и прильнет она к нему в иступленном желании, обмирая, только бы в грязных мыслях не заподозрил. Звякнут глухо друг о друга нательные кресты, охраняя их от греха. Шла Алена к вечерне, тихо ступала по заснеженной дорожке. Вздыхала – ребеночка бы. Не сподобил ее Господь пока на это счастье. А так бы было хорошо дитя родненькое к груди прижать, качать. И колыбельную ему в нежное розовое ушко шептать. Ой, забыла бы она тогда и тоску свою странную, и мысли тяжелые, клубящиеся. Проводила бы долгие зимние вечера, играясь с деткой, любуясь на чадушко. Решила Алена Казанской поставить три свечки и молить Пречистую о материнстве. Решила, приободрилась и подняла глаза у крыльца церковного. Побирушке жалкой копейку подала, выпростав ладонь из рукавички. Перекрестилась трижды, глубоким поклоном почтила церковь и шагнула в дверь. Клубился церковный полумрак, мерно пылали огонечки свечей. Но пошла Алена не к иконе Казанской Богоматери, а прямо к Георгию Победоносцу. Как прекрасен лик, как дугою выгнуты смолистые брови! Не падала Алена здесь на колени. Открыто, свободно стояла и улыбалась. Георгий был ее тайной, ее любовью. Юный, прекрасный. Вот сейчас засмеется, спрыгнет с коня и подхватит ее на руки. Скажет ей, дыша горячо у самых ланит: «Не бойся, Алена, нет больше змея. Видишь, кровища вся поганая уже вытекла. Увезу я тебя, Алена, ой, увезу. Ты только не бойся.». И умчит он ее по полям, зеленым-зелена трава будет никнуть к звонким копытам коня. Размечталась Алена, кабы не румяна, так еще бы жарче полыхнули бы щеки. Глаза уже заволокло сказками. И не видит Аленушка, что у клироса – юный, прекрасный, дугою сходятся смолистые брови, рука, занесенная для крестного знаменья, застыла, смарагдовые глаза смотрят сквозь огни свечей, туда, где в душегрее, в белом плате стоит Алена. Не видела она ничего, горячо молилась Георгию, сама, не понимая, о чем молит. Выпала из руки одна рукавичка, лежала на дощатом полу, как маленький снежок. Весь приход молился. «Господу помолимся-я-я». И взлетали руки, двумя пальцами осеняли головы. «Господу помолимся-я-я». И опускались на колени люди и склоняли головы перед величием. Двое только стояли посреди всех. Алена чуть с краю, припав взглядом к руке Георгия, легко вздымающей копье, и он, врастая зрачками в ее спину, в ее затылок, в ее руку, прижатую к груди. Вечерня близилась к окончанию. Подошла Алена к батюшке, крест поцеловала, платок приподняв, чистый лоб для благословения подставила. А за ней и он, голову склонил к кресту, а в руках сжимал крохотный пушистый комочек, белую снежную варежку.
Вышла Алена на улицу и заторопилась, зябко ежа плечи. Хватилась, а варежки одной нет. Вздохнула, жалко было. Подышала на мерзнущую ладонь, сжала пальцы в кулачок, да пошла еще быстрее. Взвизгнули рядом белые сани. Оскальзываясь, отступила Алена в сторону. Неловко руками вздохнула. А из санок-то юный с бровями дугой, и протягивает ей белый комочек. Взяла Алена, поклонилась, благодарственные слова сказала. А дальше? Как же дальше-то? Надо бы ей чинно развернуться, но сил нету. Вот он – как с иконы, сейчас скажет слова заветные. Господи, надоумь, как стать сейчас Алене Ильиничне степенной, как повернуться и, не торопясь, путь свой домой продолжить. Ведь завтра вечерочком супруг уже дома будет. Столько дел еще домашних надо закончить. Боже, о чем же мысли такие? Просто отблагодарить надо за находку. И залилась краской Аленка, а глаза засверкали, что твои звездочки. Путь до дома короток. Шел рядом веселый и смеялся задорно. Знала Алена, что нравилась. Ой, как нравилась. Не дождался бы ласковый поздней ночи, не тянул бы рубашку от коленок, а рванул бы, как только двери закрылись. Зарылся бы с головой в ее косы распущенные. Знала это Аленка, и приятно ей было. Вот уже и рука его озорная с бока ее охватила, к себе притянула. Горячо, жарко. Снег таял, не успевая долететь до них. Смеялись, глупости говорили. Знала Алена, что придет сейчас к дому, и уже никогда… И, хорошо, что никогда. Господи, прости. Помилуй, Заступница. Не удержала Алена пыла, качнулась и задохнулась от поцелуя жаркого, растаяла. Разве так целуют, ведь нельзя же так-то. Ой, чудо-чудное, как все по-другому. И как головой в омут, приподнялась на носочках, голые коленки под юбкой мерзли. Охватила его голову руками, пальцы в волосах запутались, и горячее еще ночь. Отвернись, Богородица, не смотри, один только и грешила Алена Ильинична. Закрыла за собой ворота, прислонилась к ним на краткий миг, губы облизнула и тут же ладошкой прикрыла. Плакать бы надо, а смех так и рвался. Да и не смех, а душа веселая солнечная по сугробам прыгала. И бегом по тропинке. Дверь толкнула, каблучками с подковками простучала в комнаты натопленные. И шарахнулась обратно, качнулась свечой незатушеной. Муж любимый, так долгожданный посреди комнаты стоял. И поняла Алена, по взгляду одному поняла, что был свидетель, когда она у ворот, позабыв стыд, обнимала незнакомого, веселого. Пошатнулась, но удержалась. И стояли они друг против друг, она виноватая, а он в мучительном гневе, в злости. Зачем тут были бы слова? За его спиной в лампаде мерцал огонек. Не на мужа она смотрела, а на образ, чьи глаза мудрые прощали ее и осуждали, понимали и корили, улыбались и хмурились. А на мужа Алене смотреть было страшно. Взглядом ведь тоже говорить что-то нужно, а что она могла сказать? Сама себя осуждала, но не жалела. Как же жалеть, когда так целовали, когда сама впервые и уж, наверное, единственный раз вразлет руки поднимала и обнимала. Так и полынья по весне обнимать не умеет. Защити Георгий Победоносец, не выдай, не дай сейчас взвыть в голос. Поклонилась мужу низко, распрямилась, только бахрома на плате качнулась, только сердце забилось в понимании непоправимости. Шагнул он к ней, и рука, она думала - занесенная, чтобы по лицу – сжалась вся, притянула к себе. Ближе, еще ближе. Уже и дышать тяжко. «Что же ты? Жена.» Ой, горько Алене. Подарок, так любовно готовленный, в сундучке упрятан. Столько дней одиноких за молитвой. А теперь… Дышать-то как трудно. «Помилосердствуйте» - глупое слово, но слетело. «Помилуй меня муж мой, пойми»- не говорит Алена, только думает. И думает – а имеет ли на это право – думать сейчас так? За что же ее понимать, за что миловать? Не за что. А образ смотрит, прямо в сердце смотрит и видит все. Нет, не остановилась бы кабы все вновь, даже если знала бы, что… Ведь никогда не смела супруга своего также обнять да к себе притянуть, к губам горящим. Так хоть так… И объяснить Алена Ильинична не умела, что хотела бы также сейчас… Мамочки родные, да как же это - также? Муж же ведь. Как же она посмела бы? Только улыбнуться украдкой да с поклоном. А теперь что? Вот стоит он рядом, и руки его так жестки, и в ушах набатом «Что же ты?». Оттолкнул от себя, нет не сильно, не упала Алена. Чуть только отступила на полшага, и стояла – голова опущена, высокий лоб белый плат укрывал. Резанули глаза налитые холодом, смех, не веселый смех, горький, выкашлянный из горла. «Был я с тобой ласков. Не будет больше сахару. Сама виновата». Видела Алена, как задержался он в проеме двери, как на один удар сердца к косяку рукой дрогнувшей прислонился. Ушел. Куда, зачем? Господи! Рванулась она к углу красному. На колени упала.
- Господи! Ты пойми, прости. Один знаешь все. Душу мою не карай. Твои глаза всему свидетели, не прячусь. Люблю мужа. Почитаю. Как решит, так и будет. Умерь его гнев. Грех на мне. Пусть решит, что сделать со мной, грешной. Только пусть сам не мучится. Знаю, что виновата.
Так молилась Алена, путалась, сама себе противореча. Опалила лихорадка ее губы, обвились глаза темными кольцами.
*********************************************************************************************
Серым волком в лесу мелькнуло предчувствие беды. Казалось бы, мало ли бывает, чернобровый молодец молодку за бок прихватил. Получил, по рукам, позубоскалили и все на этом кончилось. Здесь не так. Душа почуяла – не спроста. За что, Господи?! Или на церковь не жертвовал? Или блуд учинял? Или пил, гулеванил? За что? Лишний раз на тело жены, Алены – ненаглядной, поглядеть боялся. Греха боялся, нечистых мыслей, которые блудница сия внутри будила. Как хотелось порой рвануть рубаху, выпростать груди бесовские из сорочки… или средь бела дня задрать подол, схватить руками жадными за горячее тело… Но грех ведь?… Все в темноте, все в сорочке ночной, как батюшка учил. Даже попу не исповедовался в желаниях своих, а она… Вон стоит тварь, бесстыжая, бледная, как полотно… Что ж ты творишь, змея подколодная? В монастырь бы тебя на хлеб и воду, узнала бы каково блудить. Ишь, стоит, глазищи потупила, да такие, что в них и впрямь утонуть запросто. Вон от слез блестят. Если так и дальше пойдет, что же это будет? Сперва этот, чернобровый, потом Ванька, сосед, кто ещё потом? А как дети пойдут? Кого кормить буду, свою кровь или чужую? И молчит, как немая. Нет бы в ноги повалиться, прощения попросить. Молчит ведь. Ладно, гадина желанная, я уж тебе удружу. Ночью, скромница, лежишь как мертвая, а среди бела дня с чужим обниматься? Сейчас ты у меня повертишься. Молчишь, как камень? Ну, ничего, запоешь сейчас. Так запоешь, до околицы слышно будет. Рука сама к ножу тянется. Присела Алена, в ворот свой руками вцепилась.
Думаешь, я тебя резать буду? Не-ет, так легко ты не отделаешься. Ты у меня криком кричать будешь, да о прощении молить.
У ворот ива растет. Кажется еще недавно самого этой ивой драли. До сих пор памятно. Особо когда сестренок старших, да по голой попе. Ох и голосили они. Жарко тогда в груди становилось, сладко. Почти так же сладко, как с Аленой ночью. Забыл уже. Почти забыл. Сколько срезать? Три, маловато будет. Задница-то у неё здоровая. Пять в самый раз. Ох, и по визжит у меня. Вошел в избу, сидит у окошка. Ну ничего, ты у меня теперь не скоро сядешь.
Свяжи-ка, женушка, прутики.
Хоть бы слово поперек сказала, убил бы на месте. Молчит, как будто так и надо. А вдруг именно так и надо? Рука сладкой силой полна, ох не терпится прогуляться прутьями по тугому бабьему заду. Ну ничего, скоро уже.
Чего стоишь? Лавку тащи, посреди комнаты ставь! Аль не драная раньше?
Меня дома почти не драли, только в детстве, маменька.
Ишь, лепечет, скромница:
Оно и видно, что не драли, зенки-то подыми. Марш на лавку.
С рушниками возиться не привычно, а не привязать плохо. Тяжело улежать под розгой, особенно когда всерьез.
Ну-ка, попу то подними, разлеглась, как королева. Думала я тебя по спине буду? Ещё чего. Вот и полешко под живот удобное, без сучков. Тебе на нем хорошо будет. Ико-оны занавесить? А батюшку тебе не позвать для исповеди? Срамить меня на всю улицу, бога не боялась, вот пусть теперь он и посмотрит, как я из тебя дурь выбивать буду. Ну, с богом.
Первый удар лег точно посредине. Рубец медленно наливается красным. А Алена-змея, только вздрогнула. Хоть бы пискнула, стерва. По себе помнится, так в детстве после такого удара, как поросенок визжал. Ну ничего, до заутрени далеко ещё.
И-эх, - смачно получилось, как раз пониже немного. Интересно, она о своем милом сейчас думает?
И-эх, - ещё разочек. До крови засеку.
И-эх.
Алена не выдержала и застонала.
Ну вот, и голосок прорезался. А то все молчком, да молчком.
И-эх. – Да ты не причитай, ещё рано пока.
И-эх.
Пора, на другую сторону перейти а то та сторона уже как головня пылает, а эта ещё бледная. Вот только в портах кое-что идти мешает. Обойти сзади, чтобы не заметила стерва.
И-эх.
А голосит-то как. Как сестрица старшая. Ох, как мне тогда это нравилось. Жаль только, что потом, не до того становилось. Самому апосля влетало по первое число.
Злость таяла, как масло в ладони. Рука, протянувшаяся стряхнуть кусочки коры налетевшие с розги слегка задержалась на горячей коже. Нет, ещё мало, пожалуй.
И-эх.
Вопль Алены от нестерпимой боли рванул по ушам. Ну, вот теперь порядок. Ещё немножко для закрепления урока и достаточно.
И-эх.
А как визжит, слушать приятно. Видел бы её сейчас этот, Чернобровый. Впрочем, хрен ему. Ещё понравится. Сам бы небось не отказался постегать её.
И-эх.
Алена уже вопила в голос. Цвет попы переходил в лилово-багровый.
И-эх.
Алена в последний выгнулась дугой, насколько позволяли рушники и упала головой на лавку.
Все, хватит. Вставай, блудница вавилонская.
Алена медленно, с трудом поднялась с лавки, опустила задранный подол и вдруг рухнула на колени:
- Прости, Христа ради, меня дуру окаянную.
Давно бы так:
- Бог простит.
Интересно, сегодня ночью она сможет обниматься или станет кочевряжиться. Ну, ничего, если станет, ещё добавлю. Только бы по быстрей лечь, а то уже никаких сил не хватает смотреть на неё. Господи, прости мою душу грешную. За что я люблю стерву такую.