В. Спящий. Одна

[Книжник]

В. Спящий

Одна


Она стоит на полу босая, в одних трусах. Прямые каштановые волосы спускаются до лопаток, чуть загнутыми кончиками легко касаются бледной кожи. Несколько длинных прядей спереди тянутся к юным бледным грудям, щекочут их, лишь немного не доходя до маленьких коричневых сосков. Она переминается с ноги на ногу, зябко обнимая себя чуть повыше локтей.

Слабый дневной свет сочится сквозь щель в плотных шторах, рассеянно падает на пол, тусклой матовой волной набегает на худые девичьи ступни, поднимается выше, по таким же худым лодыжкам и коленям, расширяясь лишь на бедрах, высвечивает яркий белый треугольник хлопковых трусов. Выше сгущается тень, в которой едва различимы черты узкого, задумчивого лица, и глаза кажутся брусничными, хотя, как помнил весь одиннадцатый Б, они светло-карие.

Она смотрит на пол перед собой, туда где полоска света прерывается темным зазором между досками, и вспоминает как в детстве она верила, что каждая такая щель, если ее хорошенько прочистить старым исписанным стерженьком или найденным гвоздиком, превращается в глазок, ведущий в иной, загадочный мир. Она никогда не пробовала довести это до конца. А теперь у нее был другой способ.

Тишина собирается в едва уловимое гудение, в комнате так мало мебели... У самой шторы стоит стул, советский стул без обивки. Джинсы сорок второго размера висят на спинке, сверху на них - сложенная вдвое зелёная майка, на сиденье аккуратно развернутые салатовые носки, рядом со стулом белые кеды. Между носками на стуле свернулась змейкой серебряная цепочка с медальоном, а рядом несколько тонких бирюзовых браслетов.

Сзади у двери большое жестяное ведро, доверху наполненное водой, из ведра торчат длинные прутья. Рядом на стене аккуратно прибитые деревянные плашки с крючками, похожие на простую вешалку для курток и пальто. Большая часть крючков свободна, на одном подвешен за широкую пряжку старый кожаный ремень с потрёпанным до белесости кончиком. На другом верёвочный хлястик грубой самодельной плетки с деревянной ручкой. Десяток тонких кожаных полос взъерошен, как куцый лошадиный хвост.

Дверь наполовину открыта. У того, кто должен войти, особенный голос. Тот самый, который прозвучал сначала в каком-то фильме, а затем перебрался в ее сны, низкий мужской голос, щедрый на букву "р". Раздеться. Ремень. Розги. Расставить ноги. Рабыня. Слова пробирали до дрожи, до спазмов в желудке, от которых хотелось сжаться, наклониться, свести колени, обхватить руками напряжённый живот, свернуться в баранку. И надолго замереть так, пока горячие струи сверлят позвоночник, а зажатые между бедер ершистые складки пульсируют, млеют и необъяснимо распускаются тропическим цветком в какой-то зыбью подернутой дали.

Она прислушивается к ровному звону, страшно пропустить миг, когда воздух и само пространство, бережно обнимающее ее в эту минуту, подожмется и исчезнет, как исчезает морская вода за секунду до цунами. Но и сейчас уже ничего нельзя изменить. И десять минут назад, когда она стаскивала носки, хватаясь рукой за шаткий стул, нельзя было. И еще раньше, когда поднималась по деревянной лестнице. С самого утра, когда она, потянувшись, садилась на солнечной кровати, она знала, что наказание уже назначено, уже существует. Теперь оно было совсем рядом.

Она вспомнила, как брат сажал ее спереди на санки, и полозья нависали над краем ледяной горы, санки чуть раскачивались взад и вперед. И она, кажется, замирала, вцепившись обледенелыми варежками в деревянные рейки, и набирала воздуха, еще, еще. А брат, страшно хохоча, говорил что-то жуткое, отчего она визжала и, отпустив санки , зажимала ладошками уши, и тогда мир срывался с цепи и летел мимо ее широко распахнутых ресниц, набиваясь снежинками в глаза, в нос, в рот, в самую душу.

Лестница дрожит под его неторопливыми шагами, вибрация передает по полу в ее босые ступни, руки вмиг покрываются гусиной кожей, смешно топорщатся соски, хочется то ли чихнуть то ли заплакать. Он заходит, останавливается, вода плещется в ведре, капает на пол. Через секунду раздается звук, который почему-то называют свистом но это скорее похоже на быстро проносящийся мимо автомобиль. Он подходит поближе, и его палец цепляет резинку трусов ровно в углублении под копчиком, с легким шлепком исчезает. Снять. Она берется обеими руками, наклоняется, тянет вниз, выпрямляется. Она чувствует себя на пустой деревянной палубе старинного корабля. Хоть бы ее привязали к мачте. Палуба гуляет из стороны в сторону, наклоняясь вслед за морем. Ноги ищут более надежную опору, но до самой суши ее не будет.

Он обходит ее вокруг, и она закрывает глаза, потому что видеть того, кто в эту минуту видит тебя - значит окаменеть навеки. Его рука приближается, она ощущает это в движении воздуха сначала кончиками сосков, потом влажно проклюнувшейся полоской внизу. Он снова сзади, но теперь в его руках широкий ремень. Он держит его за оба конца, сложив пополам, и резко разводит руки. Как будто возле уха лопнул мяч. Она вытягивается по струнке, прижимая холодные руки к к бокам. На пол. Сглотнув, она сгибает одну ногу, затем другую, путаясь в застрявших на коленях трусах. Локти упираются в твердый пол, волосы метут пыль, она попадает в нос. Не то чихнуть, не то заплакать.

Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять. Десять. Одиннадцать. Двенадцать. Тринадцать. Четырнадцать. Пятнадцать. Шестнадцать. Семнадцать. Восемнадцать. Семнадцать. Ой. Семнадцать? Восемнадцать. Девятнадцать. Двадцать.

Она встает и натягивает трусы. Берет зеленую майку. Носки, джинсы. Наконец, цепочка и браслеты снова на ней. Прислушиваясь к звукам, быстро надевает свои дачные кеды. Идет к двери, она плотно закрыта, заперта изнутри. Рядом на вешалке старые куртки, осенью бабушка надевает их в огород. Здесь же три года висит тяжелый дедов тулуп. В углу ведро со шваброй, на которую намотана сухая серая тряпка. Щелкает замок, она тихо выходит наружу. Внизу какой-то шум, кажется, набрали много опят.