I место на Ежегодном Литературном Конкурсе ПиН-2021
Expat
Рисунки и художества
Драма в прозе в пяти актах
Акт I
- Графиня приехали, - тревожное известие разносилось от парадного подъезда Екатерининской школы по помещениям для слуг, которые всегда всё узнают первыми, - ох, грозные сегодня.
Известие это было не совсем точным, по крайней мере в первой его части. Варвара Александровна Чердынцева не была графиней, по крайней мере официально. Графиней была её покойная сестра Екатерина Александровна Чердынцева, по мужу Оболонская, чьё имя, собственно, и носила Екатерининская школа. Смотрительница (а по существу директриса) школы Елена Фёдоровна (или, если быть совсем точными, Теодоровна) фон Юргенс, надо сказать, любила при случае туманно намекнуть на некую связь названия школы с покойной императрицей Екатериной II. Никаких оснований эти намёки под собой, обнако ж, не имели, тем более, что матушка императрица почила в бозе полвека назад, а история школы насчитывала всего несколько лет, и своим существованием она была обязана доброй памяти о графине Екатерине Александровне, настойчивости её сестры и щедрости безутешного супруга – графа Павла Оболонского – согласившегося увековечить память о безвременно ушедшей красавице жене таким похвальным начинанием. Упорные слухи, ходившие по всей Северной Столице и достигавшие даже закрытых дверей школы, утверждали, правда, что безутешность графа несколько преувеличена, и что утешаться в его потере ему помогает не кто иная, как сама Варвара Александровна – очень похожая на сестру, при всей разнице характеров со скромной, даже кроткой, Екатериной Александровной, а красотой (которую по крайней мере пока ещё не погубило даже пагубное пристрастие к лафиту, если не к более крепким напиткам), пожалуй, даже превосходившая её. Неоспоримым фактом было то, что Варвара Александровна жила в особняке cвоего beau-frère на набережной Мойки на правах скорее хозяйки, чем гостьи, а попечителями школы официально значились и она, и граф, который, правда, появлялся там значительно реже. Таким образом, титул графини, которым Варвару Александровну единодушно награждала прислуга, был, возможно, не так уж и незаслужен.
И уж вторая часть объявления, с которого начался наш рассказ, точно соответствовала истине. Варвара Александровна была не просто зла – она была в ярости. Отвесив пощёчину лакею за недостаточно низкий (по её мнению) поклон, она проследовала прямо в кабинет смотрительницы Елены Фёдоровны фон Юргенс и, после краткого приветствия, лаконично потребовала:
- Покажите.
Стараясь не замечать исходящего от гостьи, несмотря на не позднее ещё время, недвусмысленного запаха алкоголя, Елена Фёдоровна извлекла из ящика внушительного бюро скомканный листочек бумаги и с лаконичным «le voilà» протянула cвоей начальнице. Чуть дрожащими (будем считать, что только от ярости) пальцами “графиня” развернула листочек, оправдавший её худшие ожидания.
Перед ней была карандашная карикатура, довольно правдиво и узнаваемо изображавшая самоё Варвару Александровну наедине с гротескно огромной полупустой бутылкой и на фоне изображённой несколькими умелыми штрихами неубранной смятой постели, в которой явно спали двое.
-«В классной комнате четвёртого класса нашли-с» - пояснила Елена Фёдоровна, повторяя то, что уже сообщила письмом, результатом которого и стал приезд попечительницы. В письме, правда, упоминался просто «возмутительный рисунок личного свойства» без подробностей.
- То есть того самого класса, про леность и неуспешность которого Вы мне изволили докладывать? - осведомилась попечительница и, не дожидаясь смущённого кивка, скомандовала:
- Соберите негодниц в зале. Я найду, кто нарисовал это... Варвара Александровна не смогла найти подходящего выражения ни в русском, ни во французском языке, а потому просто сделала брезгливый жест рукой и продолжала:
- И классную даму пригласите – распустила их, пусть полюбуется на плоды своей мягкосердечности.
- Mlle Tchernova est indisposée, - вполголоса пояснила Елена Фёдоровна, используя стандартный в то время эвфемизм для периодических недомоганий, - она очень мучается от мигреней каждый месяц.
- Сделайте ей выговор, когда поправится... À mon avis, ей следовало бы просто отказать от места, но Paul ей благоволит. Но уж виновницу я отыщу, и намерение моё наказать её со всей строгостью. Розги у вас найдутся?
- Найдутся-с, и видит Бог, я давно говорила графу, что строгость необходима в воспитании благонравия. Только вот, по установленным им правилам, наказанию розгами подлежат только воспитанницы младших классов, и то лишь в случаях исключительных. Четвёртый же класс - почти взрослые девицы...
- Исключительный случай составился, а правила оставьте на моё разумение, - процедила Варвара Александровна, вновь жестикулируя левой рукою. Жест был агрессивный и почти неприличный, как бы хватающий в воздухе нечто, пытающееся увернуться.
В душе Елены Фёдоровны остзейско-немецкое начало боролось с истинно русским, охранительным. С одной стороны, Ordnung und Regeln были священны, с другой – будучи дальней родственницей Александра Христофоровича Бенкендорфа, Елена Фёдоровна отлично знала его высказанную частным образом, но быстро ставшую достоянием петербургского общества сентенцию о том, что законы и правила писаны для подчинённых, но не для начальства. Сама же она, будучи бесспорным начальством в отношении воспитанниц, занимала, однако ж, положение скорее подчинённое по отношению к попечительнице. Кроме того, сама Елена Фёдоровна была твёрдо убеждена в воспитательной ценности розг не только в исключительных случаях и не только для младших классов, и уж в отношении по крайней мере некоторых воспитанниц четвёртого класса у неё давно чесались руки.
- Oui, Madame, - коротко ответила она, подавляя желание сказать Madame la Comtesse.
Акт II
Сами воспитанницы четвёртого класса тоже сразу поняли, что случилось нечто из ряда вон выходящее, и скорее всего неприятное, благо от Варвары Александровны хороших новостей ожидать, как правило, не приходилось.
Зала, в которой их собрали, была много лет назад, когда здание школы было ещё обычным особняком, задумана для балов и банкетов (не слишком блистательных, благо заказчик и первый владелец здания не относился к первым богачам столицы – как оказалось, строительство здания, заставившее его перезаложить в казну оба имения, подорвало его финансы, и вскоре особняк был продан). C этого времени осталась гордость здания – несколько больших, выше человеческого роста, зеркал вдоль одной из стен, зрительно удваивавшие размер относительно скромного помещения. Первое назначение залы, собственно, не так уж сильно и изменилось, ибо она использовалась теперь для уроков танцев (причём зеркала оказались неоценимым подспорьем для отработки правильных поз и движений) и изредка для общих assemblées.
В данном случае, однако, ассамблея получалась какая-то странная. Кроме стульев для смотрительницы и попечительницы (самих воспитанниц оставили стоять) и почему-то учебного мольберта с чистым листом бумаги, несколько горничных девушек внесли длинную лавку и поставили её вдоль зеркальной стены, после чего остались стоять вдоль соседней, опустив головы.
- Для чего это? – выразила общее недоумение простодушная Соня Вознесенская.
- А вот кого-нибудь разложат да и высекут, душенька, - с готовностью объяснила красавица Юля, или Жюли, Красовская, не без удовольствия оттенив голосом ключевое слово и даже сделав рукой соответствующий жест, - например, тебя.
Несколько воспитанниц, как всегда окружавших её подобием свиты, дружно захихикали, как хихикали в ответ на любую, сколь угодно неудачную или бестактную, шутку своей королевы.
В данном случае, правда, хихиканье получилось несколько натянутое. С одной стороны, в обычных обстоятельствах сечение, да ещё публичное, в четвёртом классе Екатерининской школы представить себе было трудно, но и простое упоминание о такой процедуре представляло собой очередной прозрачный намёк на недворянский статус Сони, отец которой был выходцем из духовного сословия и только личным дворянином – возможности напомнить ей об этом Жюли не упускала.
С другой стороны, как ни крути, а уже само собрание вместо занятий означало, как уже говорилось, обстоятельства необычайные, а менее экзотических предположений о возможном назначении лавки ни у кого не было, о чём немедленно и напомнила всем «отчаянная» Маша Арсеньева.
Хихиканье прекратилось, и кое-кто из девочек (или девушек – четвёртый класс соответствовал как раз тому возрасту, когда первое слово ещё, быть может, отчасти уместно, но второе всё твёрже вступает в свои права) начинал подозревать, что доля истины в злой шутке может оказаться куда больше, чем хотелось бы. Как всоре выяснилось, это подозрение было вполне справедливо.
Варвара Александровна буквально влетела в залу – Елена Фёдоровна еле успевала за ней – и без промедления пустилась в несколько сбивчивую речь, начав со славословия щедрости графа Оболонского, основателя школы, от которой немедленно перешла к обвинениям в чёрной неблагодарности, упомянув особо леность и неуспешность последнего класса, о которых ей, попечительнице школы, сообщила M-me Юргенс.
Немного остывшая было после разговора с Еленой Фёдоровной (выпустившего часть её гнева), Варвара Александровна вольно или невольно заводила сама себя этой речью, так что к моменту, когда дело дошло до возмутительного рисунка, ярость её вернулась вполне к тому уровню, на котором находилась в момент приезда в школу.
- Я могла бы простить многое, - продолжала Варвара Александровна патетическим голосом, - о, очень многое... но это возмутительное, это мерзостное изображение представляет собою пощёчину не мне, о нет, но самому духу нравственности и...
Она остановилась, подбирая выражения, и вновь, как и в разговоре с Еленой Фёдоровной, не смогла найти нужного – злые языки приписали бы это тому, что не Варваре Александровне было учить других нравственности...
Маша Арсеньева воспользовалась возникшей паузой, чтобы поднять руку, прося разрешения задать вопрос, и, получив утвердительный кивок, осведомилась невинным голосом:
-Простите, Madame, а что там, собственно, изображено?
- Кто рисовал, тот знает, - почти выкрикнула попечительница, смерив её людоедским взглядом - и этот некто заслуживает самой серьёзной кары. Эту негодницу следовало бы выключить из школы немедленно, но если она сейчас признается чистосердечно, то будет только наказана здесь и теперь – но наказана строго.
Воцарилась тишина. Анекдоты и сплетни поза-позапрошлого царствования не входили, конечно, в программу курса истории Екатерининской школы, но мало кто из сколько-нибудь образованных людей времени не cлыхал истории Софьи Эльмпт. Взятые вместе, этот неприятный прецедент, связанный как раз с карикатурой, присутствие в зале лавки и теперь уже явно пророческая шутка Жюли оставляли мало сомнений в том, какого рода строгое наказание имелось в виду. А если какие-то и оставались, то Варвара Александровна поспешила развеять их:
- Молчите, demoiselles? Что ж, если виновная не признается через пять минут, то я принуждена буду велеть наказать розгами весь класс – по списку.
Весь класс? – Жюли была так шокирована, что задала вопрос без разрешения... Весь класс- это значит.. и меня тоже?
Варвара Александровна смутилась на долю секунды. Отец Жюли владел самое меньшее несколькими тысячами душ и был генерал от инфантерии, правда, сделавший большую часть карьеры вдали от орудийного грома - словом, был один из только двух или трёх родителей воспитанниц, принадлежавших к тому же кругу, что она и граф. Екатерининская школа по статусу была всё же не Смольным институтом, так что даже Варваре Александровне и даже в её нынешнем состоянии было смутно понятно, что рисковать патронажем такого ранга не стоило бы.
Но и пути к отступлению без потери лица не было, тем более, что Елена Фёдоровна неожиданно резко поддержала её. Во-первых, речь шла о поддержании Ordnung und Regeln, а во-вторых, её-то интересовал не столько рисунок, сколько всё остальное. Жюли же, несмотря на статус полубогини (красавица, богачка, аристократка, с острым язычком) и обожание половины класса, являла собой чистейший образец той самой лености и неуспешности, о которой Елена Фёдоровна честно информировала начальство (вполне возможно, именно поэтому она и оказалась в относительно уважаемой, но всё же не самой престижной школе), и притом скверный пример для остальных. Что до возможного скандала, то Елену Фёдоровну, учитывая, кто приходился ей роднёй, хоть и дальней, тоже не так-то просто было взять голыми руками.
- Всех – значит всех, Mlle Красовская, - отрезала она твёрдо, после чего тихо сказала что-то своей начальнице, и они вышли вдвоём из комнаты, причём смотрительница коротко повторила «пять минут».
Молчание взорвалось беспорядочными разговорами и шёпотом.
Cвита Жюли, естественно, искала у неё поддержки и примера, но похоже было, что раз в жизни королева была в искреннем замешательстве.
Остальные пытались осмыслить происходящее и предстоящее сами.
- Кто сделал, должен непременно признаться, - твёрдо проговорила Леночка Клейнталь, - подводить всех под... такое... fi donc.
- Вот ты и признавайся, - огрызнулась Жюли.
- Почему я буду признаваться? Я не рисовала – я не хочу говорить неправду. Пусть признаётся тот, кто рисовал.
Другая часть девочек, похоже, уже не ожидали, что теперь, когда никто не признался сразу, кто-нибудь признается позже и избавит остальных от ожидающего их ужаса.
- Я не боли боюсь, - повторяла Наташа Завадская, как заведённая, - но перед всеми, по голому...
- Душенька, да ведь в бане ты не боишься париться вместе со всеми, - утешала её Соня Вознесенская, - ты представь, что это всё равно что веник берёзовый, только без листьев.
- В бане все вместе, - всхлипнула Наташа, - и всё тело нагое, это почему-то не стыдно. А тут заголяют только тебя одну (то, что наказывать собираются всех, похоже, не умещалось у неё в сознании), и не всё тело, а только... мадам Сижу.
- И делают из неё мадам Не Сижу... – вполголоса прокомментировала Маша Арсеньева, пробовавшая себя в роли «отчаянной» ещё в младших классах, где розги, по правилам, изредка допускались. Может быть, именно поэтому последние пару минут она то и дело ловила на себе странные взгляды – и понимала их значение.
- Пять минут, demoiselles, - провозгласила вернувшаяся Елена Фёдоровна.
- Ну же, - нетерпеливо выдохнула Варвара Александровна и нетерпеливо добавила: - признавайся же, негодяйка. Молчите-с... Что ж, Маdame Юргенс, пожалуйте журнал...
- С’était moi, - громко и отчётливо проговорила Маша Арсеньева и для верности повторила по-русски: - это я рисовала.
Акт III
В последовавшем общем выдохе смешались изумление, страх и, чего греха таить, для многих изрядное облегчение.
Не дожидаясь распоряжения, Маша вышла их группы молча расступившихся перед нею девушек, так же молча подошла к лавке и встретилась глазами со взглядами двух начальниц: полным ярости – Варвары Александровны и как бы слегка сомневающимся – Елены Фёдоровны. Нет, г-жа смотрительница не была удивлена - за последние годы она наслушалась от Маши немало дерзких слов и видела почти столько же отчаянных выходок; были случаи, когда Машу спасло от исключения только доброе имя её отца, подполковника Арсеньева, начавшего карьеру под грозовым небом двенадцатого года и с тех пор успевшего отличиться в деле против персов и турок вылазками столь же дерзкими, как и поведение его младшей дочери (говорили, что и он не всегда соблюдал должную почтительность в общении со старшими по чину, и в основном поэтому до сих пор не был генералом). Да, по своему характеру и поведению Mlle Арсеньева вполне могла быть автором рисунка, и всё же...
- Вы? И Вы имели дерзость спросить про содержание рисунка? – задыхалась Варвара Александровна, - ну, пеняйте теперь на себя, голубушка ... Вам угодно было развлекаться, марая бумагу, а теперь и мне пришла охота порисовать – только, уж не обессудьте, не карандашом по бумаге, а розгами по голому... Разложите негодницу!
Две горничных девушки послушно подошли к Маше, причём у хорошо знакомой ей белобрысой Акульки, отлично знавшей всех воспитанниц, при этом слегка дрожали губки.
- Пожалуйте, барышня, - тихо проговорила она, и Маша послушно дала ей развязать и снять через голову тесное платье. Вторая горничная, Фёкла, присев на корточки, развязала тесёмки на les inexpressibles, то есть нижнем белье, и, поднявшись на ноги, чуть потянула Машу за руку к лавке – та сделала необходимые пару шагов, чуть шире обычного расставляя ноги, чтобы бельё не упало с них раньше срока, и легла ничком – опыт младших классов оставался в памяти, такое быстро не забывается. Фёкла сноровисто задрала ей рубашку, спустила до колен заранее развязанные les inexpressibles и села, как положено, на ноги лежащей. Акулька замешкалась – непонятно было, по чину ли ей, крепостной девушке, садиться на голову дворянке, пусть ещё не взрослой и к тому же провинившейся, а просто держать за руки было бы достаточно для наказания маленькой девочки, но не почти взрослой девицы...
- Нет-нет, голову оставь свободной, - разрешила её сомнения Варвара Александровна, - я хочу, чтобы эта... художница всё хорошо видела в зеркале. На руки садись. Эй, Прасковья...
Дородная нянька Прасковья появилась в боковых дверях, держа руки за спиной, но зеркала отразили внушительный пучок берёзовых розг во всём его великолепии.
- Нет, не с этой стороны, - продолжала распоряжаться Варвара Александровна, хотя, по здравом размышлении, ей следовало бы оставить эту роль смотрительнице школы, - зеркало не загораживай, вот так. Cорок ударов этой негоднице.
Маша вздрогнула: в младших классах ей доставалось, бывало, вдвое меньше, и это было очень не сладко – это она помнила, но память о самом ощущении невыносимой боли, как оказалось, отчасти притупилась. Говорят, что такая возможность забывать о сильной боли - это важная защитная реакция, особенно для молодой женщины и особенно во времена до изобретения обезболивания, иначе мало в какой семье было бы больше одного ребёнка.
Первые же удары быстро напомнили ей всё, и с избытком.
- Не забывайте смотреть в зеркало, Mlle l’artiste, - напомнила Варвара Александровна, явно наслаждаясь расправой.
Большая часть остальных девушек, стоявшие за спиной Прасковьи, тоже могли видеть тело наказываемой только в зеркале – если хотели, а хотели далеко не все. Леночка Клейнталь и Наташа Завадская, например, обе закрыли глаза, причём Наташа, похоже, молилась одними губами. Соня смотрела в окно. Повеселевшая Жюли и кое-кто из её подруг, с другой стороны, не прочь были бы увидеть побольше, но должны были довольствоваться отражением, предоставлявшим им только относительно целомудренный вид сбоку. Но даже в зеркале было прекрасно видно, как розги «прописывают ижицу»: захлёстывая на боковую часть округлых девичьих ягодиц, ставят яркие красные точки.
Маша терпела из последних сил, крепко сжав зубы.
- Да что ж эта негодница не кричит, - пробормотала себе под нос Варвара Александровна, когда остался десяток ударов, - а ну, дай-ка мне!
Не дожидаясь, когда ей почтительно подадут розги, она буквально вырвала их из рук оторопевшей Прасковьи и принялась за дело сама.
Терпеть становилось невозможно. Опытная Прасковья секла Машу хоть и очень больно, но всё-таки следя, куда попадали розги – отчасти, возможно, потому, что радела за своих товарок, которым предстояло стирать бельё воспитанницы. Варвара же Александровна хлестала изо всех сил, почти не глядя, так что кончики розог попадали на бедро, где между кожей и костью только тонкий слой плоти, а потому оставленные её ударами точечки от буквы i были уже не просто точечки, а кровяные клюквинки. Несколько обломков прутьев разлетелись по комнате, оставшись на полу.
Задыхаясь от боли, которая из просто жгучей стала нестерпимой, но всё-таки не желая сдаваться, Маша вцепилась зубами в собственную руку около плеча (Акулька, сама, разумеется, не раз сеченая, поняла её и чуть-чуть отодвинулась назад, чтобы дать ей такую возможность).
Разошедшись, Варвара Александровна готова была превысить самою ею объявленную цифру, но Елена Фёдоровна вновь встала на страже порядка и правил, почтительно, но твёрдо напомнив ей о назначенном числе ударов.
С явным сожалением отдав розги няньке, Варвара Александровна смотрела, раздувая ноздри, как горничные помогают её жертве встать на ноги (не очень твёрдо, так что Акульке пришлось поддержать её) и одеться. В качестве последнего отчаянного жеста Маша сделала, подавляя гримасу боли на пунцовой слегка заплаканной физиономии, довольно неуклюжий книксен – но, как оказалось, поторопилась.
- Погодите-ка, голубушка моя, мы ещё не закончили, - огорошила её (и всех присутствующих) Варвара Александровна. Подойдите-ка к мольберту. Вот так. А теперь, Mlle l’artiste, надеюсь, вы прилежно смотрели в зеркало. Потому что сейчас вы возьмёте карандаш и изобразите со всем тщанием, раз вы такая мастерица рисовать, своё наказание - да помните, что если выйдет непохоже, то придётся его повторить, чтобы запомнилось лучше.
Этого не ожидал никто, кроме, возможно, Елены Фёдоровны - в конце концов, именно ей нужно было распорядиться принести мольберт – но даже для неё, похоже, стало новостью последнее предложение. Такого не было даже в случае Софьи Эльмпт.
И уж тем более поражены были воспитанницы, а Маша больше всех. Ещё нетвёрдыми шагами, морщась при каждом шаге, заставлявшем платье задевать иссеченное бедро, она медленно подошла к мольберту, взяла карандаш, начертила не слишком твёрдую ломаную линию вроде удлинённой буквы «П», видимо, изображавшую лавку, и кривую над ней с выразительным холмиком посередине... после чего бросила карандаш на пол, закрыла лицо руками и разревелась в голос, как не ревела под розгами. Я не могу, – слышалось через сжатые руки, - я не умею...
- То есть как не умеете, голубушка? Рисовать гнусную мазню вы могли, а теперь не умеете? Что ж, ведь я вас предупреждала. Разложите её снова! - и так как поражённые горничные не сразу двинулись с места, она прикрикнула на них:
- Я вам говорю, любезные!
Акулька нерешительно взяла Машу за руку, со слезами на глазах повторяя «пожалуйте, барышня» . Та смотрела на неё дикими глазами. Фёкла взяла её за другую руку.
Елена Фёдоровна кусала губы. Да, строгость была необходима в воспитании благонравия, но строгость, а не жестокость. С другой стороны ...
- Постойте! – неожиданно выкрикнула Леночка Клейнталь – оставьте Мари, это не она нарисовала.
- Почему же, голубушка, когда она сама призналась? – осведомилась Варвара Алексеевна.
- Она «отчаянная»! Она всё всегда берёт на себя! И она не умеет рисовать – если не верите мне, спросите хоть Карла Францевича.
Маша бросила Леночке взгляд, в котором явная благодарность сочеталась со столь же явным «ну зачем же ты». Сама она вряд ли стала бы объяснять своей мучительнице, что значит быть «отчаянной», а потому просто тихо добавила истинную правду: «и я всё равно первая по списку – моя фамилия на «А» ».
Варвара Александровна что-то тихо спросила у Елены Фёдоровны, получила столь же тихий утвердительный ответ, после чего распорядилась и правда послать за Карлом Францевичем, учителем рисования. Разумеется, розги были по крайней мере временно убраны с глаз долой, а Маше велено было как следует вытереть лицо от слёз.
Карл Францевич Брамберини (увы, с годами становилась всё больше доля людей, знавших его как Карла Францевича, и всё меньше помнивших как Карло Франческо) был любимым учителем почти у всех девиц – собственно, он один из немногих знал своё дело и любил учениц, и вполне возможно, что если бы остальные набранные графом и Варварой Александровной учителя были больше похожи на него, куда меньше воспитанниц давали бы повод к обвинениям в лености и неуспешности.
Служба его в Екатерининской школе была, в каком-то смысле, актом божественного промысла – или странной шуткой судьбы. Дело в том, что много лет назад именно Карл Францевич, в статусе молодого архитектора, только что поменяшего родную солнечную страну на край белых ночей и ещё более белых зим, проектировал здание особняка, которое, сменив с тех пор несколько владельцев, теперь приютило школу. Более того, именно ему принадлежала идея использовать в бальной зале зеркальную стену (справедливости ради, не им придуманную). Это был, пожалуй, самый престижный из полученных им в России заказов – как архитектор он так и остался на вторых ролях, проектируя дома дворянам победнее и купцам побогаче, но не получив комиссии ни от одного вельможи первого ранга и ни от одного казённого ведомства. Вместо этого, Карл Францевич довольно рано нашёл дополнительный, пусть и скромный, источник дохода, давая уроки рисования, и постепенно полюбил это дело. Именно этот опыт позволил ему найти службу теперь, на старости лет, когда в архитектуре Северной столицы итальянский стиль вышел из моды, и заказы иссякли вовсе. Жалованье было, мягко говоря, не слишком шедрым, но жаловаться не приходилось – его куда более талантливый соотечественник, коллега, тёзка и приятель молодости, добрый гений неблагодарного города, великий Карло ди Джованни Росси доживал свои дни в совсем уж горькой бедности, в крохотной квартирке в Коломне, гордо отвегая помощь, которую не раз предлагал ему из своих не очень-то обильных средств добрый Карл Францевич.
Разумеется, Варвара Александровна не слишком горела желанием показывать злополучную карикатуру кому бы то ни было, тем более мужчине, но маленький старичок учитель был вполне безобиден и к тому же полностью зависел от неё и графа.
И правда, его реакция на рисунок была чисто профессиональной – после короткой инспекции Карл Францевич подтвердил со всей ответственностью, что автором рисунка никак не могла быть синьорина Арсеньева, ибо она, при всём старании, не обладает врождённым талантом рисовальщика, несомненным в данном наброске и заслуживающим лучшего применения.
- А не могли бы вы определить автора по.. руке и манере ? – осведомилась Елена Фёдоровна с интересом, проклиная себя за то, что не подумала об этом раньше.
Карл Францевич подержал рисунок на вытянутой руке (старческая дальнозоркость), бормоча себе под нос: «è stranissimo… questa maniera non la riconosco…», после чего экспрессивно развёл руками и признался, что не не может даже сделать разумного предположения.
Варвара Александровна начинала вновь терять терпение.
- Отлично, - выпалила она по-французски, не дожидаясь ухода учителя, - тогда вернёмся к изначальному плану – наказать весь класс.
То, что французский язык могут знать не только дворяне, не пришло ей в голову. Карл Францевич, и правда, значился в русских документах разночинцем, но попутешествовал в своё время по Европе, а диалект его родного Пьемонта куда ближе к французскому, чем стандартный итальянский (который и сам не так-то от него далёк). К тому же Карл Францевич был архитектором – профессия, сочетающая навыки художника и инженера и требующая наблюдательности и внимания к деталям. Розги были убраны, но лавка и обломки прутьев на полу остались, глаза Маши были ещё красны от слёз, её грубый набросок на мольберте, пожалуй, опередил своё время - в двадцатом веке он, возможно, сошёл бы за шедевр современной живописи - но и в девятнадцатом можно было при наличии некоторого воображения понять, что на нём изображено. А нравы своей новой родины Карл Францевич успел изучить.
Не до конца веря своим глазам, он адресовался к своей прямой начальнице - Елене Фёдоровне – и сбивчиво, жестикулируя обеими руками, заявил, что как учитель считает возможным наказывать только виновных, но не всех подряд, а как человек искусства, протестует против такого... осквернения идеала молодости и красоты.
- Знайте свои мольберты и кисти, Карл Францевич, - коротко и резко ответила та, - а мы разберёмся, кто виноват и кого наказать.
Карл Францевич явно собирался спорить, но темноволосая Аня Бурцева – его лучшая ученица – подошла к нему, почти молитвенно сложив руки, и тихо попросила:
- Карл Францевич, Вы благородный человек, но, очень прошу Вас, оставьте нас теперь.
В этом был резон – вряд ли, конечно, даже Варвара Александровна велела бы продолжить наказание при мужчине, но мало ли чего можно было от неё ожидать в её нынешнем состоянии, и к тому же, что важнее, дальнейший спор вполне мог стоить Карлу Францевичу места.
Сверкнув глазами напоследок и откланявшись так сухо, как только возможно, Карл Францевич вышел из залы, после чего, не заходя в свой кабинет, направился в прихожую, взял у cлуги шляпу и потёртую на локтях бекешу – это относительно скромное одеяние он каким-то образом умудрялся носить с неистребимым итальянским изяществом, - и вышел под весенний петербургский дождь, соображая, хватит ли денег в кармане на извозчика с Песков на Мойку, то есть практически на всю длину Невского проспекта.
Аня проводила уходящего глазами, дождалась, когда закрылась дверь, и так же тихо сказала:
- Нет, я ничего дурного не рисовала. Но я следующая в списке после Мари.
Акт IV
Этот благородный жест не слишком сильно облегчил участь Ани. Правда, Елена Фёдоровна чуть опередила попечительницу, успев сказать Прасковье «тридцать ударов» - цифра, лучше отвечавшая её представлениям о строгом, но не чрезмерном, школьном наказании для юной девицы, чем сорок, которые получила Маша. Варвара Александровна почти буквально открыла рот, но не стала возражать – она ещё надеялась найти истинную виновницу и всыпать ей побольше.
Но даже тридцать ударов оказались немалым испытанием – Аню наказывали до того только в самом раннем детстве, нежно и изредка, и в этот раз она не смогла сдержать ни слёз, ни стонов (хотя по крайней мере сумела не закричать в голос), ни непроизвольных движений обнажённого тела.
Жюли Красовская, на этот раз занявшая более удобную наблюдательную позицию во главе своей свиты, нашла было эти движения почти забавными... и только когда исполосованное тело её наказанной соученицы скрылось за вновь завязанными тесёмками les inexpressibles, а Елена Юрьевна провозгласила «Mlle Вознесенская, Вы следующая», до королевы класса с некоторым опозданием дошло по-настоящему, что автор рисунка вновь неизвестен, что высечь, похоже, cобираются действительно всех, и что буква «К» находится ближе к началу алфавита, чем к концу оного, даже при том, что русский алфавит того времени содержал немало сорных букв, на которые фамилии не начинаются.
Аня, вытирая слёзы, присоединилась к стоявшей у окна Маше, которая обняла её за плечи и что-то шепнула на ухо.
Соня Вознесенская заняла место на лавке, выдержав первые двацать розг настолько стоически, что Варвара Александровна, воспринявшая это, как личный афронт, опять выхватила розги у Прасковьи на последнем десятке. Ей тоже не удалось заставить девушку закричать, но Соня была полновата, и вид того, как розги погружаются в мягкую плоть, прежде чем вынырнуть, оставляя следы, несколько утолил её злость.
Подтянув бельё самостоятельно и надев платье почти без помощи горничных, Соня присоединилась к стоявшим у окна наказанным подругам, прошептав на ухо Ане:
-«Это что, душенька. Меня матушка, бывало, не так секла».
После второй Сони – Софи Демерсье, первой из «фрейлин» Жюли, подвергшейся наказанию, и первой из девушек, не удержавшейся во время оного от громких вскриков к радости Варвары Александровны – возникла заминка: Прасковья пожаловалась, что пучок розг истрепался и надо бы его сменить. Пока искали запасной, несколько девушек попросились выйти на минутку, и их отпустили во избежание неприятностей во время наказания, причём, за отсутствием сражённой мигренью классной дамы, двух горничных послали проследить, чтобы никто не исчез по дороге обратно (хотя куда им было исчезать). Варвара Александровна тоже отлучилась и вернулась с новым румянцем на щеках, видным даже сквозь пудру и румяна – может быть, выходила подышать свежим воздухом, а может быть, не так уж и неправы были слухи о том, что её лакей носит за ней заветный графинчик-декантер с лафитом. Злости у неё, во всяком случае, не убавилось.
Наташа Завадская молча смотрела на лавку – её била дрожь. Соня опять попробовала утешить её, напоминая, что, к примеру, она, Соня, только что перенесла наказание, и вот жива-здорова, но Наташа её, похоже, не слышала.
Жюли и ещё не высеченная часть её свиты уединились в углу залы, отчаянно перешёптываясь, причём похоже было, что все взгляды и изрядная часть шёпота направлены были на Катю, или Катишь, Ремезову, про которую было известно, что она, как и Аня Бурцева, хорошо рисует. Катя была из той половины воспитанниц, за обучение которых платил, в память супруги, сам граф Оболонский, а это значило, что семья её (в данном случае довольно старинная) была однако ж очень бедна, посылок из дома она почти не получала, и Жюли находила удовольствие в том, чтобы подкармливать её присланными ей лакомствами в обмен на обожание, хотя и не такое безусловное, как со стороны остальных её поклонниц, и похвалу её, Жюли, bon-mots (немного более критическую, чем со стороны остальных). Один раз Катя даже нарисовала её портрет, довольно лестный.
Новый (и последний в запасе – никто же не готовился сечь целый класс) пучок розг, наконец, был доставлен, и Елена Фёдоровна провозгласила:
- Mlle Завадская.
Ответом был глухой выдох и звук падающего тела.
Наташа Завадская упала в обморок.
По счастью, платья стоявших рядом девушек смягчили падение, не дав ей всерьёз разбить голову о паркет – но шишка, похоже, вполне могла остаться.
- Притворяется, негодница, - уверенно прокомментировала Варвара Александровна, но это была очевидная неправда. Елена Фёдоровна, Акулька, Маша и, представьте, Прасковья вчетвером усадили Наташу на стул, расстегнули ей платье, смочили виски водой, а у Елены Фёдоровны нашлась даже нюхательная соль. Девушка постепенно приходила в себя, и Елена Фёдоровна твёрдо заявила, что освобождать от наказания совсем она, Елена Фёдоровна, не собирается никого, но пока Наташа не оправится окончательно, наказывать её невозможно.
А это значило, что дело подходило к букве «К».
«Va donc!» - явственно прошептала Жюли, и стоявшие рядом с нею могли бы поручиться, что она добавила что-то вроде «клянусь, всё сделаю, как обещала».
Катишь Ремезова нерешительно вышла вперёд, попыталась заговорить и поначалу не смогла. Похоже было, что она, как Наташа, сейчас хлопнется в обморок, но девушка совладала с собой и чуть заикаясь, произнесла:
- Я хочу п-признаться. Это я рисовала.
Варвара Александровна встрепенулась, но Елена Фёдоровна всё же обладала каким-никаким педагогическим опытом, да к тому же помнила недавний неудачный опыт с Машей.
- Не поздно ли признаётесь, голубушка?, - почти ласково спросила она, и Катя не нашлась, что ответить.
- Что ж, Mlle Ремезова, я не стану вас спрашивать, что изображено на возмутительном рисунке, но скажите, есть ли на нём фигуры людей?
- Да-с, - тихо ответила Катя (это, пожалуй, было очевидно).
- Сколько их ?
Это уже был куда менее очевидный вопрос, и Катя решилась на риск:
- Двое-с (как ей представлялось, на возмутительном по-настоящему рисунке должно было быть именно двое человек, и заниматься они должны были тоже чем-нибудь по-настоящему возмутительным – тем, что она, Катя, на самом деле вряд ли смогла бы нарисовать как следует за отсутствием опыта).
- Ошибаетесь, голубушка. Но раз вам так не терпится быть наказанной, пожалуйте на экзекуцию немедленно, не в свой черёд.
- И дайте ей сорок вместо тридцати, - нетерпеливо вставила разочарованная Варвара Александровна.
Елена Фёдоровна, примерно понимавшая ситуацию, предпочла бы, чтобы лишние розги достались Жюли, а не Кате, но это не от неё зависело, а доказать что-нибудь было трудно.
Так или иначе, сорока ударов Катя не получила в любом случае – после двадцати шести у неё пошла носом кровь, и её пришлось усадить на стул рядом с Наташей (которой при виде этого зрелища опять стало хуже), с запрокинутой назад головой и влажным носовым платком, закрывающим нос. Как оказалось, сидеть на достаточно мягком стуле было вполне возможно и даже, если не ёрзать и не вертеться на нём, не слишком больно.
- Не знаю, сколько человек на рисунке, - подумала вслух Маша, - но думаю, что по крайней мере одна бутылка там должна быть ...
Не зная этого, она попала точно в цель – сразу в нескольких смыслах слова.
Она рассчитывала, что её услышат только стоявшие рядом, уже наказанные девушки, но немного не рассчитала. Услышали почти все присутствующие, и всё напряжение ситуации, страх, унижение, обида, боль уже причинённая и боль ещё только ожидаемая, взорвались общим истерическим смехом.
Жюли была уязвлена в самое сердце – мало того, что её последняя надежда избежать общей участи была так легко разрушена, теперь ей продемонстрировали, что и монополии на острое слово у неё тоже не было.
Правда, Жюли всегда выбирала для своих шуток более безопасные мишени – Маша же, как и положено человеку с её репутацией, явно дёргала тигра за усы, и сойти ей с рук это так же явно не могло.
Варвара Александровна хватала ртом воздух, Елене Фёдоровне даже показалось, что её сейчас хватит удар. Собственно, самым логичным для Варвары Александровны было бы пожать плечами и сделать вид, что к ней шутка никак не относится – любое другое поведение было бы равнозначно признанию. Но в том, что её начальница способна сейчас мыслить логически, Елена Фёдоровна сильно сомневалась.
Не давая той опомниться, она подняла с лавки лежавшие без использования розги и объявила:
- Я вижу, вам не пошло впрок наказание, Mlle Арсеньева. Придётся добавить – соблаговолите лечь, а чтобы запомнилось лучше, я сама дам вам ещё десять ударов.
Она знала, что делает – у неё, в отличие от крепостной Прасковьи, Варвара Александровна не могла выхватить розги, которые сейчас опасно было давать ей в руки.
- Это несправедливо-с, - опять вступилась Леночка Клейнталь, - Мари и так наказана более сурово, чем остальные-с.
- Sie sind die Nächste, Fräulein von Kleintal ! – не сдержавшись, рявкнула на неё Елена Фёдоровна, которой только этого сейчас не хватало. Природная резкость родного для обеих языка в данном случае прекрасно соответствовала резкости фразы, а Леночка действительно была следующей по списку.
Машу опять обнажили и уложили на лавку – стоявшая поблизости Аня не смогла удержаться от короткого взгляда на её тело, справедливо предполагая, что подобная картина скрывается под её собственным платьем. Красный цвет всей кожи уже в основном сошёл, и просечки на бедре более не кровоточили, зато полосы от прутьев поперёк ягодиц ярко, зло налились красно-синим.
И к ним вскоре добавились новые.
Елена Фёдоровна, возможно, придерживала руку, но девушка в этот раз не смогла сдержать слёз и рыданий – никто и не поставил бы ей это в вину.
«Mlle Клейнталь!» - провозгласила Елена Фёдоровна, отдавая розги Прасковье, пока Маша возвращалась на своё место у окна, слегка опираясь на руку Ани.
В каком-то смысле Леночка облегчила Елене Фёдоровне совесть своей дерзостью. Да, успехи четвёртого класса в целом оставляли желать лучшего, но из любого правила есть исключения. Не слишком одарённая, но неглупая, прилежная и пунктуальная Леночка никак не могла быть обвинена ни в лености, ни в неуспешности хотя бы по одному предмету – и быть автором злосчастной карикатуры она тоже явно не могла. Но теперь был хоть какой-то повод...
Сама Леночка, похоже, не считала себя жертвой несправедливости. Логика «всех -значит всех», видимо, была для неё достаточно убедительной, и к тому же она и правда позволила себе спорить, пусть почтительно, с начальством. Она сама спустила панталоны и легла на лавку, была, разумеется, отхлёстана так же крепко, как и прочие, не издала при этом ни звука и даже сказала, одеваясь, спасибо за наказание. Трудно было представить себе, что такая примерная девица была хорошо знакома с розгой в родительском доме, но другого объяснения её поведению Елена Фёдоровна не видела. С другой стороны, может быть, это отчасти и объясняло её примерное поведение в школе, приятно подтверждая убеждения Mme смотрительницы относительно полезности розг в воспитании благонравия.
- Господи, ну кто же нарисовал эту злосчастную мазню... - выдохнула Леночка, присоединяясь к подругам у окна.
===
Mlle Красовская! Mlle Красовская?
Жюли незаметно скрылась за спинами остальных во время наказания Леночки, и теперь её свита имела сомнительное удовольствие наблюдать, как их королеву извлекли из-за вешалки в дальнем конце залы, подвели за руки к лавке, позорно заголили, разложили и высекли так же пребольно, как и прочих, причём Елена Фёдоровна с тайным удовольствием добавила ей пять ударов за попытку спрятаться, пусть и очень наивную.
Увы, королева вела себя под лозой малодушнее всех – кроме, быть может, Наташи, но ведь обморок – вещь неконтролируемая. Жюли же даже не кричала, а почти визжала тоненьким голосом, пыталась просить прощения не очень понятно за что, и при этом совершала всё те же, показавшиеся ей недавно забавными, движения телесным низом, который в таких случаях живёт своею жизнью и тщетно пытается, извиваясь, увернуться от жгучих ударов, не слушая голову, которая отлично знает, что это невозможно. Собственно, что ж её слушать – как известно, именно голова обычно и виновата в том, за что отвечать приходится противоположной части тела.
Прихрамывая, Жюли присоединилась к наказанным девушкам у окна. К её облегчению, никто не пытался ни смеяться над ней, ни упрекать – но ясно было, что статус королевы по меньшей мере подлежит некоторому пересмотру.
===
Количество девушек у окна неуклонно увеличивалось, а у противоположной стены – таяло.
- Меня секут, а мне не больно, - тихо удивлялась белокурая Настенька Лествицкая, глядя на Машу бездонными широко расширенными зрачками, - меня стегают, а я ничего не чувствую. Cовсем ничего. Rien…
Катя Ремезова осторожно трогала нос. Кровотечение прекратилось, и можно было выпрямить шею, но голова немного кружилась, и вставать со стула было страшновато.
Вскоре возникла очередная заминка – второй пучок розг тоже истрепался, пришлось послать в сад за прутьями акации, которые, не будучи вымочены, непрерывно ломались, задерживая дело....
-Мlle Завадская, как Вы себя чувствуете? - осведомилась было Елена Фёдоровна, видя, что Наташа вроде бы пришла в себя, а очередь на наказание подходит к концу.
Но тут тщательно закрытая дверь залы отворилась, впустив горничную, которая, минуя смотрительницу, обратилась к Варваре Александровне:
- Граф Павел Петрович приехали-с, барыня. Требуют вас к себе-с.
Елена Фёдоровна последовала за своей начальницей, и минут через пять вернулась, чтобы объявить, что оставшиеся наказания откладываются на неопределённый срок.
Наташа чуть не потеряла сознание снова.
Карлу Францевичу неслыханно повезло – извозчик оказался расторопным, граф был дома и даже принял скромного учителя почти сразу – впрочем, Карл Францевич просил лакея передать, что дело его важное и неотложное.
===
Акт V
I.
Граф, в восточном халате и с чубуком в руках, расхаживал по гостиной своего особняка, глядя то на дождь за окном, то на столик из резного дерева, на котором красовались нечто, накрытое персидской узорчатой шалью, и уже известная читателю карикатура, то на Варвару Александровну. Последняя, в домашнем платье, сидела в глубоком кресле и смотрела не него со странным выражением, отчасти виноватым, отчасти вызывающим.
- Да понимаешь ли ты, ma сherie, что ты натворила?! – в десятый раз повторял граф, - Генерал Красовский и барон Клейнталь оказали нам честь , в память Catherine, и как же мы их отблагодарили? Хорошо, подполковник Арсеньев на Кавказе, до него ещё не скоро дойдут известия... Но не в этом дело, положим, с ними я объяснюсь, генерал, подозреваю, и не будет особенно недоволен, а остальные девицы – не нашего полёта птицы, о них беспокоиться нечего. Но мне страшно подумать о последствиях, если это всё станет известно..
- Что станет известно, Paul, что? Что я велела наказать воспитанниц за возмутительный проступок?
- Что ты велела высечь воспитанниц старшего класса, противу правил...
- Правила писаны для них, а не для нас!
- Я говорил не о правилах школы, а о правилах хорошего тона. Притом, правила, писаные мною, писаны и для тебя, mа сherie. И ты велела, не найдя виновную, наказать всех подряд!
- Mme Юргенс жаловалась мне на леность и неуспешность всего класса !
- Ты явилась в школу, разгорячённая вином ! Ты вырвала розги у няньки и наказывала девиц самолично ! Ты не верила и объявляла притворством, когда на твоих глазах они падали в обморок !
Варвара Александровна слегка смутилась – это было, в целом, довольно точное описание...
- А главное, ma сherie, в чём состоял сам возмутительный проступок?! Неужели ты не понимаешь, что самими своими поступками подтверждаешь правоту этого... художества! Граф поднял со стола злополучный рисунок и швырнул обратно.
- Да ведь его никто не видел!
- Его видели, au moins, сама рисовальщица, Mme Юргенс, ce vieux italien и мы с тобою, ma сherie! Это уже пять человек – не считая прислуги, а в таком деле и её надобно считать! (граф, и правда, отослал слуг при этом разговоре). Всё, что знают даже три человека в Петербурге, не говоря о пяти, знает Третье Отделение – я не удивлюсь, если на столе у графа Александра Христофоровича лежит точный список*. Да будь уверена, что и про само происшествие ему уже отлично известно, и не от Mme Юргенс... да он, боюсь, и не тот человек, чтобы ставить родственные связи выше долга службы. На наши с тобой отношения, ma сherie, закрывают глаза, пока мы... соблюдаем некоторые приличия. В том, что ты сделала, увидят прежде всего нарушение приличий – нарушение правил хорошего тона, du comme il faut! Дело может дойти до Государя, и если дойдёт, то нам с тобою могут запретить даже видеться, а не то что жить вместе – к примеру, тебе предпишут жить в деревне, а мне в Москве.... Да даже если удастся избежать последствий, так сказать, официальных, думала ли ты о том, что будут говорить в свете!
- Ничего не будут говорить, - защищалась Варвара Александровна, для которой перспектива променять столичный блеск на жизнь в деревне была смерти подобна, - никому нет резона выносить сор из избы! Ни мадам Юргенс, ни учителю рисования, и уж точно не девчонкам – им оставили хорошую память на...
- Боюсь, ma сherie, что я знаю одного человека, который может проболтаться и без всякого резона!
- Кто же это, позволь спросить?
- Да кто же, как не ты, ma cherie! Ты и твоя... пагубная привычка к вину, которая погубит тебя и может погубить нас обоих! И боюсь, что единственный способ избежать этого – оставить тебе такую же память, как и девушкам...
С этими словами граф приподнял узорчатую шаль, под которой обнаружилась охотничья короткая плётка, после чего, не долго думая, схватил свою собеседницу и легко перебросил через спинку кресла, одной рукой поднимая платье, а другою аккуратно придерживая обе руки Варвары Александровны.
- Paul, ты сошёл с ума! Paul, qu est-сe que tu… Paul, завтра бала у Волохонских!! – Варвара Петровна пыталась шуметь и вырываться, но руки у графа были очень сильные. Обнажив необходимые части тела, он не без труда перехватил и платье, и руки своей paramour левой рукой, подхватил правой плётку и, прежде чем в первый раз обрушить её на открывающиеся ему мраморно-белоснежные пышные формы, полюбовался ими секунду, живо представляя, как через пять минут будет утешать рыдающую Варвару Александровну способом, который воспитанницам Екатерининской школы будет недоступен ещё самое меньшее пару лет...
===
II.
Оленька Чернова (известная воспитанницам четвёртого класса как m-lle Чернова в официальном статусе классной дамы и как Ольга Сергеевна в ситуациях более домашних, хотя была всего на какие-то пять-шесть лет старше их) провалялась с мигренью, не вставая, два дня. На третий голова ещё немного болела и кружилась, мышцы живота иногда сводило, а даже мысль о еде вызывала спазмы, но по крайней мере Оленька более или менее отдавала себе отчёт в том, что находится на грешной петербургской земле, а не в пятом или шестом круге Дантова ада.
Именно утром третьего дня к ней в крохотную комнатку в служебном флигеле школьного особняка явилась старшая подруга Александра Дмитриевна Разумовская, классная дама третьего класса, с рассказом об известных читателю драматических событиях в школе.
Сказать, что Оленька была потрясена, раздавлена, убита, значит не сказать ничего.
- Сандрин, это ужасно... – только и могла сказать она поначалу, и только потом, массируя виски, попыталась немного раскрыть это очевидное утверждение:
- Сандрин, я люблю этих девочек, я пыталась быть для них благотворным влиянием, я не могу по возрасту быть им второй матушкой, но я так пыталась быть им разумной старшей сестрою... и, Боже, какую беду я на них навлекла ! Должно быть, я только потому уронила этот злосчастный рисунок и не заметила этого, что у меня уже болела голова, я мечтала только дойти до постели! Я его сжечь, сжечь собиралась! Я его нарисовала только для себя – я больше не могла, я устала делать реверансы перед этой... – думала сжечь, и не успела! Боже мой, что я наделала... Ведь ты веришь мне, что если бы я была там, то призналась бы сразу...?
- Не убивайся так, душа моя, - резонно заметила Александра Дмитриевна, - tout est pour le mieux**. Ты бы и правда непременно призналась, и немедленно потеряла бы место, а кому, как не мне, знать, как тебе необходимо жалованье именно теперь, когда твоя матушка так хворает. Девушки и сами не захотели бы такой жертвы. Что до них самих, то ничего особенно страшного не произошло – вот если бы, к примеру, Натали Завадская, падая в обморок, ударилась виском об угол лавки...
Оленька перекрестилась, отгоняя от себя даже мысль о таком.
- А так... поверь, душа моя, из того, что девушку, или даже нескольких девушек, высекли розгами, не сделаешь драмы в пяти актах...
=============
* Прим. Автора: в данном случае граф употребляет слово «список» не в смысле классного журнала, а в уже несколько архаичном в повседневной речи того времени значении – копия с картины или рисунка
** tout est pour le mieux - всё к лучшему (усечённая цитата из Вольтера: "всё к лучшему в этом лучшем из миров").
Краткий список других иностранных выражений в алфавитном порядке
a mon avis (фр) - по моему мнению
au moins (фр) - как минимум, по меньшей мере
beau-frère (фр) шурин, зять, свояк
bon-mots (фр) шутки
è stranissimo, questa maniera non la riconosco (итал) очень странно, эту манеру я не узнаю
fi donc (фр) стыдно
le voila (фр) вот
les inexpressibles (фр) невыражаемые
ma cherie (фр) милочка
Mlle l’artiste мадемуазель художница
Mlle Tchernova est indisposée (фр) - мадемуазель Черновой нездоровится
Ordnung und Regeln (нем) порядок и правила
paramour (фр) любовница
qu est-сe que tu [fais]… (фр) что ты [делаешь]
rien (фр) ничего
Sie sind die Nächste, Fräulein von Kleintal! (нем) - вы следующая, фрейлейн фон Клейнталь!
Va donc! (фр) здесь: давай же!
Обсудить на Форуме