Arthur
Прилежная
— Приготовь пожалуйста розги! Я приеду в среду, вечером, как всегда!
— Пожалуйста… не надо. Я больше не буду, я …
— Розги, я сказал!
И отключился.
Дело катилось к Рождеству, но никакого праздника в душе я не ощущал. Наоборот, с каждым днем накатывала какая—то глухая и горькая раздражительность. Нужно было столько всего успеть! Навестить, написать, купить, согласовать, закрыть, порешать… Все это не создавало праздничной атмосферы. Все ради галочки: билеты, покупки, подарки, телефонные звонки.
Я вышел из офиса под хмурое декабрьское небо. Как всегда, парковка забита под завязку! Медленно и осторожно я выруливаю на нужную мне улицу. В голове пульсом бьется мысль: «Позвонить и отказаться от встречи, перенести!» Но я почему-то медлю, хотя прям чувствую, как закипаю. Не самое лучшее состояние для встречи с нижней. Нельзя в таком состоянии темачить!
Я еду вдоль витрин и меня раздражает их свет. Раздражает и то, что нужно отменять встречу. Раздражает то, что Шерри очень расстроится и возможно будет плакать. Глубоко вздыхаю. Паркуюсь. Заскакиваю в кофейню и покупаю два больших круассана и кокосовое пирожное. Она у меня сладкоежка. Решаю, что просто выпьем кофе, поговорим, сошлюсь на усталость и проблемы…
Раздражение сменяется злостью. Ну глупо же! Едешь чтобы высечь провинившуюся девчонку, которая кстати, реально виновата и вместо рабочего настроя у тебя в душе раздрай. И ты ей везешь сладости. Идиот, блин!
Розог Шерри боялась до дрожи. Всегда. Если я хотел ее помучить, то приказывал самой их готовить и, как правило, откладывал наказание на несколько дней.
Раньше она начинала плакать, как только я входил в дом.
— Это розги?! – усмехался я, брезгуя даже прикоснуться к коротким и тонким веточкам, которые она готовила для своего наказания. — Да прекрати ты реветь!
Я доставал свой тубус для удилищ, открывал его и ее начинала бить крупная дрожь…
Со временем я приучил ее, что все равно высеку. Одним прутом. Толстым. И длинным. Но собирать, и замачивать такие розги она должна сама. Добросовестно. И все равно, через раз Шерри срывалась и нарезала ерунду.
Сейчас я ехал и накручивал себя, представляя, что вместо того, чтобы сразу перейти к порке мне придется долго распекать плачущую девчонку, определять на сколько она усугубила свою вину, а потом приводить в исполнение все свои угрозы ремнем.
Паркуясь у ее дома я уже точно решил, что не буду угощать ее ничем. А если обнаружу розги не соответствующего качества, то просто перенесу порку на другой раз.
В ее доме пахло выпечкой, корицей и ванилью. По сравнению с мрачной погодой на улице, у нее было светло, тепло и очень уютно.
— Ты… кофе будешь? — робко предложила Шерри. И мне почему-то стало стыдно, за оставленное в машине угощение.
Я зашел в спальню грея руки горячей чашкой. Прислонился к стене и замер.
Шерри послушно стояла у изголовья своей кровати, низко опустив голову и тихо плача. На кровати, свернутая в аккуратное кольцо, лежала веревка. На случай, если я захочу ее зафиксировать. А на журнальном столике, покрытом белой скатертью лежали розги. Темные, влажные, толстые и длинные пруты. Они не были собраны в пучок. Розги были равномерно распределены по всей поверхности столика. Я с удовольствием любовался ее работой. Представлял, как же сложно, наверное, ей было срезать эти прутья, понимая, что совсем скоро ей придется визжать и крутиться под их свист на собственной кровати. Но она не струсила. Срезала действительно лучшие.
Я упустил тот момент, когда тоска и раздражение растаяли во мне. Сейчас я испытывал только голод и нетерпение.
— Раздевайся!
Пока она готовилась, я просмаковал свой кофе. Он был просто чудесным! Горячим, ароматным, горьким. Как я люблю. Без излишеств, типа сливок или сахара. Я поставил пустую чашку на столик и выбрал первый прут. Было видно, что она достала розги буквально перед моим приездом. На их кончиках еще дрожали капельки влаги. Я резко взмахнул прутом, и он упруго рассек воздух с характерным певучим звуком. Меня уже томило…
Я максимально растянул ее на кровати, зафиксировав по отдельности каждую руку и ногу.
— Напомни мне, за что я тебе сейчас накажу?
Торопливо и сбивчиво, давясь рыданиями и вздрагивая Шерри перечислила мне все свои прегрешения, ничего не упустив.
— Хорошо, — киваю я. — Это тянет на восемьдесят. Если ты не начнешь капризничать и путать счет, то мы решим это без дополнительных сетов!
Я уже чувствую, как приятное тепло растекается по жилам и глубоко вздохнув, на выдохе делаю первый удар.
Каждый раз я веду свой узор. Каждый раз вижу что-то свое в картине полос на ее теле. Иногда эта густа трава. Иногда словно морская вода, с ломанными линиями волн. А иногда, словно ветки деревьев, устремленные верх.
Шерри вскрикивала после каждого удара. Я не делал остановок, нагоняя боль, и очень быстро ее крики стали длинными и протяжными, прерываемые лишь резким взвизгиванием после удара. Мне нравится ее боль. Она очень вкусная, терпкая, горячая. Шерри обливается слезами, но напрягается изо всех сил, чтобы не сбиться. Растяжка не позволяет вертеться, и она компенсирует это максимально напрягая и расслабляя мышцы. Я вижу, как дрожат ее руки и ноги, а плечи покрываются потом. Еще одна десятка по ягодицам и на полосках маленькими яркими крапинками появляются бусинки крови. Я спускаюсь вниз, с оттяжкой нанося каждый удар по ноге так, чтобы кончик прута с захлестом впивался во внутреннюю сторону бедра. Шерри воет, задрав голову к верху.
Каждый раз брать в руки новый, свежий прут — это очень приятно. Он прохладный и немного влажный. Сильный, упругий, поет рассекая воздух так, что нечто приятно—хриплое вибрирует с ним в унисон в твоей груди. Я в очередной раз меняю прут, меняю сторону и перекрещиваю полосы на ее попе, добавляя свежие полоски на другой ноге. И это уже шестьдесят!
Теперь у Шерри дрожит и вся спина. Да что там. Ее всю бьет судорога, мышцы напряжены, и я знаю, как ей сложно их расслабить. Ну, ничего, больнее, зато памятнее.
Вся спина Шерри покрыта потом. Я специально берег ей спину для этих последних двадцати ударов. Не думаю, что соленый пот сильно отразится на уровне боли, но разрисовать ей спину напоследок — это как вишенка на торте. Эти двадцать ударов ровным строем укладываются от плеч до поясницы, как свежие прутья, что лежали на ее журнальном столике.
Я разогрел круассаны в микроволновке и выложил пирожное на блюдечко.
— Ты… останешься?
Отрицательно качаю головой, и она вздыхает.
— Шерри, пожалуйста, веди себя хорошо, ладно?
Теперь ее очередь вздыхать, она кивает мне.
В каком-то теплом порыве я легко обнимаю ее.
— Спасибо тебе, Шерри.
— За что?
— За то, что ты очень прилежная девочка! — усмехаюсь я.
На улице все так же хмуро, но это уже не напрягает меня. Я еду и любуюсь теплым светом витрин и предпраздничной суетой. Дворники с тихим шелестом смахивают с лобового капельки тающего снега. До Рождества — меньше недели.