М/М, М/F
II место на Ежегодном Литературном Конкурсе ПиН-2023
April
Вечер трудного дня
1.
Так иногда бывает: день выдался прекрасный, и весь мир тебе улыбается, и всё вокруг излучает
радость. А у тебя что-то стряслось, что-то такое, от чего на душе скверно, и ты видишь всю эту
красоту, но она тебя не утешает, а наоборот, от неё как будто становится ещё хуже. Вот и сейчас –
небо густо-синее, с редкими облаками, белыми и пухлыми, как взбитые сливки, солнце приятно
печет лопатки, пахнет смолой и разогретой лесной хвоей, меж стволов сосен проглядывает
голубое озеро в золотой солнечной ряби, где-то совсем рядом стучит дятел, а из лагеря
Следопытов доносится всегдашний веселый и деловитый шум. А я плетусь по тропинке, запинаясь
о каждый корень, поддавая ногой каждую шишку, мимо черничных кустов, усыпанных крупными
спелыми ягодами, – и чувствую себя паршивей некуда. Правая рука у меня в кармане моих
форменных, защитного цвета бриджей. Пальцы постоянно трогают и крутят гладкий деревянный
брусочек как раз такого размера, чтобы его можно было удобно зажать в кулаке. На нём выжжено
число 12.
…И главное, за что? Я ничего не сделала, просто так получилось. Да-да, Следопытов учат быть
ответственными. Нельзя говорить «это не я, оно само». Но в этот раз – ну честно, просто всё так
совпало. Просто вчера вечером мы засиделись у костра. Первое число – празднуем дни рождения
сразу всех, у кого в этом месяце. Мы пели песни под гитару, долго пекли картошку в золе и
жарили хлеб на прутиках, а потом валялись, слушали, как трещат кузнечики, и смотрели на
звезды.
А утром нас подняли на рассвете и мы бежали кросс. Это было не так уж плохо. Трава блестела от
росы, косые лучи солнца пробивались сквозь легкую дымку, вода в озере была зеркально гладкой
и птицы щебетали как сумасшедшие.
После пробежки, зарядки и купания накатила такая сладкая, блаженная усталость. Я забралась в
палатку взять сухие носки, потому что свои уронила в воду. Прилегла на спальник, всего на одну
минуточку – и подскочила от звуков горна, когда затрубили к обеду, с трудом соображая, на каком
я свете и что вообще происходит.
А происходило то, что я сегодня дежурила и должна была готовить обед. Моя напарница,
маленькая Ева, пришла вовремя, всё подготовила, почистила, нарезала, разложила и села меня
ждать, такая умничка, но не догадалась пойти поискать или хотя бы сообщить старшим, пока не
стало совсем уже поздно. Но виновата, конечно, я. Я ведь главная, и я старше. Она юниор, а я
кадет. Так что именно меня теперь накажут за то, что наш отряд остался без горячей еды.
И ничего же страшного не случилось, все с удовольствием перекусили консервированной
ветчиной и галетами. Но дисциплина прежде всего.
– Ну что, Мария, это тянет на дюжину, – весело сказала Алиса, наша вожатая, протягивая мне
деревянный брусочек, словно угощала конфетой. – Ну или недельное дежурство. Если ты хочешь.
Мы называем это «отработкой». Это значит, что у тебя всю неделю почти не остается свободного
времени, и на тебя, конечно, норовят спихнуть самую противную и грязную работу – отмывать
большие котлы, или относить отходы на компостную кучу, или засыпать туалеты опилками и
золой.
Но дело даже не в этом. Дело в том, что все самые крутые наши девчонки – никто никогда не
выбирал «отработку». Все гордо уходили со своей штрафной дощечкой, всем видом показывая,
что им наплевать, а потом так же гордо возвращались, высоко подняв голову и улыбаясь.
– Ну чё, как оно было?
– Пф, да ваще ни о чём! Комары больнее кусаются!
Я не очень крутая, это ясно. Я самая мелкая в отряде да ещё и очень худая к тому же. Я плохо
плаваю и медленно бегаю. И голос у меня тихий, а ещё короткие рыжие волосы, которые висят
сосульками. И веснушки. Правда, я умею крутить колесо и могу немножко жонглировать тремя
мячиками. Когда едешь в лагерь Следопытов, всегда полезно иметь в запасе какой-нибудь трюк,
чтобы было чем выпендриваться. И всё равно мне приходится очень стараться, чтобы держаться
наравне с теми, с кем мне хочется быть наравне. Ну никак я не могла выбрать отработку!
Особенно при всех. И я взяла дощечку с цифрами.
А теперь, ещё не дойдя до палаток вожатых, уже успела об этом пожалеть, и с каждым шагом
жалею всё больше.
Я не боюсь, честно, я не трусиха, но просто… просто это стыдно, и такое чувство, что если это
случится… если со мной это сделают… если я дам с собой это сделать… то что-то во мне сломается
и я уже никогда не буду такой, как прежде.
Но отступать поздно. Я могла отказаться раньше, никто бы мне слова не сказал. Но теперь, после
того как я сама согласилась при всех, идти на попятный – это последнее дело и полный позор.
Следопыты так не поступают.
Вот бы Господь сотворил чудо и все бы всё забыли. Ну вот что ему стоит, правда? Или бы начался
страшный ливень, гроза, наводнение – и всем сразу стало бы не до того, и нас бы срочно
эвакуировали… Но нет, глупости, так не бывает. Да и нехорошо это – желать ужасных бедствий,
чтобы решить свои мелкие проблемки.
Вот если бы я сейчас упала и сломала руку… Или лучше ногу?..
Я выхожу на поляну, где стоят палатки старших. Их пять, они почти белые, выгоревшие на солнце,
три небольшие, а две – здоровенные, больше той, в которой помещается весь наш отряд. Всё,
хватит медлить. Надо просто принять это. Просто ещё одно испытание на стойкость и силу духа.
Сколько их уже было? И я справилась. Значит, выдержу и это.
Я похожу к палатке в центре, самой большой, рядом с флагом. Стучу по дуге, обтянутой
брезентом.
– Да, входите, – отзываются изнутри, и я вхожу.
Я ещё не разу не была тут. После яркого солнца в палатке кажется темновато. У одной стенки
горой навалены спасжилеты и круги, и тут же пара весел для каноэ, и шесты для типи, а дальше
деревянные стеллажи, на которых громоздятся аптечка, ящик для инструментов, мишени для
дротиков и для стрел, потрепанные воланчики, и несколько мячей, и удочки в чехлах, и подсачек,
и ещё много всякой всячины. У другой стенки стоит низенькая походная койка. Сбоку от входа –
складной стол. На столе несколько тетрадей, карандаши, блокноты, сложенная карта, компас,
свисток и маленький радиоприёмник.
А за столом, покусывая колпачок ручки, сидит Давид.
– Привет, Мария! – говорит он. – Ты чего пришла?
И я понимаю, что сегодня не просто неудачный день. Это ужасно, хуже не быть не может.
Давид классный. Его все у нас обожают. Только в нашем отряде в него влюблены несколько
девчонок. Они часто обсуждают его, всё не могут решить, на какого именно актера он похож. Я в
этих разговорах никогда не участвую.
Давид красивый. У него светлые волосы, которые падают мягкими прядями на лоб, большие
ясные глаза и ямочки на щеках, когда он улыбается. Он высокий и загорелый. Загар у него
золотистый, и ему очень идёт его голубая джинсовая рубашка.
Но это не самое важное. Главное, что он очень добрый! Он самый лучший из вожатых. Он никогда
ни на кого не кричит, даже если сердится. Говорит строго, но спокойно. Никогда никого не
высмеивает, не дразнит. Не было такого случая, чтобы он оборвал тебя на полуслове, он всегда
выслушивает до конца даже самых маленьких, внимательно и очень серьёзно. Всегда поможет,
когда что-нибудь не получается.
Я знаю, что он со всеми такой хороший. Ко мне он тоже очень добр, но никак особенно не
выделяет. Ну почему здесь именно он и именно сегодня!
– Мне нужен дежурный по лагерю.
– Я дежурный.
Я молча кладу свой брусочек на складной стол. Давид смотрит на него, потом на меня.
– Ой-ё... Мария, как же так? Что ты натворила?
Спотыкаясь и сбиваясь, я рассказываю ему, как оставила всех без обеда. Он смотрит на меня и
слушает, не перебивая. Не отчитывает меня и не подначивает. Любой из вожатых сейчас не
упустил бы случая пошутить, пускай беззлобно, но всё-таки обидно. А вот он – нет. Видно, что он
огорчен и сочувствует мне. И от этого становится ещё тяжелее.
Когда я заканчиваю, он несколько секунд молчит, глядя в стол и что-то соображая.
– Ну ладно. Делать нечего.
Я смотрю на него умоляюще, хотя сама понимаю, что это бесполезно. Правила есть правила – что
он может сделать?
– Постараешься больше такого не допускать, верно?
Он достает из-под бумаг на столе красный большой «ловец снов», украшенный перьями и
бусинами. Нас здесь учили плести такие штуки. Протягивает мне:
– Иди повесь на входе.
Это знак, понятный каждому Следопыту. Пока он висит над входом, в палатку нельзя заходить, и
даже стучаться нельзя. Чаще, конечно, его вешают, когда переодеваются, а не для… таких вот
случаев.
Когда я возвращаюсь, Давид, стоя у стола, опершись коленом на стул, что-то записывает в
большой разграфленной тетради.
– Устраивайся, – он кивает в сторону походной койки рядом. Так просто, буднично, деловито…
И тут я замечаю, что на столе, прямо поверх бумаг лежит длинный тонкий прут. Когда (и откуда)
он успел его достать? У них тут запасы, что ли? Длиннющий прут с зеленовато-коричневой корой и
белой сердцевиной, частично ошкуренный. Я никогда не думала, что они такие длинные…
– Давид...
– Что?
Я переглатываю. Совсем никак невозможно говорить об этом.
– Давид, пожалуйста... Можно это сделает кто-нибудь другой? Не ты?
Он смотрит на меня как будто удивлённо.
– Почему не я? Какая разница кто?
Я чувствую, что сейчас зареву.
– Я не могу, чтобы ты...
Он наклоняется ко мне и говорит тихо, почти шепотом:
– Тебе же лучше, если это буду я.
Нет, не лучше – могла бы я сказать. Я мечтала, как мы с тобой будем плыть куда-нибудь далеко
вдвоем в маленькой лодке. Или как ты будешь учить меня стрелять из лука – подходить сзади и,
слегка приобняв, поправлять мою стойку. Или как мы будем вместе кого-то выслеживать,
выполнять секретное задание, прятаться в лесу, ночевать в пещере, укрывшись одним плащом на
двоих. Или мчаться галопом на одном коне – я у тебя за спиной, прильнув к тебе и обхватив тебя
за пояс. Или как меня ранят и ты понесешь меня на руках. Или как ты мне скажешь: «Мария, ты
мой самый лучший друг». Вот о чём я мечтала, понимаешь, Давид, а если ты меня сейчас
выдерешь этой хворостиной, как глупую нашкодившую малявку, то всему придет конец. Так я
могла бы сказать, но, конечно, никогда не скажу.
– Давай, Мария, не будем тянуть.
Безнадёжно. Он всё равно это сделает, хоть ему меня и жалко.
Он повышает голос:
– Давай, кадет, ложись. Спускай штаны.
Я холодею. Нет, я как бы знала, что так будет, но, оказывается, не пропускала эту мысль в
сознание. Это невозможно. Ни за что. Не перед Давидом. Я просто умру сейчас на месте, вот и всё.
– Давид… А можно по спине? Пожалуйста…
– По спине больнее. И следы останутся. Пойдёшь купаться – все увидят. А под плавками не
заметно.
Он берет розгу со стола. Зачем-то проводит по ней пальцами, по всей длине.
Да, он это сделает, хладнокровно и добросовестно, как всё, что он делает. Сделает прямо сейчас,
и спасения ждать неоткуда. Надо просто стиснуть зубы и перетерпеть, по возможности достойно.
И на этом всё закончится. И моя первая любовь закончится тоже.
Я опускаюсь на койку, осторожно, чтобы не перевернуть её, впрочем, она оказывается
неожиданно устойчивой. Уткнувшись лицом в пыльную парусину, просовываю руки под живот,
чтобы расстегнуть бриджи.
Но он вдруг легонько касается моего плеча.
Я гляжу на него – он мотает головой. Я ничего не понимаю, но тут он прикладывает палец к губам:
молчи. Пока я удивленно хлопаю глазами, он берет со стеллажа надувную резиновую подушку,
пристраивает её в изголовье койки, прямо перед моим лицом, и вдруг – честное слово! –
подмигивает мне.
– Значит, правила такие, – говорит он громко, каким-то официальным голосом. – Кричать можно.
Закрываться нельзя. Вставать тоже нельзя, пока я не скажу «всё». Держись молодцом, и помни,
что ты Следопыт. Готова?
– Нет, – хочу сказать я, но не успеваю – он резко взмахивает розгой и с силой, наискось, опускает
её на подушку.
Свист и шлепок прута по оранжевой резине получаются такими громкими, что я вздрагиваю и
невольно вскрикиваю от неожиданности.
– Один.
Давид снова подмигивает мне и разыгрывает короткую пантомиму: зажмуривается и открывает
рот, изображая беззвучный вопль. Потом смотрит на меня, улыбаясь, чуть приподняв брови:
поняла, дескать?
До меня наконец доходит. Мы ведь в палатке. Зайти в неё сейчас никто не может – на входе висит
запрещающий красный значок. Но снаружи отлично слышен каждый звук, который мы издаем. Я
гляжу ему прямо в глаза и несколько раз киваю – с изумлением и благодарностью. Он снова
заносит руку.
– Два.
На подушку обрушивается удар, и я взвизгиваю. Кажется, получилось не очень естественно, но
Давид, улыбаясь, кивает и показывает мне большой палец. Он выдерживает паузу перед
следующим ударом, подняв розгу вверх и наискось, словно скрипач смычок.
– Три!
– А-а-ай! – Воплю я во всё горло.
Он держит чёткий ритм, и я без труда подстраиваюсь под него.
– Четыре.
– Уй-й-и-и-и…
После каждого удара он словно медленно считает про себя – раз, два, три четыре, пять – и бьёт
снова.
– Пять.
– Ой-ой-ой-ой-ой!
Мне становится смешно, и я вижу, что Давид улыбается тоже. Улыбается и продолжает
размеренно пороть резиновую подушку.
– …Десять.
– Ауч!
– Одиннадцать!
– А-а-ай, больно!
– Двенадцать.
– А-а-а-а!
Я зажимаю рот руками, пытаясь подавить душащий меня смех. Надеюсь, со стороны это звучит
как приглушенные всхлипывания.
– Вот и всё. Не так уж и страшно, да? Приходи в себя и вставай.
Он отходит к столу. Я встаю – растрёпанная и, должно быть, красная как рак. Мне и смешно, и
немножко совестно. Но больше радостно. Ведь он отступил от правил ради меня! У нас теперь
есть общий секрет! Я вдруг чувствую себя ужасно счастливой.
– Это всё. Ты можешь идти.
Он смотрит на меня, его глаза смеются. Больше всего на свете мне сейчас хочется броситься к
нему на шею и расцеловать. Но я знаю, что мальчишки ненавидят телячьи нежности.
– Давид... – говорю я, – Давид, спасибо!
– Правильно, Следопыт, – отвечает он вроде бы серьёзно, но чуточку слишком напыщенно. – За
наказание положено благодарить. Ещё полагается нам с тобой пожать руки – в знак того, что всё
было по справедливости и ты не держишь зла.
Он протягивает мне руку, и я пожимаю её. Я хочу запомнить это пожатие – тёплое и крепкое, но
бережное, не до боли. Хочу запомнить ощущение его руки навсегда, унести с собой.
– Ну вот. Беги теперь и веди себя хорошо. Снимешь там эту штуку, ладно?
Я откидываю полу палатки. И в этот момент – как в мультфильме – на солнечную дорожку у входа
ложится огромная тень.
2.
Так иногда бывает: только что всё было замечательно, просто волшебно – и в одну короткую
секунду всё разлетается вдребезги.
– Это что сейчас был за спектакль? – Он входит в палатку, пригибаясь.
Ни разу не видела его так близко. Только на буклетах лагеря, на фото в газете – ну и, конечно, на
торжественном открытии и во время состязаний, но там он всегда был где-то далеко.
Широкоплечий, загорелый, коротко стриженный, всегда подтянутый, отглаженный и бодрый –
начальник лагеря и основатель движения «Следопытов» в нашей стране. Здесь, в лагере, все его
зовут Большой Тим.
Он входит, и большой палатке сразу становится тесно. Я отступаю на шаг и невольно думаю, что
всё-таки короткие бриджи, значки и галстук Следопыта странно смотрятся на взрослом мужчине,
особенно когда он такой огромный.
– Давид? Я тебя спрашиваю, ты что тут устроил?
– Я провёл наказание, всё как положено, – спокойно отвечает Давид. – Ты можешь идти, Мария, –
добавляет он мне.
– Нет, погоди, – Большой Тим опускает руку мне на плечо. – Что там у неё было? Что там у тебя?
Он разворачивает к себе тетрадку с записями.
– Ага, так это ты проспала дежурство? И ты (это уже Давиду) говоришь, что сделал всё как
положено?
– Да.
– Это точно?
– Да. Дюжина розгой.
Большой Тим смотрит на меня.
– Это правда, кадет?
– Да... – говорю я.
Нет, ну а что мне ещё говорить?!
– И как? Больно было?
– Э-э… Д-да...
– И следы, наверное, остались? Покажешь?
– Не надо так, – вмешивается Давид. – Она же девочка. Ей стыдно. Ей и так уже досталось.
Отпустите её.
Большой Тим и правда отпускает мое плечо.
– А тебе не стыдно, Давид? Врать, глядя мне в глаза? Разыгрывать тут комедию? Ты считаешь, я
дурак?
– Нет, не считаю, – тихо говорит Давид.
– Мы ведь с тобой недавно обсуждали проблему вранья, Давид?
– …
– И ты говорил, что всё понял.
– …
– Был очень убедителен.
– …
– Я тебе поверил.
Каждая его фраза – как змея. Как медленная ледяная змея, которая заползает тебе под одежду и
кусает за сердце. Давид не отвечает, не опускает голову, не меняется в лице. Только смотрит куда-
то в сторону.
– Ты меня очень разочаровал, Давид. Очень.
Давид молчит. Повисает гнетущая тишина. Мне трудно дышать, словно воздух в палатке загустел.
Когда напряжение становится совсем невыносимым, Больший Тим негромко произносит:
– Скакалку дай мне.
Давид послушно делает шаг к стеллажам и по пути оглядывается на меня.
– Ты иди, Мария.
– Нет уж. Пусть останется. Ты ведь знаешь устав, Мария? Помнишь четвёртое правило?
– «Следопыт всегда правдив и честен», – говорю я. Губы еле шевелятся, как будто замерзли.
– А чего же ты врёшь, если знаешь?
Бессмысленный вопрос, будто сами не понимаете. Зачем вообще врут? Потому что иногда нельзя
сказать правду. И промолчать тоже не вариант.
Давид возвращается и протягивает Большому Тиму чёрную резиновую скакалку без ручек,
сложенную в несколько раз.
– Ложись.
Что вообще происходит? Разве так можно? Почему Давид не протестует, почему подчиняется? Он
же старший, он же вожатый? Их же не наказывают? Или я чего-то не знаю?.. Это что, так принято у
Следопытов? Или... это что-то личное между ними двумя? Во что меня угораздило впутаться?
Давид молча подходит к койке. Меня пугает и завораживает его покорность. Может быть, он
вынужден подчиняться, потому что знает, что иначе будет ещё хуже? Но что может быть ещё
хуже?
Он такой высокий, что еле помещается на койке. Я не могу смотреть, как он лежит ничком,
вытянувшись, спрятав лицо, абсолютно покорный и беззащитный. Это невыносимо. Я крепко
зажмуриваю глаза. Не открою их, пока всё не кончится. Будут только звуки. Это я выдержу. Потом
скажу Давиду: я ничего не видела, я не открывала глаз...
Звук шагов. Несколько секунд тишины. Потом Большой Тим говорит:
– Ну?
Кажется, Давид что-то отвечает, но так тихо, что я не могу разобрать.
– Я тебя уговаривать не собираюсь.
Ещё несколько секунд тишины. Еле слышное звяканье. Шорох. Ещё шорохи. Скрип койки. Тишина.
Непонятно долгая тишина, мне делается не по себе, и я уже готова приоткрыть глаза, как вдруг
мой напряженный слух поражает короткий резкий звук, свит и хлёст, почти слившиеся воедино.
Скакалка… Резиновая скакалка бьёт жутко больно, это знает каждый, кто прыгал с ней и хоть раз
попадал себе по ногам. Но кроме самого удара я не слышу больше ни звука. Снова тишина – и
опять тот же звук, ещё более резкий и хлесткий.
Это не через одежду, понимаю я. Это по голой… Чёрт! Я не хочу на это смотреть! Я не хочу это
даже представлять себе! Не хочу видеть его униженным, жалким и… смешным. Почему так
вообще устроено, что голая попа – это смешно и стыдно? И унизительно? Ведь все, абсолютно все
это знают и чувствуют, даже маленькие дети.
Хлёст скакалки. Шипенье сквозь зубы. Громкий выдох. Пауза. Раз, два, три, четыре, пять. Хлёст.
Судорожный вздох и скрип походной койки.
– Так. А это у нас что такое?
Большая тёплая ладонь берет меня за подбородок и приподнимает мою голову.
– А ну-ка открой глазки. Вот так. Следопыты не трусят. Встань сюда, чтобы я видел твоё лицо.
Давид лежит лицом вниз, одна рука под головой, другая сжимает край койки. Новый удар
ложится поверх темно-розовых, даже на вид воспаленных и болезненных петлистых отметин на
его коже, и он цепляется за эту койку так, словно его отрывают силой, дергается, вжимается в нее
всем телом. В эту секунду я не вижу ни позора, ни унижения – только человека, которому больно,
очень больно, и который изо всех сил борется с болью и с собой, напрягая все мышцы, чтобы
погасить непроизвольные движения тела, собирает всю волю, чтобы не вскрикнуть и не застонать.
Наконец он замирает, чуть расслабляется – и тут же прилетает новый удар, звучный и
полновесный. Как он это терпит? Должно быть, кусает кулак, чтобы не кричать.
Большой Тим замахивается снова, и я не выдерживаю и, начисто забыв о субординации, хватаю
его за руку.
– Пожалуйста, хватит! Не надо больше! Накажите меня! Это я виновата!
Оказывается, я реву – давно уже, наверное, реву, сама не этого замечая. Большой Тим аккуратно,
даже бережно, отцепляет мои пальцы.
– Обожди, кадет, и до тебя дело дойдет.
Я вытираю лицо ладонями. Пытаюсь успокоиться, но получается плохо. Ещё несколько
неторопливых, размеренных, хлёстких ударов. Давид всё так же не издает ни звука, а может, я их
заглушаю своими всхлипываниями.
– Ладно, хватит с тебя. Вставай.
Мне бы отвернуться, но я уже плохо соображаю и тупо смотрю как он натягивает трусы и бриджи.
Встает очень медленно, двигаясь неестественно осторожно. Долго стоит спиной к нам, опустив
голову, застегивая молнию, пуговицу, ремень. Потом оборачивается. Я нарочно отвожу глаза,
чтобы случайно не пересечься с ним взглядом.
Большой Тим заглядывает ему в лицо:
– Живой?
– Да, – выговаривает Давид осипшим, надтреснутым голосом.
– Что надо сказать?
– Благодарю за наказание, – произносит он механически, безо всякого выражения.
– Ты молодец, хорошо держался, – говорит Большой Тим и, протянув руку, ерошит ему волосы. И
я вижу, что Давид и хотел бы уклониться от его руки, но в последний момент замирает и терпит
это прикосновение. Заставляет себя вытерпеть.
– Ну что, Мария... – Большой Тим поворачивается ко мне. – Твоя очередь.
– Не на-адо... – я снова всхлипываю, ничего не могу поделать с собой.
– Не надо? – Большой Тим присаживается передо мной на корточки, так что его глаза оказываются
почти вровень с моими. У него очень голубые глаза. От их уголков расходятся незагорелые лучики.
У него выгоревшие на солнце золотистые брови. У него крупный раздвоенный подбородок. И он
смотрит на меня совсем не сердито, даже дружелюбно.
– Говоришь, не надо? Значит, парень своё получил сполна, а ты собираешься соскочить? Он ведь
за тебя пострадал. Тебя пожалел, дурачок. Считаешь, это справедливо?
– Не надо, пожалуйста, – говорит Давид. – Оставьте её. Уходи, Мария.
Большой Тим широко улыбается. У него такая славная улыбка. Такое доброе, симпатичное лицо. В
кино такие лица у добрых полицейских. Как он может быть таким?!
– Давай, Мария, сделаем, как ты скажешь. Как ты сама считаешь? Ты заслужила наказание? По
совести, по справедливости? Да или нет? Скажешь «нет» – свободна, беги в свой отряд.
– Мария, не надо, – просит Давид.
Я не могу выдавить это слово. Мне слишком страшно. Как сунуть руку в кипяток. Как сигануть вниз
с обрыва. Горло перехватывает, в животе всё сжалось.
– Я... заслужила, да.
– Молодец! Хвалю. За честность и смелость даже не буду добавлять ничего – получишь свою
дюжину и гуляй. Укладывайся.
Я подхожу к койке – второй раз, да что же за день такой – и ложусь, уткнувшись лицом в руки.
Скорей бы уж, что ли. Скорей бы началось и кончилось, осталось позади.
– Давид, твой выход.
– Я не буду, – отвечает Давид, и я поднимаю голову.
– Что значит «не буду»? Опять бунт на корабле?
Большой Тим надвигается на Давида. Стоит к нему близко, слишком близко. Лицо его спокойно, и
голос тоже, но угроза ощутима почти физически. Давид не отступает ни на шаг. Стоит как стоял,
сунув руки в карманы бриджей.
– Это твоя обязанность, ты дежурный.
– Я не буду.
Большой Тим смотрит на него секунду и вдруг усмехается.
– Я могу, конечно, сам это сделать. Только тебе свою подружку не жалко? Догадываешься, у кого
рука тяжелее?
Давид заметно вздрагивает и быстро взглядывает на меня.
– Может, спросим нашего кадета? Должно же у неё быть право голоса! А, Мария? Твое решение?
Что же мне сказать? Если я сама попрошу Давида, он, наверное, не откажет мне… И будет не так
больно. Он меня пожалеет. Я облизываю пересохшие губы.
– Вы.
Кажется, Большой Тим ожидал не этого.
– Ты хорошо подумала?
– Вы, – повторяю я и даже показываю на него пальцем, как маленькая.
– Ну что ж, если ты настаиваешь…
Он берет розгу со стола и встает надо мной, огромный, как гора.
– Мне только твоя одежда немного мешает. Кое-что лишнее.
Рванув пуговицы, стаскиваю бриджи вместе с трусами – ровно настолько, насколько необходимо.
Краем глаза вижу, что Давид отвернулся, спасибо и за это. Мое лицо горит, в ушах стоит шум.
Большой Тим наклоняется ко мне, говорит что-то, я слышу его голос, но не понимаю ни слова,
будто это не человеческая речь, а, например, грохот охапки поленьев, которые принесли для
костра и бросили на землю. Должно быть, догадавшись об этом, он берет мою руку и кладет на
край койки. Потом другую так же. Я вцепляюсь в квадратные алюминиевые трубки. Да, наверное,
так будет легче, если держаться.
Он не спрашивает, готова ли я. Резкий свист, удар, боль – боль, от которой я выгибаюсь и
замираю, не в состоянии пошевелиться, только дышать, дышать, быстро и шумно – вчера вечером
мы пекли картошку в углях, и я откусила от своей, не дождавшись, пока остынет, и вот так же
хватала воздух обожжённым ртом, и из глаз у меня текли слезы.
Когда боль становится – нет, не легче, но самую малость выносимее, я опускаю голову на койку, и
он бьёт снова. Я слышу свой крик – громкий, раздирающий, который вырывается совершенно
непроизвольно и который совершенно немыслимо сдержать.
– Ну вот, – говорит Большой Тим, и по его голосу я понимаю, что он улыбается. – Теперь всё по
правде. Без обмана.
3.
Так иногда бывает: день выдался мучительный и горький, и тебе пришлось так плохо, как не было
еще никогда, но вот наступает вечер, и ты понимаешь, что твоим несчастьям тоже придет конец. И
в тебе достаточно сил, чтобы с ними справиться. Даже если раньше казалось, что нет.
Я сижу на теплых досках купальных мостков и болтаю ногами в воде. Сидеть больно, но терпимо –
часть следов легли выше того места, которым, собственно, сидят.
Небо сейчас бледно-голубое, а у горизонта золотисто-оранжевое. Перистые облака подсвечены
розовым. Солнце уже село, ветер стих и воздух прозрачен. Над водой проносятся стрижи, хватая
невидимых мне насекомых. Рыбы в озере тоже их ловят, оставляя на воде расходящиеся круги, а
иногда даже выскакивают на мгновение и шумно плюхаются обратно.
Господь всё-таки явил маленькое чудо. Пока я долго-долго ревела в лесу, забравшись подальше, а
потом еще долго просто сидела, глядя в пространство, срывая одну ягоду черники за другой,
отправляя их в рот и не чувствуя вкуса, нашим наконец-то выдали каяки, что было обещано уже
давно, и все натянули спасжилеты и побежали тренировать эскимосский переворот, так что, когда
я вернулась, были насквозь мокрые и ужасно довольные и никто не заметил ни моего долгого
отсутствия, ни моего зареванного лица. А если завтра кто-то вспомнит и спросит, я пожму плечами
и скажу – ха, вообще ни о чём! И это будет враньё. Но что же поделать, если правду сказать нельзя
и промолчать тоже не вариант.
Как ни странно, я не чувствую себя несчастной. Я и в самом деле уже не буду такой, как раньше.
Но это не значит, что я стала хуже. Или что меня сломали. Такое чувство, что я, пусть криво, косо,
но всё-таки прошла своё испытание. На душе у меня спокойно. Или почти спокойно. Особенно
сейчас, когда небо такое голубое и розовое и отражается полосами в воде.
Я не слышу шагов, но совсем не удивляюсь, когда Давид, вдруг возникает рядом и опускается на
доски рядом со мной. Мы смотрим друг на друга, и он делает такой жест – вроде как маленький
кивок снизу вверх. Это означает «ты как, ничего?». И я улыбаюсь. Казалось бы, после
сегодняшнего мне ещё долго не захочется улыбаться, но вот поди ж ты…
Некоторое время мы молчим. С ним так славно просто молчать вместе. Но одну вещь я всё-таки
должна сказать.
– Давид, ты меня прости, я…
– Забудь.
– Я никому не скажу…
– Я знаю.
– Давид?
– М?
– Большой Тим… Почему он такой? Почему он… так?..
Давид долго не отвечает. Кажется, зря я спросила.
– А ты сама как думаешь?
Я пожимаю плечами. Мне не хочется говорить, что я думаю.
– Наверное, потому что он хочет, чтобы все Следопыты были очень честными и храбрыми, –
произносит Давид с очень странным выражением – не поймёшь, то ли он говорит всерьёз, то ли
шутит, то ли издевается.
– Я не понимаю…
– Чего?
– Как же он, такой, может быть основателем «Следопытов»?!
– Ну… это же хороший лагерь, правда? Тебе здесь нравится?
Мне кажется, это не совсем ответ на мой вопрос, но я добросовестно задумываюсь. Я вспоминаю
наши песни и долгие разговоры у костра, и как мы сами мастерили луки и стрелы, и тот тугой,
удивительно приятный звук, с которым стрела входит в мишень, и как мы сами стоили плот, а
потом сплавлялись на нем по реке, и учились разводить огонь с одной спички, и определять
стороны света с помощью наручных часов, и вязать узлы, и находить Полярную, и правильно
делать подсечку, и нырять вниз головой с мостков. Да, мне нравится в лагере Следопытов. И мне
очень нравится сидеть сейчас рядом с Давидом, чуть касаясь локтем его локтя.
– Интересно, – говорю я, – у Большого Тима есть свои дети?
– Есть. Шестеро.
– Ого! Так много!
Я хочу ещё о чем-то спросить, но вдруг понимаю, что здесь надо остановиться. Не нужно больше
ничего говорить. И мы ещё несколько минут молча сидим бок о бок на теплых мостках, глядя на
розовеющую воду, пока из лагеря не доносятся звуки горна, трубящего отбой.
Обсудить на Форуме