41.
Наступила весна. Снова прилетели ласточки. Рыжая кошка принесла пятерых котят. Под окнами расцвели розы и жасмин. Солнце жарило, как печь перед высадкой хлеба. В один такой день в пекарню заехал владелец Мясной Лавки. Прикупив несколько корзин хлеба, он попросил Криса донести покупки до телеги. Набив трубку табаком, мясник затянулся и поинтересовался:
— Сколько тебе лет, парень?
— Почти семнадцать, — пропыхтел Крис, увязывая корзины.
— Ты так и думаешь всю жизнь провести в пекарне? — выпустил душистое колечко в небо мясник.
Крис закончил с поклажей и недоуменно посмотрел на собеседника. Тот не торопясь проверил узлы, потом, намотав вожжи на кулак, сдерживая лошадь, предложил:
— Переходи ко мне. Крышей и едой я тебя обеспечу. По жалованью договоримся, не обижу. Мне нужен сильный и толковый парень. Научишься рубить мясо — перейдешь в коптильню. Освоишься там, значит поставлю старшим по цеху. Если мясной дух тебе более по нраву, чем выпечка, то буду ждать тебя до заката.
Новость об уходе своего помощника булочник принял равнодушно. Это немного разозлило Криса. Он собрался объяснить свой поступок. Но булочник не стал слушать, отмахнулся:
— Назад не приму. Ты это понимаешь?
— Да.
— Ну ступай тогда. Не растеряй удачу.
Следующие несколько месяцев Крис учился обращаться с топором и рубить мясо. Потом ему вручили тесак и повели на бойню. Руки дрожали, Крис промахивался мимо артерии и не мог быстро обескровить тушу. Его тошнило. По ночам снились черные глаза телят и мокрые шкуры. Понадобилось несколько месяцев упорного труда и несколько крепких затрещин, чтобы Крис научился перерезать глотки одним плавным, длинным движением. Именно тогда у его глаз залегли резкие, глубокие морщины. Чтобы справиться с тошнотой, Крис научился кривить губы, что отвлекало от дурноты. Игривые телята перестали вызывать у него улыбку.
Однажды хозяин Мясной Лавки рассердился на работников за то, что те пересушили окорок и оставил всех без ужина. Крис, не вовремя подвернувшийся под руку, почему-то тоже попал в опалу. Не придав дурному настроению хозяина особого значения, Крис, которому отказали на кухне в ужине, взял без разрешения колбасу. И попался. Ему бы промолчать в своей обычной манере. Но хозяин, перебравший с джином, не только полез с кулаками, но и назвал Криса рыжим выродком. Парень не сдержался. Их растащили. Ночь Крис провел в шортенбиргской тюрьме. А мясник оказался человеком залопамятным.
Суд в городской ратуше был коротким. В чем там разбираться? Уважаемый горожанин приютил сироту. Позаботился о нем. А тот на добро ответил черной неблагодарностью. У судьи даже очки запотели от возмущения, когда он выносил приговор. Рыжий хмурился, попытался что-то объяснить, но быстро сдался и лишь зло скрипнул зубами. А потом и вовсе отказался отвечать на вопросы, насупился и все заседание просидел молча. Для судьи это была удобная ситуация. Можно не затягивать дело и заняться действительно важными городскими вопросами. Услышав слово «каторга», парнишка вздрогнул и с удивлением посмотрел на судью. Но тот, поправив парик, тут же уткнулся носом в какие-то бумаги. Из городской ратуши Криса опять отправили в тюрьму. А потом на каторгу.
Рытье каналов — это последнее, о чем Крис имел представление. Каторжан поднимали задолго до рассвета, потом гнали словно скот к месту работу. Там они рыли землю. Так, что к концу смены у Криса перед глазами начинала клубиться жирная, липкая, как нагар чернота. Строгий режим, тяжелый труд и жестокое обращение быстро превратили Криса в звереныша. Народ на каторге умирал часто. Но молодой, сильный организм Криса упорно и отчаянно сопротивлялся смерти . Его мышцы окрепли, он стал выше и тверже. Тоска и апатия, согнувшие его плечи, искали выхода. Но он ни в чем не находил покоя и удовлетворения.
Да и не знал Крис толком чего он хочет. Разве что умереть. Но та, что с косой, каждый раз приходила в барак не за ним. Странное дело, Крис никогда не болел. И даже после драк восстанавливался достаточно быстро. Всякий раз при стычке Рыжий издавал короткий радостный смешок, что сбивало противника с толку. И каждый раз он дрался, как последний. В какой-то момент Крис просто перестал бояться умереть. Это и помогло парнишке выжить. То, как он не дорожил своей жизнью пугало и восхищало одновременно. Крис научился смотреть на людей дерзко и властно. Бить первым, без выяснения отношений. Отвечать насмешливо и нахально даже с ножом у горла.
К двадцати годам Криса начали называть Рыжим Волком. Эта кличка шла ему и очень льстила самолюбию. Он огрубел, начал сутулиться, голос зазвучал хрипло и уверенно. Друзьями Рыжий не обзавелся. И не стал собирать вокруг себя стаю. Хотя люди тянулись к нему. Но Крис намеренно уклонялся от любых более или менее близких отношений. Это придавало ему угрюмости, но в тоже время вызывало уважение. Крис перестал лезть в чужие драки и разборки, лишь ревностно охранял свои личные границы, на сколько это возможно было при такой жизни. И ни за что на свете он бы не признался, что подражает манере поведения Красавчика Саймона.
Это озарение пришло к Рыжему Волку однажды ночью, когда он поймал себя на том, что в его речи частенько начали проскальзывать словечки и интонации Красавчика. Перед тем как ударить, Крис стал прищуриваться, как Саймон. И если хотел, чтобы его слова прожги до самого сердца, то говорил с тем же убийственным спокойствием и холодной усмешкой. Крис видел, что люди реагировали на него так же, как в свое время приютские мальчишки на Красавчика. Крис радовался этому и ненавидел в себе это. Но еще больше он ненавидел Саймона. За то, что тот сделал его таким.
Однажды утром, вместо работы, Криса отправили к начальнику. В кабинете, кроме коменданта, находился высокий и кряжистый, как дуб, мужчина в дорогом плаще и с серебряными пряжками на туфлях.
— Этот что ли? Молод больно, — прожевал губами мужчина, словно ему больно открыть рот, чтобы сказать внятно.
Начальник внимательно посмотрел на Криса.
— Этот. И хорошо, что молод. Дольше прослужит. Берешь?
Мужчина встал. Смахнул с рукава несуществующую соринку и пробубнил:
— Беру. Пришли его к обеду.
И проигнорировав нахмурено-удивленный взгляд каторжанина вышел из кабинета.
Крис остался стоять на месте, переминаясь с ноги на ногу и делая вид, что ему скучно. Так всегда делал Саймон, когда не понимал, что происходит.
Начальник шумно отхлебнул из мутного стакана дымящийся чай и распорядился:
— Значит так. Пойдешь к нашему бухгалтеру конюхом.
— Я не умею с лошадьми.
— Не перебивать! Научишься. А не сможешь — получишь плетей и тогда у тебя точно все получится. Понял?
— Да.
— Попытаешься сбежать — смерть. Помнишь это?
— Помню.
Начальник еще раз громко отхлебнул чай.
— Ты толковый парень, Крис. И для тебя это неплохой шанс немного улучшить свое положение до освобождения. Не упусти удачу. Не подведешь?
Крис с ненавистью посмотрел на лоснящиеся щеки начальника. «Совсем как у того булочника», — отметил Крис про себя. Вслух он ничего не сказал, только кивнул.
— Ступай в барак, собери вещи. И помни: один малейший проступок, и ты подохнешь у порочного столба.
Губы Криса дернулись, не то в усмешке, не то от ярости, совсем как у Саймона, когда его ругали за проступки перед тем как высечь. Начальник нетерпеливо махнул рукой, и Рыжий Волк тут же вышел из кабинета.
Arthur. Шортенбиргская история
Re: Шортенбиргская история
42.
Конюшня каторжного бухгалтера потрясла Рыжего Волка, как только он вошел под ее черепичную крышу. Добротные светлые бревна, аккуратно проконопаченные мхом, чистые стойла и окна, волнительный запах сена и кожи. Еще больше он удивился, когда его отвели в закуток конюха. Печь, стол и топчан с тюфяком, набитым сеном. Побеленные стены сначала даже вызвали отторжение своей чистотой. Потом ему показали где хранится сбруя и вся экипировка для лошадей, рассказали, что от него требуется. С Рыжим давно никто не разговаривал так просто и доброжелательно. Это нервировало Волка.
От домашнего уклада каторжного бухгалтера за версту разило добротностью и дисциплиной. Все было продумано до тонкостей и мелочей. Каждый слуга знал свое место и обязанности. Люди служили охотно, выглядели спокойными и сытыми. Даже гончие псы не рвали глотки даром и встречали любого на псарне деловитым, коротким рыком. Кухонный кот был образцом лени и безмятежности. Ни одна из лошадей не имела серьезного норова, и каждая добровольно брала трензель, ниже опуская голову, чтобы конюху было удобнее поправлять оголовье уздечки.
Чем спокойнее и уравновешеннее была жизнь Рыжего Волка, тем больше его это раздражало. Что с ним происходило, он не понимал. К лошадям и псам Крис был равнодушен, но ухаживал и делал свою работу добросовестно. Никто из слуг не лез к нему в душу и сам он предпочитал свободное время проводить в своей конуре. Никто на него не кричал, не оскорблял, не требовал невозможного. Его не хвалили особо, но и не перегружали работой. Все это вызывало в душе Криса тревожную тоску. Он не верил, что так бывает и каждую минуту ждал подвоха. «Хоть бы скорее что-нибудь случилось, я устал от ожидания» — подумал Крис однажды ночью. Но ничего не случилось. Следующее утро было теплым и солнечным, как и множество других.
Потребовалось несколько недель, чтобы страх, что все хорошее быстро закончится, перестал терзать Рыжего Волка. Обильная сытная пища, равномерный не слишком тяжкий труд и отсутствие издевательств сделали свое дело. Волк пусть не полностью, но все же угомонился и научился хоть немного радоваться своему житью. Ему нравилось слушать, как лошади хрустят овсом, трепать их пышные гривы и намывать лоснящиеся бока своих подопечных. Постепенно жизнь стала казаться ему более живой, чем раньше. А потом на конюшне появилась Грессит. Белокожая шатенка с карими лисьими глазами. Она вбежала в денник ранним утром, бросилась на шею игреневой кобыле и затихла, уткнувшись ей в шею.
Кобыла радостно заржала, смачно захрустела предложенным яблоком, а потом долго фыркала, обнюхивая стройную фигурку молодой девушки. Волк смущенно прочистил горло. Девушка тут же обернулась.
— Привет. Я Грессит. Это моя лошадь.
Крис тут же поклонился дочери хозяина. Про Грессит он слышал и отчасти был обязан ей освобождением от рытья каналов. Бывшего конюха уволили за лопнувшую подпругу. Дочь бухгалтера тогда свалилась с игреневой и чуть не разбилась насмерть.
— Я…
Как представиться он не знал. Крисом его давно не звали. Волком чаще называли на каторге. Слуги обращались по кличке — Рыжий. Грессит рассмеялась высоким переливчатым смехом.
— Ты Волчонок Кристофер, верно?
Крис смутился так, что стук сердца забарабанил в ушах, а щекам стало жарко. Это вызвало еще один приступ мелодичного девичьего смеха.
— Я так переживала за свою Птичку! Но мне каждый день рассказывали, что папа взял нового конюха. Он весьма хорош и моя Птичка всем довольна.
Перед глазами Криса поплыл туман, а смех Грессит растекался в нем, как звонкие потоки горного ручейка.
— Ну? И что мы стоим? Седлай же! — юная хозяйка весело шлепнула кобылу по шее и Крис бросился за недоуздком и щетками.
Этот день окончательно поселил покой в душе Рыжего Волка. Они с Грессит несколько часов скакали по ближайшим окрестностям. Отпускали лошадей пастись и любовались луговыми цветами. Где-то вдали, за деревьями, блеяли козы и гремел колокольчик. По кустам шастали зайцы, маленький ежик, ворчливо фыркая перебежал им дорогу. Каждый раз у Криса сбивалось дыхание, когда он складывал руки, чтобы подсадить свою хозяйку в седло. И боялся, что она заметит их волнительную дрожь, ведь ему приходилось невольно касаться ее теплой ноги, обтянутой тонкой кожей изящного сапожка.
Волк и Грессит вернулись домой на закате. Ее щеки раскраснелись от удовольствия, а лисьи глаза были наполнены тягучей истомой.
— Ну же, не горбься, выпрямись! Почему ты такой зажатый? — смеялась Грессит, легонько касаясь стеком Волчьего плеча. И по его телу пробегали солнечные искры. Рыжий невольно закусывал губу и с трудом подавлял стон удовольствия. Она была волшебной! Все что Грессит делала, говорила, смелась, даже то, как она дышала, казалось ему невероятно красивым и нежным. Они въехали в леваду маховой рысью, не отрывая друг от друга взгляда. Рыжий Волк поторопился соскочить первым, чтобы помочь ей и еще раз ощутить тепло ее тела. Она легко соскользнула с седла и поблагодарила его с такой застенчивой лаской, что Крис моментально расплавился в горниле заходящего солнца.
Ее отец, всегда безукоризненно спокойный, велел содрать с конюха рубаху, привязать к столбу и принести с конюшни тяжелый кнут. Слуги двигались слаженно и молча. Крис, оглушенный и ничего не понимающий, не сопротивляясь позволил прижать себя к гладкому дереву и стянуть веревкой руки.
— Папочка, папочка! Но почему, зачем, папочка? — тонко и жалобно плакала Грессит.
— Кто позволил вам покидать дом? Тебе еще рано садиться в седло! Он оставил конюшню, никого не предупредив.
— Папочка, ну, пожалуйста, не надо! Это я ему приказала. Не наказывай его, я прошу тебя, папа!
Чуть повернув голову, Крис смотрел, как хозяин обнимал плачущую дочь и указывал кому-то рукой.
— Дать этому паршивцу полдюжины. И так, чтобы он напрочь забыл, как оставлять свои обязанности.
Крис не напугался и не рассердился. Он с жадным упоением наблюдал за тем, как прекрасная Грессит плачет и умоляет отца пощадить его. Никто еще так не жалел Рыжего Волка. Никто не плакал над ним и не умолял ради него другого человека. Крис не видел, кто из работников взял кнут, не почувствовал замаха. Его волновал лишь карий лисий взгляд, полный слез и ужаса. Крис наслаждался тем, как она кричала, выгнувшись в руках отца:
— Неееет! Не надо! Пааа-аа-паа!
Волка словно молнией поразило. Не кнут — ее крик ударил его и дошел до самого сердца. Он готов был стоять так и терпеть все что угодно, лишь бы видеть, что кому-то нужен, что кто-то страдает и плачет по нему.
— Папа, пожалуйста, останови это! Я умоляю тебя. Я обещаю тебе. Все что хочешь. Только останови! Это я виновата, я!
Крис не ощутил боли. Его переполняло такое счастье, что хотелось поднять лицо к небу и завыть во всю глотку от нахлынувших чувств.
— Довольно! — махнул хозяин рукой, и погладил плачущую Грессит по щеке, вытирая ей слезы — Пойдем домой, моя девочка, тебе нужно отдохнуть.
Рыжего отвязали. Он поднял с земли рубаху и спотыкаясь побрел в конюшню.
Вечерние сумерки покрыли его спину росой и свернулись клубком в углах маленькой коморки, под тихое лошадиное ржание.
Это была ночь мечтаний и золотых снов. Волк то проваливался в легкую дрему, то грезил наяву. Единственный удар, который он получил, горел через всю спину, но вызывал блаженную улыбку. Перед рассветом, неслышно, словно лесной зверек, Грессит проскользнула в его логово. Нежными, прохладными касаниями она остудила рубец. Потом что-то втерла ему в спину и велела лежать не двигаясь. И он лежал. И никакая сила не заставила бы его сдвинуться с места, пока холодные пальчики Грессит поправляли на его спине целебную примочку.
Конюшня каторжного бухгалтера потрясла Рыжего Волка, как только он вошел под ее черепичную крышу. Добротные светлые бревна, аккуратно проконопаченные мхом, чистые стойла и окна, волнительный запах сена и кожи. Еще больше он удивился, когда его отвели в закуток конюха. Печь, стол и топчан с тюфяком, набитым сеном. Побеленные стены сначала даже вызвали отторжение своей чистотой. Потом ему показали где хранится сбруя и вся экипировка для лошадей, рассказали, что от него требуется. С Рыжим давно никто не разговаривал так просто и доброжелательно. Это нервировало Волка.
От домашнего уклада каторжного бухгалтера за версту разило добротностью и дисциплиной. Все было продумано до тонкостей и мелочей. Каждый слуга знал свое место и обязанности. Люди служили охотно, выглядели спокойными и сытыми. Даже гончие псы не рвали глотки даром и встречали любого на псарне деловитым, коротким рыком. Кухонный кот был образцом лени и безмятежности. Ни одна из лошадей не имела серьезного норова, и каждая добровольно брала трензель, ниже опуская голову, чтобы конюху было удобнее поправлять оголовье уздечки.
Чем спокойнее и уравновешеннее была жизнь Рыжего Волка, тем больше его это раздражало. Что с ним происходило, он не понимал. К лошадям и псам Крис был равнодушен, но ухаживал и делал свою работу добросовестно. Никто из слуг не лез к нему в душу и сам он предпочитал свободное время проводить в своей конуре. Никто на него не кричал, не оскорблял, не требовал невозможного. Его не хвалили особо, но и не перегружали работой. Все это вызывало в душе Криса тревожную тоску. Он не верил, что так бывает и каждую минуту ждал подвоха. «Хоть бы скорее что-нибудь случилось, я устал от ожидания» — подумал Крис однажды ночью. Но ничего не случилось. Следующее утро было теплым и солнечным, как и множество других.
Потребовалось несколько недель, чтобы страх, что все хорошее быстро закончится, перестал терзать Рыжего Волка. Обильная сытная пища, равномерный не слишком тяжкий труд и отсутствие издевательств сделали свое дело. Волк пусть не полностью, но все же угомонился и научился хоть немного радоваться своему житью. Ему нравилось слушать, как лошади хрустят овсом, трепать их пышные гривы и намывать лоснящиеся бока своих подопечных. Постепенно жизнь стала казаться ему более живой, чем раньше. А потом на конюшне появилась Грессит. Белокожая шатенка с карими лисьими глазами. Она вбежала в денник ранним утром, бросилась на шею игреневой кобыле и затихла, уткнувшись ей в шею.
Кобыла радостно заржала, смачно захрустела предложенным яблоком, а потом долго фыркала, обнюхивая стройную фигурку молодой девушки. Волк смущенно прочистил горло. Девушка тут же обернулась.
— Привет. Я Грессит. Это моя лошадь.
Крис тут же поклонился дочери хозяина. Про Грессит он слышал и отчасти был обязан ей освобождением от рытья каналов. Бывшего конюха уволили за лопнувшую подпругу. Дочь бухгалтера тогда свалилась с игреневой и чуть не разбилась насмерть.
— Я…
Как представиться он не знал. Крисом его давно не звали. Волком чаще называли на каторге. Слуги обращались по кличке — Рыжий. Грессит рассмеялась высоким переливчатым смехом.
— Ты Волчонок Кристофер, верно?
Крис смутился так, что стук сердца забарабанил в ушах, а щекам стало жарко. Это вызвало еще один приступ мелодичного девичьего смеха.
— Я так переживала за свою Птичку! Но мне каждый день рассказывали, что папа взял нового конюха. Он весьма хорош и моя Птичка всем довольна.
Перед глазами Криса поплыл туман, а смех Грессит растекался в нем, как звонкие потоки горного ручейка.
— Ну? И что мы стоим? Седлай же! — юная хозяйка весело шлепнула кобылу по шее и Крис бросился за недоуздком и щетками.
Этот день окончательно поселил покой в душе Рыжего Волка. Они с Грессит несколько часов скакали по ближайшим окрестностям. Отпускали лошадей пастись и любовались луговыми цветами. Где-то вдали, за деревьями, блеяли козы и гремел колокольчик. По кустам шастали зайцы, маленький ежик, ворчливо фыркая перебежал им дорогу. Каждый раз у Криса сбивалось дыхание, когда он складывал руки, чтобы подсадить свою хозяйку в седло. И боялся, что она заметит их волнительную дрожь, ведь ему приходилось невольно касаться ее теплой ноги, обтянутой тонкой кожей изящного сапожка.
Волк и Грессит вернулись домой на закате. Ее щеки раскраснелись от удовольствия, а лисьи глаза были наполнены тягучей истомой.
— Ну же, не горбься, выпрямись! Почему ты такой зажатый? — смеялась Грессит, легонько касаясь стеком Волчьего плеча. И по его телу пробегали солнечные искры. Рыжий невольно закусывал губу и с трудом подавлял стон удовольствия. Она была волшебной! Все что Грессит делала, говорила, смелась, даже то, как она дышала, казалось ему невероятно красивым и нежным. Они въехали в леваду маховой рысью, не отрывая друг от друга взгляда. Рыжий Волк поторопился соскочить первым, чтобы помочь ей и еще раз ощутить тепло ее тела. Она легко соскользнула с седла и поблагодарила его с такой застенчивой лаской, что Крис моментально расплавился в горниле заходящего солнца.
Ее отец, всегда безукоризненно спокойный, велел содрать с конюха рубаху, привязать к столбу и принести с конюшни тяжелый кнут. Слуги двигались слаженно и молча. Крис, оглушенный и ничего не понимающий, не сопротивляясь позволил прижать себя к гладкому дереву и стянуть веревкой руки.
— Папочка, папочка! Но почему, зачем, папочка? — тонко и жалобно плакала Грессит.
— Кто позволил вам покидать дом? Тебе еще рано садиться в седло! Он оставил конюшню, никого не предупредив.
— Папочка, ну, пожалуйста, не надо! Это я ему приказала. Не наказывай его, я прошу тебя, папа!
Чуть повернув голову, Крис смотрел, как хозяин обнимал плачущую дочь и указывал кому-то рукой.
— Дать этому паршивцу полдюжины. И так, чтобы он напрочь забыл, как оставлять свои обязанности.
Крис не напугался и не рассердился. Он с жадным упоением наблюдал за тем, как прекрасная Грессит плачет и умоляет отца пощадить его. Никто еще так не жалел Рыжего Волка. Никто не плакал над ним и не умолял ради него другого человека. Крис не видел, кто из работников взял кнут, не почувствовал замаха. Его волновал лишь карий лисий взгляд, полный слез и ужаса. Крис наслаждался тем, как она кричала, выгнувшись в руках отца:
— Неееет! Не надо! Пааа-аа-паа!
Волка словно молнией поразило. Не кнут — ее крик ударил его и дошел до самого сердца. Он готов был стоять так и терпеть все что угодно, лишь бы видеть, что кому-то нужен, что кто-то страдает и плачет по нему.
— Папа, пожалуйста, останови это! Я умоляю тебя. Я обещаю тебе. Все что хочешь. Только останови! Это я виновата, я!
Крис не ощутил боли. Его переполняло такое счастье, что хотелось поднять лицо к небу и завыть во всю глотку от нахлынувших чувств.
— Довольно! — махнул хозяин рукой, и погладил плачущую Грессит по щеке, вытирая ей слезы — Пойдем домой, моя девочка, тебе нужно отдохнуть.
Рыжего отвязали. Он поднял с земли рубаху и спотыкаясь побрел в конюшню.
Вечерние сумерки покрыли его спину росой и свернулись клубком в углах маленькой коморки, под тихое лошадиное ржание.
Это была ночь мечтаний и золотых снов. Волк то проваливался в легкую дрему, то грезил наяву. Единственный удар, который он получил, горел через всю спину, но вызывал блаженную улыбку. Перед рассветом, неслышно, словно лесной зверек, Грессит проскользнула в его логово. Нежными, прохладными касаниями она остудила рубец. Потом что-то втерла ему в спину и велела лежать не двигаясь. И он лежал. И никакая сила не заставила бы его сдвинуться с места, пока холодные пальчики Грессит поправляли на его спине целебную примочку.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Шортенбиргская история
43.
А потом Гресс несколько дней не выходила из дома. Если слуги и перешептывались о том, что недавно произошло на конюшне, то до Рыжего Волка новости не доходил. И он страдал. Игреневая Птичка каждое утро встречала Криса теплым дыханием, глубоким всепонимающим взглядом и коротким радостным ржанием. Конюх с особым тщанием чистил кобылу, расчесывал светлую гриву и натирал копыта. У него всегда были припасены для нее морковь или яблоко. Однажды, он не выдержал, обнял лошадь за шею, прижался лицом к пшеничной гриве и замер, с трудом сдерживая горечь.
— Ты тоже скучаешь по ней, да?
Птичка положила ему на плечо тяжелую голову и грустно вздохнула.
Гресс появилась на конюшне так же неожиданно, как и в первый раз. Только выглядела она еще прекраснее. Рыжий Волк как раз поил игреневую, когда кобыла, учуяв хозяйку подняла морду и застригла ушами. Крис обернулся, его руки дрогнули, он с грохотом уронил ведро, напугав лошадь и вызвав красивый переливчатый смех своей юной хозяйки. Девушка вошла в денник, смахнула со лба темную прядь и ее лисьи глаза зажглись радостным огоньком. Волк смутился, покраснел и не знал, куда девать руки. Выручила Птичка, громко фыркнув и толкнув бестолкового конюха в плечо. Крис пришел в себя, поднял ведро и хрипло поздоровался: «Привет!»
Грессит прижалась спиной к груди своей кобылы, запустила тонкие пальцы в ее пышную гриву и начала с ней нежничать, не с водя с Криса пристального взгляда:
— Как же я скучала! Все время только и думала, как ты там. Все ли у тебя хорошо. Я так волновалась!
Перед глазами Волка снова потек туман, где звуки ее голоса искрами мелькали в блаженном мареве. Крис не отдавал себе отчета: к лошади обращается девушки или все эти ласковые слова принадлежат только ему. То, как она говорила, двигалась и смеялась, оказывали на него волшебное действие. В присутствии Гресс Волк становился ручным и беззащитным, и ему было от этого хорошо.
— Волчонок, прости, но тебе нельзя со мной, — печально сказала она.
Он согласно качнул головой, ничего не ответив, сдерживая улыбку. Она обратилась к нему и назвала его Волчонком! Значит все, что было сказано до этого, тоже говорилось только ему. Гресс по-своему истолковала его молчание.
— Тебя ведь можно так называть? Ты не против? Или предпочитаешь быть матерым Волком?
Крис посмотрел на нее с обожанием. Он прижался спиной к стене, так же, как Гресс сейчас прижималась к груди своей лошади. Только чуть наклонился в их сторону. В горле у него - словно суховей прошелся.
— Можно. Меня никто так не называл. Только ты, — его тихий голос дрогнул.
Она радостно рассмеялась.
— Ты очень похож на волчонка! Очень-очень.
Игреневая нетерпеливо преступила и прижала их двоих к стенке денника. Карие глаза Гресс были так близко. Волчонок не мог отвести взгляд.
— Тогда ты — Лисичка, — осмелился он.
Ее уши порозовели, губы чуть приоткрылись в смущенной улыбке.
— Хорошо. Как скажешь, — и чуть подумав добавила, — Мне нравится!
Рыжему Волку дышалось тяжело, как в полуденное пекло, и он взмок. Кобыла, словно нарочно, потянулась к кормушке, почти не оставив ему с Лисичкой места у стены. Сейчас Крис и Грессит могли стоять только тесно прижавшись друг к другу. Он ни за что бы не посмел сам к ней прикоснуться. Такой хрупкой, идеальной, неземной казалась ему Гресс. Она сама положилаголову ему на грудь , и Волк застыл, боясь пошевелить даже пальцами ног.
— Ты такой сильный, — прошептала она. — У тебя большое сердце. Так громко и гулко может стучать только очень большое сердце, Волчонок.
От тепла ее тела и нежности Рыжий Волк забыл, как дышать. А она словно не замечала его волнения, стояла, всем телом прижавшись к нему, и слушала толчки его бедного, измученного сердца. Время истаяло, и по ощущениям Рыжего Волка они простояли так целую вечность. А может быть и две.
Лисичка чуть отстранилась от Волка и заглянула ему в глаза.
— Птичка застоялась, ей обязательно нужно размяться.
— Хорошо, — невпопад отозвался Волк.
Гресс несильно сжала его ухо и потянула вниз.
— Эй, очнись! Мы должны выгулять мою лошадь!
Он послушно нагнулся и почти коснулся губами ее волос.
— Да. Я сейчас.
Игреневая громко заржала и фыркнув отошла от кормушки.
Волк привычными движениями чистил кобылу, стараясь двигаться быстро, чтобы Лисичка не заметила, как он смущен ее присутствием и внимательным взглядом. Игреневая тоже радовалась обильному вниманию, играла хвостом и задорно трясла гривой.
Заплетая своей лошади косу Лисичка робко посмотрела на Волка.
— Хочешь этот день провести вместе?
Вопрос был настолько неожиданным, что у Рыжий часто заморгал. От звуков ее голоса у него закололо пальцы.
— Как это? — сглупил он.
Ее смех раззвенелся по конюшне золотыми искрами.
— Мы можем покататься в леваде. Хочешь? Я научу тебя ездить. Давай!
— Я умею! — покорно склонил голову Волк, мучительно краснея.
Лицо его полыхало от волнения и влюбленности. Тем прохладнее и приятнее была ее рука, когда Лисичка прижала свою ладонь к его щеке.
— Ты не умеешь. Но я научу тебя. Выводи Птичку!
Сначала игреневая танцевала под всадницей, вместе с ней радуясь траве и солнцу. Потом размашисто рысила вдоль ограждения. Наконец они с Лисичкой полетели в галопе, и Волк пристально следил за каждым их движением. Он любовался и восторгался легкости и грациозности этой пары и ворчал в душе от удовольствия, когда Лисичка поворачивала к нему голову и смеялась, ища его одобрения. Потом она заставила его взобраться в седло и до изнеможения гоняла по кругу, приказывая то опустить пятку, то расслабить плечи, то взять короче поводья. Плотно сжав губы, он, ничего не видя, смотрел перед собой, безропотно подчиняясь ее командам.
Когда они закончили, Лисичка протянула кобыле кусок сахара и заботливо похлопала ее по шее. Рыжий Волк с трудом разогнул пальцы и спрыгнул на землю. В голове был сплошной сумбур и качало его не только от усталости.
— Уже лучше, — ободрительно улыбнулась Лисичка.
Волк хотел ее поблагодарить, но не был уверен, что это уместно. Он сейчас вообще ни в чем не был уверен и не знал, как себя вести. Поэтому опустил голову и молча, не оглядываясь, повел кобылу в конюшню. Гресс проводила их растерянным взглядом. Ей казалось, что ее ребра сжались, смяв сердце и легкие, а на плечи опустилась вся тяжесть неба. Откуда ей было знать, что он чувствует почти то же самое. И не знает, что это такое, что с этим делать и как с этим жить. Это было их первое такое чувство и каждому казалось, что он страдает в одиночку, обреченный быть неузнанным и непонятым.
Гресс постучала в его дверь поздним вечером, когда весь двор уже спал, обрадовав и напугав его одновременно.
— Почему ты такой, почему? — в ее голосе задрожали слезы.
— Я не знаю, — вымученно выдохнул он.
— Ты можешь вести себя как человек? — добиваясь ответа, она и сжала его за руку.
— Да, — словно с мостков в воду.
— Ну! — потребовала Лисичка.
И словно из темной чащи на освещенную полной луной поляну, Рыжий Волк рванулся на встречу своей Лисе. Они целовались, забыв о времени, приличиях, о том, где они находятся и кем приходятся друг другу. Все это было в другом мире. А здесь и сейчас, он был ее Рыжим Волком, а она — его кареглазой Лисой.
А потом Гресс несколько дней не выходила из дома. Если слуги и перешептывались о том, что недавно произошло на конюшне, то до Рыжего Волка новости не доходил. И он страдал. Игреневая Птичка каждое утро встречала Криса теплым дыханием, глубоким всепонимающим взглядом и коротким радостным ржанием. Конюх с особым тщанием чистил кобылу, расчесывал светлую гриву и натирал копыта. У него всегда были припасены для нее морковь или яблоко. Однажды, он не выдержал, обнял лошадь за шею, прижался лицом к пшеничной гриве и замер, с трудом сдерживая горечь.
— Ты тоже скучаешь по ней, да?
Птичка положила ему на плечо тяжелую голову и грустно вздохнула.
Гресс появилась на конюшне так же неожиданно, как и в первый раз. Только выглядела она еще прекраснее. Рыжий Волк как раз поил игреневую, когда кобыла, учуяв хозяйку подняла морду и застригла ушами. Крис обернулся, его руки дрогнули, он с грохотом уронил ведро, напугав лошадь и вызвав красивый переливчатый смех своей юной хозяйки. Девушка вошла в денник, смахнула со лба темную прядь и ее лисьи глаза зажглись радостным огоньком. Волк смутился, покраснел и не знал, куда девать руки. Выручила Птичка, громко фыркнув и толкнув бестолкового конюха в плечо. Крис пришел в себя, поднял ведро и хрипло поздоровался: «Привет!»
Грессит прижалась спиной к груди своей кобылы, запустила тонкие пальцы в ее пышную гриву и начала с ней нежничать, не с водя с Криса пристального взгляда:
— Как же я скучала! Все время только и думала, как ты там. Все ли у тебя хорошо. Я так волновалась!
Перед глазами Волка снова потек туман, где звуки ее голоса искрами мелькали в блаженном мареве. Крис не отдавал себе отчета: к лошади обращается девушки или все эти ласковые слова принадлежат только ему. То, как она говорила, двигалась и смеялась, оказывали на него волшебное действие. В присутствии Гресс Волк становился ручным и беззащитным, и ему было от этого хорошо.
— Волчонок, прости, но тебе нельзя со мной, — печально сказала она.
Он согласно качнул головой, ничего не ответив, сдерживая улыбку. Она обратилась к нему и назвала его Волчонком! Значит все, что было сказано до этого, тоже говорилось только ему. Гресс по-своему истолковала его молчание.
— Тебя ведь можно так называть? Ты не против? Или предпочитаешь быть матерым Волком?
Крис посмотрел на нее с обожанием. Он прижался спиной к стене, так же, как Гресс сейчас прижималась к груди своей лошади. Только чуть наклонился в их сторону. В горле у него - словно суховей прошелся.
— Можно. Меня никто так не называл. Только ты, — его тихий голос дрогнул.
Она радостно рассмеялась.
— Ты очень похож на волчонка! Очень-очень.
Игреневая нетерпеливо преступила и прижала их двоих к стенке денника. Карие глаза Гресс были так близко. Волчонок не мог отвести взгляд.
— Тогда ты — Лисичка, — осмелился он.
Ее уши порозовели, губы чуть приоткрылись в смущенной улыбке.
— Хорошо. Как скажешь, — и чуть подумав добавила, — Мне нравится!
Рыжему Волку дышалось тяжело, как в полуденное пекло, и он взмок. Кобыла, словно нарочно, потянулась к кормушке, почти не оставив ему с Лисичкой места у стены. Сейчас Крис и Грессит могли стоять только тесно прижавшись друг к другу. Он ни за что бы не посмел сам к ней прикоснуться. Такой хрупкой, идеальной, неземной казалась ему Гресс. Она сама положилаголову ему на грудь , и Волк застыл, боясь пошевелить даже пальцами ног.
— Ты такой сильный, — прошептала она. — У тебя большое сердце. Так громко и гулко может стучать только очень большое сердце, Волчонок.
От тепла ее тела и нежности Рыжий Волк забыл, как дышать. А она словно не замечала его волнения, стояла, всем телом прижавшись к нему, и слушала толчки его бедного, измученного сердца. Время истаяло, и по ощущениям Рыжего Волка они простояли так целую вечность. А может быть и две.
Лисичка чуть отстранилась от Волка и заглянула ему в глаза.
— Птичка застоялась, ей обязательно нужно размяться.
— Хорошо, — невпопад отозвался Волк.
Гресс несильно сжала его ухо и потянула вниз.
— Эй, очнись! Мы должны выгулять мою лошадь!
Он послушно нагнулся и почти коснулся губами ее волос.
— Да. Я сейчас.
Игреневая громко заржала и фыркнув отошла от кормушки.
Волк привычными движениями чистил кобылу, стараясь двигаться быстро, чтобы Лисичка не заметила, как он смущен ее присутствием и внимательным взглядом. Игреневая тоже радовалась обильному вниманию, играла хвостом и задорно трясла гривой.
Заплетая своей лошади косу Лисичка робко посмотрела на Волка.
— Хочешь этот день провести вместе?
Вопрос был настолько неожиданным, что у Рыжий часто заморгал. От звуков ее голоса у него закололо пальцы.
— Как это? — сглупил он.
Ее смех раззвенелся по конюшне золотыми искрами.
— Мы можем покататься в леваде. Хочешь? Я научу тебя ездить. Давай!
— Я умею! — покорно склонил голову Волк, мучительно краснея.
Лицо его полыхало от волнения и влюбленности. Тем прохладнее и приятнее была ее рука, когда Лисичка прижала свою ладонь к его щеке.
— Ты не умеешь. Но я научу тебя. Выводи Птичку!
Сначала игреневая танцевала под всадницей, вместе с ней радуясь траве и солнцу. Потом размашисто рысила вдоль ограждения. Наконец они с Лисичкой полетели в галопе, и Волк пристально следил за каждым их движением. Он любовался и восторгался легкости и грациозности этой пары и ворчал в душе от удовольствия, когда Лисичка поворачивала к нему голову и смеялась, ища его одобрения. Потом она заставила его взобраться в седло и до изнеможения гоняла по кругу, приказывая то опустить пятку, то расслабить плечи, то взять короче поводья. Плотно сжав губы, он, ничего не видя, смотрел перед собой, безропотно подчиняясь ее командам.
Когда они закончили, Лисичка протянула кобыле кусок сахара и заботливо похлопала ее по шее. Рыжий Волк с трудом разогнул пальцы и спрыгнул на землю. В голове был сплошной сумбур и качало его не только от усталости.
— Уже лучше, — ободрительно улыбнулась Лисичка.
Волк хотел ее поблагодарить, но не был уверен, что это уместно. Он сейчас вообще ни в чем не был уверен и не знал, как себя вести. Поэтому опустил голову и молча, не оглядываясь, повел кобылу в конюшню. Гресс проводила их растерянным взглядом. Ей казалось, что ее ребра сжались, смяв сердце и легкие, а на плечи опустилась вся тяжесть неба. Откуда ей было знать, что он чувствует почти то же самое. И не знает, что это такое, что с этим делать и как с этим жить. Это было их первое такое чувство и каждому казалось, что он страдает в одиночку, обреченный быть неузнанным и непонятым.
Гресс постучала в его дверь поздним вечером, когда весь двор уже спал, обрадовав и напугав его одновременно.
— Почему ты такой, почему? — в ее голосе задрожали слезы.
— Я не знаю, — вымученно выдохнул он.
— Ты можешь вести себя как человек? — добиваясь ответа, она и сжала его за руку.
— Да, — словно с мостков в воду.
— Ну! — потребовала Лисичка.
И словно из темной чащи на освещенную полной луной поляну, Рыжий Волк рванулся на встречу своей Лисе. Они целовались, забыв о времени, приличиях, о том, где они находятся и кем приходятся друг другу. Все это было в другом мире. А здесь и сейчас, он был ее Рыжим Волком, а она — его кареглазой Лисой.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Шортенбиргская история
44.
Летели часы, дни и недели — счастью Лисицы и Волка не было предела. Они нежно берегли и тщательно скрывали свои чувства от всех. Волк никогда не приближался к ее дому и старался лишний раз не попадаться на глаза бухгалтеру. Он даже от личных господских слуг держался как можно дальше. Лисичка сама приходила в его логово, соблюдая все хитрости и предосторожности. Ее волосы пахли ветром, а губы всегда были сочными и влажными, как малина, что росла в господском саду. Кататься они стали реже. Игреневая кобыла понесла, стала ленивой, круглой и предпочитала, вместо бодрой рыси важно ходить шагом.
Бухгалтер ни за что не пришел бы на конюшню сам. Видно, кто-то все же заподозрил неладное и донес хозяину, предложив убедиться лично. Он застал свою дочь в деннике, прижимающуюся к конюху. А тот страстно целовал ее, запустив свои грубые руки в ее распущенные волосы. Ярость отца была подобна адскому шквалу. Он велел пороть конюха пока тот не лишится чувств, а потом, если выживет, вернуть в каторжный барак. Грессит отец запер в комнате, вызвал мать и потребовал осмотреть дочь. Девочка плакала, просила не трогать ее, но после тяжелой пощечины дала себя раздеть и убедиться, что самого страшного, по мнению взрослых, не случилось.
Волк выполз из своего логова глубокой ночью, избитый, в полузабытьи, он прокрался к господскому дому и с большим трудом вскарабкался по стене до окна своей Лисицы.
— Пойдем со мной! — звал он.
— Ты сошел с ума! — плакала она. — Они же убьют тебя.
— Не убьют. Мы уйдем в лес. Потом еще куда-нибудь. Нас никогда не найдут. Пойдем!
Гресс печально покачала головой.
— Крис, ты хочешь невозможного. Они найдут нас, вернут и тогда ты уже никогда не получишь свободу. А ведь тебе осталось не так уж и много.
— Свободу? — удивился Крис. Его лицо побелело от напряжения. — Ты моя свобода! Разве ты не хочешь быть со мной?
Гресс шагнула назад, в темноту своей комнаты. И уже оттуда, очень тихо ответила:
— Крис, я думала, что ты получишь свободу, а потом вернешься домой.
— Я? Вернусь? Без тебя?!
— Крис, мы же разные. Я и ты. Мы не можем быть вместе.
В полумраке комнаты ее большие круглые глаза отражали холодный блеск желтой луны. Крис содрогнулся.
— Пожалуйста, уходи! — попросила она. — Уходи, я не хочу, чтобы тебе попало еще больше. Мне жаль, Крис, очень жаль, что так получилось. Но папа убьет тебя, если ты придешь еще раз.
Спотыкаясь и ковыля, как хромая кляча, Крис добрался до конюшни. Игреневая прятала от него взгляд за густой челкой и тяжело водила полными боками. Крис опустился возле ее денника на пол и громко, в полный голос, завыл. Воем он заговаривал боль в иссеченной спине, без слов рассказал игреневой о своем горе и предательстве подруги. Его звериный вопль прокатился по крыше конюшни, перескочил через ограду и добрался до господского дома.
— Заткните эту тварь, или убейте! — приказал хозяин.
Кнут, которым можно подчинить бессловесную скотину, легко превращается в опасное оружие, если находится в умелых руках. Челядь долго не могла подобраться к Крису, шарахаясь и уворачиваясь от метких жалящих укусов ременной змеи. Конюх был в ударе. Но людей на шум драки прибывало все больше и больше. И в конце концов Криса скрутили. Несколько суток Рыжий просидел в холодном подвале, пока хозяин добивался, чтобы ему прислали конвой для возврата преступника в каторжный барак. Крис мучился и страдал от того, что его не убили. Боялся, что отец будет суров к Грессит за то, что она осмелилась просить за него. То, что ему сохранили жизнь он объяснял себе только так.
Барак встретил Рыжего звериным ревом, смрадом и новыми, незнакомыми лицами, стремящимися заработать авторитет, нападая стаей. «Как в приюте», — подумал Крис и ударил первым. Каторжане долго потом вспоминали ту драку, что устроил Рыжий Волк в день своего возращения. Наказали всех. Криса заперли в карцер на неделю. А там как раз подоспели бумаги о драке в доме бухгалтера. При разборе его вины происшествие в бараке шло уже довеском. Никто не вступился за него, не сказал ни одного доброго слова. Порку назначили милостивую, всего две сотни розог. А могли и насмерть забить. Срок увеличили до пожизненного.
Рыжего заковали в кандалы и отправили на рудники. Следующие пятнадцать лет он провел в забое и цепях. Волк надеялся там и издохнуть, но получилось совсем по-другому. Кто-то не удержал вагонетку, и она, сорвавшись, устремилась на толпу каторжников. Все, кто не были прикованы бросились в рассыпную. Крис почти обрадовался — вот и смерть подоспела! Но получилось все куда хуже. Он очнулся привязанным к столу, в тот момент, когда врач с пилой в руках склонился над его ногой. Крис сразу все понял. Он кричал и рвался, умолял, ругался и угрожал так, что врач сначала оторопел, а потом махнул рукой и приказал вернуть пациента в палату. Подыхать.
Подохнуть у Рыжего Волка не получилась. Здоровый организм самозабвенно предавал его, стремясь выжить вопреки всему. И выжил. Крис ненавидел и презирал себя за это, но ничего не мог поделать с тем, что так и не умер. К тому моменту, когда он начал пытаться ходить, хромая изуродованной ногой, прибыла какая-то комиссия. Его дело, как пострадавшего, рассматривали в числе первых.
— За кусок колбасы? — удивлялись люди, листая страницы его жизни.
Крис молчал.
— Пожизненное за драку? Вы кого-то покалечили тогда?
Крис скучающе смотрел в окно и не отвечал.
Итог его ошеломил еще больше, чем не приключившаяся смерть. Его помиловали. Он даже не стал слушать почему. Лишь отметил, что казенный листок был таким же белым и мятым, как тот, что когда-то отдал ему директор интерната.
Первое, что сделал Крис, когда получил свободу — направился к дому Грессит. Он встал за углом, в конце улицы, и долго всматривался в окна бухгалтерского дома. Потом заприметил вышедшего со двора мальчишку и поманив, дал ему мелкую монету.
— Ты кто там? — глухо спросил Волк.
— Конюх, — потер монету грязным пальцем мальчишка.
— Малой ты для конюха, — беззлобно хмыкнул Хромой.
— Да мне почти двадцать! — возмутился мальчишка.
И Крис почувствовал толчок в груди.
— У Бухгалтера дочь была, Грессит. Что с ней?
— Так замужем давно, — пожал плечами конюх.
— Давно?
— Да лет пятнадцать, как или около того.
Хромой помолчал, затем глухо спросил:
— А кобыла ее, Птичка?
— Забили же в старости. Но она бабка Рыцаря! — в голосе мальчишки мелькнула гордость.
— Рыцаря?
— Племенной. И на скачках всегда первый. А вам-то что? — спохватился наконец конюх.
Крис покачал головой и захромал прочь. Его нагнал чей-то крик и Хромой обернулся. Мальчишка указывал рукой себе за спину. Проследив за его взглядом Крис увидел, как из бухгалтерского двора выводили под уздцы крупного игреневого жеребца. Жеребец хрипел, упирался, рвал из рук повод и громко ржал. А потом, толкнув грудью кого-то, пытавшегося встать на пути, загарцевал вдоль улицы, кося большими темными глазами на остолбеневших прохожих. Это была последняя встреча Криса в тех краях. Потом он вернулся в Шортенбирг.
Летели часы, дни и недели — счастью Лисицы и Волка не было предела. Они нежно берегли и тщательно скрывали свои чувства от всех. Волк никогда не приближался к ее дому и старался лишний раз не попадаться на глаза бухгалтеру. Он даже от личных господских слуг держался как можно дальше. Лисичка сама приходила в его логово, соблюдая все хитрости и предосторожности. Ее волосы пахли ветром, а губы всегда были сочными и влажными, как малина, что росла в господском саду. Кататься они стали реже. Игреневая кобыла понесла, стала ленивой, круглой и предпочитала, вместо бодрой рыси важно ходить шагом.
Бухгалтер ни за что не пришел бы на конюшню сам. Видно, кто-то все же заподозрил неладное и донес хозяину, предложив убедиться лично. Он застал свою дочь в деннике, прижимающуюся к конюху. А тот страстно целовал ее, запустив свои грубые руки в ее распущенные волосы. Ярость отца была подобна адскому шквалу. Он велел пороть конюха пока тот не лишится чувств, а потом, если выживет, вернуть в каторжный барак. Грессит отец запер в комнате, вызвал мать и потребовал осмотреть дочь. Девочка плакала, просила не трогать ее, но после тяжелой пощечины дала себя раздеть и убедиться, что самого страшного, по мнению взрослых, не случилось.
Волк выполз из своего логова глубокой ночью, избитый, в полузабытьи, он прокрался к господскому дому и с большим трудом вскарабкался по стене до окна своей Лисицы.
— Пойдем со мной! — звал он.
— Ты сошел с ума! — плакала она. — Они же убьют тебя.
— Не убьют. Мы уйдем в лес. Потом еще куда-нибудь. Нас никогда не найдут. Пойдем!
Гресс печально покачала головой.
— Крис, ты хочешь невозможного. Они найдут нас, вернут и тогда ты уже никогда не получишь свободу. А ведь тебе осталось не так уж и много.
— Свободу? — удивился Крис. Его лицо побелело от напряжения. — Ты моя свобода! Разве ты не хочешь быть со мной?
Гресс шагнула назад, в темноту своей комнаты. И уже оттуда, очень тихо ответила:
— Крис, я думала, что ты получишь свободу, а потом вернешься домой.
— Я? Вернусь? Без тебя?!
— Крис, мы же разные. Я и ты. Мы не можем быть вместе.
В полумраке комнаты ее большие круглые глаза отражали холодный блеск желтой луны. Крис содрогнулся.
— Пожалуйста, уходи! — попросила она. — Уходи, я не хочу, чтобы тебе попало еще больше. Мне жаль, Крис, очень жаль, что так получилось. Но папа убьет тебя, если ты придешь еще раз.
Спотыкаясь и ковыля, как хромая кляча, Крис добрался до конюшни. Игреневая прятала от него взгляд за густой челкой и тяжело водила полными боками. Крис опустился возле ее денника на пол и громко, в полный голос, завыл. Воем он заговаривал боль в иссеченной спине, без слов рассказал игреневой о своем горе и предательстве подруги. Его звериный вопль прокатился по крыше конюшни, перескочил через ограду и добрался до господского дома.
— Заткните эту тварь, или убейте! — приказал хозяин.
Кнут, которым можно подчинить бессловесную скотину, легко превращается в опасное оружие, если находится в умелых руках. Челядь долго не могла подобраться к Крису, шарахаясь и уворачиваясь от метких жалящих укусов ременной змеи. Конюх был в ударе. Но людей на шум драки прибывало все больше и больше. И в конце концов Криса скрутили. Несколько суток Рыжий просидел в холодном подвале, пока хозяин добивался, чтобы ему прислали конвой для возврата преступника в каторжный барак. Крис мучился и страдал от того, что его не убили. Боялся, что отец будет суров к Грессит за то, что она осмелилась просить за него. То, что ему сохранили жизнь он объяснял себе только так.
Барак встретил Рыжего звериным ревом, смрадом и новыми, незнакомыми лицами, стремящимися заработать авторитет, нападая стаей. «Как в приюте», — подумал Крис и ударил первым. Каторжане долго потом вспоминали ту драку, что устроил Рыжий Волк в день своего возращения. Наказали всех. Криса заперли в карцер на неделю. А там как раз подоспели бумаги о драке в доме бухгалтера. При разборе его вины происшествие в бараке шло уже довеском. Никто не вступился за него, не сказал ни одного доброго слова. Порку назначили милостивую, всего две сотни розог. А могли и насмерть забить. Срок увеличили до пожизненного.
Рыжего заковали в кандалы и отправили на рудники. Следующие пятнадцать лет он провел в забое и цепях. Волк надеялся там и издохнуть, но получилось совсем по-другому. Кто-то не удержал вагонетку, и она, сорвавшись, устремилась на толпу каторжников. Все, кто не были прикованы бросились в рассыпную. Крис почти обрадовался — вот и смерть подоспела! Но получилось все куда хуже. Он очнулся привязанным к столу, в тот момент, когда врач с пилой в руках склонился над его ногой. Крис сразу все понял. Он кричал и рвался, умолял, ругался и угрожал так, что врач сначала оторопел, а потом махнул рукой и приказал вернуть пациента в палату. Подыхать.
Подохнуть у Рыжего Волка не получилась. Здоровый организм самозабвенно предавал его, стремясь выжить вопреки всему. И выжил. Крис ненавидел и презирал себя за это, но ничего не мог поделать с тем, что так и не умер. К тому моменту, когда он начал пытаться ходить, хромая изуродованной ногой, прибыла какая-то комиссия. Его дело, как пострадавшего, рассматривали в числе первых.
— За кусок колбасы? — удивлялись люди, листая страницы его жизни.
Крис молчал.
— Пожизненное за драку? Вы кого-то покалечили тогда?
Крис скучающе смотрел в окно и не отвечал.
Итог его ошеломил еще больше, чем не приключившаяся смерть. Его помиловали. Он даже не стал слушать почему. Лишь отметил, что казенный листок был таким же белым и мятым, как тот, что когда-то отдал ему директор интерната.
Первое, что сделал Крис, когда получил свободу — направился к дому Грессит. Он встал за углом, в конце улицы, и долго всматривался в окна бухгалтерского дома. Потом заприметил вышедшего со двора мальчишку и поманив, дал ему мелкую монету.
— Ты кто там? — глухо спросил Волк.
— Конюх, — потер монету грязным пальцем мальчишка.
— Малой ты для конюха, — беззлобно хмыкнул Хромой.
— Да мне почти двадцать! — возмутился мальчишка.
И Крис почувствовал толчок в груди.
— У Бухгалтера дочь была, Грессит. Что с ней?
— Так замужем давно, — пожал плечами конюх.
— Давно?
— Да лет пятнадцать, как или около того.
Хромой помолчал, затем глухо спросил:
— А кобыла ее, Птичка?
— Забили же в старости. Но она бабка Рыцаря! — в голосе мальчишки мелькнула гордость.
— Рыцаря?
— Племенной. И на скачках всегда первый. А вам-то что? — спохватился наконец конюх.
Крис покачал головой и захромал прочь. Его нагнал чей-то крик и Хромой обернулся. Мальчишка указывал рукой себе за спину. Проследив за его взглядом Крис увидел, как из бухгалтерского двора выводили под уздцы крупного игреневого жеребца. Жеребец хрипел, упирался, рвал из рук повод и громко ржал. А потом, толкнув грудью кого-то, пытавшегося встать на пути, загарцевал вдоль улицы, кося большими темными глазами на остолбеневших прохожих. Это была последняя встреча Криса в тех краях. Потом он вернулся в Шортенбирг.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Шортенбиргская история
45.
Крис вернулся в Шортенбирг унылой слякотной осенью. Снял маленькую холодную комнату и всю ночь пролежал без движения, пялясь в потолок, а утром пошел искать работу. Работа сама свалилась на него, оглушив ржанием и отчаянными криками кучера, не справившегося с четверкой гнедых. «Лошадь не хищник. Она как влюбленная девушка. Самое главное вовремя ее погладить и успокоить», — вспомнил он свои первые уроки верховой езды. Крис собрался и запрыгнул на ближайшего пристяжного. Припав к гриве, Крис попытался голосом успокоить лошадь. Но конь словно не слышал его. «Ты зря смеешься, лошади правда, как девочки, они доверяют друг другу. И передают друг другу свои радости и страхи!» Крис сцепил зубы и рискуя сорваться под копыта перелез на коренного, воркуя и уговаривая его успокоиться. Кучер тоже взял себя в руки и прекратив орать пытался сдержать несущуюся по мостовой четверку. Вместе они смогли остановить гнедых.
Особняк на Сиреневой улице не понравился Крису с первой же минуты. Он был слишком пафосным, кричащим и сверкающе-белым. До озноба. Хромой стоял посреди идеального холла и чувствовал себя слякотью, не вписывающейся в интерьер этого дома. Иста вошла тихо, но ее появление пропустить было невозможно. Сначала этот едва уловимый шелест дорого платья. Потом легкий аромат свежего бриза и спелой земляники. И наконец, кристально чистый, упоительно-спокойный голос. Тяжелый лиловый бархат плотно обтягивал стройную фигуру. Волосы были убраны в сложную высокую прическу и украшены фиалками. Светло-карий взгляд в обрамлении густой черноты длинных ресниц показался Крису золотым. Что-то неуловимо знакомое, мелькнуло в этих глазах, но тут же пропало. Растворилось в медово-золотом свете.
— Как зовут моего спасителя? — голос звучал еще моложе, чем она выглядела, был очень мелодичным и приятным.
— Кристофер Буш, — тише, чем следовало ответил он.
— Я обязана вам жизнью, Кристофер, — она протянул руку и слегка сжала его ладонь.
И в том жесте тоже было нечто узнаваемое, что пронзило его яркими искрами. Крис растерялся и не нашел, что сказать. Она смотрела понимающе, серьезно, предоставив ему время собраться с мыслями. И когда он уже готов был ответить — «Не стоит благодарности» — неожиданно предложила: «Вы можете остаться в моем доме, Кристофер!» Он справился с собой, унял минутную слабость и твердо ответил:
— Только ради работы и за приличную плату.
— Конечно! — тут же согласилась она.
Грациозно развернувшись на каблуках, Леди Иста распорядилась, чтобы Криса обеспечили жильем и местом на кухне. Он смотрел за тем, как она спокойно и уверенно раздает приказания, вслушивался в ее голос и не позволял себе искать сходства. Покалеченная душа пресытилась страданиями и не желала больше отправляться ни в какое опасное путешествие. Крис успокоился и не оглядываясь пошел за мажордомом, знакомиться с домом.
Дом на Сиреневой был полон странных тайн. Красивая хозяйка, избегающая мужского общества. Чья-то комната, в которой никто не жил, но за ней ухаживали с не меньшим старанием, чем за хозяйской спальней. И то, как иногда преображалась эта красивая хозяйка в некоторые моменты. Крис пытался замечать такие детали и понять, что его так волнует в те минуты, когда он видит эти изменения. Пристально-изучающий взгляд светло-карих глаз словно забавлялся, когда убийственно-спокойный голос посылал провинившуюся рабыню в сад за розгами. Длинные тонкие пальцы нарочито заботливо стирающие слезы, с щек наказанной девушки. И губы. Четко очерченный идеальный изгиб в легкой полу усмешке, когда она играла стеком и поняла, что Хромой завороженно прислушивается к щелчкам…
В тот вечер она попросила его спуститься в подвал, закрыла тяжелую дверь и попросила раздеться. Долгие часы до восхода он постигал неведомую доселе науку, как телесная боль надежно лечит душевные раны. Он терпел, срывался, просил остановиться, отказывался продолжать, а потом снова принимал ее волю, как свою, подчиняясь несложными приказам. Крис ни за что бы не поверил ей, что так бывает и это нормально, если бы она не подтвердила свои слова нежностью и лаской. Ее глаза светились волшебным успокоительным светом, руки обнимали и успокаивали, а голос убаюкивал своей нежностью. Его никто так не любил. Никогда. И Крис поверил, что это особенная любовь. Не такая как у других. Удивительная. Только их. Он мог дать ей то, что она хотела и не всегда могла получить от других. Она дарила ему свою нежность, которую он так искал и все не мог найти. Иста не обманула его. Каждый раз за жгучей нестерпимой болью следовала упоительная ласка, уютный покой и неподдельная забота. Это стало для Криса источником силы и уверенности в себе. Наполняло бесстрашием, гордостью и уважением к своей личности. И чем крепче становилась его непоколебимая вера в себя, тем больше это нравилось ей. Тем с большим наслаждением она смиряла и покоряла его вновь и вновь, а потом поднимала его ценность в своих и его глазах все выше и выше. Если он и боялся, что эти забавы ей наскучат и он снова вынужден будет запереться внутри себя, то она быстро развеяла его сомнения. Предварительно высекла за такие мысли. А потом, вложив в его руки плеть, поручила наказать одну из служанок. Крис высек девушку старательно, скрупулезно, мучительно. Наслаждаясь тем, как его хозяйка волнительно облизывала нижнюю губу, как светились ее глаза, как дышала ее грудь. А потом она снова была с ним нежна и ласкова. Не причинив боли, не попросив ничего взамен. Убедив этим, что он не игрушка. И Крис поверил ей окончательно. Он бы умер за нее, пожелай Иста на это посмотреть. Но она не желала. Наоборот, она в нем нуждалась.
Однажды, гуляя по городу, они зашли в Кафешечку перекусить и Леди Иста представила его своей лучшей подруге — Мадам Стю. Разговаривая о том, о сем, Стю обронила, что должность эконома все свободна и свободна — так сложно в наши дни найти толкового, расторопного слугу. Леди Иста понимающе улыбнулась и сказала, что ей с этим невероятно повезло, Кристофер идеальный управляющий, лучшего просто нельзя и пожелать. Он сидел за соседним столиком, делал вид, что скучает и не слушает женщин. Но в его груди плавился теплый комок любви, гордости и благодарности. Крис заливал это холодным лагером и наслаждался. А потом, неожиданно, Иста предложила его своей подруге. Та кудахтала, отнекивалась, делала вид, что смущена. Крис старательно прятал тревогу и надеялся, что этот бессмысленный, никому ненужный и неинтересный разговор прекратиться и они поедут домой.
Домой они вернулись молчаливыми и расстроенными. Крис, потому что договор состоялся. Иста, потому что ее любимец остался недовольным. Это снова была долгая ночь, где она наказывала его болью и лаской, терпеливо объясняя, как ей важно узнать тайную Стю. И что доверить такое важное дело она может только самому близкому, самому надежному человеку. И она так сейчас нуждается в его поддержке и помощи! И как же ей обидно, что он смел подумать, что она пытается от него избавиться. И если он не хочет, то она не будет настаивать. Он просил о прощении, покорно принимал наказание и обещал, что сделает все, о чем она попросит.
Утром Крис явился в Кафешечку и приступил к новым обязанностям, стараясь исполнять их качественно и безупречно. Стю не в чем было его упрекнуть. И Крису осталось лишь приблизиться к тайне, которую Стю тщательно хранила от жителей города и даже своей лучшей подруги — Леди Исты.
Крис вернулся в Шортенбирг унылой слякотной осенью. Снял маленькую холодную комнату и всю ночь пролежал без движения, пялясь в потолок, а утром пошел искать работу. Работа сама свалилась на него, оглушив ржанием и отчаянными криками кучера, не справившегося с четверкой гнедых. «Лошадь не хищник. Она как влюбленная девушка. Самое главное вовремя ее погладить и успокоить», — вспомнил он свои первые уроки верховой езды. Крис собрался и запрыгнул на ближайшего пристяжного. Припав к гриве, Крис попытался голосом успокоить лошадь. Но конь словно не слышал его. «Ты зря смеешься, лошади правда, как девочки, они доверяют друг другу. И передают друг другу свои радости и страхи!» Крис сцепил зубы и рискуя сорваться под копыта перелез на коренного, воркуя и уговаривая его успокоиться. Кучер тоже взял себя в руки и прекратив орать пытался сдержать несущуюся по мостовой четверку. Вместе они смогли остановить гнедых.
Особняк на Сиреневой улице не понравился Крису с первой же минуты. Он был слишком пафосным, кричащим и сверкающе-белым. До озноба. Хромой стоял посреди идеального холла и чувствовал себя слякотью, не вписывающейся в интерьер этого дома. Иста вошла тихо, но ее появление пропустить было невозможно. Сначала этот едва уловимый шелест дорого платья. Потом легкий аромат свежего бриза и спелой земляники. И наконец, кристально чистый, упоительно-спокойный голос. Тяжелый лиловый бархат плотно обтягивал стройную фигуру. Волосы были убраны в сложную высокую прическу и украшены фиалками. Светло-карий взгляд в обрамлении густой черноты длинных ресниц показался Крису золотым. Что-то неуловимо знакомое, мелькнуло в этих глазах, но тут же пропало. Растворилось в медово-золотом свете.
— Как зовут моего спасителя? — голос звучал еще моложе, чем она выглядела, был очень мелодичным и приятным.
— Кристофер Буш, — тише, чем следовало ответил он.
— Я обязана вам жизнью, Кристофер, — она протянул руку и слегка сжала его ладонь.
И в том жесте тоже было нечто узнаваемое, что пронзило его яркими искрами. Крис растерялся и не нашел, что сказать. Она смотрела понимающе, серьезно, предоставив ему время собраться с мыслями. И когда он уже готов был ответить — «Не стоит благодарности» — неожиданно предложила: «Вы можете остаться в моем доме, Кристофер!» Он справился с собой, унял минутную слабость и твердо ответил:
— Только ради работы и за приличную плату.
— Конечно! — тут же согласилась она.
Грациозно развернувшись на каблуках, Леди Иста распорядилась, чтобы Криса обеспечили жильем и местом на кухне. Он смотрел за тем, как она спокойно и уверенно раздает приказания, вслушивался в ее голос и не позволял себе искать сходства. Покалеченная душа пресытилась страданиями и не желала больше отправляться ни в какое опасное путешествие. Крис успокоился и не оглядываясь пошел за мажордомом, знакомиться с домом.
Дом на Сиреневой был полон странных тайн. Красивая хозяйка, избегающая мужского общества. Чья-то комната, в которой никто не жил, но за ней ухаживали с не меньшим старанием, чем за хозяйской спальней. И то, как иногда преображалась эта красивая хозяйка в некоторые моменты. Крис пытался замечать такие детали и понять, что его так волнует в те минуты, когда он видит эти изменения. Пристально-изучающий взгляд светло-карих глаз словно забавлялся, когда убийственно-спокойный голос посылал провинившуюся рабыню в сад за розгами. Длинные тонкие пальцы нарочито заботливо стирающие слезы, с щек наказанной девушки. И губы. Четко очерченный идеальный изгиб в легкой полу усмешке, когда она играла стеком и поняла, что Хромой завороженно прислушивается к щелчкам…
В тот вечер она попросила его спуститься в подвал, закрыла тяжелую дверь и попросила раздеться. Долгие часы до восхода он постигал неведомую доселе науку, как телесная боль надежно лечит душевные раны. Он терпел, срывался, просил остановиться, отказывался продолжать, а потом снова принимал ее волю, как свою, подчиняясь несложными приказам. Крис ни за что бы не поверил ей, что так бывает и это нормально, если бы она не подтвердила свои слова нежностью и лаской. Ее глаза светились волшебным успокоительным светом, руки обнимали и успокаивали, а голос убаюкивал своей нежностью. Его никто так не любил. Никогда. И Крис поверил, что это особенная любовь. Не такая как у других. Удивительная. Только их. Он мог дать ей то, что она хотела и не всегда могла получить от других. Она дарила ему свою нежность, которую он так искал и все не мог найти. Иста не обманула его. Каждый раз за жгучей нестерпимой болью следовала упоительная ласка, уютный покой и неподдельная забота. Это стало для Криса источником силы и уверенности в себе. Наполняло бесстрашием, гордостью и уважением к своей личности. И чем крепче становилась его непоколебимая вера в себя, тем больше это нравилось ей. Тем с большим наслаждением она смиряла и покоряла его вновь и вновь, а потом поднимала его ценность в своих и его глазах все выше и выше. Если он и боялся, что эти забавы ей наскучат и он снова вынужден будет запереться внутри себя, то она быстро развеяла его сомнения. Предварительно высекла за такие мысли. А потом, вложив в его руки плеть, поручила наказать одну из служанок. Крис высек девушку старательно, скрупулезно, мучительно. Наслаждаясь тем, как его хозяйка волнительно облизывала нижнюю губу, как светились ее глаза, как дышала ее грудь. А потом она снова была с ним нежна и ласкова. Не причинив боли, не попросив ничего взамен. Убедив этим, что он не игрушка. И Крис поверил ей окончательно. Он бы умер за нее, пожелай Иста на это посмотреть. Но она не желала. Наоборот, она в нем нуждалась.
Однажды, гуляя по городу, они зашли в Кафешечку перекусить и Леди Иста представила его своей лучшей подруге — Мадам Стю. Разговаривая о том, о сем, Стю обронила, что должность эконома все свободна и свободна — так сложно в наши дни найти толкового, расторопного слугу. Леди Иста понимающе улыбнулась и сказала, что ей с этим невероятно повезло, Кристофер идеальный управляющий, лучшего просто нельзя и пожелать. Он сидел за соседним столиком, делал вид, что скучает и не слушает женщин. Но в его груди плавился теплый комок любви, гордости и благодарности. Крис заливал это холодным лагером и наслаждался. А потом, неожиданно, Иста предложила его своей подруге. Та кудахтала, отнекивалась, делала вид, что смущена. Крис старательно прятал тревогу и надеялся, что этот бессмысленный, никому ненужный и неинтересный разговор прекратиться и они поедут домой.
Домой они вернулись молчаливыми и расстроенными. Крис, потому что договор состоялся. Иста, потому что ее любимец остался недовольным. Это снова была долгая ночь, где она наказывала его болью и лаской, терпеливо объясняя, как ей важно узнать тайную Стю. И что доверить такое важное дело она может только самому близкому, самому надежному человеку. И она так сейчас нуждается в его поддержке и помощи! И как же ей обидно, что он смел подумать, что она пытается от него избавиться. И если он не хочет, то она не будет настаивать. Он просил о прощении, покорно принимал наказание и обещал, что сделает все, о чем она попросит.
Утром Крис явился в Кафешечку и приступил к новым обязанностям, стараясь исполнять их качественно и безупречно. Стю не в чем было его упрекнуть. И Крису осталось лишь приблизиться к тайне, которую Стю тщательно хранила от жителей города и даже своей лучшей подруги — Леди Исты.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Шортенбиргская история
46.
Тайна, которую Арани бережно хранил от своей дочери, долгие годы отравляла ему жизнь. Чем старше становилась Кэтрин, тем сильнее она привязывалась к хомячку. А чего стоили вопросы про маму и то, как сильно Элси любила своего питомца! Магистр терял сон, когда думал, как бы помягче преподнести дочери факт, что Шамси давно не прежний Шамси. Но ничего не мог придумать и оставалось рассчитывать на то, что Кэтрин узнает в школе про волшебную подпитку и сама все поймет.
В кабинете Ойстраха Кэтрин собрала брови на переносице и мрачно спросила:
— Что не так с Шамси?
Арани, всегда надменный и язвительный, в присутствии дочери обычно терял всю бойкость языка и мыслительные способности, как неподготовленный к экзамену школяр.
— Кэтрин, я давно хотел обсудить это с тобой.
— Но я все в интернате, да в интернате!
— Девочка моя, ты уже выросла и тебе пора знать некоторые вещи.
На секунду Кэтрин растерялась и хлопнула глазами.
— Ты… про ЭТО?!
Арани вымученно улыбнулся:
— Да. Ты же понимаешь. У Шамси возраст и ему как бы пора уже.
У Кэтрин чуть порозовели уши. Она тихонько шмыгнула носом и смущенно опустила глаза.
— И… что мы должны сделать?
— Девочка моя, понимаешь, ведь Шамси жил еще у твоей мамы.
Кэтрин кивнула. Арани сглотнул сухим горлом.
— И ему уже очень-очень много лет. Мамочка его, конечно, любила, заботилась и берегла. Если бы не она, Шамси давно бы уже оказался в лучшем мире.
Лицо Кэтрин покраснело еще больше, потом сморщилось, словно она собиралась чихнуть. По щекам скользнули две слезинки.
— Кэтрин! Девочка моя!
Арани крепко обнял дочь. Кэтрин всхлипнула и расплакалась. Все напряжение этого утра, что скопилось в ее груди, потекло неудержимым бурным потоком.
— Почему, почему она умерла, папа? Как так получилось, где ты был?!
Арани стиснул руки так, что Кэтрин стало сложно дышать. Но он тут же отпустил ее.
— Сядь, Кэтрин. Да, я очень виноват, что не сберег ее. Каждый день я корю и ругаю себя за это. Да я бы жизнь за вас с Элси отдал, если бы потребовалось! Кэтрин, но что толку об этом говорить? Того что произошло изменить невозможно. Я лишь могу горько сожалеть, что не уберег свое счастье и постараться никогда не допустить ничего подобного. — Магистр оттер с лица дочери слезы. — Ты знаешь, чем занималась твоя мама?
Кэтрин покачала головой.
— Твоя мама не просто чтила Ронику Чернобурую. Она поклонялась ее идеям и верила, что Роника не успела усовершенствовать свою формулу. Каждые четыре дня, что мы празднуем, символизируют четыре элемента. Элси считала, что если глубже понять символический смысл заклинания, то формула изменится и уже не будет перекосов ни в чью сторону. Я тогда тоже верил и хотел помочь Элси в этом добром деле. Но у нее был магический дар, подаренный няней. А я в то время …
Арани закашлялся и несколько раз сильно ударил, себя кулаком в грудь.
— Я тогда еще не имел ничего. И мне пришлось много учиться, чтобы разобраться во всем. Все свободное от учебы время я проводил в библиотеке, наращивая знания и мастерство. Мы с твоей мамой мечтали, что сможем изменить мир! Она скучала по семье и друзьям. Ей было очень тяжело, я видел это. Я поклялся себе, что разберусь с формулой Роники, чтобы порадовать Элси, и чтобы вернуть ей положение в обществе. Ведь все, что у нее осталось в память о родительском доме — это был маленький хомячок. Этого слишком мало для того, кто вырос в любви и заботе! Я не мог лишить ее и этой радости.
Но мой уровень рос медленно. Слишком медленно! Огненная Магия недаром считается высшим уровнем мастерства. Я занимался много и кропотливо, но все еще не мог с легкостью чувствовать магические потоки. И когда начались роды, моего мастерства не хватило, чтобы ощутить происходящее.
Лицо Арани исказила гримаса боли. Он с силой прижал к животу кулаки, словно у него приключилось несварение желудка.
— О том, что Элси умерла, я узнал от слуг. Кэтрин, не было дня, чтобы я не сокрушался о произошедшем! После похорон я с головой ушел в учебу. Я хотел, чтобы мечта Элси жила. Я должен был доказать всем этим напыщенным и чванливым людишкам, что она не напрасно выбрала меня. Что мы были прекрасной, достойной друг друга парой!
Арани не смотрел на дочь. Уголки его губ поползли вниз. Глубокие темные морщины пролегли у глаз.
— Когда я окончил обучение, то понял, что никакого секрета Чернобурой нет. Формула, как формула. И ничего Роника не имела в виду. Она просто поставила волшебнорожденных на место. И если нужно, чтобы хомяк пожил подольше, то ты покупаешь ему особую еду. Вот и все.
Арани покраснел и торопливо продолжил:
— Отец Элси предоставил мне место.
— Это правда, что ты сам попросил его?
— Кэтрин, я должен был заботиться о тебе, а для этого нужно положение. То положение, которое имела твоя мама и которого никогда не имел я. Мы с ней из разного круга. И этим лицемерам было невдомек, что любовь не знает таких границ! Да, я сам попросил твоего деда устроить меня на хорошее место. Ты заслуживаешь лучшего, Кэтрин! Все, что ты пожелаешь должно быть исполнено. Именно поэтому я ничего не пожалею, чтобы… Шамси…
— Так что с ним, папа?
Арани глубоко вдохнул и медленно выдохнул:
— Кэтрин, хомячки не умеют жить так долго, понимаешь?
— Да, поэтому их поддерживают волшебством.
— Кэтрин, Шамси давно умер.
Кэтрин онемела. Ее глаза распахнулись, она качнулась вперед. Попыталась что-то сказать и не смогла.
Арани затараторил, оправдываясь.
— Но это ничего не значит, милая! Волшебство поддерживает его в прекрасной форме, правда? Мы можем вернуться в зал и забрать свою Куклу. А потом купить для Шамси много других. Ну, же, Кэтрин! Закон на нашей стороне, и мы правы. Все, кто попытаются нас остановить будут жестоко наказаны, ты же знаешь!
Кэтрин побледнела, прикусила сразу обе губы, ее глаза смотрели в дальний угол комнаты. Девочка спрятала кулачки в карманы своей курточки и напоминала сейчас взъерошенного воробушка.
Арани откашлялся.
— Кэтрин, ты же любишь маму, правда? И Шамси. Поверь мне, доченька. Я — Магистр Огненной Магии! Если бы существовал другой способ помочь нашему любимчику, я бы его нашел. Но его нет! Великая Роника все сделала правильно. Это прописано в законах. Мы не делаем ничего дурного, лишь храним память о нашей любимой маме. Я купил ту Куклу. Заплатил за нее деньги. Она наша собственность и мы можем делать с ней все, что захотим. Ведь так, Кэтрин?
Кэтрин медленно и неуверенно кивнула.
— Тогда пойдем в зал и потребуем свою собственность. И если кто-то попытается нам помешать, клянусь, я упеку этого человека за решетку!
— Зачем? — едва слышно спросила Кэтрин.
— Потому я люблю тебя, доченька. И хочу дать тебе все самое лучшее, что ты только можешь пожелать.
Тайна, которую Арани бережно хранил от своей дочери, долгие годы отравляла ему жизнь. Чем старше становилась Кэтрин, тем сильнее она привязывалась к хомячку. А чего стоили вопросы про маму и то, как сильно Элси любила своего питомца! Магистр терял сон, когда думал, как бы помягче преподнести дочери факт, что Шамси давно не прежний Шамси. Но ничего не мог придумать и оставалось рассчитывать на то, что Кэтрин узнает в школе про волшебную подпитку и сама все поймет.
В кабинете Ойстраха Кэтрин собрала брови на переносице и мрачно спросила:
— Что не так с Шамси?
Арани, всегда надменный и язвительный, в присутствии дочери обычно терял всю бойкость языка и мыслительные способности, как неподготовленный к экзамену школяр.
— Кэтрин, я давно хотел обсудить это с тобой.
— Но я все в интернате, да в интернате!
— Девочка моя, ты уже выросла и тебе пора знать некоторые вещи.
На секунду Кэтрин растерялась и хлопнула глазами.
— Ты… про ЭТО?!
Арани вымученно улыбнулся:
— Да. Ты же понимаешь. У Шамси возраст и ему как бы пора уже.
У Кэтрин чуть порозовели уши. Она тихонько шмыгнула носом и смущенно опустила глаза.
— И… что мы должны сделать?
— Девочка моя, понимаешь, ведь Шамси жил еще у твоей мамы.
Кэтрин кивнула. Арани сглотнул сухим горлом.
— И ему уже очень-очень много лет. Мамочка его, конечно, любила, заботилась и берегла. Если бы не она, Шамси давно бы уже оказался в лучшем мире.
Лицо Кэтрин покраснело еще больше, потом сморщилось, словно она собиралась чихнуть. По щекам скользнули две слезинки.
— Кэтрин! Девочка моя!
Арани крепко обнял дочь. Кэтрин всхлипнула и расплакалась. Все напряжение этого утра, что скопилось в ее груди, потекло неудержимым бурным потоком.
— Почему, почему она умерла, папа? Как так получилось, где ты был?!
Арани стиснул руки так, что Кэтрин стало сложно дышать. Но он тут же отпустил ее.
— Сядь, Кэтрин. Да, я очень виноват, что не сберег ее. Каждый день я корю и ругаю себя за это. Да я бы жизнь за вас с Элси отдал, если бы потребовалось! Кэтрин, но что толку об этом говорить? Того что произошло изменить невозможно. Я лишь могу горько сожалеть, что не уберег свое счастье и постараться никогда не допустить ничего подобного. — Магистр оттер с лица дочери слезы. — Ты знаешь, чем занималась твоя мама?
Кэтрин покачала головой.
— Твоя мама не просто чтила Ронику Чернобурую. Она поклонялась ее идеям и верила, что Роника не успела усовершенствовать свою формулу. Каждые четыре дня, что мы празднуем, символизируют четыре элемента. Элси считала, что если глубже понять символический смысл заклинания, то формула изменится и уже не будет перекосов ни в чью сторону. Я тогда тоже верил и хотел помочь Элси в этом добром деле. Но у нее был магический дар, подаренный няней. А я в то время …
Арани закашлялся и несколько раз сильно ударил, себя кулаком в грудь.
— Я тогда еще не имел ничего. И мне пришлось много учиться, чтобы разобраться во всем. Все свободное от учебы время я проводил в библиотеке, наращивая знания и мастерство. Мы с твоей мамой мечтали, что сможем изменить мир! Она скучала по семье и друзьям. Ей было очень тяжело, я видел это. Я поклялся себе, что разберусь с формулой Роники, чтобы порадовать Элси, и чтобы вернуть ей положение в обществе. Ведь все, что у нее осталось в память о родительском доме — это был маленький хомячок. Этого слишком мало для того, кто вырос в любви и заботе! Я не мог лишить ее и этой радости.
Но мой уровень рос медленно. Слишком медленно! Огненная Магия недаром считается высшим уровнем мастерства. Я занимался много и кропотливо, но все еще не мог с легкостью чувствовать магические потоки. И когда начались роды, моего мастерства не хватило, чтобы ощутить происходящее.
Лицо Арани исказила гримаса боли. Он с силой прижал к животу кулаки, словно у него приключилось несварение желудка.
— О том, что Элси умерла, я узнал от слуг. Кэтрин, не было дня, чтобы я не сокрушался о произошедшем! После похорон я с головой ушел в учебу. Я хотел, чтобы мечта Элси жила. Я должен был доказать всем этим напыщенным и чванливым людишкам, что она не напрасно выбрала меня. Что мы были прекрасной, достойной друг друга парой!
Арани не смотрел на дочь. Уголки его губ поползли вниз. Глубокие темные морщины пролегли у глаз.
— Когда я окончил обучение, то понял, что никакого секрета Чернобурой нет. Формула, как формула. И ничего Роника не имела в виду. Она просто поставила волшебнорожденных на место. И если нужно, чтобы хомяк пожил подольше, то ты покупаешь ему особую еду. Вот и все.
Арани покраснел и торопливо продолжил:
— Отец Элси предоставил мне место.
— Это правда, что ты сам попросил его?
— Кэтрин, я должен был заботиться о тебе, а для этого нужно положение. То положение, которое имела твоя мама и которого никогда не имел я. Мы с ней из разного круга. И этим лицемерам было невдомек, что любовь не знает таких границ! Да, я сам попросил твоего деда устроить меня на хорошее место. Ты заслуживаешь лучшего, Кэтрин! Все, что ты пожелаешь должно быть исполнено. Именно поэтому я ничего не пожалею, чтобы… Шамси…
— Так что с ним, папа?
Арани глубоко вдохнул и медленно выдохнул:
— Кэтрин, хомячки не умеют жить так долго, понимаешь?
— Да, поэтому их поддерживают волшебством.
— Кэтрин, Шамси давно умер.
Кэтрин онемела. Ее глаза распахнулись, она качнулась вперед. Попыталась что-то сказать и не смогла.
Арани затараторил, оправдываясь.
— Но это ничего не значит, милая! Волшебство поддерживает его в прекрасной форме, правда? Мы можем вернуться в зал и забрать свою Куклу. А потом купить для Шамси много других. Ну, же, Кэтрин! Закон на нашей стороне, и мы правы. Все, кто попытаются нас остановить будут жестоко наказаны, ты же знаешь!
Кэтрин побледнела, прикусила сразу обе губы, ее глаза смотрели в дальний угол комнаты. Девочка спрятала кулачки в карманы своей курточки и напоминала сейчас взъерошенного воробушка.
Арани откашлялся.
— Кэтрин, ты же любишь маму, правда? И Шамси. Поверь мне, доченька. Я — Магистр Огненной Магии! Если бы существовал другой способ помочь нашему любимчику, я бы его нашел. Но его нет! Великая Роника все сделала правильно. Это прописано в законах. Мы не делаем ничего дурного, лишь храним память о нашей любимой маме. Я купил ту Куклу. Заплатил за нее деньги. Она наша собственность и мы можем делать с ней все, что захотим. Ведь так, Кэтрин?
Кэтрин медленно и неуверенно кивнула.
— Тогда пойдем в зал и потребуем свою собственность. И если кто-то попытается нам помешать, клянусь, я упеку этого человека за решетку!
— Зачем? — едва слышно спросила Кэтрин.
— Потому я люблю тебя, доченька. И хочу дать тебе все самое лучшее, что ты только можешь пожелать.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Шортенбиргская история
47.
Анита судорожно вздохнула, в ее груди что-то булькнуло. Старуха открыла глаза и тихо просипела:
— Таль!
Ойстрах тут же кинулся к ней, отрицательно качнув головой, бросившимся к Аните Стишке и Эливэйн.
— Я тут, Нита.
— Вот и все, — она попыталась улыбнуться.
Таль опустился на пол рядом с лавкой и сжал руку Гадалки. Та слабо шевельнула пальцами.
— Я поняла, что произошло тогда, Таль. Я расскажу тебе. Только обещай…
Голос старухи осекся, она захрипела. Ойстрах погладил Гадалку по голове.
— Нита, все, что только в моих силах, клянусь тебе!
— Обещай, что поможешь Саймону… верни ему дар… и чтобы его не казнили…
Ойстарх грустно покачал головой.
— Нита, я постараюсь, но боюсь, что за убийство у нас наказывают только убийством. Если я смогу, я верну ему дар, обещаю!
Кровь отхлынула с лица старухи. Синюшные губы вздрагивали. Свистящий шепот был таким невесомым, что Ойстраху пришлось низко наклониться к губам Гадалки, чтобы разобрать ее слова.
Эливэйн и Стишка притихли, боясь помешать моменту. Им были слышны лишь обрывки фраз про четыре стихии, то ли свет, то ли свечу, а может девочкам просто послышалось. Время тянулось мучительно медленно. Анита то говорила, то сбивалась. Иногда она замолкала, закрывала глаза и казалось засыпала. Но потом снова приходила в себя и продолжала.
Ойстрах слушал терпеливо, внимательно, не перебивая и не задавая вопросов.
— Все, — выдохнула Анита.
Ойстрах кивнул, и Гадалка закатила глаза. Таль обернулся, поймал взгляд побледневшей Стишки. Та все поняла без слов. Встала. Замерла. Потом пошатнулась и на негнущихся ногах подошла к лавке.
— Анита!
Стишка не сдержалась и заплакала. Ойстрах утешающе сжал ей плечо. Не открывая глаз Анита тихо проговорила:
— Живы… Ищут тебя… Отзовись!
И умерла. Лицо ее разгладилось. Руки повисли.
Стишка громко разрыдалась. Эливэйн неслышно подошла сзади и прижалась к локтю Стишки. Ойстрах погладил Эливэйн по голове и осторожно обнял обеих девочек.
В этот момент в зал вошли Арани и Кэтрин. Магистр тщательно застегнул свой плащ на все пуговицы, затянул пояс и громко сообщил:
— Мы бы хотели забрать свою Куклу.
Кэтрин поджала губы и поспешила к столу, на котором стояла коробочка с ее хомячком. Ойстрах повернул голову в сторону вошедших и попросил:
— Проявите уважение, Магистр. Тут только что отошла женщина!
Арани надменно приподнял подбородок:
— Мы спешим! Потрудитесь передать нам куклу.
— И не подумаю!
Магистр хрипло рассмеялся.
— Еда для хомячка стоит такого риска?
Ойстрах порывисто развернулся. Эливэйн повисла на его руке.
— Не надо, пожалуйста, не надо!
Арани усмехнулся.
— Иногда у волшебной игрушки мозгов больше, нежели у взрослого человека. Где твоя кукла, Эливэйн? Собирайся, мы уходим!
Девочка робко сделала два маленьких шажочка навстречу Магистру.
— Я могу и так, без куклы. Я же вам нужна только для Шамси. А значит к утру мне кукла не понадобится.
Ойстрах крепко сжал руку Эливэйн.
— Даже не думай! Ты никуда не пойдешь!
— Ойстрах, есть куда более благородные способы свести счеты с жизнью, — скриви губы Арани.
— Она мне как дочь! Я не отдам Эливэйн.
Магистр притворно удивился.
— И как же вы намерены мне помешать?
— Я лишу девочку дара.
— Сумасшедший! Или вы беснуетесь?
Стишка откинула со лба челку.
— Анита рассказала господину Ойстраху, как это сделать. Вы не получите Эливэйн!
У Арани дернулась бровь. Ойстрах прижал к себе Эливэйн и не сводя глаз с Магистра, попросил:
— Стишка, найдите, пожалуйста, могильщика и пригласите в мой дом. Нам нужно позаботится о теле Ниты.
Девушка тут же выскочила на улицу. Ойстрах, с трудом сдерживая гнев снова обратился к Арани:
— Сейчас придут люди и заберут тело Ниты. После чего я проведу обряд, и эта девочка навсегда останется со мной.
Арани оглянулся, словно первый раз находился в Лавке. Потом дошел до ближайшего кресла и сел.
— Значит это правда? Секрет Чернобурой все же существует?
Таль кивнул. Арани внимательно посмотрел на владельца Волшебной Лавки.
— И вы готовы вот так, ни с кем не посоветовавшись воспользоваться? Такие знание дорого стоят, знаете ли!
— Мне дорога только Эливэйн. И да, ради нее я не стану считаться с мнением других. Не знаю, что произойдет потом, но, даже если все волшебники получат свободу от дара — меня и это устроит.
Эливэйн робко посмотрела на Ойстраха, покраснела, на ее глазах навернулись две маленькие слезинки. Она быстро вытерла их и улыбнулась:
— Спасибо!
Дверь в Лавку распахнулась. Могильщик со своими помощниками быстро вынес тело Аниты скромно поблагодарил Ойстраха, принимая плату за труды, и так же быстро покинул помещение Лавки.
Все это время Кэтрин стояла молча, прижимая к себе коробочку с Шамси. Когда все лишние вышли она вопросительно посмотрела на Ойстраха:
— Если не будет волшебников, как же тогда Шамси?
Таль не отвел взгляд. Напротив, он коротко, энергично кивнул головой и ответил:
— Магистр объяснил вам, юная леди, в каком положении сейчас ваш домашний питомец?
Кэтрин нервно вздохнула. Ойстрах продолжил:
— Сожалею, но вам придется смириться с этим. Больше волшебства не будет.
Кэтрин дернула плечом.
— Это вы так решили? Потому что думаете, что вам нужнее? А если я не согласна?
Арани поднялся с кресла.
— Все это пустой вздор и похоже на блеф! Мы забираем Эливэйн с ее куклой или без. Если вы попытаетесь нас остановить, то окажитесь в тюрьме, а потом у порочного столба. Вот там и проведете обряд, если выживете.
Ойстрах сжал кулаки так, что хрустнули суставы.
И тут раздался громкий крик многострадального медного колокольчика. В Лавку, словно ураган, ворвалась Мадам Стю.
— Ты самый бессовестный человек на свете, Таль Ойстрах! Думаешь, что я промолчу, раз ты столько лет скрываешь тайну о моей причастности к смерти Элси? Ты поэтому позволил Стишке жить в твоем доме? Чтобы опорочить меня в ее глазах? Сколько же грязи скопилось в твоей темной душе! За что ты терзаешь и мучаешь меня столько лет?
Все присутствующие утратили дар речи. Вошедший за раскрасневшейся Стю Лекс, окинул быстрым взглядом всех онемевших и напрягся, увидев заплаканную Стишку.
Анита судорожно вздохнула, в ее груди что-то булькнуло. Старуха открыла глаза и тихо просипела:
— Таль!
Ойстрах тут же кинулся к ней, отрицательно качнув головой, бросившимся к Аните Стишке и Эливэйн.
— Я тут, Нита.
— Вот и все, — она попыталась улыбнуться.
Таль опустился на пол рядом с лавкой и сжал руку Гадалки. Та слабо шевельнула пальцами.
— Я поняла, что произошло тогда, Таль. Я расскажу тебе. Только обещай…
Голос старухи осекся, она захрипела. Ойстрах погладил Гадалку по голове.
— Нита, все, что только в моих силах, клянусь тебе!
— Обещай, что поможешь Саймону… верни ему дар… и чтобы его не казнили…
Ойстарх грустно покачал головой.
— Нита, я постараюсь, но боюсь, что за убийство у нас наказывают только убийством. Если я смогу, я верну ему дар, обещаю!
Кровь отхлынула с лица старухи. Синюшные губы вздрагивали. Свистящий шепот был таким невесомым, что Ойстраху пришлось низко наклониться к губам Гадалки, чтобы разобрать ее слова.
Эливэйн и Стишка притихли, боясь помешать моменту. Им были слышны лишь обрывки фраз про четыре стихии, то ли свет, то ли свечу, а может девочкам просто послышалось. Время тянулось мучительно медленно. Анита то говорила, то сбивалась. Иногда она замолкала, закрывала глаза и казалось засыпала. Но потом снова приходила в себя и продолжала.
Ойстрах слушал терпеливо, внимательно, не перебивая и не задавая вопросов.
— Все, — выдохнула Анита.
Ойстрах кивнул, и Гадалка закатила глаза. Таль обернулся, поймал взгляд побледневшей Стишки. Та все поняла без слов. Встала. Замерла. Потом пошатнулась и на негнущихся ногах подошла к лавке.
— Анита!
Стишка не сдержалась и заплакала. Ойстрах утешающе сжал ей плечо. Не открывая глаз Анита тихо проговорила:
— Живы… Ищут тебя… Отзовись!
И умерла. Лицо ее разгладилось. Руки повисли.
Стишка громко разрыдалась. Эливэйн неслышно подошла сзади и прижалась к локтю Стишки. Ойстрах погладил Эливэйн по голове и осторожно обнял обеих девочек.
В этот момент в зал вошли Арани и Кэтрин. Магистр тщательно застегнул свой плащ на все пуговицы, затянул пояс и громко сообщил:
— Мы бы хотели забрать свою Куклу.
Кэтрин поджала губы и поспешила к столу, на котором стояла коробочка с ее хомячком. Ойстрах повернул голову в сторону вошедших и попросил:
— Проявите уважение, Магистр. Тут только что отошла женщина!
Арани надменно приподнял подбородок:
— Мы спешим! Потрудитесь передать нам куклу.
— И не подумаю!
Магистр хрипло рассмеялся.
— Еда для хомячка стоит такого риска?
Ойстрах порывисто развернулся. Эливэйн повисла на его руке.
— Не надо, пожалуйста, не надо!
Арани усмехнулся.
— Иногда у волшебной игрушки мозгов больше, нежели у взрослого человека. Где твоя кукла, Эливэйн? Собирайся, мы уходим!
Девочка робко сделала два маленьких шажочка навстречу Магистру.
— Я могу и так, без куклы. Я же вам нужна только для Шамси. А значит к утру мне кукла не понадобится.
Ойстрах крепко сжал руку Эливэйн.
— Даже не думай! Ты никуда не пойдешь!
— Ойстрах, есть куда более благородные способы свести счеты с жизнью, — скриви губы Арани.
— Она мне как дочь! Я не отдам Эливэйн.
Магистр притворно удивился.
— И как же вы намерены мне помешать?
— Я лишу девочку дара.
— Сумасшедший! Или вы беснуетесь?
Стишка откинула со лба челку.
— Анита рассказала господину Ойстраху, как это сделать. Вы не получите Эливэйн!
У Арани дернулась бровь. Ойстрах прижал к себе Эливэйн и не сводя глаз с Магистра, попросил:
— Стишка, найдите, пожалуйста, могильщика и пригласите в мой дом. Нам нужно позаботится о теле Ниты.
Девушка тут же выскочила на улицу. Ойстрах, с трудом сдерживая гнев снова обратился к Арани:
— Сейчас придут люди и заберут тело Ниты. После чего я проведу обряд, и эта девочка навсегда останется со мной.
Арани оглянулся, словно первый раз находился в Лавке. Потом дошел до ближайшего кресла и сел.
— Значит это правда? Секрет Чернобурой все же существует?
Таль кивнул. Арани внимательно посмотрел на владельца Волшебной Лавки.
— И вы готовы вот так, ни с кем не посоветовавшись воспользоваться? Такие знание дорого стоят, знаете ли!
— Мне дорога только Эливэйн. И да, ради нее я не стану считаться с мнением других. Не знаю, что произойдет потом, но, даже если все волшебники получат свободу от дара — меня и это устроит.
Эливэйн робко посмотрела на Ойстраха, покраснела, на ее глазах навернулись две маленькие слезинки. Она быстро вытерла их и улыбнулась:
— Спасибо!
Дверь в Лавку распахнулась. Могильщик со своими помощниками быстро вынес тело Аниты скромно поблагодарил Ойстраха, принимая плату за труды, и так же быстро покинул помещение Лавки.
Все это время Кэтрин стояла молча, прижимая к себе коробочку с Шамси. Когда все лишние вышли она вопросительно посмотрела на Ойстраха:
— Если не будет волшебников, как же тогда Шамси?
Таль не отвел взгляд. Напротив, он коротко, энергично кивнул головой и ответил:
— Магистр объяснил вам, юная леди, в каком положении сейчас ваш домашний питомец?
Кэтрин нервно вздохнула. Ойстрах продолжил:
— Сожалею, но вам придется смириться с этим. Больше волшебства не будет.
Кэтрин дернула плечом.
— Это вы так решили? Потому что думаете, что вам нужнее? А если я не согласна?
Арани поднялся с кресла.
— Все это пустой вздор и похоже на блеф! Мы забираем Эливэйн с ее куклой или без. Если вы попытаетесь нас остановить, то окажитесь в тюрьме, а потом у порочного столба. Вот там и проведете обряд, если выживете.
Ойстрах сжал кулаки так, что хрустнули суставы.
И тут раздался громкий крик многострадального медного колокольчика. В Лавку, словно ураган, ворвалась Мадам Стю.
— Ты самый бессовестный человек на свете, Таль Ойстрах! Думаешь, что я промолчу, раз ты столько лет скрываешь тайну о моей причастности к смерти Элси? Ты поэтому позволил Стишке жить в твоем доме? Чтобы опорочить меня в ее глазах? Сколько же грязи скопилось в твоей темной душе! За что ты терзаешь и мучаешь меня столько лет?
Все присутствующие утратили дар речи. Вошедший за раскрасневшейся Стю Лекс, окинул быстрым взглядом всех онемевших и напрягся, увидев заплаканную Стишку.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Шортенбиргская история
48.
Пламенея лицом Стю смотрела только на Ойстраха и не замечала в Лавке никого.
Стишка почти на цыпочках, бочком, прокралась к Лексу и взяла его за руку. Арани резко открыл рот, даже издал какой-то короткий, фыркающий звук, но ничего не сказал. Кэтрин широко распахнула глаза, наморщила нос и округлила губы. Леди Стю тяжело дышала и все время касалась рукой декольте. Ойстрах лишь приподнял брови и чуть развернул руки в сторону Стю, раскрыв ладони. Какое-то время в Лавке были слышны лишь шумы с улицы.
- Вы виновны в смерти мамы?
Только после вопроса Кэтрин Стю растерянно осмотрела всех присутствующих и потемнела лицом, до цвета спелой малины.
Ойстрах молча и собственноручно подал Мадам Стю большой громоздкий стул и вежливым, изысканным жестом предложил сесть. Стю грациозно опустилась на мягкую обивку и медленно выровняла дыхание. В ее руках появился белый платок, уголок которого она беспокойно перебирала пальцами.
- Я не понимаю, - искренне признался Таль.
И Мадам Стю горько разрыдалась.
- Возмутительно! - проворочал Арани, - У вас лавка холиварных сенсаций, а не приличное место.
- Я хочу знать, - дрожащим голосом обратилась к Мадам Стю Кэтрин.
Стю быстрыми движениями вытерла слезы, встала со стула и повернулась к Кэтрин.
- Мы очень тесно общались с твоей мамой, Кэтрин. Ты, наверное, не знаешь, но…
Девочка нетерпеливо махнула рукой, давая понять, что она отлично осведомлена о дружбе Мадам Стю и Элси.
- Да, мы были очень близкими подругами.
Арани презрительно хмыкнул. Но Стю не отреагировала.
- И за день до своей смерти твоя мама обратилась ко мне за помощью.
- И вы отказали ей? - выкрикнула Кэтрин.
- Нет, конечно нет!
- Вы ненавидели мою маму, я знаю!
Мадам Стю прижала руку к горлу.
- Кэтрин, я любила твою маму!
- Вы все врете! Врете! Почему вы не помогли ей, почему?
Арани обнял дочь и гордо расправив плечи пафосно произнес:
- Помня о вашей интрижке, - он кивнул в сторону Ойстраха, - я полагаю вы оба знали, что Элси в беде и отказали несчастной в помощи? По вашей милости Кэтрин чуть не умерла, а потом наполовину осиротела. Не скажу, что удивлен. Я по-прежнему настаиваю, чтобы нам отдали наш товар! Мы хотим немедленно покинуть этот притон!
На Таля Ойстраха сейчас было лучше не смотреть. Он взмок, побледнел, глаза его медленно то открывались, то закрывались, руки, словно переломанные, без движения повисли вдоль тела.
Услышав слова Арани Мадам Стю вздрогнула.
- У нас не было интрижки!
Магистр холодно усмехнулся.
- Мне все равно, что там у вас было или не было. Кэтрин, забирай Куклу и Шамси, мы уходим.
Кэтрин топнула ногой и закричала:
- Я хочу знать! Что вы знаете про маму?
Ойстрах медленно покачал головой и развел руками.
- Я совершенно ничего не знаю о смерти Элси, кроме того, что она умерла при родах. Если бы я знал, что она нуждается в помощи, то сделал бы все, что только смог!
Кэтрин прожгла вопросительным взглядом Леди Стю. Та дышала громко и тяжело.
- Ойстрах, но ты же передал мне письмо!
- Какое письмо?
- Письмо с просьбой о помощи. От Элси!
Таль растер виски.
Мадам Стю с тревогой наблюдала за ним.
- Я думала, что ты знал… что Элси писала при тебе… Но тогда откуда у тебя то письмо?
Лицо Ойстраха медленно приобретало цвет живых.
- Мальчишки подбили почтаря возле моей лавки. Я даже не знал, что письмо от Элси! Просто передал через посыльного в Кафешечку.
- Пресвятая Роника! - прошептала Стю и рухнула обратно на стул.
Ойстрах поправил шейный платок и шумно сглотнул.
- И ты избегала меня столько лет, из-за письма?
Ответить Мадам Стю не успела. Колокольчик вновь возопил и в Лавку вошли Леди Иста и Крис.
Ойстрах дернулся.
- Простите, мы закрыты, я сожалею.
Леди Иста не спеша сняла перчатки и только потом ответила:
- В моем доме только что задержали преступника. Того самого Бестиара, вы, же понимаете меня, правда?
Ойстрах понимал.
- Мы с Крисом, зашли узнать о самочувствии пострадавшей от мерзавца Гадалки и уточнить, можем ли мы оказать какую-то помощь.
Ойстрах покачал головой.
- К сожалению, она умерла.
Выражение лица Леди Исты оставалось все таким же субтильно-равнодушным.
- Жаль. А та история, с разрушенной формулой, так ничем и не закончилась? - как можно нейтральнее поинтересовалась Иста.
- Господин Ойстрах утверждает, что старуха передала ему свой секрет, - язвительно вмешался Магистр.
Леди Иста проигнорировала Арани и вопросительно посмотрела на Таля.
- Для закрытой Лавки у вас людно! Это действительно так? Вы теперь владеете душами волшебнорожденных?
Молчавшая до этого Кэтрин громко выкрикнула:
- Тетя Иста, а Мадам Стю сказала, что виновата в смерти моей мамы!
Леди Иста посмотрела на племянницу так, словно увидела палача с окровавленной головой в руках. Собственной.
- Что? - вопрос был задан тихо, будто кошка неслышно шагнула с подоконника.
Стю лихорадочно сжала пальцами многострадальный платок.
- Да, я считаю себя виноватой в ее смерти. Я сожалею, что не помогла ей в трудный час.
Иста стояла как оглушенная.
- Почему?
- Я… так получилось…
- Почему она обратилась к тебе?
Мадам Стю с каким странным чувством посмотрела на Леди Исту.
- Мы же были с ней очень близки, - нерешительно проговорила Стю и тут же поправилась, - С вами. Все.
Она стушевалась и замялась.
Сейчас взгляд Леди Исты был таким же жгучим, как и у Кэтрин. Она прищурилась.
- Стю?!
- Вы не любили маму! - упрямо выкрикнула Кэтрин.
Скулы Стю заострились.
- Я очень сильно любила Элси. Быть по-другому не могло. Мы же сестры!
Кэтрин охнула. Арани недоверчиво повертел головой. Ойстрах приподнял бровь. Леди Иста побледнела, как луна в ясную зимнюю ночь.
Губы ее почти не шевелились:
- Кто?
Мадам Стю твердо ответила:
- Мы. Ты, я и Элси - мы сестры по отцу.
Пламенея лицом Стю смотрела только на Ойстраха и не замечала в Лавке никого.
Стишка почти на цыпочках, бочком, прокралась к Лексу и взяла его за руку. Арани резко открыл рот, даже издал какой-то короткий, фыркающий звук, но ничего не сказал. Кэтрин широко распахнула глаза, наморщила нос и округлила губы. Леди Стю тяжело дышала и все время касалась рукой декольте. Ойстрах лишь приподнял брови и чуть развернул руки в сторону Стю, раскрыв ладони. Какое-то время в Лавке были слышны лишь шумы с улицы.
- Вы виновны в смерти мамы?
Только после вопроса Кэтрин Стю растерянно осмотрела всех присутствующих и потемнела лицом, до цвета спелой малины.
Ойстрах молча и собственноручно подал Мадам Стю большой громоздкий стул и вежливым, изысканным жестом предложил сесть. Стю грациозно опустилась на мягкую обивку и медленно выровняла дыхание. В ее руках появился белый платок, уголок которого она беспокойно перебирала пальцами.
- Я не понимаю, - искренне признался Таль.
И Мадам Стю горько разрыдалась.
- Возмутительно! - проворочал Арани, - У вас лавка холиварных сенсаций, а не приличное место.
- Я хочу знать, - дрожащим голосом обратилась к Мадам Стю Кэтрин.
Стю быстрыми движениями вытерла слезы, встала со стула и повернулась к Кэтрин.
- Мы очень тесно общались с твоей мамой, Кэтрин. Ты, наверное, не знаешь, но…
Девочка нетерпеливо махнула рукой, давая понять, что она отлично осведомлена о дружбе Мадам Стю и Элси.
- Да, мы были очень близкими подругами.
Арани презрительно хмыкнул. Но Стю не отреагировала.
- И за день до своей смерти твоя мама обратилась ко мне за помощью.
- И вы отказали ей? - выкрикнула Кэтрин.
- Нет, конечно нет!
- Вы ненавидели мою маму, я знаю!
Мадам Стю прижала руку к горлу.
- Кэтрин, я любила твою маму!
- Вы все врете! Врете! Почему вы не помогли ей, почему?
Арани обнял дочь и гордо расправив плечи пафосно произнес:
- Помня о вашей интрижке, - он кивнул в сторону Ойстраха, - я полагаю вы оба знали, что Элси в беде и отказали несчастной в помощи? По вашей милости Кэтрин чуть не умерла, а потом наполовину осиротела. Не скажу, что удивлен. Я по-прежнему настаиваю, чтобы нам отдали наш товар! Мы хотим немедленно покинуть этот притон!
На Таля Ойстраха сейчас было лучше не смотреть. Он взмок, побледнел, глаза его медленно то открывались, то закрывались, руки, словно переломанные, без движения повисли вдоль тела.
Услышав слова Арани Мадам Стю вздрогнула.
- У нас не было интрижки!
Магистр холодно усмехнулся.
- Мне все равно, что там у вас было или не было. Кэтрин, забирай Куклу и Шамси, мы уходим.
Кэтрин топнула ногой и закричала:
- Я хочу знать! Что вы знаете про маму?
Ойстрах медленно покачал головой и развел руками.
- Я совершенно ничего не знаю о смерти Элси, кроме того, что она умерла при родах. Если бы я знал, что она нуждается в помощи, то сделал бы все, что только смог!
Кэтрин прожгла вопросительным взглядом Леди Стю. Та дышала громко и тяжело.
- Ойстрах, но ты же передал мне письмо!
- Какое письмо?
- Письмо с просьбой о помощи. От Элси!
Таль растер виски.
Мадам Стю с тревогой наблюдала за ним.
- Я думала, что ты знал… что Элси писала при тебе… Но тогда откуда у тебя то письмо?
Лицо Ойстраха медленно приобретало цвет живых.
- Мальчишки подбили почтаря возле моей лавки. Я даже не знал, что письмо от Элси! Просто передал через посыльного в Кафешечку.
- Пресвятая Роника! - прошептала Стю и рухнула обратно на стул.
Ойстрах поправил шейный платок и шумно сглотнул.
- И ты избегала меня столько лет, из-за письма?
Ответить Мадам Стю не успела. Колокольчик вновь возопил и в Лавку вошли Леди Иста и Крис.
Ойстрах дернулся.
- Простите, мы закрыты, я сожалею.
Леди Иста не спеша сняла перчатки и только потом ответила:
- В моем доме только что задержали преступника. Того самого Бестиара, вы, же понимаете меня, правда?
Ойстрах понимал.
- Мы с Крисом, зашли узнать о самочувствии пострадавшей от мерзавца Гадалки и уточнить, можем ли мы оказать какую-то помощь.
Ойстрах покачал головой.
- К сожалению, она умерла.
Выражение лица Леди Исты оставалось все таким же субтильно-равнодушным.
- Жаль. А та история, с разрушенной формулой, так ничем и не закончилась? - как можно нейтральнее поинтересовалась Иста.
- Господин Ойстрах утверждает, что старуха передала ему свой секрет, - язвительно вмешался Магистр.
Леди Иста проигнорировала Арани и вопросительно посмотрела на Таля.
- Для закрытой Лавки у вас людно! Это действительно так? Вы теперь владеете душами волшебнорожденных?
Молчавшая до этого Кэтрин громко выкрикнула:
- Тетя Иста, а Мадам Стю сказала, что виновата в смерти моей мамы!
Леди Иста посмотрела на племянницу так, словно увидела палача с окровавленной головой в руках. Собственной.
- Что? - вопрос был задан тихо, будто кошка неслышно шагнула с подоконника.
Стю лихорадочно сжала пальцами многострадальный платок.
- Да, я считаю себя виноватой в ее смерти. Я сожалею, что не помогла ей в трудный час.
Иста стояла как оглушенная.
- Почему?
- Я… так получилось…
- Почему она обратилась к тебе?
Мадам Стю с каким странным чувством посмотрела на Леди Исту.
- Мы же были с ней очень близки, - нерешительно проговорила Стю и тут же поправилась, - С вами. Все.
Она стушевалась и замялась.
Сейчас взгляд Леди Исты был таким же жгучим, как и у Кэтрин. Она прищурилась.
- Стю?!
- Вы не любили маму! - упрямо выкрикнула Кэтрин.
Скулы Стю заострились.
- Я очень сильно любила Элси. Быть по-другому не могло. Мы же сестры!
Кэтрин охнула. Арани недоверчиво повертел головой. Ойстрах приподнял бровь. Леди Иста побледнела, как луна в ясную зимнюю ночь.
Губы ее почти не шевелились:
- Кто?
Мадам Стю твердо ответила:
- Мы. Ты, я и Элси - мы сестры по отцу.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Шортенбиргская история
49.
Леди Иста отрицательно качнула головой. Она глаз не сводила с Мадам Стю, но ничего не говорила. Стишка глубоко вздохнула, собираясь что-то сказать, но Лекс крепко сжал ее в объятиях, подавляя порыв. Кэтрин нетерпеливо дернула плечом и требовательно посмотрела на тетю. Но та молча смотрела на Стю застывшим взглядом. Владелица Кафешечки не стала ждать, когда на нее обрушатся вопросы. Она заговорила и речь ее была плавной, текучей. Так рассказывают историю самому себе, когда хотят понять что-то мучительно неуловимое, лежащее на поверхности, но успешно ускользающее от собственного сознания…
… Я всего лишь ошибка молодости своего отца. Горячий, амбициозный, он был невероятно деятельным человеком. Немудрено, что моя мать потеряла от него голову. Но он был женат. Человек высокого положения, со связями и деньгами. Что оставалось бедной девочке, не устоявшей перед светским лоском, львиными манерами и жаркой страстью? Только любовь. И она наслаждалась этим чувством. Жила и дышала, ни на что, не надеясь и не прося. А потом вышла замуж. Да, так бывает, что любишь ты одного, а замуж выходишь за другого. Нет, ничего этот другой не знал и не подозревал. Он тоже любил. Слишком сильно, слепо, самозабвенно. Говорят, что чуть с ума от радости не сошел, когда на него в один день свалилось столько счастья - место управляющего в уважаемой семье и предстоящее отцовство. Как же просто быть счастливым, когда ты любишь!
Папа обожал меня с первой минуты, когда узнал, что я появлюсь на свет. Я росла и каждый день ощущала родительскую любовь и заботу. Мама всегда была нежной и доброй. Отец внимательным и веселым. Я считала себя самым счастливым ребенком на свете! У меня были подарки и праздники. Игрушки, белый котенок и бойкая канарейка. Множество нарядов, папа катал меня на лошади. Я играла и дружила с другими детьми. Это было чудесное время. Именно таким и должно быть детство у каждого ребенка. Я непоколебимо верила, что так будет всегда. Мир казался таким большим и прекрасным. И я думала, что там, за порогом детства, во взрослой жизни, этот мир еще более великолепный. И я обязательно увижу это, когда стану старше. Скорее всего так бы оно и получилось, не прояви я глупость, сбежав со скучного урока чистописания. Я забежала в библиотеку, взяла с полки сборник страшных рассказов и забралась под стол, на случай, если меня будут искать.
Я сидела тихо, как мышь, сжимая твердый переплет, пока эти двое обменивались клятвами любви, изливали свои чувства и тоску друг по другу, а потом занимались тем, чем занимаются двое любящих, когда их переполняет страсть. Я слышала стоны матери и тяжелое дыхание хозяина дома. Мне хотелось выскочить, закричать на них, заплакать, сказать, что я ненавижу их и все расскажу папе! Но в то же время, я понимала, что не имею права. Они так любили друг друга! Было что-то неимоверно сладкое, таинственное и порочное в этом всем. Неуловимое, необъяснимое, но правильное. К своему ужасу, я почувствовала, что у них есть право делать все те вещи, что они вытворяли в библиотеке. И я молчала. Потом, когда они ушли, я выбралась из-под стола и поставила книгу на место. Меня больше не пугали страшные рассказы. Они навсегда остались скучными и неинтересными.
Я следила за матерью. Мне хотелось уловить в ее взгляде, движениях, словах, хоть какие-то мысли или намеки на то, что она обманывает отца. Но этого не было. Мама всегда была спокойной, всем довольной и абсолютно счастливой. И я начала ее ненавидеть. Как она могла? Как она могла улыбаться отцу, заботится о нем, говорить ласковые слова, а потом идти к хозяину дома и отдаваться ему, признаваясь в любви? Мой мир начал тускнеть. Мать стала казаться мне насквозь лживой и фальшивой, а отец глупым и несчастным. От этого всего я злилась и чувствовала себя просто ужасно. Мне хотелось умереть. Или убить их. Или убить хозяина дома. Но еще больше мне хотелось, чтобы мама прекратила делать то, о чем я узнала. Я мечтала, что мы уедем и больше никогда не будем жить в Шортенбирге. И мама будет улыбаться только папе и только с ним будет доброй и ласковой.
Почему я тогда решила, что самое правильное - это рассказать хозяину, что все знаю? Не могу объяснить. Родители казались мне слабыми людьми, которые запутались и не могут сами разрешить эту ситуацию. Поэтому я пошла к нему. Подкараулила, когда он один читал все в той же библиотеке и попросила разрешения обратиться. Хозяин всегда был очень добр ко мне. Дарил подарки, как и своим детям. Иногда баловал конфетами, иногда играл со всеми детьми в какую-нибудь шумную и веселую игру. Я совершенно не боялась его. Тем более сейчас, когда знала его позорную тайну. Я ему так и сказала, что эта связь позорит всех и это плохо. Он не спросил, как я узнала. Не испугался и не разозлился. И это очень сильно напугало меня. Хозяин встал, обнял меня за плечи и не дал вырваться, когда я захотела сбежать. Он подвел меня к большому, во всю стену зеркалу, поставил перед собой и попросил внимательно вглядеться в отражение.
Я смотрела до боли в глазах. Так что у меня почти навернулись слезы. Ну за чем я к нему пришла? Зачем он так цепко держит меня и заставляет смотреть на нас двоих? Что это должно значить? В зеркале он был так же прекрасен, как и в жизни. Высокий, статный, в безупречном белом костюме, чуть усталый, с не по возрасту поседевшими висками. На его фоне я выглядела нарядной куклой. Маленькая, растерянная, в пышном платье, слишком модной для подростка прической и дорогих, расшитых жемчугом туфельках. Мне было стыдно смотреть на отражение, то как близко мы стоим, и я опустила глаза. Именно туфельки бросились в глаза. Рядом с его тяжелой, роскошной обувью. Даже для дочери управляющего, это было слишком дорого - обувь ручной работы известного мастера. Что он говорил я не запомнила. Я старалась не слушать его. Слишком больно обжигали слова. Они каленым железом проели мою плоть, когда он сказал: «Ты - моя дочь!»
Леди Иста отрицательно качнула головой. Она глаз не сводила с Мадам Стю, но ничего не говорила. Стишка глубоко вздохнула, собираясь что-то сказать, но Лекс крепко сжал ее в объятиях, подавляя порыв. Кэтрин нетерпеливо дернула плечом и требовательно посмотрела на тетю. Но та молча смотрела на Стю застывшим взглядом. Владелица Кафешечки не стала ждать, когда на нее обрушатся вопросы. Она заговорила и речь ее была плавной, текучей. Так рассказывают историю самому себе, когда хотят понять что-то мучительно неуловимое, лежащее на поверхности, но успешно ускользающее от собственного сознания…
… Я всего лишь ошибка молодости своего отца. Горячий, амбициозный, он был невероятно деятельным человеком. Немудрено, что моя мать потеряла от него голову. Но он был женат. Человек высокого положения, со связями и деньгами. Что оставалось бедной девочке, не устоявшей перед светским лоском, львиными манерами и жаркой страстью? Только любовь. И она наслаждалась этим чувством. Жила и дышала, ни на что, не надеясь и не прося. А потом вышла замуж. Да, так бывает, что любишь ты одного, а замуж выходишь за другого. Нет, ничего этот другой не знал и не подозревал. Он тоже любил. Слишком сильно, слепо, самозабвенно. Говорят, что чуть с ума от радости не сошел, когда на него в один день свалилось столько счастья - место управляющего в уважаемой семье и предстоящее отцовство. Как же просто быть счастливым, когда ты любишь!
Папа обожал меня с первой минуты, когда узнал, что я появлюсь на свет. Я росла и каждый день ощущала родительскую любовь и заботу. Мама всегда была нежной и доброй. Отец внимательным и веселым. Я считала себя самым счастливым ребенком на свете! У меня были подарки и праздники. Игрушки, белый котенок и бойкая канарейка. Множество нарядов, папа катал меня на лошади. Я играла и дружила с другими детьми. Это было чудесное время. Именно таким и должно быть детство у каждого ребенка. Я непоколебимо верила, что так будет всегда. Мир казался таким большим и прекрасным. И я думала, что там, за порогом детства, во взрослой жизни, этот мир еще более великолепный. И я обязательно увижу это, когда стану старше. Скорее всего так бы оно и получилось, не прояви я глупость, сбежав со скучного урока чистописания. Я забежала в библиотеку, взяла с полки сборник страшных рассказов и забралась под стол, на случай, если меня будут искать.
Я сидела тихо, как мышь, сжимая твердый переплет, пока эти двое обменивались клятвами любви, изливали свои чувства и тоску друг по другу, а потом занимались тем, чем занимаются двое любящих, когда их переполняет страсть. Я слышала стоны матери и тяжелое дыхание хозяина дома. Мне хотелось выскочить, закричать на них, заплакать, сказать, что я ненавижу их и все расскажу папе! Но в то же время, я понимала, что не имею права. Они так любили друг друга! Было что-то неимоверно сладкое, таинственное и порочное в этом всем. Неуловимое, необъяснимое, но правильное. К своему ужасу, я почувствовала, что у них есть право делать все те вещи, что они вытворяли в библиотеке. И я молчала. Потом, когда они ушли, я выбралась из-под стола и поставила книгу на место. Меня больше не пугали страшные рассказы. Они навсегда остались скучными и неинтересными.
Я следила за матерью. Мне хотелось уловить в ее взгляде, движениях, словах, хоть какие-то мысли или намеки на то, что она обманывает отца. Но этого не было. Мама всегда была спокойной, всем довольной и абсолютно счастливой. И я начала ее ненавидеть. Как она могла? Как она могла улыбаться отцу, заботится о нем, говорить ласковые слова, а потом идти к хозяину дома и отдаваться ему, признаваясь в любви? Мой мир начал тускнеть. Мать стала казаться мне насквозь лживой и фальшивой, а отец глупым и несчастным. От этого всего я злилась и чувствовала себя просто ужасно. Мне хотелось умереть. Или убить их. Или убить хозяина дома. Но еще больше мне хотелось, чтобы мама прекратила делать то, о чем я узнала. Я мечтала, что мы уедем и больше никогда не будем жить в Шортенбирге. И мама будет улыбаться только папе и только с ним будет доброй и ласковой.
Почему я тогда решила, что самое правильное - это рассказать хозяину, что все знаю? Не могу объяснить. Родители казались мне слабыми людьми, которые запутались и не могут сами разрешить эту ситуацию. Поэтому я пошла к нему. Подкараулила, когда он один читал все в той же библиотеке и попросила разрешения обратиться. Хозяин всегда был очень добр ко мне. Дарил подарки, как и своим детям. Иногда баловал конфетами, иногда играл со всеми детьми в какую-нибудь шумную и веселую игру. Я совершенно не боялась его. Тем более сейчас, когда знала его позорную тайну. Я ему так и сказала, что эта связь позорит всех и это плохо. Он не спросил, как я узнала. Не испугался и не разозлился. И это очень сильно напугало меня. Хозяин встал, обнял меня за плечи и не дал вырваться, когда я захотела сбежать. Он подвел меня к большому, во всю стену зеркалу, поставил перед собой и попросил внимательно вглядеться в отражение.
Я смотрела до боли в глазах. Так что у меня почти навернулись слезы. Ну за чем я к нему пришла? Зачем он так цепко держит меня и заставляет смотреть на нас двоих? Что это должно значить? В зеркале он был так же прекрасен, как и в жизни. Высокий, статный, в безупречном белом костюме, чуть усталый, с не по возрасту поседевшими висками. На его фоне я выглядела нарядной куклой. Маленькая, растерянная, в пышном платье, слишком модной для подростка прической и дорогих, расшитых жемчугом туфельках. Мне было стыдно смотреть на отражение, то как близко мы стоим, и я опустила глаза. Именно туфельки бросились в глаза. Рядом с его тяжелой, роскошной обувью. Даже для дочери управляющего, это было слишком дорого - обувь ручной работы известного мастера. Что он говорил я не запомнила. Я старалась не слушать его. Слишком больно обжигали слова. Они каленым железом проели мою плоть, когда он сказал: «Ты - моя дочь!»
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Шортенбиргская история
50.
Это было так странно, если не сказать страшно - увидеть себя в зеркале, но не знакомую себя, а другую. У меня были его глаза и подбородок! Такая же стать, я даже стояла в одной с ним позе. Один тон кожи, одинаковый изгиб губ и цвет волос. Я похолодела. Да как же никто не заметил? Я же была его точной копией! Мы часто бывали на людях вместе с его дочерьми, но нас никто не называл сестрами! Почему? Ах да, потому что все знали, кто мой отец. Но все же… Я переводила взгляд с себя на него и находила все новые сходства. Излом брови, ямочки на щеках. Мне внезапно стало жарко, когда я вспомнила, что у меня и на плечах две маленькие острые, как от укола, ямочки. Неужели у него такие же? А он стоял и молча наблюдал за тем, как менялось мое лицо. Невозможно было понять, о чем он думает, что чувствует, видя мое мучительное прозрение. В конце концов от нахлынувших мыслей и чувств у меня закружилась голова и я зажмурилась.
Его руки были сильными, теплыми и твердыми, когда он подхватил меня и отнес к креслу. Потом он принес воду и заботливо подал платок. Мои руки дрожали, и я чуть не разбила стакан. В тот день он объяснил мне, почему все сложилось именно так. Почему никому лучше не знать. Вода, которую я выпила, стояла в горле, когда он говорил о том, как сильно любит мою маму и меня. Что никому не позволит причинить нам зло. Он говорил о заботе и моем будущем! Он говорил со мной, как отец и мне было ужасно плохо от этого. Меня убивало то, что ему не было стыдно за наш разговор. За то, что он не боялся последствий. Он вел себя так, словно точно знал, что я выберу, как поступлю. Прямо так и сказал, спокойным, ясным тоном: «Ты же моя кровь и плоть. Я уверен, что ты сделаешь правильный выбор! Не может быть по-другому. Ты привыкнешь. И теперь все станет намного лучше.»
И тогда я вскочила и убежала. Он не стал меня удерживать. Нет, никому ничего не сказала. Слегла и заболела на полторы недели. Мне хотелось умереть! Я нестерпимо нуждалась в том, чтобы выговориться, но с кем? Ни мать, ни отец не годились для этого. А видеть хозяина дома я больше не могла. Да он и не пришел бы к нам. За все эти годы они слишком хорошо научились соблюдать правила.
Элси пришла после обеда. Она принесла мне фрукты, букетик ландышей и успокоение. От нее веяло прохладным утром, свежестью моря и пониманием. У меня не было противления, когда она заплела мне волосы, заботливо поправила подушку, почистила апельсин. Ее движения были такими милыми, мягкими и … родными. Я расплакалась. Тайна съедала меня, но я все еще не решила, с кем ее разделить. И тогда Элси сделала это за меня, освободив от выматывающей тайны. Ее признание словно раскололо во мне ледяную гору. Знать вдвоем было легче.
«Поправляйся, сестричка!» - вот что она тогда сказала, - «Все будет хорошо, вот увидишь. И даже лучше!» С ней мое сознание легче приняло жестокую реальность. Элси сидела рядом, рассказывала новости, делилась маленькими секретами, грызла со мной одно яблоко, и я чувствовала, что сейчас все хорошо. Все правильно. Мы действительно сестры и в этом есть своя прелесть. Она ушла, и я уснула. Это был очень долгий сон, без картинок. Я проспала всю вторую половину дня и ночь. А утром, я осознала, что мне нет нужды говорить матери, что я знаю. Отцу и подавно. Хозяина дома я решила не признавать отцом. Просто у меня теперь будет сестра - Элси. Когда мне стало получше, я нашла ее, и спросила, что мы скажем Исте. Элси спросила, уверена ли я, что ей нужно говорить, и я сказала, что не знаю. «Вот и я не знаю!» - ответила Элси, - «Исте и так сложно. Как она будет жить, если обидится на папу?» И мы промолчали.
Так я стала такой же, как моя мама. Научилась хранить тайну. Улыбаться, быть удобной, ласковой. Смотреть бесстрастно на человека, который дал мне жизнь. Гладить рубашки и подавать завтрак мужчине, с которым я жила, с которым меня связывали обстоятельства. Чем старше я становилась, тем дальше отстранялась от каждого из отцов. Хотя оба они из кожи вон лезли, чтобы показать мне, как много я значу в их жизни, как они дорожат мной и ценят. Как сильно любят меня. Я не хотела такой любви. Ни от одного из них. Я мечтала поскорее вырасти и вырваться из этого дома! Не я одна. Мы же делились своими мыслями, и каждая из нас хотела свободы. Я исполнила свою мечту при первой же возможности. Мамы была в ужасе, отец в растерянности, когда я сказала, что хочу открыть свою Кафешечку. И только он, другой, меня поддержал. Сказал, что у меня должно получиться. И помог.
Папа дал мне в долг денег и нашел здание, почти в самом центре Шортенбирга. Лицензия на алкоголь, лицензия на волшебство - все его рук дело. Он стал первым и самым активным клиентом. И наставником. Папа не просто помогал, он учил. Как вести дела, как общаться с полицией. Куда пустить доход, как приумножить капитал. Я только тогда, во взрослой жизни его оценила. Он радовался нашему общению и с пониманием отнесся, когда я решила вернуть ему долг.
Элси всегда была добра ко мне. Я поддерживала ее во всем. Но она отказалась от денег, когда ей пришлось совсем туго. В ту ночь меня не было в городе. Письмо принесли перед самым выездом, я уже садилась в карету. Положила записку в одну из коробок и забыла! А когда вспомнила, было уже слишком поздно. Так как письмо принесли из Волшебной Лавки, я была уверена, что Ойстрах знал о его содержимом. Просто молчал все эти годы. Люди всегда молчат о своих тайнах.
Все перевели взгляд на Ойстраха.
- Я даже не знал, что это письмо Элси.
- Но ты больше не приходил в Кафешечку!
Таль смутился.
- Просто ты перестала улыбаться. И я решил, не обременять тебя своими визитами.
У Кэтрин подкосились ноги. Она села прямо на пол, подобрала под себя колени и заплакала.
Это было так странно, если не сказать страшно - увидеть себя в зеркале, но не знакомую себя, а другую. У меня были его глаза и подбородок! Такая же стать, я даже стояла в одной с ним позе. Один тон кожи, одинаковый изгиб губ и цвет волос. Я похолодела. Да как же никто не заметил? Я же была его точной копией! Мы часто бывали на людях вместе с его дочерьми, но нас никто не называл сестрами! Почему? Ах да, потому что все знали, кто мой отец. Но все же… Я переводила взгляд с себя на него и находила все новые сходства. Излом брови, ямочки на щеках. Мне внезапно стало жарко, когда я вспомнила, что у меня и на плечах две маленькие острые, как от укола, ямочки. Неужели у него такие же? А он стоял и молча наблюдал за тем, как менялось мое лицо. Невозможно было понять, о чем он думает, что чувствует, видя мое мучительное прозрение. В конце концов от нахлынувших мыслей и чувств у меня закружилась голова и я зажмурилась.
Его руки были сильными, теплыми и твердыми, когда он подхватил меня и отнес к креслу. Потом он принес воду и заботливо подал платок. Мои руки дрожали, и я чуть не разбила стакан. В тот день он объяснил мне, почему все сложилось именно так. Почему никому лучше не знать. Вода, которую я выпила, стояла в горле, когда он говорил о том, как сильно любит мою маму и меня. Что никому не позволит причинить нам зло. Он говорил о заботе и моем будущем! Он говорил со мной, как отец и мне было ужасно плохо от этого. Меня убивало то, что ему не было стыдно за наш разговор. За то, что он не боялся последствий. Он вел себя так, словно точно знал, что я выберу, как поступлю. Прямо так и сказал, спокойным, ясным тоном: «Ты же моя кровь и плоть. Я уверен, что ты сделаешь правильный выбор! Не может быть по-другому. Ты привыкнешь. И теперь все станет намного лучше.»
И тогда я вскочила и убежала. Он не стал меня удерживать. Нет, никому ничего не сказала. Слегла и заболела на полторы недели. Мне хотелось умереть! Я нестерпимо нуждалась в том, чтобы выговориться, но с кем? Ни мать, ни отец не годились для этого. А видеть хозяина дома я больше не могла. Да он и не пришел бы к нам. За все эти годы они слишком хорошо научились соблюдать правила.
Элси пришла после обеда. Она принесла мне фрукты, букетик ландышей и успокоение. От нее веяло прохладным утром, свежестью моря и пониманием. У меня не было противления, когда она заплела мне волосы, заботливо поправила подушку, почистила апельсин. Ее движения были такими милыми, мягкими и … родными. Я расплакалась. Тайна съедала меня, но я все еще не решила, с кем ее разделить. И тогда Элси сделала это за меня, освободив от выматывающей тайны. Ее признание словно раскололо во мне ледяную гору. Знать вдвоем было легче.
«Поправляйся, сестричка!» - вот что она тогда сказала, - «Все будет хорошо, вот увидишь. И даже лучше!» С ней мое сознание легче приняло жестокую реальность. Элси сидела рядом, рассказывала новости, делилась маленькими секретами, грызла со мной одно яблоко, и я чувствовала, что сейчас все хорошо. Все правильно. Мы действительно сестры и в этом есть своя прелесть. Она ушла, и я уснула. Это был очень долгий сон, без картинок. Я проспала всю вторую половину дня и ночь. А утром, я осознала, что мне нет нужды говорить матери, что я знаю. Отцу и подавно. Хозяина дома я решила не признавать отцом. Просто у меня теперь будет сестра - Элси. Когда мне стало получше, я нашла ее, и спросила, что мы скажем Исте. Элси спросила, уверена ли я, что ей нужно говорить, и я сказала, что не знаю. «Вот и я не знаю!» - ответила Элси, - «Исте и так сложно. Как она будет жить, если обидится на папу?» И мы промолчали.
Так я стала такой же, как моя мама. Научилась хранить тайну. Улыбаться, быть удобной, ласковой. Смотреть бесстрастно на человека, который дал мне жизнь. Гладить рубашки и подавать завтрак мужчине, с которым я жила, с которым меня связывали обстоятельства. Чем старше я становилась, тем дальше отстранялась от каждого из отцов. Хотя оба они из кожи вон лезли, чтобы показать мне, как много я значу в их жизни, как они дорожат мной и ценят. Как сильно любят меня. Я не хотела такой любви. Ни от одного из них. Я мечтала поскорее вырасти и вырваться из этого дома! Не я одна. Мы же делились своими мыслями, и каждая из нас хотела свободы. Я исполнила свою мечту при первой же возможности. Мамы была в ужасе, отец в растерянности, когда я сказала, что хочу открыть свою Кафешечку. И только он, другой, меня поддержал. Сказал, что у меня должно получиться. И помог.
Папа дал мне в долг денег и нашел здание, почти в самом центре Шортенбирга. Лицензия на алкоголь, лицензия на волшебство - все его рук дело. Он стал первым и самым активным клиентом. И наставником. Папа не просто помогал, он учил. Как вести дела, как общаться с полицией. Куда пустить доход, как приумножить капитал. Я только тогда, во взрослой жизни его оценила. Он радовался нашему общению и с пониманием отнесся, когда я решила вернуть ему долг.
Элси всегда была добра ко мне. Я поддерживала ее во всем. Но она отказалась от денег, когда ей пришлось совсем туго. В ту ночь меня не было в городе. Письмо принесли перед самым выездом, я уже садилась в карету. Положила записку в одну из коробок и забыла! А когда вспомнила, было уже слишком поздно. Так как письмо принесли из Волшебной Лавки, я была уверена, что Ойстрах знал о его содержимом. Просто молчал все эти годы. Люди всегда молчат о своих тайнах.
Все перевели взгляд на Ойстраха.
- Я даже не знал, что это письмо Элси.
- Но ты больше не приходил в Кафешечку!
Таль смутился.
- Просто ты перестала улыбаться. И я решил, не обременять тебя своими визитами.
У Кэтрин подкосились ноги. Она села прямо на пол, подобрала под себя колени и заплакала.
Каталоги нашей Библиотеки: