33. Gaudeamus igitur и второе начало термодинамики. Интермеццо
Раннее утро, та же комната в доме на Челябинской улице, в которой Кривчиков два года назад, проснувшись, увидел голую девицу у зеркала. Она и сейчас была здесь. Диван, на котором тогда лежал Кривчиков, пуст, а худенькая шатенка здесь, будто никуда не уходила. Только на этот раз свет зажгла, потому что зимой светает поздно. Стоит у зеркала, переодевается и ворчит. Сняла вечерний наряд, надела дневной, погасила свет и исчезла.
Через час стало светать, пришел мужичок со впалыми щеками и оттопыренной нижней губой, старательно подмел комнату и ушел. Побриться он явно успел раньше, на щеке свежий порез.
Еще через час на кухне стала собираться публика, тот же мужичок с порезом на щеке, дамочка ему под стать, маленькая и худенькая, высокий лысый старик в очках, лет за шестьдесят, патлатый парнишка в спортивном костюме. Они завтракали и сосредоточенно выпивали. Похоже, опохмелялись. Приходили в себя после вчерашнего. Затем продолжили. И часа через два попойка шла полным ходом. Мужичок с оттопыренной губой пел. Дамочка пыталась что-то рассказать лысому старику, он слушал ее невнимательно, а она все не оставляла своих попыток. Наконец он ответил: «Бог простит!» В соседней комнате плакал ребенок, на кухне было слышно, но никто не замечал, всем не до того. К тому же назревала драка, этот молодой и патлатый стал агрессивен, вспомнил какие-то обиды.
Здесь начинаются тяжелые впечатления, ребенок некормленый, плачет, мамаша пьет, не слышит… Поэтому лучше перенестись на время в другое место, другую квартиру того же дома, через пять подъездов от этого, заранее пообещав, что с ребенком все будет в порядке, о нем позаботятся. А там, в другой квартире, обстановка более мирная, и народу поменьше. В комнате всего один человек. Большая кровать, на ней лежит мордатый детина и читает книжку. Детине лет двадцать пять, он крупный, здоровенный. Устроился по-домашнему, валяется поверх покрывала в трусах и футболке, под голову подсунул две подушки, могучие волосатые ноги согнул в коленях, прислонил к ним книжку и погрузился в чтение, сосредоточился. Вид у него хмурый, и это не только работа мысли на его физиономии так отражается. Сейчас он вряд ли с похмелья, но в последние дни хорошо погулял, это заметно, есть следы.
Он так лежал и читал примерно час, до того времени, когда в другой квартире, где раньше девица переодевалась перед зеркалом, уже пили, но петь еще не начали.
Затем в комнату без стука вошла высокая толстая старуха, глянула на лежащего, чуть сощурилась, поджала губу. Он отложил книжку, перевернулся на живот, положил щеку на подушку, вытянул ноги. Старуха приблизилась, достала из-за спины ремень, но отложила его, чтобы освободить руки, стала стаскивать с лежащего трусы. Управилась с этим быстро, снова вооружилась ремнем, сложила его вдвое, принялась за дело. Стоит над кроватью, стегает лежащего. Все молча, без единого слова. Она как вошла в комнату, еще рта не раскрывала. Незачем, дело известное… Но стегает так, в уже знакомом стиле, который имеет категорию «для домашнего пользования». Или, в терминологии дяди Юры, «средняя школа, десятый класс». Хотя старухе и до дяди Юры далеко. Не то что силенок не хватает, хватило бы, старуха крупная, а просто видно, что она и не старается, полагается больше на символический смысл происходящей сцены. Разумеется, глубокий символический смысл... К тому же старуха явно не злая, физиономия у нее добродушная. Простая такая тетка, лет шестидесяти, щеки круглые, румяные, нос картошкой. Деревенский румянец, в городе такой цвет лица встретишь разве что у дворничихи или мороженщицы. И на этой румяной физиономии совершенное спокойствие. Стоит, хлопает этого мордатого ремнем, даже не хмурится. Отсчитала ровно три десятка, спрятала ремень за спину, распорядилась:
— До кута!
И уже было отвернулась, пошла в дверям, когда этот мордатый проворчал вслед:
— Еще чего…
Старуха подняла брови, усмехнулась, вернулась на прежнее место.
— Лягай знову!
Мордатый не спешил подчиниться, ухмылялся, незаметно крутил головой.
— Ляж, кому сказала!
У нее был такой странный суржик. Но тон благодушный, ничего грозного. Тем не менее мордатый ухмыльнулся еще разок и подчинился, снова улегся ничком. На этот раз старуха внимательно оглядела его зад. Мускулистые ягодицы, покрытые темноватым пухом… Даже не порозовевшие…
Она отсчитала еще три десятка. В том же стиле, в том же темпе. Не спеша, без всякого усердия. Только разве что громко.
Закончила эту свою деятельность, затем уцепилась за голубые сатиновые трусы лежащего, которые раньше были ею же спущены до колен. Теперь стянула их совсем, повесила на спинку стула, где уже висели его брюки.
— До кута!
— Еще чего…
Старуха молчала.
— Так и буду стоять? — поинтересовался мордатый, явно не веря в эту перспективу.
Старуха весело фыркнула.
— Так и будешь стоять!
Оказывается, она могла говорить и на чистом русском языке. Разглядывала наказанного, щурилась. Тот поднялся, стал рядом с кроватью. Старуха показала пальцем в дальний угол комнаты, за гардеробом. Мордатый засмеялся и пошел в указанном направлении.
Старуха ушла, вернулась через полчаса, он стоял в точности там, где ему было велено.
— Идем чай пить, горе луковое!
За чаем поначалу оба молчали. Первой заговорила старуха.
— Ждала тебя позже, к обеду.
— Там гуляют.
— Да, конечно, Витька пенсию вчера получил.
— Зайди к ним, хоть ребенка покорми. С утра она накормлена, а сейчас небось опять голодная.
— Зайду, — пообещала старуха. Покачала головой горестно.
Не допила чай, засобиралась, мордатый тоже засобирался, оделся на выход, ушел первым. Уже стоя у дверей спросил:
— У Наташки что?
— У Наташки все хорошо, работает.
— Привет передавай.
— А Михалне что сказать?
Он неопределенно замахал рукой и ушел.
Свою книжку он забыл в комнате, она так и валялась на кровати. Старуха нашла ее позже, прочла на обложке название, хмыкнула, подняла брови…
