Привидение Голиковского переулка. Мистический роман

[Viktoria]

все их разногласия касаются лишь вопроса, кого именно нужно преступно убивать ради "общественного блага"

Золотые слова!

[Гертруда]

Золотые слова!

Не-а. Это пустые слова.

Просто не могу сейчас полемизировать, у меня последняя глава, я тороплюсь закончить, отделаться, при этом запихнуть в последнюю главу все, что не вместилось раньше, свести концы с концами. Хотя эти пожелания, вообще говоря, несовместимы…

Поэтому вся полемика потом. Если кому будет интересно.

Хотя и это сомнительно.

Образец полемического мастерства как раз есть в предпоследней части последней главы. Один говорит, что из четырех золотых звезд одна такая, три этакие. Другой говорит, что пополам, две такие, две этакие. Затем каждый повторяет свое утверждение раз за разом. Аргументы не нужны, доказательства не нужны, каждый из полемистов и так знает истину, можно даже не вставать с койки, не искать тот номер журнала, где портрет Брежнева во всей его славе, со всеми звездами…
А ведь это спорят люди, у которых проницательности и смекалки побольше, чем у среднего столичного интеллигента.

Нет, извините, не сейчас…

[Хаген]

Ну и ещё. Управляемый, и хорошо управляемый распад СССР действительно повлек трагические для большинства его населения последствия (хотя и близко не столь трагические, какие повлекла гибель Российской Империи). Но только вот диссиденты любого направления к этому не имели никакого отношения (если не считать "отношением" радостное бросание чепчиков в воздух, которое, конечно, может вызвать только горькую усмешку). Это был проект части советской знати, точнее, несколько проектов: конвертация власти в собственность, вступление на равных в западную элиту, избавление местечковых царьков от имперского контроля, снятие черни с довольствия и перевод на подножный корм, окончательная криминализация общества и государства в интересах разложившихся и слившихся с преступным миром "силовиков". Эти достаточно разные проекты на определённом этапе шли параллельным курсом, чем и объясняется то, что могло показаться неуправляемым обвалом под давлением народных масс, аналогично 1917 году - и чем, конечно, и близко не было. Это с очевидностью следует хотя бы из того, что если в 1917-1921 годах прежние элиты были физически уничтожены или вытолкнуты в эмиграцию, за исключением отдельных лиц, то в 1991 никакой смены знати не произошло, изменились только методы управления (аналогично нэпу или "оттепели", например).

Собственно, если уж и искать среди податного сословия "виновных", то это никак не Сахаров с Солженицыным, а вот хоть дядя Юра, например, при всей моей симпатии к нему как к отличному Верхнему Потому что то, что произошло, могло произойти лишь в обществе, насквозь пронизанным криминальной ментальностью, включая и так называемых "хороших людей". Причины такого положения также понятны - пропуск через лагеря и зоны огромного процента населения, особенно мужчин, противоестественные советские законы, прямо провоцировавшие их нарушение и т. д. Но - "что выросло, то выросло".

[Гертруда]

34. Число и месяц. Огонек в окне

Суета в доме улеглась только к воскресенью. Примерно так и рассчитывали, потому что праздники вообще утомительная вещь, а у нас это только первый приступ, основные торжества еще впереди, в настоящую новогоднюю ночь с 31 декабря на 1 января. Поэтому празднование в Голиковском было назначено на пятницу, 27 декабря. Для встречи Нового года рановато, но день удобный, назавтра суббота, никому не надо рано вставать, можно отоспаться после ночного застолья. Утром того же дня, 27 декабря, Татьяна ездила на улицу Старый Гай, встретилась со старухой Халомьевой, в прошлом Гилевской. Накануне она побывала на клубном новогоднем капустнике, это было в четверг. Ходили туда вдвоем с Жанкой. В субботу весь день звонки, разговоры, домашние дела. К вечеру воскресенья, 29 декабря, все утихло. Конечно, ненадолго, потому что настоящий праздник еще впереди, но это не здесь, это в семьях, а квартира в Голиковском в новогоднюю ночь пустеет, так всегда было.

Татьяна прошлась по этим датам, когда, дождавшись минуты затишья, посмотрела в календарь. Единственный, какой оказался под рукой, был маленький, карманный, она прикалывала его скрепкой к блокноту, носила в сумочке, отчего от него исходил слабый запах духов и пудры. 12 августа был понедельник. Так в календаре обозначено. Именно так и говорил Агеев. Но она же точно помнит, она не сошла с ума, она всегда знает, который на дворе год, месяц, число, день недели… Да, в августе она пребывала в расстроенных чувствах, отдыхала от своего счастливого брака, но все же находилась в сознании, помнила себя, помнила, где находится… Накануне была суббота, она провела день в Павшино, была в гостях у Марины, у нее там родительская дача. Там же и заночевала, вернулась в Москву в воскресенье утром. Только это смешно звучит — вернулась в Москву. Она из Москвы почти и не выезжала, станция Павшино прямо за городской чертой, по Рижскому направлению, чуть ближе Красногорска. А можно считать, что в самом Красногорске. А можно считать, что в самой Москве. Так уже было в начале шестидесятых, когда Хрущев границы Москвы раздвигал, так еще будет, потому что Москве в границах кольцевой дороги тесно. Как бы то ни было, от станции Тушинская десять минут. В субботу утром поехала, в воскресенье утром вернулась. Есть дневниковые записи. Против одиннадцатого числа значится поездка к Марине. Двенадцатого явление Духа Старого Полковника. Воскресенье. А в календаре это понедельник. Что там Агеев плел? У нее в августе был лишний день. Если его спросить, он продолжит нести этот увлекательный вздор про события с низкой вероятностью, про энтропию… Вообще ей это вранье нравится, но она не верит в него ни капли. Так что там с датами? Кто напутал?

С датами было плоховато. Он убедилась в этом, когда снова стала вглядываться в календарь. К старухе Халомьевой она ездила 27 декабря, накануне условившись о времени по телефону. Она помнит подробности. Агеев принес бумажку с адресом и телефоном, она сразу посмотрела на часы, восемь вечера, для звонка не поздно… Накануне — это 26 декабря, четверг. Но ведь в четверг она была в Доме композиторов, там новогодний капустник… Начало в семь вечера. Она там была, она помнит все выступления. Ленька с Сашкой сидят на сцене, пародируют замашки постоянных ведущих, Бронфенбренера и Каценеленбогена. Валяют дурака минут пять, затем объявляют, что слово берет профессор Яглом. Вместо него выходит на сцену юноша Черепков и очень похоже Яглома передразнивает. Публика веселится. Текст написал Аркаша, тот самый мастер по ремонту холодильников. Далее выступление дирижера Кузина. Вместо него снова выходит Черепков, изображает Кузина опять весьма удачно. Странно, Аркаша в жизни скучный человек, Эдик Черепков тоже, при этом у них замечательный талант юмористов. Объявлен музыкальный номер, ария из «Князя Игоря». Вместо арии Ольга Ланцман поет романс. Музыка Таривердиева, слова Потаповой. Еще романс. Совсем старый, Покрасса, кажется. Слова опять Потаповой. Пианист-виртуоз Сандомирская начинает с большим напором играть Апассионату, затем странно модулирует, Апассионата переходит в арию «Мальчик резвый, кудрявый…» Очень весело. Татьяна и Жанка смеялись со всеми. Яглом и Кузин присутствовали в зале, тоже смеялись. Но это значит, что в восемь вечера Татьяна была там, никак не могла быть дома, звонить по телефону, договариваться о встрече с Халомьевой на завтра. Однако договорилась, при этом разговоре присутствовал Агеев. Он же ездил с ней к старухе.

И что это значит? Она еще не научилась находиться в двух местах одновременно. Что-то напутала с датами? Что напутала? Два дня недели, четверг и пятница, они следовали один за другим. Спросить Жанку, видела ли она ее в зале Дома композиторов? Спросить Агеева, видел ли он ее дома? А в какой день недели она видела Старого Полковника? Кого об этом спросить? Нетушки, никого спрашивать не будет. Она знает, что ответит Агеев. Он уже раньше все сказал. Он сказал так: не бойся! Еще он сказал, что ей надо выйти из этой истории без потерь, не повредиться рассудком. Правильный совет, а то она уже опасается найти в своем дневнике запись точно по Гоголю: «Числа не помню, месяца тоже не было. Было черт знает что…»

Что еще говорил Агеев? Что время и причинность могут быть связаны не так, как мы привыкли. Начала разбирать «Гека Финна», а последствия наступили раньше. А еще он говорил, что долгов за ней нет, значит, ей пора остановиться. Остались вопросы? Это важно? Нет, это просто ее личная любознательность. Тогда не надо. Обойдешься как-нибудь. Жанка говорила то же самое полгода назад: «Наплюй и забудь!» И сейчас она склоняется к тому, чтобы этим советам последовать. Кажется, она и сама ничего больше знать не хочет. Мистические объяснения ее не устраивают, странные метафизические построения Агеева тоже, а других она не ищет.

Так и запишем: эта история для нее закрыта. Ничего больше знать не хочу! Так записано, так и будет исполнено. Дату записи нарочно сверит с календарем. На всякий случай.

Да и вообще у нее другие дела. У нее начинается роман с Агеевым. Теперь вполне определенно, перепутать нельзя.

Кстати, что-то такое она заметила еще в четверг, на новогоднем капустнике. Как-то неуютно себя чувствовала. Причину поняла после. Ей неудобно бывать в таких местах, куда она не может прийти с Агеевым. Верный признак начинающегося романа.

***

Есть телефоны, по которым звонишь часто, есть телефоны, по которым звонишь редко, а есть и такие, по которым звонишь ровно один раз в год. Это ритуал, он означает: я тебя помню, наше знакомство не кончилось! Агеев просмотрел свой блокнот насквозь, выписал на отдельный листочек колонку имен. Колонка получилась длинная. Обзвонить всех — это полдня работы. А если учесть, что не всех в эти полдня застанешь, то надо еще потом прибавить дополнительное время. Надо сосредоточится, собраться с силами, чтобы с каждым говорить нормальным человеческим голосом, задавать уместные вопросы, вообще вести себя прилично, не просто отбарабанивать поздравления. На таком звонке потом целый год держится знакомство, держится возможность дальнейшего общения, дальнейших дел. Значит, надо освободить для себя день, сесть на телефон. Телефон тоже нужен свободный, чтобы никто не злился, что ты его долго занимаешь. А также желательно, чтобы никто не слышал твоих разговоров, никто не знал, с кем ты перезваниваешься под Новый год. Стало быть, телефон в квартире Светланы не годится. Телефон в Голиковском подходит больше, в воскресенье они с Татьяной остаются в квартире вдвоем, Татьяна не будет задавать лишних вопросов, но сама эта процедура может ее напугать, длина списка, объем протокольной работы… Нет, не подходит. В квартире на Челябинской улице телефона нет, так и не поставили. Там другим заняты. В Люблино тоже телефона нет, это вообще глухой угол. Все это места, которые он до некоторой степени считает своими, их много, а позвонить неоткуда. Значит, он балбес, не умеет правильно устроиться, бросает деньги на ветер… Засмеялся, почесал в затылке, подумал, сообразил, где есть подходящее место. Доработал перечень, расположил имена в нужном порядке, несколько имен выделил в особый список. Тут звонком не отделаешься, это неприлично, надо явиться лично, увидеться. Когда-то был такой обычай, ходить с рождественскими визитами. Пришел, засвидетельствовал почтение. Никому это не казалось странным и смешным.

Около одиннадцати утра в воскресенье он уже сидел на телефоне в квартире в Голиковском, но не в той квартире, где он живет рядом с Татьяной, старухой Натальей Ивановной и рыжим Мишкой, а в другой, в другом подъезде, хотя тоже на третьем этаже. Тут телефон свободен…

В тот же день уже после обеда, часа в три с небольшим он шел с визитом. Форма одежды парадная, костюм, галстук, ботинки сияют, в руках букет. Малая Грузинская улица. Самый центр, а от любого метро далеко. Автобуса ждать скучно, пешком идти нудно. Агееву всегда чудился в этом какой-то подвох. Какая-то намеренная недоступность места. Дома здесь тоже с подвохом. Внешне выглядят нарядно, даже роскошно, такие многоэтажные башни из розового кирпича постройки начала 70-х, а внутри удивительно маленькие квартиры с удивительно тесными комнатками. Это для кого? Жильцы сами такой проект выбрали? Это же кооперативы солидных организаций. Впрочем, бессмысленный вопрос… Дверь открыла женщина лет тридцати, брюнетка с серыми глазами. Интересная, пожалуй, даже красивая, но несколько мрачноватой красоты. Они с Агеевым расцеловались, он вручил ей букет, сам снял пальто и немедленно отправился на кухню, принялся выгружать свои пакеты. Бутылка шампанского, бутылка коньяку, банка балыка, маленькая баночка красной икры, колбаса, сыр, шоколад, два лимона, коробка овсяного печенья. Известный уже набор, знакомый филологическим барышням. Агеев изобретательностью не отличается, делает как его учили. Другой пакет выгружать не стал, там была большая плюшевая игрушка, какой-то зверь, и две детские книжки большого формата, с иллюстрациями.

— Это Ритке. А где она?

— У мамы.

— Жаль, я ее не увижу.

— Приходи чаще, будешь ее видеть, — сказала женщина спокойно, без насмешки. Она вообще очень спокойная.

Агеев звал ее Тамарой, она его по фамилии¸ но не Агеевым, а Кривчиковым. Есть места, где он Кривчиков. Значит, это знакомство давнее. Да и по всему остальному видно…

Женщина оглядела кухонный стол, бутылки и снедь.

— Все роскошествуешь…

Он молча обнял ее, снова поцеловал в щеку. Уселся за стол, она хлопотала по кухне. Предложила:

— Рассказывай. Что у тебя там, какие новости?

— Ну, какие-то новости… То есть пока все по-прежнему, новости больше предстоящие, все на будущее.

— Далекое будущее?

— Среднее. Светлана настаивает, чтобы я вернулся в университет, это решится к лету, а пока как всегда. Немножко работаю, немножко бездельничаю.

— Успехи есть?

— Да, я тебе расскажу.

— Как Светлана?

— Тоже как всегда. Думаю, она тебе на днях позвонит, расскажет. Она тебя помнит.

— Насчет университета еще не решил окончательно?

— Ну, почти решил. Светлана нажимает, напоминает, что я обещал.

Тамара в эту минуту отвернулась в плите, мыла зеленый лук, лица ее он не видел. После паузы она сказала:

— Что ж, она права. Пора.

— Да знаю, просто неохота. Как подумаю, что еще четыре года за партой…

— Да-да, помню, как ты любишь учиться.

Она вернулась за стол, добавила к принесенной Агеевым провизии зелень, соленья, масло и паштет из печенки, нарезала хлеб, сыр.

— Ты все кочуешь?

— Нет, это неправильное слово. Я же не по стране кочую, не из города в город переезжаю. Я только живу на два дома. Иногда на Фрунзенской, иногда в Голиковском. Всегда известно, где меня найти. Если не там, так здесь.

— Ну, хотя бы два дома. Не больше?

— Нет, не больше.

— Ладно, по крайней мере ты в Голиковском, а не на Челябинской, — сказала Тамара. — Все же компания поприличнее.

Она явно была в курсе всех его обстоятельств. Вообще тон разговора был очень домашний, семейный.

Вдруг Тамара весело прыснула.

— Но без второго дома никак? Гек Финн удаляется в свою бочку отдохнуть от цивилизации.

— Да, да! Ты же знаешь…

— Знаю. Это болезнь, вроде бродяжничества. Вагабондаж. Тебе не сидится на месте. Но ты молодец, ты ограничил свои передвижения двумя точками. Почти норма.

— Не болезнь, а привычка.

— Это одно и то же. И конечно, у тебя новая баба?

Она опять смеялась.

— Нет. Покамест нет, Пожалуй, эта новость тоже в будущем.

— Понятно. Уже что-то наметил, но покамест наслаждение только эстетическое.

Она знала и все его любимые анекдоты. Но сейчас его это не порадовало, он осуждающе крутил головой.

— Грубая ты женщина, Тамара!

— О! Тон оскорбленной невинности, значит, это какой-то хороший роман!

— Возможно, будет хороший. Если будет.

— Приличная барышня?

— Очень приличная.

— Старше тебя?

— Немножко..

— Как всегда… А Зинаиду ты куда дел?

— Никуда не дел. Зинаида на месте, Зинаида в порядке, однако Зинаида умная, она потихонечку сама эту историю сворачивает.

— Она мне понравилась.

— Мне она тоже нравится, но ты ведь знаешь, у нее долгих планов со мной не было, у нее планы другие.

— Помню. Рассказывай про новую!

— Жанкина подруга. Жанку ты знаешь.

Тамара засмеялась.

— Жанкина подруга — это отличная рекомендация! Это солидно. Тоже филологиня?

— Да.

Он стал рассказывать про филологиню, Тамара кивала одобрительно.

— В каком-то смысле твоего поля ягода, а в каком-то совсем не твоего. Вам вместе интересно, но она ведь домашняя девочка, в школе хорошо училась, а ты неприкаянный тип.

— Пока ее это не пугает. Тамара, про меня ты уже все знаешь. Рассказывай про себя!

— Ну, ты про меня тоже все знаешь. У меня главное счастье в жизни Ритка. Растет умная и добрая.

— Она хорошая девочка.

— Надеюсь, такой и останется. А все прочее… Я теперь доцентша, ты знаешь. Меньше семинаров, больше лекций. Больше платят…

— Доцентша. Лекции читаешь, значит, и экзамены принимаешь?

— Ну конечно.

— Студенты теперь небось просто в обморок падают, когда к тебе на экзамен идут.

— Так им и надо!

Они мирно болтали, пили очень немного, от коньяка Тамара отказалась решительно, шампанское только пригубила.

Агеев спохватился. Поднял палец.

— О! Совсем забыл!

Ничего он не забыл, просто не хотел с этого начинать.

Утащил Тамару в комнату, вручил какой-то маленький пакетик, четырехугольный, что-то вроде завернутой в бумагу коробочки, перевязанной ленточкой. Теперь Тамара чмокнула его в щеку.

Они вернулись на кухню, посидели еще, Кривчиков уже начал рассказывать о своих занятиях… Абсурд, фантастика, лубок… Тамара в этом хорошо понимает, весьма образованная дама. Потом он стал расспрашивать про Ритку, она охотно принялась рассказывать. Ритка рисует, Ритка книжки читает, высказывает интереснейшие мнения… Спрашивала, почему в предисловии к «Робинзону Крузо» сказано, что это философский роман. Внимательно слушала объяснения.

— Так она и предисловия читает? Основательная девица. Думал, она читает адаптации, пересказы.

— Нет, она читает все, от корки до корки. Ее потрясло, что Робинзон продал мальчика Ксури. Негодяй…

Потом снова отправились в комнату… Потом… ну, как-то оказалось, что они продолжают разговор в постели. Опять же тон ровный, потому что положение вполне обычное. Давняя дружба..

Конечно, некоторое время никаких разговоров не было, потом снова болтали.

— С пропиской у тебя что?

— Все то же самое. Прописан в области, прописка постоянная. Значит, я могу на законных основаниях находиться в Москве, жить, работать.

Тамара вздохнула.

— Все то же самое… Устроил все по минимуму, чтобы как-то оставаться в городе, чтобы милиция не выгнала. Работа тоже по минимуму, только чтобы трудовая книжка где-то лежала. Вся жизнь по минимуму…

— Тамара…

— Разве неправда? Не хочешь устраиваться по-настоящему. Не хочешь закончить образование, не хочешь найти хорошую работу, обзавестись жильем, семьей. Пускать корни не хочешь. Живешь так, чтобы в любую минуту можно было сняться и отправиться на другой край света. Собраться — только подпоясаться!

— Э-хе-хе…

Он вспомнил дядю Юру, который тоже корит его за непутевость. Не хочешь устроиться в жизни, найти хорошее местечко… Только понятия о хорошем месте у дяди Юры другие, остальные идеи те же.

— Кряхтишь? Нечего сказать? Ты цыган, цыган… Кочевник, бродяга.

Он не стал спорить. Не стал говорит, что уже пробовал, уже жил и так, и этак. Было время, когда он действительно кочевал, перебегал с места на место. Еще и скрывался, прятался. Но также было время, когда сидел на месте, никуда не стремился. У него дом, у него ясное и определенное положение, хотя скромненькое — он студент. Утром выходит из дому, идет на лекции. Не спеша идет, степенно, потому что в этом городе никто не бегает, не суетится. В этом городе здороваются со встречными, потому что все друг друга знают. И его знают, поэтому никто не спрашивает, почему он здесь живет, на что он живет, зачем живет, чем занимается. Конечно, полной респектабельности нет, потому что все знают, что у него сложные отношения с родней. Он внук известного в городе человека, это солидно. Он знать не хочет своего папашу, это несолидно. Это даже предосудительно, на него долго косились, потому что в маленьком городе есть общественное мнение, потом привыкли. Однако он не может ныть и жаловаться, что вот жил такой чинной и солидной жизнью, а Светка сбила его с толку, уговорила остаться в Москве, где люди по улицам не идут, а бегут, где у всех вид загнанный, очумелый. Светка все правильно сделала, потому что та его прежняя жизнь все равно бы недолго продлилась. Также он не стал говорить Тамаре, что она его все учит, все огорчается его неумению жить, устраиваться, быть как все, а он в это время думает о ней и тоже огорчается. Тамара потрясающая женщина. Красивая, умная, с сильным характером — а вот одна. Давно одна. Почему? Уму непостижимо.

— Заснул?

— Нет, просто думаю.

— О чем?

— О твоих словах, разумеется.

— И что надумал?

— Как сказать… Примеряю твои слова к обстоятельствам, к ближайшим примерам. Вот эта барышня, о которой я начал рассказывать, Татьяна… У нее есть все, чего я еще только должен достичь в будущем. Она закончила университет — как раз в тот год, когда я только собирался поступать. Она работает в издательстве «Книга» — как-никак солидное столичное издательство. Ее уже собираются перевести из младших редакторов в редакторы. Она начала печататься в хороших журналах. У нее есть квартира. Правда, у нее нет семьи. Она уже была замужем, но развелась, и квартира появилась как раз в связи с разводом. До брака у нее были какие-то плохенькие комнаты в коммуналке, потом они с мужем съезжались, потом разъезжались — и разменялись так удачно, что у нее теперь квартира в хорошем месте, на Большой Переяславской. Хорошее место?

— Да, наверное. Хотя близость вокзала всегда не слишком хорошо.

— И семьи нет. Но в любом случае она по сравнению со мной очень благополучная девочка, пример и образец. Если я возьмусь за ум, буду себя хорошо вести, я достигну всего, что у нее есть, и уж тогда заживу!

— Думаешь, это смешно?

— Нет, я не смеюсь, просто думаю, сравниваю, прикидываю. Хочу ли я этого, сколько лет я готов потратить, чтобы стать таким.

— Не хочешь жить как все люди. Я тебе об этом и толкую…

Опять помолчали. Потом и не до разговоров было… Потом опять болтали.

— Забыла спросить, как там герцогиня?

— Которая из двух? Теперь Лариска не одна носит этот титул.

— А кто вторая?

— Зинаида. Я звал герцогиней Лариску, а она стала так звать Зинаиду. Мол, вот она, хозяйка замка. Обходит свои владения и вовсю пользуется правом первой ночи.

Тамара фыркнула.

— Ревнует?

— Ничуть. Смеется. Тем временем появилась третья претендентка на титул.

— Это еще кто?

— Жанка, конечно. Она же в квартире главная, она у нас ответственная съемщица Люция Францевна Пферд. Говорит, что право первой ночи принадлежит все-таки ей.

— Пользуется этим правом?

— Нет, что ты… Шутит. Жанка верная жена.

— Да, если которая-нибудь из дам устояла против неотразимого обаяния Кривчикова, ее смело можно считать порядочной женщиной.

— Несомненно! Так что порядочная женщина только строит глазки и грозно произносит слова: «Они последний раз говорят, чтоб тушили!»

— Не понимаю…

— Забыла? Цитата из той же книги. Эти слова Жанны Александровны означают, что она грозится меня выдрать.

— И давно пора!

— Сумасшедшие девки. У всех один и тот же бзик.

— Ты увел разговор в сторону, не сказал ничего про Лариску.

— Лариска скоро получит то, что собиралась получить. Только об этом никто не знает. Страшная тайна.

— Помню.

Здесь действительно была тайна. На самом деле квартирная хозяйка Агеева не старуха Наталья Ивановна, а именно Лариска. Комната принадлежит ей. Лариска благополучно живет с мужем Севкой, но формально они в разводе, Лариску прописала у себя старуха, это было давно, но все же в такие времена, когда прописка в доме была уже закрыта, всякие изменения в лицевых счетах запрещены. Конечно, устроил все Юрка. Теперь Лариска получит квартиру… Но знать об этом никому нельзя, а Тамара знает в силу особых обстоятельств, ей можно. Зато Тамара не знает историю о том, как Лариска выжила старуху Каплан и чем это кончилось для нее самой. Агеев не рассказывал, Тамаре этого знать не обязательно. У тех свои тайны, у этих свои…

— Сделал бы ты такой же трюк, тоже получил бы квартиру.

— Не хочу. Это уголовщина. Я против уголовщины.

— Да, ты прав. Ладно, о жилье подумаешь после, но в университет хотя бы вернешься?

— Вернусь.

— Вот хорошо! А то он свою жизнь устраивать не хочет, он устраивает только жизнь какой-то Наташки, которая никак не выучится на парикмахера.

— Откуда ты знаешь про Наташку?

— Разве это секрет? Ты же сам рассказывал, потом еще тетя Оля говорила…

Кривчиков тугодум. До него медленно доходит.

— А ты… ты недавно разговаривала с тетей Олей?

— Ну конечно! Как ты можешь об этом не знать?

Он захохотал. Дошло наконец.

— Не знал. Извини, не знал. Думал, Светка ее накрутила.

— При чем тут Светка?

— Как при чем? Это же заговор!

— Какой еще заговор?

— А иди-ка сюда… Сейчас ты у меня признаешься!

— Ай!

— Сговорились со Светкой?

— Ай! Что ты делаешь!

На это отвечать было незачем…

Теперь смеялись оба.

— Кривчиков! Прекрати! Ты хоть помнишь, кто я?

— Да, Тамара Михайловна, это я всегда помню.

— Тогда отпусти меня немедленно!

Он ее отпустил.

— Мерзавец…

— А теперь признавайся!

— Не в чем признаваться. Если хочешь знать, это было исключительно мое личное решение.

— Ну? Неужто?

— Точно. Ты мог бы догадаться. У Светы мягкий характер. Мы болтали, она плакалась, что никак тебя уломать не может, а на следующий год тебя в университете уже и не восстановят… Я ее слушала, слушала, говорить ничего не стала, а сама позвонила тете Оле, встретилась с ней. И попросила помощи, даже потребовала. Пора принимать меры!

Опять Кривчиков хохотал.

— А я на Светлану грешил. Думал, это она в полном отчаянии решилась… Забыл, что у меня все еще есть учительница Тамара Михайловна, которая ставит двойки и с двойками отправляет к тете Оле.

— Кривчиков, ты подлец! Ты сейчас в одной фразе солгал трижды.

— Как мне это удалось?

— Ты сам знаешь. Все ложь. Да, была такая учительница, ставила двойки. Но ты забыл сказать, что это с ее стороны была жалкая попытка скрыть другие обстоятельства.

— Какие обстоятельства?

— А ты не помнишь? Она, бедняжка, пыталась скрыть, что она такая учительница, которую ученик раздевает прямо на уроке, ровно через пять минут после его начала. На ее же учительском столе…

— Тамара, не сочиняй!

Она смеялась.

— Да, да… Училка вскакивает, быстренько одергивает юбку и пытается восстановить свой авторитет. Выводит в тетради цифру, щурится и говорит холодным тоном: «Кривчиков, тетрадь покажете дома. Сегодня же вечером!»

— Тамара!

— Не было такого? Ты сейчас снова затеешь эту вечную дискуссию о том, кто из нас первый начал нарушать наши кондиции.

— Ты, конечно!

— Так я и знала! Жуткий подлец. Никакой совести.

— Ладно, ладно… Я все помню. Мы оба стали потихонечку нарушать кондиции, когда ты решила, что работа сделана, я экзамен сдам. И в самом деле сдал.

— Все равно это с твоей стороны было нечестно.

— Может быть. Но у нас пятилетка досрочно… Я давно ждал… Кстати, Светлана догадывалась, тоже ждала этого с самого начала, она видела нас на балконе. Ага, собрались идти Раневскую смотреть, но потом отложили.

— Не успели мы, умерла Раневская, пока мы английский зубрили. Но все равно ты подлец. Репетиторша выводит ему оценку в тетради, при этом ужасно краснеет, а этот подлец несет свои тетради не интеллигентной Светлане Михайловне, а тете Оле. Тогда репетиторша в следующий раз не просто краснеет, она готова сквозь землю провалиться…

— Вот в этом все дело, что вы интеллигентные дамы, у вас плохой стиль.

— Это как?

— Ну, ты же помнишь, тебе привели ученика, а он уже не маленький, девятнадцать лет. При этом еще школьник. Почему? Да потому что иначе тетя Света его никак прописать не может. Даже временно. Временную прописку дают иногородним учащимся. Студентам и пэтэушникам. Просто понаехавшим племянникам прописки не дают. Против ПТУ у Светы предубеждение. Аристократические предрассудки. Это фи! А школа подходит? Ну, если есть сильные связи в милиции, то и школьника можно как-нибудь прописать. И вот взрослого дяденьку, который уже был студентом вуза, отдают в школу. Уговорили. Но при этом начинают хихикать. Классный руководитель интеллигентная дама, завуч интеллигентная дама, тетя Света интеллигентная дама, репетиторша интеллигентная дама. Они присматриваются к новому ученику, и уже через месяц завуч, добрая знакомая тети Светы, выдает компетентное заключение: пора принимать меры! Интеллигентные дамы переглядываются и прыскают. Сечь надо, сечь… Завуч как бы только намекнула, смеялась, а репетиторша, тоже теткина добрая знакомая, настроена решительно. Сечь, сечь… Опять интеллигентные дамы переглядываются, делают большие глаза, краснеют, прыскают, фыркают… Светлана качает головой. Тем временем ей звонят по телефону. Большой мальчик забыл в классе портфель, его отнесли в учительскую, открыли, чтобы узнать имя владельца, а там… Интеллигентные дамы не могут вслух сказать, что там обнаружили. Они не могут выговорить слово «презервативы». Только краснеют, прыскают, что-то пишут в дневник, звонят тете... Тогда уже этот балбес чувствует неловкость. Ну вас всех к черту! Если в дневнике запись «обратить внимание», лучше на время перебраться к тете Оле, носить дневник ей. Она понимает все проще, не прыскает, не фыркает. К тому же давно ее знаю.

— Еще с тех времен?

— Да. Я же у нее не просто квартировал, она знала, что я скрываюсь, она меня прячет. Но при этом она всегда понимала свое положение как подчиненное. Ребенка у нее поместили, за его содержание хорошо платят. Кто ей платит, тот с нее требует. Тетка и училки тоже начальство, хотя поменьше рангом.

— Ладно… Ты уличный, у интеллигентных дам для тебя слишком плохой стиль, с тетей Олей иметь дело удобнее. В каком-то смысле и для нас так удобнее. Балбес Кривчиков уже совсем-совсем большой мальчик, и никто на него не имеет влияния, но если попросить тетю Олю… против тети Оли он ничего не может.

— Да, это ты здорово догадалась. Отколола номер. Большое тебе спасибо!

— Пожалуйста. Обращайтесь еще.

Она держалась точно в указанном Кривчиковым плохом стиле, краснела, фыркала и прыскала. Затем чуть угасла, спросила осторожно:

— Про парикмахершу Наташку я слыхала, одобряю. Но кроме этого у тебя с тетей Олей и другие дела?

— Извини, этого тебе знать нельзя.

— Хорошо, больше не буду спрашивать. Мы и так заболтались.

— Отвлеклись?

Она засмеялась.

Кривчиков пробыл у нее в гостях до одиннадцати вечера, они еще ужинали вместе, наконец распрощались. Видятся редко, это жаль…

***

Он ушел, Тамара осталась, сидела на кухне, пила чай в одиночестве, вспоминала историю, которую слышала от Кривчикова раньше, год или два назад. Это была история прокурора…

………………………………….

…………………………….

………………….

***

До Нового года осталось два дня. Много ли событий может произойти за такой срок? Достаточно. Татьяна не зря чувствовала, что время растягивается, становится вместительнее.

В предпоследний день года она взяла корейский заказ. Она и при первой встрече с папашей аспирантки не отказалась от работы, но у нее были колебания, она попросила три дня на раздумья. Чтобы заказ не ушел, опытная Катька выразила согласие за них обеих, сказала, что она Татьяну подстрахует в любом случае: если та не возьмется или не справится, возьмется она сама. Это был ход, как выражается Агеев, в духе лучших обычаев делового оборота. Теперь Татьяна решилась, она возьмется. Обнадеженный клиент улетел в Самарканд.

Новую работу взяла, соответственно, отказалась от очередного поручения редакторши из «Советской музыки». Поблагодарила, извинилась… Бывший киевский городовой, а ныне музыкальный критик Небаба больше не музыкальный критик. Кто же он такой теперь? Черт его знает. Посмотрим.

Вечером того же дня она села за стол и справилась с «Коляской». Разобрала. Поймала, в чем там фокус. Видимо, сильно напряглась, понимала, что в ближайшее время к этой вещи не вернется. Конечно, записала разбор наспех, только для себя. Однако он уже есть, и это большой подарок себе. Я это сумела…

Чем занимался Агеев эти два дня, она не знала, не интересовалась. У них роман, но они не каждую минуту вместе. Наверное, бездельничает по своему обыкновению… Она ошибалась, он работал, только в своей манере. Бродит, думает. Впитывает случайные впечатления. Ждет, когда на него снизойдет что-то с неба. Работа за столом будет после. Покамест он, обзванивая свой новогодний список, стал задавать инженеру по имени Герман вопросы по акустике. Выведал все, что тот знал о понятии форманты. Древненькая теория, Гельмгольц… В понедельник тридцатого забрел в Ленинку, снова в музыкальный отдел, стал перечитывать Асафьева. Интонация… Встретил ту самую щекастую девицу, которая играла ему Бортнянского. Обрадовался. Кажется, и она была рада. На этот раз познакомились чин-чином, поменялись телефонами. Поболтали…

………………………..

…………..

***

Наконец новогодняя ночь. Как и предполагалось, все разбежались. Агеев встречает Новый год у Светланы, Татьяна у своего дяди Бориса, Жанка с мужем, Наталья Ивановна уезжает к крестной в Медведково. С кем встречает праздники Мишка, никто не знает, но дома он не сидит.

К семи вечера квартира опустела. В комнатах ни души, в коридоре ни души. Везде тихо и темно. Даже телефон не звякнет. В дверь тоже никаких звонков. Тишина полнейшая, мертвая тишина, потому что с улицы тоже никаких звуков. Двор пуст, переулок тоже пуст.

Движение по Голиковскому не запрещено, но увидеть в нем едущую машину можно очень редко. Несколько дней надо ждать такого случая. А кому ездить по этому переулку? Куда ездить? Некому и некуда. Одним концом Голиковский выходит на Пятницкую, другим концом в Климентовский переулок. Кому придет в голову ехать с Пятницкой в Климентовский через другой переулок, когда и сам Климентовский тоже выходит на Пятницкую? Никому, нет таких идиотов. Так что никакого транзитного движения. Глухое место. Машина появляется в переулке только в одном случае — если она едет прямиком к одному из обитателей переулка, а это редкий случай. Обладателей персонального служебного транспорта здесь нет, любителей кататься на такси здесь мало, милицейский патруль сюда не заглядывает. Разве что скорую помощь кто-то вызовет… Словом, это очень, очень тихое место. А уж в новогоднюю ночь… Некому здесь ходить, некому глазеть на окна квартир — где там горит свет, а где темно. Зинаида советовала Агееву заняться этим, он только посмеялся. Татьяне это тоже было смешно.

Тем не менее кое-кто видел окна их квартиры в эту ночь. Не то чтобы наблюдал намеренно, но просто видел, потому что они все время на виду. Во дворе пусто, в переулке ни души, а все же кому-то окна видны все время.

Все дело в планировке дома. Голиковский переулок крайне кривой и извилистый, он трехколенный. Одно колено крутое, переулок вдруг поворачивает под прямым углом. Два других колена более плавные, там угол поворота тупой, и на одном из этих колен наш дом изгибается вместе с переулком. Не слишком сильно он изогнут, но все же получается, что у дома два крыла, и в те окна, которые выходят во двор, можно видеть окна другого крыла. Из окон нашей квартиры видны окна той квартиры, где двумя днями раньше Агеев сидел на телефоне, обзванивал свой список.

Сейчас наши окна были темные, а окна той квартиры освещены, за окном была старуха, она ходила из комнаты на кухню, потом долго сидела на кухне, пила чай. Потом сидела просто так. Иногда поглядывала в окно. Около десяти вечера по двору прошла шумная компания, громко переговаривались, смеялись, потом женский голос запел «Бродягу». Хорошо гуляют… В одной из квартир другого крыла тоже хорошо гуляли, оттуда голоса и музыка слышны все время. За последние годы дом сильно опустел, а все же есть живые люди, веселятся… В половине одиннадцатого за одним из темных окон квартиры напротив появился слабый свет. Может быть, зажглись лампочки елочной гирлянды, может быть, ночник, фонарик, свечка. Огонек приблизился к окну, затем удалился. Затем переместился в другое окно, там другая комната. Минут десять светился там, наконец погас. Старуха без особого любопытства наблюдала за этими изменениями. Хмыкнула. Надо Витьке сказать, ему будет интересно… Старуха отошла от окна, следующий раз подошла ровно в полночь, потому что во двор вбежали какие-то радостные идиоты, принялись палить из ракетницы. Устроили свой праздничный салют. Много шума и света, ракетница стреляет громко. А в окне напротив опять светился слабый огонек…

[Гертруда]

35. Тысяча и одна ночь. Прокурор

…… …сидела на кухне, пила чай в одиночестве, вспоминала историю, которую слышала от Кривчикова раньше, год или два назад. Это была история прокурора, Кривчиков в свою очередь слышал ее от старожилов своего города. Конечно, пересказ из вторых, из третьих рук, что-то в этой истории переврано, какие-то детали потерялись, но основные события подлинные, Кривчиков в это верил, Тамара тоже верила.

Фамилия прокурора была… ну, допустим, Арзуманов. Он был армянин, уже немолодой человек, военного поколения. В городе его уважали и любили. Наш прокурор человек! Люди постарше помнили его историю, иногда рассказывали. Молодой Арзуманов еще до войны успел окончить десятилетку, пошел работать. Жениться не спешил, рано ему, ждал призыва в армию, тем временем ходил на танцы в городской парк. Как-то раз на танцах случилась драка. Ничего удивительного, это часто случалось, там драки почти каждый день. Конечно, из-за девушек. На этот раз драка была с поножовщиной, кого-то зарезали. Это тоже часто случалось. Не каждый день, но два или три раза в году обязательно. И что же, из-за этого закрывать парк, закрывать танцплощадку? Куда же тогда молодежи деваться? У нас одно такое место в городе. Есть еще танцы в Доме офицеров, но там зал, закрытое помещение, летом душновато, к тому же вход только по приглашениям… Ничего закрывать не надо. Виновного посадят, милицейский пост в парке усилят, танцы продолжатся. Мы так живем… На этот раз убил человека на танцах молодой Арзуманов. Его не посадили, он скрылся.

За давностью лет невозможно установить, кто там был виноват, кто затеял драку, кто первым достал нож. Бывает так, бывает этак, в любом случае убитого похоронят, а выжившего посадят. Убить человека дело нехитрое, но вот что делать после… Вообще-то делать уже нечего, никуда не денешься. Другой парнишка при подобных обстоятельствах вернулся домой, лег спать. Родителям ничего не сказал, они только заметили, что он воду пьет жадно, зубы стучат о стакан… Ночью за ним пришли. Арзуманов оказался умнее. Он немедленно бросился домой, доложил родителям: извините, мама с папой, но вот так случилось… Родители тоже не ударились в панику, приняли решение мгновенно. Мать собрала узелок с едой, отец быстро дал инструкции. Помнишь место на Карасу, куда мы на рыбалку ездили? Сейчас же идешь туда пешком, там прячешься, сидишь неделю, через неделю там же и встретимся, я добуду для тебя другие документы… По новым документам у молодого Арзуманова была другая фамилия, впрочем, тоже армянская, как и полагается по его внешности, а еще он по этим бумагам был на два года моложе своего настоящего возраста. Это было выбрано намеренно, с расчетом.

Конечно. его искали, но не так усердно, как в первые два дня. Он ночами двигался по области пешком, старательно обходил милицейские посты на дорогах, в соседней области сел на поезд, поехал со своими новыми документами в большой город Баку. Конечно, у родственников его тоже искали, но у армян в те времена бывала обширная родня, есть родственники далекие, есть даже не совсем родственники, например, родня любовницы его отца. Словом, в Баку дело обернулось так, что к какой-то немолодой одинокой тетке приехал ее племянник из другого города, поселился у тети, пошел в школу, в девятый класс. По возрасту он был как раз девятиклассник, из документов следовало, что на прежнем месте он восьмой класс окончил. На вид он постарше, но это бывает, можно не обращать внимания… Жгучий брюнет, которому уже в седьмом классе пора бриться…

Два года он жил в Баку, учился в школе, вел себя смирно, а как раз в тот день, когда он второй раз окончил десятый класс, началась война, и он немедленно записался добровольцем. Теперь он Агаян, ему как раз исполняется восемнадцать лет, возраст подходящий…

Воевал он хорошо, он вообще был боевой парень, про таких говорят «военная косточка». Еще говорят так: кому война, а кому мать родна. Есть люди, будто родившиеся для войны. Первые бои, он показал себя хорошо. Очередные бои, опять отличился. Он храбрый, он везучий, он удачливый. Три месяца на передовой, и ни царапины… И вот рядового Агаяна представляют к его первой награде… А рядовой Агаян подает по начальству рапорт: так и так, не могу принять награду, потому что я не Агаян, а находящийся в розыске за убийство Арзуманов… Дальше подробности: где, кого, когда… Тогда начальство призадумывается, связывается с другим начальством, вышестоящим. Они совещаются и принимают весьма смелое решение. Они не отправляют Агаяна в тыл, где его разыскивают гражданские власти. Они даже не запрашивают у гражданских властей результаты следствия, доказательства по совершенному преступлению. У них нет времени на эту переписку. Обстановка на фронте горячая, фронт подвижен… Они отдают рядового Агаяна под военный трибунал, и тот судит его на основании его признания, будто личность Арзуманова установлена и вина в преступлении доказана. Может быть, это юридически не совсем гладко, но по условиям военного времени… Три месяца штрафбата. Подгадали так, что половину этого времени батальон находился на переформировании, там личный состав меняется быстро, попросту сказать, выбивается… Но сколько-то времени Арзуманов провоевал в штрафбате, и там тоже выжил. Был возвращен в свою часть с соответствующими документами. А уж там воевал до конца войны, в сорок третьем его на полгода отправляли в училище, затем снова на фронт.

Окончил войну лейтенантом, был демобилизован в сорок пятом. Немедленно отправился в родной город — вот так, при параде, в военной форме и обвешанный орденами и медалями. В таком виде его на вокзале и арестовали. Его помнили, узнали мгновенно. Но к удивлению публики, он пробыл в милицейском участке полдня, после чего был отпущен. Почему? В милиции знали причину, там он все объяснил, показал документы. Больше никому ничего объяснять не стал. Вернулся к родителям, свободно ходил по городу. В городе вокруг него сложились легенды. Ведь все знают, что он натворил, а его почему-то не трогают… Какая-то здесь тайна, какая-то есть причина… Потом он снова уехал в большой город Баку, учился там на юридическом, опять вернулся, стал служить в органах… Дослужился до городского прокурора. Уважаемый человек. Честный, взяток не берет, перед партийным начальством не выслуживается…

Агееву эту историю рассказывал Петр Иваныч, руководитель кружка юннатов в местном Доме пионеров. А он откуда знал подробности про военный трибунал и штрафбат? А он дружит с Акимовыми, а те раньше жили в одном дворе с Войцеками, а у Войцеков очень красивая дочка… Как же ее звали? Ванда, Зося? Редкая красавица. Арзуманов приходил к ней свататься. Тоже по всей форме, при орденах и медалях… Тогда родители невесты и спросили, мол, Сережа, как за тебя дочку отдать, мы же все помним, на тебе убийство… Он им все рассказал. От них и Акимовы знали подробности. Ванда за него так и не пошла. Сама не пошла или родители не отдали, неизвестно…

Тамара вспоминала эту поучительную историю, примеряла к другим обстоятельствам. Конечно, когда Арзуманова отдали в школу, в девятый класс, он был уже взрослый, скучно ему было сидеть за партой, да еще среди мелюзги. Однако он свое положение понимал. Можно не сомневаться, что сидел тише воды ниже травы, вел себя примерно, не пытался соблазнить ни одну из училок, ни тем более завуча в ее кабинете… Он вообще человек серьезный, ответственный, целеустремленный. Мог ведь после войны не возвращаться в родной город, а вернулся. Ему было важно сделать карьеру именно здесь, где его все знают. У Агеева два года назад положение было чем-то похожее, когда взрослого оболтуса запихали в школу. Конечно, не было той опасности, того риска, он просто приехал в Москву на недельку-другую, а Света уговорила его остаться у нее. Но у него и той целеустремленности нет, он живет как бы без цели в жизни. Пошел в школу, потом устроил себе прописку в области, школу бросил. Да и черт с ней, но ведь он и университет бросил. Плывет куда-то… А может, у него и есть какая-то цель, мы ее не видим, а он видит…

[Гертруда]

........ у меня последняя глава, я тороплюсь закончить ...........

Оказалось, что насчет последней вранье. Тороплюсь –– это правда.

Но глава 34 оказалась не последней, и глава 35 оказалась не последней. Теперь надежда на то, что последней станет следующая, номер 36. Давно пора закругляться, даже невзирая на шеллингианскую теорию романтической иронии.

Дальше какие-то неисполненные обещания ответить на полемические высказывания. Они остаются в силе, не заржавеют, хотя тоже нет уверенности, что кому-то это важно.

[Expat]

Не торопитесь, ради Бога.

[Гертруда]

36. Халтура

Наконец он наступил, этот новый 1986 год. Уж казалось, что никогда не наступит, а он все же пришел. С первых же дней жизнь резко переменилась. Ощущение внезапно наступившей тишины. Будто циркулярную пилу выключили. После ее невыносимого визга вдруг блаженное молчание. Великое молчание.

Все побежали по своим делам, все работают. Татьяна принялась за корейский заказ, и эта работа с первых дней пошла сказочно быстро. Конечно, причина в том, что за эту работу вместе с Татьяной взялся Агеев. Это не предполагалось заранее, она его не просила, а он ведет себя так, будто это само собой разумеется: если они вместе, то и это занятие у них общее.

Тут она вспомнила первые впечатления от Агеева — молчаливый молодой человек. Это забылось, потому что последнее время он много выступал в разговорном жанре, произносил программные речи, полемизировал, болтал, трещал. Теперь снова молчит. Почему? Похоже, это опять правила армянского радио: вы спрашиваете — мы отвечаем. Если не спрашиваете, можем и помолчать. И Агеев такой. Если его не тормошить, он молчит.

Ничего не сказал, исчез на два дня, приволок длинный список, библиографию литературы о Горьком. Даже не вообще о Горьком, а именно о «Жизни Клима Самгина», предмете заказанной Татьяне работы. Откуда? За два дня составить такой перечень не успеешь. Пояснил как-то сквозь зубы, что побывал в Ленинке, в диссертационном зале. С трудом удалось выдавить из него более подробные сведения о том, что он в этом зале делал. А вот что… Списывать чужой текст нельзя, а сдувать библиографию из чужой диссертации не возбраняется. Этот список будет расти, потому что в работах из этого списка есть в свою очередь ссылки на литературу. Библиография всегда растет концентрически, расширяющимися кругами. Последний шаг такой: Татьяна пойдет в Книжную палату, там самый большой каталог журнальных статей, ей по старой памяти позволяют этим каталогом пользоваться, она покопается там, добавит к своей библиографии двадцать названий таких, которых нет у тех авторов, у которых она эту свою библиографию сдувала. Это будет двадцать ссылок на совсем глухие источники, именно ученые записки Новозыбковского пединститута за 1956 год, труды Орехово-Зуевского пединститута за 1962 год, сборник «Экономические исследования», изданный Самаркандским архитектурным институтом в 1972 году. Почему экономические? Очень просто. Институт архитектурный, но там есть кафедра русского языка, потому что основной язык преподавания русский, а многие студенты заканчивали узбекские школы. А на кафедре русского языка некая дамочка тоже собиралась защищать диссертацию, писала о языке Горького. Ее работу включили в общий институтский сборник, составленный экономическими кафедрами, потому что в сборник по архитектуре и строительству она сама не захотела. Главное, что ссылок на ее работу ни у кого нет, а у нас есть, это надежный признак самостоятельной работы с литературой вопроса.

Про ходу его объяснений Татьяне поначалу хотелось возразить: она-то ни у кого библиграфию не сдувала. Потом услышала формулировку «ни у кого нет, а у нас есть» и успокоилась. Теперь все будет «у нас», это наше общее дело. А еще позже поняла, что на самом деле не у нас, а большей частью у него, потому что Агеев взял все в свои руки. Он принялся за черновую техническую работу — аппарат диссертации, библиография, цитаты, ссылки, указатели. С другой стороны, он же осуществляет общее руководство. Настоял на том, чтобы название работы было немножко изменено, составил общий план: три части, для каждой из частей более подробный план… Объяснил, что академическая мода меняется. Скажем, сорок лет назад типичное название диссертации звучало так: «Гончаров. Творческий путь писателя». Затем другая мода: «Гончаров. Мировоззрение и творчество». Еще позже так: «Романы Гончарова в литературном процессе». Сначала был идеологический уклон, потом исторический. Затем стало модно болтать про творческое своеобразие. Теперь приличия обязывают вставить в название слово «поэтика». Лучше всех в этих веяниях разбирается Татьянин знакомый, профессор Б., он великий знаток конъюнктуры, но его спросить нельзя, потому что наша деятельность нелегальная. Сами справимся. Пока немножко дополним название. После слова «поэтика» расширение: «характеры, выразительные средства, повествовательные принципы». Так тема будет понятнее и легче для исполнения… Слово «поэтика» потом вычеркнем, на этапе полной готовности. Слыхала про щи из топора? Только с руководителем согласовать изменения. Ну, это сама клиентка…

Он снова стал пропадать в библиотеке, приносил какие-то записи. Дома перепечатывал на машинке. Каждая запись на отдельном листочке. Вверху страницы три или четыре строчки, цитата из очередного источника, внизу страницы ссылка на этот источник по всем правилам библиографического описания: автор, название работы, название сборника или номер тома ученых записок, город, год… В середине страницы остается пустое место. На самом верху номер, выведенная от руки большая цифра. Зачем это?

— Будем подклеивать, — туманно пояснил Агеев.

Опять пришлось клещами тянуть из него подробности. Он нехотя объяснил, что вообще-то работа на полутораста страницах машинописи, включающая в себя полтораста цитат из различных источников, — это вещь неприличная, это гадость, мерзость и похабство. Автор такой работы компилятор и плагиатор, у него ничего своего… Но это у нормальных людей так считается, а современные академические приличия как раз в этом и состоят — внизу каждой страницы ссылочка, сносочка… Видно, что автор работал, знает литературу вопроса. Это же диссертация, сочинение квалификационного характера. Так принято, такой обычай, и мы будем с ним считаться. Писать будем сами, а затем по смыслу подбирать подходящие цитаты, мнения и суждения по этому вопросу других авторов… И подклеивать, подклеивать к каждой странице… Тут цитата, тут сноска… Потом отдадим машинистке.

На этом он объяснения прекратил, добыл четыре тома из собрания сочинений Горького, где помещалась «Жизнь Клима Самгина», начал эти книги беспощадно портить. С чудовищной быстротой читал, размечал текст цветными карандашами — подходящие по смыслу диалоги жирно очеркивал красным, всякие описания, портреты, интерьеры и пейзажи синим, внутренние монологи героев зеленым. По отмеченным страницам вставлял закладки, полоски бумаги с верхушками, закрашенными тем же цветом. Татьяне сказал, чтобы она не беспокоилась, владелец книг разрешил их портить, потому что они все равно без дела на полке стоят, никто их не читает. И это правильно! Потому что Горький писатель совершенно ничтожный, тупой и бездарный, и роман этот просто огромный памятник его тупости, но для диссертации очень годится, тут много этой жвачки, которую только жевать, жевать, жевать… Писатель по своим техническим приемам старомодный, его образцы древние, дочеховские, но романчик свой пишет уже в эпоху после символистов, после Белого, и где-то пытается идти за ними, заострять экспрессии. Эти модернистские штучки плохо ему даются, но пытается, старается, из кожи лезет. Только одно это свойство его прозы можно мусолить на сотнях страниц… Науки тут никакой, но для халтурщика такой роман просто праздник!

— Тебе, Татьяна, это знакомо. «Лягушка» для филолога смерть, а «Человек, который совратил Гедлиберг» праздник для халтурщика. Там же поучительности вагон, и эту мораль можно пережевывать, пережевывать…

Татьяна наблюдала за его работой, слушала… Цинизм, хладнокровие… При этом потрясающая организованность, собранность и методичность. По организованности он даже превосходит известную Ирку-Тварь. Сначала вся черновая и техническая работа, весь аппарат. Три недели на эту подготовку. Затем можно писать не задумываясь, не останавливаясь. Такая работа не просто легко идет, она как по рельсам катится. Интересно, писать текст он позволит ей самой? Или усадит ее за машинку, будет диктовать по пятнадцать-двадцать страниц в день?

Писать ей доверили самой. Агеев пояснил, смеясь, что это просто. Если план составлен, дальше действует метод Спицыной.

— Кто такая Спицына?

— Ты ее знаешь, видела. К Жанке на уроки ходила ученица, очень милая девочка, умненькая.

— Так в чем ее метод?

Он рассказал. Но по своему новому обыкновению скупо, экономя слова. Спицына сидела на уроке, слышала, как Жанна Александровна вопит в коридоре: «Агеев, я вам обед на столе оставила!» По интонации этой краткой реплики умная девочка Спицына пыталась нарисовать себе полный облик этого неизвестного Агеева, физический и нравственный. Тут главное — умение задавать вопросы. Он худой или толстый? Он добрый или злой? Он умный или глупый? Богатый или бедный? Молодой или старый? Много вопросов…

— Получилось?

— Да. При такой скудости данных у нее неплохо получилось. Правда, я оказался старше, чем на самом деле, и гораздо респектабельнее. Я начальник смены на шахте в Ленинске-Кузнецком.

— Хорошо! А откуда ты это знаешь?

— Она сама рассказывала. Прошлым летом я видел ее в Коктебеле. Спицына выросла, уже большая девочка. Рассказывала, смеялась. Обозвала меня дураком.

— За что?

— Она считает, что я кое-что упустил. Видит что-то несбывшееся.

— С Жанкой?

— Конечно. У Спицыной живое воображение. У Жанны Александровны на столе цветы… На кухонном столе обед для Агеева… Значит, у нас роман.

— А у тебя как с воображением?

— У меня намного хуже. Но метод Спицыной нам подходит, он весьма технический, формальный. Он же метод Лоренса Стерна. Битва с белым медведем…

— Это что такое?

— То же самое. Стерна читай сама, пересказывать не буду! А метод у нас в руках. Тупой роман Горького — роман с идеологией. Где она? В диалогах? Во внутренних монологах героев? В рассуждениях автора? Или в поступках и событиях? Мужик все ловит сома, ловит, ловит… Что он ловит, что символизирует этот непойманный сом? Есть ли в романе резонер? Есть ли приметы психологической прозы? Есть ли приемы несобственно прямой речи? Где позиция автора? Вопросы, вопросы… Каждый можно мусолить на десятках страниц…

— Агеев! Это мастер-класс! Ты показываешь мне, как надо работать.

— Я показываю тебе, как надо халтурить. Учу плохому. Работа — это другое. Когда ты разбирала «Коляску», это была работа…

Ладно, пусть будет халтура. Она с этим заранее согласилась. Однако эта халтура двигалась с поразительной скоростью. Пожалуй, за два месяца они управятся. Будет готово все, включая автореферат, текст выступления соискателя на защите, проекты отзыва внешней организации и отзывов двух оппонентов… Весь корпус.

Это удивительно. Агеев говорит, что заказчику не надо показывать готовность работы раньше срока, иначе ему будет жалко платить деньги. А сама Татьяна думала о другом, прикидывала про себя... У Агеева большие навыки. Он делает все это явно не впервые. Интересно… До сих пор она как-то не задумывалась над тем, на что он живет. У него служба, этот подвал… он там занят два часа в день, причем не все дни на неделе, но ведь и платят там копейки. А он не стеснен в средствах, легко тратится. Проматывает дедово наследство? Да, что-то там было, но на всю жизнь ведь не хватит. Похоже, сам зарабатывает, вон у него машинка постукивает в комнате каждый день… Умеет. Интересно, что он еще умеет?

Итак, это были первые впечатления года. Великое молчание и быстрая работа.

Что еще? Еще они бродят по городу, держась за руки. Весь день сидеть за машинкой невозможно. В остальные часы они просто так бродят, без цели, даже не разговаривают. Сначала бродили только по Замоскворечью. Потом все интересные переулки обошли, стали переходить мост, разгуливают по Бульварному кольцу. Зимой тоже бывает подходящая для прогулок погода, сухой мороз, снег скрипит под ногами. Снова побывали в Третьяковской галерее. Вспоминали излюбленный репертуар узбекского чайханщика. Побывали в музее имени Пушкина. Тихонько переходят из зала в зал, останавливаются, глазеют. Изредка перекинутся словечком-другим, поделятся впечатлениями. Однажды забрели в консерваторию. Не шли туда специально, чтобы попасть на какой-то определенный концерт, даже афишу не смотрели заранее, просто оказались поблизости, решили пойти и послушать то, что сегодня будет.

— Разве так можно? Просто прийти перед началом и взять билеты в кассе?

— В консерватории бывает, это не Большой театр, в который невозможно попасть никогда и никак. Сюда иной раз можно. А если нет билета, можно пройти и так.

— Неужто? Ты знаешь способ?

— Знаю, много раз ходил. Но это для студентов, они не гордые, место в партере им не нужно, могут и на ступеньке посидеть.

— Думаю, мы тоже не гордые.

— Не знаю. Есть смысл сидеть на ступеньке, если программа такая, что просто до смерти хочется ее услышать. А ради какого-то случайного концерта…

— Идем!

Аншлага не было, билеты купили в кассе. Однако Агеев пошел с Татьяной в ту секцию гардероба, где знакомые старушки гардеробщицы, поздоровался, они его узнали, заулыбались.

— Клава, смотри, кто пришел!

Сегодня он с билетом, он с дамой, но старушкам заплатил так, как между ними принято, будто у него никогда билета не было и дама его тоже убежденная безбилетница с первого курса дирижерского факультета. Познакомил с ними Татьяну. Поднимаясь по лестнице в зал, она смеялась:

— Везде у тебя рояль в кустах!

Все-таки это оказалась плохая практика — ходить на концерты наугад. Хорового пения они оба не любили, скоро стали скучать. Но героически досидели до конца, уйти раньше постеснялись. Не очень это хорошо — голосовать ногами, это для крайних случаев…

Домашняя жизнь тоже шла тихо. Теперь они обедают вместе, вообще ведут хозяйство вместе. Все одно к одному: живут под одной крышей, вместе ведут хозяйство, вместе появляются на людях. По прежним временам это классические признаки семейной жизни. Теперь не так, классические признаки стали менее обязывающими. Все взрослые, свободные, сходятся, расходятся… Конечно, в коммунальной квартире все это заметнее. Все всё видят. Татьяна стала проводить больше времени с Агеевым, днем у них какие-то дела, бегают с бумагами из комнаты в комнату. Обедают вдвоем, причем стряпает чаще Агеев, у Татьяны из комнаты слышен треск машинки, она все пишет, пишет… Ужинают вместе, после ужина он остается в ее комнате. Все очевидно, но Наталье Ивановне это все равно, Мишке тем более, а Жанка одобряет, Жанка за них рада. Насчет Натальи Ивановны у них заранее уверенности не было, она деревенская, она религиозна, разврата не любит. Нет, оказалось, что у нее широкие взгляды, вполне современные. Сошлись? Ну, может быть, у них из этого что-то путное получится.

Ну, раз такая свобода… А тут еще день, когда дома никого больше, Наталья Ивановна у крестной в Медведково… Испытали те свойства старого письменного стола в большой Жанкиной комнате, которые Жанка совсем недавно так пылко пропагандировала. Когда это было? Чуть больше двух месяцев назад. А как все изменилось… Кстати, в самом деле очень хороший стол…

Наконец настал день, когда большая работа была окончена. Корейский заказ выполнен. Конечно, еще впереди согласования, одобрения… Приедет эта девочка, понесет работу руководителю, он даст ее читать еще кому-то из членов кафедры, будут замечания на полях, требования поправок, переделок. Так принято. Но это уже несложно, можно надеяться, что работа рутинная. Сведут все замечания на один экземпляр, только разного цвета чернилами, чтобы различать рецензентов, потом еще разок пройдется руководитель, отделит обязательные к исполнению требования от необязательных. Это принять, это оставить без внимания… Конечно, лучше бы разделаться с этой работой сейчас, в ближайший месяц, чтобы уж оставить ее позади, освободиться полностью. Но Агеев стоял на своем: договорные сроки исполнения полгода, принести готовую работу досрочно, через два месяца — это риск. Заказчик заподозрит недобросовестность и легкомыслие, руководитель просто взбеленится. Это что за волшебство такое? Два года ни с места, а на третий год аспирантуры на аспирантку нашло озарение свыше? Татьяна понимала, что Агеев прав, но…

— Ладно, отдам в срок, летом. Но тогда и расчет получу не раньше октября, потому что летом все разъезжаются в отпуска, в сентябре только-только входят в колею после отпусков…

— Вон что, деньги… — Он засмеялся. — Деньги можешь получить сейчас. Берешь из тумбочки сколько надо, потом из гонорара возвращаешь.

— Агеев… Это же не три рубля на текущие расходы. Вообще ты несуразицу предлагаешь. Ты за меня работаешь, ты же меня кредитуешь…

— Перестань. Как раз это не проблема. Но ты сказала про октябрь… Конечно, лучше бы как-то сдать работу весной, до конца учебного года. Заказчик кореец… Он кто?

— Не знаю толком, не расспрашивала. Богатый человек.

— Знаешь, два месяца работы вместо шести — это насторожит даже корейца. А четыре вместо шести можно попробовать. Узбек бы этого не пережил, а кореец переживет, может даже одобрить. Если ты вызовешь эту девочку в конце апреля, мы успеваем получить все отзывы до отпусков?

— Надеюсь. Точно не знаю, у меня такого опыта нет.

Он призадумался. Бормотал под нос:

— Конечно, хорошо бы иметь выход на руководителя… но это уж беззаконие полное… нет, лучше не надо…

Махнул рукой.

— Черт с ним! Как будет, так и будет. С Катькой еще посоветуемся, у нее опыт большой. А пока давай-ка отметим окончание работ!

— Ты же напиваешься не чаще четырех раз в год?

— Напиваться не обязательно, можно просто куда-нибудь пойти.

— Можно. Давай прямо сейчас! Как-никак событие — вступление в ряды деятелей теневой экономики…

Выйти из дому в середине дня, не имея никаких планов, — это опять ненадежная практика. Но уже привычная.

— Смотри, у Дижура дневной концерт в зале имени Чайковского.

— А кто это Дижур?

— Органист. И мой знакомый.

— Да, я забыл, ты ведь уже была музыкальным критиком… Идем, орган я люблю.

Послушать Дижура им не пришлось, его концерт отменен. Предлагается замена… Замена их совсем не заинтересовала. Агеев повертел головой. На другой стороне площади ресторан «Пекин».

— А идем-ка…

— Разве в рестораны ходят в такое время?

— Ты права, не ходят. Там сейчас перерыв часов до шести или семи. Это изумительная система — рестораны, которые закрыты в обеденное время. Но мы заглянем и узнаем, есть ли способ заказать столик на вечер. На сегодня, на завтра…

— Понятно, там у тебя рояль в кустах…

— Нет, я там никогда не бывал, никого не знаю.

Были опасения, что в такое время и администратора нет на месте, и вообще входная дверь заперта. Но в вестибюль они вошли. А там навстречу попался какой-то долговязый парень, поздоровался с Агеевым, остановился. Узнал, что планы у них скромнейшие, просто сесть и пообедать, никаких пышных торжеств, ничего разгульного… Немного удивился.

— Просто пообедать?

— Да.

— Тогда зачем ждать вечера?

— Но ведь сейчас закрыто…

Парень махнул рукой, это означало, что не стоит обращать внимания на такие пустяки. Открыто, закрыто…

— Сейчас спрошу…

Он исчез в дверях ресторанного зала. Татьяна смеялась.

— Рояль в кустах! Он кто?

— Его фамилия Пельменштейн. Он дантист.

— Забавная фамилия, раньше не слыхала. Откуда ты его знаешь?

— Он тоже коктебельский человек, удивляюсь, что ты его не знаешь.

Человек по фамилии Пельменштейн вернулся и закивал: все устроено. Они с Агеевым еще о чем-то быстро переговорили в сторонке, теперь кивнул Агеев. Татьяне все еще не верилось. Ресторан закрыт, а их все-таки покормят?

Да, оказалось, что это возможно. Колоссальный ресторанный зал, совершенно пустой, потрясающего великолепия интерьер, на Татьяну произвел особое впечатление паркет… Дворцовая роскошь. А посреди пустого зала они сидят вдвоем и едят китайские пельмени. Это запомнилось. Все-таки они отметили окончание работ.

[Гертруда]

37. Большие новости

Пока они трудились над своей халтурой, пока изучали творчество великого пролетарского писателя и приобщались к миру теневой экономики, они как бы отгородились от внешнего мира, и новостей извне не было. Дома все по-прежнему, на службе все по-прежнему.

А как только аврал остался позади, новости пошли косяком, одна за другой. Разные новости.

Наталья Ивановна получила ордер на новую квартиру. Это была большая новость. Первый звонок…

Лариска тоже получила ордер, только об этом никто не знал.

В квартире не осталось ни одного легального жильца, пребывающего здесь на законных основаниях, согласно ордеру и штампу в паспорте.

Агеев встретился с Зинаидой, и Зинаида подтвердила общие опасения оставшихся: им не удастся продержаться здесь пять лет, как они мечтали. Расселение дома ускорилось, закончится гораздо раньше. Полгода, от силы год…

Наталья Ивановна объявила, что в таком случае с переездом тянуть не станет. Незачем ждать полгода, переедет, как только соберется.

Мишка тоже засобирался. Он пока никуда не переезжает, но другое жилье уже снял.

Жанка предупредила учеников, что до мая они ходят к ней на уроки сюда, а кто продолжит с ней занятия после летних каникул, будет ходить к ней на Сокол. С летними учениками она все решит по ходу дела.

Агеев нового жилья не ищет, он все время на два дома живет, в любую минуту переберется к Светлане, только и всего. И есть еще места… Покамест у него другие заботы, он ездил в университет, начал хлопотать о своем восстановлении после отпуска. С сентября снова пойдет учиться.

Татьяна уже давно перевезла в свою новую квартиру кое-какие вещи из их с мужем старой квартиры, с этим мешкать было нельзя, потому что в их прежнюю квартиру заселяются другие люди. Но на этом остановилась, и новая квартира оставалась необжитой, надо докупать мебель, еще кое-что. Нужен новый холодильник, светильники на стены, шторы на окна, ковер… Теперь она этим занялась, помогал ей Агеев. У него, как известно, служебный транспорт, грузовик.

В большой Жанкиной комнате появилась груда упаковочных материалов. Толстая стопка крафт-бумаги, еще более толстая стопка картонных коробок. Коробки стопкой, потому что они в разобранном и сложенном виде, когда большая объемная коробка превращается в плоский блин. Крафт-бумага — это такая рыжая упаковочная бумага, довольно толстая и прочная, здесь она была в больших листах, полтора на полтора. Сверх того здесь был большой рулон белого синтетического упаковочного шпагата и более скромных размеров рулончик липкой ленты, которую тогда еще не называли словом «скотч». Все это добро завез Агеев, пустые коробки купил в продовольственном магазине, честно заплатил в кассу три рубля, а крафт-бумага была левая, купить ее законным образом не удалось.

В середине марта Агеев исчез на неделю, никто этому не удивился, дело обычное, но у Светланы его тоже не было. Вернулся грустный, никому ничего не рассказывал. Он хоронил старую знакомую, Галку, ту самую худенькую дамочку, у которой три года назад снял комнату в Южном Измайлово, на Челябинской улице. Это комната и посейчас остается за ним, он за нее исправно платит, а Галка сожительница Виктора, хозяина квартиры на Челябинской, так что Галка была в некотором смысле его, Агеева, квартирной хозяйкой. Пила она крепко, сердце было слабое, вот и умерла. У Галки был ребенок, девочка трех лет. В день ее смерти ребенка при ней не было, девочка оставалась на руках у тети Оли, старухи, жившей в том же доме, через пять подъездов. Теперь девочка осиротела, старуха хотела оставить ее у себя — и оставила, только это оказалось непросто, стоило Агееву больших хлопот и больших денег.

В конце апреля Татьяна сдала свою халтуру заказчику, и он рассчитался с ней немедленно, не дожидаясь одобрения работы научным руководителем и прочими. Насчет одобрения он сказал, чтобы Татьяна не беспокоилась, насчет качества у него нет сомнений, а досрочному окончанию работы он рад. Кореец был деловым человеком. У Татьяны появились деньги, по ее понятиям — большие деньги.

Примерно тогда же, в последних числах апреля, состоялось событие странное и глупое, Татьяна не знала, как к нему отнестись. Только крутила головой и смеялась. Рассказала Агееву, он тоже смеялся. Ее статью о «Лягушке» уже приняли в «Вопли» или почти приняли, она этого давно хотела. А теперь она ищет способа как-нибудь забрать статью из журнала потихоньку, без скандала, чтобы не нажить в филологическом мире сильных врагов и не обидеть профессора Б. Причины объяснила Агееву, тот шевельнул бровями и сказал важно: «Татьяна, ты наш человек!» После чего захохотал. Он же подсказал деликатное решение вопроса, а больше она никому ничего не говорила, даже Жанке и Катьке, потому что они ее не одобрят, будут крутить пальцем у виска.

Татьяна имела опасения, что на этом ее сотрудничество с филологическими журналами окончится, не начавшись, как раньше окончилась ее карьера в музыкальной журналистике, но почему-то сильного огорчения не испытывала. Может быть, потому что у нее в кармане лежали деньги от ее не вполне законных дел с представителями национальных республик. Деньги меняют мироощущение человека. А может быть, причина была другая.

Еще раньше, в марте, Агеев познакомил ее со Светланой. Это был большой шаг. Конечно, это не смотрины, потому что Светлана Агееву не мама и даже не тетка, а Татьяна не его невеста. И все же это шаг в некотором смысле официальный. Если Агеев везет Татьяну на Фрунзенскую набережную и знакомит со Светланой, это значит, что сейчас они вместе. До недавнего времени Татьяна была одна, а теперь с Агеевым. Это тоже меняет мироощущение.

Груда упаковочных материалов в большой Жанкиной комнате понемногу убывала, уменьшалась, а рядом, у длинной стены росли штабеля картонных коробок, оклеенных лентой, перевязанных белым шпагатом. Это уже упакованный, готовый к переезду скарб жильцов. Вон в том штабеле пожитки Натальи Ивановны, дальше в штабеле поменьше Мишкины пожитки, еще дальше штабель побольше, Татьянин, последняя кучка самая маленькая, это агеевские коробки. Жанкина комната большая, стена длинная, штабеля стоят в рядок, выглядит все аккуратно, это Мишка с Агеевым изощрялись в мастерстве упаковщиков, оба большие специалисты, профессионалы высокого класса… Собирались жильцы не спеша, время есть. Неупакованным у каждого осталось ровно столько барахла, сколько нужно на первый случай, сколько берут с собой в поездку, сколько может вместиться в один чемодан. У Татьяны — в два чемодана, все-таки барышня, не может каждый день ходить в одном и том же платье. Все готовы сняться с места, все сидят на чемоданах…

Первым из Жанкиной комнаты исчез штабель Натальи Ивановны. Приехал дядя Юра, пригнал свой грузовик Мишка — тот самый, где он возит в кузове лямки. На этих лямках вынесли мебель, затем втроем с Агеевым перетаскали коробки. Попрощались, Наталья Ивановна перекрестила остающихся и убыла к новому месту жительства.

Следующим съехал Мишка. Наталья Ивановна в марте, он в апреле. Мебели у него почти никакой, вещей мало, больше пачек с книгами, транспорт свой, помощь ему особо не нужна, но все же Агеев помог ему погрузиться, поехал провожать. Соседи…

Потом Агеев перевозил на новую квартиру тетю Олю, так звали толстую высокую старуху, которая жила в другом крыле дома. Та самая старуха, которая в новогоднюю ночь наблюдала за огоньками в нашей квартире. Нельзя сказать, что это был переезд в совсем новую квартиру, старуха получила эту квартиру три года назад, а жить осталась здесь, как и многие другие. Жанке давали квартиру в Южном Измайлово, она отказалась, вытребовала другую, а старуха согласилась, она не такая зубастая, взяла что дают. Сама осталась здесь, а новую квартиру поначалу сдавала. Потом стала туда перебираться, но тоже не сразу, частями. И уже как бы перебралась, давно живет на Челябинской, в том же доме, где три года назад снял комнату Агеев, а сюда, в Голиковский, только иногда заглядывает, остается на денек-другой. Вздыхает. Здесь ей всегда было уютнее. Вещей у нее здесь осталось тоже немного, переезд легкий. Как Агеев связан с тетей Олей — об этом Татьяна не знала, Агеев ей ничего не говорил. Жанка знала. Жанка старый друг, много про Агеева знает.

В нашей квартире оставались Татьяна с Агеевым, держались на месте. Уже и вещи перевезли, но не переезжали. Есть куда переехать, но не хочется. Жанка тоже пока держалась, но ведь она здесь и не живет постоянно, к ней только ученики ходят, а для этого нужен только стол и два стула. Поэтому ее знаменитый стол в большой комнате все еще на месте. Все остальное она подвергла ревизии и большую часть вещей решила не вывозить, оставить здесь. Старье…

Татьяна же с Агеевым держались до конца апреля и еще махнули на майские праздники в Коктебель. Между первым мая и девятым не так много дней, и если на работе прикопить отгулы, договориться с коллегами, чтобы они заменили тебя по текущим делам, можно устроить себе такой маленький отпуск в дополнение к основному, именно с первого по девятое число. В Коктебеле в это время еще совсем не жарко, фруктовые деревья только начинают цвести, вода в море холодная, но многих это не останавливает, приезжают, лежат на пляже. Солнце уже высоко… Раньше Татьяна в Коктебель в такое время не ездила, но на этот раз Агеев ее уговорил. Положил на стол календарик, такой же, какой она носит в сумочке, потыкал пальцем. Смотри, первое и второе мая ложатся на четверг и пятницу, девятое тоже пятница. Значит, четырех отгулов достаточно, и ты имеешь отпуск длиной целых одиннадцать дней! Она улыбалась. Это у него счет на отгулы, а нее на листы и присутственные дни. Ладно, Ирина Христофоровна ее заменит, потом она отработает… Поехать с Агеевым в Коктебель — это тоже кое-что значит.

Они поехали, провели время в точности так, как и надеялись, вернулись в ночь на двенадцатое, после чего продержались в Голиковском еще месяц, весь май и начало июня. К началу июня из большой Жанкиной комнаты исчез старый письменный стол под зеленым сукном. Тот самый, у которого было второе назначение — занятия личной жизнью. Этот стол Жанка не бросила, пожалела, по ее просьбе Агеев отвез стол в Чертаново. Сам вернулся в Голиковский. Они с Татьяной все еще здесь.

Двенадцатого июня, во вторник, у них обоих выпал свободный день, они с утра принарядились, вышли из дому и ровно через три минуты встретили на Пятницкой профессора Б. Он двигался им навстречу, волок пишущую машинку в обшарпанном футляре. Сильно кренился набок, потому что профессор маленький, а машинка тяжелая. Сказал, что уже побывал с машинкой в мастерской, там ее чинить отказались, велели ехать на завод «Реморгтехника», это единственное место в Москве, где могут взяться за ремонт такой древней модели. Впоследствии Татьяна не могла вспомнить, где этот завод находится, по какой линии метро они ехали. Калужско-Рижская линия? Горьковско-Замоскворецкая? Помнит только удивление профессора, его округлившиеся глаза и веселое хихиканье. Два здоровых молодых человека идут по улице в будний день, наверное, у них есть планы, куда-то они собрались, но могут в любую минуту все переменить, развернуться на месте, поехать к черту на кулички, на какой-то завод, куда никак не собирались заранее, провести там полдня… Они так могут? Да, они могут. Профессор пожал плечами. Далее Татьяна помнит трехэтажное промышленное здание из стекла и бетона, хозяйственный двор, много зелени, штабеля досок, наваленные грудами бетонные плиты… На этих досках и плитах они просидели не меньше трех часов. Состоялся интереснейший разговор о жизни, о профессии…

На другой день Агееву позвонила Зинаида. Пора…

Что ж, значит, время вышло. Собираться долго не понадобилось. Еще на следующий день, четырнадцатого числа, в четверг, Агеев вынес из дому в переулок четыре чемодана. Оставил Татьяну на пять минут с чемоданами, сам вышел на Пятницкую, поймал там такси, пригнал машину в переулок. Погрузили чемоданы, оглянулись на дом, посмотрели в окна, сели в машину и поехали на Большую Переяславскую, к Татьяне.

На этом краткое изложение событий этой весны заканчивается. Все разъехались, квартира в Голиковском опустела окончательно, никого не осталось.

Однако в таком изложении теряется главное — что эти события значили для их участников. Совсем другой предмет, другой рассказ…

***

Это всегда печальное зрелище, когда выносят из дому чьи-то пожитки. Что-то в этом есть бедственное, безнадежное.

Так было сказано выше, в одной из первых глав, а теперь подтвердилось.

Да-да, что-то бедственное, бесприютное, жалкое. У всех еще стоял перед глазами пример, переезд старухи Каплан. Конечно, выстроенные в ряд аккуратные штабеля картонных коробок выглядят не так тоскливо. Даже бодро выглядят. Не видна изнанка прожитых кем-то лет, не рвут душу подробности. Фарфоровый чайник с отбитым носиком, старые фотографии с дарственными надписями… Картонные коробки — это хорошо. Вынесли, покидали в машину. А все же…

Нет, дудки! Оказалось, что не спрячешь ты свою тоску в картонные коробки. Расставание со старым домом давалось тяжело. Не только Наталье Ивановне, которая прожила здесь тридцать лет, но и Татьяне, которая прожила меньше года. И даже Агееву, который по натуре кочевник и бродяга, к месту не привязывается. Старый дом имел особые свойства, к нему прикипали все. Никто не хочет уезжать из Голиковского.

И ведь это только дом, стены, а есть еще люди… У Татьяны уже был такой опыт, она когда-то жила в коммунальной квартире, выезжала из коммунальной квартиры, расставалась с соседями… Ты с ними много лет, они свои, они ближе иных родственников, у вас связи прочнейшие, они не прервутся никогда… И действительно, вы встречаетесь, перезваниваетесь, ходите друг к другу в гости. Первое время часто, потом реже… Когда Татьяна последний раз виделась со своими прежними соседями? То-то и оно. А как будет с нынешними? Ну, положим, с Жанкой они не соседки, они подруги, подругами и останутся. А что Агеев? Татьяна поедет к себе на Большую Переяславскую, Агеев поедет к Светлане на Фрунзенскую набережную. Конечно, они будут встречаться. А что потом? Они снова съедутся, благо у Агеева есть эти запасные аэродромы по всему городу, будут жить под одной крышей, будут вместе вести хозяйство? Ой, сомнительно это. Кажется, прежняя жизнь кончилась. Потом потихоньку кончится и то, что от этой прежней жизни осталось. Угаснет, иссякнет… Вода уйдет в песок…

В марте это был открытый вопрос. Вслух это не обсуждалось, но Татьяна об этом задумывалась. Возможно, и Агеев об этом думал, только он своими соображениями ни с кем не делился. Да и вообще у него продолжался сезон великого молчания. Татьяна делилась с Жанкой. Жанка стояла на своем. Жанка говорила, что ее прогнозы остаются в силе. Роман с Агеевым продлится ровно год, больше тебе не выдержать. Потом отношения на всю жизнь. Пока вы оба живы, отношения не прекратятся, у Агеева всегда так. Почему роман только на год? Ну, ты же вама видишь, ему не сидится, он места себе не находит. С ним трудно. Ты первая устанешь. Но, как говорится, останетесь друзьями. Агеев только родителей вычеркнул из своей жизни навсегда, а всех остальных любит, все у него милые. Светлану любит больше всех, имей это в виду…

Жанка была убедительна, Жанка его хорошо знает, она Жанку слушала, не спорила, но мысли у нее были другие. А тут Агеев повез ее к Светлане знакомиться. Это многое меняло. Они со Светланой друг другу понравились, и после этого визита Татьяна решилась.

— Агеев, мы сейчас вместе. Когда нас из этого дома выгонят, поедешь со мной на Переяславскую?

Это был точно сформулированный вопрос. Каждое слово на месте. Она сказала не «ко мне», а «со мной».

— Поеду, — ответил Агеев. После чего добавил осторожно: — Но ты же знаешь, я не все время на одном месте живу. Мотаюсь туда-сюда.

— К этому я уже привыкла, — сказала Татьяна.

Вот теперь хорошо. Теперь порядок. Теперь все ясно.

Наступило ощущение беспечности, безмятежности, беззаботности — и продлилось всю весну. Опять они болтаются по городу держась за руки. Свободного времени много.

[Гертруда]

38. Тысяча и одна ночь. Их нравы и наш человек.

В жизни настала какая-то определенность. По крайне мере на ближайшее время. Жаль, что жизнь в старом доме не будет такой долгой, как они надеялись, но они уже смирились со скорым изгнанием, пережили это. Теперь могут утешаться тем, что определенность — это тоже хорошо. Известно, как долго они будут находиться здесь, известно, куда пойдут после того. Есть где жить, есть на что жить. Фундаментальные вопросы жизни — кров и пища, и на ближайшее время эти вопросы решены. А если еще есть с кем жить, то о большем и мечтать нельзя… Правда, есть еще один существенный вопрос — чем заниматься в этой жизни?

Как раз недавно старуха Халомьева, бывшая Гилевская, спрашивала Татьяну об этом. Да, вот так именно и спросила: а что в вашей жизни есть еще, кроме скучной работы над библиографическими указателями? Татьяна помнит, что она ответила. Она стала рассказывать о своих новых, странных и интересных занятиях, о своей музыкальной журналистике. А что бы она ответила теперь? Она больше не музыкальный критик, с этим покончено. О ее последних штудиях, касающихся наследия великого пролетарского писателя, смешно даже говорить. Это пища, это кормушка, но это никак не смысл жизни. Стыдно ей не было: вы можете назначить классиком кого угодно, вам не стыдно, тогда я могу писать о нем любую ахинею и продать ее кому угодно, мне тоже не стыдно. Халтура ничуть не хуже рефератов в ИНИОНе, который полностью называется так: Институт научной информации по общественным наукам. Знаем мы эти ваши общественные науки… Узаконенное шарлатанство, большая кормушка. Нет, о халтуре говорить не будем, будем говорить о занятиях настоящих. Все-таки филологией она продолжает заниматься. В последнее время были и какие-то успехи. Разобрала «Пиковую даму», разобрала «Коляску», начинает присматриваться к «Шинели». Это ее специальность, но занимается она ей по-любительски — не за деньги, а только для себя, только из личной любознательности, только из спортивного интереса. Пишет в стол. Это мило, это хорошо для души, но вот как сделать это профессией — вопрос для нее темный и загадочный. Другие как-то умеют, есть даже забавный афоризм на эту тему: наука — это удовлетворение личного любопытства за казенный счет. Она этому пока не научилась, не знает способа делать деньги из своих занятиий. На пути профессионализации она пока видит только слабый-слабый огонечек, замерцавший где-то вдали. Перед Новым годом звонил профессор Б., у него вдруг вспыхнул интерес к статье о «Лягушке», которая пролежала у него полтора года. Если статья выйдет в свет, это первый шаг… Может быть, она пойдет по этому пути, начнет печататься в филологических журналах. Со временем обзаведется ученой степенью. Найдет работу, где за степень платят. В науке порядки, похожие на военные — платят за звание, за звездочки на погонах. Да, да, она выйдет в люди, она займет такое место, где будет удовлетворять свое любопытство за казенный счет…

Надо подумать об этом. Только не сейчас. Сейчас у нее другое настроение. Профессор Б. молчит, после Нового года больше не звонил, а у нее сейчас сезон беспечности и безмятежности. У нее каникулы. Просто живет и радуется жизни. Бродит с Агеевым по городу, любуется архитектурой. Вон пилястры, а вон фронтон… В Третьяковке «Охотники на привале», а в музее имени Пушкина «Портрет Жанны Самари».

Полнейшее спокойствие, блаженство. Спокойствие такое глубокое, что его не возмутила даже внезапная новость: она не будет печататься в филологических журналах. Ее статья о «Лягушке» не выйдет в «Вопросах литературы», она сама заберет статью из журнала, а после такой ее выходки ее больше не пустят на порог не только в этот журнал, но ни в какой другой тоже. И черт с ними со всеми! Почему-то ее это не волнует. Чем беспокоиться о пустяках, лучше она перечитает рассказ Марка Твена еще раз, посмеется. Получит удовольствие — только эстетическое, разумеется… Она пойдет в Третьяковку, посмотрит «Охотников на привале». Эта картина нравится даже узбекским колхозникам в дальних степных кишлаках, а она просто в восторге. Искусство вечно.

***

Со статьей о «Лягушке» вышел анекдот. Позвонил профессор Б., радостный, оживленный. Сообщил хорошую новость. Он показал Татьянину работу Семену Михайловичу, и Семен Михайлович был восхищен. Это замечательная работа, ее надо печатать немедленно. Он в восторге, он сам представит публике нового автора. Он даст что-то вроде сопроводительного материала. Там он комментирует работу молодого и перспективного автора, он с ней немного полемизирует — вполне доброжелательно, разумеется. Высказывает свои давние соображения о «Лягушке», говорит о литературной традиции… Словом, он стоит в обнимку с новым автором, похлопывает его по плечу. Прошу любить и жаловать, это у нас Потапова!

У Потаповой оборвалось сердце. Про себя отметила, что это не в обычаях академического журнала — давать какие-то врезки, комментарии и сопроводительные материалы к чужой статье. У того автора свое, у тебя свое. В научно-популярных журналах так иногда делают, а в академических нет. Но не в том даже дело…

— Семен Михайлович — это Смоляков?

— Да, это Смоляков, — охотно подтвердил профессор Б. — Он у нас член редколлегии. Английской литературой занимается всю жизнь, кое-что писал и об американцах. Я не сразу о нем подумал, сначала хотел показать статью Мотылевой. Однако он сам заинтересовался, загорелся…

— Ох, лучше было обратиться к Мотылевой…

— А что такое?

Татьяна замялась. Но деваться некуда…

— Арон Исаакович, я в ужасном положении. Даже не знаю, как сказать. Я ведь теперь не могу напечататься без Смолякова, как-то обойтись без его общества, чтобы его имя не стояло рядом с моим?

— Да, пожалуй, теперь это затруднительно… Он вызвался, он делает любезность… А что такое, Таня, что случилось?

— Я объясню. Пока просто пытаюсь осмыслить факты. Избавиться от Смолякова я не могу, скорее, он от меня избавится. Верно?

— Верно.

— Я могу только забрать свою статью, но если я вслух назову причину, скажу, что не хочу стоять на публике в обществе Смолякова, я получаю врага на всю жизнь. И у вас, Арон Исаакович, появляется законная причина на меня обидеться. Вы за меня хлопотали, вы меня рекомендовали…

— Я-то не обижусь. Я только не понимаю, что происходит.

— Я объясню, уже обещала. Скажите, дело еще не зашло далеко? Статья не включена в план, не поставлена в номер, ее не читал редактор, она не пошла в набор?

Татьяна не была уверена, что задает правильные вопросы. Она знает редакционный процесс в книжном издательстве, а в журнале не знает. Какие там у них порядки…

— Нет, до этого еще далеко. Так в чем причина ненависти к Смолякову? Что-то личное?

— Нет, общественное и публичное. Кое-что вы о нем сами знаете, а кое-что я могу рассказать. Есть свеженькая история. Оказалось, что это самое опасное, когда Смоляков на публике хвалит начинающего автора.

— Да, это интересно бы узнать…

— Арон Исаакович, я хочу попросить время на раздумья. Пятнадцать минут. Мне надо подумать, как выйти из этой истории. Это можно? Через четверть часа я сама позвоню!

— Пожалуйста.

Она бросилась к Агееву. Не стала объяснять, кто такой Смоляков и чем он грешен, только спросила, есть ли какой-то мирный, приличный повод забрать статью из редакции. Не обидный повод, чтобы это не выглядело демонстрацией: вы все сволочи, не желаю иметь с вами дела…

Агеев подумал, подвигал бровями.

— Ну, если ты скажешь, что обнаружила в своей статье совпадения с тем, что писал один американец, печатал в Лос-Анжелесе, в университете Южной Калифорнии, это будет убедительно. Но вранье может вылезти, если кто-то следит за литературой вопроса, спросит имя американца. Лучше так: ты глупая и наивная. Дала этот опус профессору Б. частным образом, просто почитать, чтобы он ознакомился и высказал свое мнение. О журнале «Вопросы литературы» даже не мечтала. Статья лежала у профессора долго, ты уже и на одобрение его не надеялась, отнесла статью в популярный журнальчик, там она скоро выйдет. Извините, не знала, что так неловко получится… Только не говори название журнальчика!

— Подходит!

Профессор Б. тоже одобрил эту версию. Просто недоразумение с начинающим автором, незнакомым с издательскими обычаями.

Татьяна извинялась за причиненные неудобства, затем все же рассказала свеженькую историю про Смолякова. История была дикая, дурацкая. В Институт мировой литературы пришел некий молодой человек, принес документы… Но сначала нужно объяснить диспозицию: что принес, для чего принес.

Это академический институт, он время от времени объявляет прием в аспирантуру. Столько-то мест по таким-то отделам. Прием в аспирантуру дело открытое, публичное, объявление о приеме полагается печатать в газетах, на объявленные места может претендовать любой желающий, есть конкурс, экзамены… Конечно, этот конкурс фикция. Аспирантура — три года оплаченного безделья. Мест мало, на эти места людей с улицы не берут. Среди знакомых Татьяны есть два тамошних аспиранта, Наташа и Алеша, так у обоих папаши академики. Причем у Наташиного папы не хватило влияния, чтобы его дочку приняли в аспирантуру ИМЛИ на объявленное вакантное место. Папа добился выделения лишней вакансии по отделению физики Академии наук, затем эту вакансию передали отделению литературы и языка, и на эту персонально выделенную вакансию Наташу и взяли. У Алешиного папы влияния хватило, Алешу взяли без всех этих комбинаций. Но ведь еще бывает заочная аспирантура. Там твое безделье никто не оплачивает, вообще нет никаких особых льгот и привилегий. Так что вокруг заочных мест нет такого ажиотажа.

И вот пришел неизвестный молодой человек с улицы, подал документы в заочную аспирантуру. Не было причин отказать ему в приеме документов, у него все в порядке, все соответствует требованиям. Ему только намекали, что он не понимает, куда пришел. Он на эти намеки не обратил внимания. Ладно, раз ты такой… В числе прочих бумаг он сдал реферат, это как бы вступительное сочинение, его отдадут на рецензирование, и в случае положительного отзыва он будет допущен к экзаменам. Через две недели ему объявляют: отзыв отрицательный, вы к экзаменам не допущены! Что ж, это законно, это даже обжаловать невозможно. Рецензент высказал свое компетентное суждение. Вот только нельзя ли ознакомиться с рецензией? Интересно все-таки… Ответ: нет, нельзя! Не положено!

— Татьяна, вы сочиняете!

— За что купила, за то продаю. Пересказываю со слов героя этой истории, а он не лгун.

— Тогда рассказывайте, что было дальше.

Дальше этот соискатель проявил настойчивость, изъявил твердое намерение ознакомиться с рецензией. Кто может дать такое разрешение? Это может только Щербина, заместитель директора института. Он пошел к Щербине, тот упирался, возмущался, кричал, но потом оценил упорство идиота, который чего доброго и в президиум академии попрется… Позвал секретаршу отдела аспирантуры. Дать ему прочитать рецензию, но не давать делать выписок и копий!

— Татьяна, вы сочиняете!

— Как вам угодно. Можете дальше не слушать.

— Рассказывайте!

Первым делом соискатель посмотрел, кем рецензия подписана. Имя знакомое — Смоляков. Стал читать. Узнал о себе много интересного. Смоляков кипел, Смоляков негодовал. Больше всего его возмущало не качество представленного сочинения — разумеется, весьма посредственное, не отвечающее квалификационным требованиям… Потому что об этом уже давно писал один из университета Южной Калифорнии… Нет, гораздо большее возмущение у него вызывали нравственные качества соискателя. Смоляков цитировал Марка Твена: дай негру палец, он откусит всю руку! Ведь это в точности про нашего соискателя. Ему протянули руку помощи, а он теперь выкручивает институту обе руки, пытаясь проникнуть в аспирантуру…

Профессор Б. хохотал.

— Татьяна, вы сочиняете!

— Стою на своем. Можете дальше не слушать.

— Рассказывайте! Я не понял, что там про руку помощи? В чем там помощь?

Татьяна рассказала. Этот соискатель несколько раньше написал какую-то статейку, напечатал в каком-то журнальчике. И эту статейку также печатно похвалил Смоляков. Вот в таком же стиле: известный ученый на публике обнимает начинающего автора, гладит по головке, выражает свои восторги… Теперь Смоляков в ярости. Он имел неосторожность похвалить какого-то сопляка — просто так, по доброте душевной. А получается, он этого сопляка спровоцировал. Теперь негодяй явился в институт, подал документы в аспирантуру, представил в качестве реферата ту самую статейку… Да это же шантаж! Это нажим! Мерзавцу протянули руку помощи, а он теперь выкручивает нам обе руки… Пытается проникнуть в аспирантуру! Проникнуть!

— Он так и написал — проникнуть?

— Да, именно так и написал. На секретаршу произвело большое впечатление, что соискатель заставил Щербину капитулировать и выдать рецензию. До того она тоже волком смотрела на негодяя, который ворвался в улицы, пытается проникнуть… Теперь сказала так: мне велено смотреть, чтобы вы не делали выписок и копий. Но во времени меня не ограничили, можете сидеть сколько угодно, хоть наизусть этот текст выучить!

— Очень хорошо.

— Но это уже тайна. Также есть сведения, что в ту минуту, когда Щербина запретил делать выписки и копии, кто-то именно решил сделать копию. Просто так, для себя, на память. В предположении, что Щербина может вызвать автора рецензии и заставить ее переписать, убрать неудобные места.

— М-да… Я всегда знал, что Смоляков дурак, но не знал, что он еще и сумасшедший.

— Еще и негодяй. Так вот, мне кажется опасным, что Смоляков меня полюбил, хочет представить публике…

— Нет, я не думаю, что вы видите в этом опасность. Думаю, вам просто не хочется стоять рядом с негодяем.

— Может быть.

— Танечка, высокая принципиальность — это хорошо. Но очень непрактично.

На этом их разговор кончился, он и так оказался необычно длинным.

А смысл всей истории был простой — статья о «Лягушке» не будет напечатана в «Воплях». Татьяна уже сама не хочет, думает только о том, как ноги унести. И почему-то ее мало огорчает, что у нее пропал шанс попасть в самый солидный филологический журнал.

Смеялась. Агеев тоже смеялся.

— Такие истории в газетах печатают под рубрикой «Их нравы». Татьяна, ты наш человек!

Ладно, профессор Б. добрый, авось он тихо замнет эту историю, и по Москве не разнесется слух, что Потапова взбалмошная, капризная, с ней нельзя иметь дела…

Остальное чепуха. Переживем. Даже если она не начнет печататься, не обзаведется степенью, не найдет такой работы, где можно удовлетворять свою любознательность за казенный счет…

Она не огорчалась, оставалась спокойной и в Коктебель уехала с легким сердцем.

……………….

…………

***



39. Критерий Белкина

Про Коктебель все известно. Кто забыл, может спросить Жанку. Панцирные кровати, дешевый рислинг и каменистый пляж.
……………………………………..
………………………….
………………….