В посёлке пахло тишиной. Конечно, на самом деле никакой тишины здесь не бывает. Гавкали собаки, щенята подтявкивали родителям, хлопали от резких порывов ветра некрепко привязанные к санкам шкуры. У магазина толклись, пересчитывая мелочь, спорили пьяно, хватит ли на водку — день, шестьсот рублей. Ночью, с заднего крыльца, продавщица Маша отдаёт за тысячу, и то не всегда. В долг ночью не даёт, только чистые наличные, открывает дверь на цепочку, не хочет, чтобы убили, как давеча Дашу-сменщицу. Говорят, тоже водкой торговала, да слишком нарывалась, местный по синьке прирезал. Плохая смерть, но в посёлке Дашу вспоминают, детишек её в городском интернате навещают при случае. Нганасаны всё же, один род, одна кровь.
Сама Маша кричала что-то внутри, её звучный командирский голос пробивался через утеплённые стены новенького, недавно отстроенного здания. В магазине и школе теперь есть канализация, но пока нет воды.
Вода есть в тундре. Весной вода повсюду: за порогом, между кочками, на тонком бирюзовом ледке озёр, на просыпающейся реке, к которой нынче не подойди — изголодавшаяся за зиму вода сглотнёт, не заметив.
Семён подогнал к магазину тяжело гружёный снегоход, старенький, натужно скрипящий под рыбной ношей, с трудом продирающийся через ноздреватый весенний снег. Машина до сих пор жила только семёновыми стараниями. Мужчина уговаривал технику послужить ещё немного, как его отец уговаривал оленей потерпеть до стоянки. Их оленей — совхозных оленей, мёртвых оленей, которых разом скосила копытка, олень-чума. Семён в первый и последний раз видел тогда, как отец плакал, вырезая порченое стадо, лишая жизни одного за другим, чуя тошнотворный аромат животного страха. Снег тогда был залит кровью, переливался алым и розовым, и слёзы, катящиеся по морщинистым щекам отца, тоже отливали красным. А потом мать нашла отца лежащим посреди чума, с простреленной насквозь головой. В его погребальную санку это ружьё и положили, пригодится на берегу красной реки. И тогда впервые запахло тишиной.
— Тёплого жилища тебе, Маша, — Семён шморгнул носом, вдыхая новые запахи. В магазине тишина отступала, сменялась пластиком и прогорклым жиром.
— Привет, Сёма, с чем на этот раз? — Маша повернулась к другому посетителю, повисшему на прилавке, — Иди, Борис, как предыдущий долг закроешь — так и продам, не маячь тут. Сёма?
— Да тонну сдать хотел, — мужчина проводил Бориса взглядом. Он когда-то бил дикого оленя как никто другой в Аваме, сам ходил, только собаку свою брал. Потом олень ушёл на чужие земли, собака умерла, Борис теперь ходит до магазина и обратно, оплачивает с пенсии долг и тут же открывает новый. Дверь беззвучно открылась, а потом захлопнулась, подчиняясь пружине и оставляя Семёна наедине с продавщицей.
— Расценки знаешь, грузи, набирай, что влезет, — пожала плечами Маша и продолжила безо всякого сожаления в голосе, — сегодня Олега повешенным нашли, кстати. А Надю река взяла. Дура полная, к весенней воде лезть, а, может, и хотела так. Самоубийцы весной, интересно, а? И в один день ведь!
— Людям надоело жить, как живут. Хорошей дороги им, — спокойно ответил Семён и пошёл к выходу: грузить товар, считать деньги, чтобы потом набирать крупы, чай, кофе и бензин.
Запах тишины с новой силой ударил в ноздри.
На следующий день Семён проснулся затемно, не стал разжигать подостывшую за ночь буржуйку, заваривать в надщербенной эмалированной кружке чай и привычно завтракать вяленым мясом с сухарями. В его рту тишина обрела вкус, который не перебьёшь едой или водкой. Многие пытаются, но тишина рано или поздно берёт своё, как взяла Олега, как взяла Надю, как берёт всех забывших себя нганасан. Рано или поздно Котура-нуго придёт за каждым.
Семён оделся, вышел из дома, в предрассветных весенних сумерках вздыхала река. Семён уже знал, что река умрёт, умрёт как только сойдут льды, в газетах потом напишут о разливе нефти. Экологи зафиксируют отсутствие рыбы. Никому сказать нельзя — русские не верят шаманам и детям их, а нганасаны теперь верят только водке и пенсии. Река умрёт, и, пока этого не случилось, надо идти.
Семён взял из сарая снасть, простую, какой женщины ловят налима, сучий корм. Какая там сеть, если вода затянута влажным некрепким льдом — не ступи на него, пропадёшь. Рыба не клюнет — да и не за рыбой он идёт. Лёд скользил и вздыхал, готовый в любую секунду треснуть и пойти вниз по течению, обнажая тёмное речное нутро. Рассвет разгорался долго, по-весеннему неспешно, когда мужчина делал лунку, сносимый резкими порывами ветра. Ветер жесток, жёсткими пальцами он залезает под одежду, пронизывает влажной стужей до кости. Зима милосерднее, пурга нежнее острого весеннего ветра.
Семён поглядел на тёмный провал лунки, острые края льда, закинул удку; безумие, полное безумие совершал он, держа в заледеневших пальцах полурассохшуюся старую снасть, закидывая крючок без наживки, потому что реке следует предложить нечто иное. Он запел — долго, надрывно, собственную балы, песню, что сочинили ему родители, отдавая каждое слово и каждый звук, чтобы злой ветер разносил их, играя, по всей тундре. Пел, пока не отдал без остатка, пока в памяти не осталась звенящая пустота на том месте, где его балы жила многие годы.
Этих слов было недостаточно. То, что он хотел поймать, проглотило наживку, сорвалось, сильное, и ушло под лёд. Тогда мужчина предложил последнее — нада балы, что пел дед, камлая. И снова слова, натужно произносимые уже почти заледеневшим языком, полетели надо льдом, впитались во влажные скалы берега, оплели снасть и ухнули в черноту воды. Семён никогда раньше не слышал духов тундры, хотя пророчили, но сейчас Быды-нямы отозвалась, утяжелила его снасть, позволила вытащить из лунки нечто веское, старое. Что-то древнее, забытое и непознанное никем из нынеживущих сорвалось с крючка и разлетелось во все стороны, невидимое семёновому глазу, чуя нганасанскую кровь за тысячи километров, неся вести и перемены.
Когда мужчина выбрался на берег, зашёл в дом, снял промокшую насквозь обувь и наконец-то глотнул обжигающего напитка с тремя ложками свежевыменянного на прошлогодний улов сахара, тишина покинула его нёбо и ноздри, и сын охотника, внук шамана из рода Нгамтусо впервые за много лет заснул крепким и глубоким сном.
Ему снилась красная река, на том берегу которой стояли чумы. Вырисовывались во мгле силуэты санок и оленьих рогов, летел над спокойной водой песий лай. Родители смотрели на него с того берега, и отец приветственно поднял ружьё, мол, ждём тебя, сынок, поохотимся вместе.
Красная река снилась и дочери шамана Денимэ, старой слепой Евдокии. Она открыла невидящие чёрные глаза с белыми водоворотами вместо зрачков, вышла из тёплого обитого жестью и пенопластом русского дома, обошла по стеночке и проверила погребальную санку на заднем дворе. Пора было собираться в путь.
В городском интернате спал на скрипучей продавленной кровати мальчик Тимур, который так и не узнал своего нганасанского имени. Ему снилось, что бредёт он по реке, и река затянута льдом, и лёд розово-алый, будто собачий язык. На другом берегу толпятся люди в одеждах, какие он видел давным-давно в родном посёлке, сейчас таких не носят, а подо льдом — лицо матери. И он, Тимур, падает на колени, молотит лёд кулаками, но тот хоть и выглядит тонким, прозрачным, нежным — не поддаётся, лицо матери пересекает алый порез, наконец, барьер идёт трещинами, люди на том берегу кричат, подбадривая. Тимур никогда не знал нганасанского, поэтому не понимает. Когда лёд треснул и мальчик упал в красную воду, в объятия матери, он проснулся, сел на кровати и прошептал:
— Меня зовут Кидипте. Кидипте — значит, разбудить.
Тишина
Тишина
sergeant Hurtman
Re: Тишина
Великолепно и страшно. Не человек умирает, народ...
Но главный смысл я не понял. Кто разбудил гибнущих нганасанов и зачем? Что оно несёт, это "древнее и забытое" - спасение или?..
Но главный смысл я не понял. Кто разбудил гибнущих нганасанов и зачем? Что оно несёт, это "древнее и забытое" - спасение или?..
Re: Тишина
Спасибо за такой лестный отзыв, Агата
Я в каком-то смысле он и есть, наверно, но это не точно
sergeant Hurtman
Re: Тишина
Честно говоря, не хотелось бы насаждать читателям свою точку зрения, но моя – пессимистична. Древнее и забытое поднялось со дна реки, чтобы проводить свой народ на другой берег реки Красной. Чтобы спокойно и осознанно перешли они в ту тундру, где никогда не мрёт олень, где рыбы вдоволь, где благоденствуют духи и звучит, не замолкая, симфония из личных песен каждого из нганасан. Где никогда не бывает тишины.
Но, возможно, и в этом мире дни народа ещё не сочтены? Кто знает.
Рекомендую статью "Последние вертолёты", в своё время вдохновившую меня на на этот рассказ.
sergeant Hurtman