41. Завод «Реморгтехника»
Эта встреча состоялась уже в июне, 12 числа, во вторник. День у обоих выдался свободный, что в последнее время не редкость, и они долго решали, куда пойти. В прошлый раз ездили в Битцевский лес. На полянке шашлычная, такой временный павильончик, столбики, парусиновый навес, жаровни на улице, столики расставлены, шашлыки из хорошо промаринованной свинины с луком, запах дыма… Однако далеко. Ближе всего парк Горького.
До парка Горького они не добрались. По Пятницкой бежал навстречу профессор Б. Он маленького роста, щуплый, такой воробышек. И движется быстро, бежит будто вприпрыжку. Он всю жизнь так бегал и сегодня мчится в привычном для себя темпе, только теперь ему это трудно дается, у профессора с возрастом стало сдавать сердце. К тому же он бежит не налегке, волочет пишущую машинку в обшарпанном футляре. Машинка старая, тяжелая, профессор заметно кренится набок. Татьяна глазастая, заметила его еще издали. Когда они сблизились, поздоровалась, теперь и он ее увидел, узнал, заулыбался, Агеев тем временем протянул здоровенную лапу к машинке, и профессор без возражений передал машинку ему. Перевел дух, весело оглядел Татьяну и ее спутника. Заметил все сразу. Мальчишка помоложе ее на годик-другой, попроще, вообще не похож на нее характером, он провинциал, по внешности типичный тракторист, однако они вместе и хорошо понимают друг друга. Обходятся без слов, им достаточно переглянуться.
После первых приветствий Татьяна стала знакомить профессора Б. со своим спутником. Мальчишка наклонил голову, улыбнулся. Все как полагается. Все-таки не тракторист, держится хорошо. И какая-то работа мысли на лице отражается… Профессор доложил, что несет машинку из мастерской, сейчас направляется к метро.
— Так идемте, — предложила Татьяна.
— Куда? — спросил профессор и засмеялся.
— К метро.
Он опять засмеялся.
— Зачем?
Татьяна растерялась, ее спутник остался невозмутим. Профессор был доволен ее растерянностью. Он не отличается изысканной учтивостью и церемонностью, какая предписывается профессору литературной традицией, он простой, непосредственный, любит забавные положения.
— Зачем вам идти со мной до метро? Вы шли в другую сторону, ваши планы это нарушит, вы куда-нибудь опоздаете. А мне это мало поможет. Я только оценю вашу вежливость, а сам потащу машинку дальше. Мне с ней сегодня еще долго путешествовать!
Да, профессор Б. был не тот человек, который без споров примет условные изъявления вежливости, скажет спасибо… Или он в самом деле не любит всех этих условностей, церемоний и формальностей, или нарочно Татьяну дразнит. Недорого стоит твоя вежливость, в любом случае не простирается дальше станции метро «Новокузнецкая»…
Однако Татьяна недолго раздумывала.
— А где вы еще собираетесь путешествовать с этой машинкой?
Он решил, что она задала этот вопрос по наивности, не подумав. Сейчас у тебя вытянется лицо…
— В мастерской ее ремонтировать отказались. Велели ехать на завод «Реморгтехника», это другой конец города. Если там ее починят в моем присутствии, я еще потащу ее домой. Где я живу, вы, Таня, знаете.
Профессор веселился. Конечно, проделать с ним этот путь она не может… Однако он зря надеялся увидеть, как вытянется ее лицо. Татьяна и на этот раз не раздумывала.
— Поехали!
— Куда?
— Ну, на этот ваш завод «Реморгтехника».
Профессор сделал круглые глаза.
— Ну? Вы так можете?
— Поехали!
Теперь смеялась Татьяна. Ее спутник вежливо улыбался и молчал. Профессор сдался.
— Ладно, идемте… Если вы так можете… Вообще это удивительно, вы ведь шли куда-то по своим делам.
— У нас нет никаких дел. У нас свободный день.
— Но куда-то вы шли…
— Куда-то, это точно. Куда-нибудь. Могли пойти в парк Горького. Поехать с вами на завод «Реморгтехника» намного интереснее.
Татьяна не лукавила, она действительно так думала. И она была совершенно права, день прошел интереснее, чем они надеялись.
Они немножко поболтали еще в вагоне метро, но вот куда ехали, в какую сторону — это совершенно стерлось из памяти Татьяны. Какое-то загадочное место, задним числом можно даже усомниться, существует ли оно на самом деле. Есть ли в Москве завод «Реморгтехника»? Агеев говорит, что есть. Он еще раньше возил туда на ремонт машинки из своей конторы. Татьяна этот завод видела своими глазами, помнит, как он выглядит. Трехэтажное промышленное здание из стекла и бетона, тесный хоздвор, много зелени, деревья, кусты, штабеля досок, сваленные в беспорядке бетонные плиты, много ржавого железа неизвестного происхождения… Она все помнит, но какие-то сомнения у нее остались. Где это? В тридевятом царстве. Наверное, можно посмотреть в справочник, и волшебство рассеется…
Разумеется, с приемщицей говорил профессор Б., машинка-то его. Сразу оказалось, что в этом жанре он не силен. Немолодой человек, с огромным жизненным опытом, прошел всю войну, после войны был задержан на службе еще года на два, работал с пленными немцами — он немецкий язык хорошо знает, после войны закончил образование, сделал прекрасную карьеру в науке, автор нескольких книг, живой, общительный, остроумный, приятный в обществе человек, а разговаривать с приемщицей ремонтного завода не умеет. Темна и загадочна для него душа приемщицы. Приемщица сказала, чтобы он приехал за своей машинкой через неделю. Раньше никак. Сегодня? Да вы смеетесь! Сегодня и людей тех нет, которые умеют чинить такую машинку.
Тут спутник Татьяны, который до сих пор помалкивал и держался где-то на полшага сзади, приблизился и шепнул профессору: «Позволите, я попробую!» Профессор позволил, отошел в сторону. Терять нечего, хуже не будет… Татьяна переглянулась с профессором Б., незаметно кивнула головой. Это значило: не беспокойтесь, дело по нашей части. Швейцары, вахтеры, официанты, таксисты, гардеробщицы, продавщицы, парикмахерши, приемщицы в химчистке, кассирши в сберкассе — они все не составляют для нас никакой трудности. Они обожают Агеева, готовы для него в лепешку расшибиться. Но почему-то его ненавидят регистраторши в регистратуре районной поликлиники, медсестры и секретарши больших начальников. С ними он не умеет разговаривать. Причин Татьяна не знала. В чем разница? Видимо, какая-то разница есть, только Агеев не хочет ее объяснить, в трудных для себя случаях выпускает вперед Татьяну. Сейчас его случай. Машинка будет готова сегодня. Но нескоро, только часа через три…
Пошли во двор, выбрали удобный штабель досок, стали располагаться, настраиваться на долгое ожидание. Дождя нет, погода приятная. Во дворе есть тенистые места. У Агеева на плече висит сумка, собирала сумку Татьяна, там бутерброды, печенья, лимонад, яблочный сок…
Начал разговор профессор. Для затравки общие темы, легкие, светские. Новости. Свежие анекдоты. Недавние институтские происшествия. Рассказы про общих знакомых. Потом пусть молодые люди расскажут о своей поездке в Коктебель. Он это место хорошо знает, может дополнить их рассказ неизвестными им историческими подробностями. Дом Волошина… Писательские байки, афоризмы…
Затем более актуальные предметы. Эта история со Смоляковым… Профессору Б. хотелось об этом поговорить. Но знает ли об этой истории приятель Татьяны, можно ли говорить при нем… В таких делах профессор был осторожен, опытный человек. Татьяна вспомнила эту историю сама. Значит, можно, это не секрет.
Профессор смеялся.
— Да, Татьяна, суровый вы человек! Давно я такого не видел.
— Извините, Арон Исаакович, мне все кажется, что я вас сильно подвела.
— Да мне-то что… Это у вас статья не выйдет. Не жалко?
— Жалко. Но как подумаю…
— Вот это интересно — о чем вы думаете! Для меня это полная загадка, что у вас в голове делается. Наверное, постарел, перестал понимать молодых.
Опять он смеялся.
— Я просто пыталась вообразить… Пройдет сто лет. Возможно, человечество еще будет существовать, не погибнет раньше. Но меня, разумеется, на свете давно не будет. Смолякова не будет. А журнал сохранится, где-нибудь в библиотеке стоит на полке. И там наши со Смоляковым имена по-прежнему стоят рядом. Мы все еще стоим в обнимку.
— О вечности думаете! — продолжал смеяться профессор.
— Вам смешно. Я согласна, может быть, в этот журнал не только через сто лет, а через год никто не заглянет. Но меня все равно передергивает. Потому что это действительно навсегда, навечно.
— М-да, вы впечатлительны. У вас воображение. У вас брезгливость к неподходящему обществу. Но как вы жить собираетесь?
— Как до сих пор жила.
— А ваша работа о «Лягушке»?
Теперь он не смеялся, только лукаво улыбался и щурился.
— То же самое. Полежит. Не напечатаю сейчас, напечатаю через двадцать лет. А если не получится, то и никогда. Но уж в любом случае без Смолякова.
— Что ж, принципы — это красиво. Это можно уважать. Это дорого обходится, но если вас цена устраивает… Значит, вы можете себе это позволить. Также это значит, что я в самом деле отстал от жизни, не понимаю молодых.
Помолчали. Татьяна не знала, что сказать. Агеев в разговоре совсем не участвовал.
— Итак, двадцать лет ожидания? — спросил профессор. — Подходит?
— Подходит.
Вдруг Агеев открыл рот и негромко произнес одно слово:
— Кеплер…
Профессор быстро на него глянул и покивал головой. Татьяна их не поняла. Она потом Агеева спросит, при чем здесь Кеплер. Профессор разглядывал их с Агеевым, переводил взгляд с одного на другого.
— А скажите, Таня… Эта история про молодого человека, который пытался проникнуть в аспирантуру, выкручивал институту обе руки и успел в самом деле выкрутить руки Щербине… Это был наш друг Виктор?
Агеев громко засмеялся, Татьяна улыбалась, помотала головой.
— Это был не я. Я даже при желании не мог бы подать документы в аспирантуру, потому что у меня подходящих документов нет. Я уже учился на филфаке, но окончил только первый курс.
— А потом?
— Потом устроил себе отпуск. В сентябре пойду на второй курс.
— Это хорошо, — сказал профессор. — Но ведь я вас видел раньше? Только не могу вспомнить где.
— У вас в институте. Благой разговаривал со мной у входа в актовый зал. Все это видели, стали выяснять, кто я, откуда. Акиньшин знал, потому что Благой через него запрашивал для меня у дирекции разрешения присутствовать.
— Да, вспомнил! Акиньшин всем все объяснил. Вы приехали из Средней Азии. Вы учились у Самойловича.
— Да, учился у Самойловича. Я не был его студентом, но был знаком с ним много лет.
Профессор Б. вздохнул. Видимо, вспоминал Самойловича.
Перевел глаза на Татьяну и потребовал:
— А теперь, Таня, рассказывайте, что вы там насочиняли про Гека Финна!
Опять смеялся. Он часто смеется, жизнерадостный человек.
— Я все расскажу, — обещала Татьяна. — Но сначала вы обещаете открыть мне одну важную тайну.
— Тайну? — профессор протянул это слово и округлил глаза.
— Да, большую тайну.
— Говорите!
Вопрос у Татьяны был простой. Профессор сначала даже читать не стал ее опус о «Лягушке». Год статья у него лежала, он ее в руки не брал. Потом вдруг прочитал, заинтересовался. Почему не читал — это Татьяну уже не интересует, Жанка ей все объяснила, примем эти объяснения. Но вот почему прочел… Это интересно, но вопрос надо задать осторожно, потому что официальная версия состоит в том, профессор сначала читал, но не вчитался, не разглядел…
— Я помню, вы говорили, что первый раз читали недостаточно внимательно…
— Да. Потом незадолго до Нового года приводил в порядок бумаги, наткнулся на эту рукопись, стал перечитывать.
Татьяна молчала, смотрела на него. Ждала.
— Ну и вот…
Она по-прежнему молчала.
— Таня!
— Да, Аарон Исаакович, я помню. Но я же просила открыть тайну. Я думаю, была еще какая-то причина.
— Интересно… Татьяна, вам важно это знать?
— Важно. Иначе не стала бы спрашивать. Узнать это для меня даже важнее, чем напечатать статью.
— Интересно…
— Да. Но вы можете не говорить, если не хотите. Это тайна.
Она нашла правильные слова. Опять профессор Б. смеялся.
— Тайна… Что бы это могло быть?
— Кто-то напомнил обо мне. Кто-то назвал при вас мое имя.
— Ладно… Знаю, вы смеяться надо мной не станете. Таня, вам знакома фамилия Костин?
— Нет.
— Правильно, вы его не застали. Это был мой товарищ, мы начинали вместе. Он зарубежник, писал об американцах, переводил. Его давно нет на свете, я по нему скучаю. Последнее время он мне снится. Сидим мы в ресторане Дома ученых у стеклянной стенки, Костин мне говорит, что стекло это венецианское. Я и не знал. Помните, Таня, я вас спрашивал?
— Помню. Я со слов Акиньшина тоже сказала, что стекло венецианское.
— А еще Костин говорит, что лежит у меня его статья о «Лягушке». Давно лежит. Я в растерянности. Не помню такой его статьи. А ты посмотри! Я говорю, что есть статья о «Лягушке», только не его. А чья же? Девочка одна приносила. Костин удивился. Девочка пишет о «Лягушке»… А на критерий Белкина ты ее пробовал?
Татьяна прыснула, Агеев захохотал басом.
— Так вы знаете, что это такое?
— Теперь знаем.
— Откуда?
Татьяна кивнула на Агеева. Агеев признался:
— От покойного Фохта слыхал.
— К Фохту у вас тоже было поручение? Ну да, Фохт помнил Самойловича…
Опять профессор призадумался, загрустил. Вспоминал Фохта, Самойловича, Костина…
— Да, Татьяна, все сошлось. Стекло оказалось венецианское. Пора перечитать статью о «Лягушке».
— Спасибо, Арон Исаакович! Я узнала именно то, что хотела.
— Но это тайна, Татьяна. Была моя тайна, теперь наша с вами тайна.
— Я помню.
— Теперь рассказывайте про Гека Финна!
— С удовольствием. Давно собиралась.
Она начала пересказывать свой разбор. Ведь построения в общем очень простые и элегантные. Перифразы вечных сюжетов. На первом плане всегда что-то очевидное, какая-то броская деталь, примета. Человек живет в бочке. Человек живет на необитаемом острове. Приемная мать читает своему приемному сыну историю другого приемыша. Король и три наследницы. Молодые люди из двух враждующих семейств полюбили друг друга. Это все наглядно, лежит на поверхности, поэтому даже школьник догадывается, в чем дело, довольно ухмыляется и говорит «ага!..» Помним, кто там жил в бочке, это история классическая. То есть в точном смысле классическая, древнегреческая. Про Робинзона тоже все слыхали. Некоторые догадываются про Ромео и Джульетту. Американский комментатор Марка Твена, явно гордясь своей проницательностью, пишет, что вдова Дуглас не случайно выбрала из библии книгу «Исход», именно историю Моисея в тростниках. Потому что найденного в тростниках младенца усыновила дочь фараона, он ее приемыш, а Гек приемыш самой вдовы Дуглас. Для приемного сына эта история будет особенно поучительной… Да-да, всегда есть какая-то явная примета старинного сюжета, поэтому связь прозрачна, легко прочитывается. Доступно старшекласснику. Некоторые старшеклассники даже знают, как это называется, произносят умные слова. Аллюзия, параллель, реминисценция… еще всякие слова, синонимов много…
Только все это чушь. У Марка Твена приметная подробность — это всегда только первое звено построения. Бочка, остров… Суть не только в том, что Диоген жил в бочке, суть также в легенде о том, как к Диогену пришел Александр и приглашал к себе, звал философа во дворец. Возможно, звал и в свои походы. Известен и легендарный ответ: «Что ты можешь для меня сделать? Отойди, не засти мне солнце!» Тоже классика. А к Геку Финну приходит Том Сойер, приглашает в свою шайку разбойников — при условии, что тот вернется к вдове, будет жить в доме и вести себя прилично. Правильно, в разбойники берут только приличных, хорошо воспитанных мальчиков… Диоген устоял, не выманил его Александр из бочки, а Гек не устоял, его Том Сойер из бочки выманил, сыграл на тщеславии. Однако параллель проработанная, многоходовая. Не одна деталь, а целый сюжет. Великий завоеватель, атаман шайки разбойников… Идейный циник и стихийный циник… Поиски человека… Дальше то же самое. Не только в том суть, что Гек приемыш, а еще в том, что после он сам инсценирует свое убийство, затем сидит в кустах, наблюдает, как люди ищут его тело в воде. Его ищут в воде, а он в кустах на берегу. Тростники на Миссисипи не растут. А потом он совершает подвиг освободителя — увел негра из рабства. У кого увел? Ну, не у самой вдовы Дуглас, своей усыновительницы, а у ее сестры, мисс Уотсон. Моисей тоже изъял свой народ не прямо из собственности дочери фараона, а из собственности ее папы. Косвенный ущерб… Итак, сюжет исхода. Потом сюжет Дефо и два шекспировских, все с развитием, все с инверсией, перевернуты… Сильная игра с классикой, дерзкая, напористая. Игра с сюжетами, игра с идеями. У Дефо идея естественного человека за тридцать лет до Руссо, а Твен смеется: этот ваш естественный слишком цивилизованный, а я вам покажу настоящего, но и тот заражен предрассудками…
Разбор был большой, обстоятельный, пересказ занял у Татьяны час. Полный час профессор Б. сидел на досках в тени заводских лип, внимательно слушал, кивал, временами отхлебывал яблочный сок из бутылки, жевал печенье «Привет», слушал…
Он не сказал Татьяне, что один эпизод этого разбора ему знаком. Ну, частично знаком. Про Гека Финна в тростниках. Откуда знаком? А мне Костин во сне рассказывал… Нет! Костин спрашивал про свою статью о «Лягушке». Эту тайну Татьяна у профессора вырвала. И достаточно. Довольно с нее.
Он дослушал до конца, переглянулся с Агеевым, Агеев снова сказал:
— Кеплер.
И опять профессор Б. закивал головой. Агеев решил немного распространить свою мысль.
— «Гек Финн» написан сто лет назад. Ровно сто лет Марк Твен ждал своего читателя! Конечно, она может подождать своего двадцать лет.
— Да, — согласился профессор Б. и замолчал.
Щурился, думал о чем-то. Наконец сказал так:
— Это великолепно! Татьяна, спасибо, я тоже услышал именно то, что хотел.
Сделал паузу. Поднял руку, помахал кистью в воздухе.
— Все! Теперь на время забудем об этом. «Гек Финн» пусть пока полежит, а мы с вами подумаем, как жить дальше.
Татьяна все поняла. Вторая часть беседы окончена, начинается третья часть. Трехчастная композиция. Сначала зачин, экспозиция. Коктебельские анекдотики… Голенищев-Гоголь… Все хуже играю, все лучше пишу… Далее часть первая. Темы житейские, со вплетением мотивов героических и мистических. Часть вторая, академическая. Чистая филология, беспримесная. Главная тема, солирующая виолончель… Часть третья. Она опять житейская. Но уже ничего героического. Только проза жизни. Ламентации и передача опыта поколений. Профессор будет учить их жизни.
Все так и было, она правильно догадалась.
— Татьяна, вы расширили мои горизонты. Теперь я лучше понимаю молодых. Вы мечтаете о великом. Думаете о вечности. Думаете о своем месте в истории. У вас есть принципы. Вам хочется сделать что-нибудь необыкновенное, чего никто раньше сделать не мог. При этом не хочется платить за свои успехи неподобающую цену. Например, не хочется якшаться с негодяями. Это вредно для вечности, для истории… Я правильно все понял?
Татьяна замешкалась с ответом, запнулась. За нее ответил Агеев:
— Ну, в целом правильно…
Опять профессор Б. смеялся.
— Это общий ответ. Когда захотите подробностей, приходите с корзинкой!
Теперь смеялись все. Потому что все трое недавно перечитывали Марка Твена. Помнят детали.
— Теперь поговорим о жизни. В обычной жизни устремления к великому вредны. Желание соблюсти принципы дорого обходится. Ладно, я уже знаю, что вы можете позволить себе такую роскошь. А жить как-то все же надо… Стоять двумя ногами на земле. Поэтому свои великие цели и задачи надо на время отложить, заняться делишками попроще. Написать ровно три статейки таких, чтобы в них не было ничего великого и гениального. Быстренько напечатать в журнальчиках средней руки. Столичных, но средненьких, таких сколько угодно. Потому что таково квалификационное требование: чтобы защитить диссертацию, надо иметь самое меньшее две публикации, лучше три…
Это был тот план, о котором Татьяна сама думала. Начать печататься, обзавестись степенью, найти работу, где за ученую степень платят… Только у нее план был отвлеченный, абстрактный, а профессор Б. знал все подробности реализации. Надо сдать кандидатские экзамены по философии и иностранному языку. Профессор знает место, где это можно сделать быстро, почти мгновенно. В Академии наук есть кафедра философии. На Волхонке. Нет, не институт философии, а кафедра философии. Институт исследовательский, а кафедра занимается только одним делом — принимает экзамены по философии у всех академических аспирантов, из всех институтов, таковых набираются сотни и тысячи… Принимают и у посторонних. Достаточно принести отношение. Можно обойтись даже без директора издательства, это переписка на уровне отделов. Заведующий редакцией обращается к заведующему кафедрой… Это примут, профессор знает, есть такой опыт, практика…
Вообще профессор был знаток всех административных и деловых тонкостей. Где сдать экзамены, в какие журнальчики отнести статейки… Он подскажет. Также он подскажет тему работы, поможет сочинить план. Это можно прямо сейчас, здесь, пока у них есть свободное время. Берите бумажку, карандашик!
Татьяна вспомнила, как Агеев говорил, что профессор Б. великий знаток конъюнктуры. Так и есть. Сейчас профессор учит ее в точности тому, чему учил в феврале сам Агеев. Учит халтурить. Учит плохому. Тема должна быть легкой для исполнения. Тема должна быть проходимой, чтобы любой ученый совет проглотил, не поперхнулся. Если правильно выбрать тему и составить план, можно управиться с делом за полгода… Татьяна внутренне хмыкнула. Тут профессор недооценивает ее возможности. Она может справиться и за два месяца. При участии Агеева, конечно. Как же они похожи! Один молодой, другой старый, один профессор, другой первокурсник, один маленький человечек, другой большой и массивный, один воевал, другой и в мирное время от армии увернулся… Но оба большие циники и прагматики, у них великие задачи отдельно, а халтура отдельно.
Тем временем профессор довел свой инструктаж до конца. Когда будут сданы два экзамена, напечатаны три статьи и дописана сама диссертация, вы пойдете в университет, к профессору Д., это мой старый товарищ, я ему позвоню. В наш институт нельзя, это опасное место, у нас Щербина… К профессору Д. можно. Там есть такой хитрый ход — кроме статуса аспиранта есть статус прикрепленного соискателя. Да, берут людей со стороны. Берут, берут, это проверено… Там же сдаете последний экзамен, по специальности. И в течение года выходите на защиту. На все про все уйдет не больше двух лет. Самое волокитное — напечататься… Начните с этого, займитесь немедленно!
Агеев смотрел на Татьяну и улыбался. Теперь ты никуда не денешься. Тебя взяли за ручку и повели… Выведут тебя в люди!
На этом третья часть беседы, житейская и деловая, закончилась. Теперь финал. На коду пошли. Опять истории и анекдоты.
Анекдоты у профессора Б. были академические, а значит, с мрачноватым колоритом. С ужасами и кошмарами. Профессор вспоминал, как он в молодости работал в месткоме Академии наук. О да, он был большой общественник, профсоюзный деятель! А в академии помимо своих месткомов в каждом институте был общий местком, объединенный. Этот местком тесно сотрудничал с академической поликлиникой, поэтому профессору Б. приходилось видеть медицинскую статистику. В каком из академических институтов люди чаще умирали от инфарктов? В нашем, нашем… Самый опасный для здоровья был институт. Инфаркты и инсульты сыпались дождем. Потому что тут шли идеологические битвы. Борьба не на жизнь, а на смерть. И народец здесь подобрался что надо. Опаснейшие были персонажи, прямо исчадия ада. Ни в одном институте таких больше не было, даже у философов с их безупречным марксизмом, а наши останутся в истории навсегда…
Правда, потом, когда накал борьбы несколько снизился и за статейкой в газете не следовали аресты, инфарктов тоже стало поменьше. Но склоки продолжались, потому что самые опасные борцы выжили, остались на своих местах, сохранили боевой задор. А кровь убиенных тоже взывала к отмщению… Подвести под монастырь теперь никто никого не мог, но можно же просто сожрать, выжить из института… Войны продолжались, а потом враждующие фракции приняли неожиданное решение. Потолковали и заключили соглашение, смысл которого выражался двумя словами: ногами вперед. Это значит, что больше никто никого вышвырнуть не может. Ни те этих, ни эти тех. Воевать можете сколько хотите, а уволить никого нельзя. Институт стал похож на французскую академию бессмертных, членство пожизненное, выход только ногами вперед… Конвенцию заключили и соблюдали, только она была негласная, о ней знали не все. Молодые даже не слыхали, не догадывались, насколько прочно защищены этим тайным соглашением…
Дальше шли более веселые и легкомысленные истории. Вот уже после войны вдруг вспомнили, что в составе академии и ее институтов есть ученые еще дореволюционные, старорежимные. Живучий народ. Некоторые из этих старичков до сих пор удивительно несведущи в марксизме. Надо устроить для них ликбез, специальный семинар по марксизму-ленинизму. И устроили. Академику Соболевскому дали прорабатывать работу Энгельса «О происхождении семьи, частной собственности и государства», пусть он на следующем занятии сделает доклад. Не были уверены, что Соболевский примет такое задание, потому что он с незапамятных времен известен как монархист и черносотенец, он был крупный деятель в Союзе русского народа. Однако Соболевский поручение принял. Сделал доклад. Тон доклада был для публики советского поколения удивительный. Таким тоном говорят о реферате студента-двоечника. Никакого трепета перед классиком марксизма. Начал Соболевский с мычания. Э-ээ… э-ээ… Ну что вам сказать, неплохая брошюрка. Неплохая. Заметно, что автор не этнограф, он этих примитивных племен в глаза не видел. Пересказывает Моргана и других, перетолковывает в пользу марксизма… Но все равно неплохая брошюрка. Дельная, познавательная. Соболевский прочитал с удовольствием… Руководитель семинара не решался его прерывать, только умирал от ужаса. Вскоре семинар прикрыли, отказались от этой затеи.
Профессор Б. рассказывал все эти истории с увлечением, с сочными подробностями, он прирожденный рассказчик, молодежь слушала с удовольствием. От кого еще такое услышишь… Агееву тоже было интересно, хотя он знал, что профессор Б. немножко привирает. Намеренно путает двух Соболевских. Тот Соболевский, который делал доклад на семинаре по марксизму, не был академиком, он был членкор. Черносотенцем он тоже не был. Академиком, монархистом и черносотенцем был его брат, который умер гораздо раньше, в конце двадцатых. Но это неважно. Важна красота истории. Версия профессора Б. эффектнее, сильнее художественно. Это закон искусства: неслучившееся, но правдоподобное надо предпочитать случившемуся, но неправдоподобному…
Напоследок профессор Б. читал стихи. Те самые, которые он читал еще на слете молодых поэтов в 1934 году. Татьяна слушала, но не понимала ни слова, разумеется, потому что стихи были на языке идиш. Профессора это не смущало. У него давно не было случая почитать эти стихи кому-нибудь, а тут хоть какие-то слушатели. Вдруг профессор глянул очередной раз на физиономию Агеева, вообще не слишком выразительную, что-то разглядел…
— Виктор, а ведь вы понимаете?
— Ну, немножко…
— Почему немножко?
— Потому что это литвыш.
Профессор дернул бровями, заговорил на непонятном для Татьяны языке. Агеев отвечал с запинкой, но отвечал…
— Татьяна, извините! — сказал профессор.
Они с Агеевым обменялись еще несколькими фразами, профессор повертел головой. Татьяна различила только имя Самойловича… Затем они продолжили разговор вновь по-русски.
А там уже пришло время забрать машинку из ремонта…
— Молодые люди, я рад, что встретил вас сегодня на Пятницкой! Надеюсь, это оказалось полезно не только для меня, но и для вас.
Молодые люди охотно это подтвердили. Им повезло даже больше.
Домой профессор вернулся уже около трех часов дня в сопровождении тех же двух оруженосцев. От приглашения на обед оруженосцы отказались. Нет, нет, профессор провел с ними сегодня достаточно много времени…
Попрощались с профессором Б., вышли на улицу, посмотрели на часы. Пожалуй, ни в какой парк Горького они сегодня уже не поедут, но и домой возвращаться рано, дома делать нечего. Погуляют просто так, пообедают где-нибудь. Тихонько обсудят впечатления дня.
— Агеев, что там про Кеплера?
— Это легенда. Якобы у Кеплера были какие-то сложности с изданием его труда о законах вращения светил. Он к этому относился спокойно. Сказал так: создатель ждал зрителя семь тысяч лет, я могу подождать читателя лет сто или двести.
— Звучит хорошо. Агеев, а о чем вы с профессором говорили на идиш?
— Вообще-то произносится «идыш». Он спросил, где я научился этому языку. Думал, что от Самойловича. Нет, я год жил в еврейской семье, это было до Самойловича, мне было девять лет… Потом я удивлялся, почему он говорит на пойлыш, а пишет на литвыш. Это разные диалекты. Он сказал, что литературный язык сложился на основе литовского наречия. Почему? Непонятно. Странное желание сделать книжный язык далеким от разговорного…
Они забрели в какое-то маленькое кафе. Там неожиданно хорошо кормили. Дивные отбивные с луком, картофельное пюре…
— Надо запомнить это местечко.
— Надо. Только ездить сюда далеко. Разве что еще окажемся рядом.
Обжора Агеев взял вторую порцию отбивных. И уже держа вилку в руках, заметил философским тоном:
— Это удивительно. Профессор Б. — чистая душа. Ихний институт настоящий гадюшник, а он там работал в опасные времена и уцелел вполне, остался собой. Добрый, честный. Единственная уступка эпохе — халтурил, халтурил… А в молодости тоже небось мечтал о чем-то великом.
Татьяна не стала спорить. Также не стала говорить, что заметила большое сходство Агеева со стариком. Агеев покамест отделяет халтуру от настоящей работы, но ведь испортит руку, перестанет различать… Это въедается, штампы уже вертятся в голове, вертятся на языке, прямо просятся на бумагу… Она это по себе уже чувствует.
Пообедали, побродили еще, вернулись домой, дело уже к вечеру, а вечером их ждала новость. Телефонный звонок. Аппарат в коридоре, трубку снял Агеев. Вернулся в комнату очень скоро, сообщил, что звонила Николаева, говорила коротко, в спешке. Статью Потаповой читала, понравилось, просит Татьяну Львовну позвонить ей в конце недели, кажется, у нее открылась возможность пристроить статью в «Литературную учебу».
— Думаю, она захочет тебя увидеть. Татьяна, твои дела идут в гору. Профессоршей будешь!
***
Агеев своих снов никогда не помнит. На этот раз запомнил. Ему снился Пушкин. Не поэт, а другой Пушкин, ночной сторож лагеря «Норус».
— Дождался свою рыжую?
— Она не рыжая.
— Это все равно, — сказал Пушкин.
***
На другой день позвонила Зинаида.
Далее быстрый переезд. Чемоданы, такси. Агеев обошел квартиру, проверил краны, отключил электричество, запер дверь, ключ положил в карман. Спустился вниз, где его уже ждала Татьяна. Оглянулись, посмотрели в окна старого дома, сели в машину, поехали.
В машине молчали. Татьяна вспоминала, как они стояли в большой Жанкиной комнате, смотрели на елочку.
— Агеев, кстати, куда делись елочные игрушки?
— Жанке отдал. Она у нас последняя ответственная съемщица, она и наследует за прежними жильцами.
— Это хорошо. Значит, мы эти игрушки еще увидим.
***
)
. На тематическую сцену в "двенадцати стульях" просто открытая ссылка (без ссылки тут невозможно, конечно, хотя сама сцена совершенно другая). Даже "первый сон", "второй сон" и т.д. что-то смутно напоминают.... Подозреваю, это только верхушка айсберга ("а мы тут не среди Айзбергов... десять лет, как жизни нет..." извините, не удержался), и на самом деле таких аллюзий гораздо больше. Но что поделать, я же честно признался, чукча не филолог.