История розги, том I
Глава XIX
Судебные и церковные наказания в Шотландии
Хотя Шотландия не может гордиться такими отъявленными преступниками, как Тит Ват, которому мы посвятили несколько строк выше, все-таки применение здесь телесных наказаний в семнадцатом и восемнадцатом столетиях не стояло ниже, чем в Англии. Плеть применялась не только как средство наказания, но и как способ получения свидетельских показаний против обвиняемых.
Следующий случай из судейской практики покажет нам, каким именно путем добывались эти показания.
В 1596 году владетельный герцог Оркнейский, Джон, был обвинен в том, что пытался лишить жизни брата своего, графа Оркнейского, для чего прибегал сначала к колдовству, а затем обратился к настоящим способам убийства. Виновность в колдовстве доказывалась свидетельством одной женщины, Элисон Бальфур, которая в 1594 году за подобное же преступление была подвергнута смертной казни. Адвокат герцога Оркнейского следующими словами описывает практиковавшуюся в то время методу, благодаря которой развязывались языки свидетелей.
"Когда бедная женщина дала впервые свое показание, она просидела уже сорок восемь часов в cushielaws, что представляет собою особый инструмент пытки, состоящий из железного ящика для нижних конечностей, стенки которого постепенно нагреваются до того, что под конец температура становится невыносимой. Муж этой женщины, имевший от роду уже девяносто один год, старший сын и дочь ее подверглись в то же время пытке в присутствии матери. Делалось это для того, чтобы таким образом сделать страдания ее еще более тяжелыми". У Фомы Палейла было добыто показание так: "После того, как свидетель этот пробыл в cushielaws одиннадцать дней и столько же ночей, ему два раза в день в продолжение двух недель надевали на ноги испанские ботинки; при этом он все время оставался голым и был так сильно избит веревочной плетью, что на его костях не оставалось больше ни кожи, ни мяса". После того несчастный сделал оговор в том смысле, что при участии герцога Оркнейского пытался лично отравить брата его.
В анналах позднейших времен также встречаются примеры подобного же рода, причем во всех этих случаях имелось в виду "освежить память" свидетеля. В 1785 году Арчибальд Стюартс и Чарльз Гордон были обвинены в Эдинбурге в краже со взломом, причем несколько членов суда были согласны с приводимыми обвиняемыми алиби. Тогда один из них предложил подвергнуть Стюартса "небольшому увещеванию", чтобы добиться от него правдивых показаний. При ближайших расспросах, в чем именно заключается подобное "увещевание", оказалось, что "если у этого судьи судится кто-либо, за исключением обвиняемых в посягательстве на чужой капитал, и не хочет признаться в своей вине, то его вводят в отдельную комнату, где, в в присутствии судейского служителя, палач до тех пор сечет свою жертву, пока она не скажет правды". И что "Фрэзер, тоже соучастник Стюартса, подвергся в присутствии последнего такой жестокой порке, что тут же сознался в своей вине; вследствие чего, если Стюартс узнает, что в конце концов и его ожидает подобное "увещевание", то освободит палача от труда и расскажет всю истину".
В уголовных очерках Шотландии, относящихся к семнадцатому и восемнадцатому столетиям, встречаются изумительные примеры телесных наказаний. Так, например, в 1630 году магистрат города Эдинбурга "под страхом телесных наказаний" запретил женщинам носить на улице пледы. Шотландский плед закрывает лицо, и магистрат заподозрил поэтому, что эдинбургские дамы и девушки могут таким образом скрытно вести себя неблагопристойно, т. е. улыбаться встречным мужчинам, "стрелять" глазами и т. д. Оказалось, что подобный запрет ожидаемых от него результатов не дал, ибо в 1636 году употребление пледов не только не сократилось, но значительно увеличилось. Решено было поэтому подвергать ослушавшихся тяжкому наказанию. В описываемое время влияние дцховенства было очень велико. Настоятель какого-нибудь прихода и священники этой церкви являли собою род законодательного учреждения. Они выносили приговоры общественной нравственности и издавали декреты, которые безропотно принимались народом. Священники могли приговаривать к тюремному заключению, к денежным штрафам, к наказанию розгами или плетьми, к клеймению, к церковному покаянию. Последнее заключалось в том, что кающийся обязан был присутствовать на богослужениях босиком, и с наполовину выбритой головой. Рядом с ним помещался духовник, который произносил по окончании моления проповедь на тему о совершенном кающимся преступлении, причем нельзя сказать, чтобы он хотя бы сколько-нибудь щадил свою жертву.
Лица, возбуждавшие общественный соблазн, приговаривались к так называвшемуся покаянному стулу; обвиненный должен был восседать на нем перед всей общиной во время богослужения три воскресенья кряду. Просидеть на покаянном стуле было делом далеко не легким, и только в крайне редких случаях такое наказание смягчалось. Во время царствования Якова VI был издан указ против нарушителей общественного спокойствия во время церковного богослужения, а также против тех элементов, которые поднимают шум в церковных и монастырских дворах. Виновные в сказанных преступлениях подвергались конфискации имущества. Дети же и подростки, согрешившие против этого указа, карались "только" наказанием плетью или розгой. Попытка ввести в Шотландии епископскую церковь явилась поводом к обнаружению многих жестокостей и злоупотреблений. В своем сочинении "История шотландской церкви" Крукшанкс упоминает об анкрунской общине следующее.
Когда талантливый проповедник их, Ливингстон, был от них переведен, то на его место прислали Джемса Скота, который незадолго до этого избрания был исключен из общества. В тот день, когда должно было совершиться вступление его в должность, некоторые граждане этой общины решили переговорить с ним, причем одна из деревенских женщин, вздумавшая отсоветовать Скоту принять пост проповедника вместо Ливингстона, потянула его за фалды сюртука и попросила выслушать ее. Тогда Джемс Скот обернулся в сторону неучтивой мужички и ударил ее своей палкой. Такой поступок побудил нескольких мальчишек забросать Скота камнями; необходимо заметить при этом, что ни один из брошенных камней цели своей не достиг и не задел даже платья нового проповедника. Всю эту историю подвели под мятежнические действия с возбуждением толпы; шериф, разбиравший дело вместе с мировым судьей, засадил нескольких в тюрьму и наложил на них, кроме того, солидные денежные штрафы. Казалось бы, что виновные в столь "тяжком" преступлении этим приговором получили должное возмездие. Ничуть не бывало! Высшая комиссия осталась решением шерифа и судьи недовольна, и преступники были снова приведены в суд. Четыре мальчика, женщина, потянувшая Скота за фалду, и два ее брата были арестованы и этапным порядком доставлены в Эдинбург. Мальчики признались, что каждый из них бросил по направлению к Скоту по одному только камню, и то вследствие того, что увидали, как Скот бил палкой невинную женщину. Председатель сказал по адресу несчастных мальчишек: "повесить их мало". Безжалостный суд приговорил мальчиков к наказанию розгами во время шествия по всему городу Эдинбургу; кроме того, приказал заклеймить их раскаленным железом и в качестве рабов продать в Барбадос. Мальчики перенесли наказание, как мужчины и христиане, чему все несказанно удивлялись. Обоих братьев женщины сослали в Виргинию, а ее саму присудили к наказанию плетьми во время шествия по городу Иедбургу.
Очень строго наказывались также преступления, совершенные вследствие безумной любви. Макензи говорит, что наказания за нарушение супружеской верности были различны. Назначались: либо высылка, либо телесное наказание, либо денежные штрафы, либо тюремное заключение; он полагает даже, что магистрат в подобных случаях пользовался правом приговаривать вероломных супругов к смертной казни.
В 1642 году котельщик Роджет был подвергнут наказанию плетьми за то, что изменял своей жене. В 1666 году другой неверный муж поплатился денежным штрафом, в 1668 году одного англичанина за то же самое преступление изгнали из пределов отечества. Считаем необходимым добавить еще, что котельщик Роджет, помимо экзекуции, подвергся клеймению на щеке и изгнанию, что объясняется особой сложностью совершенного им проступка. Все котельщики по своей профессии вели в большинстве случаев бродячий и разгульный образ жизни и потому редко связывали себя женитьбой; если же и женились, то смотрели на своих жен, как на "общественное достояние". Несколько позднее один портной в Эуррии был присужден к смертной казни через обезглавление за то, что женился на дочери сводного брата своей первой жены.
И другие преступления наказывались шотландскими законами чрезвычайно строго. За богохульство виновные приговаривались нередко к смертной казни. За клятвопреступничество полагалась ссылка и телесное наказание. Бродяги и бежавшие крепостные в первый раз клеймились на ухе и подвергались экзекуции, во второй раз приговаривались к смертной казни. Воров, разумеется, вешали. Если вор уличался на месте преступления в том, что стянул хлеб стоимостью от одного до четырех пенсов, то его секли розгами; если украденный хлеб стоил от четырех до восьми пенсов, то отрезалось одно ухо, если же у вора находили при этом хотя бы восемь пенсов наличными, то его вздергивали на веревку. Наказания за поджоги были различны, в зависимости от степени учиненного злодеяния. Поджигатели в городах живьем сжигались на костре. Тех, которые поджигали амбары с зерном и дома, связывали, били и сжигали, но "на медленном огне"!
Джеймс Глас Бертрам. ИСТОРИЯ РОЗГИ
Re: Джеймс Глас Бертрам. ИСТОРИЯ РОЗГИ
История розги, том I
Глава XX
Флагеллянтизм в Шотландии
Еще несколько фактов приведут нас к тому периоду, когда телесное наказане у позорных тачек было уничтожено; кроме того, из этих фактов мы увидим, за какие именно преступления телесные наказания почитались наиболее подходящим покаянием.
В 1692 году был объявлен большой призыв рекрутов, чтобы отправить последних во Фландрию; оказалось, что найти подходящие транспортные суда было делом настолько трудным, что предварительные приготовления заняли массу времени. За этот период из отряда дезертировало так много солдат, что в 1694 году был обнародован особый эдикт, в силу которого накладывались наказания как на самих дезертиров, так и на лиц, способствовавших побегу или укрывательству их. При этом был обвинен некий школьный учитель города Глазго; ему ставилось в вину, будто он подстрекал рекрутов к оставлению команды. По рассмотрении дела и допроса обвиняемого последний признан был виновным в приписываемом ему преступлении и приговорен к телесному наказанию плетьми во время прохождения по Эдинбургу, с последующей высылкой на американские плантации. Наказанием за самовольное возвращение из места ссылки назначалась также жестокая порка.
В 1747 году Виллиам Стефенсон, фальшивомонетчик, был приговорен к позорному столбу с пожизненным изгнанием в Америку. Через несколько лет Стефенсон осмелился, вопреки существовавшему запрету, возвратиться на родину. Он был пойман и приговорен к годичному тюремному заключению. Кроме того, каждую первую среду месяца его выводили на свежий воздух и, во время прогулок по улицам Эдинбурга, безжалостно наказывали плетью. Отбыв наказание, Стефенсон снова был водворен в Америку.
Летом 1746 года в Стирлинге произведено было, во всяком случае, далеко не закономерное телесное наказание. Один из лейтенантов этого гарнизона заказал для себя у местного парикмахера парик. Когда последний был доставлен офицеру, то принят им не был. Заказчик ссылался на то, что вещь сделана не по мерке; раздосадованный парикмахер направился к выходу из занимаемого лейтенантом помещения и по дороге пробурчал себе под нос несколько, очевидно, нелестных для заказчика слов. Лейтенант погнался за парикмахером, догнал его неподалеку от парикмахерской и учинил над ним порядочную экзекуцию. Несколько других офицеров, случайно проходивших тут же, помогли своему товарищу. Затем вся компания поволокла беднягу с собой и донесла о случившемся полковнику, который, не входя в дальнейшие рассуждения, приказал раздеть дерзкого парикмахера, связать его и хорошенько наказать розгами. Приговор был приведен в исполнение полковым барабанщиком. Когда обо всей этой истории узнал магистрат, последовало распоряжение о приводе несчастного в суд для выслушивания нового приговора. Но командир полка, не отпуская своей жертвы, ответил гражданским властям, что сам справится с нахалом. Через некоторое время несчастного парикмахера отпустили, но вид его был чрезвычайно жалкий: все тело его было покрыто кровоподтеками и синяками.
По отношению к одному школьному учителю, наказавшему ученика с такой жестокостью, что последний испустил дух, был постановлен следующий приговор: "Пусть палач под усиленной охраной полицейских возьмет в тюрьме преступника и доставит его на базарную площадь. Здесь наградит виновного семью сильными ударами. На следующей ближайшей площади всыпать ему шесть ударов. На третьей площади - четыре удара. Затем пусть палач доставит его снова в тольбутскую тюрьму, откуда должна произойти высылка преступника из пределов отечества, без возвращения на родину под страхом тяжкой ответственности".
Последнее телесное наказание, произведенное на улицах города Эдинбурга, произошло при крайне печальных обстоятельствах.
В течение продолжительного времени в Эдинбурге оперировала организованная шайка грабителей, смелость которой дошла до того, что однажды ночью она вломилась в дом одного из членов городского муниципалитета. Хозяин и хозяйка квартиры, заслышав шум, проснулись, но были связаны разбойниками; во избежание же криков, в рот несчастным были вставлены кляпы. Между тем грабители, нагрузившись драгоценностями на значительную сумму, оставили разоренный ими дом. Хотя дело происходило ночью, но в одном из грабителей жена члена управы узнала жениха своей дочери и с первыми проблесками утра, освободившись от стягивавших ее веревок, донесла о происшествии властям, которые на основании ее показания задержали упомянутого выше жениха. Под присягой ограбленная дама снова подтвердила свое показание, которое, кроме того, было подкреплено свидетельницей, старушкой-прислугой, рассказавшей суду, что, находясь на службе у матери молодого человека, у которой проживал и он, она неоднократно впускала его в квартиру поздней ночью.
На основании приговора злосчастный жених был приговорен к жестокой экзекуции палачом-специалистом; наказание должно было быть произведено в тот именно день, на который назначалась свадьба молодого человека. Экзекуция должна была состояться в 12 часов дня, но еще задолго до этого времени весь путь, по которому должно было проходить шествие, был усеян целыми толпами любопытных, и, как говорится, яблоку упасть негде было. Джон Гейх, исправлявший обязанности палача, достал специально для этого случая новую плеть и, в ожидании своей жертвы на дворе тольбутской тюрьмы, посвистывал ею по воздуху, выражая при этом безграничную и дикую радость. Этот Джон Гейх словно создан был для роли палача; он исполнял свои обязанности как у эшафота виселицы, так и у позорного столба с известной гордостью, сопровождая каждый новый местерский удар свой положительно дьявольской улыбкой.
Сегодняшний преступник был еще совершенно молодой человек, приблизительно лет двадцати; безбородый юноша этот выдавался столь нежной, белой кожей, что при виде его обнаженной палачом спины в публике инстинктивно пронесся гул сострадания.
Наконец, преступника привязали к задней части позорной тачки, члены магистратуры заняли определенные для них места, отряд констеблей (городовых) с их длинными алебардами построился в обычном порядке. Чтобы заглушить вопли истязуемого, трубачам дана была команда начинать. Плеть Джона Гейха стала свистать по воздуху, причем первый же нанесенный им удар вызвал брызнувшую фонтаном кровь. Преступник вскрикнул нечеловеческим голосом и посмотрел вдоль расстилавшейся перед его глазами улицы, только в конце которой он должен был получить последний удар... В то же время присутствовавшие в числе зрителей женщины и дети подняли ужасный вой.
Магистрат подумал о возможности возмущения толпы, принимая при этом во внимание, что большинство жителей были крайне недовольны приговором; и действительно: по настроению публики видно было, что опасность не только существует, но представляется вдобавок довольно серьезной.
При приближении процессии к одной из пересекающихся улиц из окна ближайшего дома была брошена зажженная ракета; последняя попала прямо под ноги лошадям, которые при этом в сильном испуге взвились на дыбы и понесли. Позорная тачка опрокинулась, и несчастная жертва палача со своим окровавленным туловищем очутилась в воздухе, хотя продолжала оставаться связанной веревками.
В это время из толпы выделился мужчина, игравший, очевидно, роль зачинщика или предводителя; зычным голосом он обратился к Джону Гейху с требованием освободить преступника; когда же палач не повиновался ему, он сам разрезал веревки, освободив таким образом обезумевшего от страха и боли "жениха". Этот поступок одного из публики был встречен толпою возгласами одобрения.
Но прежде, чем преступник мог быть отведен в безопасное для него место, палачам удалось снова забрать его в свои руки и опять привязать к тачке. В результате несчастный испил свою чашу до последней капли.
Особенно трагичным является этот случай вследствие того, что, когда шествие должно было пройти мимо дома, где проживала мать преступника, друзья ее, заслышав душераздирающие крики наказуемого и свист плети, сделали попытку увести несчастную женщину подальше, пока процессия не скроется с глаз и звук голоса сына не сможет доноситься до ушей истерзанной матери. Но еще прежде, нежели можно было предпринять что-либо, любвеобильная мать лишилась сознания и затем тут же сошла с ума и так и умерла сумасшедшей.
В биографии полковника Жака Дефо помещено в высшей степени оригинальное описание одного телесного наказания, произведенного в Эдинбурге. Полковник Жак прибыл в Эдинбург специально для того, чтобы в компании со своими приятелями составить особую "благородную" воровскую шайку. Полковник говорит: "Мы отправились погулять и были очень удивлены, когда увидели, что все улицы города запружены народом. Публика прохаживалась взад и вперед, словно на бульваре или на бирже; здесь можно было увидеть представителей всех сословий и состояний. Когда мы стояли на месте и с удивлением продолжали смотреть на происходящее вокруг нас, весь народ неожиданно подался на одну сторону улицы с такой поспешностью и жадностью, точно там происходило что-либо удивительное. И впрямь, зрелище представляло собою картину экстраординарную!
Мы увидели, как вдоль мостовой бежали двое полуголых мужчин; они мчались со скоростью курьерского поезда, если не ветра, и нам с приятелями показалось даже, что в данном случае мы имеем дело с состязанием в беге взапуски. Как вдруг две длинные тонкие бечевки, окружавшие их туловище, сильно натянулись, и бежавшие принуждены были остановиться. Мы никак не могли дать себе отчет в том, что именно происходит, и блуждали в сомнениях до тех пор, пока не явился какой-то человек, в одной руке которого находился конец упомянутой выше бечевки, а в другой - проволочная плеть. Этой последней он нанес каждому из бежавших по два удара, но таких сильных, что у нас по коже мурашки пробежали. После этого две голые жертвы получили приказание бежать дальше, пока позволит им та веревка, которая обвивала их туловище. Затем они снова останавливались, палач приближался и наносил снова два ужасных удара своим варварским инструментом. Так продолжалось до конца улицы, которая простиралась в длину на полмили.
Само собой разумеется, нам было крайне любопытно узнать, что именно свершили эти преступники, приговоренные к столь бесчеловечной экзекуции? С этим вопросом мы обратились к стоявшему по соседству с нами молодому человеку, оказавшемуся крайне угрюмым и недружелюбно настроенным к нам, англичанам, шотландцем. А так как о том, что мы англичане, он узнал по нашему акценту, то не без особого злорадства сказал: "Это - два англичанина; их секут за то, что они попались в карманной краже; через некоторое время их с позором выведут за границу Шотландии и прогонят на их родину, в Англию!"
Все это оказалось неправдой и было сказано только для того, чтобы поиздеваться над нами. Позднее мы узнали, что наказанные были именно шотландцами, а не англичанами, попавшимися в руки палача за такое преступление, которое и по законам Англии карается телесным наказанием. Как бы то ни было, но для нашего главаря открывались далеко не утешительные горизонты, и он невольно содрогнулся при одной только мысли о том, что в избранной им профессии ему может случайно не повезти..."
Последняя публичная экзекуция была произведена в 1817 году в Инвернессе, т. е. именно в том году, когда телесные наказания были отменены вовсе. Здесь дело касалось одной женщины, подвергавшейся порке по улицам города в третий раз за пьянство и распутное поведение.
Нет сомнения в том, что пресекающие преступления примеры должны существовать, но наказания, подобно описанным выше, представляются чудовищными по теперешним нашим понятиям, и мы сильно сомневаемся в том, что они могут действовать на мораль облагораживающим образом. Возьмем красивую и молодую женщину; на это несчастное создание, перенесшее позор и муки, экзекуция ни под каким видом хорошего влияния оказать не сможет. И действительно, мы видели, как такие жертвы суровости представителей закона оскорбляли их и насмехались над ними на глазах присутствовавших при позорной экзекуции зрителей.
Глава XX
Флагеллянтизм в Шотландии
Еще несколько фактов приведут нас к тому периоду, когда телесное наказане у позорных тачек было уничтожено; кроме того, из этих фактов мы увидим, за какие именно преступления телесные наказания почитались наиболее подходящим покаянием.
В 1692 году был объявлен большой призыв рекрутов, чтобы отправить последних во Фландрию; оказалось, что найти подходящие транспортные суда было делом настолько трудным, что предварительные приготовления заняли массу времени. За этот период из отряда дезертировало так много солдат, что в 1694 году был обнародован особый эдикт, в силу которого накладывались наказания как на самих дезертиров, так и на лиц, способствовавших побегу или укрывательству их. При этом был обвинен некий школьный учитель города Глазго; ему ставилось в вину, будто он подстрекал рекрутов к оставлению команды. По рассмотрении дела и допроса обвиняемого последний признан был виновным в приписываемом ему преступлении и приговорен к телесному наказанию плетьми во время прохождения по Эдинбургу, с последующей высылкой на американские плантации. Наказанием за самовольное возвращение из места ссылки назначалась также жестокая порка.
В 1747 году Виллиам Стефенсон, фальшивомонетчик, был приговорен к позорному столбу с пожизненным изгнанием в Америку. Через несколько лет Стефенсон осмелился, вопреки существовавшему запрету, возвратиться на родину. Он был пойман и приговорен к годичному тюремному заключению. Кроме того, каждую первую среду месяца его выводили на свежий воздух и, во время прогулок по улицам Эдинбурга, безжалостно наказывали плетью. Отбыв наказание, Стефенсон снова был водворен в Америку.
Летом 1746 года в Стирлинге произведено было, во всяком случае, далеко не закономерное телесное наказание. Один из лейтенантов этого гарнизона заказал для себя у местного парикмахера парик. Когда последний был доставлен офицеру, то принят им не был. Заказчик ссылался на то, что вещь сделана не по мерке; раздосадованный парикмахер направился к выходу из занимаемого лейтенантом помещения и по дороге пробурчал себе под нос несколько, очевидно, нелестных для заказчика слов. Лейтенант погнался за парикмахером, догнал его неподалеку от парикмахерской и учинил над ним порядочную экзекуцию. Несколько других офицеров, случайно проходивших тут же, помогли своему товарищу. Затем вся компания поволокла беднягу с собой и донесла о случившемся полковнику, который, не входя в дальнейшие рассуждения, приказал раздеть дерзкого парикмахера, связать его и хорошенько наказать розгами. Приговор был приведен в исполнение полковым барабанщиком. Когда обо всей этой истории узнал магистрат, последовало распоряжение о приводе несчастного в суд для выслушивания нового приговора. Но командир полка, не отпуская своей жертвы, ответил гражданским властям, что сам справится с нахалом. Через некоторое время несчастного парикмахера отпустили, но вид его был чрезвычайно жалкий: все тело его было покрыто кровоподтеками и синяками.
По отношению к одному школьному учителю, наказавшему ученика с такой жестокостью, что последний испустил дух, был постановлен следующий приговор: "Пусть палач под усиленной охраной полицейских возьмет в тюрьме преступника и доставит его на базарную площадь. Здесь наградит виновного семью сильными ударами. На следующей ближайшей площади всыпать ему шесть ударов. На третьей площади - четыре удара. Затем пусть палач доставит его снова в тольбутскую тюрьму, откуда должна произойти высылка преступника из пределов отечества, без возвращения на родину под страхом тяжкой ответственности".
Последнее телесное наказание, произведенное на улицах города Эдинбурга, произошло при крайне печальных обстоятельствах.
В течение продолжительного времени в Эдинбурге оперировала организованная шайка грабителей, смелость которой дошла до того, что однажды ночью она вломилась в дом одного из членов городского муниципалитета. Хозяин и хозяйка квартиры, заслышав шум, проснулись, но были связаны разбойниками; во избежание же криков, в рот несчастным были вставлены кляпы. Между тем грабители, нагрузившись драгоценностями на значительную сумму, оставили разоренный ими дом. Хотя дело происходило ночью, но в одном из грабителей жена члена управы узнала жениха своей дочери и с первыми проблесками утра, освободившись от стягивавших ее веревок, донесла о происшествии властям, которые на основании ее показания задержали упомянутого выше жениха. Под присягой ограбленная дама снова подтвердила свое показание, которое, кроме того, было подкреплено свидетельницей, старушкой-прислугой, рассказавшей суду, что, находясь на службе у матери молодого человека, у которой проживал и он, она неоднократно впускала его в квартиру поздней ночью.
На основании приговора злосчастный жених был приговорен к жестокой экзекуции палачом-специалистом; наказание должно было быть произведено в тот именно день, на который назначалась свадьба молодого человека. Экзекуция должна была состояться в 12 часов дня, но еще задолго до этого времени весь путь, по которому должно было проходить шествие, был усеян целыми толпами любопытных, и, как говорится, яблоку упасть негде было. Джон Гейх, исправлявший обязанности палача, достал специально для этого случая новую плеть и, в ожидании своей жертвы на дворе тольбутской тюрьмы, посвистывал ею по воздуху, выражая при этом безграничную и дикую радость. Этот Джон Гейх словно создан был для роли палача; он исполнял свои обязанности как у эшафота виселицы, так и у позорного столба с известной гордостью, сопровождая каждый новый местерский удар свой положительно дьявольской улыбкой.
Сегодняшний преступник был еще совершенно молодой человек, приблизительно лет двадцати; безбородый юноша этот выдавался столь нежной, белой кожей, что при виде его обнаженной палачом спины в публике инстинктивно пронесся гул сострадания.
Наконец, преступника привязали к задней части позорной тачки, члены магистратуры заняли определенные для них места, отряд констеблей (городовых) с их длинными алебардами построился в обычном порядке. Чтобы заглушить вопли истязуемого, трубачам дана была команда начинать. Плеть Джона Гейха стала свистать по воздуху, причем первый же нанесенный им удар вызвал брызнувшую фонтаном кровь. Преступник вскрикнул нечеловеческим голосом и посмотрел вдоль расстилавшейся перед его глазами улицы, только в конце которой он должен был получить последний удар... В то же время присутствовавшие в числе зрителей женщины и дети подняли ужасный вой.
Магистрат подумал о возможности возмущения толпы, принимая при этом во внимание, что большинство жителей были крайне недовольны приговором; и действительно: по настроению публики видно было, что опасность не только существует, но представляется вдобавок довольно серьезной.
При приближении процессии к одной из пересекающихся улиц из окна ближайшего дома была брошена зажженная ракета; последняя попала прямо под ноги лошадям, которые при этом в сильном испуге взвились на дыбы и понесли. Позорная тачка опрокинулась, и несчастная жертва палача со своим окровавленным туловищем очутилась в воздухе, хотя продолжала оставаться связанной веревками.
В это время из толпы выделился мужчина, игравший, очевидно, роль зачинщика или предводителя; зычным голосом он обратился к Джону Гейху с требованием освободить преступника; когда же палач не повиновался ему, он сам разрезал веревки, освободив таким образом обезумевшего от страха и боли "жениха". Этот поступок одного из публики был встречен толпою возгласами одобрения.
Но прежде, чем преступник мог быть отведен в безопасное для него место, палачам удалось снова забрать его в свои руки и опять привязать к тачке. В результате несчастный испил свою чашу до последней капли.
Особенно трагичным является этот случай вследствие того, что, когда шествие должно было пройти мимо дома, где проживала мать преступника, друзья ее, заслышав душераздирающие крики наказуемого и свист плети, сделали попытку увести несчастную женщину подальше, пока процессия не скроется с глаз и звук голоса сына не сможет доноситься до ушей истерзанной матери. Но еще прежде, нежели можно было предпринять что-либо, любвеобильная мать лишилась сознания и затем тут же сошла с ума и так и умерла сумасшедшей.
В биографии полковника Жака Дефо помещено в высшей степени оригинальное описание одного телесного наказания, произведенного в Эдинбурге. Полковник Жак прибыл в Эдинбург специально для того, чтобы в компании со своими приятелями составить особую "благородную" воровскую шайку. Полковник говорит: "Мы отправились погулять и были очень удивлены, когда увидели, что все улицы города запружены народом. Публика прохаживалась взад и вперед, словно на бульваре или на бирже; здесь можно было увидеть представителей всех сословий и состояний. Когда мы стояли на месте и с удивлением продолжали смотреть на происходящее вокруг нас, весь народ неожиданно подался на одну сторону улицы с такой поспешностью и жадностью, точно там происходило что-либо удивительное. И впрямь, зрелище представляло собою картину экстраординарную!
Мы увидели, как вдоль мостовой бежали двое полуголых мужчин; они мчались со скоростью курьерского поезда, если не ветра, и нам с приятелями показалось даже, что в данном случае мы имеем дело с состязанием в беге взапуски. Как вдруг две длинные тонкие бечевки, окружавшие их туловище, сильно натянулись, и бежавшие принуждены были остановиться. Мы никак не могли дать себе отчет в том, что именно происходит, и блуждали в сомнениях до тех пор, пока не явился какой-то человек, в одной руке которого находился конец упомянутой выше бечевки, а в другой - проволочная плеть. Этой последней он нанес каждому из бежавших по два удара, но таких сильных, что у нас по коже мурашки пробежали. После этого две голые жертвы получили приказание бежать дальше, пока позволит им та веревка, которая обвивала их туловище. Затем они снова останавливались, палач приближался и наносил снова два ужасных удара своим варварским инструментом. Так продолжалось до конца улицы, которая простиралась в длину на полмили.
Само собой разумеется, нам было крайне любопытно узнать, что именно свершили эти преступники, приговоренные к столь бесчеловечной экзекуции? С этим вопросом мы обратились к стоявшему по соседству с нами молодому человеку, оказавшемуся крайне угрюмым и недружелюбно настроенным к нам, англичанам, шотландцем. А так как о том, что мы англичане, он узнал по нашему акценту, то не без особого злорадства сказал: "Это - два англичанина; их секут за то, что они попались в карманной краже; через некоторое время их с позором выведут за границу Шотландии и прогонят на их родину, в Англию!"
Все это оказалось неправдой и было сказано только для того, чтобы поиздеваться над нами. Позднее мы узнали, что наказанные были именно шотландцами, а не англичанами, попавшимися в руки палача за такое преступление, которое и по законам Англии карается телесным наказанием. Как бы то ни было, но для нашего главаря открывались далеко не утешительные горизонты, и он невольно содрогнулся при одной только мысли о том, что в избранной им профессии ему может случайно не повезти..."
Последняя публичная экзекуция была произведена в 1817 году в Инвернессе, т. е. именно в том году, когда телесные наказания были отменены вовсе. Здесь дело касалось одной женщины, подвергавшейся порке по улицам города в третий раз за пьянство и распутное поведение.
Нет сомнения в том, что пресекающие преступления примеры должны существовать, но наказания, подобно описанным выше, представляются чудовищными по теперешним нашим понятиям, и мы сильно сомневаемся в том, что они могут действовать на мораль облагораживающим образом. Возьмем красивую и молодую женщину; на это несчастное создание, перенесшее позор и муки, экзекуция ни под каким видом хорошего влияния оказать не сможет. И действительно, мы видели, как такие жертвы суровости представителей закона оскорбляли их и насмехались над ними на глазах присутствовавших при позорной экзекуции зрителей.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Джеймс Глас Бертрам. ИСТОРИЯ РОЗГИ
История розги, том I
Глава XXI
Наказания розгами в тюрьмах
Тейлор говорит:
Я думал, что тюрьма была школой добродетели,
Домом для занятий и для размышлений,
Местом для духовного воспитания и исправления!
Тем не менее Смоллет не разделяет подобного взгляда в своем труде, где он описывает бридевельскую тюрьму. Выведенная автором в очерке женщина говорит, что из всех учреждений и мест мира эту тюрьму ближе всего можно сравнить с адом. Окруженные происшествиями, в которых злоба и неистовство, чувство страха, безбожие, вздохи, проклятия и божба играли самую главную роль, содержащиеся в этой тюрьме получали для разрешения невозможные по трудности задачи, при неправильном решении которых неминуемо награждались розгой или плетью. Экзекуции далеко не редко заканчивались обморочным состоянием, причем лучшим средством для приведения в чувство служила та же плеть. Очевидно, начальство руководствовалось пословицей: «Чем ушибся, тем и лечись». Пока же лишенная сознания жертва находилась в беспомощном состоянии, товарищи ее по заключению занимались тем, что похищали платье и белье обнаженного для порки арестанта. Несчастная женщина эта, по словам упомянутого выше автора, делала неоднократные попытки выйти из своего отчаянного положения путем самоубийства, но, вовремя останавливаемая, наказывалась за дерзкий помысел тридцатью ударами плетью…
Бридевель близ Лондона, ставший нарицательным именем для всех английских домов заключения, представляет собою, собственно говоря, дворец. Король Эдуард VI отдал его в наймы правительству для обращения в тюрьму, в которую можно было бы заключать профессиональных нищих, порочных учеников и вообще замеченных в неблагопристойном поведении людей. Периодические телесные наказания практиковались в Бридевеле по отношению к тем преступлениям, которые были совершены вне стен этой тюрьмы, но если арестанты, по мнению приставленных к ним надзирателей, небрежно исполняли возложенные на них обязанности (принудительное теребление конопли, главным образом), то могли подвергаться властью тех же надсмотрщиков экзекуции палками или — в лучшем случае — плетью. Порочного поведения женщины, шатавшиеся с известной целью по улицам, либо такие, которые находились в компании и близких отношениях с ворами и разбойниками, затем мошенники обоего пола заключались по определению магистрата на более или менее продолжительное время в Бридевель. В дни заседаний заключенные в сопровождении палача являлись в назначенную для разбирательств камеру. После того как обвинение было доказано, произносился приговор, обычное содержание которого состояло в том, что виновный в присутствии всей магистратуры должен был тут же подвергнуться телесному наказанию. Немедленно же палач набрасывался на виновного или виновную и обнажал спину своей жертвы. Приводил в исполнение приговор самый молодой из палачей и занимался истязанием до тех пор, пока председательствующему не заблагорассудилось остановить его, для чего практиковался особый способ: старший в магистратуре, он же председатель, стучал молотком по столу. Если экзекуции подвергалась женщина, то во время порки должен был беспрерывно раздаваться громкий возглас: «О, милый сэр Роберт, постучите! Пожалуйста, дорогой сэр Роберт, стукните молотком!» Крик этот подхватывался находившейся вблизи тюрьмы публикой из простонародья, чем имелось в виду пристыдить всех содержавшихся в Бридевеле женщин. После окончания порки сторожа уводили арестантов в тюрьму, где заставляли заниматься тереблением конопли.
Дефо в своем труде «Жизнь капитана Жака» приводит подробное и точное описание нравов Бридевельской тюрьмы. Он говорит об одном человеке, который еще в годы своей юности занимался похищением детей и транспортированием их в Америку. Однажды полиции удалось накрыть всю шайку и заключить арестованных в Ньюгэт. Вот что говорит Дефо устами героя своего повествования.
«Какую ужасную кару понесли другие разбойники, — мне неизвестно, но, в виду того, что в то время капитан не вышел еще из юношеского возраста, его приговорили к троекратному телесному наказанию в Бридевеле, причем милорд Майор объяснил ему, что столь незначительный приговор объясняется лишь состраданием к нему, как к несовершеннолетнему; собственно же говоря, ему следует беречься виселицы, и беречься зорко, ибо уж очень у него «висельное лицо»! Когда я узнал, что капитан находится в Бридевеле, я, естественно, отправился навестить его. Я попал в тюрьму как раз в тот день, когда Жак должен был в первый раз подвергнуться телесному наказанию. Должен признаться, что всыпали они ему тогда основательно! До приведения экзекуции в исполнение президент Бридевеля — насколько мне не изменила память, его звали сэром Виллиамом Тернером — обратился к приговоренному с проповедью, в которой, между прочим, выразился, что, мол, такой молодой, а, к сожалению, заслуживает быть повешенным, что ему следует обратить на свое поведение серьезное внимание, что воровать детей дело гнусное и т. д., и т. п. Во все времена «пастырского» послания сэра Виллиама Тернера, особа с голубым орденом, иначе говоря — палач — безжалостно стегал плетью моего несчастного Жака, не смея приостановить порку до тех пор, пока не раздастся стук молоточка господина президента. Бедняга капитан подпрыгивал на месте, исполнял какой-то дикий танец и ревел, словно сумасшедший. Я же до смерти испугался всего этого, хотя и не стоял очень близко к месту экзекуции, чтобы наблюдать все детали ее, но зато позднее видел спину Жака, сплошь исполосованную плетью, а местами даже искровавленную. О, Боже! что это была за спина! Хуже же всего для бедняги было то, что предстояло еще два раза пережить подобную пытку. Должен, чтобы быть вполне беспристрастным, добавить, что все три порки были произведены настолько основательно, что надолго отбили охоту у капитана похищать детей и торговать ими».
В исправительных домах заключенных очень часто подвергали наказанию не только розгами, но и палками, причем — странно! — последние применялись при более легких преступлениях, розгами же наказывали тяжких преступников, чаще всего тех, кто обнаруживал попытки к побегам. К сожалению, в нашем распоряжении не имеется никаких статистических данных, и поэтому мы не можем выводить какие бы то ни было заключения о том, насколько публичные и частные, так сказать, наказания служили мерами пресечения для последующего совершения преступлений. Мы можем констатировать только один факт, относящийся к некоему молодому человеку. Юноша этот как-то подвергся наказанию плетью, а затем добился в жизни до степеней известных. Речь идет в данном случае о Джемсе Макрее, имя которого попало в печать вследствие того, что он подвергся публичному телесному наказанию плетью, произведенному во время позорного шествия по улицам города Аюра. За какое именно преступление понес Джемс Макрей столь тяжелую кару — неизвестно; мы знаем только, что это был живой мальчик в полном смысле слова, попадался вечно в каких-нибудь шалостях, и весьма возможно, что попался в руки палача за кражу яблок или за какой-либо другой подобный проступок. Несчастный до того тяготился понесенным им наказанием, что, терзаемый муками стыда, исчез из Шотландии и возвратился на родину только спустя очень продолжительный промежуток времени. И вернулся он в звании губернатора Мадраса! Вне пределов своего отечества он вступил в ряды армии в звании простого солдата, затем, благодаря изумительным подвигам храбрости, был произведен в офицеры и приехал в Шотландию только тогда, когда в упомянутом выше звании обладал довольно внушительным состоянием.
В этот период на континенте Европа повсюду применялись телесные наказания, особенно же страдали мужчины и женщины, заключенные в тюрьмах Германии и Италии. Сравнительно недавно розга выведена из употребления в немецких местах заключения; в прежнее же время каждому прибывающему в тюрьму и покидающему ее стены пришлось испытывать на своей коже всю прелесть разнузданности экзекуторов при выполнении ими своих обязанностей. Во многих тюрьмах существовало, кроме того, правило знакомить всех посетителей тюрьмы, как, например, родственников заключенных и просто любопытных визитеров с розгами, плетьми и другими инструментами порки.
Еще в 1807 году в рабочий дом Амстердама были отданы десять молодых девушек, принадлежавших к самым лучшим фамилиям города, за то, что вели далеко не строгий образ жизни. В виде унижения за отклонение от обязанностей приличных барышень их заставляли носить особое платье и время от времени подвергали телесному наказанию. Замеченные в злоупотреблении спиртными напитками женщины заключались в работные дома на срок от одного года со всеми последствиями режима этих учреждений, применявшихся в качестве исправительных мер.
До самого недавнего времени в римских тюрьмах был в употреблении особый инструмент для наказаний, который по своим свойствам и качествам был достоин средневековых. Назывался инструмент этот cavaletto; [6] он состоял из большого куска мрамора, пред которым приговоренный к наказанию должен был стать на колени и затем лечь на него всей областью своего живота. Затем несчастного привязывали за руки и ноги к вбитым в землю кольцам и таким образом лишали его возможности пошевельнуться. Вслед за сим ему обнажали спину и били по ней кожаным ремнем. Наименьшее количество ударов было двадцать пять, за более тяжкие проступки всыпали гораздо больше.
И в наши дни применение плети является в Венгрии санкционированным законом наказанием. В прежние времена венгерский помещик считал своей обязанностью отсчитывать каждому из своих крестьян по двадцати пяти ударов, причем народ полагал это особым благоволением со стороны своего господина и усердно заботился о том, чтобы во время экзекуции не издать ни одного стона или крика. Ничто в глазах молодой девушки не окружало парня таким ореолом мужества и неотразимости, как геройское поведение во время восприятия двадцати пяти ударов. В настоящее время телесное наказание в Венгрии применяется исключительно по суду, причем в каждой тюрьме обязательно имеется специальная экзекуционная скамейка. Последняя представляет собою простой низкий стол, к которому подвергающийся наказанию плотно привязывается; затем гайдук вооружается длинной розгой из орешника и наносит ею своей жертве определенное количество ударов, соблюдая последовательно известную паузу. При этом опытным палачом считается тот, кто обладает особой способностью наносить удары так, чтобы жертва чувствовала максимум или минимум болевых ощущений. Прежде чем допустить такого экзекутора к исполнению наказания на людях, его заставляют упражняться в течение продолжительного времени на туго набитом мешке.
Много старых венгерских замков превращены в тюрьмы, ворота которых обыкновенно украшены плетьми, розгами и другими орудиями истязаний и пытки.
Глава XXI
Наказания розгами в тюрьмах
Тейлор говорит:
Я думал, что тюрьма была школой добродетели,
Домом для занятий и для размышлений,
Местом для духовного воспитания и исправления!
Тем не менее Смоллет не разделяет подобного взгляда в своем труде, где он описывает бридевельскую тюрьму. Выведенная автором в очерке женщина говорит, что из всех учреждений и мест мира эту тюрьму ближе всего можно сравнить с адом. Окруженные происшествиями, в которых злоба и неистовство, чувство страха, безбожие, вздохи, проклятия и божба играли самую главную роль, содержащиеся в этой тюрьме получали для разрешения невозможные по трудности задачи, при неправильном решении которых неминуемо награждались розгой или плетью. Экзекуции далеко не редко заканчивались обморочным состоянием, причем лучшим средством для приведения в чувство служила та же плеть. Очевидно, начальство руководствовалось пословицей: «Чем ушибся, тем и лечись». Пока же лишенная сознания жертва находилась в беспомощном состоянии, товарищи ее по заключению занимались тем, что похищали платье и белье обнаженного для порки арестанта. Несчастная женщина эта, по словам упомянутого выше автора, делала неоднократные попытки выйти из своего отчаянного положения путем самоубийства, но, вовремя останавливаемая, наказывалась за дерзкий помысел тридцатью ударами плетью…
Бридевель близ Лондона, ставший нарицательным именем для всех английских домов заключения, представляет собою, собственно говоря, дворец. Король Эдуард VI отдал его в наймы правительству для обращения в тюрьму, в которую можно было бы заключать профессиональных нищих, порочных учеников и вообще замеченных в неблагопристойном поведении людей. Периодические телесные наказания практиковались в Бридевеле по отношению к тем преступлениям, которые были совершены вне стен этой тюрьмы, но если арестанты, по мнению приставленных к ним надзирателей, небрежно исполняли возложенные на них обязанности (принудительное теребление конопли, главным образом), то могли подвергаться властью тех же надсмотрщиков экзекуции палками или — в лучшем случае — плетью. Порочного поведения женщины, шатавшиеся с известной целью по улицам, либо такие, которые находились в компании и близких отношениях с ворами и разбойниками, затем мошенники обоего пола заключались по определению магистрата на более или менее продолжительное время в Бридевель. В дни заседаний заключенные в сопровождении палача являлись в назначенную для разбирательств камеру. После того как обвинение было доказано, произносился приговор, обычное содержание которого состояло в том, что виновный в присутствии всей магистратуры должен был тут же подвергнуться телесному наказанию. Немедленно же палач набрасывался на виновного или виновную и обнажал спину своей жертвы. Приводил в исполнение приговор самый молодой из палачей и занимался истязанием до тех пор, пока председательствующему не заблагорассудилось остановить его, для чего практиковался особый способ: старший в магистратуре, он же председатель, стучал молотком по столу. Если экзекуции подвергалась женщина, то во время порки должен был беспрерывно раздаваться громкий возглас: «О, милый сэр Роберт, постучите! Пожалуйста, дорогой сэр Роберт, стукните молотком!» Крик этот подхватывался находившейся вблизи тюрьмы публикой из простонародья, чем имелось в виду пристыдить всех содержавшихся в Бридевеле женщин. После окончания порки сторожа уводили арестантов в тюрьму, где заставляли заниматься тереблением конопли.
Дефо в своем труде «Жизнь капитана Жака» приводит подробное и точное описание нравов Бридевельской тюрьмы. Он говорит об одном человеке, который еще в годы своей юности занимался похищением детей и транспортированием их в Америку. Однажды полиции удалось накрыть всю шайку и заключить арестованных в Ньюгэт. Вот что говорит Дефо устами героя своего повествования.
«Какую ужасную кару понесли другие разбойники, — мне неизвестно, но, в виду того, что в то время капитан не вышел еще из юношеского возраста, его приговорили к троекратному телесному наказанию в Бридевеле, причем милорд Майор объяснил ему, что столь незначительный приговор объясняется лишь состраданием к нему, как к несовершеннолетнему; собственно же говоря, ему следует беречься виселицы, и беречься зорко, ибо уж очень у него «висельное лицо»! Когда я узнал, что капитан находится в Бридевеле, я, естественно, отправился навестить его. Я попал в тюрьму как раз в тот день, когда Жак должен был в первый раз подвергнуться телесному наказанию. Должен признаться, что всыпали они ему тогда основательно! До приведения экзекуции в исполнение президент Бридевеля — насколько мне не изменила память, его звали сэром Виллиамом Тернером — обратился к приговоренному с проповедью, в которой, между прочим, выразился, что, мол, такой молодой, а, к сожалению, заслуживает быть повешенным, что ему следует обратить на свое поведение серьезное внимание, что воровать детей дело гнусное и т. д., и т. п. Во все времена «пастырского» послания сэра Виллиама Тернера, особа с голубым орденом, иначе говоря — палач — безжалостно стегал плетью моего несчастного Жака, не смея приостановить порку до тех пор, пока не раздастся стук молоточка господина президента. Бедняга капитан подпрыгивал на месте, исполнял какой-то дикий танец и ревел, словно сумасшедший. Я же до смерти испугался всего этого, хотя и не стоял очень близко к месту экзекуции, чтобы наблюдать все детали ее, но зато позднее видел спину Жака, сплошь исполосованную плетью, а местами даже искровавленную. О, Боже! что это была за спина! Хуже же всего для бедняги было то, что предстояло еще два раза пережить подобную пытку. Должен, чтобы быть вполне беспристрастным, добавить, что все три порки были произведены настолько основательно, что надолго отбили охоту у капитана похищать детей и торговать ими».
В исправительных домах заключенных очень часто подвергали наказанию не только розгами, но и палками, причем — странно! — последние применялись при более легких преступлениях, розгами же наказывали тяжких преступников, чаще всего тех, кто обнаруживал попытки к побегам. К сожалению, в нашем распоряжении не имеется никаких статистических данных, и поэтому мы не можем выводить какие бы то ни было заключения о том, насколько публичные и частные, так сказать, наказания служили мерами пресечения для последующего совершения преступлений. Мы можем констатировать только один факт, относящийся к некоему молодому человеку. Юноша этот как-то подвергся наказанию плетью, а затем добился в жизни до степеней известных. Речь идет в данном случае о Джемсе Макрее, имя которого попало в печать вследствие того, что он подвергся публичному телесному наказанию плетью, произведенному во время позорного шествия по улицам города Аюра. За какое именно преступление понес Джемс Макрей столь тяжелую кару — неизвестно; мы знаем только, что это был живой мальчик в полном смысле слова, попадался вечно в каких-нибудь шалостях, и весьма возможно, что попался в руки палача за кражу яблок или за какой-либо другой подобный проступок. Несчастный до того тяготился понесенным им наказанием, что, терзаемый муками стыда, исчез из Шотландии и возвратился на родину только спустя очень продолжительный промежуток времени. И вернулся он в звании губернатора Мадраса! Вне пределов своего отечества он вступил в ряды армии в звании простого солдата, затем, благодаря изумительным подвигам храбрости, был произведен в офицеры и приехал в Шотландию только тогда, когда в упомянутом выше звании обладал довольно внушительным состоянием.
В этот период на континенте Европа повсюду применялись телесные наказания, особенно же страдали мужчины и женщины, заключенные в тюрьмах Германии и Италии. Сравнительно недавно розга выведена из употребления в немецких местах заключения; в прежнее же время каждому прибывающему в тюрьму и покидающему ее стены пришлось испытывать на своей коже всю прелесть разнузданности экзекуторов при выполнении ими своих обязанностей. Во многих тюрьмах существовало, кроме того, правило знакомить всех посетителей тюрьмы, как, например, родственников заключенных и просто любопытных визитеров с розгами, плетьми и другими инструментами порки.
Еще в 1807 году в рабочий дом Амстердама были отданы десять молодых девушек, принадлежавших к самым лучшим фамилиям города, за то, что вели далеко не строгий образ жизни. В виде унижения за отклонение от обязанностей приличных барышень их заставляли носить особое платье и время от времени подвергали телесному наказанию. Замеченные в злоупотреблении спиртными напитками женщины заключались в работные дома на срок от одного года со всеми последствиями режима этих учреждений, применявшихся в качестве исправительных мер.
До самого недавнего времени в римских тюрьмах был в употреблении особый инструмент для наказаний, который по своим свойствам и качествам был достоин средневековых. Назывался инструмент этот cavaletto; [6] он состоял из большого куска мрамора, пред которым приговоренный к наказанию должен был стать на колени и затем лечь на него всей областью своего живота. Затем несчастного привязывали за руки и ноги к вбитым в землю кольцам и таким образом лишали его возможности пошевельнуться. Вслед за сим ему обнажали спину и били по ней кожаным ремнем. Наименьшее количество ударов было двадцать пять, за более тяжкие проступки всыпали гораздо больше.
И в наши дни применение плети является в Венгрии санкционированным законом наказанием. В прежние времена венгерский помещик считал своей обязанностью отсчитывать каждому из своих крестьян по двадцати пяти ударов, причем народ полагал это особым благоволением со стороны своего господина и усердно заботился о том, чтобы во время экзекуции не издать ни одного стона или крика. Ничто в глазах молодой девушки не окружало парня таким ореолом мужества и неотразимости, как геройское поведение во время восприятия двадцати пяти ударов. В настоящее время телесное наказание в Венгрии применяется исключительно по суду, причем в каждой тюрьме обязательно имеется специальная экзекуционная скамейка. Последняя представляет собою простой низкий стол, к которому подвергающийся наказанию плотно привязывается; затем гайдук вооружается длинной розгой из орешника и наносит ею своей жертве определенное количество ударов, соблюдая последовательно известную паузу. При этом опытным палачом считается тот, кто обладает особой способностью наносить удары так, чтобы жертва чувствовала максимум или минимум болевых ощущений. Прежде чем допустить такого экзекутора к исполнению наказания на людях, его заставляют упражняться в течение продолжительного времени на туго набитом мешке.
Много старых венгерских замков превращены в тюрьмы, ворота которых обыкновенно украшены плетьми, розгами и другими орудиями истязаний и пытки.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Джеймс Глас Бертрам. ИСТОРИЯ РОЗГИ
История розги, том I
Глава XXII
Пресловутые целебные и медицинские свойства розги
На протяжении всей истории возникали все более и более удивительные вещи, относящиеся к целебной силе розги. Многие врачи считали пучок розог великолепным средством для оживления пониженной деятельности кожи, для повышения мышечной силы и для ускорения процесса обмена веществ в организме. Но сумасбродные бумагомараки пошли еще дальше и окружают розгу тем же ореолом величия и всемогущества, какими доктора Санграда окружили холодную воду и кровопускание. Для таких писателей розга представляется положительно универсальным средством; она приводит будто бы в движение застоявшиеся органические соки, она растворяет содержащие соли осадки, она очищает тело от сгустившихся выделений, она "проясняет голову", она облегчает желудок, гонит кровь, укрепляет нервы, короче - не существует той области, которую розга не могла бы оживить и облагодетельствовать: важно только умелое и разумное применение ее.
Еще в глубокой древности розга почиталась как целебное средство, и многие врачи того времени назначали применение ее при различных душевных заболеваниях и расстройствах умственных способностей. Целиус говорит о том, что умалишенных полезно бить розгами для того, "чтобы разум снова посетил их, ибо теперь он у них вовсе отсутствует". При душевных болезнях имелось в виду более моральное действие розги: под влиянием страха и боли умалишенный вынужден будто бы вести себя благоразумно. Еще не так давно при лечении душевнобольных применялась именно эта точка зрения. Можно себе представить, скольких трудов стоило образованным и любвеобильным врачам убедить последователей жестокости в нецелесообразности, чтобы не сказать больше, их обращения с несчастными больными.
Известны и такие случаи, когда телесное наказание являлось необходимым для того, чтобы тело почувствовало то, что дух воспринять больше не мог, как, например, факт с ипохондриком, который клялся в том, что его ноги сделаны из соломы. Он убежден в этом был до тех пор, пока прислуга его не принялась бить веником по голеням своего хозяина; тогда только он отрешился от столь необоснованной и навязчивой идеи.
Во всех тех случаях, где больные утрируют или симулируют болезнь, розга считалась самым действенным средством; основательно и навсегда, по старинному убеждению, розга излечила многих от повторения эпилептических припадков, т. е., от так называемой "черной болезни". При врожденной лени (в те времена существовала и такая болезнь!) розга отличалась изумительным действием, причем многие из прислуги, одержимые этим страданием и жаловавшиеся на самые невероятные болезненные явления, после применения розги окончательно избавлялись от своего недуга и великолепно исполняли возложенные на них обязанности, в то время как до лечения не в состоянии были справиться и с сотой частью их.
В Исландии некий врач применял телесные наказания к одному ремесленнику в несколько видоизмененной форме; пациент обратился к нему по поводу не покидающей его неспособности к работе. Родные больного получили от этого эскулапа следующие инструкции: "Зашейте больного в мешок, наполненный шерстью, катайте его с горы и на гору, бросайте, бейте, топчите его, затем высвободите из мешка, дайте выпить какого-либо потогонного и уложите затем в постель". Результаты лечения превзошли все ожидания...
Аналогичным способом лечил некий джентльмен тупоумного мужичка, страдавшего, кроме того, непреодолимой склонностью к похищению домашней птицы. Он приказал зашить этого кретина в овсяный мешок, выколотив его вальком самым добросовестным образом, катать с горы на гору и затем снова обработать вальком. И что же? Идиот больше никогда в жизни не воровал и со дня "лечения" славился остроумием и юмором, поскольку прежде известен был своей непроходимой глупостью.
Ubi stimulus, ibi affluxus - было со времен Гиппократа физиологическим тезисом, и удары розгой в обильном применении являлись также видоизмененной формой раздражающего кожу средства: они отводили циркуляцию крови от внутренностей и заставляли дорогую влагу приливать к поверхности кожи. Розга могла излечить так называемую "холодную лихорадку"; она способствовала также у худых субъектов появлению полноты, как уверял Гален, констатировавший тот факт, что скотопромышленники, имея в виду улучшить корпулентность тощих лошадей, широкой рукой награждали их ударами бича. То же самое средство почиталось одним из действенных у работорговцев по отношению к вечно полуголодным детям с ввалившимися от хронического недоедания ребрами. Антоний Муза пользовал Октавия Августа от ревматизма в тазобедренном сочленении тем, что наносил ему по болезненной области удары, а Элидорий Падуанский рекомендовал сечение крапивой как великолепное средство, споспешествующее высыпанию кожных заболеваний. "Средство это в течение продолжительного периода времени особенным почетом не пользовалось, - говорит Гален, - хотя в случаях паралитического состояния его следует предпочитать втираниям мази и прикладываниям шпанских мушек". Корвизар лечил паралич нижних конечностей повторными экзекуциями крапивой. Во все время процедуры сечения пациент его, молодой человек, смеялся, под конец же погрузился в глубокий сон. Через три недели он совершенно выздоровел.
При "любострастных" болезнях в прежние времена точно так же прописывалась розга, причем Целий Аурелиан рассказывает, что даже многие меланхолики, благодаря розге и особенно правильному применению ее, избавлялись навсегда от тяжких своих страданий.
Валескус-де-Таранта говорит: "Если пациент молод, то бейте его розгой, словно малого ребенка, а если это средство не помогает, то посадите его в темный чулан на хлеб и на воду и продолжайте телесные наказания".
Сечением должны излечиваться также судорожное сжатие рта и припадки удушья. Если в горле застряла кость или какое-либо другое инородное тело, то следует бить пострадавшего по спине до тех пор, пока посторонний предмет не выйдет наружу. Если, благодаря смеху или неловкому зевку, произойдет вывих нижней челюсти, то привести последнюю в надлежащее положение можно, ударив пациента по лицу.
Один из путешественников по Востоку, Николай Ворбург, посетил Агру и был приглашен на обед к великому хану. Последний слишком понадеялся на вместительность полости своего рта и наполнил ее рисом до того, что с нижней челюстью приключился вывих. Повелитель остался сидеть на своем троне с посиневшим и побагровевшим лицом, выступившими из орбит глазами и открытым ртом. Опасность была велика, и Николай Ворбург, вопреки существовавшему этикету, взбежал по ступеням трона, приблизился к задыхавшемуся и одним сильным ударом по лицу освободил его от комка риса, а другим - вправил челюсть на место. Все придворные и слуги пришли в ужас; они хотели сейчас же отомстить Ворбургу за его ужасную непочтительность к их повелителю, но последний, к счастью путешественника, пришел в полное сознание и не только не выразил Ворбургу своего неудовольствия, но за быструю помощь и сметливость наградил его подарком в тысячу рупий.
Сенека повествует, что перемежающаяся лихорадка излечивается ударами розог, причем один ученый комментатор полагает, что излечение достигается здесь распределением секретов желчного пузыря.
Некий адвокат в течение многих лет страдал перемежающейся лихорадкой в такой степени, что по временам лишен был возможности правильно заниматься своей специальностью. Защищая как-то порученное ему дело, он в речи своей отозвался неодобрительно об одном господине, который поклялся отомстить ему. Возвратившись в один прекрасный день из деловой поездки домой, он заствл письменное приглашение от того самого господина пожаловать к нему на квартиру. Ничего решительно не предчувствуя, адвокат отправился по приглашению и тотчас же заметил, что попал в ловушку. Обиженный объяснил ему, в чем дело, и предложил на выбор две комбинации: "Либо садитесь совершенно голым на муравейник и просидите на нем, пока не выучите наизусть семи псалмов покаяния, либо точно так же в адамовом костюме я заставлю вас пробежаться через этот двор, причем будет выстроен весь штат моей прислуги, которая угостит вас шпицрутенами". Адвокат пытался апеллировать к милосердию обиженного; он говорил так красноречиво, как не запомнит ни один из его клиентов, но обиженный был неумолим! Несчастный в конце концов согласился пробежать сквозь строй шпицрутенов, ибо муравейник в связи с псалмами показался ему отнюдь не подходящим делом... Говорить нечего о том, что адвоката отпустили со двора избитым до крови и покрытым сплошь синяками и кровоподтеками. Тем не менее экзекуция оказалась чрезвычайно полезной: от перемежающейся лихорадки и следа больше не осталось!
Говоря о применении телесного наказания к уличным грабителям, один из медицинских журналов делает интересные замечания, относящиеся к последствиям экзекуции с точки зрения медицинской. Приведем вкратце главные основания статьи.
На первый план при телесном наказании выступает непосредственное повреждение кожи, давление и разрывы ее тканей. Но все это не должно казаться особенно важным и достойным внимания, так как процесс заживления наступает в данном случае быстро, если только, конечно, при экзекуции не пострадала кожная поверхность всего тела. Затем необходимо считаться с болевым ощущением, которое представляется наиболее сильным в начале наказания, при грандиозных же порках, когда, например, количество ударов превышает сто штук, болевое ощущение это уменьшается, вследствие оглушения и последующего онемения заложенных в коже нервов. Факт этот хорошо известен всем школьникам, причем один из наказанных преступников подвергся сильному потрясению организма от того, что боли увеличивались постепенно. Само собой разумеется, что реакция находится в прямой пропорциональной зависимости от продолжительности процедуры телесного наказания. Затем необходимо принять во внимание судорожное сведение мышц спины, особенно - глубоколежащих. Если человек подготовляется к восприятию удара, то невольно он, так сказать, натягивается, выпрямляется, напрягает до известной степени свои мускулы, плотно опирается на ноги и стискивает зубы; таким образом, вся мышечная система его находится в сконцентрированном состоянии. Прежде, чем началось применение при операциях хлороформа, пациент с судорожной энергией хватался за бока операционного стола, а солдатам, которым приходилось пробегать сквозь строй (наказание шпицрутенами), до начала порки вкладывали в рот свинцовую пулю, чтобы они накусывали ее во время экзекуции. В обоих случаях мышцы приводились искусственно в напряженное состояние и, благодаря эластическим свойствам их, могли вынести без вреда для себя гораздо больше, нежели в обыкновенных случаях.
У человека, которому предстоит вынести порку, мускулы обязательно сокращаются, и чем значительнее количество ударов, тем сильнее концентрация их. Это невольное мышечное сокращение при продолжительном и чрезмерно усердном сечении представляется настолько значительным, что иногда происходит разрыв мышечных волокон. Правда, через некоторое время после экзекуции наступает заживление, но при этом могут также легко возникнуть воспалительные процессы с последующим размягчением и бессилием, т. е. паралитическим состоянием пораженных мышц. Более серьезные повреждения наблюдаются, впрочем, лишь при злоупотреблениях розгой, т. е. в тех случаях, когда экзекуция производится слишком усердно. Здесь важно опасаться крайне тяжелых последствий. Несколько десятков ударов особенного вреда принести не могут, причем работоспособность подвергнувшегося телесному наказанию нарушается только на пару-другую дней. И если приходится - говорится в статье упомянутого выше журнала - подвергнуть какого-либо преступника тяжелому телесному наказанию, то благоразумнее всего распределить назначенное количество ударов на несколько маленьких порций, с возможно более продолжительными антрактами между отдельными экзекуциями.
Что касается той части тела, которая является более выносливой к телесному наказанию, то новейшая медицина вполне соглашается со взглядами старых монахов, отдавая преимущество deorsum disciplina; в данном случае имеется полная гарантия того, что в этой области нет надобности считаться с какими бы то ни было нежными и хрупкими органами.
По многим основаниям в деле выбора инструментов для телесных наказаний предпочтение должно быть отдано трости с девятью "кошками".
Глава XXII
Пресловутые целебные и медицинские свойства розги
На протяжении всей истории возникали все более и более удивительные вещи, относящиеся к целебной силе розги. Многие врачи считали пучок розог великолепным средством для оживления пониженной деятельности кожи, для повышения мышечной силы и для ускорения процесса обмена веществ в организме. Но сумасбродные бумагомараки пошли еще дальше и окружают розгу тем же ореолом величия и всемогущества, какими доктора Санграда окружили холодную воду и кровопускание. Для таких писателей розга представляется положительно универсальным средством; она приводит будто бы в движение застоявшиеся органические соки, она растворяет содержащие соли осадки, она очищает тело от сгустившихся выделений, она "проясняет голову", она облегчает желудок, гонит кровь, укрепляет нервы, короче - не существует той области, которую розга не могла бы оживить и облагодетельствовать: важно только умелое и разумное применение ее.
Еще в глубокой древности розга почиталась как целебное средство, и многие врачи того времени назначали применение ее при различных душевных заболеваниях и расстройствах умственных способностей. Целиус говорит о том, что умалишенных полезно бить розгами для того, "чтобы разум снова посетил их, ибо теперь он у них вовсе отсутствует". При душевных болезнях имелось в виду более моральное действие розги: под влиянием страха и боли умалишенный вынужден будто бы вести себя благоразумно. Еще не так давно при лечении душевнобольных применялась именно эта точка зрения. Можно себе представить, скольких трудов стоило образованным и любвеобильным врачам убедить последователей жестокости в нецелесообразности, чтобы не сказать больше, их обращения с несчастными больными.
Известны и такие случаи, когда телесное наказание являлось необходимым для того, чтобы тело почувствовало то, что дух воспринять больше не мог, как, например, факт с ипохондриком, который клялся в том, что его ноги сделаны из соломы. Он убежден в этом был до тех пор, пока прислуга его не принялась бить веником по голеням своего хозяина; тогда только он отрешился от столь необоснованной и навязчивой идеи.
Во всех тех случаях, где больные утрируют или симулируют болезнь, розга считалась самым действенным средством; основательно и навсегда, по старинному убеждению, розга излечила многих от повторения эпилептических припадков, т. е., от так называемой "черной болезни". При врожденной лени (в те времена существовала и такая болезнь!) розга отличалась изумительным действием, причем многие из прислуги, одержимые этим страданием и жаловавшиеся на самые невероятные болезненные явления, после применения розги окончательно избавлялись от своего недуга и великолепно исполняли возложенные на них обязанности, в то время как до лечения не в состоянии были справиться и с сотой частью их.
В Исландии некий врач применял телесные наказания к одному ремесленнику в несколько видоизмененной форме; пациент обратился к нему по поводу не покидающей его неспособности к работе. Родные больного получили от этого эскулапа следующие инструкции: "Зашейте больного в мешок, наполненный шерстью, катайте его с горы и на гору, бросайте, бейте, топчите его, затем высвободите из мешка, дайте выпить какого-либо потогонного и уложите затем в постель". Результаты лечения превзошли все ожидания...
Аналогичным способом лечил некий джентльмен тупоумного мужичка, страдавшего, кроме того, непреодолимой склонностью к похищению домашней птицы. Он приказал зашить этого кретина в овсяный мешок, выколотив его вальком самым добросовестным образом, катать с горы на гору и затем снова обработать вальком. И что же? Идиот больше никогда в жизни не воровал и со дня "лечения" славился остроумием и юмором, поскольку прежде известен был своей непроходимой глупостью.
Ubi stimulus, ibi affluxus - было со времен Гиппократа физиологическим тезисом, и удары розгой в обильном применении являлись также видоизмененной формой раздражающего кожу средства: они отводили циркуляцию крови от внутренностей и заставляли дорогую влагу приливать к поверхности кожи. Розга могла излечить так называемую "холодную лихорадку"; она способствовала также у худых субъектов появлению полноты, как уверял Гален, констатировавший тот факт, что скотопромышленники, имея в виду улучшить корпулентность тощих лошадей, широкой рукой награждали их ударами бича. То же самое средство почиталось одним из действенных у работорговцев по отношению к вечно полуголодным детям с ввалившимися от хронического недоедания ребрами. Антоний Муза пользовал Октавия Августа от ревматизма в тазобедренном сочленении тем, что наносил ему по болезненной области удары, а Элидорий Падуанский рекомендовал сечение крапивой как великолепное средство, споспешествующее высыпанию кожных заболеваний. "Средство это в течение продолжительного периода времени особенным почетом не пользовалось, - говорит Гален, - хотя в случаях паралитического состояния его следует предпочитать втираниям мази и прикладываниям шпанских мушек". Корвизар лечил паралич нижних конечностей повторными экзекуциями крапивой. Во все время процедуры сечения пациент его, молодой человек, смеялся, под конец же погрузился в глубокий сон. Через три недели он совершенно выздоровел.
При "любострастных" болезнях в прежние времена точно так же прописывалась розга, причем Целий Аурелиан рассказывает, что даже многие меланхолики, благодаря розге и особенно правильному применению ее, избавлялись навсегда от тяжких своих страданий.
Валескус-де-Таранта говорит: "Если пациент молод, то бейте его розгой, словно малого ребенка, а если это средство не помогает, то посадите его в темный чулан на хлеб и на воду и продолжайте телесные наказания".
Сечением должны излечиваться также судорожное сжатие рта и припадки удушья. Если в горле застряла кость или какое-либо другое инородное тело, то следует бить пострадавшего по спине до тех пор, пока посторонний предмет не выйдет наружу. Если, благодаря смеху или неловкому зевку, произойдет вывих нижней челюсти, то привести последнюю в надлежащее положение можно, ударив пациента по лицу.
Один из путешественников по Востоку, Николай Ворбург, посетил Агру и был приглашен на обед к великому хану. Последний слишком понадеялся на вместительность полости своего рта и наполнил ее рисом до того, что с нижней челюстью приключился вывих. Повелитель остался сидеть на своем троне с посиневшим и побагровевшим лицом, выступившими из орбит глазами и открытым ртом. Опасность была велика, и Николай Ворбург, вопреки существовавшему этикету, взбежал по ступеням трона, приблизился к задыхавшемуся и одним сильным ударом по лицу освободил его от комка риса, а другим - вправил челюсть на место. Все придворные и слуги пришли в ужас; они хотели сейчас же отомстить Ворбургу за его ужасную непочтительность к их повелителю, но последний, к счастью путешественника, пришел в полное сознание и не только не выразил Ворбургу своего неудовольствия, но за быструю помощь и сметливость наградил его подарком в тысячу рупий.
Сенека повествует, что перемежающаяся лихорадка излечивается ударами розог, причем один ученый комментатор полагает, что излечение достигается здесь распределением секретов желчного пузыря.
Некий адвокат в течение многих лет страдал перемежающейся лихорадкой в такой степени, что по временам лишен был возможности правильно заниматься своей специальностью. Защищая как-то порученное ему дело, он в речи своей отозвался неодобрительно об одном господине, который поклялся отомстить ему. Возвратившись в один прекрасный день из деловой поездки домой, он заствл письменное приглашение от того самого господина пожаловать к нему на квартиру. Ничего решительно не предчувствуя, адвокат отправился по приглашению и тотчас же заметил, что попал в ловушку. Обиженный объяснил ему, в чем дело, и предложил на выбор две комбинации: "Либо садитесь совершенно голым на муравейник и просидите на нем, пока не выучите наизусть семи псалмов покаяния, либо точно так же в адамовом костюме я заставлю вас пробежаться через этот двор, причем будет выстроен весь штат моей прислуги, которая угостит вас шпицрутенами". Адвокат пытался апеллировать к милосердию обиженного; он говорил так красноречиво, как не запомнит ни один из его клиентов, но обиженный был неумолим! Несчастный в конце концов согласился пробежать сквозь строй шпицрутенов, ибо муравейник в связи с псалмами показался ему отнюдь не подходящим делом... Говорить нечего о том, что адвоката отпустили со двора избитым до крови и покрытым сплошь синяками и кровоподтеками. Тем не менее экзекуция оказалась чрезвычайно полезной: от перемежающейся лихорадки и следа больше не осталось!
Говоря о применении телесного наказания к уличным грабителям, один из медицинских журналов делает интересные замечания, относящиеся к последствиям экзекуции с точки зрения медицинской. Приведем вкратце главные основания статьи.
На первый план при телесном наказании выступает непосредственное повреждение кожи, давление и разрывы ее тканей. Но все это не должно казаться особенно важным и достойным внимания, так как процесс заживления наступает в данном случае быстро, если только, конечно, при экзекуции не пострадала кожная поверхность всего тела. Затем необходимо считаться с болевым ощущением, которое представляется наиболее сильным в начале наказания, при грандиозных же порках, когда, например, количество ударов превышает сто штук, болевое ощущение это уменьшается, вследствие оглушения и последующего онемения заложенных в коже нервов. Факт этот хорошо известен всем школьникам, причем один из наказанных преступников подвергся сильному потрясению организма от того, что боли увеличивались постепенно. Само собой разумеется, что реакция находится в прямой пропорциональной зависимости от продолжительности процедуры телесного наказания. Затем необходимо принять во внимание судорожное сведение мышц спины, особенно - глубоколежащих. Если человек подготовляется к восприятию удара, то невольно он, так сказать, натягивается, выпрямляется, напрягает до известной степени свои мускулы, плотно опирается на ноги и стискивает зубы; таким образом, вся мышечная система его находится в сконцентрированном состоянии. Прежде, чем началось применение при операциях хлороформа, пациент с судорожной энергией хватался за бока операционного стола, а солдатам, которым приходилось пробегать сквозь строй (наказание шпицрутенами), до начала порки вкладывали в рот свинцовую пулю, чтобы они накусывали ее во время экзекуции. В обоих случаях мышцы приводились искусственно в напряженное состояние и, благодаря эластическим свойствам их, могли вынести без вреда для себя гораздо больше, нежели в обыкновенных случаях.
У человека, которому предстоит вынести порку, мускулы обязательно сокращаются, и чем значительнее количество ударов, тем сильнее концентрация их. Это невольное мышечное сокращение при продолжительном и чрезмерно усердном сечении представляется настолько значительным, что иногда происходит разрыв мышечных волокон. Правда, через некоторое время после экзекуции наступает заживление, но при этом могут также легко возникнуть воспалительные процессы с последующим размягчением и бессилием, т. е. паралитическим состоянием пораженных мышц. Более серьезные повреждения наблюдаются, впрочем, лишь при злоупотреблениях розгой, т. е. в тех случаях, когда экзекуция производится слишком усердно. Здесь важно опасаться крайне тяжелых последствий. Несколько десятков ударов особенного вреда принести не могут, причем работоспособность подвергнувшегося телесному наказанию нарушается только на пару-другую дней. И если приходится - говорится в статье упомянутого выше журнала - подвергнуть какого-либо преступника тяжелому телесному наказанию, то благоразумнее всего распределить назначенное количество ударов на несколько маленьких порций, с возможно более продолжительными антрактами между отдельными экзекуциями.
Что касается той части тела, которая является более выносливой к телесному наказанию, то новейшая медицина вполне соглашается со взглядами старых монахов, отдавая преимущество deorsum disciplina; в данном случае имеется полная гарантия того, что в этой области нет надобности считаться с какими бы то ни было нежными и хрупкими органами.
По многим основаниям в деле выбора инструментов для телесных наказаний предпочтение должно быть отдано трости с девятью "кошками".
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Джеймс Глас Бертрам. ИСТОРИЯ РОЗГИ
История розги, том I
Глава XXIII
Телесные наказания в Небесной империи
Еще недавно пытливый ум человеческий добивался не дававшего ему покоя ответа каким именно образом, путем каких практических установлений управляет китайское правительство бесконечно разнообразным населением неизмеримой по территории империи? Многие пришли к тому заключению, да и миссионеры-иезуиты придерживались того же взгляда, что этот "ученый и добродетельный" народ, как назвал китайцев Вольтер, познал тайну покорения человечества путем утонченного нравственного закона. Сведения путешественников пролили более яркий свет на это обстоятельство, причем теперь можно считать вполне установленным тот факт, что китайцы управляются... плетью и бамбуковой палкой.
Бамбуковая палка является в Китае универсальным средством, и всякого рода преступления, без различия ранга и состояния совершивших их, наказуются именно бамбуковой палкой. В кодексе уголовного судопроизводства телесные наказания играют самую выдающуюся роль, и никакой офицер из армии Небесной империи, будь он в самых высоких чинах, не гарантирован от порки. Провинившийся генерал трактуется в Китае как мелкий карманный воришка. Существует, по крайней мере, пятьдесят случаев, при которых генерал небесной армии может получить свои пятьдесят ударов за какой-либо проступок и - что всего удивительнее - после экзекуции такой начальник сохраняет обыкновенно прежнюю свою власть над вверенной ему командой! Наиболее изумительным при этом является для нас то обстоятельство, что китайцы, благодаря телесному наказанию, не испытывают ни малейшего чувства унижения. Пожалуй, у них возникает при этом некоторое ощущение неловкости, но ведь по нашим понятиям претерпевший подобное наказание должен неизбежно подвергнуться общему презрению. Быдь может, мы, европейцы, под влиянием создавшихся у нас особых "законов чести" преувеличиваем то чувство стыда и позора, которое является результатом полученного образованным человеком удара, который представляется для него гораздо худшим, нежели сама смерть. У китайцев подобной чувствительности не существует. Для них удар является чем-то неприятным, постольку неприятным, поскольку он порождает чувство боли, но не больше, а среди такого народа, у которого ощущается недостаток в чувстве чести, ввести и проводить телесные наказания, само собой разумеется, чрезвычано легко и просто.
В некоторых случаях китайские законы разрешают заменять телесные наказания деньгами, считая приблизительно пятнадцать рублей за каждый день, в который должна была быть произведена экзекуция. Другой особенностью китайского уголовного кодекса является то обстоятельство, что наказуются не только те люди, которые совершили то или иное преступление, но также и те, кто несвоевременно констатировал факт нарушения виновным законов. Так, например, в Китае очень часто наказывают солдат и низших полицейских чинов, состоящих в ведении магистратуры, за то, что в короткий промежуток времени им не удается изловить воров и грабителей, оперирующих в районе вверенного их надзору околотка. При незначительных провинностях, каковыми считаются пьянство, обман и т. п., мандарин пользуется правом своей властью назначить и тут же привести в исполнение наказание; для этой цели в доме каждого мандарина ежедневно происходит особого рода судебное заседание. На таком заседании присутствует несколько низших служащих, вооруженных железными оковами и бамбуковыми палками. С правой стороны от мандарина помещается обвинитель или доносчик, перед мандарином ставится стол, покрытый шелковой скатертью; на столе - письменные принадлежности, чтобы секретарь имел возможность записать все необходимое в протокол черными чернилами. Мандарин же подписывает его красными чернилами и прикладывает печать своего имени из красного воска. Кроме того, на столе находятся пучки небольших палок с красными концами, и если подсудимый признается виновным в нетяжком преступлении, то наказание выполняется тут же, после чего понесший его немедля отпускается на все четыре стороны. Бастонада представляется наказанием обычным, причем судья швыряет на пол столько упомянутых выше палочек со стола, сколько ударов должен получить подсудимый, и каждая палочка означает пять ударов.
Стоявший до объявления приговора на коленях подсудимый распростирается с помощью служителей плашмя на полу, один из помощников главного экзекутора усаживается ему на спину, в то время как другой изо всех сил держит его за ноги. После этого главный мастер начинает с помощью бамбуковой палки обрабатывать пятки не имеющей возможность пошевельнуться жертвы. После экзекуции преступник по существующему обычаю благодарит мандарина за беспокойство, направленное к воспитанию недостойного червя. Зачастую положение свидетелей такое же критическое, как и самого подсудимого, ибо стоит только, чтобы их показания не понравились судье, как отдается соответствующее приказание, и слуги мандарина сваливают ни в чем, казалось бы, не повинного человека и основательно угощают его бамбуками.
Роль магистрата не ограничивается только присутствием его членов при процедуре бастонады: очень часто место судебных установлений служит тюрьмою, в которой клети для арестованных помещаются в первом дворе, причем сплошь и рядом можно видеть, как несчастные сидят на корточках под жгучими лучами солнца. Мурашки по коже пробегают при взгляде на эти истощенные, с ввалившимися щеками и бледными лицами фигуры, закованные в цепи и колодки или привязанные к столбу. Используют также большую деревянную колоду с отверстием посредине, через которое продета голова арестованного, вся же доска своей внушительной тяжестью нажимает на плечи несчастного подданного Небесной империи.
Китайский свод законов, переведенный на английский язык сэром Георгом Стаунтоном, называется Та-Дзинг-Лу-ли, т. е. законы и предписания великой династии Дзинг. Вся книга подразделяется на: 1) общее право, 2) гражданское право, 3) фискальное право, 4) церковное право, 5) военное право, 6) уголовное право и 7) право общественных работ, причем заглавие "Уложение о наказаниях", приведенное переводчиком, прелъявляется не буквальным, а совершенно произвольным или случайным. В том то и заключается единственная особенность китайского законоположения, что все ошибки, упущения и относящиеся по своему характеру скорее всего к заблуждениям поступки, влекущие за собой в Европе незначительное гражданское наказание, караются в Китае определенным количеством ударов бамбуковыми палками.
Необходимо добавить при этом, что наказания распределяются настолько щедро и определяются так точно, что по одному этому можно уже судить о полной негодности социального строя империи. Не мораль, а сама конечная цель является в данном случае главным основанием, причем наказания вовсе не зиждятся на тяжести совершенного преступления, а на том вреде, на той степени ущерба, какую могло бы оно нанести.
Так, например, наказания за воровской проступок находятся в зависимости и определяются по стоимости украденной вещи; поэтому установлены особые таблицы, которые расценивают различные вещи и всевозможные предметы. Пожалуй, приходится согласиться с тем, что подобная система является наиболее подходящей для того, чтобы сдерживать народ, принимая во внимание нравственный уровень настоящего его состояния. Подобная нация, которой не хватает самых элементарных принципов веры и нравственного воспитания, которая погрязла целиком и исключительно в материальных интересах, не может долго остаться нацией как таковой; нам кажется, что она быстрыми шагами пойдет навстречу неминуемой гибели: стоит только в бразды ее правления вмешаться другому народу, основным правилом которого является право и справедливость.
У китайцев же, этой нации скептиков, чувство обязанности может вызвать только бамбуковая палка. Кроме того, во всех китайских законоположениях царит полнейший недостаток в ясности и определенности, дающий широкий простор произволу, нечестности и пронырливости мандаринов. Возьмем для иллюстрации следующее место: "Если какой-либо купец, которому известен род торговли своего соседа, открывает лавку и назначает на находящиеся в ней товары такие цены, благодаря которым сосед его фактически лишается возможности продавать свой товар, извлекая, само собой разумеется, из этого необычайную пользу, то его нужно подвергнуть сорока ударам бамбуковой палкой". Что может в данном случае спасти того или иного лавочника, если любому мандарину вздумается устроить так, чтобы осуществить приведенный параграф китайского свода законов?!
Особенно удивительным явлением в китайском законоположении представляется система, благодаря которой каждый подданный императора может считаться ответственным за поступки своего соседа, родственника, начальника или подчиненного. Более всего печальна участь служилого люда: ответственность его велика, и законы в данном случае просто неумолимы. Если само судебное установление вынесло неправильное решение, безразлично, слишком ли строгое или чересчур мягкое, либо просто неверно составленное, - наказуется секретарь, и наказуется самым строгим образом; все же прочие члены суда хотя и караются, но гораздо слабее, и чем выше ранг чиновника, тем незначительнее наказание, и таким образом председатель несет самую слабую ответственность. Чем ниже служебное положение чиновника, тем выше ответственность его, ибо принято считать, что преступление вовсе не существовало бы, если бы данное лицо в невысоких чинах не оказало своего содействия или не проявило попустительства.
По европейским понятиям, трудно согласиться с тем, что за неправильное решение судья подвергается телесному наказанию, в Китае же это - дело обычное; там секут опростоволосившегося судью и тогда, когда низшая исполнительная власть констатирует неправильность действий высшей, которой она даже подчиняется. Чего только не бывает в Китае! Низший служащий, например, может быть присужден к смертной казни за то, что он небрежно приложил к письму печать! Если государственная печать на каком-либо документе поставлена вверх ногами или оттиснулась не так рельефно, как полагается, то все причастные к этому делу лица получают по восьмидесяти ударов. И если получающий письмо, т. е. адресат, вследствие неправильного припечатания конверта, сомневается в подлинности послания и не выполняет тех предписаний, какие изложены в подобном послании, благодаря чему страдает какая-либо военная операция, то секретарь того учреждения, откуда вышла бумага, приговаривается к смертной казни.
В Китае существует много способов для того, чтобы сведения о законах распространить в возможно более широком кругу публики, а также и среди чиновного народа. В конце каждого года все чиновники подвергаются специальному экзамену по законоведению, и если познания их в этой области оказываются недостаточными, то высшие начальники таких неудачников наказуются конфискацией жалованья за один месяц, низшие же - награждаются сорока палочными ударами.
Особенно старательно и точно выработаны брачные законы, причем организация семьи пользуется в Китае как политическим, так и социальным значением. Брак может быть заключен без того, чтобы ближайшие заинтересованные в нем лица, т. е. жених и невеста, знали что-либо друг о друге - с ними в данном случае вовсе не считаются. Впрочем, так обстоит дело только с первым замужеством или женитьбой в первый раз. Отец, принуждавший овдовевшего сына своего к вторичному браку, наказуется восемьюдесятью палочными ударами. Если родные невесты в период времени между обручением и свадьбой отдают свою дочь другому, то все семейство награждается семьюдесятью ударами палок. Закон запрещает вступать в брак во время траура по отцу, матери или одному из супругов (жене - по мужу, мужу - по жене). Брачный союз в таких случаях считается недействительным, и обе стороны получают по сто ударов бамбуковой палкой. Если траур относился к дедушке, к бабушке или дальним родственникам, то брак не расторгается, но обе стороны получают по восьмидесяти ударов. Браки между тезками, между музыкантами или преступниками или женитьба на актрисе считаются расторгнутыми, причем виновные подвергаются серьезному телесному наказанию. Неверные мужья и жены караются палочными ударами; что же касается тех женщин, которые до измены мужу вели честный образ жизни и ни в чем предосудительном замечены не были, то у них, помимо наказания палками, отнимают еще чулки и платье. Церковные законы отличались изумительнейшими параграфами. Астрономическая коллегия в Пекине несет на себе обязанность следить самым внимательным образом за всеми небесными явлениями и уклонениями, причем каждая сделанная в этом направлении ошибка наказуется шестьюдесятью ударами бамбуковой палкой. Если музыканты, колдуны и предсказатели, под предлогом сообщения надвигающегося несчастья или, наоборот, желая обрадовать предсказанием чего-либо особенно счастливого, являются в дома высших военных или гражданских властей, то их за каждое предсказание карают пятьюстами ударами.
Хотя китайцы с полнейшим равнодушием относятся ко всем существующим в мире религиям, тем не менее под страхом наказания бамбуковыми палками им вменено в строжайшую обязанность выполнение всех религиозных церемоний. В смысле производства процедуры богослужения установлены самые точные предписания, причем при тех или иных отступлениях от последних наказуется не только сам совершивший данное преступление, но и так называемый церемониймейстер, т. е. лицо, на которое законом возложены обязанности наблюдения за исполнением массой всего, относящегося к ритуалу китайского богослужения. И даже святые свиньи, откармливаемые в пагодах в качестве животных, обреченных на жертвоприношение, находятся в Небесной империи под зорким покровительством закона. Так, например, за каждую тощую, плохо вскормленную свинью специальный надзиратель карается пятьюдесятью ударами бамбуковой палкой, причем малейший симптом, намекающий на возникновение среди этих священных животных эпидемической болезни, может довести целую пагоду до крайних пределов отчаяния.
Уложение о самих наказаниях изложено у китайцев довольно просто. Обычными наказаниями являются следующие: определенное количество дней ношения упомянутой выше колоды или известное число ударов с помощью бамбукового тростника. Смертные приговоры исполняются путем удавления или обезглавления. За особенно тяжкие преступления практикуются медленные казни при помощи ножа; палач вытягивает из находящейся при нем корзины, наполненной ножами, один ножик, так сказать, лотерейным путем, причем по надписи на нем узнает, для каких именно сосудов он предназначен. Вслед за сим эти сосуды последовательно вскрываются до тех пор, пока несчастная жертва под влиянием кровоистечения не испускает последний вздох и не переселяется в лучший мир.
Особое наказание существует для лодочников, замеченных в том или ином преступлении. Их заставляют стать на колени, один из судейских служителей держит их за волосы, другой же начинает специально предназначенным для этой цели кожаным ремнем хлестать по щекам преступника.
В Китае нередко встречаются изображения тушью и красками, посвященные способам выполнения телесных наказаний. Такие рисунки имеют чаще всего сатирический характер и посвящаются обычно в виде карикатуры на господствующее в Китае стремление к высшему государственному образованию. Наиболее других заслуживают внимания рисунки, изданные Перси Крукшенком. Принято считать, что лучше всего изучать характер китайцев во время их страданий. Они переносят наказание бамбуковыми палками без единого стона, заставляя изумляться стоической выносливости. При экзекуциях нередко практикуется следующее: жертвы связываются, укладываются в корзину, приволакиваются на лобное место и затем бросаются в лужу крови предшествовавших жертв; после этого их расставляют длинной шеренгой на коленях, и... через пять минут пред глазами зрителей сотня обезглавленных трупов... Ни стонов, ни криков, ни воплей!
Говорят, что браки у китайцев чрезвычайно редко бывают счастливыми. Муж бьет жену, жена тузит мужа - если только она в состоянии справиться с ним! Все-таки в огромном большинстве случаев страдательной стороной является женщина. В некоторых провинциях Китая кулачная расправа над женами настолько вошла в обычай, что мужу, не накладывающему долго рукна свою жену, кажется, будто он позабыл о выполнении возложенных на него обязанностей.
Некий молодой супруг до смерти избил свою жену, и, когда его спросили, в чем именно провинилась она, он ответил: "А ни в чем! Она ни разу не заслужила наказания. Но мы уже два года муж и жена, и мне казалось, что все соседи начали уже смеяться надо мной вследствие того, что я ни одного раза не бил своей жены. И вот сегодня утром я решил проучить ее".
Кончилось тем, что воображаемые насмешки соседей стоили бедной женщине жизни.
Глава XXIII
Телесные наказания в Небесной империи
Еще недавно пытливый ум человеческий добивался не дававшего ему покоя ответа каким именно образом, путем каких практических установлений управляет китайское правительство бесконечно разнообразным населением неизмеримой по территории империи? Многие пришли к тому заключению, да и миссионеры-иезуиты придерживались того же взгляда, что этот "ученый и добродетельный" народ, как назвал китайцев Вольтер, познал тайну покорения человечества путем утонченного нравственного закона. Сведения путешественников пролили более яркий свет на это обстоятельство, причем теперь можно считать вполне установленным тот факт, что китайцы управляются... плетью и бамбуковой палкой.
Бамбуковая палка является в Китае универсальным средством, и всякого рода преступления, без различия ранга и состояния совершивших их, наказуются именно бамбуковой палкой. В кодексе уголовного судопроизводства телесные наказания играют самую выдающуюся роль, и никакой офицер из армии Небесной империи, будь он в самых высоких чинах, не гарантирован от порки. Провинившийся генерал трактуется в Китае как мелкий карманный воришка. Существует, по крайней мере, пятьдесят случаев, при которых генерал небесной армии может получить свои пятьдесят ударов за какой-либо проступок и - что всего удивительнее - после экзекуции такой начальник сохраняет обыкновенно прежнюю свою власть над вверенной ему командой! Наиболее изумительным при этом является для нас то обстоятельство, что китайцы, благодаря телесному наказанию, не испытывают ни малейшего чувства унижения. Пожалуй, у них возникает при этом некоторое ощущение неловкости, но ведь по нашим понятиям претерпевший подобное наказание должен неизбежно подвергнуться общему презрению. Быдь может, мы, европейцы, под влиянием создавшихся у нас особых "законов чести" преувеличиваем то чувство стыда и позора, которое является результатом полученного образованным человеком удара, который представляется для него гораздо худшим, нежели сама смерть. У китайцев подобной чувствительности не существует. Для них удар является чем-то неприятным, постольку неприятным, поскольку он порождает чувство боли, но не больше, а среди такого народа, у которого ощущается недостаток в чувстве чести, ввести и проводить телесные наказания, само собой разумеется, чрезвычано легко и просто.
В некоторых случаях китайские законы разрешают заменять телесные наказания деньгами, считая приблизительно пятнадцать рублей за каждый день, в который должна была быть произведена экзекуция. Другой особенностью китайского уголовного кодекса является то обстоятельство, что наказуются не только те люди, которые совершили то или иное преступление, но также и те, кто несвоевременно констатировал факт нарушения виновным законов. Так, например, в Китае очень часто наказывают солдат и низших полицейских чинов, состоящих в ведении магистратуры, за то, что в короткий промежуток времени им не удается изловить воров и грабителей, оперирующих в районе вверенного их надзору околотка. При незначительных провинностях, каковыми считаются пьянство, обман и т. п., мандарин пользуется правом своей властью назначить и тут же привести в исполнение наказание; для этой цели в доме каждого мандарина ежедневно происходит особого рода судебное заседание. На таком заседании присутствует несколько низших служащих, вооруженных железными оковами и бамбуковыми палками. С правой стороны от мандарина помещается обвинитель или доносчик, перед мандарином ставится стол, покрытый шелковой скатертью; на столе - письменные принадлежности, чтобы секретарь имел возможность записать все необходимое в протокол черными чернилами. Мандарин же подписывает его красными чернилами и прикладывает печать своего имени из красного воска. Кроме того, на столе находятся пучки небольших палок с красными концами, и если подсудимый признается виновным в нетяжком преступлении, то наказание выполняется тут же, после чего понесший его немедля отпускается на все четыре стороны. Бастонада представляется наказанием обычным, причем судья швыряет на пол столько упомянутых выше палочек со стола, сколько ударов должен получить подсудимый, и каждая палочка означает пять ударов.
Стоявший до объявления приговора на коленях подсудимый распростирается с помощью служителей плашмя на полу, один из помощников главного экзекутора усаживается ему на спину, в то время как другой изо всех сил держит его за ноги. После этого главный мастер начинает с помощью бамбуковой палки обрабатывать пятки не имеющей возможность пошевельнуться жертвы. После экзекуции преступник по существующему обычаю благодарит мандарина за беспокойство, направленное к воспитанию недостойного червя. Зачастую положение свидетелей такое же критическое, как и самого подсудимого, ибо стоит только, чтобы их показания не понравились судье, как отдается соответствующее приказание, и слуги мандарина сваливают ни в чем, казалось бы, не повинного человека и основательно угощают его бамбуками.
Роль магистрата не ограничивается только присутствием его членов при процедуре бастонады: очень часто место судебных установлений служит тюрьмою, в которой клети для арестованных помещаются в первом дворе, причем сплошь и рядом можно видеть, как несчастные сидят на корточках под жгучими лучами солнца. Мурашки по коже пробегают при взгляде на эти истощенные, с ввалившимися щеками и бледными лицами фигуры, закованные в цепи и колодки или привязанные к столбу. Используют также большую деревянную колоду с отверстием посредине, через которое продета голова арестованного, вся же доска своей внушительной тяжестью нажимает на плечи несчастного подданного Небесной империи.
Китайский свод законов, переведенный на английский язык сэром Георгом Стаунтоном, называется Та-Дзинг-Лу-ли, т. е. законы и предписания великой династии Дзинг. Вся книга подразделяется на: 1) общее право, 2) гражданское право, 3) фискальное право, 4) церковное право, 5) военное право, 6) уголовное право и 7) право общественных работ, причем заглавие "Уложение о наказаниях", приведенное переводчиком, прелъявляется не буквальным, а совершенно произвольным или случайным. В том то и заключается единственная особенность китайского законоположения, что все ошибки, упущения и относящиеся по своему характеру скорее всего к заблуждениям поступки, влекущие за собой в Европе незначительное гражданское наказание, караются в Китае определенным количеством ударов бамбуковыми палками.
Необходимо добавить при этом, что наказания распределяются настолько щедро и определяются так точно, что по одному этому можно уже судить о полной негодности социального строя империи. Не мораль, а сама конечная цель является в данном случае главным основанием, причем наказания вовсе не зиждятся на тяжести совершенного преступления, а на том вреде, на той степени ущерба, какую могло бы оно нанести.
Так, например, наказания за воровской проступок находятся в зависимости и определяются по стоимости украденной вещи; поэтому установлены особые таблицы, которые расценивают различные вещи и всевозможные предметы. Пожалуй, приходится согласиться с тем, что подобная система является наиболее подходящей для того, чтобы сдерживать народ, принимая во внимание нравственный уровень настоящего его состояния. Подобная нация, которой не хватает самых элементарных принципов веры и нравственного воспитания, которая погрязла целиком и исключительно в материальных интересах, не может долго остаться нацией как таковой; нам кажется, что она быстрыми шагами пойдет навстречу неминуемой гибели: стоит только в бразды ее правления вмешаться другому народу, основным правилом которого является право и справедливость.
У китайцев же, этой нации скептиков, чувство обязанности может вызвать только бамбуковая палка. Кроме того, во всех китайских законоположениях царит полнейший недостаток в ясности и определенности, дающий широкий простор произволу, нечестности и пронырливости мандаринов. Возьмем для иллюстрации следующее место: "Если какой-либо купец, которому известен род торговли своего соседа, открывает лавку и назначает на находящиеся в ней товары такие цены, благодаря которым сосед его фактически лишается возможности продавать свой товар, извлекая, само собой разумеется, из этого необычайную пользу, то его нужно подвергнуть сорока ударам бамбуковой палкой". Что может в данном случае спасти того или иного лавочника, если любому мандарину вздумается устроить так, чтобы осуществить приведенный параграф китайского свода законов?!
Особенно удивительным явлением в китайском законоположении представляется система, благодаря которой каждый подданный императора может считаться ответственным за поступки своего соседа, родственника, начальника или подчиненного. Более всего печальна участь служилого люда: ответственность его велика, и законы в данном случае просто неумолимы. Если само судебное установление вынесло неправильное решение, безразлично, слишком ли строгое или чересчур мягкое, либо просто неверно составленное, - наказуется секретарь, и наказуется самым строгим образом; все же прочие члены суда хотя и караются, но гораздо слабее, и чем выше ранг чиновника, тем незначительнее наказание, и таким образом председатель несет самую слабую ответственность. Чем ниже служебное положение чиновника, тем выше ответственность его, ибо принято считать, что преступление вовсе не существовало бы, если бы данное лицо в невысоких чинах не оказало своего содействия или не проявило попустительства.
По европейским понятиям, трудно согласиться с тем, что за неправильное решение судья подвергается телесному наказанию, в Китае же это - дело обычное; там секут опростоволосившегося судью и тогда, когда низшая исполнительная власть констатирует неправильность действий высшей, которой она даже подчиняется. Чего только не бывает в Китае! Низший служащий, например, может быть присужден к смертной казни за то, что он небрежно приложил к письму печать! Если государственная печать на каком-либо документе поставлена вверх ногами или оттиснулась не так рельефно, как полагается, то все причастные к этому делу лица получают по восьмидесяти ударов. И если получающий письмо, т. е. адресат, вследствие неправильного припечатания конверта, сомневается в подлинности послания и не выполняет тех предписаний, какие изложены в подобном послании, благодаря чему страдает какая-либо военная операция, то секретарь того учреждения, откуда вышла бумага, приговаривается к смертной казни.
В Китае существует много способов для того, чтобы сведения о законах распространить в возможно более широком кругу публики, а также и среди чиновного народа. В конце каждого года все чиновники подвергаются специальному экзамену по законоведению, и если познания их в этой области оказываются недостаточными, то высшие начальники таких неудачников наказуются конфискацией жалованья за один месяц, низшие же - награждаются сорока палочными ударами.
Особенно старательно и точно выработаны брачные законы, причем организация семьи пользуется в Китае как политическим, так и социальным значением. Брак может быть заключен без того, чтобы ближайшие заинтересованные в нем лица, т. е. жених и невеста, знали что-либо друг о друге - с ними в данном случае вовсе не считаются. Впрочем, так обстоит дело только с первым замужеством или женитьбой в первый раз. Отец, принуждавший овдовевшего сына своего к вторичному браку, наказуется восемьюдесятью палочными ударами. Если родные невесты в период времени между обручением и свадьбой отдают свою дочь другому, то все семейство награждается семьюдесятью ударами палок. Закон запрещает вступать в брак во время траура по отцу, матери или одному из супругов (жене - по мужу, мужу - по жене). Брачный союз в таких случаях считается недействительным, и обе стороны получают по сто ударов бамбуковой палкой. Если траур относился к дедушке, к бабушке или дальним родственникам, то брак не расторгается, но обе стороны получают по восьмидесяти ударов. Браки между тезками, между музыкантами или преступниками или женитьба на актрисе считаются расторгнутыми, причем виновные подвергаются серьезному телесному наказанию. Неверные мужья и жены караются палочными ударами; что же касается тех женщин, которые до измены мужу вели честный образ жизни и ни в чем предосудительном замечены не были, то у них, помимо наказания палками, отнимают еще чулки и платье. Церковные законы отличались изумительнейшими параграфами. Астрономическая коллегия в Пекине несет на себе обязанность следить самым внимательным образом за всеми небесными явлениями и уклонениями, причем каждая сделанная в этом направлении ошибка наказуется шестьюдесятью ударами бамбуковой палкой. Если музыканты, колдуны и предсказатели, под предлогом сообщения надвигающегося несчастья или, наоборот, желая обрадовать предсказанием чего-либо особенно счастливого, являются в дома высших военных или гражданских властей, то их за каждое предсказание карают пятьюстами ударами.
Хотя китайцы с полнейшим равнодушием относятся ко всем существующим в мире религиям, тем не менее под страхом наказания бамбуковыми палками им вменено в строжайшую обязанность выполнение всех религиозных церемоний. В смысле производства процедуры богослужения установлены самые точные предписания, причем при тех или иных отступлениях от последних наказуется не только сам совершивший данное преступление, но и так называемый церемониймейстер, т. е. лицо, на которое законом возложены обязанности наблюдения за исполнением массой всего, относящегося к ритуалу китайского богослужения. И даже святые свиньи, откармливаемые в пагодах в качестве животных, обреченных на жертвоприношение, находятся в Небесной империи под зорким покровительством закона. Так, например, за каждую тощую, плохо вскормленную свинью специальный надзиратель карается пятьюдесятью ударами бамбуковой палкой, причем малейший симптом, намекающий на возникновение среди этих священных животных эпидемической болезни, может довести целую пагоду до крайних пределов отчаяния.
Уложение о самих наказаниях изложено у китайцев довольно просто. Обычными наказаниями являются следующие: определенное количество дней ношения упомянутой выше колоды или известное число ударов с помощью бамбукового тростника. Смертные приговоры исполняются путем удавления или обезглавления. За особенно тяжкие преступления практикуются медленные казни при помощи ножа; палач вытягивает из находящейся при нем корзины, наполненной ножами, один ножик, так сказать, лотерейным путем, причем по надписи на нем узнает, для каких именно сосудов он предназначен. Вслед за сим эти сосуды последовательно вскрываются до тех пор, пока несчастная жертва под влиянием кровоистечения не испускает последний вздох и не переселяется в лучший мир.
Особое наказание существует для лодочников, замеченных в том или ином преступлении. Их заставляют стать на колени, один из судейских служителей держит их за волосы, другой же начинает специально предназначенным для этой цели кожаным ремнем хлестать по щекам преступника.
В Китае нередко встречаются изображения тушью и красками, посвященные способам выполнения телесных наказаний. Такие рисунки имеют чаще всего сатирический характер и посвящаются обычно в виде карикатуры на господствующее в Китае стремление к высшему государственному образованию. Наиболее других заслуживают внимания рисунки, изданные Перси Крукшенком. Принято считать, что лучше всего изучать характер китайцев во время их страданий. Они переносят наказание бамбуковыми палками без единого стона, заставляя изумляться стоической выносливости. При экзекуциях нередко практикуется следующее: жертвы связываются, укладываются в корзину, приволакиваются на лобное место и затем бросаются в лужу крови предшествовавших жертв; после этого их расставляют длинной шеренгой на коленях, и... через пять минут пред глазами зрителей сотня обезглавленных трупов... Ни стонов, ни криков, ни воплей!
Говорят, что браки у китайцев чрезвычайно редко бывают счастливыми. Муж бьет жену, жена тузит мужа - если только она в состоянии справиться с ним! Все-таки в огромном большинстве случаев страдательной стороной является женщина. В некоторых провинциях Китая кулачная расправа над женами настолько вошла в обычай, что мужу, не накладывающему долго рукна свою жену, кажется, будто он позабыл о выполнении возложенных на него обязанностей.
Некий молодой супруг до смерти избил свою жену, и, когда его спросили, в чем именно провинилась она, он ответил: "А ни в чем! Она ни разу не заслужила наказания. Но мы уже два года муж и жена, и мне казалось, что все соседи начали уже смеяться надо мной вследствие того, что я ни одного раза не бил своей жены. И вот сегодня утром я решил проучить ее".
Кончилось тем, что воображаемые насмешки соседей стоили бедной женщине жизни.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Джеймс Глас Бертрам. ИСТОРИЯ РОЗГИ
История розги, том I
Глава XXIV
Наказание розгами на Востоке.
Китай является не исключительной страной, бразды правления в которой поддерживаются бамбуковой палкой. И в других странах обширной Азии со времен самой седой старины население дрожит перед палкой. Хотя и Китаю необходимо в данном случае отдать пальму первенства: нигде нет столь обстоятельного уложения о наказаниях, как именно сынов небесной империи.
Соседка Китая, Корея, ввела у себя некоторые поистине удивительные узаконения, относящиеся к выполнению наказания. Кое-что из этой интересной области мы сейчас проследим.
Если жена убивает своего мужа, то ее зарывают в землю до плечей вблизи столбовой дороги; вблизи зарытой кладется топор, которым каждый проходящий, если только, он не принадлежит к привилегированному сословию, обязан нанести ей удар. Экзекуция продолжатся до тех пор, пока преступница не умирает. Каждый муж, уличивший свою жену в измене ему, должен обязательно предать ее смерти; такому же наказанию должны подвергаться от руки своего господина в чем-либо провинившиеся рабы, как ни незначительно было бы совершенное ими преступление. Убивший своего господина раб присуждается обязательно к смертной казни.
Для истребования долгов, будь они частные или казенные, у корейцев практикуется чрезвычайно действенный и внушительный способ побуждения. Бели должник не уплачивает следуемых с него денег в назначенное время, то от двух до трех раз в месяц, следующий за просрочкой, его наказывают палочными ударами по голеням. Такое "напоминание" продолжается до тех пор, пока кредитору не будет внесена определенная обязательством сумма. А если должник умирает до уплаты денег, то наказанию продолжает подвергаться ближайший родственник его. Бастонада практикуется по поводу самых легких преступлений и применяется в различных видах и формах. Бьют либо по бедрам, либо по ягодицам, либо по голеням, либо, наконец, по пяткам. При так называемом "бедренном пластыре" ступни преступника привязываются к одной скамейке, а бедра к другой. Затем начинается экзекуция, которая производится с помощью палки из тесаного дуба, имеющей два дюйма в ширину и один в толщину; одна сторона этого инструмента закруглена, другая же является плоской. В большинстве случаев кряду наносят тридцать ударов. Если экзекуция назначается по ступням, то приговоренный усаживается на землю, палач связывает обе ноги его большими пальцами, ущемляет ступни своей жертвы между своими ногами и наносит определгнное количество ударов особой палкой, толщиной в среднюю человеческую руку. Есть еще способ, носящий название "бастонады а la mode"; он выполняется с помощью длинной бамбуковой палки, причем преступник укладывается на скамейку ничком и плотно привязывается веревками. Если такому наказанию подвергается женщина, то предварительно на нее одевают мокрые панталоны. Сто ударов бастонады а la mode равняются по значению смертному приговору, ибо крайне редко преступники выдерживают пятьдесят ударов.
Остается только удивляться, что в. Японии, имеющей такое большое сходство с Китаем, бамбуковая палка особым почетом не пользуется. Но факт остается фактом, и мы должны констатировать, что телесные наказания вообще среди японцев, в этой стране восходящего солнца, никакой популярностью не пользуются. И даже в тесном семейном кругу ни женщины, ни дети не знакомы с "березовой кашей", а если розга среди некоторых слоев населения и применяется, то во всяком случае чрезвычайно редко. Более того при воспитании детей принято пользоваться нежностью, ласковыми приемами и неослабной бдительностью. Хотя мы и предпринимали специальные исследования, но нам не удалось узнать, чтобы в школах Японии учителя пользовались телесными наказаниями; да и вообще японская школа сильно разнится во всем от нашей.
Один из путешественников, много лет проживший в Японии, следующими словами рисует характер высшей школы для японских девушек.
"Учителя за право преподавания в этих "finisching school" не только не получают гонорара, но должны сами платить деньги, и таким образом преподавание из чистого ремесла превращается здесь в любимое, так сказать, занятие, спорт, если можно так выразиться. Девушки сами избирают для себя учителей, и, само собой разумеется, большинство педагогов отличается если не поголовной красотой, то уж, наверное, миловидностью. Ученицы не сидят, как у нас, на жестких партах, набитые, как сельди в бочку. Нет, занятия проводятся в великолепных садах, наполненных ароматом цветущего чая и пахучих цветов. Среди деревьев и кустарников разбросано огромное количество маленьких павильонов... И тут вашему глазу представляется дивная панорама краснощеких девиц с лучистыми глазами, своей чарующей походкой передвигающихся от одного павильона к другому. На аленьких лакированных под-носиках они разносят чай и фрукты, а в маленьких беседках восседают учителя или профессора, поджидающие разносящих угощение учениц или же читающие лекцию возвратившимся".
Впрочем, японское уложение о наказаниях смело можно назвать кровавым, и смертная казнь применяется в стране восходящего солнца за самые маловажные преступления и даже за воровство, например. Похититель чужой собственности, хотя последняя и стоит грош, не
смеет рассчитывать на милосердие суда. Игры в деньги, азартные, конечно, и те караются смертью, убийство точно так же, смерть ждет и тех, кто совершил преступление, наказуемое и в цивилизованных странах таким же образом. Каждый должен за совершенное преступление понести определенное наказание, в случае же государственной измены карается не только совершивший ее, но и все родственники его.
Способов приведения наказания в исполнение множество, и все они в Японии отличаются особой жестокостью. Здесь практикуются и сожжение живьем, и распятие головой вниз, и топтание разъяренными быками, и варка в кипящей воде или - еще хуже - в клокочущем на огне масле. Лицам привилегированного сословия, а также офицерам закон дает право, в случае присуждения их к смертной казни, лично отправить себя на тот свет. В большинстве случаев такие преступники после суда с достойным лучшей участи хладнокровием распарывают себе живот, не забыв предварительно распрощаться с родными и близкими друзьями.
У киргизов и татар экзекуции играют огромную роль в случаях конокрадства. В своем труде "Путешествие по Бухаре" доктор Эверсман в качестве очевидца рассказывает следующее.
"Собственно говоря, преступник был приговорен к смертной казни, но наказание было ему смягчено. Полураздетым, со связанными руками, его прогоняли по лагерю, и когда он не в состоянии был быстро бегать, его основательнейшим образом обрабатывали кожаными ремнями особые люди, конвоировавшие несчастного верхами. Затем ему вложили в рот один конец веревки, в то время как другой был привязан к хвосту лошади.
На последней восседал бухарец, направлявший лошадь между палатками и домишками деревни; другой же всадник следовал за преступником и сек его плетью. В конце концов лошадь преступника понесла первоначальное наказание своего хозяина: ей перерезали горло, причем все присутствовавшие при экзекуции отрезали себе по куску конины, заранее предвкушая аппетитный ужин".
В Индии телесные наказания существуют с незапамятных времен. Богатые люди наказывают сплошь и рядом своих рабов, родители секут детей, а все правители применяют время от времени розгу на своих подданных. Да и слуги нередко, перессорившись между собой, доходят до драки и пускают в ход за неимением более подходящего инструмента свою обувь. На телесное наказание в Индии смотрят, как на самое заурядное явление, и неизвестно во многих случаях, кого удручает больше экзекуция: самого истязаемого, или наблюдавших за поркой зрителей. Вот до чего притупилась здесь чувствительность к телесным наказаниям! Умерший раджа Али наказывал всех "кошкой" о девяти концах, не разбирая ни состава преступления, ни личности преступника; провинившийся мог быть джентльменом, торговцем лошадьми, сборщиком податей и даже собственным сыном раджи - все равно его ожидала та же участь. Особенно доставалось сборщикам податей, и в редкий день не секли двух-трех из них. Мало того, что их секли, - им разрывали тело гвоздями и затем снова секли. Такое обращение с людьми существовало очень давно и под английским протекторатом лишь несколько ослабло. В большинстве случаев виновных в том или ином преступлении подвешивали за руки к столбу или дереву и затем били либо полосой коры, либо плетью из веревок или тамариндовых волокон.
Помимо телесного наказания, в Индии существуют и другие способы и орудия пытки. Из последних назовем kittee и annundale. Kettee по своей идее походит на те европейские инструменты, которые служат прессом для большого пальца, с той только разницей, что в Индии их применяют на различных частях тела, причем нередко увлекаются такой пыткой до того, что поврежденный орган лишается на веки присущих ему функций. Annundale представляет собою чисто азиатский инквизиционный метод; он заключается в вывихе всего туловища, либо отдельных суставов с помощью тугого шнурования веревками, которые не снимаются в течение многих часов. В то же время к известному участку тела беззащитного пытаемого приставляется насекомое или пресмыкающееся, жадно впивающееся в него своим жалом.
Что касается Турции и Персии, то здесь телесные наказания в виде бастонады процветают как нельзя лучше; к ним прибегают положительно ежедневно. Способ выполнения значительно отличается от китайского: два экзекутора держат брус, к середине которого с помощью кольца или петли прикреплена веревка. В эту последнюю продеваются босые ноги преступника таким образом, чтобы пятки были обращены кверху; сам же наказуемый лежит на спине. Третий палач до тех пор бьет толстой палкой по пяткам жертвы, пока не последует знак со стороны распорягающего наказанием офицера или чиновника магистратуры. После этого ноги развязываются, преступник отпускается, и ему предоставляется полное право лечить свои ноги, как и чем ему заблагорассудится. Собственно, подобное наказание может применяться в Турции к рабам и данникам (евреи, армяне, греки и т. д.). Три высшие класса: эмиры и потомки пророка, судьи, гражданские и военные чины, равно как и свободные граждане, были от этого наказания освобождены. Сначала разрешалось давать от трех до тридцати девяти ударов, но затем количество их было увеличено до семидесяти пяти. На практике же и последняя норма переступалась сплошь и рядом, да и привилегированное положение не всегда принималось во внимание.
У древних греков и римлян также существовала бастонада. Последняя была известна под разными названиями: fustgatio, fustium amonito, fustibus coedi и, таким образом, она отличалась от flagellatio и проводилась не как последняя, розгами и плетью, а с помощью особой палки. Fustgatio считалось более легким наказанием и применялось в большинстве случаев к свободным, flagellatio являлось чаще всего достоянием рабов. Первая называлась также tumpanum наказуемого били палками так, как это проделывают барабанщики над своим инструментом.
Глава XXIV
Наказание розгами на Востоке.
Китай является не исключительной страной, бразды правления в которой поддерживаются бамбуковой палкой. И в других странах обширной Азии со времен самой седой старины население дрожит перед палкой. Хотя и Китаю необходимо в данном случае отдать пальму первенства: нигде нет столь обстоятельного уложения о наказаниях, как именно сынов небесной империи.
Соседка Китая, Корея, ввела у себя некоторые поистине удивительные узаконения, относящиеся к выполнению наказания. Кое-что из этой интересной области мы сейчас проследим.
Если жена убивает своего мужа, то ее зарывают в землю до плечей вблизи столбовой дороги; вблизи зарытой кладется топор, которым каждый проходящий, если только, он не принадлежит к привилегированному сословию, обязан нанести ей удар. Экзекуция продолжатся до тех пор, пока преступница не умирает. Каждый муж, уличивший свою жену в измене ему, должен обязательно предать ее смерти; такому же наказанию должны подвергаться от руки своего господина в чем-либо провинившиеся рабы, как ни незначительно было бы совершенное ими преступление. Убивший своего господина раб присуждается обязательно к смертной казни.
Для истребования долгов, будь они частные или казенные, у корейцев практикуется чрезвычайно действенный и внушительный способ побуждения. Бели должник не уплачивает следуемых с него денег в назначенное время, то от двух до трех раз в месяц, следующий за просрочкой, его наказывают палочными ударами по голеням. Такое "напоминание" продолжается до тех пор, пока кредитору не будет внесена определенная обязательством сумма. А если должник умирает до уплаты денег, то наказанию продолжает подвергаться ближайший родственник его. Бастонада практикуется по поводу самых легких преступлений и применяется в различных видах и формах. Бьют либо по бедрам, либо по ягодицам, либо по голеням, либо, наконец, по пяткам. При так называемом "бедренном пластыре" ступни преступника привязываются к одной скамейке, а бедра к другой. Затем начинается экзекуция, которая производится с помощью палки из тесаного дуба, имеющей два дюйма в ширину и один в толщину; одна сторона этого инструмента закруглена, другая же является плоской. В большинстве случаев кряду наносят тридцать ударов. Если экзекуция назначается по ступням, то приговоренный усаживается на землю, палач связывает обе ноги его большими пальцами, ущемляет ступни своей жертвы между своими ногами и наносит определгнное количество ударов особой палкой, толщиной в среднюю человеческую руку. Есть еще способ, носящий название "бастонады а la mode"; он выполняется с помощью длинной бамбуковой палки, причем преступник укладывается на скамейку ничком и плотно привязывается веревками. Если такому наказанию подвергается женщина, то предварительно на нее одевают мокрые панталоны. Сто ударов бастонады а la mode равняются по значению смертному приговору, ибо крайне редко преступники выдерживают пятьдесят ударов.
Остается только удивляться, что в. Японии, имеющей такое большое сходство с Китаем, бамбуковая палка особым почетом не пользуется. Но факт остается фактом, и мы должны констатировать, что телесные наказания вообще среди японцев, в этой стране восходящего солнца, никакой популярностью не пользуются. И даже в тесном семейном кругу ни женщины, ни дети не знакомы с "березовой кашей", а если розга среди некоторых слоев населения и применяется, то во всяком случае чрезвычайно редко. Более того при воспитании детей принято пользоваться нежностью, ласковыми приемами и неослабной бдительностью. Хотя мы и предпринимали специальные исследования, но нам не удалось узнать, чтобы в школах Японии учителя пользовались телесными наказаниями; да и вообще японская школа сильно разнится во всем от нашей.
Один из путешественников, много лет проживший в Японии, следующими словами рисует характер высшей школы для японских девушек.
"Учителя за право преподавания в этих "finisching school" не только не получают гонорара, но должны сами платить деньги, и таким образом преподавание из чистого ремесла превращается здесь в любимое, так сказать, занятие, спорт, если можно так выразиться. Девушки сами избирают для себя учителей, и, само собой разумеется, большинство педагогов отличается если не поголовной красотой, то уж, наверное, миловидностью. Ученицы не сидят, как у нас, на жестких партах, набитые, как сельди в бочку. Нет, занятия проводятся в великолепных садах, наполненных ароматом цветущего чая и пахучих цветов. Среди деревьев и кустарников разбросано огромное количество маленьких павильонов... И тут вашему глазу представляется дивная панорама краснощеких девиц с лучистыми глазами, своей чарующей походкой передвигающихся от одного павильона к другому. На аленьких лакированных под-носиках они разносят чай и фрукты, а в маленьких беседках восседают учителя или профессора, поджидающие разносящих угощение учениц или же читающие лекцию возвратившимся".
Впрочем, японское уложение о наказаниях смело можно назвать кровавым, и смертная казнь применяется в стране восходящего солнца за самые маловажные преступления и даже за воровство, например. Похититель чужой собственности, хотя последняя и стоит грош, не
смеет рассчитывать на милосердие суда. Игры в деньги, азартные, конечно, и те караются смертью, убийство точно так же, смерть ждет и тех, кто совершил преступление, наказуемое и в цивилизованных странах таким же образом. Каждый должен за совершенное преступление понести определенное наказание, в случае же государственной измены карается не только совершивший ее, но и все родственники его.
Способов приведения наказания в исполнение множество, и все они в Японии отличаются особой жестокостью. Здесь практикуются и сожжение живьем, и распятие головой вниз, и топтание разъяренными быками, и варка в кипящей воде или - еще хуже - в клокочущем на огне масле. Лицам привилегированного сословия, а также офицерам закон дает право, в случае присуждения их к смертной казни, лично отправить себя на тот свет. В большинстве случаев такие преступники после суда с достойным лучшей участи хладнокровием распарывают себе живот, не забыв предварительно распрощаться с родными и близкими друзьями.
У киргизов и татар экзекуции играют огромную роль в случаях конокрадства. В своем труде "Путешествие по Бухаре" доктор Эверсман в качестве очевидца рассказывает следующее.
"Собственно говоря, преступник был приговорен к смертной казни, но наказание было ему смягчено. Полураздетым, со связанными руками, его прогоняли по лагерю, и когда он не в состоянии был быстро бегать, его основательнейшим образом обрабатывали кожаными ремнями особые люди, конвоировавшие несчастного верхами. Затем ему вложили в рот один конец веревки, в то время как другой был привязан к хвосту лошади.
На последней восседал бухарец, направлявший лошадь между палатками и домишками деревни; другой же всадник следовал за преступником и сек его плетью. В конце концов лошадь преступника понесла первоначальное наказание своего хозяина: ей перерезали горло, причем все присутствовавшие при экзекуции отрезали себе по куску конины, заранее предвкушая аппетитный ужин".
В Индии телесные наказания существуют с незапамятных времен. Богатые люди наказывают сплошь и рядом своих рабов, родители секут детей, а все правители применяют время от времени розгу на своих подданных. Да и слуги нередко, перессорившись между собой, доходят до драки и пускают в ход за неимением более подходящего инструмента свою обувь. На телесное наказание в Индии смотрят, как на самое заурядное явление, и неизвестно во многих случаях, кого удручает больше экзекуция: самого истязаемого, или наблюдавших за поркой зрителей. Вот до чего притупилась здесь чувствительность к телесным наказаниям! Умерший раджа Али наказывал всех "кошкой" о девяти концах, не разбирая ни состава преступления, ни личности преступника; провинившийся мог быть джентльменом, торговцем лошадьми, сборщиком податей и даже собственным сыном раджи - все равно его ожидала та же участь. Особенно доставалось сборщикам податей, и в редкий день не секли двух-трех из них. Мало того, что их секли, - им разрывали тело гвоздями и затем снова секли. Такое обращение с людьми существовало очень давно и под английским протекторатом лишь несколько ослабло. В большинстве случаев виновных в том или ином преступлении подвешивали за руки к столбу или дереву и затем били либо полосой коры, либо плетью из веревок или тамариндовых волокон.
Помимо телесного наказания, в Индии существуют и другие способы и орудия пытки. Из последних назовем kittee и annundale. Kettee по своей идее походит на те европейские инструменты, которые служат прессом для большого пальца, с той только разницей, что в Индии их применяют на различных частях тела, причем нередко увлекаются такой пыткой до того, что поврежденный орган лишается на веки присущих ему функций. Annundale представляет собою чисто азиатский инквизиционный метод; он заключается в вывихе всего туловища, либо отдельных суставов с помощью тугого шнурования веревками, которые не снимаются в течение многих часов. В то же время к известному участку тела беззащитного пытаемого приставляется насекомое или пресмыкающееся, жадно впивающееся в него своим жалом.
Что касается Турции и Персии, то здесь телесные наказания в виде бастонады процветают как нельзя лучше; к ним прибегают положительно ежедневно. Способ выполнения значительно отличается от китайского: два экзекутора держат брус, к середине которого с помощью кольца или петли прикреплена веревка. В эту последнюю продеваются босые ноги преступника таким образом, чтобы пятки были обращены кверху; сам же наказуемый лежит на спине. Третий палач до тех пор бьет толстой палкой по пяткам жертвы, пока не последует знак со стороны распорягающего наказанием офицера или чиновника магистратуры. После этого ноги развязываются, преступник отпускается, и ему предоставляется полное право лечить свои ноги, как и чем ему заблагорассудится. Собственно, подобное наказание может применяться в Турции к рабам и данникам (евреи, армяне, греки и т. д.). Три высшие класса: эмиры и потомки пророка, судьи, гражданские и военные чины, равно как и свободные граждане, были от этого наказания освобождены. Сначала разрешалось давать от трех до тридцати девяти ударов, но затем количество их было увеличено до семидесяти пяти. На практике же и последняя норма переступалась сплошь и рядом, да и привилегированное положение не всегда принималось во внимание.
У древних греков и римлян также существовала бастонада. Последняя была известна под разными названиями: fustgatio, fustium amonito, fustibus coedi и, таким образом, она отличалась от flagellatio и проводилась не как последняя, розгами и плетью, а с помощью особой палки. Fustgatio считалось более легким наказанием и применялось в большинстве случаев к свободным, flagellatio являлось чаще всего достоянием рабов. Первая называлась также tumpanum наказуемого били палками так, как это проделывают барабанщики над своим инструментом.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Джеймс Глас Бертрам. ИСТОРИЯ РОЗГИ
История розги, том I
Глава XXIV
Наказание розгами на Востоке.
Китай является не исключительной страной, бразды правления в которой поддерживаются бамбуковой палкой. И в других странах обширной Азии со времен самой седой старины население дрожит перед палкой. Хотя и Китаю необходимо в данном случае отдать пальму первенства: нигде нет столь обстоятельного уложения о наказаниях, как именно сынов небесной империи.
Соседка Китая, Корея, ввела у себя некоторые поистине удивительные узаконения, относящиеся к выполнению наказания. Кое-что из этой интересной области мы сейчас проследим.
Если жена убивает своего мужа, то ее зарывают в землю до плечей вблизи столбовой дороги; вблизи зарытой кладется топор, которым каждый проходящий, если только, он не принадлежит к привилегированному сословию, обязан нанести ей удар. Экзекуция продолжатся до тех пор, пока преступница не умирает. Каждый муж, уличивший свою жену в измене ему, должен обязательно предать ее смерти; такому же наказанию должны подвергаться от руки своего господина в чем-либо провинившиеся рабы, как ни незначительно было бы совершенное ими преступление. Убивший своего господина раб присуждается обязательно к смертной казни.
Для истребования долгов, будь они частные или казенные, у корейцев практикуется чрезвычайно действенный и внушительный способ побуждения. Бели должник не уплачивает следуемых с него денег в назначенное время, то от двух до трех раз в месяц, следующий за просрочкой, его наказывают палочными ударами по голеням. Такое "напоминание" продолжается до тех пор, пока кредитору не будет внесена определенная обязательством сумма. А если должник умирает до уплаты денег, то наказанию продолжает подвергаться ближайший родственник его. Бастонада практикуется по поводу самых легких преступлений и применяется в различных видах и формах. Бьют либо по бедрам, либо по ягодицам, либо по голеням, либо, наконец, по пяткам. При так называемом "бедренном пластыре" ступни преступника привязываются к одной скамейке, а бедра к другой. Затем начинается экзекуция, которая производится с помощью палки из тесаного дуба, имеющей два дюйма в ширину и один в толщину; одна сторона этого инструмента закруглена, другая же является плоской. В большинстве случаев кряду наносят тридцать ударов. Если экзекуция назначается по ступням, то приговоренный усаживается на землю, палач связывает обе ноги его большими пальцами, ущемляет ступни своей жертвы между своими ногами и наносит определгнное количество ударов особой палкой, толщиной в среднюю человеческую руку. Есть еще способ, носящий название "бастонады а la mode"; он выполняется с помощью длинной бамбуковой палки, причем преступник укладывается на скамейку ничком и плотно привязывается веревками. Если такому наказанию подвергается женщина, то предварительно на нее одевают мокрые панталоны. Сто ударов бастонады а la mode равняются по значению смертному приговору, ибо крайне редко преступники выдерживают пятьдесят ударов.
Остается только удивляться, что в. Японии, имеющей такое большое сходство с Китаем, бамбуковая палка особым почетом не пользуется. Но факт остается фактом, и мы должны констатировать, что телесные наказания вообще среди японцев, в этой стране восходящего солнца, никакой популярностью не пользуются. И даже в тесном семейном кругу ни женщины, ни дети не знакомы с "березовой кашей", а если розга среди некоторых слоев населения и применяется, то во всяком случае чрезвычайно редко. Более того при воспитании детей принято пользоваться нежностью, ласковыми приемами и неослабной бдительностью. Хотя мы и предпринимали специальные исследования, но нам не удалось узнать, чтобы в школах Японии учителя пользовались телесными наказаниями; да и вообще японская школа сильно разнится во всем от нашей.
Один из путешественников, много лет проживший в Японии, следующими словами рисует характер высшей школы для японских девушек.
"Учителя за право преподавания в этих "finisching school" не только не получают гонорара, но должны сами платить деньги, и таким образом преподавание из чистого ремесла превращается здесь в любимое, так сказать, занятие, спорт, если можно так выразиться. Девушки сами избирают для себя учителей, и, само собой разумеется, большинство педагогов отличается если не поголовной красотой, то уж, наверное, миловидностью. Ученицы не сидят, как у нас, на жестких партах, набитые, как сельди в бочку. Нет, занятия проводятся в великолепных садах, наполненных ароматом цветущего чая и пахучих цветов. Среди деревьев и кустарников разбросано огромное количество маленьких павильонов... И тут вашему глазу представляется дивная панорама краснощеких девиц с лучистыми глазами, своей чарующей походкой передвигающихся от одного павильона к другому. На аленьких лакированных под-носиках они разносят чай и фрукты, а в маленьких беседках восседают учителя или профессора, поджидающие разносящих угощение учениц или же читающие лекцию возвратившимся".
Впрочем, японское уложение о наказаниях смело можно назвать кровавым, и смертная казнь применяется в стране восходящего солнца за самые маловажные преступления и даже за воровство, например. Похититель чужой собственности, хотя последняя и стоит грош, не
смеет рассчитывать на милосердие суда. Игры в деньги, азартные, конечно, и те караются смертью, убийство точно так же, смерть ждет и тех, кто совершил преступление, наказуемое и в цивилизованных странах таким же образом. Каждый должен за совершенное преступление понести определенное наказание, в случае же государственной измены карается не только совершивший ее, но и все родственники его.
Способов приведения наказания в исполнение множество, и все они в Японии отличаются особой жестокостью. Здесь практикуются и сожжение живьем, и распятие головой вниз, и топтание разъяренными быками, и варка в кипящей воде или - еще хуже - в клокочущем на огне масле. Лицам привилегированного сословия, а также офицерам закон дает право, в случае присуждения их к смертной казни, лично отправить себя на тот свет. В большинстве случаев такие преступники после суда с достойным лучшей участи хладнокровием распарывают себе живот, не забыв предварительно распрощаться с родными и близкими друзьями.
У киргизов и татар экзекуции играют огромную роль в случаях конокрадства. В своем труде "Путешествие по Бухаре" доктор Эверсман в качестве очевидца рассказывает следующее.
"Собственно говоря, преступник был приговорен к смертной казни, но наказание было ему смягчено. Полураздетым, со связанными руками, его прогоняли по лагерю, и когда он не в состоянии был быстро бегать, его основательнейшим образом обрабатывали кожаными ремнями особые люди, конвоировавшие несчастного верхами. Затем ему вложили в рот один конец веревки, в то время как другой был привязан к хвосту лошади.
На последней восседал бухарец, направлявший лошадь между палатками и домишками деревни; другой же всадник следовал за преступником и сек его плетью. В конце концов лошадь преступника понесла первоначальное наказание своего хозяина: ей перерезали горло, причем все присутствовавшие при экзекуции отрезали себе по куску конины, заранее предвкушая аппетитный ужин".
В Индии телесные наказания существуют с незапамятных времен. Богатые люди наказывают сплошь и рядом своих рабов, родители секут детей, а все правители применяют время от времени розгу на своих подданных. Да и слуги нередко, перессорившись между собой, доходят до драки и пускают в ход за неимением более подходящего инструмента свою обувь. На телесное наказание в Индии смотрят, как на самое заурядное явление, и неизвестно во многих случаях, кого удручает больше экзекуция: самого истязаемого, или наблюдавших за поркой зрителей. Вот до чего притупилась здесь чувствительность к телесным наказаниям! Умерший раджа Али наказывал всех "кошкой" о девяти концах, не разбирая ни состава преступления, ни личности преступника; провинившийся мог быть джентльменом, торговцем лошадьми, сборщиком податей и даже собственным сыном раджи - все равно его ожидала та же участь. Особенно доставалось сборщикам податей, и в редкий день не секли двух-трех из них. Мало того, что их секли, - им разрывали тело гвоздями и затем снова секли. Такое обращение с людьми существовало очень давно и под английским протекторатом лишь несколько ослабло. В большинстве случаев виновных в том или ином преступлении подвешивали за руки к столбу или дереву и затем били либо полосой коры, либо плетью из веревок или тамариндовых волокон.
Помимо телесного наказания, в Индии существуют и другие способы и орудия пытки. Из последних назовем kittee и annundale. Kettee по своей идее походит на те европейские инструменты, которые служат прессом для большого пальца, с той только разницей, что в Индии их применяют на различных частях тела, причем нередко увлекаются такой пыткой до того, что поврежденный орган лишается на веки присущих ему функций. Annundale представляет собою чисто азиатский инквизиционный метод; он заключается в вывихе всего туловища, либо отдельных суставов с помощью тугого шнурования веревками, которые не снимаются в течение многих часов. В то же время к известному участку тела беззащитного пытаемого приставляется насекомое или пресмыкающееся, жадно впивающееся в него своим жалом.
Что касается Турции и Персии, то здесь телесные наказания в виде бастонады процветают как нельзя лучше; к ним прибегают положительно ежедневно. Способ выполнения значительно отличается от китайского: два экзекутора держат брус, к середине которого с помощью кольца или петли прикреплена веревка. В эту последнюю продеваются босые ноги преступника таким образом, чтобы пятки были обращены кверху; сам же наказуемый лежит на спине. Третий палач до тех пор бьет толстой палкой по пяткам жертвы, пока не последует знак со стороны распорягающего наказанием офицера или чиновника магистратуры. После этого ноги развязываются, преступник отпускается, и ему предоставляется полное право лечить свои ноги, как и чем ему заблагорассудится. Собственно, подобное наказание может применяться в Турции к рабам и данникам (евреи, армяне, греки и т. д.). Три высшие класса: эмиры и потомки пророка, судьи, гражданские и военные чины, равно как и свободные граждане, были от этого наказания освобождены. Сначала разрешалось давать от трех до тридцати девяти ударов, но затем количество их было увеличено до семидесяти пяти. На практике же и последняя норма переступалась сплошь и рядом, да и привилегированное положение не всегда принималось во внимание.
У древних греков и римлян также существовала бастонада. Последняя была известна под разными названиями: fustgatio, fustium amonito, fustibus coedi и, таким образом, она отличалась от flagellatio и проводилась не как последняя, розгами и плетью, а с помощью особой палки. Fustgatio считалось более легким наказанием и применялось в большинстве случаев к свободным, flagellatio являлось чаще всего достоянием рабов. Первая называлась также tumpanum наказуемого били палками так, как это проделывают барабанщики над своим инструментом.
Глава XXIV
Наказание розгами на Востоке.
Китай является не исключительной страной, бразды правления в которой поддерживаются бамбуковой палкой. И в других странах обширной Азии со времен самой седой старины население дрожит перед палкой. Хотя и Китаю необходимо в данном случае отдать пальму первенства: нигде нет столь обстоятельного уложения о наказаниях, как именно сынов небесной империи.
Соседка Китая, Корея, ввела у себя некоторые поистине удивительные узаконения, относящиеся к выполнению наказания. Кое-что из этой интересной области мы сейчас проследим.
Если жена убивает своего мужа, то ее зарывают в землю до плечей вблизи столбовой дороги; вблизи зарытой кладется топор, которым каждый проходящий, если только, он не принадлежит к привилегированному сословию, обязан нанести ей удар. Экзекуция продолжатся до тех пор, пока преступница не умирает. Каждый муж, уличивший свою жену в измене ему, должен обязательно предать ее смерти; такому же наказанию должны подвергаться от руки своего господина в чем-либо провинившиеся рабы, как ни незначительно было бы совершенное ими преступление. Убивший своего господина раб присуждается обязательно к смертной казни.
Для истребования долгов, будь они частные или казенные, у корейцев практикуется чрезвычайно действенный и внушительный способ побуждения. Бели должник не уплачивает следуемых с него денег в назначенное время, то от двух до трех раз в месяц, следующий за просрочкой, его наказывают палочными ударами по голеням. Такое "напоминание" продолжается до тех пор, пока кредитору не будет внесена определенная обязательством сумма. А если должник умирает до уплаты денег, то наказанию продолжает подвергаться ближайший родственник его. Бастонада практикуется по поводу самых легких преступлений и применяется в различных видах и формах. Бьют либо по бедрам, либо по ягодицам, либо по голеням, либо, наконец, по пяткам. При так называемом "бедренном пластыре" ступни преступника привязываются к одной скамейке, а бедра к другой. Затем начинается экзекуция, которая производится с помощью палки из тесаного дуба, имеющей два дюйма в ширину и один в толщину; одна сторона этого инструмента закруглена, другая же является плоской. В большинстве случаев кряду наносят тридцать ударов. Если экзекуция назначается по ступням, то приговоренный усаживается на землю, палач связывает обе ноги его большими пальцами, ущемляет ступни своей жертвы между своими ногами и наносит определгнное количество ударов особой палкой, толщиной в среднюю человеческую руку. Есть еще способ, носящий название "бастонады а la mode"; он выполняется с помощью длинной бамбуковой палки, причем преступник укладывается на скамейку ничком и плотно привязывается веревками. Если такому наказанию подвергается женщина, то предварительно на нее одевают мокрые панталоны. Сто ударов бастонады а la mode равняются по значению смертному приговору, ибо крайне редко преступники выдерживают пятьдесят ударов.
Остается только удивляться, что в. Японии, имеющей такое большое сходство с Китаем, бамбуковая палка особым почетом не пользуется. Но факт остается фактом, и мы должны констатировать, что телесные наказания вообще среди японцев, в этой стране восходящего солнца, никакой популярностью не пользуются. И даже в тесном семейном кругу ни женщины, ни дети не знакомы с "березовой кашей", а если розга среди некоторых слоев населения и применяется, то во всяком случае чрезвычайно редко. Более того при воспитании детей принято пользоваться нежностью, ласковыми приемами и неослабной бдительностью. Хотя мы и предпринимали специальные исследования, но нам не удалось узнать, чтобы в школах Японии учителя пользовались телесными наказаниями; да и вообще японская школа сильно разнится во всем от нашей.
Один из путешественников, много лет проживший в Японии, следующими словами рисует характер высшей школы для японских девушек.
"Учителя за право преподавания в этих "finisching school" не только не получают гонорара, но должны сами платить деньги, и таким образом преподавание из чистого ремесла превращается здесь в любимое, так сказать, занятие, спорт, если можно так выразиться. Девушки сами избирают для себя учителей, и, само собой разумеется, большинство педагогов отличается если не поголовной красотой, то уж, наверное, миловидностью. Ученицы не сидят, как у нас, на жестких партах, набитые, как сельди в бочку. Нет, занятия проводятся в великолепных садах, наполненных ароматом цветущего чая и пахучих цветов. Среди деревьев и кустарников разбросано огромное количество маленьких павильонов... И тут вашему глазу представляется дивная панорама краснощеких девиц с лучистыми глазами, своей чарующей походкой передвигающихся от одного павильона к другому. На аленьких лакированных под-носиках они разносят чай и фрукты, а в маленьких беседках восседают учителя или профессора, поджидающие разносящих угощение учениц или же читающие лекцию возвратившимся".
Впрочем, японское уложение о наказаниях смело можно назвать кровавым, и смертная казнь применяется в стране восходящего солнца за самые маловажные преступления и даже за воровство, например. Похититель чужой собственности, хотя последняя и стоит грош, не
смеет рассчитывать на милосердие суда. Игры в деньги, азартные, конечно, и те караются смертью, убийство точно так же, смерть ждет и тех, кто совершил преступление, наказуемое и в цивилизованных странах таким же образом. Каждый должен за совершенное преступление понести определенное наказание, в случае же государственной измены карается не только совершивший ее, но и все родственники его.
Способов приведения наказания в исполнение множество, и все они в Японии отличаются особой жестокостью. Здесь практикуются и сожжение живьем, и распятие головой вниз, и топтание разъяренными быками, и варка в кипящей воде или - еще хуже - в клокочущем на огне масле. Лицам привилегированного сословия, а также офицерам закон дает право, в случае присуждения их к смертной казни, лично отправить себя на тот свет. В большинстве случаев такие преступники после суда с достойным лучшей участи хладнокровием распарывают себе живот, не забыв предварительно распрощаться с родными и близкими друзьями.
У киргизов и татар экзекуции играют огромную роль в случаях конокрадства. В своем труде "Путешествие по Бухаре" доктор Эверсман в качестве очевидца рассказывает следующее.
"Собственно говоря, преступник был приговорен к смертной казни, но наказание было ему смягчено. Полураздетым, со связанными руками, его прогоняли по лагерю, и когда он не в состоянии был быстро бегать, его основательнейшим образом обрабатывали кожаными ремнями особые люди, конвоировавшие несчастного верхами. Затем ему вложили в рот один конец веревки, в то время как другой был привязан к хвосту лошади.
На последней восседал бухарец, направлявший лошадь между палатками и домишками деревни; другой же всадник следовал за преступником и сек его плетью. В конце концов лошадь преступника понесла первоначальное наказание своего хозяина: ей перерезали горло, причем все присутствовавшие при экзекуции отрезали себе по куску конины, заранее предвкушая аппетитный ужин".
В Индии телесные наказания существуют с незапамятных времен. Богатые люди наказывают сплошь и рядом своих рабов, родители секут детей, а все правители применяют время от времени розгу на своих подданных. Да и слуги нередко, перессорившись между собой, доходят до драки и пускают в ход за неимением более подходящего инструмента свою обувь. На телесное наказание в Индии смотрят, как на самое заурядное явление, и неизвестно во многих случаях, кого удручает больше экзекуция: самого истязаемого, или наблюдавших за поркой зрителей. Вот до чего притупилась здесь чувствительность к телесным наказаниям! Умерший раджа Али наказывал всех "кошкой" о девяти концах, не разбирая ни состава преступления, ни личности преступника; провинившийся мог быть джентльменом, торговцем лошадьми, сборщиком податей и даже собственным сыном раджи - все равно его ожидала та же участь. Особенно доставалось сборщикам податей, и в редкий день не секли двух-трех из них. Мало того, что их секли, - им разрывали тело гвоздями и затем снова секли. Такое обращение с людьми существовало очень давно и под английским протекторатом лишь несколько ослабло. В большинстве случаев виновных в том или ином преступлении подвешивали за руки к столбу или дереву и затем били либо полосой коры, либо плетью из веревок или тамариндовых волокон.
Помимо телесного наказания, в Индии существуют и другие способы и орудия пытки. Из последних назовем kittee и annundale. Kettee по своей идее походит на те европейские инструменты, которые служат прессом для большого пальца, с той только разницей, что в Индии их применяют на различных частях тела, причем нередко увлекаются такой пыткой до того, что поврежденный орган лишается на веки присущих ему функций. Annundale представляет собою чисто азиатский инквизиционный метод; он заключается в вывихе всего туловища, либо отдельных суставов с помощью тугого шнурования веревками, которые не снимаются в течение многих часов. В то же время к известному участку тела беззащитного пытаемого приставляется насекомое или пресмыкающееся, жадно впивающееся в него своим жалом.
Что касается Турции и Персии, то здесь телесные наказания в виде бастонады процветают как нельзя лучше; к ним прибегают положительно ежедневно. Способ выполнения значительно отличается от китайского: два экзекутора держат брус, к середине которого с помощью кольца или петли прикреплена веревка. В эту последнюю продеваются босые ноги преступника таким образом, чтобы пятки были обращены кверху; сам же наказуемый лежит на спине. Третий палач до тех пор бьет толстой палкой по пяткам жертвы, пока не последует знак со стороны распорягающего наказанием офицера или чиновника магистратуры. После этого ноги развязываются, преступник отпускается, и ему предоставляется полное право лечить свои ноги, как и чем ему заблагорассудится. Собственно, подобное наказание может применяться в Турции к рабам и данникам (евреи, армяне, греки и т. д.). Три высшие класса: эмиры и потомки пророка, судьи, гражданские и военные чины, равно как и свободные граждане, были от этого наказания освобождены. Сначала разрешалось давать от трех до тридцати девяти ударов, но затем количество их было увеличено до семидесяти пяти. На практике же и последняя норма переступалась сплошь и рядом, да и привилегированное положение не всегда принималось во внимание.
У древних греков и римлян также существовала бастонада. Последняя была известна под разными названиями: fustgatio, fustium amonito, fustibus coedi и, таким образом, она отличалась от flagellatio и проводилась не как последняя, розгами и плетью, а с помощью особой палки. Fustgatio считалось более легким наказанием и применялось в большинстве случаев к свободным, flagellatio являлось чаще всего достоянием рабов. Первая называлась также tumpanum наказуемого били палками так, как это проделывают барабанщики над своим инструментом.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Джеймс Глас Бертрам. ИСТОРИЯ РОЗГИ
История розги, том I
Глава XXVI
Кнут
В описываемой стране имеется много орудий и инструментов наказания и пытки, еще не упомянутых нами в предыдущем изложении. Один из таких инструментов носит название plit, состоит он из куска железа, которое сначала нагревается, затем вкладывается в нагретую, в свою очередь, железную коробку, причем приговоренный к наказанию должен держать последнюю в своей руке. Далее, славится tourniquet т. е. тиски для большого пальца, которые сжимаются до тех пор, пока запрессованные части не раздробятся вовсе. .Для телесных наказаний здесь в ходу палка, плеть и кнут. Плеть делается из полос сырой кожи, в окончание которых заложены маленькие свинцовые пульки. Главным же орудием является кнут, перенятый описываемой страной от татар. Это - наиболее ужасный инструмент наказания, когда-либо выдуманный человечеством.
Описания кнута разнятся одно от другого. Суммируя все данные, можно сказать, что он состоит по большей части из плотного, тяжелого кожаного ремня, имеющего в длину приблизительно восемь футов; укрепляется этот ремень к деревянной ручке длиною в два фута. Сам ремень имеет вид довольно широкой ленты, согнутой таким образом, что стороны ее представляют собой два острых края. Попадаются кнуты, обтянутые проволокой, заканчивающейся небольшим крючком. При каждом ударе этим ужасным орудием острые края его до того сильно раздирают спину наказуемого, что получается впечатление удара обоюдоострого ножа; кроме того, палач никогда не поднимает со спины кнута, а медленно протягивает его по коже, вследствие чего маленький крючок в конце ремня обрывает каждый раз тонкие куски мяса.
Мотрайн описывает кнут, рисуя его в виде плети, сделанной из кожи старого осла; ширина его приблизительно в один дюйм. До употребления кожа вываривается в уксусе и обрабатывается кобыльим молоком.
Граф де Лагни говорит: "кнут состоит из толстого кожаного ремня, нарезанного в виде треугольника; в длину он имеет от трех до четырех локтей, ширина его один дюйм. Один конец - более широкий, другой уже и прикреплен к ручке, имеющей два фута в длину.
Один из преобразователей-правителей страны ограничил количество ударов кнутом сто одним, но так как ни один из наказуемых такого числа не вынес, то это количество приходилось постепенно снижать. В своем сочинении, относящимся к 1852 г., барон Гартгаузен сообщает, что употребление кнута во время его пребывания было совершенно оставлено. Наказанный незаслуженно кнутом имел право получить из казны суда по 200 рублей за каждый нанесенный ему удар. Чтобы наказание было еще более чувствительным, преступнику полагалось ложиться под кнут только в одной паре панталон.
Процедура экзекуции совершалась следующим образом. Приговоренного укладывали на деревянную скамью животом вниз, руки и ноги его аккуратно вытягивались и фиксировались к кольцам, прибитым в поперечные края скамейки. Голова до того сильно прижималась к дереву, что у жертвы не было никакой возможности кричать, что в значительной мере увеличивало болевое ощущение. Правильное и умелое применение кнута требовало продолжительного изучения, а также крепких нервов и мускулов. В палачи постоянно назначался один из преступников, приговоренный к тому же наказанию, которое он выполнял после своего помилования на других. После двенадцати лет службы его отпускали на волю и препровождали на родину, но во время несения обязанностей палача его содержали под строгим заключением и выпускали из камеры только тогда, когда необходимо было произвести экзекуцию над приговоренным к телесному наказанию преступником. В тюрьмах же опытные палачи подготовляли учеников и обучали своему ремеслу будущих истязателей.
Упражнения производились ежедневно, для этой цели применялась человеческая фигура, сделанная из тряпок, набитых соломой или конским волосом. Ученики посвящались во все тайны экзекуторского искусства и получали от своего ментора указания по поводу того, каким образом можно наносить то очень сильные, то вовсе слабые удары.
Применение той или иной степени строгости находилось в зависимости не только от квалификации совершенного жертвой преступления, но также - и, пожалуй, более всего - от величины подарка, получаемого палачом перед поркой в виде подкупа. Ученики обучались многочисленным комбинациям: как сечь по бедрам, как угощать разбойника, как наказывать за мелкие преступления, как вызвать немедленную смерть, заставить жертву вывернуть себе затылок, как сечь так, чтобы преступник умер на второй или на третий день после экзекуции, как для этого следует подводить плеть или кнут вокруг туловища и таким образом наносить серьезные повреждения грудной клетки или расположенным в животе важнейшим органам... Искусные палачи, в совершенстве изучившие свое ремесло, показывали удивительные кунстштюки, умея захватить кнутом только кружок величиною с полтинник, не задевая при этом близлежащих частей. Иные из них одним взмахом своего страшного инструмента превращали кирпичи буквально в пыль.
Госпожа L пережила наказанием кнутом. История ее жизни встречается во многих описаниях. Она слыла одной из красивейших женщин при дворе правительницы и была уличена в том, что принимала будто бы участие в подготовлявшейся государственной измене, надеясь на защиту своего возлюбленного, занимавшего пост одного из иностранных посланников. Согласно первого приговора, L была присуждена к отрезанию языка с последующим колесованием, но правительница смягчила приговор, если это только можно назвать смягчением, и заменила его наказанием кнутом и ссылкой. L появилась на эшафоте в полнейшем negligee, но это только увеличило ее неописуемую красоту. До последнего момента она была твердо убеждена в том, что кто-либо из многочисленных друзей, восхищавшихся ее красотой и остроумием, неожиданно явится к ней на помощь. Но ее умоляющий взгляд встречал повсюду либо совершенно равнодушные, либо любопытствующие лица. Когда палач дотронулся до ее одежды, она сделала попытку отстранить его. Напрасно! Через несколько мгновений L была обнажена до пояса, причем при взгляде на несчастную женщину, полумертвую от стыда и отчаяния, в толпе пронесся ропот сострадания... Тем не менее один из помощников палача схватил ее руки и быстро повернулся, так что жертва повисла у него на спине, причем ноги L болтались в воздухе. При первом же ударе отделилась полоса кожи от самой спины до бедер. Через несколько мгновений вся спина несчастной опухла, из ран струились потоки крови. После наказания кнутом ей вырезали язык, и лишенная дара слова была отправлена в дальнюю ссылку, чтобы там до конца дней своих влачить самое жалкое существование. Несмотря на столь ужасные испытания, L пережила их и при следующем правителе была возвращена из .ссылки - редкий случай, чтобы женщина могла вынести такое наказание, во время приведения которого в исполнение обычно умирали мужчины, отличавшиеся и большей выносливостью, и более сильным строением организма.
Упомянутая нами уже выше писательница-англичанка в одном из своих очерков сообщает о студенте, подвергнутом наказанию кнутом за избиение своего профессора. Два раза этот юноша, отличавшийся недюжинным дарованием, но крайней бедностью, писал с большой усидчивостью сочинение на премию и заслуживал последнюю, но ничего не получал, ибо один из профессоров ревновал его к женщине и не нашел более подходящего способа, чтобы чем-нибудь досадить своему сопернику. Студент сделал третью попытку, несмотря на то, что жил при ужасных условиях и по целым дням буквально голодал. Не обращая внимания на тяжелую жизненную обстановку, юноша усердно работал, так как вся его будущая карьера находилась в зависимости именно от получения премии. Все профессора признали его достойным получения награды, за исключением одного, голос которого, к сожалению, являлся решающим. Ни за что не соглашаясь с коллегами, черствый человек этот не остановился перед подлостью и набросил тень на репутацию студента.
В порыве отчаяния несчастный юноша, сын существовавшей без всяких средств к жизни вдовы, с голодной смертью в перспективе, лишенный всяких надежд, набросился на своего мучителя и побил его. Студента предали суду, доложили о его поступке правителю, который лично распорядился наказать его кнутом. Согласно приказа, на экзекуции должны были присутствовать все профессора и студенты университета, и еще задолго до окончания трагедии многие из них впали в обморочное состояние. Вскоре после первых ударов приговоренный скончался, но тем не менее положенное количество плетей было нанесено его трупу.
В 1823 г. к наказанию кнутом были присуждены семь татар, занимавшихся в описываемой стране грабежами и убийствами. Приговором суда наказание должно было быть приведено в исполнение именно в тех городах, где разбойники совершали преступления. Таким образом, их сначала били в одном городе, а затем в цепях доставляли для дальнейшей экзекуции в другой. Порка производилась на рыночных площадях в присутствии сотен любопытных зрителей. Преступников поочередно привязывали к позорному столбу с кольцом в верхней части его; в последнее продевалась голова и фиксировалась при этом так, что жертва лишена была возможности кричать. Затем руки и ноги также привязывались к столбу, причем пластырь, наклеенный на раны после предшествовавшей экзекуции, обязательно сдирался.
Приглашенный на место экзекуции татарский священник перечислял совершенные присужденными к наказанию кнутом лреступления, а также прочитывал полностью состоявшийся над ними приговор. Ремень кнута был очень толст, почти в руку взрослого человека. С таким инструментом после священника приближался к своей жертве палач, и раздавался свист первого удара. Так продолжалось до тех пор, пока положенное количество ударов не было отсчитано полностью. При каждом ударе появлялись брызги крови, но, благодаря указанным выше мерам, ни единого крика или стона не раздавалось. Вслед за первым наступала очередь второго и т. д. Затем всех наказанных отвязывали от столба, обклеивали пластырем и укладывали на повозку, где каждый ожидал окончания наказания над своим товарищем.
Уже во втором городе один из них умер, никто же из остальных шести не дожил до последнего этапа.
Другой род наказания называется здесь бегом "сквозь строй", под ударами шпицрутенов. Чаще всего наказание это применяется в армии, хотя довольно продолжительное время под шпицрутенами стонали жители одной из провинций описываемой страны. После того, как приговор прочитывался перед собравшимся на плацу или казарменном дворе полком, палач привязывал руки преступника к стволу своего ружья; другой солдат шел впереди наказываемого и держал перед ним также ружье, но штык последнего был обращен на подсудимого, приблизительно на высоте живота его. Барабанный бой возвещал начало экзекуции. Преступник, голова которого была выбрита догола, начинал шествие среди двух рядов солдат, образовавших собой длинную шеренгу с каждой стороны. Каждый из этих солдат был вооружен длинным орешниковым прутом и должен был нанести им удар своему провинившемуся товарищу, когда последний поравняется с ним. Если наказываемый имел намерение ускорить шаги, чтобы таким образом сократить время экзекуции, он натыкался на обращенный к его телу штык; чтобы воспрепятствовать ему уклоняться в стороны, назначались два солдата.
Крайне редко кому-либо удавалось пройти вдоль всей линии выстроенных с розгами солдат; когда же несчастный впадал в обморочное состояние, его отправляли в лазарет с тем, чтобы после поправки снова подвергнуть полному количеству определенных судом ударов. Один из правителей установил наносить при наказании шпицрутенами двенадцать тысяч ударов, но если приговором не предусматривалось забить преступника до смерти, то назначалось только две тысячи ударов.
Наличность сектантства в описываемой стране являет собой удивительную главу в истории религиозного фанатизма, и таким образом мы не должны удивляться тому обстоятельству, что именно здесь процветает флагеллантизм, пожалуй, в такой степени, какая в остальной Европе наблюдалась только в средневековый период. Здесь существует, например, секта, последователи которой носят название "мужей старой веры"; в определенное время мужчины и женщины сходятся в назначенном месте, обнажают тело до пояса и, стоя босиком на усыпанной мелким щебнем земле, хлещут друг друга до крови. Богослужение у этих. хлыстунов совершается в виде дикой пляски, сопровождаемой свирепым бичеванием. Посреди комнаты, играющей роль молельни, стоит сосуд с водой, в которой смачивают руки и из которой пьют воду. Затем начинается пляска и взаимное истязание, продолжающееся до тех пор, пока люди не валятся без сил на пол, бьются в судорогах и произносят бессвязные речи, почитаемые, как пророческие слова. Ежегодно в Страстную Субботу у них установлен праздник в честь божьей Матери, во время которого избранная на роль жертвы молодая девушка до того жестоко избивается сектантами, что навеки остается изуродованной.
Другая секта основывает свое вероучение на словесном комментировании девятнадцатой главы Матвея. Они убеждены, что весь мир переполнен одними грешниками, и что все населяющие землю люди должны вымереть, ибо достойны за свое поведение только смерти. На брак поэтому сектанты смотрят, как на смертный грех. Но пока люди еще не вымерли, так сказать, с корнем, они должны оставаться, по крайней мере, добродетельными, в половом отношении безупречными и не употребляющими спиртных напитков. Сектанты призваны давать живой пример всем братьям. У каждого из них имеется паспорт, подписанный самим Иисусом Христом, чем гарантируется свободный пропуск в рай; при жизни же они видят свое назначение в том, чтобы проповедовать ближним необходимость прекращения всего рода человеческого. А если они вообще существуют на свете, то только лишь для того, чтобы убеждать других в том, что жизнь сама по себе представляется грехом. И если бы у них не было этого священного призвания, то они давным-давно поголовно наложили бы на себя руки.
Поскольку описанная "догма" совмещает это, упомянутая секта причисляет себя к ортодоксальной церкви.
Глава XXVI
Кнут
В описываемой стране имеется много орудий и инструментов наказания и пытки, еще не упомянутых нами в предыдущем изложении. Один из таких инструментов носит название plit, состоит он из куска железа, которое сначала нагревается, затем вкладывается в нагретую, в свою очередь, железную коробку, причем приговоренный к наказанию должен держать последнюю в своей руке. Далее, славится tourniquet т. е. тиски для большого пальца, которые сжимаются до тех пор, пока запрессованные части не раздробятся вовсе. .Для телесных наказаний здесь в ходу палка, плеть и кнут. Плеть делается из полос сырой кожи, в окончание которых заложены маленькие свинцовые пульки. Главным же орудием является кнут, перенятый описываемой страной от татар. Это - наиболее ужасный инструмент наказания, когда-либо выдуманный человечеством.
Описания кнута разнятся одно от другого. Суммируя все данные, можно сказать, что он состоит по большей части из плотного, тяжелого кожаного ремня, имеющего в длину приблизительно восемь футов; укрепляется этот ремень к деревянной ручке длиною в два фута. Сам ремень имеет вид довольно широкой ленты, согнутой таким образом, что стороны ее представляют собой два острых края. Попадаются кнуты, обтянутые проволокой, заканчивающейся небольшим крючком. При каждом ударе этим ужасным орудием острые края его до того сильно раздирают спину наказуемого, что получается впечатление удара обоюдоострого ножа; кроме того, палач никогда не поднимает со спины кнута, а медленно протягивает его по коже, вследствие чего маленький крючок в конце ремня обрывает каждый раз тонкие куски мяса.
Мотрайн описывает кнут, рисуя его в виде плети, сделанной из кожи старого осла; ширина его приблизительно в один дюйм. До употребления кожа вываривается в уксусе и обрабатывается кобыльим молоком.
Граф де Лагни говорит: "кнут состоит из толстого кожаного ремня, нарезанного в виде треугольника; в длину он имеет от трех до четырех локтей, ширина его один дюйм. Один конец - более широкий, другой уже и прикреплен к ручке, имеющей два фута в длину.
Один из преобразователей-правителей страны ограничил количество ударов кнутом сто одним, но так как ни один из наказуемых такого числа не вынес, то это количество приходилось постепенно снижать. В своем сочинении, относящимся к 1852 г., барон Гартгаузен сообщает, что употребление кнута во время его пребывания было совершенно оставлено. Наказанный незаслуженно кнутом имел право получить из казны суда по 200 рублей за каждый нанесенный ему удар. Чтобы наказание было еще более чувствительным, преступнику полагалось ложиться под кнут только в одной паре панталон.
Процедура экзекуции совершалась следующим образом. Приговоренного укладывали на деревянную скамью животом вниз, руки и ноги его аккуратно вытягивались и фиксировались к кольцам, прибитым в поперечные края скамейки. Голова до того сильно прижималась к дереву, что у жертвы не было никакой возможности кричать, что в значительной мере увеличивало болевое ощущение. Правильное и умелое применение кнута требовало продолжительного изучения, а также крепких нервов и мускулов. В палачи постоянно назначался один из преступников, приговоренный к тому же наказанию, которое он выполнял после своего помилования на других. После двенадцати лет службы его отпускали на волю и препровождали на родину, но во время несения обязанностей палача его содержали под строгим заключением и выпускали из камеры только тогда, когда необходимо было произвести экзекуцию над приговоренным к телесному наказанию преступником. В тюрьмах же опытные палачи подготовляли учеников и обучали своему ремеслу будущих истязателей.
Упражнения производились ежедневно, для этой цели применялась человеческая фигура, сделанная из тряпок, набитых соломой или конским волосом. Ученики посвящались во все тайны экзекуторского искусства и получали от своего ментора указания по поводу того, каким образом можно наносить то очень сильные, то вовсе слабые удары.
Применение той или иной степени строгости находилось в зависимости не только от квалификации совершенного жертвой преступления, но также - и, пожалуй, более всего - от величины подарка, получаемого палачом перед поркой в виде подкупа. Ученики обучались многочисленным комбинациям: как сечь по бедрам, как угощать разбойника, как наказывать за мелкие преступления, как вызвать немедленную смерть, заставить жертву вывернуть себе затылок, как сечь так, чтобы преступник умер на второй или на третий день после экзекуции, как для этого следует подводить плеть или кнут вокруг туловища и таким образом наносить серьезные повреждения грудной клетки или расположенным в животе важнейшим органам... Искусные палачи, в совершенстве изучившие свое ремесло, показывали удивительные кунстштюки, умея захватить кнутом только кружок величиною с полтинник, не задевая при этом близлежащих частей. Иные из них одним взмахом своего страшного инструмента превращали кирпичи буквально в пыль.
Госпожа L пережила наказанием кнутом. История ее жизни встречается во многих описаниях. Она слыла одной из красивейших женщин при дворе правительницы и была уличена в том, что принимала будто бы участие в подготовлявшейся государственной измене, надеясь на защиту своего возлюбленного, занимавшего пост одного из иностранных посланников. Согласно первого приговора, L была присуждена к отрезанию языка с последующим колесованием, но правительница смягчила приговор, если это только можно назвать смягчением, и заменила его наказанием кнутом и ссылкой. L появилась на эшафоте в полнейшем negligee, но это только увеличило ее неописуемую красоту. До последнего момента она была твердо убеждена в том, что кто-либо из многочисленных друзей, восхищавшихся ее красотой и остроумием, неожиданно явится к ней на помощь. Но ее умоляющий взгляд встречал повсюду либо совершенно равнодушные, либо любопытствующие лица. Когда палач дотронулся до ее одежды, она сделала попытку отстранить его. Напрасно! Через несколько мгновений L была обнажена до пояса, причем при взгляде на несчастную женщину, полумертвую от стыда и отчаяния, в толпе пронесся ропот сострадания... Тем не менее один из помощников палача схватил ее руки и быстро повернулся, так что жертва повисла у него на спине, причем ноги L болтались в воздухе. При первом же ударе отделилась полоса кожи от самой спины до бедер. Через несколько мгновений вся спина несчастной опухла, из ран струились потоки крови. После наказания кнутом ей вырезали язык, и лишенная дара слова была отправлена в дальнюю ссылку, чтобы там до конца дней своих влачить самое жалкое существование. Несмотря на столь ужасные испытания, L пережила их и при следующем правителе была возвращена из .ссылки - редкий случай, чтобы женщина могла вынести такое наказание, во время приведения которого в исполнение обычно умирали мужчины, отличавшиеся и большей выносливостью, и более сильным строением организма.
Упомянутая нами уже выше писательница-англичанка в одном из своих очерков сообщает о студенте, подвергнутом наказанию кнутом за избиение своего профессора. Два раза этот юноша, отличавшийся недюжинным дарованием, но крайней бедностью, писал с большой усидчивостью сочинение на премию и заслуживал последнюю, но ничего не получал, ибо один из профессоров ревновал его к женщине и не нашел более подходящего способа, чтобы чем-нибудь досадить своему сопернику. Студент сделал третью попытку, несмотря на то, что жил при ужасных условиях и по целым дням буквально голодал. Не обращая внимания на тяжелую жизненную обстановку, юноша усердно работал, так как вся его будущая карьера находилась в зависимости именно от получения премии. Все профессора признали его достойным получения награды, за исключением одного, голос которого, к сожалению, являлся решающим. Ни за что не соглашаясь с коллегами, черствый человек этот не остановился перед подлостью и набросил тень на репутацию студента.
В порыве отчаяния несчастный юноша, сын существовавшей без всяких средств к жизни вдовы, с голодной смертью в перспективе, лишенный всяких надежд, набросился на своего мучителя и побил его. Студента предали суду, доложили о его поступке правителю, который лично распорядился наказать его кнутом. Согласно приказа, на экзекуции должны были присутствовать все профессора и студенты университета, и еще задолго до окончания трагедии многие из них впали в обморочное состояние. Вскоре после первых ударов приговоренный скончался, но тем не менее положенное количество плетей было нанесено его трупу.
В 1823 г. к наказанию кнутом были присуждены семь татар, занимавшихся в описываемой стране грабежами и убийствами. Приговором суда наказание должно было быть приведено в исполнение именно в тех городах, где разбойники совершали преступления. Таким образом, их сначала били в одном городе, а затем в цепях доставляли для дальнейшей экзекуции в другой. Порка производилась на рыночных площадях в присутствии сотен любопытных зрителей. Преступников поочередно привязывали к позорному столбу с кольцом в верхней части его; в последнее продевалась голова и фиксировалась при этом так, что жертва лишена была возможности кричать. Затем руки и ноги также привязывались к столбу, причем пластырь, наклеенный на раны после предшествовавшей экзекуции, обязательно сдирался.
Приглашенный на место экзекуции татарский священник перечислял совершенные присужденными к наказанию кнутом лреступления, а также прочитывал полностью состоявшийся над ними приговор. Ремень кнута был очень толст, почти в руку взрослого человека. С таким инструментом после священника приближался к своей жертве палач, и раздавался свист первого удара. Так продолжалось до тех пор, пока положенное количество ударов не было отсчитано полностью. При каждом ударе появлялись брызги крови, но, благодаря указанным выше мерам, ни единого крика или стона не раздавалось. Вслед за первым наступала очередь второго и т. д. Затем всех наказанных отвязывали от столба, обклеивали пластырем и укладывали на повозку, где каждый ожидал окончания наказания над своим товарищем.
Уже во втором городе один из них умер, никто же из остальных шести не дожил до последнего этапа.
Другой род наказания называется здесь бегом "сквозь строй", под ударами шпицрутенов. Чаще всего наказание это применяется в армии, хотя довольно продолжительное время под шпицрутенами стонали жители одной из провинций описываемой страны. После того, как приговор прочитывался перед собравшимся на плацу или казарменном дворе полком, палач привязывал руки преступника к стволу своего ружья; другой солдат шел впереди наказываемого и держал перед ним также ружье, но штык последнего был обращен на подсудимого, приблизительно на высоте живота его. Барабанный бой возвещал начало экзекуции. Преступник, голова которого была выбрита догола, начинал шествие среди двух рядов солдат, образовавших собой длинную шеренгу с каждой стороны. Каждый из этих солдат был вооружен длинным орешниковым прутом и должен был нанести им удар своему провинившемуся товарищу, когда последний поравняется с ним. Если наказываемый имел намерение ускорить шаги, чтобы таким образом сократить время экзекуции, он натыкался на обращенный к его телу штык; чтобы воспрепятствовать ему уклоняться в стороны, назначались два солдата.
Крайне редко кому-либо удавалось пройти вдоль всей линии выстроенных с розгами солдат; когда же несчастный впадал в обморочное состояние, его отправляли в лазарет с тем, чтобы после поправки снова подвергнуть полному количеству определенных судом ударов. Один из правителей установил наносить при наказании шпицрутенами двенадцать тысяч ударов, но если приговором не предусматривалось забить преступника до смерти, то назначалось только две тысячи ударов.
Наличность сектантства в описываемой стране являет собой удивительную главу в истории религиозного фанатизма, и таким образом мы не должны удивляться тому обстоятельству, что именно здесь процветает флагеллантизм, пожалуй, в такой степени, какая в остальной Европе наблюдалась только в средневековый период. Здесь существует, например, секта, последователи которой носят название "мужей старой веры"; в определенное время мужчины и женщины сходятся в назначенном месте, обнажают тело до пояса и, стоя босиком на усыпанной мелким щебнем земле, хлещут друг друга до крови. Богослужение у этих. хлыстунов совершается в виде дикой пляски, сопровождаемой свирепым бичеванием. Посреди комнаты, играющей роль молельни, стоит сосуд с водой, в которой смачивают руки и из которой пьют воду. Затем начинается пляска и взаимное истязание, продолжающееся до тех пор, пока люди не валятся без сил на пол, бьются в судорогах и произносят бессвязные речи, почитаемые, как пророческие слова. Ежегодно в Страстную Субботу у них установлен праздник в честь божьей Матери, во время которого избранная на роль жертвы молодая девушка до того жестоко избивается сектантами, что навеки остается изуродованной.
Другая секта основывает свое вероучение на словесном комментировании девятнадцатой главы Матвея. Они убеждены, что весь мир переполнен одними грешниками, и что все населяющие землю люди должны вымереть, ибо достойны за свое поведение только смерти. На брак поэтому сектанты смотрят, как на смертный грех. Но пока люди еще не вымерли, так сказать, с корнем, они должны оставаться, по крайней мере, добродетельными, в половом отношении безупречными и не употребляющими спиртных напитков. Сектанты призваны давать живой пример всем братьям. У каждого из них имеется паспорт, подписанный самим Иисусом Христом, чем гарантируется свободный пропуск в рай; при жизни же они видят свое назначение в том, чтобы проповедовать ближним необходимость прекращения всего рода человеческого. А если они вообще существуют на свете, то только лишь для того, чтобы убеждать других в том, что жизнь сама по себе представляется грехом. И если бы у них не было этого священного призвания, то они давным-давно поголовно наложили бы на себя руки.
Поскольку описанная "догма" совмещает это, упомянутая секта причисляет себя к ортодоксальной церкви.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Джеймс Глас Бертрам. ИСТОРИЯ РОЗГИ
История розги, том I
Глава XXVII
Розга в России
"Полвека отделяет нас, - говорит Жбанков *, - от того ужасного, мрачного времени, когда большинство русского населения - крестьяне - находилось в рабском состоянии, когда личность в России вовсе не уважалась, и телесные наказания и всякие насилия и надругательства были бесконечно распространены повсюду и над всеми: мудрено было прожить в России без битья". Рабство, угнетения и позорные наказания развращали всех, не проходили бесследно и для высших сословий, по всем гуляла властная рука, вооруженная розгой, кнутом, плетью, палкой, шпицрутенами. Конюшни для крестьян, "сквозь строй" и дисциплинарные батальоны для военных, эшафот - плети, шпицрутены и кнут для преступников, бурса, корпуса и другие учебные заведения, не исключая и высших, для детей и юношей, третье отделение с розгами для вольнолюбивых чиновников и державная "дубинка" для вельмож; стыд и женская честь не признавались, и женщины - от крестьянок до знатных дам - также наказывались позорно и публично. Как щедро рассыпались позорные и ужасные по страданиям наказания, достаточно свидетельствуют несколько примеров.
В гимназиях Киевского округа в самом конце 50-х годов пороли ежегодно от четверти до половины всех учеников. В духовных учебных заведениях было еще хуже, и били артистически, с наслаждением, пороли "на воздусях", под колоколом, солеными розгами, давали по 300 и более ударов, наказанных замертво на рогоже уносили в больницу; часто наказывали десятого, полкласса, весь класс. Известный писатель Помяловский за время учения в семинарии был высечен целых четыреста раз, и потом он часто спрашивал: "пересечен я или еще не досечен?" Не этой ли распространенностью розог в духовных училищах нужно объяснить тот грустный факт, что наши духовные - эти представители религии Милосердия и Любви - всегда отстаивали телесные наказания. В начале 60-х годов за них горячо ратовал московский митрополит Филарет, и его защита позорных розог оказала большое влияние. Три года тому назад епископ Витебский Серафим также писал: "А кто же не знает, насколько такие события, как телесное наказание, расширяют и проясняют умственный кругозор потерпевшего, разом снимая с действительности ее фальшивые прикрасы и показывая размер способности пострадавшего к благодушному перенесению таких жестоких испытаний?" Ведь эти слова - явное надругательство над здоровым рассудком и лучшими чувствами людей, - но не для себя и не для своих хвалили эти проповедники позорные и мучительные кары, иначе их благодушие заменилось бы жаждой мести. Такое жестокое воспитание детей было прежде обычно и в самых высших сферах; так, Ламздорф, воспитатель императора Николая I, позволял себе бить его линейками, шомполами, хватал мальчика за воротник или за грудь и ударял его об стену так, что он почти лишался чувств, - и это делалось не тайно, а записывалось в дневники. Раз позор и страдания от битья не признавались в высших сословиях, то что же проделывалось с низшими и крепостными?
В самом конце 50-х годов сотни женщин ежегодно наказывались плетьми и розгами, и многие из них публично на эшафоте. Солдатам и преступникам плети назначались сотнями, а шпицрутены тысячами, и это было гораздо ужаснее и мучительнее смертной казни; тело наказанных обращалось в рубленое мясо, и они обыкновенно умирали или во время наказания, или вскоре после него (свирепый палач мог убить одним-двумя ударами кнута или плети). И в то же время Россия гордилась перед иностранцами, что у нас нет смертной казни. Так, император Николай I, в виде акта милосердия, на рапорте о двух приговоренных к смертной казни написал: "виновных прогнать сквозь 1000 человек 12 раз (т. е. они должны были получить по 12000 ударов шпицрутенами). Слава Богу, смертной казни у нас не бывало, и не мне ее вводить". Конечно, наказанные умерли. Наконец, с безответными крепостными не стеснялись, их били кто, как и сколько хотел; недаром поэт сказал, что по народным спинам "прошли леса дремучие". Били их помещики, полиция, бурмистры и всякие управляющие; не отставали и дамы, изводившие побоями население "девичьих", били по форме - на конюшне, били и походя; число ударов не считалось, но помещики могли назначать от 1000 до 5000 розог, что часто также бывало равносильно смерти. И как это повальное битье развращало всех избивающих и избиваемых! Барыня читала чувствительный роман или молилась в церкви, а на конюшне по ее приказанию нещадно драли "мужиков, баб и девок". Крестьяне и сами били друг друга и восхищались сильными ударами; старик-крестьянин с восторгом вспоминает о подвигах приказчика: "как хватит плеткой тетку Дарью через плечо, так титька пополам, - долго в больнице лечилась!" И ни тени злобы или возмущения в этом воспоминании. Что касается самого властелина крепостного времени - барина, то его отношение к насилию прекрасно выражено Некрасовым в словах помещика Оболта-Оболдуева:
Кулак - моя полиция!
Удар искросыпительный,
Удар зубодробительный,
Удар - скуловорррот!..
Этот царивший некогда кулак дожил и до настоящего времени, позорное наследие перешло и к нам, и долго еще русскому обществу и народу придется бороться с последствиями рабства и былых насилий.
Наступили шестидесятые годы, во многом напоминающие настоящее время, и Россия вздохнула немного свободнее и оживилась; начался перестрой нашей жизни: рухнуло крепостное право, даны другие необходимые реформы, личность заявила свои права, и началась борьба с нашим позором - телесными наказаниями, но с гнусным наследием и его защитниками, развращенными всей прошлой жизнью, нелегко справиться, и до сих пор кулак и нагайка проявляют себя.
Вот вкратце дальнейшая история телесных наказаний.
Люди, ратовавшие за отмену крепостного права, подняли вопрос и об уничтожении телесных наказаний, как совершенно несовместимых с понятием свободного человека, и в конце 50-х годов образовался особый комитет по этому вопросу. Но развращенность общества и привычка даже лучших людей к этим позорным наказаниям сказались здесь: некоторые даже гуманные представители власти недостаточно горячо боролись за отмену этих наказаний, чем и воспользовались защитники истязаний во главе с митрополитом Филаретом. Главные доводы этих защитников были таковы: телесные наказания, как причиняющие боль, наиболее действвительны для простолюдина, и отмена их может поколебать уважение к власти; кроме того, розги - наиболее дешевое наказание, и отмена их заставит построить много дорогих тюрем.
На указание горячего противника телесных наказаний Орлова, что "святители всех вероисповеданий постоянно защищали личность существа, созданного по образу и подобию Божию", митрополит Филарет, нисколько не стыдясь, ответил, что "по христианскому суждению, телесное наказание само по себе не бесчестно, а бесчестно только преступление". Где и когда было указано это Христом, Филарет не сообщил, - а впрочем, для чего только не злоупотребляли учением самой чистой любви Христа: ведь и войны, и смертную казнь подтверждают ссылками на учение Христа. В конце концов, защитники розог и плетей победили благодаря тому, что то время было еще полно ужасных привычек и духа насилия, царивших целые века в России, и вопрос о телесных наказаниях разрешился неудовлетворительной полумерой.
Законом 17 апреля 1863 года отменены все тягчайшие телесные наказания, но сохранены ужасные плети для каторжных и ссыльных, не исключая и женщин, и розги, от 5 до 300 ударов, для малолетних ремесленников, крестьян, бродяг, штрафованных солдат и заключенных в арестантские роты. Итак, область для применения телесных наказаний осталась очень обширная и качественно, и количественно: 300 розог и особенно 100 плетей не только мучительны, но и угрожают жизни, а с другой стороны - главная масса нашего населения - крестьянство оставлено под вечной угрозой позорного наказания. И притом нужно особенно отметить, что с крестьян за одно преступление, часто совершенно пустое, сдиралось сразу две шкуры: и телесное наказание, и - как результат этого - лишение общественных прав, так как крестьянин, раз высеченный, навсегда лишался права быть избранным в общественные должности.
В таком положении дело оставалось 40 лет, постепенно отменялись некоторые виды наказаний, увеличивалось число групп, освобождаемых по тем или другим причинам от сечения, создаличь изъятые и неизъятые от позора, но бывали и возвраты к старому, возможные при административном произволе. Целых 40 лет применялись телесные наказания, поддерживали грубость и зверство в населении и позорили не только наказанных, но и совершавших это наказание, и все русское общество, относившееся равнодушно к этому варварскому пережитку рабства. И практиковались розги очень широко: так, нижних воинских чинов посуду было наказано в 1872 г. 6799 человек, не считая большого числа наказанных административно в дисциплинарных батальонах; телесные наказания в армии начали сильно падать после введения всеобщей воинской повинности, и в 1893 г. телесно наказанных солдат было только 348, не считая опять-таки высеченных в дисциплинарном порядке. Ссыльно-поселенцы в Сибири наказывались усиленно; так, за 8 лет, в 1883-1890 гг., в Красноярском округе была высечена 1/8 всего взрослого мужского населения. Про каторжан нечего и говорить: их могут наказывать все каторжные власти по своему усмотрению, и пользуются они этим правом безгранично. Все писавшие про Сахалин и другие каторжные тюрьмы согласно говорят, что несчастных порют за все про все, и к ним вполне применима специально русская поговорка: "Перевернешься - бьют, недовернешься - бьют". И к ссыльным, и к каторжанам розги применяются в очень болших количествах, опасных для здоровья; мало того, они в особых случаях (побег) наказываются и плетьми, которые в умелых руках палача лишают ягодицы наказанного всех мягких частей или совсем убивают. Наконец, крестьяне по закону 1863 года могли быть наказываемы телесно только по приговору волостных судов и не более 20 ударов розог. И волостные судьи из бывших крепостных щедро приговаривали к розгам. В 80-х годах телесные наказания в одних губерниях уменьшились, а в других еще более возросли. В эти годы сильной реакции власть и охранительная печать находили, что деревня совершенно распустилась и отбилась от рук, не признает властей и старших, пьянствует и разоряется, плохо платит подати. Решено было создать для деревни сильную власть, и законом 12 июля 1889 года были учреждены земские начальники, долженствовавшие быть отцами для деревни и вернуть распущенных крестьян к патриархальным временам. Земским начальникам было дано право бесконтрольно утверждать или отменять приговоры волостных судов к телесному наказанию; а так как большинство начальников было из военных, привыкших к рукоприкладству, и так как они призваны были для возврата патриархальных времен, которые немыслимы, по их понятию, без битья и порки, то они принялись усиленно за насаждение розог. Громадное большинство земских начальников не только утверждали все приговоры к розгам, но даже сами заставляли волостных судей приговаривать к телесному наказанию, и розги снова воскресли в таких волостях, где они не назначались судами уже много лет.
По имеющимся сведениям из нескольких губерний, в каждой было приговорено к розгам в 1891 году от 1000 до 2000 человек, что на всю Россию составит около 100000 опозоренных сечением и лишенных тех немногих гражданских прав, которыми так скудно одарено крестьянство. Вместе с тем усилились всякие и незаконные избиения, мордобойство и рукоприкладство; эти избиения обрушивались, главным образом, на низших - солдат и крестьян, но усилилась кулачная расправа и в более высших слоях общества, ибо всякие зверства, творящиеся где-либо в стране, не проходят бесследно и заражают всех остальных. Все это напугало и администрацию, и общество. Министерство внутренних дел увидало, что земские начальники превзошли все самые пылкие ожидания в насаждении сильной власти, и издало в 1891 году циркуляр к этим начальникам с предложением относиться с большой осторожностью к приговорам о телесных наказаниях, тем более что подобная операция производит развращающее впечатление на молодых людей. И несмотря на это откровенное признание развращающего влияния розог, администрация нашла возможным еще 14 лет сохранять эти позорные наказания и воспрещала всякие заявления и просьбы об отмене их. Вызванная земскими начальниками страшная вспышка телесных наказаний возбудила самые различные протесты со стороны самой избиваемой, безответной крестьянской массы. Душевные заболевания и самоубийства наказанных сейчас же после порки, а с другой стороны месть наказанных в виде оскорблений начальства, поджогов, убийств, и бурные протесты против розог целых селений ясно доказывали всем, что телесные наказания уже безвозвратно отжили свое время и что применение их является жестокой несправедливостью для наказуемых и позором для всей администрации и всего русского общества, мирящегося с этим злом и бессмысленным насилием над народом. Тридцать лет русское образованное общество малодушно проходило мимо этого позорного явления и боялось быть заподозренным в неблагонадежности, так как розга считалась чуть ли не одним из столпов, на котором покоилось русское государство. И только теперь, в 90-х годах, когда грозные признаки появились в самой деревне, общественная совесть проснулась, протесты, просьбы и ходатайства об отмене телесных наказаний стали поступать отовсюду; заговорила сильнее и печать. Несколько генерал-губернаторов настаивали на уничтожении этих наказаний в их областях; более мелкие администраторы, и в том числе вершители приговоров о розгах, некоторые земские начальники фактически отменили розги в своих участках и высказывались против них в печати. Кстати, следует отметить здесь, что в 1893 году была пробита еще маленькая брешь в этой позорной крепости: вероятно, под влиянием одной ужасной драмы, бывшей в Сибири после телесного наказания одной "политической" женщины, были окончательно отменены телесные наказания для всех женщин без исключения.
Едва ли не самую видную роль в борьбе с сечением сыграло земство. Еще в 1872 году Херсонское, а в 80-х годах еще несколько земств возбуждали ходатайства об отмене телесных наказаний, но главная земская кампания против них происходила в 1894-1897 гг., когда почти все губернские и многие уездные земства непрерывно высказывались и ходатайствовали об отмене этого позора. Выступали на собрании и заступники розог. Главные их доводы два: первый - дешевизна и быстрота наказания: "пришел, отсекся и ушел"; второй - нельзя насиловать волю и желание крестьян; раз они сами на волостных судах приговаривают к розгам, значит - они сами хотят "сечься". Это - обычная уловка грошовых либералов: раз известная, хотя бы самая отвратительная и незаконная мера им выгодна и желательна, они усиленно вопят против вмешательства власти и отмены этой меры; в других же случаях, где им выгодно давление власти, например в найме рабочих, они так же усиленно вопят за вмешательство администрации. Против этого довода по существу должно указать, что телесные наказания в последние годы назначались волостными судами почти исключительно в тех участках, где этого хотели земские начальники. Что же касается дешевизны, удобства и скорости розог, то защитникам их можно ответить одним вопросом: почему они не ходатайствовали о введении этого прекрасного наказания для себя и для всех сословий без исключений? Это было бы и справедливо, и последовательно.
Земская борьба с розгами еще раз блистательно доказала всю непоследовательность, растерянность и неумелость нашей бюрократии от низших до высших учреждений и лиц. В одних земских собраниях вопрос этот сходил благополучно, председатели собраний допускали его до обсуждения, а губернаторы не опротестовывали ходатайств об отмене телесных наказаний; в других губерниях губернские предводители дворянства с пеной у рта лишали гласных их законного права говорить о насущной нужде населения - об отмене розог, как будто это было потрясение основ; наконец, в третьих - губернаторы видели в ходатайствах об отмене телесных наказаний политическое преступление и вмешательство земства в общегосударственные дела. Министры делали внушения предводителям дворянства за обсуждение этого вопроса, и, наконец, сам сенат выносил противоречивые решения: в одних случаях он признавал за земством право говорить об этом вопросе, а в других он отвергал это право. Вообще, история телесных наказаний дает богатый материал для освещения отношений бюрократии к насущным нуждам населения.
Некоторые, но немногие, губернские дворянские собрания также возбуждали ходатайства об отмене телесных наказаний. Позже в 1900-1901 гг. подняли этот вопрос и городские думы, которые нашли, что деревенский позор вредно отражается и на городском населении, и что необходимо уничтожить эти наказания, хотя бы в память сорокалетия отмены прародителя розог и побоев - крепостного права.
Но это не все. В 90-х годах сознанием позора, вреда и несправедливости телесных наказаний были преисполнены все, и все спешили внести свою посильную долю в борьбу с этим злом. Лучшие органы печати постоянно отмечали необходимость отмены этого зла; из них особенно нужно отметить медицинскую газету "Врач", редактор которой, покойный профессор В. Х. Манассеин, горячий противник всяких насилий и несправедливости, неустанно и энергично боролся против телесных наказаний и смертной казни. Откликнулся и Л. Н. Толстой в своей горячей статье "Стыдно". "Разве об этом можно просить... Про такие дела нельзя, почтительнейшие, просить. Дела, такие дела можно и должнотолько обличать. Обличать же такие дела должно потому, что дела эти, когда им придан вид законности, позорят всех нас, живущих в том государстве, в котором дела эти совершаются. Ведь если сечение крестьян - закон, то закон этот сделан и для меня, для обеспечения моего спокойствия и блага. А этого нельзя допустить". И дальше он говорит: "Надо, не переставая, кричать, вопить о том, что такое применение дикого, переставшего уже употребляться для детей наказания к одному лучшему сословию русских людей есть позор для всех тех, кто прямо или косвенно участвует в нем".
Что русское общество в последнее десятилетие сознало наконец этот свой позор, доказывается общеизвестным фактом, чтовсевозможные специалисты, самые разнообразные съезды и общества заговорили о телесных наказаниях, писали доклады, заявляли ходатайства. Из обществ особенно работали в этом направлении юридические с правовой точки зрения и врачебные с медицинской; врачи рядом фактов и наблюдений доказывали весь вред телесных наказаний для душевного и физического здоровья наказуемых; сумасшествие, тяжелые физические заболевания и даже случаи самоубийства и смерти наблюдались после сечения. И это за какую-нибудь драку, пустое воровство и прочие незначительные проступки, за которые назначалось телесное наказание! Почти ни один съезд также не проходил мимо этого вопроса: пожарный, ремесленный, учительский, технический, горнозаводский, врачебные, совещания по сельскохозяйственной промышленности и прочие, - все занимались им и возбуждали соответственные ходатайства.
Особенное внимание на телесные наказания обратил Пироговский съезд врачей, который четыре раза настаивал на необходимости отмены этих наказаний. По поручению этого съезда, врачи Д. Н. Жбанков и В. И. Яковенко собрали большой материал по этому вопросу и издали его особой книгой "Телесные наказания в России в настоящее время". Сообщаем из этой книги интересные статистические данные, полученные из официальных источников - 20 губернских присутствий. Оказывается, что, несмотря на энергичную борьбу общества и общественных учреждений, несмотря даже на вышеупомянутое признание самим министерством телесных наказаний развращающими, эти наказания свирепствовали в России.
В 1896 году в 20 земских губерниях было приговорено к телесным наказаниям 6780 человек, из них около половины действительно подверглись этому поруганию. Стало быть, во всей России приговоренных было не меньше 20000 и наказанных не меньше 10000 человек, и эти несчастные, кроме того, были обесславлены и лишены своих гражданских прав на всю жизнь! И это позорище было так недавно, всего 8 лет тому назад! Но, во всяком случае, общественное движение против телесных наказаний, хоть и не сразу, сказалось сильно на сокращении их; имеющиеся у нас данные по нескольким губерниям за 1893 и 1900 годы показывают, что число телесных наказаний в них сократилось в 2-4 и даже более раз. Однако рассчитывать на произвольное прекращение было нельзя, нужно было бы ждать еще многие десятки лет, пока вывелись бы все любители сильных ощущений за чужой счет, все защитники розог, все проповедники насилий для безответного народа! Напомним епископа Серафима, защищавшего телесные наказания в 1902 году. В этом же году было ужасное административное сечение крестьян во время аграрных волнений в Полтавской и особенно в Харьковской губерниях.
И все-таки телесным наказаниям подходил конец. Общественная борьба оказала свое влияние, и правительству пришлось уступить, но, как и всегда оно делает это, не сразу, а постепенно и с большим запозданием против требований жизни. Сначала закон 2 июня 1903 года отменил тягчайшие виды телесных наказаний для ссыльных, ссыльно-каторжных и ссыльно-поселенцев, а именно бритье головы и наказание лозами, плетьми и приковывание к тележке. Уничтожив страшные плети, закон сохранил для каторжан и ссыльных телесные наказания в очень мучительной форме: ручные и ножные оковы на долгое время, от одного до двух лет, и розги до 100 ударов. Наконец, через год совершилось еще более великое и радостное событие: манифестом 11 августа 1904 года отменены телесные наказания для корабельных служителей, малолетних ремесленников, штрафованных солдат и моряков, инородцев и для всех крестьян. К сожалению, манифест остановился и на этот раз на полдороге, и сохранилось телесное наказание для различных заключенных и преступников-бродяг, каторжных и ссыльно-поселенцев (ст. 952 и 443), и для них оно может назначаться в огромных размерах - до 100 ударов розгами, размерах, дающих большие мучения и часто опасных для здоровья и даже для жизни: сильный и озлобленный палач 100 ударами может засечь до смерти даже здорового человека, не говоря уже о различных больных.
Приветствуя этот важный законодательный акт, мы высказали, что он является хотя и крупной, но только полумерой, и что пока в нашем законодательстве совершенно не вычеркнуто самое слово телесное наказание, до тех пор не может быть и речи о полном его прекращении. Настоящие условия русской жизни и неравноправное или, вернее, бесправное положение крестьян мешают полному искоренению всяких законных и беззаконных насилий и побоев; только при полном равенстве всех перед законом разовьется сознание своих прав и обязанностей, уважение к личности каждого гражданина, и не может быть надругательства и насилий над телом и честью сограждан. Наши опасения оправдались очень скоро; не успели еще высохнуть чернила манифеста, как из разных мест стали получаться вести о продолжающихся телесных наказаниях и избиениях.
А какое обширное поле для применения всяких незаконных телесных наказаний и избиений создала администрация на почве освободительного движения! О многих из этих историй умалчивается, но и сообщенных фактов вполне достаточно для освещения мрачной бездны насилий и господства розог и нагайки... И что особенно характерно: подобные телесные наказания создали "равноправие" - бьют всех без разбора сословий, состояний, возраста и пола, бьют сельчан и горожан. Приведем несколько характерных фактов и начнем с деревни. На Кавказе уездный начальник с эскадроном драгун произвел экзекуцию над крестьянами селений Удмарма и Хамши, завладевшими землями помещика; после 5-дневной (!) экзекуции крестьяне согласились "добровольно" возвратить землю и возместить помещику убытки свыше тысячи рублей. В районе Аштарак около Эривани, вследствие последних беспорядков, по представлению уездного начальника назначена экзекуция; будет экзекуция и в других деревнях. То же творилось и в центре, массовая порка производилась при аграрных беспорядках в феврале 1905 года в Курской, Ярославской и Черниговской губерниях, и эти противозаконные насилия производились не только для усмирения, но и при производстве следствия, для получения сознания (настоящий древний застенок, где пытали несознающихся в своей вине). На суде о крестьянах с. Романова Дмитриевского уезда определенно установлено, что секли в школе и на площади около церкви, в присутствии земского начальника и исправника, причем последний собственноручно бил нагайкой, а земский, восседая на коне, на указания крестьян, что теперь сечь нельзя, читал какую-то бумагу, что розги отменены "для хороших людей", и что поскольку романовцы нарушили закон, то и с ними будут поступать против правила. Многие после допроса выходили в крови, секли даже старосту; когда приехал следователь, то при нем не секли, а били кулаками и досками. Под влиянием угроз и сечения сознавались даже невиновные. При таких исправниках и земских начальниках, считающих свои усмотрения выше манифестов, еще долго телесное наказание будет царить на Руси, и кулак искросыпительный будет делать свое грязное и неправое дело. А раз производятся массовые избиения, о кулачной расправе с отдельными крестьянами нечего и говорить. Два примера. В Новороссийске преданы суду помощник атамана и два казака за истязание крестьянина, который умер от побоев. Земский начальник Кашинского уезда предан суду за такое сильное избиение крестьянина, что последний повесился, но был спасен. Этот факт является еще одним прекрасным подтверждением того, что крестьяне ушли дальше земских начальников в сознании позорности кулачной расправы.
Еще более поучительны города и городское население, которым приходится теперь расплачиваться за то, что они так долго безучастно относились к деревенскому позору; повторяем, зло, творимое в одной части населения, никогда не проходит бесследно и для всех остальных. Теперь телесное наказание насаждается повсюду в городах даже более часто и более усиленно, чем в деревнях. Начались эти ужасные события - избиения нагайками, палками, шашками, кулаками и прочее в конце прошлого 1904 года; всем памятны массовые надругательства и избиения учащейся молодежи и публики в Петербурге и Москве, земцев в Тамбове, молодежи в Пскове и Казани и учителей в Нижнем. Настоящий 1905-й год - год ужасной кровавой эпидемии войны, всевозможных насилий, казней, убийств и самоубийств - снова воскресил телесное наказание по всей России, во многих городах и местечках центра и окраин и для обоих полов, всех возрастов, сословий, состояний и национальностей.
Осуществилось ужасное равноправие на Руси! Производились эти экзекуции и избиения во все месяца и во всякие дни, но обыкновенно они приурочивались к большим праздникам и знаменательным дням - Пасхе, 19 февраля, 1 мая, - очевидно, с целью умерить праздничное настроение и радостные чувства населения. Обе столицы, большие города: Одесса, Варшава, Кишинев, Саратов, Харьков, Киев, Ярославль, Томск, Казань, Нижний, Рига, Екатеринослав, Тифлис, Баку, Ростов, Курск, Минск, Тула, Самара и другие, а также и более незначительные губернские и уездные города Ревель, Кострома, Кременчуг, Владикавказ, Сухуми, Тверь, Павловск, Таганрог, Орша, Гомель, Чернигов, Смоленск, Вязьма, Балашов и множество других были свидетелями более или менее ужасных нагаечных и кулачных расправ на улицах, в участках, общественных зданиях и даже частных домах. Героями этих историй и исполнителями являются уже не полуграмотные волостные судьи, а представители высшей администрации и все чины полиции, казаки, военные патрули, добровольцы - запасные и черносотенцы. Состав действующих в избиениях черносотенцев очень разнообразный - от саратовского учителя Арбайского, натравливающего казаков на гимназистов и дающего им денег на новые нагайки, до работающих из-за водки и денег и даже до остатков былого молодечества, жаждущих сильных ощущений, им все равно, "где бить, кого бить".
Воспитанное под дамокловым мечом телесных наказаний простонародие не только поставляет большой контингент для "черной сотни", но, что еще ужаснее, поддаваясь общей заразе человеконенавистничества, начинает устраивать самостоятельные кулачные расправы над пришлыми рабочими и ужасный самосуд над врагами, хулиганами и публичными домами. Выращиваемые с особым старанием целыми веками семена телесных наказаний, кулачной расправы и грубой силы не могут быть вырваны сразу, и много еще трудов придется положить на искоренение этого наследия рабства. Вот несколько примеров из городских избиений: во Владикавказе и Сухуми осетины и матросы напали и избили мирно гуляющих за городом и играющих в мяч горожан; в Одессе и Харькове подверглись избиению публика и врачи, выходящие мирно после научного заседания; в Пскове били и гнали по воде по берегу реки гулявшую за городом учащуюся молодежь; в Павловске избивали и разгоняли обычную изящную концертную публику, в Тамбове били невинных земцев, выходящих из собрания и проч. Но особого внимания заслуживают Курск, Тифлис и Балашов. В Курске в феврале полиция устроила побоище учащейся молодежи - малолетних детей. Полицеймейстер скомандовал: "Резервы вперед! Бей!", пристав бросился с криками: "Бей направо и налево!", и началось избиение нагайками, кулаками, шашками; таскали за волосы, били головой о мостовую, топтали ногами, лошадьми; многие избиты до полусмерти. Заступавшихся взрослых прогнали и били. Участвовавшая "черная сотня" потом похвалялась: "Вот бы и завтра так славно поработать: и водкой угостили, и по рулю заплатили!", а помощник пристава благодарил толпу: "Спасибо, братцы, толчок (т. е. толкучка) выручил". В Балашове были избиты толпой в присутствии губернатора собравшиеся в гостинице на совещание земские врачи, некоторые избиты до полусмерти. Мало того, когда казаки вели на вокзал задержанных врачей, то они избили нагайками как этих врачей, так и местного предводителя дворянства Н. Н. Львова.
В своем официальном сообщении губернатор удостоверяет, что эти несколько ударов нагайками не имели серьезных последствий. Наконец, не избегло насилий и духовенство. В Тифлисе собравшееся на разрешенный съезд грузинское духовенство было избито казаками; били нагайками на улице и в семинарии, гоняли из спальни, всячески ругали и издевались. Грузинскому духовенству пришлось безвинно пострадать за призывы некоторых русских епископов и священников, которые зовут народ к кулачной расправе и пугачевщине.
А сколько творится теперь избиений и телесных наказаний над отдельными лицами, их нельзя и учесть. В Орше драгуны били нагайками лиц, мирно проходящих по улице; в Кишиневе губернатор предал суду околоточного за избиение арестованного; в Павлограде тюремный надзиратель избил девушку, принесшую в тюрьму белье жениху; в Екатеринославле в участке били студента нагайками, палками, досками, кастетами, ногами, пока у него не пошла кровь горлом; в этом же участке девушка не могла встать после побоев; в Житомире прокурор привлек к суду членов педагогического персонала духовного училища за истязание детей и прочее, и прочее.
Эта краткая ужасная история телесных наказаний в России приводит к такому заключению, что телесные наказания, законные и беззаконные, всевозможные избиения и изуверства могут прекратиться у нас только при следующих условиях: 1) участие народа в управлении страной и прекращение произвола и самовластия администрации; 2) полное равноправие всех русских граждан, без различия пола, национальности и вероисповедания; 3) коренные социально-экономические реформы; 4) правильно устроенная школа, доступная для всего населения. Только при этих условиях личность будет уважаться и сделается неприкосновенной во всех отношениях, только при этих условиях всякий будет считать для себя позором сделать какое-либо насилие над другим, только при этих условиях мы перевоспитаемся и избавимся от наследия прошлого общего рабства: в одних - духа крепостника с кулаком зубодробительным, в других - духа крепостного с согбенной выей.
Вот как в своем произведении "Очерки Бурсы" Помяловский описывает наказание розгами воспитанника Семенова товарищами, подозревавшими его в доносах к начальству, и наказание розгами, по приказанию инспектора, воспитанника Тавли за то, что он сек Семенова.
"Но обе игры неожиданно прекратились... Раздался пронзительный, умоляющий вопль, который, однако, слышался не оттуда, где игралась "мала куча", и не оттуда, где "жали масло".
- Братцы, "то это? братцы, оставьте!.. караул!..
Товарищи не сразу узнали, чей это голос... Кому-то зажали рот... вот повалили на пол... слышно только мычанье... Что там такое творится? Прошло минуты три мертвой тишины... потом ясно обозначился свист розог в воздухе и удары их по телу человека. Очевидно, кого-то секут. Сначала была мертвая тишина в классе, а потом едва слышный шепот...
- Десять... двадцать... тридцать...
Идет счет ударов.
- Сорок... пятьдесят...
- А-я-яй! - вырвался крик...
Теперь все узнали голос Семенова и поняли, в чем дело...
- Ты, сволочь, кусаться! - Это был голос Тавли.
- Ай, братцы, простите!.. не буду!.. ей-богу, не бу...
Ему опять зажали рот...
- Так и следует, - шептались в товариществе...
- Не фискаль вперед!..
Уже семьдесят...
Боже мой, наконец-то кончили!
Семенов рыдал сначала, не говоря ни слова... В классе было тихо, потому что всячески совершилось дело из ряду вон... Облегчившись несколько слезами, но все-таки не переставая рыдать, Семенов, потеряв всякий страх от обиды и позора, кричал на весь класс:
- Подлецы вы эдакие!.. Чтобы вам всем... - И при этом он прибавил непечатную брань.
- Полайся!
- На зло же расскажу все инспектору... про всех...
Неизвестно, от кого он получил затрещину, и опять зарыдал на весь класс благим воем. Некоторые захохотали, но многим было жутко... отчего? Потому что при подобных случаях товарищество возбуждалось сильно, отыскивало в потемках своих нелюбимцев и крепко било их.
Между тем рыдал Семенов. Невыразимая злость на обиду душила его; он в клочья разорвал чью-то попавшуюся под руку книгу, кусал свои пальцы, драл себя за волосы и не находил слов, какими бы следовало изругаться на чем свет стоит. Измученный, избитый, иссеченный, несколько раз в продолжение вечера оскорбленный и обиженный, он теперь совершенно одурел от горя. Жаль и страшно было слышать, как он шептал:
- Сбегу... сбегу... зарежусь... жить нельзя!..
Надобно честь отдать товарищам: большая часть, особенно первокурсные, в эту минуту сочувствовали горю Семенова. У некоторых были даже слезы на глазах - благо темно, не заметят. Второкурсные храбрились, но и на них напала тоска, смешанная со страхом. Все понимали, что такое дело даром не пройдет и что великого сеченья должна ожидать бурса. Тихо было в классе; лишь Семенов рыдал... Что-то злое было в его рыданиях... но вот они вдруг прекратились, и настала мертвая тишина.
- Что с ним? - спрашивали ученики.
- Не случилось ли беды?
- Да жив ли он?
- Братцы, - закричал Гороблагодатский, освидетельствовав парту, на которой сидел Семенов, - он пошел жаловаться!
- Опять фискалить! - раздалось несколько голосов.
Расположение товарищей мгновенно переменилось; посыпалась на Семенова злая брань.
- Смотрите, не выдавать, ребята!
- Э, не репу сеять!.. - слышались ответные голоса.
- А ты как же, Тавля?
- Я скажу, что хотел заступиться за него, и в то время, как отдергивал от его рта чью-то руку, он и укусил мою.
- Молодец Тавля.
Однако Тавля дрожал, как осиновый лист.
- А что цензор будет говорить? - он должен донести, а то ему придется отвечать.
- А скажу, что меня не было в классе, - вот и все!
В это время раздался звонок, возвестивший час занятий. Отворилась дверь, и в комнату внесли лампу о трех рожках. От столбов полосами легли тени по классу, и осветились неуклюжие здоровенные парты, голые и ржавые стены, грязные окна, осветились угрюмым и неприветливым светом.
Второкурсные собрались на первых партах и вели совещания о текущих событиях. Начались занятия; но странно, несмотря на прежестокие розги учителей, по крайней мере человек сорок и не думали взяться за книжку. Иные надеялись получить в нотате хорошую отметку, подкупив авдитора взяткой; иные думали беспечно: "авось-либо и так сойдет!", а человек пятнадцать, на задних партах, в Камчатке, ничего не боялись, зная, что учителя не тронут их: учителя давно махнули на них рукой, испытав на деле, что никакое сеченье не заставит их учиться; эти счастливцы готовились к исключению и знать ничего не хотели. Лень была развита в высшей степени, а отсутствие всякой деятельности во время занятных часов заставило ученика выработать тот элемент училищной жизни, который известен под именем школьничества, элемент, общий всякому воспитательному заведению, но который здесь, как и все в бурсе, является в оригинальных формах.
Сидящие в Камчатке пользовались некоторыми привилегиями; на их шалости цензор, наблюдающий тишину и порядок, смотрел сквозь пальцы, лишь бы не шумели камчадалы. Пользуясь такими льготами, камчадалы развлекались как умели. Гришкец толкает Васенду и шепчет: "следующему", Васенда толкает Карася, Карась Шестиухую Чабрю, передавая то же слово; этот передает дальнейшему, толчок переходит на другую парту, потом на третью и так перебирает всех учеников. Вон Комедо, объевшись, спит, а Хорь, нажевав бумаги, сделал комок, который называется "жевком", и пустил его в лицо спящего товарища. Комедо проснулся и пишет к Хорю записку: "После занятия тебе я спину сломаю, потому что не приставай, если к тебе не пристают", и опять засыпает. Записок много пересылается по комнате; в одной можно читать: "Дай ножичка или карандаша", в другой: "Эй, Рабыня! (прозвище ученика) я ужо с тобой на матках в чехарду", в третьей "Пришли, дружище, табачку понюшку, после, ей-Богу, отдам"; а вот Хитонов получил безымянную ругательную записку: "Ты, Хитонов, рыжий, а рыжий-красный - человек опасный; рыжий-пламенный сожег дом каменный". Ответы и требуемые вещи идут по той же почте. Дети развлекаются по мере возможности.
Но вечер кончился очень занимательно. Минут за тридцать до звонка явился в классе Семенов. Бледный и дрожащий от волнения, вошел он в комнату и, потупясь, ни на кого не глядя, отправился на свое место. Занятная оживилась: все смотрели на него. Семенов чувствовал, что на него обращены сотни любопытных и злобных глаз, холодно было у него на душе, и замер он в каком-то окаменелом состоянии. Он ждал чего-то. Минуты через четыре снова отворилась дверь; среди холодного пара, ворвавшегося с улицы в комнату, показались четыре солдатские фигуры - служителя при училище: один из них был Захаренко, другой Кропченко - на них была обязанность сечь учеников; двое других, Цепка и Еловый, обыкновенно держали учеников за ноги и за голову во время сечения. Мертвая тишина настала в классе... Тавля побледнел и тяжело дышал. Скоро явился инспектор, огромного роста и мрачного вида. Все встали. Он, ни слова не говоря, прошелся по классу, по временам останавливаясь у парт, и ученик, около которого он останавливался, дрожал и трепетал всем телом... Наконец инспектор остановился около Тавли... Тавля готов был провалиться сквозь землю.
- К порогу! - сказал ему инспектор после некоторого молчания.
- Я... - хотел было оправдываться Тавля.
- К порогу! - крикнул инспектор.
- Я заступался за него... он не понял...
Инспектор был сильнее всякого бурсака. Он схватил Тавлю за волосы и дал ему трепку; потом наклонил его за волоса лбом к парте, а другой рукой, кулаком, ударил ему в спину, так что гул раздался от здорового удара по крепкой спине; потом, откинув Тавлю назад, инспектор закричал:
- К порогу!
Тавля после этого не смел рта разинуть. Он отправился к порогу, разделся медленно, лег на грязный пол голым брюхом; на плеча и ноги его сели Цепка и Еловый...
- Хорошенько его! - сказал инспектор.
Захаренко и Кропченко взмахнули с двух сторон лозами; лозы впились в тело Тавли, и он, дико крича, стал оправдываться, говоря, что он хотел заступиться за Семенова, а тот не понял, в чем дело, и укусил ему руку. Инспектор не обращал внимания на его вопли. Долго секли Тавлю и жестоко. Инспектор с сосредоточенной злобой ходил по классу, ни слова не говоря, а это был дурной признак: когда он кричал и ругался, тогда криком и руганью истощался гнев... Ученики шепотом считали число ударов и насчитали уже восемьдесят. Тавля все кричал "не виноват!", божился господом богом, клялся отцом и матерью под лозами. Гороблагодатский злобно смотрел то на инспектора, то на Семенова; Семенов не понимал сам себя: и тени наслаждения местью не было в его сердце, он почти трясся всем телом от предчувствия чего-то страшного, необъяснимого. Бог знает, на что бы он согласился, чтобы только не секли Тавлю в эту минуту. Тавля вынес уже более ста ударов, голос его от крику начал хрипнуть, но все он продолжал кричать: "Не виноват, ей-богу, не виноват... напрасно!". Но он должен был вынести полтораста.
- Довольно, - сказал инспектор и прошелся по комнате. Все ожидали, что будет далее.
- Цензор! - сказал инспектор.
- Здесь, - отозвался цензор.
- Кто еще сек Семенова?
- Я не знаю... меня...
- Что? - крикнул грозно инспектор.
- Меня не было в классе...
- А, тебя не было, скот эдакой, в классе!.. Завтра буду сечь десятого, а начну с тебя... И тебя отпорю, - сказал он Гороблагодатскому, - и тебя, - сказал он Хорю. Потом инспектор указал еще на несколько лиц. Гороблагодатский грубовато ответил:
- Я не виноват ни в чем...
- Ты всегда виноват, подлец ты эдакой, и каждую минуту тебя драть следует...
- Я не виноват, - ответил резко Гороблагодатский.
- Ты грубить еще вздумал, скотина? - закричал инспектор с яростью.
Гороблагодатский замолчал, но все-таки, стиснув зубы, взглянул с ненавистью на инспектора...
Выругав весь класс, инспектор отправился домой. На товарищество напал панический страх. В училище бывали случаи, что не только секли десятого, но секли поголовно весь класс. Никто не мог сказать наверное, будут его завтра сечь или нет. Лица вытянулись; некоторые были бледны; двое городских тихонько от товарищей плакали: что, если по счету придешься в списке инспектора десятым?.. Только Гороблагодатский проворчал: "не репу сеять!" и остервенился в душе своей и с наслаждением смотрел на Тавлю, который не мог ни стать, ни сесть после экзекуции".
Наказание солдата розгами один писатель описывает так: "Вместе с батальоном был выведен на плац и Грицько Блоха. Он стоял за второй шеренгой на левом фланге 8-ой роты. Руки его бессильно висели по обеим сторонам туловища, голова далеко ушла в плечи, глаза жалко смотрели исподлобья; полусогнутые плечи с упавшей грудью довершали жалкую, бедную фигуру Грицька. При объезде батальона командиром Грицько старался принять бравый вид и "зверем" смотрел на начальство, но у него из этого ничего не вышло. Он тоже было начал отвечать на приветствие командира, но из его горла вылетели первые два-три звука, а потом горловые связки отказались повиноваться.
Когда батальон, по команде своего командира, образовал квадрат, то Грицько очутился в середине его.
- От каждой роты по человеку, - громко скомандовал батальонный командир. Четыре заранее выбранные солдата вышли вперед и подошли к Грицько. Грицько еще ниже опустил голову на грудь и, изредка вздыхая, нервно вздрагивал.
- Розги готовы? - прокричал кому-то командир
Грицько вздрогнул, осмотрелся и застыл в позе человека, ожидающего удара.
- Точно так, ваше высокоблагородие! - ответил кто-то, громко отчеканивая каждое слово.
- Выноси же, чего ждешь! Экие остолопы, - продолжал не то кричать, не то командовать командир.
Какой-то солдат далеко не солдатским шагом тащил на плечах довольно толстый пук прутьев.
- Как идешь? Тверже ногу... раз, два... тверже ногу... Как держишь подбородок... выдерживай такт.
Солдат старался принять к сведению и руководству весь этот набор приказаний, но нога отказывалась повиноваться, подбородок не убирался назад и, чем ближе подходил солдат к тому месту, где находился Грицько, тем больше выходил из себя батальонный командир.
Четыре солдата, стоявшие вблизи Грицько, тоже держали себя не так, как это подобает их солдатскому званию. Солдаты бросали взгляды по сторонам, искоса посматривали на Грицько и часто "поддавали" ступни ног.
- Как стоишь? - вдруг набросился командир, увидя жалкую, беспомощную фигуру Грицько, который при приближении солдата, несущего розги, еще более съежился.
- Смирно! - заорал батальонный, подлетел к самому его уху.
- У, баба! Шкодить умеешь, а как дошел до дела - испугался. Эх ты, паршивая сволочь. Выше голову! Смотри "зверем", смотри молодцом! Так! - кричал командир над самым ухом Грицько, держа перед его лицом здоровый кулак. Опытный глаз старого вояки давно подметил, что вызванные солдаты и особенно Грицько теряют обычную стойкость и выдержанность; его и это выводило из себя.
Грицько старался превратиться в "молодца". Он поднял голову, убрал подбородок, выпрямил грудь, подобрал живот, расправил руки, но все это ему очень плохо удавалось. "Что-то" давило его и "что-то" превращало его в бабу, и он никак не мог совладать с собой.
- Да как ты смотришь?! Смотри веселей, - продолжал орать батальонный командир.
Постарался, было, Грицько посмотреть "веселей", вскинул на своего командира глаза, но они, кроме горя и страдания, ничего не выражали. Это окончательно вывело командира из себя, и на голову Грицько посыпался ряд ударов здоровенных кулаков.
После того, как Грицько, по мнению командира, стал "веселый", он обратился к батальону:
- Смирно! Батальон, на пле-чо!
Батальон дружно, отчетливо исполнил команду и продолжал стоять, держа "на плечо".
Началось чтение приказа и постановление суда относительно наказания Грицько Блохи. По окончании чтения приказа батальон взял "к ноге".
- Ну, ложись, чего стоишь? - обратился командир к Грицько.
Грицько, еле переводя дыхание, сбросил шинель и остался в одном нижнем белье. Шинель была разостлана во всю ширину, и Грицько стал спускать подштанники... Руки у него дрожали, и пальцы никак не повиновались. Кое-как справившись с этим делом, Грицько задрал рубаху, обнажил тело, перекрестился и довольно решительно опустился на шинель. Лицо его перекосилось, худые обнаженные ноги дрожали, точно его сильно била лихорадка. Батальон оставался неподвижным.
Что волновало людей этого батальона, я не знаю. Чувства, одушевлявшие их как людей, скрыты были за солдатским мундиром, и их лица оставались бесстрастными, точно каменные. Дисциплина сковала у них способность отзываться на такие впечатления.
Обнаженное тело Грицько лежало на шинели, все туловище продолжало нервно вздрагивать. Ожидание было мучительно.
- Садись на ноги, а ты на плечи, - приказал командир двум солдатам, раньше вызванным из батальона. Солдаты уселись, придавив тяжестью своих тел ноги и грудь Грицько. Грицько вцепился зубами в руку и... замер.
- Начинай, а ты считай! - отдал командир приказание двум солдатам, оставшимся стоять.
Один из солдат взял розги в руки и бессмысленно смотрел куда-то вперед, а другой переминался с ноги на ногу и, видимо, не знал, что ему делать. Оба они были бледны, а по серьезным лицам можно было судить, что они в эту минуту переживают нечто очень сложное.
- Ну!..
- Раз! - как-то неестественно громко вскрикнул солдат, на обязанности которого лежало считать.
Розга взвилась вверх, застыла на одну секунду в пространстве и, сильно рассекая воздух, изгибаясь в руках солдата, точно змея, опустилась на тело Грицько и... впилась. Тело Грицько вздрогнуло, концы ног, оставшиеся свободными, сделали конвульсивное движение, зубы, впившиеся в руку, оторвались от посиневшей кожи, голова неестественно быстро поднялась вверх и тотчас опустилась к земле с перекошенным от боли лицом. Раздался болезненный стон. На теле остался красно-багровый след.
- Два! - тонким фальцетом как-то вбок продолжал считать солдат.
- Выжидай команду! - строго прокричал старый командир, завидя, что солдат, секущий Грицько, незадолго до команды "два" приподнял розгу вверх.
Розга снова поднялась вверх и снова опустилась. Грицько не выдержал, из груди его вырвался наболевший стон, перешедший в крик.
- О, мамо! на шож ты породила меня на Божий свит! Мамо! Мамо!
- Молчать, баба! - с презрением кричал командир. - Меняй розгу после каждого удара, да смотри, не закрывай глаз... мерзавец! - обратился командир к тому, кто сек. Солдат переменил розгу и, глубоко дыша, расставив ноги, с испугом смотрел на два красно-багровые следа.
Напряженные, внимательные лица двух солдат, сидевших на туловище Грицько, с устремленными в одну точку глазами, говорили о том, с каким ужасом и отвращением они следили за тем, что делал каждый удар, и болезненно ждали следующего...
- Три...
И опять то же, но с некоторой разницей. При первых двух ударах рука, опускавшая розгу, быстро отделяла ее от тела, теперь она этого не сделала. Лицо солдата, производящего удары, сделалось теперь более бесстрастным. Розга впилась в тело, показалась кровь. Грицько охватила теперь нечеловеческая боль, и он во всю силу своих легких заорал:
- Оксано! Оксано!.. Мамо, мамо! О, мамочко моя!..
- Четыре!.. Пять!..
Розга делала свое дело. Кровь лилась ручьями, покрыв собою сине-багровые следы. Грицько после нескольких ударов перестал взывать к матери, этой утешительнице и страдалице всяких скорбей своих детей. Крик "мамо!", "мамо!" перешел теперь в хрип.
Да! в этот ужасный момент ни одна мать не выстояла бы. Она бросилась бы, как львица, к своему детищу и старалась бы защитить своим старым телом тело своего сына и, быть может, тронула бы сердца этих людей.
Солдаты, производившие экзекуцию, "свято" исполняли свой долг. Им приказали сечь человека, своего же брата-солдата, они секли. Никому из них не могла бы прийти в голову мысль не исполнить приказание своего начальства. Другим приказано было стоять "смирно" во время этой казни и любоваться зрелищем, и они стояли "смирно". Никому: ни солдатам, ни офицерам, не иогла прийти в голову мысль, насколько была позорна и бесчестна роль бесстрастных и пассивных зрителей этого злостного и позорного мучения. Никому из них не приходила в голову мысль, что им, быть может, когда-нибудь придется, вместе с опозоренным и обесчещенным ими же Грицько, защищать и проливать кровь за "царя и отечество" от какого-нибудь врага!..
Один солдат продолжал считать, другой сечь, два других сидеть на теле Грицько. Грицько!.. Ему было больно, нечеловечески больно. Он, в конце концов, перестал кричать. Он не в силах был даже криком ослабить впечатление, а только хрипел и корчился, извиваясь под ударами розог.
- Сто!.. - прокричал в последний раз солдат и облегченно вздохнул...
Розга в последний раз взвилась в воздухе и тяжело опустилась на тело Грицько! Рука солдата, от непривычного движения, одеревянела, и ему пришлось делать усилие, чтобы поднимать ее каждый раз. В последний раз розга после удара вылетела из его руки, и солдат сконфуженно смотрел вокруг.
- Ну, вставай! - скомандовал командир.
Грицько с трудом поднялся. Ему было больно, стыдно. Еле застегнув штаны, накинув на себя шинель, бледный, с страдающим лицом стоял Грицько. Что он думал, да думал ли он вообще что-нибудь в этот момент?!
- Ну, ступай в казарму, да будь молодцом у меня. Смотри!.. - пригрозил командир.
Грицько хотел, было, повернуться по всем правилам выучки, но у него вышло это вяло, неуклюже...
- Как ворочаешься! - не удержался и в этот раз командир, заметив неловкость поворота.
- Раз!.. Два!.. тверже ногу! - кричал ему старый вояка.
Грицько шел, точно пьяный, и два солдата, бывшие при нем в качестве конвоя, старались его поддерживать, но делали это так, чтобы этого не заметил командир..."
Батальон, по команде своего командира, разошелся в казармы; туда направился и Грицько Блоха, где и затерялся в серой солдатской массе.
Сделался ли Грицько "молодцом" или он не пережил такого поругания, а наложил на себя руки, или как-нибудь свихнулся? - этот вопрос никого не мог интересовать!..
Вот как другой писатель описывает наказание солдата палками.
"Мы ночевали у 95-летнего солдата, он служил при Александре I и Николае.
- Что, дедушка, умереть хочешь?
- Умереть? Еще как хочу! Прежде боялся, а теперь об одном Бога прошу: только бы покаяться, причаститься привел бы Бог. А то грехов много.
- Какие же грехи?
- Как какие? Ведь я когда служил? При Николае! Тогда разве такая служба была, как нынче? Тогда что было? У! Вспоминать, так ужас берет. Я еще Александра застал. Того Александра хвалили солдаты, говорили - милостивый был.
Я вспомнил последние времена царствования Александра, когда из 100 человек 20 забивали насмерть.
- А мне довелось при Николае служить, - сказал старик и тотчас же оживился и начал рассказывать:
- Тогда что было? Тогда на 50 розог и порток не снимали, 150, 200, 300... насмерть запарывали!
Говорил он и с отвращением, и с ужасом, и не без гордости о прежнем молодечестве. А уж палками - недели не проходило, чтобы не забивали насмерть человека или двух из полка. Нынче уже и не знают, что такое палка, а тогда это словечко со рта не сходило. "Палки, палки!"
- Так вот, как вспомнишь про то время, - продолжал старик, - да век-то отжил, помирать надо, - как вспомнишь, так и жутко станет.
Много грехов на душу принято. Дело подначальное было. Тебе всыпят 150 палок за солдата (старик был унтер-офицером и фельдфебелем, а теперь кандидатом), а ты ему 200. У тебя не заживет от того, а ты его мучаешь - вот и грех.
Унтер-офицеры до смерти убивали солдат молодых. Прикладом или кулаком свиснет в какое место нужное, - в грудь или в голову, - он помрет. И никогда взыску не было. Помрет от убоя, а начальство пишет: "Властью Божию помре". И крышка! А тогда разве понимал это? Только о себе думаешь. А теперь, вот, ворочаешься на печке, ночь не спится, все думается, все представляется; хорошо, как успеешь причаститься по закону христианскому, да простится тебе, а то ужас берет. Как вспомнишь все, что сам терпел, да что от тебя терпели, так и аду не надо: хуже ада всякого...
Я живо представил себе то, что должно вспоминаться в его старческом одиночестве, этому умирающему человеку, и мне вчуже стало жутко. Я вспомнил про те ужасы, кроме палок, в которых он должен был принимать участие. Про загоняние насмерть сквозь строй, про расстреливание, про убийство и грабежи городов и деревень на войне (он участвовал в польской войне), и я стал расспрашивать его про то. Я спросил его про гоняние сквозь строй.
Он рассказал подробно про это ужасное дело. Как ведут человека, привязанного к ружьям, между поставленными улицей солдатами со шпицрутенскими палками, как все бьют, а позади солдат ходят офицеры и покрикивают: "Бей больней!" "Бей больней!" - прокричал старик начальническим голосом, очевидно не без удовольствия вспоминая и передавая этот молодечески начальнический тон.
Он рассказал все подробности без всякого раскаяния, как бы он рассказывал о том, как бьют быков и свежуют говядину. Он рассказывал о том, как водят несчастного взад и вперед между рядами, как сначала видны кровавые рубцы, как они перекрещиваются, как понемногу рубцы сливаются, выступает и брызжет кровь, как летит клочьями окровавленное мясо, как оголяются кости, как сначала еще кричит несчастный, потом только охает глухо с каждым шагом и с каждым ударом, как потом затихает, и как доктор, для этого приставленный, подходит, ощупывает пульс, оглядывает и решает: можно ли еще бить человека, не убив до смерти, или надо подождать и отложить до другого раза, когда заживет, чтобы можно было начать мучение сначала и добить то количество ударов, которое какие-то звери решили, что надо ему дать. Доктор употребляет свое знание на то, чтобы человек не умер прежде, чем не вынесет всех мучений, которые может вынести его тело.
Как его, когда он не может больше ходить, кладут на шинель ничком и с кровяной подушкой во всю спину несут в госпиталь вылечивать, с тем, чтобы, когда он вылечится, додать ему ту тысячу или две палок, которые он недополучил и не вынес сразу. Рассказывал, как они просят смерти, и им не дают ее сразу, а вылечивают и бьют другой, иногда третий раз. И он живет и мечется в госпитале, ожидая новых мучений, которые доведут его до смерти. И его ведут второй или третий раз и тогда уже добивают до смерти. И все это за то, что человек или бежит из полка, или имеет мужество, смелость или самоотвержение жаловаться за своих товарищей на то, что их дурно кормят и начальство крадет их паек.
Он рассказывал все это, и, когда я старался вызвать его раскаяние при этих воспоминаниях, он сначала удивился, а потом испугался.
- Нет, - говорит, - это что ж, это - по суду! В этом я разве причинен? Это по закону.
То же спокойствие и отсутствие раскаяния было у него и по отношению к военным ужасам, в которых он участвовал и которых много видел и в Турции, и в Польше.
Он рассказывал об убитых детях, о смерти голодом и холодом пленных, об убийстве штыком молодого мальчика-поляка, прижавшегося к дереву. И когда я спросил его, не мучает ли его совесть за эти поступки, он уже совсем не понял меня. Это - на войне, по закону, за царя и отечество. Это - дела не только не дурные, но такие, которые он считает доблестными, добродетельными, искупающими его грехи. Мучают его только личные дела, когда он, будучи начальником, бил и наказывал людей. Эти дела мучают его совесть; но для очищения себя от них у него есть спасение: это причастие, которое он надеется успеть принять перед смертью, и о чем он просил племянницу. Племянница обещает, понимая важность этого, и он спокоен.
То, что он разорял, губил не повинных ничем детей и женщин, убивал людей пулею и штыком, то, что сам засекал, стоя в строю, насмерть людей и таскал их в госпиталь и опять назад на мучение, - это все не мучает его: это все как будто не его дела. Это все делал как будто не он, а кто-то другой.
Что было бы с этим стариком, если бы он понял то, что так ясно должно бы было быть ему, стоящему на пороге смерти, что между ним, его совестью и богом, как теперь, накануне смерти, нет и не может быть никакого посредника, так и не было и не могло быть и в ту минуту, когда его заставляли мучить и убивать людей? Что бы с ним было, если бы он понял теперь, что нет ничего искупляющего то зло, которое он сделал людям, когда он мог не делать его? Если бы он понял, что есть один вечный закон, который он всегда знал и не мог не знать, закон, требующий любви и жалости к людям? Страшно подумать о том, что представлялось бы ему в бессонные ночи на печке, и каково было бы его отчаяние, если бы он понял то, что, когда он имел силу делать добро и зло людям, он делал одно зло? Что, когда он понял, в чем зло и в чем добро, он уже ничего не может делать, как только бесполезно мучиться и каяться? Мучения его были бы ужасны!
- Так зачем же и желать мучить его? Зачем мучить совесть умирающего старика? Лучше успокоить ее! Зачем раздражать народ, вспоминать то, что уже прошло!
Прошло? Что прошло? Разве может пройти то, чего мы не только не начинали искоренять и лечить, но то, что боимся назвать по имени? Разве может пройти жестокая болезнь только от того, что мы говорим, что она прошла? Она не проходит и не пройдет никогда и не может пройти, пока мы не признаем себя больными. Для того, чтобы излечить болезнь, надо прежде признать ее. А этого-то мы и не делаем. Не только не делаем, но все усилия наши употребляем на то, чтобы не видать, не называть ее.
А болезнь не проходит, а только видоизменяется, въедается глубже в плоть, в кровь, в кости. Болезнь в том, что люди, рожденные добрыми, кроткими, люди, освещенные христианской истиной, люди со вложенными в их сердце любовью, жалостью к людям, совершают - люди над людьми - ужасающие жестокости, сами не зная, зачем и для чего. Наши русские люди, кроткие, добрые, проникнутые духом учения Христа, люди, кающиеся в душе о том, что словом оскорбляли людей, что не поделились последним с нищим и не пожалели заключенных, - эти люди проводят лучшую пору жизни в убийстве и мучительстве своих братий, и не только не каются в этих делах, но считают эти дела или доблестью или, по крайней мере, необходимостью, такою же неизбежною, как пища или дыхание. Разве это не ужасная болезнь? И разве не лежит на обязанности каждого делать все, что он может, для исцеления ее, и первое - главное - указать на нее, признать, назвать ее ее именем.
Старый солдат провел всю свою жизнь в мучительстве и убийстве других людей. Мы говорим: зачем поминать? Солдат не считает себя виновным, и те страшные дела - палка, сквозь строй и другие - прошли уже; зачем поминать старое: теперь уже этого нет больше!
Как зачем вспоминать? Если у меня была лихая болезнь или опасная, трудно излечимая, и я избавился от нее, я всегда с радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болею и все тяжело болею, и еще хуже, и мне хочется обмануть себя. Только тогда я не буду поминать. И мы не поминаем только оттого, что мы знаем, что мы больны все так же.
Зачем огорчать старика и раздражать народ? Палки и сквозь строй - все это уже давно прошло. Прошло? Изменило форму, но не прошло.
Во всякое прошедшее время было то, что мы вспоминаем не только с ужасом, но и с негодованием. Мы читаем описания правежей, сжиганий за ереси, пыток, военных поселений, палок и гоняний сквозь строй, и не столько ужасаемся перед жестокостью людей, но не можем себе представить даже душевного состояния тех людей, которые это делали. Что было в душе человека, который вставал с постели, умывшись, одевшись в боярскую одежду, помолившись Богу, шел в застенок выворачивать суставы и бить кнутом стариков, женщин и проводил за этим занятием свои обычные пять часов, как теперешний чиновник в сенате; ворочался в семью и спокойно садился за обед, а потом читал священное писание? Что было в душе тех полковых и ротных командиров (я знал одного такого), который накануне с красавицей танцевал мазурку на бале и уезжал раньше, чтобы на завтра рано утром распорядиться прогонянием насмерть сквозь строй бежавшего солдата-татарина, засекал этого человека и возвращался обедать в семью? Ведь все это было и при Петре, и при Екатерине, и при Александре, и при Николае. Не было времени, в которое бы не было тех страшных дел, которые мы, читая их, не можем понять. Не можем понять того, как могли люди не видеть тех ужасов, которые они делали, не видеть, если уж не зверской бесчеловечности тех ужасов, то бессмысленности их. Во все времена это было. Неужели наше время такое особенно счастливое, что у нас нет таких ужасов, нет таких поступков, которые будут казаться столь же непонятными нашим потомкам? Такие же дела, такие же ужасы есть, мы только не видим их, как не видели ужаса своих ужасов наши предки. Нам ясна теперь не только жестокость, но и бессмысленность сжигания еретиков и пыток судейских для узнавания истины. Ребенок видит бессмысленность этого. Но люди того времени не видели этого. Умные, ученые люди утверждали, что пытки - необходимое условие жизни людей, что это тяжело, но без этого нельзя. То же с палками, с рабством. И прошло время, и нам трудно представить себе то состояние людей, при котором возможно было такое грубое заблуждение. Но это было во все времена, поэтому должно быть и в наше время, и мы должны быть также ослеплены на счет своих ужасов.
Где наши пытки, наше рабство, наши палки? Нам кажется, что их нет, что это было прежде, но теперь прошло. Нам кажется это оттого, что не хотим понять старого и старательно закрываем на него глаза.
Но если мы вглядимся в прошедшее, нам откроется и наше настоящее положение и причины его.
Если мы не будем говорить: зачем поминать, а посмотрим внимательно на то, что делалось прежде, то мы поймем и увидим то, что делается теперь.
Если нам ясно, что нелепо и жестоко рубить головы на плахе и узнавать истину от людей посредством выворачивания их костей, то так же ясно станет и то, что так же, если еще не более, нелепо и жестоко вешать людей или сажать их в одиночное заключение, равное или худшее смерти.
Если мы только перестанем закрывать глаза на прошедшее и говорить: зачем поминать старое? - нам ясно станет, что в наше время есть точно такие же ужасы, только в новых формах.
Мы говорим: все это прошло; прошло, и теперь уже нет пыток, нет рабства, нет забиваний насмерть палками и др. - но ведь это только так кажется! Триста тысяч человек в острогах и арестантских ротах сидят запертые в тесных вонючих помещениях и умирают медленной телесной и нравственной смертью. Жены и дети их брошены без пропитания, а этих людей держат в вертепах разврата, острогах и арестантских ротах!
Не нужно иметь особой проницательности, чтобы видеть, что и наше время полно теми же ужасами, теми же пытками, которые для следующих поколений будут так же удивительны по своей жестокости и нелепости. Болезнь все та же, и болезнь не тех, которые пользуются этими ужасами. Пускай бы они ползовались в 100 и в 1000 раз больше. Пускай устраивали бы башни, театры, балы, обирали бы народ, только бы они делали это сами, только бы они не развращали народ, не обманывали его, заставляя его участвовать в этом, как старого солдата".
----------
* Д. Н. Жбанков. "Когда прекратятся телесные наказания в России". - Весь отдел "Розга в России" составлен доктором медицины А.
Глава XXVII
Розга в России
"Полвека отделяет нас, - говорит Жбанков *, - от того ужасного, мрачного времени, когда большинство русского населения - крестьяне - находилось в рабском состоянии, когда личность в России вовсе не уважалась, и телесные наказания и всякие насилия и надругательства были бесконечно распространены повсюду и над всеми: мудрено было прожить в России без битья". Рабство, угнетения и позорные наказания развращали всех, не проходили бесследно и для высших сословий, по всем гуляла властная рука, вооруженная розгой, кнутом, плетью, палкой, шпицрутенами. Конюшни для крестьян, "сквозь строй" и дисциплинарные батальоны для военных, эшафот - плети, шпицрутены и кнут для преступников, бурса, корпуса и другие учебные заведения, не исключая и высших, для детей и юношей, третье отделение с розгами для вольнолюбивых чиновников и державная "дубинка" для вельмож; стыд и женская честь не признавались, и женщины - от крестьянок до знатных дам - также наказывались позорно и публично. Как щедро рассыпались позорные и ужасные по страданиям наказания, достаточно свидетельствуют несколько примеров.
В гимназиях Киевского округа в самом конце 50-х годов пороли ежегодно от четверти до половины всех учеников. В духовных учебных заведениях было еще хуже, и били артистически, с наслаждением, пороли "на воздусях", под колоколом, солеными розгами, давали по 300 и более ударов, наказанных замертво на рогоже уносили в больницу; часто наказывали десятого, полкласса, весь класс. Известный писатель Помяловский за время учения в семинарии был высечен целых четыреста раз, и потом он часто спрашивал: "пересечен я или еще не досечен?" Не этой ли распространенностью розог в духовных училищах нужно объяснить тот грустный факт, что наши духовные - эти представители религии Милосердия и Любви - всегда отстаивали телесные наказания. В начале 60-х годов за них горячо ратовал московский митрополит Филарет, и его защита позорных розог оказала большое влияние. Три года тому назад епископ Витебский Серафим также писал: "А кто же не знает, насколько такие события, как телесное наказание, расширяют и проясняют умственный кругозор потерпевшего, разом снимая с действительности ее фальшивые прикрасы и показывая размер способности пострадавшего к благодушному перенесению таких жестоких испытаний?" Ведь эти слова - явное надругательство над здоровым рассудком и лучшими чувствами людей, - но не для себя и не для своих хвалили эти проповедники позорные и мучительные кары, иначе их благодушие заменилось бы жаждой мести. Такое жестокое воспитание детей было прежде обычно и в самых высших сферах; так, Ламздорф, воспитатель императора Николая I, позволял себе бить его линейками, шомполами, хватал мальчика за воротник или за грудь и ударял его об стену так, что он почти лишался чувств, - и это делалось не тайно, а записывалось в дневники. Раз позор и страдания от битья не признавались в высших сословиях, то что же проделывалось с низшими и крепостными?
В самом конце 50-х годов сотни женщин ежегодно наказывались плетьми и розгами, и многие из них публично на эшафоте. Солдатам и преступникам плети назначались сотнями, а шпицрутены тысячами, и это было гораздо ужаснее и мучительнее смертной казни; тело наказанных обращалось в рубленое мясо, и они обыкновенно умирали или во время наказания, или вскоре после него (свирепый палач мог убить одним-двумя ударами кнута или плети). И в то же время Россия гордилась перед иностранцами, что у нас нет смертной казни. Так, император Николай I, в виде акта милосердия, на рапорте о двух приговоренных к смертной казни написал: "виновных прогнать сквозь 1000 человек 12 раз (т. е. они должны были получить по 12000 ударов шпицрутенами). Слава Богу, смертной казни у нас не бывало, и не мне ее вводить". Конечно, наказанные умерли. Наконец, с безответными крепостными не стеснялись, их били кто, как и сколько хотел; недаром поэт сказал, что по народным спинам "прошли леса дремучие". Били их помещики, полиция, бурмистры и всякие управляющие; не отставали и дамы, изводившие побоями население "девичьих", били по форме - на конюшне, били и походя; число ударов не считалось, но помещики могли назначать от 1000 до 5000 розог, что часто также бывало равносильно смерти. И как это повальное битье развращало всех избивающих и избиваемых! Барыня читала чувствительный роман или молилась в церкви, а на конюшне по ее приказанию нещадно драли "мужиков, баб и девок". Крестьяне и сами били друг друга и восхищались сильными ударами; старик-крестьянин с восторгом вспоминает о подвигах приказчика: "как хватит плеткой тетку Дарью через плечо, так титька пополам, - долго в больнице лечилась!" И ни тени злобы или возмущения в этом воспоминании. Что касается самого властелина крепостного времени - барина, то его отношение к насилию прекрасно выражено Некрасовым в словах помещика Оболта-Оболдуева:
Кулак - моя полиция!
Удар искросыпительный,
Удар зубодробительный,
Удар - скуловорррот!..
Этот царивший некогда кулак дожил и до настоящего времени, позорное наследие перешло и к нам, и долго еще русскому обществу и народу придется бороться с последствиями рабства и былых насилий.
Наступили шестидесятые годы, во многом напоминающие настоящее время, и Россия вздохнула немного свободнее и оживилась; начался перестрой нашей жизни: рухнуло крепостное право, даны другие необходимые реформы, личность заявила свои права, и началась борьба с нашим позором - телесными наказаниями, но с гнусным наследием и его защитниками, развращенными всей прошлой жизнью, нелегко справиться, и до сих пор кулак и нагайка проявляют себя.
Вот вкратце дальнейшая история телесных наказаний.
Люди, ратовавшие за отмену крепостного права, подняли вопрос и об уничтожении телесных наказаний, как совершенно несовместимых с понятием свободного человека, и в конце 50-х годов образовался особый комитет по этому вопросу. Но развращенность общества и привычка даже лучших людей к этим позорным наказаниям сказались здесь: некоторые даже гуманные представители власти недостаточно горячо боролись за отмену этих наказаний, чем и воспользовались защитники истязаний во главе с митрополитом Филаретом. Главные доводы этих защитников были таковы: телесные наказания, как причиняющие боль, наиболее действвительны для простолюдина, и отмена их может поколебать уважение к власти; кроме того, розги - наиболее дешевое наказание, и отмена их заставит построить много дорогих тюрем.
На указание горячего противника телесных наказаний Орлова, что "святители всех вероисповеданий постоянно защищали личность существа, созданного по образу и подобию Божию", митрополит Филарет, нисколько не стыдясь, ответил, что "по христианскому суждению, телесное наказание само по себе не бесчестно, а бесчестно только преступление". Где и когда было указано это Христом, Филарет не сообщил, - а впрочем, для чего только не злоупотребляли учением самой чистой любви Христа: ведь и войны, и смертную казнь подтверждают ссылками на учение Христа. В конце концов, защитники розог и плетей победили благодаря тому, что то время было еще полно ужасных привычек и духа насилия, царивших целые века в России, и вопрос о телесных наказаниях разрешился неудовлетворительной полумерой.
Законом 17 апреля 1863 года отменены все тягчайшие телесные наказания, но сохранены ужасные плети для каторжных и ссыльных, не исключая и женщин, и розги, от 5 до 300 ударов, для малолетних ремесленников, крестьян, бродяг, штрафованных солдат и заключенных в арестантские роты. Итак, область для применения телесных наказаний осталась очень обширная и качественно, и количественно: 300 розог и особенно 100 плетей не только мучительны, но и угрожают жизни, а с другой стороны - главная масса нашего населения - крестьянство оставлено под вечной угрозой позорного наказания. И притом нужно особенно отметить, что с крестьян за одно преступление, часто совершенно пустое, сдиралось сразу две шкуры: и телесное наказание, и - как результат этого - лишение общественных прав, так как крестьянин, раз высеченный, навсегда лишался права быть избранным в общественные должности.
В таком положении дело оставалось 40 лет, постепенно отменялись некоторые виды наказаний, увеличивалось число групп, освобождаемых по тем или другим причинам от сечения, создаличь изъятые и неизъятые от позора, но бывали и возвраты к старому, возможные при административном произволе. Целых 40 лет применялись телесные наказания, поддерживали грубость и зверство в населении и позорили не только наказанных, но и совершавших это наказание, и все русское общество, относившееся равнодушно к этому варварскому пережитку рабства. И практиковались розги очень широко: так, нижних воинских чинов посуду было наказано в 1872 г. 6799 человек, не считая большого числа наказанных административно в дисциплинарных батальонах; телесные наказания в армии начали сильно падать после введения всеобщей воинской повинности, и в 1893 г. телесно наказанных солдат было только 348, не считая опять-таки высеченных в дисциплинарном порядке. Ссыльно-поселенцы в Сибири наказывались усиленно; так, за 8 лет, в 1883-1890 гг., в Красноярском округе была высечена 1/8 всего взрослого мужского населения. Про каторжан нечего и говорить: их могут наказывать все каторжные власти по своему усмотрению, и пользуются они этим правом безгранично. Все писавшие про Сахалин и другие каторжные тюрьмы согласно говорят, что несчастных порют за все про все, и к ним вполне применима специально русская поговорка: "Перевернешься - бьют, недовернешься - бьют". И к ссыльным, и к каторжанам розги применяются в очень болших количествах, опасных для здоровья; мало того, они в особых случаях (побег) наказываются и плетьми, которые в умелых руках палача лишают ягодицы наказанного всех мягких частей или совсем убивают. Наконец, крестьяне по закону 1863 года могли быть наказываемы телесно только по приговору волостных судов и не более 20 ударов розог. И волостные судьи из бывших крепостных щедро приговаривали к розгам. В 80-х годах телесные наказания в одних губерниях уменьшились, а в других еще более возросли. В эти годы сильной реакции власть и охранительная печать находили, что деревня совершенно распустилась и отбилась от рук, не признает властей и старших, пьянствует и разоряется, плохо платит подати. Решено было создать для деревни сильную власть, и законом 12 июля 1889 года были учреждены земские начальники, долженствовавшие быть отцами для деревни и вернуть распущенных крестьян к патриархальным временам. Земским начальникам было дано право бесконтрольно утверждать или отменять приговоры волостных судов к телесному наказанию; а так как большинство начальников было из военных, привыкших к рукоприкладству, и так как они призваны были для возврата патриархальных времен, которые немыслимы, по их понятию, без битья и порки, то они принялись усиленно за насаждение розог. Громадное большинство земских начальников не только утверждали все приговоры к розгам, но даже сами заставляли волостных судей приговаривать к телесному наказанию, и розги снова воскресли в таких волостях, где они не назначались судами уже много лет.
По имеющимся сведениям из нескольких губерний, в каждой было приговорено к розгам в 1891 году от 1000 до 2000 человек, что на всю Россию составит около 100000 опозоренных сечением и лишенных тех немногих гражданских прав, которыми так скудно одарено крестьянство. Вместе с тем усилились всякие и незаконные избиения, мордобойство и рукоприкладство; эти избиения обрушивались, главным образом, на низших - солдат и крестьян, но усилилась кулачная расправа и в более высших слоях общества, ибо всякие зверства, творящиеся где-либо в стране, не проходят бесследно и заражают всех остальных. Все это напугало и администрацию, и общество. Министерство внутренних дел увидало, что земские начальники превзошли все самые пылкие ожидания в насаждении сильной власти, и издало в 1891 году циркуляр к этим начальникам с предложением относиться с большой осторожностью к приговорам о телесных наказаниях, тем более что подобная операция производит развращающее впечатление на молодых людей. И несмотря на это откровенное признание развращающего влияния розог, администрация нашла возможным еще 14 лет сохранять эти позорные наказания и воспрещала всякие заявления и просьбы об отмене их. Вызванная земскими начальниками страшная вспышка телесных наказаний возбудила самые различные протесты со стороны самой избиваемой, безответной крестьянской массы. Душевные заболевания и самоубийства наказанных сейчас же после порки, а с другой стороны месть наказанных в виде оскорблений начальства, поджогов, убийств, и бурные протесты против розог целых селений ясно доказывали всем, что телесные наказания уже безвозвратно отжили свое время и что применение их является жестокой несправедливостью для наказуемых и позором для всей администрации и всего русского общества, мирящегося с этим злом и бессмысленным насилием над народом. Тридцать лет русское образованное общество малодушно проходило мимо этого позорного явления и боялось быть заподозренным в неблагонадежности, так как розга считалась чуть ли не одним из столпов, на котором покоилось русское государство. И только теперь, в 90-х годах, когда грозные признаки появились в самой деревне, общественная совесть проснулась, протесты, просьбы и ходатайства об отмене телесных наказаний стали поступать отовсюду; заговорила сильнее и печать. Несколько генерал-губернаторов настаивали на уничтожении этих наказаний в их областях; более мелкие администраторы, и в том числе вершители приговоров о розгах, некоторые земские начальники фактически отменили розги в своих участках и высказывались против них в печати. Кстати, следует отметить здесь, что в 1893 году была пробита еще маленькая брешь в этой позорной крепости: вероятно, под влиянием одной ужасной драмы, бывшей в Сибири после телесного наказания одной "политической" женщины, были окончательно отменены телесные наказания для всех женщин без исключения.
Едва ли не самую видную роль в борьбе с сечением сыграло земство. Еще в 1872 году Херсонское, а в 80-х годах еще несколько земств возбуждали ходатайства об отмене телесных наказаний, но главная земская кампания против них происходила в 1894-1897 гг., когда почти все губернские и многие уездные земства непрерывно высказывались и ходатайствовали об отмене этого позора. Выступали на собрании и заступники розог. Главные их доводы два: первый - дешевизна и быстрота наказания: "пришел, отсекся и ушел"; второй - нельзя насиловать волю и желание крестьян; раз они сами на волостных судах приговаривают к розгам, значит - они сами хотят "сечься". Это - обычная уловка грошовых либералов: раз известная, хотя бы самая отвратительная и незаконная мера им выгодна и желательна, они усиленно вопят против вмешательства власти и отмены этой меры; в других же случаях, где им выгодно давление власти, например в найме рабочих, они так же усиленно вопят за вмешательство администрации. Против этого довода по существу должно указать, что телесные наказания в последние годы назначались волостными судами почти исключительно в тех участках, где этого хотели земские начальники. Что же касается дешевизны, удобства и скорости розог, то защитникам их можно ответить одним вопросом: почему они не ходатайствовали о введении этого прекрасного наказания для себя и для всех сословий без исключений? Это было бы и справедливо, и последовательно.
Земская борьба с розгами еще раз блистательно доказала всю непоследовательность, растерянность и неумелость нашей бюрократии от низших до высших учреждений и лиц. В одних земских собраниях вопрос этот сходил благополучно, председатели собраний допускали его до обсуждения, а губернаторы не опротестовывали ходатайств об отмене телесных наказаний; в других губерниях губернские предводители дворянства с пеной у рта лишали гласных их законного права говорить о насущной нужде населения - об отмене розог, как будто это было потрясение основ; наконец, в третьих - губернаторы видели в ходатайствах об отмене телесных наказаний политическое преступление и вмешательство земства в общегосударственные дела. Министры делали внушения предводителям дворянства за обсуждение этого вопроса, и, наконец, сам сенат выносил противоречивые решения: в одних случаях он признавал за земством право говорить об этом вопросе, а в других он отвергал это право. Вообще, история телесных наказаний дает богатый материал для освещения отношений бюрократии к насущным нуждам населения.
Некоторые, но немногие, губернские дворянские собрания также возбуждали ходатайства об отмене телесных наказаний. Позже в 1900-1901 гг. подняли этот вопрос и городские думы, которые нашли, что деревенский позор вредно отражается и на городском населении, и что необходимо уничтожить эти наказания, хотя бы в память сорокалетия отмены прародителя розог и побоев - крепостного права.
Но это не все. В 90-х годах сознанием позора, вреда и несправедливости телесных наказаний были преисполнены все, и все спешили внести свою посильную долю в борьбу с этим злом. Лучшие органы печати постоянно отмечали необходимость отмены этого зла; из них особенно нужно отметить медицинскую газету "Врач", редактор которой, покойный профессор В. Х. Манассеин, горячий противник всяких насилий и несправедливости, неустанно и энергично боролся против телесных наказаний и смертной казни. Откликнулся и Л. Н. Толстой в своей горячей статье "Стыдно". "Разве об этом можно просить... Про такие дела нельзя, почтительнейшие, просить. Дела, такие дела можно и должнотолько обличать. Обличать же такие дела должно потому, что дела эти, когда им придан вид законности, позорят всех нас, живущих в том государстве, в котором дела эти совершаются. Ведь если сечение крестьян - закон, то закон этот сделан и для меня, для обеспечения моего спокойствия и блага. А этого нельзя допустить". И дальше он говорит: "Надо, не переставая, кричать, вопить о том, что такое применение дикого, переставшего уже употребляться для детей наказания к одному лучшему сословию русских людей есть позор для всех тех, кто прямо или косвенно участвует в нем".
Что русское общество в последнее десятилетие сознало наконец этот свой позор, доказывается общеизвестным фактом, чтовсевозможные специалисты, самые разнообразные съезды и общества заговорили о телесных наказаниях, писали доклады, заявляли ходатайства. Из обществ особенно работали в этом направлении юридические с правовой точки зрения и врачебные с медицинской; врачи рядом фактов и наблюдений доказывали весь вред телесных наказаний для душевного и физического здоровья наказуемых; сумасшествие, тяжелые физические заболевания и даже случаи самоубийства и смерти наблюдались после сечения. И это за какую-нибудь драку, пустое воровство и прочие незначительные проступки, за которые назначалось телесное наказание! Почти ни один съезд также не проходил мимо этого вопроса: пожарный, ремесленный, учительский, технический, горнозаводский, врачебные, совещания по сельскохозяйственной промышленности и прочие, - все занимались им и возбуждали соответственные ходатайства.
Особенное внимание на телесные наказания обратил Пироговский съезд врачей, который четыре раза настаивал на необходимости отмены этих наказаний. По поручению этого съезда, врачи Д. Н. Жбанков и В. И. Яковенко собрали большой материал по этому вопросу и издали его особой книгой "Телесные наказания в России в настоящее время". Сообщаем из этой книги интересные статистические данные, полученные из официальных источников - 20 губернских присутствий. Оказывается, что, несмотря на энергичную борьбу общества и общественных учреждений, несмотря даже на вышеупомянутое признание самим министерством телесных наказаний развращающими, эти наказания свирепствовали в России.
В 1896 году в 20 земских губерниях было приговорено к телесным наказаниям 6780 человек, из них около половины действительно подверглись этому поруганию. Стало быть, во всей России приговоренных было не меньше 20000 и наказанных не меньше 10000 человек, и эти несчастные, кроме того, были обесславлены и лишены своих гражданских прав на всю жизнь! И это позорище было так недавно, всего 8 лет тому назад! Но, во всяком случае, общественное движение против телесных наказаний, хоть и не сразу, сказалось сильно на сокращении их; имеющиеся у нас данные по нескольким губерниям за 1893 и 1900 годы показывают, что число телесных наказаний в них сократилось в 2-4 и даже более раз. Однако рассчитывать на произвольное прекращение было нельзя, нужно было бы ждать еще многие десятки лет, пока вывелись бы все любители сильных ощущений за чужой счет, все защитники розог, все проповедники насилий для безответного народа! Напомним епископа Серафима, защищавшего телесные наказания в 1902 году. В этом же году было ужасное административное сечение крестьян во время аграрных волнений в Полтавской и особенно в Харьковской губерниях.
И все-таки телесным наказаниям подходил конец. Общественная борьба оказала свое влияние, и правительству пришлось уступить, но, как и всегда оно делает это, не сразу, а постепенно и с большим запозданием против требований жизни. Сначала закон 2 июня 1903 года отменил тягчайшие виды телесных наказаний для ссыльных, ссыльно-каторжных и ссыльно-поселенцев, а именно бритье головы и наказание лозами, плетьми и приковывание к тележке. Уничтожив страшные плети, закон сохранил для каторжан и ссыльных телесные наказания в очень мучительной форме: ручные и ножные оковы на долгое время, от одного до двух лет, и розги до 100 ударов. Наконец, через год совершилось еще более великое и радостное событие: манифестом 11 августа 1904 года отменены телесные наказания для корабельных служителей, малолетних ремесленников, штрафованных солдат и моряков, инородцев и для всех крестьян. К сожалению, манифест остановился и на этот раз на полдороге, и сохранилось телесное наказание для различных заключенных и преступников-бродяг, каторжных и ссыльно-поселенцев (ст. 952 и 443), и для них оно может назначаться в огромных размерах - до 100 ударов розгами, размерах, дающих большие мучения и часто опасных для здоровья и даже для жизни: сильный и озлобленный палач 100 ударами может засечь до смерти даже здорового человека, не говоря уже о различных больных.
Приветствуя этот важный законодательный акт, мы высказали, что он является хотя и крупной, но только полумерой, и что пока в нашем законодательстве совершенно не вычеркнуто самое слово телесное наказание, до тех пор не может быть и речи о полном его прекращении. Настоящие условия русской жизни и неравноправное или, вернее, бесправное положение крестьян мешают полному искоренению всяких законных и беззаконных насилий и побоев; только при полном равенстве всех перед законом разовьется сознание своих прав и обязанностей, уважение к личности каждого гражданина, и не может быть надругательства и насилий над телом и честью сограждан. Наши опасения оправдались очень скоро; не успели еще высохнуть чернила манифеста, как из разных мест стали получаться вести о продолжающихся телесных наказаниях и избиениях.
А какое обширное поле для применения всяких незаконных телесных наказаний и избиений создала администрация на почве освободительного движения! О многих из этих историй умалчивается, но и сообщенных фактов вполне достаточно для освещения мрачной бездны насилий и господства розог и нагайки... И что особенно характерно: подобные телесные наказания создали "равноправие" - бьют всех без разбора сословий, состояний, возраста и пола, бьют сельчан и горожан. Приведем несколько характерных фактов и начнем с деревни. На Кавказе уездный начальник с эскадроном драгун произвел экзекуцию над крестьянами селений Удмарма и Хамши, завладевшими землями помещика; после 5-дневной (!) экзекуции крестьяне согласились "добровольно" возвратить землю и возместить помещику убытки свыше тысячи рублей. В районе Аштарак около Эривани, вследствие последних беспорядков, по представлению уездного начальника назначена экзекуция; будет экзекуция и в других деревнях. То же творилось и в центре, массовая порка производилась при аграрных беспорядках в феврале 1905 года в Курской, Ярославской и Черниговской губерниях, и эти противозаконные насилия производились не только для усмирения, но и при производстве следствия, для получения сознания (настоящий древний застенок, где пытали несознающихся в своей вине). На суде о крестьянах с. Романова Дмитриевского уезда определенно установлено, что секли в школе и на площади около церкви, в присутствии земского начальника и исправника, причем последний собственноручно бил нагайкой, а земский, восседая на коне, на указания крестьян, что теперь сечь нельзя, читал какую-то бумагу, что розги отменены "для хороших людей", и что поскольку романовцы нарушили закон, то и с ними будут поступать против правила. Многие после допроса выходили в крови, секли даже старосту; когда приехал следователь, то при нем не секли, а били кулаками и досками. Под влиянием угроз и сечения сознавались даже невиновные. При таких исправниках и земских начальниках, считающих свои усмотрения выше манифестов, еще долго телесное наказание будет царить на Руси, и кулак искросыпительный будет делать свое грязное и неправое дело. А раз производятся массовые избиения, о кулачной расправе с отдельными крестьянами нечего и говорить. Два примера. В Новороссийске преданы суду помощник атамана и два казака за истязание крестьянина, который умер от побоев. Земский начальник Кашинского уезда предан суду за такое сильное избиение крестьянина, что последний повесился, но был спасен. Этот факт является еще одним прекрасным подтверждением того, что крестьяне ушли дальше земских начальников в сознании позорности кулачной расправы.
Еще более поучительны города и городское население, которым приходится теперь расплачиваться за то, что они так долго безучастно относились к деревенскому позору; повторяем, зло, творимое в одной части населения, никогда не проходит бесследно и для всех остальных. Теперь телесное наказание насаждается повсюду в городах даже более часто и более усиленно, чем в деревнях. Начались эти ужасные события - избиения нагайками, палками, шашками, кулаками и прочее в конце прошлого 1904 года; всем памятны массовые надругательства и избиения учащейся молодежи и публики в Петербурге и Москве, земцев в Тамбове, молодежи в Пскове и Казани и учителей в Нижнем. Настоящий 1905-й год - год ужасной кровавой эпидемии войны, всевозможных насилий, казней, убийств и самоубийств - снова воскресил телесное наказание по всей России, во многих городах и местечках центра и окраин и для обоих полов, всех возрастов, сословий, состояний и национальностей.
Осуществилось ужасное равноправие на Руси! Производились эти экзекуции и избиения во все месяца и во всякие дни, но обыкновенно они приурочивались к большим праздникам и знаменательным дням - Пасхе, 19 февраля, 1 мая, - очевидно, с целью умерить праздничное настроение и радостные чувства населения. Обе столицы, большие города: Одесса, Варшава, Кишинев, Саратов, Харьков, Киев, Ярославль, Томск, Казань, Нижний, Рига, Екатеринослав, Тифлис, Баку, Ростов, Курск, Минск, Тула, Самара и другие, а также и более незначительные губернские и уездные города Ревель, Кострома, Кременчуг, Владикавказ, Сухуми, Тверь, Павловск, Таганрог, Орша, Гомель, Чернигов, Смоленск, Вязьма, Балашов и множество других были свидетелями более или менее ужасных нагаечных и кулачных расправ на улицах, в участках, общественных зданиях и даже частных домах. Героями этих историй и исполнителями являются уже не полуграмотные волостные судьи, а представители высшей администрации и все чины полиции, казаки, военные патрули, добровольцы - запасные и черносотенцы. Состав действующих в избиениях черносотенцев очень разнообразный - от саратовского учителя Арбайского, натравливающего казаков на гимназистов и дающего им денег на новые нагайки, до работающих из-за водки и денег и даже до остатков былого молодечества, жаждущих сильных ощущений, им все равно, "где бить, кого бить".
Воспитанное под дамокловым мечом телесных наказаний простонародие не только поставляет большой контингент для "черной сотни", но, что еще ужаснее, поддаваясь общей заразе человеконенавистничества, начинает устраивать самостоятельные кулачные расправы над пришлыми рабочими и ужасный самосуд над врагами, хулиганами и публичными домами. Выращиваемые с особым старанием целыми веками семена телесных наказаний, кулачной расправы и грубой силы не могут быть вырваны сразу, и много еще трудов придется положить на искоренение этого наследия рабства. Вот несколько примеров из городских избиений: во Владикавказе и Сухуми осетины и матросы напали и избили мирно гуляющих за городом и играющих в мяч горожан; в Одессе и Харькове подверглись избиению публика и врачи, выходящие мирно после научного заседания; в Пскове били и гнали по воде по берегу реки гулявшую за городом учащуюся молодежь; в Павловске избивали и разгоняли обычную изящную концертную публику, в Тамбове били невинных земцев, выходящих из собрания и проч. Но особого внимания заслуживают Курск, Тифлис и Балашов. В Курске в феврале полиция устроила побоище учащейся молодежи - малолетних детей. Полицеймейстер скомандовал: "Резервы вперед! Бей!", пристав бросился с криками: "Бей направо и налево!", и началось избиение нагайками, кулаками, шашками; таскали за волосы, били головой о мостовую, топтали ногами, лошадьми; многие избиты до полусмерти. Заступавшихся взрослых прогнали и били. Участвовавшая "черная сотня" потом похвалялась: "Вот бы и завтра так славно поработать: и водкой угостили, и по рулю заплатили!", а помощник пристава благодарил толпу: "Спасибо, братцы, толчок (т. е. толкучка) выручил". В Балашове были избиты толпой в присутствии губернатора собравшиеся в гостинице на совещание земские врачи, некоторые избиты до полусмерти. Мало того, когда казаки вели на вокзал задержанных врачей, то они избили нагайками как этих врачей, так и местного предводителя дворянства Н. Н. Львова.
В своем официальном сообщении губернатор удостоверяет, что эти несколько ударов нагайками не имели серьезных последствий. Наконец, не избегло насилий и духовенство. В Тифлисе собравшееся на разрешенный съезд грузинское духовенство было избито казаками; били нагайками на улице и в семинарии, гоняли из спальни, всячески ругали и издевались. Грузинскому духовенству пришлось безвинно пострадать за призывы некоторых русских епископов и священников, которые зовут народ к кулачной расправе и пугачевщине.
А сколько творится теперь избиений и телесных наказаний над отдельными лицами, их нельзя и учесть. В Орше драгуны били нагайками лиц, мирно проходящих по улице; в Кишиневе губернатор предал суду околоточного за избиение арестованного; в Павлограде тюремный надзиратель избил девушку, принесшую в тюрьму белье жениху; в Екатеринославле в участке били студента нагайками, палками, досками, кастетами, ногами, пока у него не пошла кровь горлом; в этом же участке девушка не могла встать после побоев; в Житомире прокурор привлек к суду членов педагогического персонала духовного училища за истязание детей и прочее, и прочее.
Эта краткая ужасная история телесных наказаний в России приводит к такому заключению, что телесные наказания, законные и беззаконные, всевозможные избиения и изуверства могут прекратиться у нас только при следующих условиях: 1) участие народа в управлении страной и прекращение произвола и самовластия администрации; 2) полное равноправие всех русских граждан, без различия пола, национальности и вероисповедания; 3) коренные социально-экономические реформы; 4) правильно устроенная школа, доступная для всего населения. Только при этих условиях личность будет уважаться и сделается неприкосновенной во всех отношениях, только при этих условиях всякий будет считать для себя позором сделать какое-либо насилие над другим, только при этих условиях мы перевоспитаемся и избавимся от наследия прошлого общего рабства: в одних - духа крепостника с кулаком зубодробительным, в других - духа крепостного с согбенной выей.
Вот как в своем произведении "Очерки Бурсы" Помяловский описывает наказание розгами воспитанника Семенова товарищами, подозревавшими его в доносах к начальству, и наказание розгами, по приказанию инспектора, воспитанника Тавли за то, что он сек Семенова.
"Но обе игры неожиданно прекратились... Раздался пронзительный, умоляющий вопль, который, однако, слышался не оттуда, где игралась "мала куча", и не оттуда, где "жали масло".
- Братцы, "то это? братцы, оставьте!.. караул!..
Товарищи не сразу узнали, чей это голос... Кому-то зажали рот... вот повалили на пол... слышно только мычанье... Что там такое творится? Прошло минуты три мертвой тишины... потом ясно обозначился свист розог в воздухе и удары их по телу человека. Очевидно, кого-то секут. Сначала была мертвая тишина в классе, а потом едва слышный шепот...
- Десять... двадцать... тридцать...
Идет счет ударов.
- Сорок... пятьдесят...
- А-я-яй! - вырвался крик...
Теперь все узнали голос Семенова и поняли, в чем дело...
- Ты, сволочь, кусаться! - Это был голос Тавли.
- Ай, братцы, простите!.. не буду!.. ей-богу, не бу...
Ему опять зажали рот...
- Так и следует, - шептались в товариществе...
- Не фискаль вперед!..
Уже семьдесят...
Боже мой, наконец-то кончили!
Семенов рыдал сначала, не говоря ни слова... В классе было тихо, потому что всячески совершилось дело из ряду вон... Облегчившись несколько слезами, но все-таки не переставая рыдать, Семенов, потеряв всякий страх от обиды и позора, кричал на весь класс:
- Подлецы вы эдакие!.. Чтобы вам всем... - И при этом он прибавил непечатную брань.
- Полайся!
- На зло же расскажу все инспектору... про всех...
Неизвестно, от кого он получил затрещину, и опять зарыдал на весь класс благим воем. Некоторые захохотали, но многим было жутко... отчего? Потому что при подобных случаях товарищество возбуждалось сильно, отыскивало в потемках своих нелюбимцев и крепко било их.
Между тем рыдал Семенов. Невыразимая злость на обиду душила его; он в клочья разорвал чью-то попавшуюся под руку книгу, кусал свои пальцы, драл себя за волосы и не находил слов, какими бы следовало изругаться на чем свет стоит. Измученный, избитый, иссеченный, несколько раз в продолжение вечера оскорбленный и обиженный, он теперь совершенно одурел от горя. Жаль и страшно было слышать, как он шептал:
- Сбегу... сбегу... зарежусь... жить нельзя!..
Надобно честь отдать товарищам: большая часть, особенно первокурсные, в эту минуту сочувствовали горю Семенова. У некоторых были даже слезы на глазах - благо темно, не заметят. Второкурсные храбрились, но и на них напала тоска, смешанная со страхом. Все понимали, что такое дело даром не пройдет и что великого сеченья должна ожидать бурса. Тихо было в классе; лишь Семенов рыдал... Что-то злое было в его рыданиях... но вот они вдруг прекратились, и настала мертвая тишина.
- Что с ним? - спрашивали ученики.
- Не случилось ли беды?
- Да жив ли он?
- Братцы, - закричал Гороблагодатский, освидетельствовав парту, на которой сидел Семенов, - он пошел жаловаться!
- Опять фискалить! - раздалось несколько голосов.
Расположение товарищей мгновенно переменилось; посыпалась на Семенова злая брань.
- Смотрите, не выдавать, ребята!
- Э, не репу сеять!.. - слышались ответные голоса.
- А ты как же, Тавля?
- Я скажу, что хотел заступиться за него, и в то время, как отдергивал от его рта чью-то руку, он и укусил мою.
- Молодец Тавля.
Однако Тавля дрожал, как осиновый лист.
- А что цензор будет говорить? - он должен донести, а то ему придется отвечать.
- А скажу, что меня не было в классе, - вот и все!
В это время раздался звонок, возвестивший час занятий. Отворилась дверь, и в комнату внесли лампу о трех рожках. От столбов полосами легли тени по классу, и осветились неуклюжие здоровенные парты, голые и ржавые стены, грязные окна, осветились угрюмым и неприветливым светом.
Второкурсные собрались на первых партах и вели совещания о текущих событиях. Начались занятия; но странно, несмотря на прежестокие розги учителей, по крайней мере человек сорок и не думали взяться за книжку. Иные надеялись получить в нотате хорошую отметку, подкупив авдитора взяткой; иные думали беспечно: "авось-либо и так сойдет!", а человек пятнадцать, на задних партах, в Камчатке, ничего не боялись, зная, что учителя не тронут их: учителя давно махнули на них рукой, испытав на деле, что никакое сеченье не заставит их учиться; эти счастливцы готовились к исключению и знать ничего не хотели. Лень была развита в высшей степени, а отсутствие всякой деятельности во время занятных часов заставило ученика выработать тот элемент училищной жизни, который известен под именем школьничества, элемент, общий всякому воспитательному заведению, но который здесь, как и все в бурсе, является в оригинальных формах.
Сидящие в Камчатке пользовались некоторыми привилегиями; на их шалости цензор, наблюдающий тишину и порядок, смотрел сквозь пальцы, лишь бы не шумели камчадалы. Пользуясь такими льготами, камчадалы развлекались как умели. Гришкец толкает Васенду и шепчет: "следующему", Васенда толкает Карася, Карась Шестиухую Чабрю, передавая то же слово; этот передает дальнейшему, толчок переходит на другую парту, потом на третью и так перебирает всех учеников. Вон Комедо, объевшись, спит, а Хорь, нажевав бумаги, сделал комок, который называется "жевком", и пустил его в лицо спящего товарища. Комедо проснулся и пишет к Хорю записку: "После занятия тебе я спину сломаю, потому что не приставай, если к тебе не пристают", и опять засыпает. Записок много пересылается по комнате; в одной можно читать: "Дай ножичка или карандаша", в другой: "Эй, Рабыня! (прозвище ученика) я ужо с тобой на матках в чехарду", в третьей "Пришли, дружище, табачку понюшку, после, ей-Богу, отдам"; а вот Хитонов получил безымянную ругательную записку: "Ты, Хитонов, рыжий, а рыжий-красный - человек опасный; рыжий-пламенный сожег дом каменный". Ответы и требуемые вещи идут по той же почте. Дети развлекаются по мере возможности.
Но вечер кончился очень занимательно. Минут за тридцать до звонка явился в классе Семенов. Бледный и дрожащий от волнения, вошел он в комнату и, потупясь, ни на кого не глядя, отправился на свое место. Занятная оживилась: все смотрели на него. Семенов чувствовал, что на него обращены сотни любопытных и злобных глаз, холодно было у него на душе, и замер он в каком-то окаменелом состоянии. Он ждал чего-то. Минуты через четыре снова отворилась дверь; среди холодного пара, ворвавшегося с улицы в комнату, показались четыре солдатские фигуры - служителя при училище: один из них был Захаренко, другой Кропченко - на них была обязанность сечь учеников; двое других, Цепка и Еловый, обыкновенно держали учеников за ноги и за голову во время сечения. Мертвая тишина настала в классе... Тавля побледнел и тяжело дышал. Скоро явился инспектор, огромного роста и мрачного вида. Все встали. Он, ни слова не говоря, прошелся по классу, по временам останавливаясь у парт, и ученик, около которого он останавливался, дрожал и трепетал всем телом... Наконец инспектор остановился около Тавли... Тавля готов был провалиться сквозь землю.
- К порогу! - сказал ему инспектор после некоторого молчания.
- Я... - хотел было оправдываться Тавля.
- К порогу! - крикнул инспектор.
- Я заступался за него... он не понял...
Инспектор был сильнее всякого бурсака. Он схватил Тавлю за волосы и дал ему трепку; потом наклонил его за волоса лбом к парте, а другой рукой, кулаком, ударил ему в спину, так что гул раздался от здорового удара по крепкой спине; потом, откинув Тавлю назад, инспектор закричал:
- К порогу!
Тавля после этого не смел рта разинуть. Он отправился к порогу, разделся медленно, лег на грязный пол голым брюхом; на плеча и ноги его сели Цепка и Еловый...
- Хорошенько его! - сказал инспектор.
Захаренко и Кропченко взмахнули с двух сторон лозами; лозы впились в тело Тавли, и он, дико крича, стал оправдываться, говоря, что он хотел заступиться за Семенова, а тот не понял, в чем дело, и укусил ему руку. Инспектор не обращал внимания на его вопли. Долго секли Тавлю и жестоко. Инспектор с сосредоточенной злобой ходил по классу, ни слова не говоря, а это был дурной признак: когда он кричал и ругался, тогда криком и руганью истощался гнев... Ученики шепотом считали число ударов и насчитали уже восемьдесят. Тавля все кричал "не виноват!", божился господом богом, клялся отцом и матерью под лозами. Гороблагодатский злобно смотрел то на инспектора, то на Семенова; Семенов не понимал сам себя: и тени наслаждения местью не было в его сердце, он почти трясся всем телом от предчувствия чего-то страшного, необъяснимого. Бог знает, на что бы он согласился, чтобы только не секли Тавлю в эту минуту. Тавля вынес уже более ста ударов, голос его от крику начал хрипнуть, но все он продолжал кричать: "Не виноват, ей-богу, не виноват... напрасно!". Но он должен был вынести полтораста.
- Довольно, - сказал инспектор и прошелся по комнате. Все ожидали, что будет далее.
- Цензор! - сказал инспектор.
- Здесь, - отозвался цензор.
- Кто еще сек Семенова?
- Я не знаю... меня...
- Что? - крикнул грозно инспектор.
- Меня не было в классе...
- А, тебя не было, скот эдакой, в классе!.. Завтра буду сечь десятого, а начну с тебя... И тебя отпорю, - сказал он Гороблагодатскому, - и тебя, - сказал он Хорю. Потом инспектор указал еще на несколько лиц. Гороблагодатский грубовато ответил:
- Я не виноват ни в чем...
- Ты всегда виноват, подлец ты эдакой, и каждую минуту тебя драть следует...
- Я не виноват, - ответил резко Гороблагодатский.
- Ты грубить еще вздумал, скотина? - закричал инспектор с яростью.
Гороблагодатский замолчал, но все-таки, стиснув зубы, взглянул с ненавистью на инспектора...
Выругав весь класс, инспектор отправился домой. На товарищество напал панический страх. В училище бывали случаи, что не только секли десятого, но секли поголовно весь класс. Никто не мог сказать наверное, будут его завтра сечь или нет. Лица вытянулись; некоторые были бледны; двое городских тихонько от товарищей плакали: что, если по счету придешься в списке инспектора десятым?.. Только Гороблагодатский проворчал: "не репу сеять!" и остервенился в душе своей и с наслаждением смотрел на Тавлю, который не мог ни стать, ни сесть после экзекуции".
Наказание солдата розгами один писатель описывает так: "Вместе с батальоном был выведен на плац и Грицько Блоха. Он стоял за второй шеренгой на левом фланге 8-ой роты. Руки его бессильно висели по обеим сторонам туловища, голова далеко ушла в плечи, глаза жалко смотрели исподлобья; полусогнутые плечи с упавшей грудью довершали жалкую, бедную фигуру Грицька. При объезде батальона командиром Грицько старался принять бравый вид и "зверем" смотрел на начальство, но у него из этого ничего не вышло. Он тоже было начал отвечать на приветствие командира, но из его горла вылетели первые два-три звука, а потом горловые связки отказались повиноваться.
Когда батальон, по команде своего командира, образовал квадрат, то Грицько очутился в середине его.
- От каждой роты по человеку, - громко скомандовал батальонный командир. Четыре заранее выбранные солдата вышли вперед и подошли к Грицько. Грицько еще ниже опустил голову на грудь и, изредка вздыхая, нервно вздрагивал.
- Розги готовы? - прокричал кому-то командир
Грицько вздрогнул, осмотрелся и застыл в позе человека, ожидающего удара.
- Точно так, ваше высокоблагородие! - ответил кто-то, громко отчеканивая каждое слово.
- Выноси же, чего ждешь! Экие остолопы, - продолжал не то кричать, не то командовать командир.
Какой-то солдат далеко не солдатским шагом тащил на плечах довольно толстый пук прутьев.
- Как идешь? Тверже ногу... раз, два... тверже ногу... Как держишь подбородок... выдерживай такт.
Солдат старался принять к сведению и руководству весь этот набор приказаний, но нога отказывалась повиноваться, подбородок не убирался назад и, чем ближе подходил солдат к тому месту, где находился Грицько, тем больше выходил из себя батальонный командир.
Четыре солдата, стоявшие вблизи Грицько, тоже держали себя не так, как это подобает их солдатскому званию. Солдаты бросали взгляды по сторонам, искоса посматривали на Грицько и часто "поддавали" ступни ног.
- Как стоишь? - вдруг набросился командир, увидя жалкую, беспомощную фигуру Грицько, который при приближении солдата, несущего розги, еще более съежился.
- Смирно! - заорал батальонный, подлетел к самому его уху.
- У, баба! Шкодить умеешь, а как дошел до дела - испугался. Эх ты, паршивая сволочь. Выше голову! Смотри "зверем", смотри молодцом! Так! - кричал командир над самым ухом Грицько, держа перед его лицом здоровый кулак. Опытный глаз старого вояки давно подметил, что вызванные солдаты и особенно Грицько теряют обычную стойкость и выдержанность; его и это выводило из себя.
Грицько старался превратиться в "молодца". Он поднял голову, убрал подбородок, выпрямил грудь, подобрал живот, расправил руки, но все это ему очень плохо удавалось. "Что-то" давило его и "что-то" превращало его в бабу, и он никак не мог совладать с собой.
- Да как ты смотришь?! Смотри веселей, - продолжал орать батальонный командир.
Постарался, было, Грицько посмотреть "веселей", вскинул на своего командира глаза, но они, кроме горя и страдания, ничего не выражали. Это окончательно вывело командира из себя, и на голову Грицько посыпался ряд ударов здоровенных кулаков.
После того, как Грицько, по мнению командира, стал "веселый", он обратился к батальону:
- Смирно! Батальон, на пле-чо!
Батальон дружно, отчетливо исполнил команду и продолжал стоять, держа "на плечо".
Началось чтение приказа и постановление суда относительно наказания Грицько Блохи. По окончании чтения приказа батальон взял "к ноге".
- Ну, ложись, чего стоишь? - обратился командир к Грицько.
Грицько, еле переводя дыхание, сбросил шинель и остался в одном нижнем белье. Шинель была разостлана во всю ширину, и Грицько стал спускать подштанники... Руки у него дрожали, и пальцы никак не повиновались. Кое-как справившись с этим делом, Грицько задрал рубаху, обнажил тело, перекрестился и довольно решительно опустился на шинель. Лицо его перекосилось, худые обнаженные ноги дрожали, точно его сильно била лихорадка. Батальон оставался неподвижным.
Что волновало людей этого батальона, я не знаю. Чувства, одушевлявшие их как людей, скрыты были за солдатским мундиром, и их лица оставались бесстрастными, точно каменные. Дисциплина сковала у них способность отзываться на такие впечатления.
Обнаженное тело Грицько лежало на шинели, все туловище продолжало нервно вздрагивать. Ожидание было мучительно.
- Садись на ноги, а ты на плечи, - приказал командир двум солдатам, раньше вызванным из батальона. Солдаты уселись, придавив тяжестью своих тел ноги и грудь Грицько. Грицько вцепился зубами в руку и... замер.
- Начинай, а ты считай! - отдал командир приказание двум солдатам, оставшимся стоять.
Один из солдат взял розги в руки и бессмысленно смотрел куда-то вперед, а другой переминался с ноги на ногу и, видимо, не знал, что ему делать. Оба они были бледны, а по серьезным лицам можно было судить, что они в эту минуту переживают нечто очень сложное.
- Ну!..
- Раз! - как-то неестественно громко вскрикнул солдат, на обязанности которого лежало считать.
Розга взвилась вверх, застыла на одну секунду в пространстве и, сильно рассекая воздух, изгибаясь в руках солдата, точно змея, опустилась на тело Грицько и... впилась. Тело Грицько вздрогнуло, концы ног, оставшиеся свободными, сделали конвульсивное движение, зубы, впившиеся в руку, оторвались от посиневшей кожи, голова неестественно быстро поднялась вверх и тотчас опустилась к земле с перекошенным от боли лицом. Раздался болезненный стон. На теле остался красно-багровый след.
- Два! - тонким фальцетом как-то вбок продолжал считать солдат.
- Выжидай команду! - строго прокричал старый командир, завидя, что солдат, секущий Грицько, незадолго до команды "два" приподнял розгу вверх.
Розга снова поднялась вверх и снова опустилась. Грицько не выдержал, из груди его вырвался наболевший стон, перешедший в крик.
- О, мамо! на шож ты породила меня на Божий свит! Мамо! Мамо!
- Молчать, баба! - с презрением кричал командир. - Меняй розгу после каждого удара, да смотри, не закрывай глаз... мерзавец! - обратился командир к тому, кто сек. Солдат переменил розгу и, глубоко дыша, расставив ноги, с испугом смотрел на два красно-багровые следа.
Напряженные, внимательные лица двух солдат, сидевших на туловище Грицько, с устремленными в одну точку глазами, говорили о том, с каким ужасом и отвращением они следили за тем, что делал каждый удар, и болезненно ждали следующего...
- Три...
И опять то же, но с некоторой разницей. При первых двух ударах рука, опускавшая розгу, быстро отделяла ее от тела, теперь она этого не сделала. Лицо солдата, производящего удары, сделалось теперь более бесстрастным. Розга впилась в тело, показалась кровь. Грицько охватила теперь нечеловеческая боль, и он во всю силу своих легких заорал:
- Оксано! Оксано!.. Мамо, мамо! О, мамочко моя!..
- Четыре!.. Пять!..
Розга делала свое дело. Кровь лилась ручьями, покрыв собою сине-багровые следы. Грицько после нескольких ударов перестал взывать к матери, этой утешительнице и страдалице всяких скорбей своих детей. Крик "мамо!", "мамо!" перешел теперь в хрип.
Да! в этот ужасный момент ни одна мать не выстояла бы. Она бросилась бы, как львица, к своему детищу и старалась бы защитить своим старым телом тело своего сына и, быть может, тронула бы сердца этих людей.
Солдаты, производившие экзекуцию, "свято" исполняли свой долг. Им приказали сечь человека, своего же брата-солдата, они секли. Никому из них не могла бы прийти в голову мысль не исполнить приказание своего начальства. Другим приказано было стоять "смирно" во время этой казни и любоваться зрелищем, и они стояли "смирно". Никому: ни солдатам, ни офицерам, не иогла прийти в голову мысль, насколько была позорна и бесчестна роль бесстрастных и пассивных зрителей этого злостного и позорного мучения. Никому из них не приходила в голову мысль, что им, быть может, когда-нибудь придется, вместе с опозоренным и обесчещенным ими же Грицько, защищать и проливать кровь за "царя и отечество" от какого-нибудь врага!..
Один солдат продолжал считать, другой сечь, два других сидеть на теле Грицько. Грицько!.. Ему было больно, нечеловечески больно. Он, в конце концов, перестал кричать. Он не в силах был даже криком ослабить впечатление, а только хрипел и корчился, извиваясь под ударами розог.
- Сто!.. - прокричал в последний раз солдат и облегченно вздохнул...
Розга в последний раз взвилась в воздухе и тяжело опустилась на тело Грицько! Рука солдата, от непривычного движения, одеревянела, и ему пришлось делать усилие, чтобы поднимать ее каждый раз. В последний раз розга после удара вылетела из его руки, и солдат сконфуженно смотрел вокруг.
- Ну, вставай! - скомандовал командир.
Грицько с трудом поднялся. Ему было больно, стыдно. Еле застегнув штаны, накинув на себя шинель, бледный, с страдающим лицом стоял Грицько. Что он думал, да думал ли он вообще что-нибудь в этот момент?!
- Ну, ступай в казарму, да будь молодцом у меня. Смотри!.. - пригрозил командир.
Грицько хотел, было, повернуться по всем правилам выучки, но у него вышло это вяло, неуклюже...
- Как ворочаешься! - не удержался и в этот раз командир, заметив неловкость поворота.
- Раз!.. Два!.. тверже ногу! - кричал ему старый вояка.
Грицько шел, точно пьяный, и два солдата, бывшие при нем в качестве конвоя, старались его поддерживать, но делали это так, чтобы этого не заметил командир..."
Батальон, по команде своего командира, разошелся в казармы; туда направился и Грицько Блоха, где и затерялся в серой солдатской массе.
Сделался ли Грицько "молодцом" или он не пережил такого поругания, а наложил на себя руки, или как-нибудь свихнулся? - этот вопрос никого не мог интересовать!..
Вот как другой писатель описывает наказание солдата палками.
"Мы ночевали у 95-летнего солдата, он служил при Александре I и Николае.
- Что, дедушка, умереть хочешь?
- Умереть? Еще как хочу! Прежде боялся, а теперь об одном Бога прошу: только бы покаяться, причаститься привел бы Бог. А то грехов много.
- Какие же грехи?
- Как какие? Ведь я когда служил? При Николае! Тогда разве такая служба была, как нынче? Тогда что было? У! Вспоминать, так ужас берет. Я еще Александра застал. Того Александра хвалили солдаты, говорили - милостивый был.
Я вспомнил последние времена царствования Александра, когда из 100 человек 20 забивали насмерть.
- А мне довелось при Николае служить, - сказал старик и тотчас же оживился и начал рассказывать:
- Тогда что было? Тогда на 50 розог и порток не снимали, 150, 200, 300... насмерть запарывали!
Говорил он и с отвращением, и с ужасом, и не без гордости о прежнем молодечестве. А уж палками - недели не проходило, чтобы не забивали насмерть человека или двух из полка. Нынче уже и не знают, что такое палка, а тогда это словечко со рта не сходило. "Палки, палки!"
- Так вот, как вспомнишь про то время, - продолжал старик, - да век-то отжил, помирать надо, - как вспомнишь, так и жутко станет.
Много грехов на душу принято. Дело подначальное было. Тебе всыпят 150 палок за солдата (старик был унтер-офицером и фельдфебелем, а теперь кандидатом), а ты ему 200. У тебя не заживет от того, а ты его мучаешь - вот и грех.
Унтер-офицеры до смерти убивали солдат молодых. Прикладом или кулаком свиснет в какое место нужное, - в грудь или в голову, - он помрет. И никогда взыску не было. Помрет от убоя, а начальство пишет: "Властью Божию помре". И крышка! А тогда разве понимал это? Только о себе думаешь. А теперь, вот, ворочаешься на печке, ночь не спится, все думается, все представляется; хорошо, как успеешь причаститься по закону христианскому, да простится тебе, а то ужас берет. Как вспомнишь все, что сам терпел, да что от тебя терпели, так и аду не надо: хуже ада всякого...
Я живо представил себе то, что должно вспоминаться в его старческом одиночестве, этому умирающему человеку, и мне вчуже стало жутко. Я вспомнил про те ужасы, кроме палок, в которых он должен был принимать участие. Про загоняние насмерть сквозь строй, про расстреливание, про убийство и грабежи городов и деревень на войне (он участвовал в польской войне), и я стал расспрашивать его про то. Я спросил его про гоняние сквозь строй.
Он рассказал подробно про это ужасное дело. Как ведут человека, привязанного к ружьям, между поставленными улицей солдатами со шпицрутенскими палками, как все бьют, а позади солдат ходят офицеры и покрикивают: "Бей больней!" "Бей больней!" - прокричал старик начальническим голосом, очевидно не без удовольствия вспоминая и передавая этот молодечески начальнический тон.
Он рассказал все подробности без всякого раскаяния, как бы он рассказывал о том, как бьют быков и свежуют говядину. Он рассказывал о том, как водят несчастного взад и вперед между рядами, как сначала видны кровавые рубцы, как они перекрещиваются, как понемногу рубцы сливаются, выступает и брызжет кровь, как летит клочьями окровавленное мясо, как оголяются кости, как сначала еще кричит несчастный, потом только охает глухо с каждым шагом и с каждым ударом, как потом затихает, и как доктор, для этого приставленный, подходит, ощупывает пульс, оглядывает и решает: можно ли еще бить человека, не убив до смерти, или надо подождать и отложить до другого раза, когда заживет, чтобы можно было начать мучение сначала и добить то количество ударов, которое какие-то звери решили, что надо ему дать. Доктор употребляет свое знание на то, чтобы человек не умер прежде, чем не вынесет всех мучений, которые может вынести его тело.
Как его, когда он не может больше ходить, кладут на шинель ничком и с кровяной подушкой во всю спину несут в госпиталь вылечивать, с тем, чтобы, когда он вылечится, додать ему ту тысячу или две палок, которые он недополучил и не вынес сразу. Рассказывал, как они просят смерти, и им не дают ее сразу, а вылечивают и бьют другой, иногда третий раз. И он живет и мечется в госпитале, ожидая новых мучений, которые доведут его до смерти. И его ведут второй или третий раз и тогда уже добивают до смерти. И все это за то, что человек или бежит из полка, или имеет мужество, смелость или самоотвержение жаловаться за своих товарищей на то, что их дурно кормят и начальство крадет их паек.
Он рассказывал все это, и, когда я старался вызвать его раскаяние при этих воспоминаниях, он сначала удивился, а потом испугался.
- Нет, - говорит, - это что ж, это - по суду! В этом я разве причинен? Это по закону.
То же спокойствие и отсутствие раскаяния было у него и по отношению к военным ужасам, в которых он участвовал и которых много видел и в Турции, и в Польше.
Он рассказывал об убитых детях, о смерти голодом и холодом пленных, об убийстве штыком молодого мальчика-поляка, прижавшегося к дереву. И когда я спросил его, не мучает ли его совесть за эти поступки, он уже совсем не понял меня. Это - на войне, по закону, за царя и отечество. Это - дела не только не дурные, но такие, которые он считает доблестными, добродетельными, искупающими его грехи. Мучают его только личные дела, когда он, будучи начальником, бил и наказывал людей. Эти дела мучают его совесть; но для очищения себя от них у него есть спасение: это причастие, которое он надеется успеть принять перед смертью, и о чем он просил племянницу. Племянница обещает, понимая важность этого, и он спокоен.
То, что он разорял, губил не повинных ничем детей и женщин, убивал людей пулею и штыком, то, что сам засекал, стоя в строю, насмерть людей и таскал их в госпиталь и опять назад на мучение, - это все не мучает его: это все как будто не его дела. Это все делал как будто не он, а кто-то другой.
Что было бы с этим стариком, если бы он понял то, что так ясно должно бы было быть ему, стоящему на пороге смерти, что между ним, его совестью и богом, как теперь, накануне смерти, нет и не может быть никакого посредника, так и не было и не могло быть и в ту минуту, когда его заставляли мучить и убивать людей? Что бы с ним было, если бы он понял теперь, что нет ничего искупляющего то зло, которое он сделал людям, когда он мог не делать его? Если бы он понял, что есть один вечный закон, который он всегда знал и не мог не знать, закон, требующий любви и жалости к людям? Страшно подумать о том, что представлялось бы ему в бессонные ночи на печке, и каково было бы его отчаяние, если бы он понял то, что, когда он имел силу делать добро и зло людям, он делал одно зло? Что, когда он понял, в чем зло и в чем добро, он уже ничего не может делать, как только бесполезно мучиться и каяться? Мучения его были бы ужасны!
- Так зачем же и желать мучить его? Зачем мучить совесть умирающего старика? Лучше успокоить ее! Зачем раздражать народ, вспоминать то, что уже прошло!
Прошло? Что прошло? Разве может пройти то, чего мы не только не начинали искоренять и лечить, но то, что боимся назвать по имени? Разве может пройти жестокая болезнь только от того, что мы говорим, что она прошла? Она не проходит и не пройдет никогда и не может пройти, пока мы не признаем себя больными. Для того, чтобы излечить болезнь, надо прежде признать ее. А этого-то мы и не делаем. Не только не делаем, но все усилия наши употребляем на то, чтобы не видать, не называть ее.
А болезнь не проходит, а только видоизменяется, въедается глубже в плоть, в кровь, в кости. Болезнь в том, что люди, рожденные добрыми, кроткими, люди, освещенные христианской истиной, люди со вложенными в их сердце любовью, жалостью к людям, совершают - люди над людьми - ужасающие жестокости, сами не зная, зачем и для чего. Наши русские люди, кроткие, добрые, проникнутые духом учения Христа, люди, кающиеся в душе о том, что словом оскорбляли людей, что не поделились последним с нищим и не пожалели заключенных, - эти люди проводят лучшую пору жизни в убийстве и мучительстве своих братий, и не только не каются в этих делах, но считают эти дела или доблестью или, по крайней мере, необходимостью, такою же неизбежною, как пища или дыхание. Разве это не ужасная болезнь? И разве не лежит на обязанности каждого делать все, что он может, для исцеления ее, и первое - главное - указать на нее, признать, назвать ее ее именем.
Старый солдат провел всю свою жизнь в мучительстве и убийстве других людей. Мы говорим: зачем поминать? Солдат не считает себя виновным, и те страшные дела - палка, сквозь строй и другие - прошли уже; зачем поминать старое: теперь уже этого нет больше!
Как зачем вспоминать? Если у меня была лихая болезнь или опасная, трудно излечимая, и я избавился от нее, я всегда с радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болею и все тяжело болею, и еще хуже, и мне хочется обмануть себя. Только тогда я не буду поминать. И мы не поминаем только оттого, что мы знаем, что мы больны все так же.
Зачем огорчать старика и раздражать народ? Палки и сквозь строй - все это уже давно прошло. Прошло? Изменило форму, но не прошло.
Во всякое прошедшее время было то, что мы вспоминаем не только с ужасом, но и с негодованием. Мы читаем описания правежей, сжиганий за ереси, пыток, военных поселений, палок и гоняний сквозь строй, и не столько ужасаемся перед жестокостью людей, но не можем себе представить даже душевного состояния тех людей, которые это делали. Что было в душе человека, который вставал с постели, умывшись, одевшись в боярскую одежду, помолившись Богу, шел в застенок выворачивать суставы и бить кнутом стариков, женщин и проводил за этим занятием свои обычные пять часов, как теперешний чиновник в сенате; ворочался в семью и спокойно садился за обед, а потом читал священное писание? Что было в душе тех полковых и ротных командиров (я знал одного такого), который накануне с красавицей танцевал мазурку на бале и уезжал раньше, чтобы на завтра рано утром распорядиться прогонянием насмерть сквозь строй бежавшего солдата-татарина, засекал этого человека и возвращался обедать в семью? Ведь все это было и при Петре, и при Екатерине, и при Александре, и при Николае. Не было времени, в которое бы не было тех страшных дел, которые мы, читая их, не можем понять. Не можем понять того, как могли люди не видеть тех ужасов, которые они делали, не видеть, если уж не зверской бесчеловечности тех ужасов, то бессмысленности их. Во все времена это было. Неужели наше время такое особенно счастливое, что у нас нет таких ужасов, нет таких поступков, которые будут казаться столь же непонятными нашим потомкам? Такие же дела, такие же ужасы есть, мы только не видим их, как не видели ужаса своих ужасов наши предки. Нам ясна теперь не только жестокость, но и бессмысленность сжигания еретиков и пыток судейских для узнавания истины. Ребенок видит бессмысленность этого. Но люди того времени не видели этого. Умные, ученые люди утверждали, что пытки - необходимое условие жизни людей, что это тяжело, но без этого нельзя. То же с палками, с рабством. И прошло время, и нам трудно представить себе то состояние людей, при котором возможно было такое грубое заблуждение. Но это было во все времена, поэтому должно быть и в наше время, и мы должны быть также ослеплены на счет своих ужасов.
Где наши пытки, наше рабство, наши палки? Нам кажется, что их нет, что это было прежде, но теперь прошло. Нам кажется это оттого, что не хотим понять старого и старательно закрываем на него глаза.
Но если мы вглядимся в прошедшее, нам откроется и наше настоящее положение и причины его.
Если мы не будем говорить: зачем поминать, а посмотрим внимательно на то, что делалось прежде, то мы поймем и увидим то, что делается теперь.
Если нам ясно, что нелепо и жестоко рубить головы на плахе и узнавать истину от людей посредством выворачивания их костей, то так же ясно станет и то, что так же, если еще не более, нелепо и жестоко вешать людей или сажать их в одиночное заключение, равное или худшее смерти.
Если мы только перестанем закрывать глаза на прошедшее и говорить: зачем поминать старое? - нам ясно станет, что в наше время есть точно такие же ужасы, только в новых формах.
Мы говорим: все это прошло; прошло, и теперь уже нет пыток, нет рабства, нет забиваний насмерть палками и др. - но ведь это только так кажется! Триста тысяч человек в острогах и арестантских ротах сидят запертые в тесных вонючих помещениях и умирают медленной телесной и нравственной смертью. Жены и дети их брошены без пропитания, а этих людей держат в вертепах разврата, острогах и арестантских ротах!
Не нужно иметь особой проницательности, чтобы видеть, что и наше время полно теми же ужасами, теми же пытками, которые для следующих поколений будут так же удивительны по своей жестокости и нелепости. Болезнь все та же, и болезнь не тех, которые пользуются этими ужасами. Пускай бы они ползовались в 100 и в 1000 раз больше. Пускай устраивали бы башни, театры, балы, обирали бы народ, только бы они делали это сами, только бы они не развращали народ, не обманывали его, заставляя его участвовать в этом, как старого солдата".
----------
* Д. Н. Жбанков. "Когда прекратятся телесные наказания в России". - Весь отдел "Розга в России" составлен доктором медицины А.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Джеймс Глас Бертрам. ИСТОРИЯ РОЗГИ
История розги, том I
Глава XXVIII
Грустная история монашенок в М
В конце шестнадцатого столетия большая ветвь греческой церкви отделилась от ортодоксальной или государственной и перешла под именем "Соединенной греческой церкви" в лоно римско-католической веры. И так как правительству необходимо было во что бы то ни стало поскорее устранить возникший раскол, то был пущен в ход обычный механизм преследований, угнетений и прочего.
Против католиков были обнародованы различные узаконения, которые в конце концов и достигли желаемой цели. В 1839 году все униаты, как один человек, подписали отмену прежнего решения и возвратились к ортодоксальной церкви. Среди прочих, подписавших упомянутую только что отмену, находился епископ С., который, чтобы доказать на деле свой религиозный пыл, взялся за обращение монашенок города М. Сначала епископ этот пустил в ход проповеди, но когда увидел, что последние решительно никакого впечатления не производят, он с отрядом солдат подошел к монастырю и предложил монахиням либо перейти в новую веру, либо последовать в дальнюю ссылку. Монахини избрали последнее. Вскоре их повели через город; жители следовали за ними и горькими слезами оплакивали судьбу несчастных женщин, которые успели во время пребывания своего в монастыре оказать множество услуг и благодеяний. За городом монахинь сковали попарно цепями, и, закованные по рукам и ногам в кандалы, ярые фанатички брели семь дней пешком до города В., где в качестве прислужниц были заточены в монастырь черных монахинь, представляющих собою в огромном большинстве случаев солдатских вдов. Там вновь прибывшие встретили и других монахинь-католичек, точно так же предназначенных для выполнения всех черных работ. После первых двух месяцев пребывания была устроена первая экзекуция монахинь города М., причем со стороны упомянутого выше епископа С. последовало распоряжение, в силу которого упорные женщины должны были подвергаться порке два раза в неделю и получать каждый раз по пятидесяти ударов. Наказание производилось в помещении, напоминающем собою сарай, в присутствии дьяконов, священников, детей, монашенок и всех обитателей монастыря вообще. Нередко со спин жертв свешивались полосы кожи и мяса, а после экзекуции пол монастыря увлажнялся кровью несчастных женщин. Но они не жаловались и не плакали, а только усердно молились в глубине души. Дело происходило зимой, а так как никакого топлива им не полагалось, то бедняги буквально коченели, а раны их - последствие четырех экзекуций - подвергались серьезному воспалительному процессу. После одной из порок, отправляясь на обычные работы, одна из монашенок лишилась чувств и без сознания повалилась на пол. Ее били до тех пор, пока она не пришла в себя; но при первой же попытке свезти мусор на тачке несчастная снова упала и испустила дух. Другую монашенку из этой же партии живьем сожгли в печи, третью настоятельница монастыря поленом избила до смерти за то, что она соскоблила со скамьи пятно ножом, что составляло проступок против орденских правил. Четвертая умерла под плетью, на пятую обрушилась "случайно" груда дров, за которой стояла одна из черных монахинь. Против тех, которые все-таки оставались преданными своей вере, применялись вновь изобретенные пытки. Одна из них заключалась в следующем. Монашенку заставляли приносить из реки воду; причем приказывали, чтобы медный сосуд, предназначенный для этой цели, она всю дорогу несла в совершенно вытянутой руке. Река была довольно далеко от монастыря, и очень часто несчастные женщины не были в состоянии нести кувшин так, как было приказано. Стоило только чуть согнуть руку, как следовавшие позади черные монашенки хлестали провинившуюся плетью, выливали из кувшина воду на голову своей жертвы и заставляли снова отправляться на реку за новой порцией.
После двухлетнего пребывания при столь тяжелых условиях в В. их неожиданно перевели в город П., где их ожидало еще больше работы и мучений. При постройке дворца для епископа С. их заставляли исполнять самые тяжелые мужские работы; говорить нечего о том, что обращение с несчастными было ниже всякой критики, и этому, больше чем чему-либо другому, многие из них были обязаны тем, что вскоре после пребытия в П. отправились в тот мир, где нет ни печали, ни воздыханий.
Однажды утром на стенах монастыря была усмотрена надпись:
"Здесь не монастырь,
А каторга и галеры".
Решено было, что надпись эта сделана монахинями из М., которых подвергли такой жестокой порке, что две из них скончались во время экзекуции.
Такое жалкое существование несчастные влачили несколько лет кряду, и в 1845 году только четыре из всех "преступниц" в состоянии были волочить ноги. Из остальных некоторые ослепли, некоторые были изуродованы, большинство же умерло. Упомянутые только что четыре монашенки были приговорены к отправке в дальнюю ссылку на север, но, воспользовавшись тем, что во время какого-то праздника сторожа напились до бесчувствия, - убежали. В 1845 году они перебрались за границу и под присягой рассказали о страданиях и муках, перенесенных всеми монахинями города М. со времени преследования их со стороны епископа С.
Глава XXVIII
Грустная история монашенок в М
В конце шестнадцатого столетия большая ветвь греческой церкви отделилась от ортодоксальной или государственной и перешла под именем "Соединенной греческой церкви" в лоно римско-католической веры. И так как правительству необходимо было во что бы то ни стало поскорее устранить возникший раскол, то был пущен в ход обычный механизм преследований, угнетений и прочего.
Против католиков были обнародованы различные узаконения, которые в конце концов и достигли желаемой цели. В 1839 году все униаты, как один человек, подписали отмену прежнего решения и возвратились к ортодоксальной церкви. Среди прочих, подписавших упомянутую только что отмену, находился епископ С., который, чтобы доказать на деле свой религиозный пыл, взялся за обращение монашенок города М. Сначала епископ этот пустил в ход проповеди, но когда увидел, что последние решительно никакого впечатления не производят, он с отрядом солдат подошел к монастырю и предложил монахиням либо перейти в новую веру, либо последовать в дальнюю ссылку. Монахини избрали последнее. Вскоре их повели через город; жители следовали за ними и горькими слезами оплакивали судьбу несчастных женщин, которые успели во время пребывания своего в монастыре оказать множество услуг и благодеяний. За городом монахинь сковали попарно цепями, и, закованные по рукам и ногам в кандалы, ярые фанатички брели семь дней пешком до города В., где в качестве прислужниц были заточены в монастырь черных монахинь, представляющих собою в огромном большинстве случаев солдатских вдов. Там вновь прибывшие встретили и других монахинь-католичек, точно так же предназначенных для выполнения всех черных работ. После первых двух месяцев пребывания была устроена первая экзекуция монахинь города М., причем со стороны упомянутого выше епископа С. последовало распоряжение, в силу которого упорные женщины должны были подвергаться порке два раза в неделю и получать каждый раз по пятидесяти ударов. Наказание производилось в помещении, напоминающем собою сарай, в присутствии дьяконов, священников, детей, монашенок и всех обитателей монастыря вообще. Нередко со спин жертв свешивались полосы кожи и мяса, а после экзекуции пол монастыря увлажнялся кровью несчастных женщин. Но они не жаловались и не плакали, а только усердно молились в глубине души. Дело происходило зимой, а так как никакого топлива им не полагалось, то бедняги буквально коченели, а раны их - последствие четырех экзекуций - подвергались серьезному воспалительному процессу. После одной из порок, отправляясь на обычные работы, одна из монашенок лишилась чувств и без сознания повалилась на пол. Ее били до тех пор, пока она не пришла в себя; но при первой же попытке свезти мусор на тачке несчастная снова упала и испустила дух. Другую монашенку из этой же партии живьем сожгли в печи, третью настоятельница монастыря поленом избила до смерти за то, что она соскоблила со скамьи пятно ножом, что составляло проступок против орденских правил. Четвертая умерла под плетью, на пятую обрушилась "случайно" груда дров, за которой стояла одна из черных монахинь. Против тех, которые все-таки оставались преданными своей вере, применялись вновь изобретенные пытки. Одна из них заключалась в следующем. Монашенку заставляли приносить из реки воду; причем приказывали, чтобы медный сосуд, предназначенный для этой цели, она всю дорогу несла в совершенно вытянутой руке. Река была довольно далеко от монастыря, и очень часто несчастные женщины не были в состоянии нести кувшин так, как было приказано. Стоило только чуть согнуть руку, как следовавшие позади черные монашенки хлестали провинившуюся плетью, выливали из кувшина воду на голову своей жертвы и заставляли снова отправляться на реку за новой порцией.
После двухлетнего пребывания при столь тяжелых условиях в В. их неожиданно перевели в город П., где их ожидало еще больше работы и мучений. При постройке дворца для епископа С. их заставляли исполнять самые тяжелые мужские работы; говорить нечего о том, что обращение с несчастными было ниже всякой критики, и этому, больше чем чему-либо другому, многие из них были обязаны тем, что вскоре после пребытия в П. отправились в тот мир, где нет ни печали, ни воздыханий.
Однажды утром на стенах монастыря была усмотрена надпись:
"Здесь не монастырь,
А каторга и галеры".
Решено было, что надпись эта сделана монахинями из М., которых подвергли такой жестокой порке, что две из них скончались во время экзекуции.
Такое жалкое существование несчастные влачили несколько лет кряду, и в 1845 году только четыре из всех "преступниц" в состоянии были волочить ноги. Из остальных некоторые ослепли, некоторые были изуродованы, большинство же умерло. Упомянутые только что четыре монашенки были приговорены к отправке в дальнюю ссылку на север, но, воспользовавшись тем, что во время какого-то праздника сторожа напились до бесчувствия, - убежали. В 1845 году они перебрались за границу и под присягой рассказали о страданиях и муках, перенесенных всеми монахинями города М. со времени преследования их со стороны епископа С.
Каталоги нашей Библиотеки: